МАЙОРША И КАПИТАНША
Из быта угличских дворян XVIII столетия
МАЙОРША И КАПИТАНША
Из быта угличских дворян XVIII столетия
I
II
III
IV
Майорша и капитанша, Трефолев Леонид Николаевич, Год: 1877
Время на прочтение: 10 минут(ы)
А. Н. Трефолев. Избранное
Ярославское книжное издательство, 1955
Быт русского общества в минувшем столетии раскрывается все более и более. Не говоря уже о ‘записках’ наиболее выдающихся исторических деятелей, которые посвящены истории, так сказать, бытовой, а не исключительно политической, следует изучать и литературные произведения, ярко и правдиво рисующие нам означенный быт. Но такие произведения, как ‘Семейная хроника’ Аксакова, редки, притом они исчерпываются талантом авторов, архивные же источники, говорим без преувеличения, неисчерпаемы. Была бы лишь добрая воля у провинциальных тружеников, да любезное внимание к трудам их со стороны ‘властей’, от коих зависит доступ в наши губернские архивы, и сие последнее, мы уверены, сослужит хорошую службу русской истории…
Это между прочим…
На сей раз предлагается небольшой рассказ об угличских помещицах, майорше и капитанше, живших при благодушной, но необразованной Елисавете Петровне. Если сама государыня отчасти по своей лености, отчасти по безграмотности считала величайшим трудом взяться за перо, чтобы подписать ‘Елисафет’, то ее подданные, русские барыни-помещицы, тем паче могут быть оправданы в безграмотности. Героини нашего рассказа, две помещицы и невеста-дочь одной из них, не составляли собою исключения из общего правила. Исключение (впрочем, относящееся к несколько позднейшему времени) составляла на Руси одна ‘Казанская помещица’. Но эта помещица была… Екатерина Вторая.
Безграмотность, необразованность приносили свои страшные, ядовитые плоды. Мы видим их и в Угличской провинции. Архивные рукописи не ложно свидетельствуют нам о том, что весь умственный кругозор угличских ‘госпож Скотининых’ не простирался далее скотного двора, ярового поля, да мелких дрязг, из-за коих они, наши добрые прабабушки Скотинины, учиняли взаимно кровавые побоища. Так, по крайней мере, гласит дело (1742 года, по архивной описи No 98-й), озаглавленное следующим образом:
‘Дело, решенное, по челобитью вдовы маэорши Агафьи Черкашениновой со вдовой-ж капитаншею Аграфеной Нетерпигоревой, в бою и увечье ее, такожде и в бою, ‘Индейских куриц’.
Перенесемся, читатель, далеко-далеко, почти за полтора столетия, перенесемся в одну из усадьб Угличской провинции в сельцо Игумново, где происходит наш рассказ.
29 июля 1742 года одна из помещиц сельца Игумнова, принадлежавшего двум госпожам, проснулась очень рано. Вообще она привыкла вставать рано, для каждодневного обозрения своего хозяйства, не очень богатого, но и безбедного. На сей же раз пробуждение ее последовало, однако, прежде обыденного срока по экстренной причине.
Почтенную вдову ‘маэоршу’ Агафью Сампсоновну Черкашенинову разбудила дочь ее Ирина Михайловна, сообщившая своей родительнице печальное, можно сказать, трагическое, событие.
Совершено было ‘немалое злодеяние’. Убиты были индейские курицы, кои доставляли как самой Агафье Сампсоновне, так и ее дочери (взрослой девственнице) неизъяснимое удовольствие, служа им в то же время предметом законной гордости, ибо во всем обширном Угличском уезде, по сказанию правдивых летописцев, не обреталось подобных индеек. Сочные, жирные, к тому же ручные, а следовательно, и чрезмерно доверчивые (на свою пагубу), они утешали своих хозяек, вселяя в соседних помещицах один из смертных грехов — зависть. Особливо завидовала вдова-капитанша Аграфена Сергеевна Нетерпигорева, дама (как сейчас увидим) весьма храбрая и на язык невоздержная…
— Сколько убито? кем? где? — вопросила майорша Черкашенинова, торопливо надевая на себя чепец, коему предстояло вскоре играть печальную роль.
— Убито трое, матушка! — ответствовала Ирина Михайловна.— Лежат они, сердечные, на лугу, близ ржаного поля Нетерпигорихи, а кем они убиты, того доподлинно не ведаю. Имею токмо подозрение на Нетерпигориху, на дворовую женку ее, на Дуньку Ларионову.
— Почему же так? — осведомилась госпожа майорша, закипев гневом.
— А потому, сударыня матушка, что когда, вставши чуть свет, я пошла по-грибы, выпустивши раньше индюшек погулять, и когда проходила лугом, то увидала наших индюшек с шеями, свернутыми на сторону. Заплакала я горючими слезами. А ходившие тут же на поле Нетерпигориха и Дунька над тем моим горем хохотали и бранились непристойно, не по-дворянски, а как сущие холопки.
— Да, без сумнения, это они — убийцы! Это ихнее дело! — согласилась майорша.— После кончины покойника, твоего родителя Михаила Поликарповича (царство ему небесное!), у нас в Игумнове немалые раздоры, козни и судьбища пошли, к великому моему разорению. Сама ведаешь, что приказная челядь даром просьб не пишет, жадна на подачки, а ведь я безграмотна, прошений на Терпигориху писать не могу.
— Особливо хорошо пишет Кашинский подканцелярист Роман Носов, маменька! — заметила девица Ирина, состоявшая в знакомстве с Носовым.
— Так хорошо, что и сказать нельзя. Откуда у него, окаянного, слова берутся! Так и норовит упечь кого-либо в Рогервик или в Сибирь. Вот уже теперь Нетерпигориха от него не отвертится, хоть и у нее есть сподручные приказные, только далеко им до Романа Носова, как кулику до Петрова дня. Не пожалею пяти рублев, сама съезжу в город Кашин, буду просить его слезно и жалобно, чтобы он доказал дружбу Нетерпигорихе и злодейке Дуньке Ларионовой.
— Неужто он может сослать их в Сибирь, матушка, из-за индюшек? — сомневалась барышня.
— А то разве нет? — храбрилась майорша.— Аграфена Нетерпигориха известная пьяница и похабница, к тому же она и чином меня моложе, муж ее Борис Нетерпигорев еле-еле, с грехом пополам, до капитанов дотянул, а твой родитель уже при покойной государыне Анне Ивановне в авантажном чине ‘маэора’ состоял. Осиротели мы без него, дочка.
Прослезилась майорша. Впрочем, документы, на основании коих мы передаем эту беседу между матерью и дочерью, к сожалению, слишком сухи и сжаты, они не раскрывают перед нами вполне тайников души человеческой, а посему мы доподлинно не ведаем, о ком или о чем именно больше сожалела и плакала оскорбленная майорша, т. е. о своем ли покойном супруге, о деньгах ли, которые неминуемо следовало уплатить вышеозначенному подканцеляристу Роману Носову, или же, наконец, о погибших насильственной смертью индюшках?
Мы боимся оскорбить тень госпожи майорши, утверждая, что последняя причина была важнее двух первых. Но следует принять во внимание и то, что муж составлял давно прошедшее, отдача взятки — будущее, а индюшки — роковое настоящее. Они изображали собою факт, только-что совершившийся и требовавший возмездия…
Одевшись, Агафья Сампсоновна пошла в поле, чтобы исследовать кровавое злодеяние.
Увы! Все оказалось правдою. На лугу, около поля Нетерпигорихи, лежали трупы молодых индеек, уже хладные, ибо с момента совершения убийства прошло более часу.
Близ трупов стояла капитанша Нетерпигориха. Подпершись руками в боки, она с немалым ехидством и похвальбою взирала то на мертвецов, то на майоршу.
Последняя, указуя перстом на бездыханных индюшек, вопросила:
— Чье это дело? Не запирайся, твое?
— Мое,— отвечала капитанша.— Я и не думаю запираться, потому что твои индюшки ведомые всему Угличскому уезду озорницы, они были сами виноваты, убытки и протори учиняли мне ежедневно.
— Злодейка ты, а не капитанша! — зарыдала майорша.— Какие же, отвечай по совести, убытки и протори они могли учинять?
— Ты сама злодейка и сущая воровка, а не я, — возразила капитанша.— И вся твоя животина в тебя уродилась: и лошади, и коровы, и гуси твои, и индюшки кормятся на моем поле завсегда, безданно, беспошлинно, сиречь воровским манером. Вот и нынче индюков твоих я поймала в моем ржаном поле, поймавши, головы им свернула собственноручно.
Видя столь твердый отпор и убоясь, чтобы капитанша не свернула голову и у нее, у майорши, сия последняя не дерзнула вступить с нею в рукопашный бой, но, скрепя сердце, вопросила тихо и со смирением:
— Скажи, Аграфена Сергеевна, где же остальные мои индюшки?
— А я разогнала их неведомо куда. Поди, ищи! — потешалась капитанша, причем ‘многажды’ упомянула о нечистом духе, послав к нему исчезнувших индейских кур и петухов, а также и владетельницу оных, майоршу.
Богохульные, сквернословные и страшные слова капитанши окончательно смутили майоршу, особливо напугал ее упомянутый ‘многажды’ нечистый дух, коего она ‘маэорша’, яко верная христианка, немало опасалась. Посему, взяв один из ‘индейских трупов’, пошла она домой, не причинив на сей. раз ни малейшей обиды госпоже капитанше и ограничившись тем, что в сокрушении сердечном плюнула на землю.
Капитанша, заметив сие, погрозила кулаком, но не ударила оным майоршу, токмо о нечистом духе вновь упомянула с прибавлением ругательств, кои лишь в кабаках подлыми людьми употребляются, да и то не всегда…
Зачем же, для какой же цели унесен был майоршею один из ‘индейских трупов’? Читатель, может быть, скажет: ‘для того, чтобы передать оный честному погребению’. Недогадливый читатель, мнящий сие, ошибется.
Нет, если хоронить, то надлежало хоронить все трупы, а не один. К чему было делать предпочтение одному трупу перед прочими? Нет, у госпожи майорши внезапно созрел в голове иной план, приведение коего в исполнение и послужило прологом к описываемой нами драме.
Возвратясь в сельцо Игумново (куда следом за ней пришла и капитанша), госпожа Черкашенинова обратилась к госпоже Нетерпигоревой с такою речью:
— Ты убила мою индюшку, так вот же тебе она, возьми ее, съешь и подавись!
Капитанша не прикоснулась к индюшке, и, с видом презрения, удалилась в дом свой, откуда выглянула в окно, под коим стояла майорша, держа милый и чувствительный для ее сердца труп.
— Чего тебе еще нужно, такая-сякая? — выбранилась капитанша.
—: Хочу, чтоб ты мою индюшку, тобой убитую, взяла, съела и оною подавилась, — отвечала майорша.
За сим индюшкин труп, брошенный майоршею, полетел на двор капитанши, дабы оскорбить ее честь. Сама же майорша, учинив сие действие, немедленно возвратилась в дом свой, где и рассказала дочери о всех великих, только что случившихся событиях. Мать и дочь решились мстить убийце.
Дочь заметила, что индюшки — твари безвредные для хлебных полей, иное дело лошади, а можно-де иметь опасение, дабы Нетерпигориха, по своему озорству, ‘шумству’ (пьянству) и жестокосердию, не учинила лиха, еще более зловредного.
— Боюсь я, — говорила майоршина дочь, — что, взамен индеек, она потравит наше поле лошадьми, пустит целый табун. Надо, матушка, поглядывать.
— Само собой, — согласилась майорша.— Задушила она, будучи в ‘шумстве’, моих индейских кур, а я застрелю лошадей ее из ружья, что после покойника осталось.
— Это не гоже, матушка, и опасно, — испугалась дочь.— В Угличе тебя засудят. Воевода-то Федор Спичинский не любит шутить, да и воеводский товарищ Василий Григоровский человек строгий.
Совет был принят. В полдень майорша пошла в свое яровое поле с голыми руками, без ружья, — пришла туда и ахнула: ‘Батюшки светы, лошадь Нетерпигорихи тут как тут!’.
Возвратилась майорша в сельцо Игумново и, не заходя домой, бросилась к капитанше, говоря ей:
— Лошадь твоя в моем хлебе ходит. Выгони ее оттуда, и впредь не пускай, и хлебов не трави!
Капитанша в ответ ничего не сказала, токмо из дому своего на минуту вышла и возвратилась с тою самой индейскою курицей, которая недавно пала от ее кровожадной руки, — и сия птица послужила в руках капитанши орудием: оною индейскою курицей ударила она, капитанша, госпожу майоршу по голове, и тем ударом ее опростоволосила: сшибла чепец. Не удовольствуясь сим, капитанша вцепилась во власы своей противницы и ругала ее неблагопристойно. Две военные дамы начали битву:
Они в ручной вступили бой,
Грудь с грудью и рука с рукой,
Сия и эта на бок гнутся,
Скрутились — и…
И ‘сломила’ капитанша, ибо крепостная женка Авдотья Ларионова подала своевременно сикурс. Она, явясь на поле сражения с навозными вилами, ударила оными госпожу майоршу, а капитанша причиняла ей же, т. е. майорше, удары на сей раз палкою, а не индюшкою.
Впрочем, сикурс был подан и майорше, к несчастию, слишком слабый и запоздалый. Прибежала девица Ирина, но прибежала без вил навозных и без палки, лишь с мольбою на устах о пощаде:
— Не убейте матушку до смерти! — умоляла она ярых супротивниц.
Тщетная мольба! Разъяренная женка Авдотья ударила и ее, девицу Ирину, теми же навозными вилами по руке и толкнула в грудь, причем оная женка и ее госпожа ругались зазорно, понося честь не токмо вдовью, но и девичью… Словом, виктория была полная и достославная.
Униженные нравственно и (что еще хуже) пострадавшие физически, возвратились обе Черкашениновы, мать и дочь, в свой дом. За сим составился военный совет, на коем было решено прибегнуть, яко к единственной защите, к красноречивому перу подканцеляриста Романа Носова, который и написал следующее челобитье на гербовом листе (ценою в 1 копейку медью).
‘Всепресветлейшая державнейшая, великая государыня императрица Елисавет Петровна, самодержица Всероссийская, государыня всемилостивейшая!
‘Бьет челом Угличского уезда, Елоцкого стану, бывшего маэора, Михайловская жена, Поликарповича Черкашенинова вдова, Агафья Сампсоновна дочь — на капитаншу вдову Аграфену Сергееву дочь Борисовскую жену, Нетерпигореву, да на дворовую женку Авдотью, Ларионову дочь. А в чем мое прошение, тому следуют пункты:
1) Прошедшего июля 29 числа сего 742 года, поутру рано, я, именованная, пошла из дому своего во оржаное поле, для осмотрения побитых сельца Игумнова оною вдовою Аграфеною в том ржаном поле, на лугу, Индейских кур моих, из которых и убила она, в то число, молодых до смерти троих, а других разогнала, незнамо куда. И из тех индеек принесла я из того поля мертвую индейку и, объявя ее капитанше, бросила у двора ее и пошла в дом свой.
2) И того числа, в половину дни, увидев я в яровом поле в хлебе своем показанной капитанши лошадь и пришед из того поля, ей, капитанше, как она имелась в доме своем, говорила: ‘Что-б из того хлеба ты оную лошадь выгнала вон, и впредь не пускала, и того хлеба не травила!’ И в то число она, капитанша, вышед из дому своего на улицу, и схватя оную мертвую индейку, которая ею, капитаншею, убита, ударила меня тою индейкою в голову и сшибла с головы чепец, драла меня за волосы и бранила м…рно. Да, выбежав из того ее дому вышепоказанная женка Авдотья, с навозными вилами, меня теми вилами, а оная капитанша палкою били и увечили жестокими побоями, который бой значится и поныне.
3) И оные несносные мне побои увидев, дочь моя родная, девица Ирина, и пришед, им — капитанше и женке ее — говорила, чтоб они меня не убили до смерти. И в то число оная женка Авдотья и ее, дочь мою, показанными навозными вилами ударила по руке и в грудь толкнула теми же вилами, который бой на дочери моей явствует-же и поныне. Також она, капитанша, и женка Авдотья бранили меня м…рно. И дочь мою женка Авдотья бранила м…рно. И теми оне, капитанша Нетерпигорева и женка ее, побоями меня и дочь изувечили, а бранью обесчестили напрасно.
‘И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение в Угличской Провинциальной Канцелярии принять, а бой на мне и на показанной дочери моей осмотреть и описать, а ее, капитаншу Нетерпигореву, которая ныне имеется в Угличе, во оную Провинциальную Канцелярию сыскав, допросить. А по женку ее Авдотью, Ларионову дочь, послать по инструкции, кого подлежит, и, сыскав, допросить же. И, по допросе, со оною капитаншею и с женкою, за бой и увечье, и за бесчестие мое и дочери учинить с ними, как вашего императорского величества права и указы повелевают, а ежели оне в чем будут запираться, и в том их при допросе изобличу явным свидетельством.
‘Всемилостивейшая государыня! Прошу Вашего императорского величества о моем прошении решение учинить. К поданию надлежит в Угличскую Провинциальную Канцелярию…’ и т. д. (писал подканцелярист Роман Носов. Сбор канцелярских пошлин взял канцелярист Яков Иванов сын Попов).
Воевода Федор Спичинский и товарищ его Василий Григорьевский описали побои, нанесенные госпожам Черкашениновым: оказалось ‘пятнадцать битых мест’. Велено было сыскать и представить в Угличскую провинциальную канцелярию капитаншу Нетерпигореву и крестьянскую женку ее Авдотью Ларионову.
Вероятно, Угличские приказные ликовали в чаянии того, что дело, возникшее из-за убитых индюшек, примет значительные размеры и следовательно принесет ‘ребятишкам на молочишко’: фраза исторически верная и созданная канцелярским юмором, который, разумеется, не мог не потешаться над клиентами, подобными нашим ‘маэорше’ и капитанше.
Но радужные мечты Угличского приказного люда были вскоре разрушены. Владетельницы сельца Игумнова, ‘поговоря меж себя полюбовно’, заключили мир и обратились в ту же Угличскую Провинциальную Канцелярию. 19 августа 1742 года, с нижеследующим челобитьем на высочайшее имя, т. е. на имя императрицы Елизаветы Петровны:
‘Всепресветлейшая! (и т. д.) бьют челом: истица (такая-то) и ответчица (такая-то), а в чем наше прошение, тому следуют пункты: I. ‘Сего августа 11 дня нынешнего 742 года била челом я, истица, маэорша Черкашенинова, вашему императорскому величеству, а в Угличской Провинциальной Канцелярии подала прошение на показанную вдову капитаншу в убое до смерти трех курят индейских и в бою, и в увечье, и в брани, и в бесчестии, и в прочем, о чем значится в том моем прошении имянно.
II. ‘А ныне я, истица, вдова маэорша, не ходя с ней в суд, поговоря меж себя полюбовно, помирились, и впредь по тому делу друг на друга не бить челом и не искаться. Подлежащие по тому делу пошлины платить ей, ответчице.
‘И дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было наше сие мировое прошение в Угличской Провинциальной Канцелярии принять. Всемилостивейшая государыня! Просим вашего императорского величества о сем нашем прошении решение учинить. К поданию подлежит…’ и проч. (подписались: по безграмотству майорши Черкашениновой — канцелярист Михаило Иванов сын Буслов, а по безграмотству капитанши Нетерпигоревой — отставной поручик Матвей Емельянов).
Воевода положил следующую резолюцию:
‘Сообщить к делу, а пошлины, по указам, приняв, записать в приход’. Пошлин взято с ответчицы, капитанши Нетерпигоревой, двадцать с четвертью (20 1/4) копеек.
Итак, мир и тишина воцарились в сельце Игумнове. Капитанша и выше ее стоявшая чином ‘маэорша’ прекратили споры, раздоры, ‘шумства’ и непотребную брань. На долго ли? Не ведаем, ибо архивные документы молчат, мы же, в качестве летописца смиренного и немудрствующего лукаво, не дерзаем вдаваться в предположение, что в означенном сельце вновь возникла война, не менее законная и уважительная, чем та Семилетняя война, в коей участвовали бедные русские солдаты, подданные той же государыни, при которой возникла описанная здесь война за ‘трех курят индейских’… Мир их праху!