Махонины, Чаплыгин Н. Г., Год: 1873 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 83 минут(ы)

МАХОНИНЫ

ИЗЪ МОИХЪ ВОСПОМИНАНІЙ.

Ихъ домы вихорь разметалъ…
Жуковскій.

Давно ли кажется, а какая неизмрная пропасть легла между нами и этимъ еще такъ недавнимъ прошедшимъ: какъ будто цлое столтіе отдлило насъ отъ него. Многое люблю я въ теб моя добрая, родная старина! Мила ты мн и своею завтною патріархальностію, и наивнымъ простодушіемъ, и радушнымъ хлбосольствомъ, идущими такъ въ разрзъ съ твоими другими, темными сторонами. Часто и теперь переношусь мыслями въ это еще такъ свжо живущее въ памяти моей былое, въ степную глушь, гд такъ беззаботно протекли мои первые годы. Пестрою вереницей мелькаютъ предо мною то осненные столтними дубами и липами барскіе, двухэтажные хоромы съ тянувшимися по об стороны службами и нескончаемыми садами, то утонувшіе въ густой зелени сирени и черемухи незатйливые домики, привтливо улыбающіеся изъ-за зеленыхъ ставень, какъ бы маня васъ подъ гостепріимную снь свою. Вижу и васъ мирныхъ обитателей этихъ теперь уже опуствшихъ или вовсе исчезнувшихъ жилищъ, — помню вашу хлбъ-соль, ваши радушные встрчи и проводы, ваши непритворныя ласки и простодушную болтовню. Но куда же все это двалось? Гд вы? Что вы? Неужели въ такое короткое время могло безслдно исчезнуть съ лица земли цлое поколніе, такъ еще недавно кипвшее своеобразною жизнію? Сонъ ли это или на самомъ дл пережитая дйствительность? Неужели все это жило и жило такъ долго лишь для того чтобъ оставить въ память по себ грядущимъ поколніямъ одни заглохшіе пустыри, да покачнувшіеся кресты на заросшихъ бурьяномъ могилахъ?

Да, нтъ уже васъ добрыхъ стариковъ! Кануло съ вами въ вчность и это недавнее прошлое, не занесла микроскопическихъ перепетій угасшей съ вами жизни на скрижали свои исторія, могилы ваши молчатъ, но долго еще будутъ говорить объ васъ глубоко врзавшіяся въ сердце, порою щемящія его, но дорогія ему воспоминанія….

Въ одномъ изъ степныхъ захолустій нашихъ, теперь уже прорзанномъ желзною дорогой, еще лтъ двадцать тому назадъ, жило семейство Махониныхъ. Не знаю почему, Николай Степановичъ и сестра его Варвара Степановна всегда напоминали мн собою Аанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну, хотя между ними не было ничего общаго кром разв того что т, и другіе принадлежали къ отжившему ужь вкъ свой типу стараго свта помщиковъ, которыми еще такъ недавно кишла наша степная глушь и которые теперь лишь изрдка попадаются одиночными экземплярами, какъ случайно уцлвшіе памятники минувшаго общественнаго строя.

Братъ и сестра представляли собою нравственно и физически такой разительный контрастъ что глядя на нихъ и на примрное согласіе въ которомъ они жили, на предупредительность съ которою они старались угадывать желанія другъ друга, вы невольно задавались вопросомъ: какъ судьба могла свести и такъ тсно соединить два существа столь діаметрально одно другому противолодочныя?

Николаю Степановичу уже было лтъ за пятьдесятъ, онъ былъ высокаго роста, полный, широкоплечій, съ нсколько наденнымъ брюшкомъ и воинственною осанкой. Лицо его было открыто и привтливо, съ вчно сіявшею или готовою просіять на немъ улыбкою. Самыя черты его и слегка обозначавшіяся морщины уже приняли такой складъ что казалось достаточно было нсколько углубить ихъ чтобъ оно изъ серіознаго мгновенно превратилось въ привтливо смющееся или улыбающееся. Волосы на голов носилъ онъ короткіе съ слегка зачесаннымъ на лбу кокомъ и плотно приглаженными къ переду висками, усы маленькіе, сильно нафабренные и закрученные, бороду и бакенбарды онъ брилъ, оставляя отъ послднихъ сверху узкую, шедшую отъ усовъ къ ушамъ полоску, что придавало ему видъ кота или Николаевскаго гренадера. Когда встрчалъ онъ васъ у себя,— а встрчалъ онъ непремнно въ передней,— онъ обыкновенно бралъ васъ за руку и, сжимая ее, такъ не замтно притягивалъ васъ къ себ что губы ваши совершенно неожиданно встрчались съ его пухлыми губами, которыми онъ и напечатлвалъ на нихъ долгій, прерывистый поцлуй. Николай Степановичъ служилъ когда-то въ военной служб и вышелъ въ отставку съ мундиромъ, котораго и не покидалъ всю жизнь, по крайней мр я никогда не видалъ его иначе какъ въ военномъ сюртук, даже когда онъ бывалъ запросто у себя дома. Въ петлиц носилъ онъ крестъ virtuti militari и медаль за взятіе Варшавы, для внушенія ли крестьянамъ большаго къ себ уваженія, потому ли что съ этою медалью связаны были какія-нибудь воспоминанія, или просто потому что онъ, какъ и многіе, любилъ чтобъ у него что-нибудь на груди болталось, — не крестъ, не медаль или аксельбанты, такъ хоть часовая цпочка, стеклышко, пенсне или такъ вовсе ни на что негодная побрякушка.

Варвара Степановна была всего на три года старше своего брата, но съ виду годилась ему въ матери. Это была маленькая худенькая старушка, на взглядъ болзненная и изнеможенная, хотя я впрочемъ никогда не слыхалъ чтобъ она жаловалась на свое здоровье. Изжелта-блдное лицо ея было до того изрзано морщинами что трудно было прочесть на немъ какое-нибудь опредленное выраженіе, оно видомъ походило на долго пролежавшее въ сухомъ мст моченое яблоко. Особенно замчательна была нижняя частъ лица: тутъ вс морщины сходились концентрически ко рту какими-то сборками, что придавало губамъ видъ стянутаго шнуркомъ кисета или ридикюля. То или другое положеніе губъ было самымъ врнымъ выраженіемъ настроенія ея духа: такъ если она была чмъ-нибудь особенно довольна, выдавалась впередъ нижняя губа, при чемъ она даже какъ будто слегка припухала, въ противномъ случа, что чаще всего бывало когда кто-нибудь позволялъ себ въ присутствіи ея сказать что-либо по мннію ея неприличное или несообразное съ ея религіозными убжденіями, вытягивалась какъ-то особенно верхняя губа и принимала положеніе какъ бы готовилась свистнуть въ ключъ. Съ этимъ живымъ барометромъ соображались не только Николай Степановичъ и домашняя прислуга, но и близкіе знакомые. Держала она себя чинно и строго, такъ что съ перваго раза можно было принять ее за черствую и чопорную барыню, но, познакомившись съ нею ближе, вы тотчасъ же сознавались въ своей ошибк: доброта и сострадательность ея сердца, согртаго христіанскою любовію къ ближнему, извстны были во воемъ околотк.

Николай Степановичъ очень любилъ говорить: охотно разказывалъ о походахъ въ которыхъ участвовалъ, а еще охотне о подвигахъ своихъ на ружейной охот, причемъ не прочь былъ иногда и прихвастнуть, да и вообще любилъ при случа прилгнуть, хотя часто безъ всякой видимой цли. Посл онъ и самъ дивился для чего это онъ солгалъ, когда могъ сказать и правду безъ всякаго ущерба для своего разказа. Впрочемъ, онъ былъ очень совстливъ: солгавъ или вообще сдлавъ какую-нибудь неловкость, особенно если то было въ присутствіи сестры, онъ тотчасъ же приходилъ въ видимое замшательство, переносилъ глаза свои съ собесдника на какой-нибудь посторонній предметъ или принимался разсматривать свой сапогъ, повертывая имъ то вправо, то влво. Варвара Степановна напротивъ того больше молчала, но за то слушала васъ всегда съ большимъ вниманіемъ, если же говорила, то каждое слово ея было взвшено и обдуманно, и она никогда не позволяла себ не только солгать, — Боже сохрани!— но даже сказать что-нибудь несовмстное съ своимъ сердечнымъ убжденіемъ. Она такъ была извстна всмъ правдивостію своею что сосди часто, для разршенія трудныхъ житейскихъ вопросовъ, обращались къ ней за совтами и всегда свято исполняли ихъ.

Разговаривая съ домашнею прислугой или отдавая приказанія старост или ключнику, Николай Степановичъ любилъ покричать и побранить ихъ часто безъ воякой причины, но произносимыя имъ при этомъ бранныя слова далеко не имли своего настоящаго значенія. Да и вообще онъ былъ какъ-то безалаберенъ: то крупную вину оставлялъ безъ всякаго взысканія, то со свту сживалъ старосту за то что градомъ выбило рожь или гречиху побило морозомъ. Варвара Степановна напротивъ держала себя всегда сосредоточенно, говорила тихо и сдержанно, и если когда называла которую-нибудь изъ двушекъ своихъ вороною, шалавою или разсомахой, то получившая то или другое изъ этихъ названій ясно сознавала что она вполн заслуживала его, и что была именно тмъ чмъ была названа.

Николай Степановичъ любилъ хорошо пость и предпочиталъ пищу сытную и жирную, какъ-то борщъ, щи, поросенка подъ хрномъ, жаренаго гуся съ кашей, издлій же французской кухни терпть не могъ. Постовъ онъ не признавалъ, и если лъ по середамъ и пятницамъ постное, то единственно изъ угожденія сестр, за то и Варвара Степановна, движимая тмъ же чувствомъ, такъ умла распорядиться постнымъ столомъ что онъ нисколько не уступалъ скоромному. На сторон же Николай Степановичъ и въ Великій Постъ не отказывался отъ скоромной трапезы, при чемъ, садясь за столъ, обыкновенно приговаривалъ: ‘предлагаемое да фдимъ’. Вина пилъ онъ мало, хоть былъ не прочь и покутитъ въ веселой компаніи, дома же пилъ больше наливку, а наливка была у Махониныхъ превосходная. Варвара Степановна ла очень мало, хотя за столомъ у себя не пропускала ни одного блюда, считая долгомъ своимъ непремнно отвдать каждаго, посты же соблюдала съ такою строгостію съ какою врядъ ли они соблюдаются и въ монастыряхъ. Она была очень набожна и богомольна, и не только не пропускала по праздничнымъ днямъ ни заутрени, ни обдни, но наканун всякаго большаго праздника и перваго числа каждаго мсяца служила у себя на дому всенощную. Домъ ея всегда былъ открытъ для всхъ странниковъ, богомольцевъ и юродивыхъ, которыхъ она принимала съ чувствомъ какого-то благоговнія. Николай Степановичъ хотя имлъ на религіозные вопросы свой взглядъ, далеко не совпадавшій со взглядомъ сестры, но смотрлъ на все это сквозь пальцы: по праздникамъ ходилъ въ угоду ей къ обдн, присутствовалъ при всенощныхъ и ласково принималъ странниковъ и юродивыхъ, хотя въ душ имъ не сочувствовалъ.

Николай Степановичъ любилъ общество, и отъ времени до времени посщалъ сосдей. Онъ былъ большой поклонникъ прекраснаго пола, и въ обществ дамъ любилъ блеснуть любезностію и деликатностію обращенія, вообще онъ имлъ большую претензію на свтскость, и законы приличія ставилъ выше всхъ остальныхъ. Къ тому же вызды эти представляли ему удобный случай потшиться и похвастать рзвою здой своей мастерски собранной тройки. Едва вызжалъ онъ за околицу села, какъ кучеръ его, подобравъ вожжи и гикнувъ на лошадей, затягивалъ ухорскую ямскую псню, и дружно съзженная тройка быстро мчала его легкій тарантасъ. Варвара Степановна выздовъ терпть не могла, хотя гостямъ была всегда очень рада. Она постоянно сидла дома, и лишь изъ года въ годъ здила провдать родныхъ, жившихъ въ довольно дальнемъ разстояніи, причемъ каждый разъ измняла свой маршрутъ, направляя путь свой такъ чтобы по дорог захать въ какой-нибудь монастырь, поклониться явленной икон или св. мощамъ. Для такихъ поздовъ, подъ экипажъ ея набирались обыкновенно лошади изъ рабочихъ или крестьянскихъ, лошадей же Николая Степановича она боялась, и не только никогда на нихъ не здила, но. когда и онъ на нихъ куда-нибудь отправлялся, провожала его крестнымъ знаменіемъ и молитвою.

Николай Степановичъ любилъ не однихъ лошадей, не меньше ихъ любилъ онъ и собакъ и держалъ ихъ такое множество что на овсянку имъ выходилъ почти весь овесъ остававшійся отъ корма лошадямъ. И какихъ породъ ихъ у него не было! Тутъ были и лягавыя, и пуделя, и овчары, были даже борзыя, хотя охотился онъ почти исключительно съ ружьемъ да съ ястребомъ. Варвара Степановна собакъ вообще не любила, но, чтобы сдлать удовольствіе брату, ласкала ихъ, и за обдомъ и ужняомь откладывала на особую тарелку кости и друйе объдки для его любимой лягавой собаки, въ домъ она впрочемъ ихъ не впускала, потому что считала животными нечистыми, и если какая-нибудь изъ нихъ случайно заходила въ образную, тотчасъ же окуривала ее ладономъ и кропила стны святою водою. Особенно же любилъ Николай Степановичъ птицъ: стны и потолки его кабинета увшаны были клтками съ соловьями, скворцами, чижами и щеглятами. Была даже какая-то блая галка, которую онъ по нскольку разъ въ день училъ говорить, но кром дурака ничему выучить не могъ. Самою же любимою птицей его былъ перепелъ: онъ самъ ловилъ его на дудку, вывшивалъ по зарямъ на высокой щегл, и разъ какъ-то за хорошаго перепела заплатилъ чуть ли не 50 рублей, и дйствительно, перепелъ оказался превосходный, рдкохватъ, и такъ сильно бавякалъ что посл каждаго раза кувыркался черезъ голову, что, какъ извстно, считается главнымъ достоинствомъ охотничьяго перепела. Кром всхъ этихъ птиц, въ передней постоянно сидли два ястреба. Варвара Степановна изъ пвчихъ птицъ любила лишь однхъ канареекъ, для которыхъ въ зал стоялъ особый садокъ, къ ястребамъ же питала непреодолимое отвращеніе: разъ, птица невжливая, а къ тому жъ и хищная, а слдовательно и Богу противная. Да и самую ястребиную охоту она находила почему-то для дворянина неприличною. Впрочемъ, брату она этого никогда не говорила, а приказывала лишь чаще подметать и притирать въ передней полъ.

Изо всего сказаннаго читатель ясно видитъ до чего были разнохарактерны эти дв жившія въ такомъ примрномъ согласіи личности. У нихъ не было ничего общаго ни въ убжденіяхъ, ни въ наклонностяхъ, они были созданы изъ совершенно разнородныхъ элементовъ и связаны между собою лишь взаимными уступками, необходимыми для поддержанія согласія. Но, спроситъ онъ, какъ же могла сложиться и такъ прочно установиться такая жизнь? Сложилась и установилась она, какъ мы сейчасъ увидимъ, очень просто.

Николай Степановичъ и Варвара Степановна лишились матери своей въ самыхъ молодыхъ лтахъ: первому было семь, а второй около десяти лтъ. Отецъ ихъ былъ человкъ стараго вка, тяжелый, дубовый и до крайности неразвитый, а потому мало заботился о воспитаніи дтей: дочь онъ едва выучилъ грамот, сына же помстилъ въ кадетскій корпусъ, откуда тотъ выпущенъ былъ въ одинъ изъ армейскихъ пхотныхъ полковъ, гд, несмотря на неоднократныя, но безуспшныя просьбы къ отцу о дозволеніи выйти въ отставку, долженъ былъ тянуть лямку въ теченіи долгихъ пятнадцати лтъ. Получивъ наконецъ извстіе о смерти отца, Николай Степановичъ бросилъ службу и поселился въ Кругломъ. Въ послдніе годы жизни своей старикъ Махонинъ былъ до того слабъ что самъ ничмъ заниматься не могъ, всмъ распоряжался самопроизвольно староста и довелъ хозяйство до крайнихъ предловъ распущенности. Варвара Степановна была тогда уже боле нежели зрлою двой, она видла плутни старосты и не разъ пыталась раскрыть отцу своему глаза, но старикъ былъ самолюбивъ и упрямъ и не любилъ чтобы кто-нибудь, а тмъ боле дочь, на которую онъ привыкъ смотрть какъ на неопытную двчонку, вмшивался въ дла его. Понятно что она въ настоящемъ случа оказалась для Николая Степановича очень полезною сотрудницею, и они общими силами принялись приводить въ порядокъ разстроенное хозяйство. Николай Степановичъ принялся было за дло горячо и даже повелъ его довольно успшно, но первыя же неудачи, охладивъ въ немъ минутное рвеніе, отбили у него охоту отъ непривычныхъ ему занятій, и Варвара Степановна должна была продолжать начатое дло одна. Убдясь въ положительной неспособности брата посвятить себя какому-либо серіозному труду, и увидвъ себя въ необходимости взять въ свои руки бразды правленія, она вмст съ тмъ увидала и то что онъ былъ такъ же щепетильно самолюбивъ какъ и покойный отецъ, и что ей слдовало дйствовать осторожно чтобы не задть за эту слабую его струну. Вслдствіе этого, хотя она de facto и была полною хозяйкой, что вс въ дом очень хорошо понимали и чувствовали, она никогда и ничмъ не позволяла себ распоряжаться безъ предварительнаго совщанія съ Николаемъ Степановичемъ, и самыя совщанія эти она умла вести такъ что заставляла его перваго высказать ея же собственную мысль и лишь поддакивала ему, какъ бы соглашаясь съ нимъ. Такой порядокъ вещей какъ нельзя лучше приходился ему по вкусу и по плечу. Отъ природы чуждый всякой иниціативы и лнивый, онъ былъ очень радъ что нашелъ въ сестр своей такую энергическую помощницу, тмъ боле что по самолюбію своему и недальновидности далекъ былъ отъ мысли что онъ при этомъ былъ лишь съ боку припекой. Онъ такъ былъ далекъ отъ этой мысли что даже часто упрекалъ себя въ излишней пассивности и подчиненности въ которой держалъ сестру, и потому старался при всякомъ удобномъ случа не только предупреждать ея желанія, но даже исполнять ея прихоти и причуды, тмъ боле что желанія ея всегда были очень ограничены.

Такимъ образомъ жизнь Махониныхъ шла складно благодаря противоположности ихъ характеровъ и наклонностей. Такъ искусный кладчикъ, прилаживая одинъ къ другому неровные камни и ловко пригоняя ихъ угловатыя поверхности чтобы выдающіяся части одного совладали съ выемками другаго, выводитъ крпко сплоченную массу.

Николай Степановичъ никогда не былъ женатъ: серіозно влюбиться онъ по апатичности своей натуры не могъ, жениться же по разчету чтобъ устроить такъ или иначе жизнь свою, ему въ голову не приходило. Предоставивъ себя въ полное распоряженіе увлекавшаго его потока, онъ никогда ничего не предпринималъ по своей иниціатив. Варвара Степановна также никогда не была замужемъ. Она не была хороша собою, не получила никакого образованія, знала что отецъ ея могъ дать лишь самое ограниченное приданое, и очень хорошо понимала что съ такими далеко несоблазнительными достоинствами она не могла разчитывать даже на мало-мальски порядочную партію, а потому тмъ охотне обрекла себя на вчное двство что это вполн согласовалось и съ ея религіозными убжденіями.

Домъ Махониныхъ былъ старинной, доморощенной архитектуры, если только совершенное безвкусіе можно назвать архитектурой: фасадъ его былъ длинный и низкій, съ непомрно высокою тесовою крышей и несоразмрно низкими и какъ бы придавленными ею окнами, такъ что издали казалось что онъ первоначально построенъ былъ двухъэтажнымъ, но потомъ какою-то сверхъестественною силой вдавленъ въ землю, причемъ поверхъ ея остался лишь одинъ верхній этажъ. Въ размщеніи оконъ не соблюдено было никакой симметріи, и они видимо соотвтствовали внутреннему расположенію комнатъ и какъ будто были прорублены гд понадобились когда домъ уже былъ окончательно отстроенъ. Въ немъ, какъ и во всхъ ему подобныхъ тогдашняго времени домахъ, удобства жизни и практичность принесены были въ жертву вншности или такъ-сказать выставк на показъ, всюду видна была борьба нововведеній съ установившимися временемъ обычаями, — борьба кончавшаяся, какъ и всегда въ такихъ случаяхъ бываетъ, торжествомъ послднихъ надъ первыми. Такъ меблировавшій домъ видимо думалъ не объ удобствахъ, а лишь о томъ какъ бы дать ему извстный видъ, и зазжій гость, садившійся на диванъ, не принявъ нужныхъ мръ предосторожности, невольно съ него вскакивалъ, оглядываясь въ недоумніи не слъ ли онъ на чей-нибудь кулакъ, клубокъ или какую-либо другую случайно подвернувшуюся вещь, и долго еще потомъ усаживался, приспособляясь къ угловатымъ неровностямъ негостепріимной мебели. Къ передней, въ видахъ соблюденія въ ней чистоты и опрятности, которыми рдко могутъ похвастаться ваши переднія и въ настоящее время, Николай Степановичъ пристроилъ рядомъ другую, такъ-сказать закулисную, собственно для помщенія прислуги, чрезъ что первая должна была по соображеніямъ его всегда оставаться свободною, а слдовательно и чистою. Сначала все дйствительно пошло было хорошо, но не надолго. Въ силу укоренившихся привычекъ и требованій жизни, парадная передняя вскор сдлалась такою же грязною какою была и прежде, новая же, закулисная, обратилась во что-то въ род двороваго клуба. Тамъ въ длинные осенніе и зимніе вечера, кром домашней прислуги, собиралась коротать время чуть ли не вся дворня: сюда приходилъ и кучеръ убравъ лошадей, приходилъ и поваръ и ключникъ, и кривой столяръ, чтобы перекинуться въ три листочка, или просто покалякать въ веселой компаніи. Къ передней Николай Степановичъ пристроилъ съ тою же цлью и парадный подъздъ съ просторными снями, освщенными большимъ венеціанскимъ окномъ, но такъ какъ домъ Махониныхъ отапливали соломою, какъ почти и вс дома степныхъ помщиковъ, то осенью и зимою сни съ вечера заваливались ею такъ что лишь вдоль стны оставалось какое-то узкое подобіе корридора, или ущелье, едва достаточное для прохода одного человка. Солома эта служила вмст съ тмъ и мстомъ ночлега для собакъ, которыя, дрожа отъ холода, зарывались въ нее по самыя уши и обращали такимъ образомъ парадныя сни въ собачью конуру. Словомъ, жизнь всюду брала свое, доказывая самымъ нагляднымъ образомъ что вншняя сторона ея есть лишь проявленіе ея внутренней работы, и что измнить ея наружную обстановку значитъ пересоздать и ее самое.

Къ дому примыкалъ садъ, въ который вела прямо изъ гостиной стеклянная дверь. Предъ нею была небольшая усыпанная пескомъ площадка, окаймленная рабатками бархатцевъ, левкоя, настурцій и резеды. За ними слдовали клумбы піоновъ, разноцвтнаго мака и душистаго горошка, тутъ же торчали кое-гд одиночные кусты зари и Божьяго дерева. Цвтовъ новйшей флоры Варвара Степановна не жаловала и любила лишь т съ которыми соединены были воспоминанія ея дтства или молодости. ‘Вотъ эти бархатцы, говорила она, любила тетушка Катерина Ивановна, они хороши тмъ что долго цвтутъ, да и запахъ отъ нихъ непротивный. А до настурціи большая охотница была покойная сестрица Авдотья Семеновна, какъ бывало прідетъ къ намъ, до того ихъ накушается что дня два въ постели пролежитъ. Сказывала что Нмцы изъ нихъ очень вкусный салатъ приготовляютъ. А вотъ эти рожи растутъ вдоль ограды сами по себ съ тхъ поръ какъ я помнить себя стада. Бывало какъ он станутъ отцвтать и цвтки начнутъ на нихъ свертываться и опадать, мы идемъ ихъ подбирать и играемъ ими какъ въ куклы’.

По об стороны дома, закрывая собою видъ на дворъ, стоялъ цлый лсъ лиловой и бдой сирени, когда она цвла, то представляла собою сплошную массу цвтовъ, изъ-за которыхъ почти не было видно листьевъ. За цвтникомъ шелъ фруктовый садъ, а за нимъ огромный огородъ, предметъ особыхъ заботъ и попеченій Варвары Степановны.

Хозяйство велось у Махониныхъ сообща и безъ всякаго предвзятаго плана. Весною предъ посвомъ Николай Степановичъ обыкновенно приходилъ къ сестр и говорилъ ей:

— А что, сестрица, хочу я ныншнимъ годомъ посять побольше проса, а то гречиха уже третій годъ какъ все плохо родится, да и кормъ скотин нуженъ.

— Конечно, отвчала Варвара Степановна, — хорошо бы побольше посять и проса, да земля-то, говорятъ, изъ-подъ гречихи лучше для озимаго хлба бываетъ. Опять-таки просо полкою дойдетъ.

— Правда, соглашался подумавъ Николай Степановичъ:— къ году полка одолетъ, да и инеи святками были сильные,— говорятъ къ гречих.

— Иней святками всегда къ гречих, сентенціозно подтверждала Варвара Степановна.

— А если ужь такъ, то не посять ли того и другаго поровну на волю Божію?

— Я и сама думаю лучше поровну, а тамъ какъ будетъ Его святая водя.

Осенью Варвара Степановна въ свою очередь говорила Николаю Степановичу:— Думаю я птицу не продавать живьемъ, а бить самимъ, и пухъ съ перьями дома останется, да и до потроховъ вы охотники. А зимою къ Рождеству мы и за битую возьмемъ дороже чмъ теперь за живую.

— Оно конечно хорошо бы, отвчалъ Николай Степановичъ,— а какъ вдругъ да на грхъ оттепель?

— Что же что оттепель? Я прикажу сперва облить ее водою чтобъ обледенла, а тамъ въ снгъ закопать хорошенько, ей и оттепель ничего не сдлаетъ. А индекъ на племя не лучше ли срыхъ оставить? Блыя видите ли и покрупне будутъ, да какъ-то квёлы и неводки.

— Само-собою оставить срыхъ, заключалъ Николай Степановичъ,— вдь мы не на показъ ихъ держимъ.

Такимъ образомъ ршались и вс боле или мене крупные хозяйственные вопросы.

Впрочемъ, были у каждаго изъ нихъ по хозяйству и такія отдльныя части въ которыя другой не вмшивался даже и совтами. Такъ Варвара Степановна не вмшивалась ни въ какія распоряженія брата по конному двору и псовой охот: ‘Лошади и собаки, говорила она, дло не женское’. Николай Степановичъ не касался женской половины дома. Здсь Варвара Степановна была полною и самовластною хозяйкой, и надо отдать ей справедливость: во всемъ что было въ ея исключительномъ завдываніи виденъ былъ примрный порядокъ. Двичья была полна снныхъ двушекъ, и она съ помощію старой ключницы Власьевны, женщины вполн ей преданной, зорко наблюдала за ихъ нравственностью. Съ утра отправлялись он съ пяльцами своими въ залъ, гд и размщались на работу. Варвара Степановна постоянно сидла въ гостиной и оттуда чуткимъ ухомъ слдила не только за перешептываніемъ, но и за движеніями ихъ. Никто изъ постороннихъ туда не допускался, самъ Николай Степановичъ, проходя черезъ задъ и пробираясь между пяльцами, не смлъ останавливаться, а тмъ мене разговаривать съ двушками, зная какъ этого не любила сестра его. Выработанныя ея питомицами деньги Варвара Степановна откладывала въ особо заведенную для того кружку, и если которой изъ нихъ представлялась приличная по ея мннію партія, справляла ей на эти деньги приданое.

Вообще въ образ жизни Махониныхъ и отношеніяхъ ихъ къ дворовымъ и крестьянамъ было что-то патріархальное: они не только знали всхъ ихъ поименно и помнили сколько у кого было дтей и какихъ возрастовъ, имъ извстны были даже ихъ семейныя отношенія, и боле почетныхъ они звали по отчеству. Варвара Степановна крестила у нихъ дтей, устраивала свадьбы, посылала больнымъ лкарства, и нуждающихся не оставляла безъ помощи.

Махонины веди жизнь самую однообразную. Подобно тому какъ сурки съ наступленіемъ зимы залегаютъ въ свои сурчины, и лишь когда животворящее весеннее солнце, согнавъ съ земли снжный покровъ, однетъ ее зеленою муравою, выползаютъ изъ зимнихъ квартиръ своихъ, оглашая степь радостнымъ свистомъ, — запирались и они на долгую зиму, коротая какъ умли скучное ни на что не нужное время, и лишь съ открытіемъ весны выходили на Божій свтъ изъ своего душнаго полугодоваго заключенія. Варвара Степановна принималась за свои обычныя хозяйственныя занятія или копалась въ саду или на огород, Николай Степановичъ приходилъ домой лишь обдать, остальное время дня бродилъ по полямъ и болотамъ съ неизмннымъ товарищемъ своимъ по ружейной и ястребиной охот, приходскимъ пономаремъ Тихономъ едоровымъ.

Тихонъ едоровъ былъ сынъ кругловскаго дьячка и еще бывъ десятилтнимъ мальчикомъ хаживалъ въ домъ Махониныхъ поиграть съ молодымъ барчукомъ, когда же Николай Степановичъ выйдя въ отставку поселился въ Кругломъ хозяйничать, встртился съ нимъ какъ уже со старымъ знакомымъ. Онъ умлъ поддлаться и къ Варвар Степановн и сталъ у нихъ человкомъ домашнимъ и вполн необходимымъ. Съ Николаемъ Степановичемъ ходилъ онъ на охоту, толковалъ о хозяйств или балагурилъ разказывая всякій вздоръ какой бывало взбредетъ ему на умъ, съ Варварою же Степановной разговаривалъ боле о религіозныхъ предметахъ, читалъ ей Четьи Минеи, или бесдовалъ съ ея странниками и богомолками. Онъ былъ большой краснобай и. имлъ даръ говорить безъ умолку въ продолженіи нсколькихъ часовъ сряду, что при праздной жизни Махониныхъ главнымъ образомъ и было причиною почему они такъ дорожили его сообществомъ. Рдкій день не навщалъ онъ ихъ, съ ранняго утра уже раздавался изъ передней его басистый говоръ. ‘Загудлъ’, говорилъ пріятно улыбаясь Николай Степановичъ. ‘Заиграли гусли’, шептала себ подъ носъ, шевеля спицами, Варвара Степановна.

Люди подобные Тихону едорову въ захолустной помщичьей жизни стараго времени попадались почти на каждомъ шагу, рдкій помщичій домъ не имлъ своего Тихона едорова. Являлись они: то въ вид бднаго, большею частію промотавшагося дворянина или бездомной дворянки, то не кончившаго курсъ семинариста или выключеннаго за пьянство изъ службы чиновника. Между ними зачастую попадались люди далеко не тупые, даже талантливые. Обязанность или профессія ихъ была тшить праздную барскую лнь, и краснобайствомъ своимъ, а иногда и скоромошествомъ, коротать время.

Лтомъ Николай Степановичъ вставалъ рано, и если благопріятствовала погода, закинувъ за плечо ружье или посадивъ на руку ястреба, въ сопровожденіи Тихона едорова и Трезора, отправлялся на охоту. Онъ былъ скоре дилеттантъ нежели охотникъ по призванію. Проходивъ часа два, онъ длалъ привалъ подъ тнью, въ урочный часъ подкрплялъ себя рюмкою водки, причемъ, разумется, не забывалъ и своего спутника, на которомъ и лежала обязанность носить на перевязи дорожную фляжку, къ обду же возвращался непремнно домой, гд его ожидалъ уже накрытый столъ и готовая закуска. Николай Степановичъ выливалъ передобденную чарку водки и, крякнувъ, садился трапезничать. Тихонъ едоровъ за господскую трапезу не садился. ‘Не подобаетъ’, отвчалъ онъ каждый разъ на приглашеніе Махониныхъ и отправлялся обдать съ Власьевной, можетъ-быть и потому что онъ тамъ могъ свободно лишнее състь, а главное — лишнее выпить.

Посл обда Николай Степановичъ переходилъ въ гостевую, гд закуривъ трубку усаживался на свое обычное мсто на диван: сюда же являлся и Тихонъ едоровъ, отвшивалъ хозяевамъ поклонъ и, произнеся свое стереотипное: ‘за хлбъ, за соль’, чинно садился у окна.

— А отчего это такъ, говорилъ Николай Степановичъ,— какъ полъ, такъ и тянетъ тебя на курево?

— Отчего, отвчалъ Тихонъ едоровъ, вынимая изъ кармана березовую тавлинку.— Извстное дло: потшила насъ мамона, вотъ мы ей иміанъ и воскуриваемъ.

И начавъ такимъ образомъ, онъ продолжалъ не останавливаясь говорить до тхъ поръ пока Николай Степановичъ, выкуривъ трубку, полуутомленный и сытнымъ обдомъ и его неутомимою болтовней, начиналъ чувствовать непреодолимую потребность въ отдых.

— А отчего, едорычъ, казакъ бываетъ гладокъ? перебивалъ онъ его, ставя въ уголъ дивана свою докуренную трубку.

— Все оттого же, отвчалъ сентенціозно Тихонъ едоровъ,— что полъ да и на бокъ.

Посл такой поучительной бесды, повторявшейся обязательно каждый день, Николай Степановичъ, упершись обими руками въ диванъ, какъ бы нехотя подымался, лниво потягивался и, проговоривъ съ разстановкою: ‘Эхъ жизнь, жизнь!’ или ‘Тяжела ты шапка Мономаха’, слегка прихрамывая и пошатываясь, грузными ногами направлялся къ кабинету, гд уже приготовлена была ему на диван постель и окна затворены такъ плотно притворявшимися ставнями что не пропускали въ комнату ни малйшаго луча свта. Ложась отдыхать Николай Степановичъ снималъ съ себя все кром блья, не надвалъ лишь классическаго вязанаго колпака, составлявшаго исключительную принадлежность ночнаго туалета. Едва успвалъ онъ лечь, какъ тяжелый, густой храпъ давалъ знать всему дому что хозяинъ его изволилъ опочить. Воцарялась мертвая тишина: двки снимали башмаки и ходили на цыпочкахъ, сама Варвара Степановна говорила въ гостиной шепотомъ, хотя до кабинета было далеко, да и спалъ Николай Степановичъ всегда такимъ крпкимъ сномъ что и громъ севастопольской канонады врядъ ли могъ бы разбудить его. Черезъ часъ, а иногда черезъ два, раздавался изъ кабинета свистокъ, сопровождаемый хлопаньемъ въ ладоши, или знакомымъ всмъ въ дом возгласомъ: ‘Малый!’ Босоногій мальчишка опрометью бросался отворять ставни, и минуту спустя въ кабинетъ входилъ буфетчикъ Миронычъ со стаканомъ и бутылкой, съ трудомъ удерживая большимъ пальцемъ готовую выскочить изъ нея пробку. Николай Степановичъ любилъ посл отдыха утолить мучившую его жажду холодною, шипучею водицей. Спустивъ необутыя ноги съ дивана, онъ залпомъ выпивалъ стакана два, посл чего приходилъ въ какое-то полусознательное состояніе. Упершись руками въ колни онъ неподвижно устремлялъ на какой-нибудь предметъ свои выкатившіеся глаэа, ничего не выражавшіе кром отсутствія всякой мысли. Въ такомъ положеніи оставался онъ до тхъ поръ пока освжающее дйствіе углекислаго газа мало-по-малу не выводило его изъ этого столбняка. Тутъ онъ умывался, надвалъ туфли и, накинувъ на плечи холодайку, отправлялся освжиться чистымъ воздухомъ на крыльцо, гд и садился такъ чтобъ его обдувало втромъ, онъ простуды не боялся. Вслдъ за нимъ тотъ же Миронычъ выносилъ столикъ, покрытый камчатною салфеткой и ставилъ на него подносъ съ домашнимъ десертомъ. Едва показывался Николай Степановичъ на крыльц какъ сбгались къ нему со всхъ сторонъ собаки, однхъ онъ ласкалъ, другихъ тутъ же спроваживалъ отъ себя пинкомъ, осматривалъ нтъ ли между ними больныхъ. Затмъ онъ съдалъ тарелку ягодъ, подъ-арбуза или дыню и предавался созерцанію окружавшей его картины.

Дворъ кишлъ всевозможною домашнею живностью: тутъ были и куры, и индйки, и утки, и свиньи, крыши амбаровъ и сараевъ покрыты были сотнями разноперыхъ голубей, тутъ же важно расхаживалъ и бородатый козелъ. Отъ времени до времени проходили по двору то ключникъ, неся что-то изъ амбара, то бабы съ какими-то горшками, пробгали въ кухню или съ ведромъ къ колодцу и снныя двушки. Съ одними вступалъ онъ въ разговоръ, другихъ лишь провожалъ глазами.

— Что это ты такое, Терентьичъ, тащишь? спрашивалъ онъ у ключника.

— Да вотъ все муку собакамъ на овсянку, ужь больно много проклятыя жрутъ. Вы хоть бы, Николай Степановичъ, приказали имъ дачу уменьшить. Вишь какія гладкія, лопнуть хотятъ.

— А ты небось ребятамъ своимъ дачу уменьшаешь? говорилъ Николай Степановичъ самодовольно поглядывая на собакъ, которыя дйствительно до того были жирны что казалось откармливались на сало.

— То христіанская душа, отвчалъ ворчливо какъ бы оскорбленный въ чувств своего достоинства ключникъ.— Душа христіанская безъ хлба быть не можетъ: что състь, то и сработаетъ.

— И въ Писаніи сказано что человкъ на то и на свт живетъ чтобы въ пот лица свой хлбъ сндать, вставлялъ словцо свое сидвшій тутъ же Тихонъ едоровъ.

— Да небось водку пить? вопросительно добавлялъ Николай Степановичъ.— Анъ выходитъ собака-то умнй насъ: она водки не пьетъ.

— Не пьетъ, бормоталъ какъ бы разсуждая самъ съ собою ключникъ, недружелюбно поглядывая на лежавшихъ у крыльца собакъ.— Съ чего же ей и пить-то? Живетъ себ на всемъ на готовомъ: налопалась, да и растянулась.

— Чего ты тамъ, Аксинья, себ за пазуху-то напихала, шутливо говорилъ Николай Степановичъ проходившей торопливо мимо крыльца молодой и смазливой дворовой женщин.

— Ужь такъ, Николай Степанычъ, Богъ зародилъ, отвчала та, отвшивая ему на ходу поклонъ.

— Это она Алеш своему гостинецъ несетъ, вмшивался пономарь.

— Ужь вамъ бы, Тихонъ едорычъ, не пристало такое говорить, бойко перебивала его Аксинья,— свои дочери давно невсты.

— А славная бабенка, говорилъ смотря ей вслдъ Николай Степановичъ,— и походка какая размашистая: такъ ее изъ стороны въ сторону и откидываетъ.

Съ снными двушками онъ никогда не заговаривалъ, зная какъ этого не любила Варвара Степановна.

Николай Степановичъ былъ большой охотникъ до птушиныхъ и гусиныхъ боевъ, гонки голубей, всхъ возможныхъ травлей и другихъ подобныхъ невинныхъ забавъ. Комнатный мальчишка Васька, очень хорошо знавшій эту слабость своего барина, устраивалъ для него тмъ охотней вс эти помхи что и самъ имлъ къ нимъ непреодолимое влеченіе. Онъ то стравливалъ птуховъ и индекъ, то травилъ собаками лопавшуюся въ западню крысу, то, взобравшись на вышку, подыгрывалъ оттуда длинною метлою голубей, или, ухватя за рога гулявшаго по двору козла, вступалъ съ нимъ въ единоборство, пока тотъ не припиралъ его къ стн, что всякій разъ вызывало со стороны Николая Степановича громкій добродушный смхъ.

Въ такихъ интересныхъ занятіяхъ незамтно проходили два-три часа, и когда томительный дневной зной начиналъ смняться вечернею прохладой, Николай Степановичъ одвался и уходилъ или въ поле съ ястребомъ, или на рыбную ловлю, во время же боя перепеловъ отправлялся ловитъ ихъ на дудку. Это была его любимая охота, и на нее снаряжалась цлая экспедиція. Кром Тихона едорова, Николай Степановичъ бралъ съ собою стараго повара,, извстнаго въ этомъ дл эксперта, и кучера, обладавшаго искусствомъ съ необыкновенною отчетливостью подражать крику перепелиной самки не только дудкою, но и собственными губами. Уходили въ степь или ржаное поле и, выбравъ тамъ лужайку или просто широкую межу, разставляли на ней сти, и все общество усаживалось около нея на указанныхъ поваромъ мстахъ. Усвшись разъ и принявъ удобное для себя положеніе, никто уже не смлъ мнять его или сказать лишнее слово чтобы не отпугнуть слетавшихся и сбгавшихся со всхъ сторонъ на дудку перепеловъ. Охота эта обыкновенно начинается съ закатомъ солнца, а потому если избранное для нея мсто недалеко отъ лса или болота, то комары буквально облпляютъ лица и руки охотниковъ, и они должны, не шевеля ни однимъ пальцемъ, стоически переносить эту адскую пытку. Но вс эти мученія вполн искупаются удавшеюся охотой, и старый поваръ, претерпвавшій ихъ изъ одной любви къ искусству, еще долго потомъ съ юношескимъ пыломъ увлеченія разказывалъ собравшемуся около него кружку праздныхъ слушателей о малйшихъ обстоятельствахъ побдоносно совершенной кампаніи.

Если перепелъ шелъ на дудку хорошо, охотники не замчали какъ проходило время. Они превращались въ слухъ и зрніе, уже давно сло солнце, потухла и вечерняя заря, изъ болотъ поднималась роса и легкимъ туманомъ разстилалась по стели, становилось и свжо и сыро, но охотники наши и не думали трогаться съ мста. Ихъ какъ бы окаменвшая кучка напоминала собою т безмолвныя и неподвижныя группы оскальпированныхъ краснокожими Индійцами колонистовъ которыя изображаетъ въ романахъ своихъ Куперъ. Да и въ самомъ дл какъ было прекратить охоту въ самую минуту ея разгара? Громче и отчетливе прежняго раздавался неумолчный бой перепеловъ: то тамъ, то сямъ слышались вновь прибывавшіе голоса, даже скучно становилось слдить за ними.

Николай Степановичъ ужь начиналъ звать и посматривать на кончикъ своего сапога, какъ вдругъ отрывисто и хрипло, словно неперепелинымъ голосомъ, вавякнулъ кто-то изъ-за осиноваго куста. Встрепенулись и молча переглянулись охотники, послдовала минута глубокой тишины, — еще минута, и то же самое короткое и хриплое вавяканье раздалось еще ближе. ‘Такъ вотъ онъ настоящій-то мамыгъ’, подумалъ Николай Степановичъ: сердце у него ёкнуло, и по всему тлу пробжала лихорадочная дрожь. Вс притаили дыханіе. Старый поваръ слегка тронулъ дудкой, и что-то тяжелое съ розмаха упало ему на плечо. Другой ни его мст вздрогнулъ бы и тмъ испортилъ бы все дло, но Паренычъ не пошевельнулся, онъ былъ старый охотникъ. Сядь ему перепелъ прямо на носъ или сдлай съ нимъ то же что сдлалъ съ Товитомъ библейскій воробей,— онъ и тогда бровью не повелъ бы. ‘Ну куда тебя стараго шутъ несетъ? думалъ онъ про себя, искоса поглядывая на сидвшаго у него на плеч нежданнаго гостя, или воля-то теб прискучила, что самъ въ петлю лзешь?’ Вмсто отвта слышанный уже имъ хриплый крикъ раздался надъ самымъ его ухомъ. Тихо, почти шепотомъ откликнулся на него, поддлываясь подъ голосъ самки сидвшій по другую сторону сти кучеръ, обманутый перепелъ стремглавъ бросился по направленію только-что слышаннаго имъ крика и тутъ же запутался въ разставленную сть.

— Шабашъ, говорилъ наконецъ вставая Николай Степановичъ и утирая платкомъ искусанное въ кровь комарами лицо.

— Пора и честь знать.

— Эхъ, охотники! недовольно и укоризненно ворчалъ старый поваръ.— По нашему охота только-что началась. Такой другой не скоро дождешься, ишь какъ замамачили.

Дйствительно, бой перепеловъ не умолкалъ, а перекличка ихъ становилась все громче и оглушительне: казалось, они слетлись сюда со всей окрестности чтобы потшить собравшихся охотниковъ.

— По теб хоть всю бы ночь просидть здсь на пролетъ, перебивалъ его Тихонъ едоровъ, котораго уже давно позывало подкрпиться рюмкою водки, да выпить стаканъ горячаго чаю.— Платье-то на насъ хоть выжми. Вишь какая роса, не какъ до костей пробрала.

— Такъ и сидли бы себ дома, продолжалъ ворчать сквозь зубы Паренычъ.

— А много ихъ туда набралось? спрашивалъ Николай Степановичъ, подходя къ сти, изъ которой вынимали перепеловъ и сажали въ нарочно принесенный для того садокъ.

— Чего тамъ много, ворчливо бормоталъ Паренычъ,— первой, другой — обчелся.

Паренычъ лгалъ, да и самъ Николай Степановичъ хорошо зналъ что правды отъ него не услышитъ, а спросилъ, такъ по привычк: онъ видлъ что перепеловъ попалось сколько прежде никогда не попадалось.

Посадивъ пойманныхъ перепеловъ въ садокъ, охотники наконецъ возвращались домой, припоминая дорогою кое-какіе боле замчательные случаи изъ только-что совершенной ими охоты. Уже была ночь. Въ воздух сновали, пролетая надъ, самою головой и чуть не задвая лица крыльями, не то нетопыри, не то какія-то невдомыя ночныя птицы, отовсюду вяло сильнымъ запахомъ свже скошеннаго сна. Въ степи косцы варили кашицу, и пламя горвшаго подъ котломъ сушняка, то вспыхивая яркимъ огнемъ, то курясь блымъ клубящимся дымомъ, придавало ей фантастическій видъ. Среди неумолкавшаго боя перепеловъ раздавался иногда одинокій свистъ землянаго зайца или бойко отдергивалъ отрывистую, скрипучую пснь свою болотный дергачъ: вотъ рзко и отчетливо раздалась она у ближайшаго куста,— вотъ еще разъ повторилась у самыхъ ногъ вашихъ,— вотъ послышалась она уже за дальнимъ болотомъ, еще мигъ и отозвалась уже откуда-то издалека едва слышнымъ отголоскомъ.

— И рзвыя ноги у этого дергача, говорилъ Тихонъ, едоровъ,— ни на минуту на мст не посидитъ, весь свой вкъ по бду свту мычется, словно отъ долговъ бгаетъ.

Но вотъ пахнуло изъ болота одурвающимъ ароматомъ цвтущихъ кувшинчиковъ и изъ прилегающаго къ нему ольшняка раздался громкій, неистовый хохотъ, невольно вздрогнули.

— Загрохоталъ старый лшій! говорилъ, оправившись отъ минутнаго испуга, Тихонъ едоровъ. Этотъ хохотъ былъ ему знакомъ и уже не разъ пугалъ его въ лсу ночью, хотя онъ зналъ что хохоталъ не лшій, а большой лсной филинъ.

Когда охотники подходили къ селу, уже дневной гамъ давно улегся, всюду царила мертвая тишина, нарушаемая лишь неугомоннымъ лаемъ собакъ, скрипло не подмазанное колесо телги съ полудюжиною возвращавшихся съ покоса бабъ, да, визжа и хрюкая, торопливо бжала по дорог съ поля домой отбившаяся отъ стада свинья. Еще кое-гд по селу мёлькали огни, да запоздавшіе на покос крестьяне цлыми семьями доканчивали на открытомъ воздух свой ужинъ.

— Хлбъ да соль, говорилъ имъ, проходя мимо, Николай Степановичъ.

— Милости просимъ прикушать, отвчали, вставая съ своихъ мстъ и отвшивая низкіе поклоны, трапезничавшіе.

Варвара Степановна уже давно поджидала возвращенія Николая Степановича. Изъ сада сквозь растворенное окно видно было какъ она сидла за чайнымъ столомъ въ бесд двухъ странницъ. Предъ нею стоялъ самоваръ, и легкій, отдлявшійся отъ него тонкою струей паръ, расплываясь въ воздух, волнообразно направлялся къ окну. Зазжія кумушки сидли по об ея стороны и, прихлебывая изъ блюдечекъ, о чемъ-то разказывали, и она, ковыряя спицами, казалось слушала ихъ съ большимъ вниманіемъ. Николай Степановичъ, выпивъ два стакана чаю и тутъ же съвъ глубокую тарелку жирнаго, только-что принесеннаго съ погреба варенца, выкуривалъ трубку и отправлялся на покой. Если въ дом было душно, онъ приказывалъ постлать себ постель въ саду. Предъ кабинетомъ, подъ кустомъ сирени, по ровно разложенному сну разстилали коверъ, Николай Степановичъ ложился на импровизованное ложе и, утомленный охотой, вскор засылалъ сказочнымъ сномъ. Но не засыпала около него вчно бодрствующая, вчно полная молодыхъ, неистощимыхъ силъ кипучая міровая жизнь. Отовсюду раздавалась трескотня кузнечиковъ, стрекотня тысячей букашекъ, въ воздух пропитанномъ ароматомъ левкоя и резеды стоялъ гулъ отъ сочетанія всхъ этихъ неуловимыхъ голосовъ и звуковъ. Каждая букашка, каждая травка, казалось, спшила пожить своею самобытною жизнію, упиться и насладиться ею. Изъ сосдняго поля доносился и сюда неумолчный бой перепеловъ, перерываемый отрывистымъ скрипомъ дергача, со всхъ концовъ села, ночною перекличкой раздавался неугомонный лай собакъ, изъ пруда подымался хаотическій концертъ то сиплогортаннаго кваканья, то одинокихъ, дрожащихъ въ воздух и на разные тоны переливающихся нотъ турлуканья лягушекъ. А тамъ, далеко, какъ бы любуясь съ недосягаемой высоты своей этимъ дивнымъ Божьимъ міромъ, задумчиво глядло на него миріадами свтлыхъ очей своихъ безпредльное какъ мысль и глубокое какъ дума роскошное іюльское небо.

Зимой, какъ я уже сказалъ, образъ жизни Махониныхъ измнялся. Николай Степановичъ, хотя и ходилъ иногда на гумно стрлять куропатокъ или сводить по слду зайцевъ, даже зжалъ верстъ за пятьдесятъ въ казенный лсъ подъ тетеревовъ, но большею частью сидлъ дома. Лнивая натура его любила лишь легко достававшіяся удовольствія, ходьба же въ длинныхъ сапогахъ по снжнымъ сугробамъ утомляла его. Утро проводилъ онъ за токарнымъ станкомъ, клеилъ коробочки, вязалъ сти или училъ говорить галку. Если тутъ былъ Тихонъ едоровъ, то игралъ съ нимъ въ шашки или, лежа на диван и покуривая трубку, слушалъ его болтовню. Варвара Степановна также кром церкви по праздникамъ положительно никуда не выходила и, сидя на обычномъ мст своемъ въ гостиной, что-нибудь работала. Къ вечернему чаю они сходились чтобъ остальное время дня проводить вмст въ сообществ богомолокъ и странниковъ, гостившихъ у нихъ постоянно по нскольку дней и даже недль. Душою этихъ вечернихъ бесдъ былъ разумется Тихонъ едоровъ: онъ или что-нибудь разказывалъ или приносилъ Четьи Минеи, и читалъ житіе какого-нибудь святаго, или же вступалъ въ диспуты со странниками и богомолками. Иногда Николай Степановичъ стравливалъ ихъ, стараясь задть каждаго за чувствительную струну, что ему всегда удавалось.

Кром книгъ духовнаго содержанія, въ дом Махониныхъ не было никакихъ, да и потребности въ нихъ не чувствовалось. Въ первый годъ по выход въ отставку Николай Степановичъ получалъ Московскія Вдомости, но читалъ въ нихъ лишь одни производства и объявленія. ‘Что нужно знать о правительственныхъ распоряженіяхъ, узнаю я и безъ вдомостей, говорилъ онъ, а до того что длается тамъ у нихъ за границей какое мн дло. Пускай они себ ссорятся, да ржутся,— до насъ далеко. А коли вздумаютъ къ намъ припожаловать,— милости просимъ: они я чай и до сихъ поръ еще не позабыли какъ мы ихъ въ Двнадцатомъ году поподчивали. Нашъ гренадеръ и теперь съ одного взмаха прикладомъ десятерыхъ Нмцевъ на мст положитъ.’ Въ карты у Махониныхъ не играли: Варвара Степановна считала эту игру діавольскою потхой, да и Николай Степановичъ изъ угожденія ей называлъ карты чортовыми святцами, хотя на сторон игралъ въ нихъ охотно.

Иногда позднимъ вечеромъ, среди водворившейся во всемъ дом глубокой тишины, чрезъ непритворенную дверь закулисной передней, въ которой по вечерамъ собирался дворовый клубъ, отчетливо доносились шлепки отсчитываемыхъ носковъ. ‘Разъ, два, три’, считалъ Николай Степановичъ. ‘Экъ его расходился, говорилъ онъ, досчитавшись до полусотни,— врно Панкрашка Ваську тузитъ. Какъ онъ ему дураку до сихъ поръ носа на сторону не своротитъ!’ Или же совершенно неожиданно вдругъ раздавалась въ сняхъ страшная грызня, смшанная съ самымъ неистовымъ визгомъ. Члены клуба, вооружась наскоро чмъ попало, бросались на мсто дйствія, и подымалась страшная тревога: слышались разомъ и крики и стоны и рычливые возгласы сопротивленія и жалобныя мольбы о пощад, пока наконецъ весь этотъ гамъ понемногу не улегался. Побдители шумно возвращались доканчивать свою такъ неожиданно прерванную трынку, между тмъ какъ побжденные опрометью бросались изъ сней на дворъ, поджавъ подъ себя ушибенную или укушенную ногу и оглашая воздухъ пронзительными стенаніями. И долго еще посл того среди снова воцарившейся тишины доносились издалека отрывистыя одиночныя ноты тоскливаго завыванія. Въ девять часовъ Махонины садились ужинать, а въ десять все въ дом покоилось мертвымъ сномъ.

Но не круглый годъ тянулась жизнь въ этомъ мирномъ уголк такъ тихо и однообразно. Подобно тому какъ монотонный видъ нашихъ степныхъ проселочныхъ дорогъ отъ времени до времени разнообразится то попавшеюся ни пути деревушкой, то мелькнувшею въ сторон рощицей, то быстро промчавшеюся лихою тройкой, отъ времени до времени разнообразилась и она воскресными и праздничными днями, неожиданнымъ посщеніемъ гостя или случайнымъ пріздомъ странствующаго разнощика. Въ эти исключительные дни и ея тихій, старческій пульсъ бился оживленно.

Нигд можетъ-быть такъ не выдаются воскресные и праздничные дни какъ среди захолустной жизни нашихъ степныхъ помщиковъ. Въ эти дни все въ дом Махониныхъ принимало особенный видъ, а годовые праздники встрчались съ патріархальною торжественностью. Еще наканун мылись и устилались чистыми половиками полы, и вечеромъ служилась обязательно на дому всенощная, на которую сходилась вся дворовая челядь. Среди всенощной священникъ съ кадиломъ въ рук обходилъ весь домъ, останавливаясь предъ каждымъ висвшимъ въ углу образомъ. По женской половин сопровождала его Варвара Степановна, въ кабинетъ же и переднюю провожалъ его со свчею въ рук Николай Степановичъ. По окончаніи службы пили чай, ужина же въ этотъ день, изъ уваженія ко грядущему празднику, не полагалось. На другой день, то-есть въ самый день праздника, вс до разсвта уже были на ногахъ: на мужской половин брились бороды и стриглись волосы, изъ двичей же разносился по всему дому сильный запахъ утюга, смшанный съ ароматомъ розовой и гвоздичной помады, а съ первымъ ударомъ колокола вс въ праздничныхъ нарядахъ отправлялись въ церковь. Въ эти дни для двичьей пекли пирогъ, а для застольной рзался баранъ или покупалась рыба. Самыя собаки, огладывая выброшенныя имъ изъ людской кости, знали что день этотъ выходилъ изъ ряда обыкновенныхъ.

День Свтлаго праздника составлялъ въ жизни Махониныхъ въ полномъ смысл эпоху. За три дня до его наступленія все въ дом перевертывалось вверхъ дномъ: все чистилось, скоблилось, подмывалось. Варвара Степановна, въ утренней кофт, за всмъ наблюдала сама: бгала на кухню присмотрть какъ приготовлялась пасха, пеклись куличи, красились яйца, пережигалась четверговая соль, надсматривала за двушками какъ он протирали оконныя стекла и зеркала, обметали паутину и проч., сама мыла образа и чистила мломъ ихъ серебряные оклады. Словомъ, ей было хлопотъ, что называется, полонъ ротъ, но при этомъ она не пропускала ни одной церковной службы. Не былъ безъ дла и Николай Степановичъ: онъ расписывалъ и красилъ шелками яйца или на окрашенныхъ чертилъ перочиннымъ ножомъ цвты и гирлянды, или же просто выцарапывалъ слова: Христосъ Воскресе. Яйцами этими онъ посл христосовался съ тми кому хотлъ оказать свое особое расположеніе.

Наконецъ наступалъ съ такимъ нетерпніемъ ожидавшійся день. Ровно въ полночь раздавался первый ударъ колокола, и вс въ благоговйномъ молчаніи отправлялись въ церковь, издали блествшую огнями разставленныхъ по карнизамъ и окнамъ плошекъ. У воротъ церковной ограды Николай Степановичъ иногда зажигалъ смоляныя бочки. Въ качеств ктитора, въ мундир съ крестомъ и медалью въ петлиц, онъ становился у церковнаго ящика и наблюдалъ за продажею свчъ. Между тмъ въ зал ужь накрытъ былъ во всю длину большой раздвижной столъ. Сюда приходили разговляться не только дворовые, но и крестьяне. Съ каждымъ изъ нихъ поочереди христосовались Николай Степановичъ и Варвара Степановна, и каждому при этомъ собственноручно подавали тарелку съ ломтемъ кулича и пасхи. Миронычъ, Власьевна, старый поваръ и еще кто-нибудь изъ почетныхъ дворовыхъ едва успвали рзать ломти и раскладывать ихъ на тарелки. По окончаніи этой трапезы, начинались приготовленія къ другой: въ этотъ день у Махониныхъ обдалъ весь церковный причетъ. Тутъ же Варвара Степановна принимала приходившихъ къ ней съ поздравленіями крестниковъ своихъ и крестницъ. Она давала имъ, особенно послднимъ, сообразно возрасту ихъ наставленія, при чемъ дарила ихъ лентами, сережками и другими бездлушками.

Такъ встрчали у Махониныхъ Свтлый праздникъ, ту же печать торжественности носили на себ и остальные дни Святой Недли: все въ дом смотрло какъ-то иначе, такъ что вы, переступивъ за порогъ его, уже почему-то чувствовали что въ этотъ день былъ праздникъ и притомъ не какой-нибудь другой, заурядный, а именно одинъ изъ дней Свтлой недли.

Не мало разнообразили уединенную жизнь Махониныхъ прізды разнощиковъ. И тутъ опять среди залы раздвигала большой столъ, служившій на этотъ разъ уже прилавкомъ, на которомъ зазжій купецъ раскладывалъ товаръ свой. По отдаленности отъ города, Варвара Степановна никогда туда не здила и длала вс закупки свои у разнощиковъ, да и товары у нихъ всегда были свже и дешеве. Она пересматривала ихъ съ дтскимъ любопытствомъ, не пропускала и тхъ которыхъ и не думала покупать, заставляла даже развертывать и драпировать предъ собою новомодныя дорогія матеріи. Приходилъ сюда и Николай Степановичъ, но онъ больше разспрашивалъ купца откуда онъ, какъ его зовутъ, велико ли у него семейство, какихъ господъ, или, если онъ былъ государственный крестьянинъ, то какой волости и какіе у нихъ ведутся порядки: если же купецъ былъ знакомый, то непременно освдомлялся о здоровьи жены и дтей. Бакалейные же товары онъ перебиралъ и пересматривалъ всегда самъ, съ видомъ знатока пробовалъ закуски, хвалилъ одн, браковалъ другія, покупала же ихъ Варвара Степановна, такъ какъ цнъ имъ онъ не зналъ да и торговаться не умлъ.

Хотя у Махониныхъ постоянно гостилъ кто-нибудь изъ богомолокъ, странниковъ или юродивыхъ, но собственно гости или сосди здили къ нимъ рдко, да если прізжали, то по большей части такіе же какъ они люди старофасонные. Прізжали они обыкновенно цлыми семьями и гостили иногда по цлой недл. Впрочемъ, такіе гости были боле по мыслямъ Варвары Степановны, да и Николай Степановичъ бывалъ имъ боле радъ, потому что съ ними не церемонился и не долженъ былъ мнять для нихъ ни одной изъ своихъ дорогахъ привычекъ. Сначала здили къ нимъ оосди и боле современнаго покроя, здили дажи люди имвшіе въ околотк извстный всъ и значеніе, но образъ жизни и воззрнія Махониныхъ какъ-то не гармонировали съ ихъ понятіями и требованіями, а потому они стали уржать свои прізды, а наконецъ и вовсе оставили ихъ. Одинъ изъ этихъ послднихъ, нкто Курнаковъ, человкъ съ хорошими средствами, къ тому же хлбосолъ, а потому пользовавшійся въ узд нкоторымъ почетомъ, сошелся было съ Николаемъ Степановичемъ довольно близко. Оба они были охотники, оба были подъ часъ не прочь и покутить, но онъ жилъ врозь съ женою своею, относился довольно легко и свободно къ церковнымъ обрядамъ, не соблюдалъ постовъ и терпть не могъ странниковъ и юродивыхъ, а главное, не умлъ, да и не находилъ нужнымъ скрывать все это отъ Варвары Степановны, почему и навлекъ на себя ея нерасположеніе. А какъ Курнаковъ въ свою очередь питалъ къ ней то же самое чувство, боле зато что она, какъ онъ выражался, держала брата своего въ руцхъ Божіихъ, то и прекратилъ свои къ нимъ посщенія. ‘Ты братъ малый славный, говорилъ онъ встрчаясь съ Николаемъ Степановичемъ, къ теб здилъ бы съ удовольствіемъ, да сестрица-то у тебя больно тяжела’. Изъ родныхъ зжала къ Махонинымъ лишь какая-то дальняя родственница Трунина, да и та жила такъ далеко что могла лишь очень рдко бывать у нихъ. Близкихъ же родныхъ у нихъ не было, о чемъ Варвара Степановна говорила всегда съ большимъ прискорбіемъ. ‘Умрешь, и поплакать на могил некому будетъ’, говаривала она съ глубокимъ вздохомъ.

Такъ тихо и мирно, день за день, текла жизнь Махониныхъ. Такъ казалось бы имъ и свковать ее. Но думалъ ли Марій, възжая съ тріумфомъ въ Римъ, что ему придется сидть на развалинахъ Карагена? Могла ли Наполеону, когда онъ стоялъ въ апоге славы и могущества, придти въ голову мысль что онъ будетъ влачить на чужой сторон, подъ полицейскимъ надзоромъ, остатокъ дней своихъ? Могли ли Иванъ Ивановичъ съ Иванъ Никифоровичемъ, прогуливаясь рука объ руку по улицамъ Миргорода и приводя всхъ въ умиленіе своею примрною дружбой, предполагать что они когда-нибудь поссорятся, поссорятся на смерть, изъ-за какого-то гусака! Конечно и Николай Степановичъ съ Варварой Степановной далеки были отъ мысли чтобы когда-нибудь….. но не станемъ забгать впередъ и возвратимся къ нашему разказу.

Въ числ питомицъ Варвары Степановны была одна молоденькая, шестнадцатилтняя двушка Саша. Еще въ десятилтнемъ возраст, лишившись отца и матери, Саша взята была въ домъ и сдлалась предметомъ особыхъ заботъ Варвары Степановны, какъ потому что она была круглая сирота, такъ можетъ-быть еще и боле потому что была бойкаго и своевольнаго нрава и не всегда строго исполняла предписанія традиціоннаго устава, которымъ такъ безпрекословно подчинялись остальныя двушки. Такъ иногда, сидя въ зал за пяльцами, она среди общей тишины и едва слышнаго шушуканья позволяла себ возвысить голосъ или вдругъ совершенно неожиданно раздавался въ двичьей ея звонкій, несдержанный смхъ, приводившій въ немалый конфузъ всхъ ея товарокъ. Раза два даже поймана она была въ постный день со сдобною пышкой, и что всего хуже: ла она эту пышку не украдкой, а къ общему соблазну открыто при всхъ. Понятно что такія уклоненія отъ общепринятыхъ правилъ каждый разъ производили страшный скандалъ и потому терпимы быть не могли. Все это, равно какъ хорошенькое личико Саши, ея развязные пріемы и бойкіе отвты, рзко отличавшіе ее отъ остальныхъ двушекъ, заставляли Варвару Степановну удвоить надзоръ свой за нею. Къ этому присоединилось еще одно обстоятельство: Варвара Степановна была того убжденія что пороки и дурныя наклонности родителей непремнно должны переходить преемственно къ дтямъ, и что между ними существуетъ солидарность, въ подтвержденіе чего приводила тотъ неопровержимый аргументъ что дворовые люди терпятъ же въ продолженіе столькихъ вковъ рабство и униженіе за непочтеніе оказанное отцу своему праотцемъ ихъ Хамомъ. А какъ Сашинъ отецъ былъ горькій пьяница, а мать была женщина далеко не безукоризненнаго поведенія, то чего же въ самомъ дл можно было ожидать отъ нея путнаго, и какъ было зорко не слдить за нею?

Разъ какъ-то, въ одинъ изъ тхъ пасмурныхъ, короткихъ осеннихъ дней когда сумерки наступаютъ такъ рано что невольно смотришь на часы и протираешь себ глаза, какъ бы желая удостовриться не отуманила ли ихъ темная вода, Варвара Степановна сумерничала въ гостиной съ одною изъ обычныхъ постительницъ своихъ, странствующею бдною дворянкой Агаьею Петровною Солодкиной, она не любила ея за злыя сплетни и пересуды и въ присутствіи ея всегда была не въ своей тарелк, такъ что и самая прислуга не рада бывала ея, хотя впрочемъ довольно рдкимъ, посщеніямъ. Двушки ужь закрывали пяльцы и собирались удалиться въ свою комнату, такъ какъ он при свчахъ не вышивали, а занимались другими работами, какъ вдругъ Варвара Степановна чуткимъ ухомъ своимъ услыхала въ зал мужскіе шаги, какъ будто кто пробирался по ней украдкой, и вслдъ за тмъ подозрительный, необычный шопотъ. Она въ недоумніи встала съ своего мста и тихо подкралась къ дверямъ чтобы посмотрть что бъ это такое могло быть, но, выглянувъ въ залъ, обомлла и невольно сдлала шагъ назадъ. Николай Степановичъ стоялъ, опершись обими руками на пяльцы за которыми сидла Саша, и нагнувшись къ ней о чемъ-то съ ней шушукалъ. Конечно еслибы вы, любезный читатель, наступили ногой на ядовитую змю, то не испытали бы того нервнаго сотрясенія какое овладло Варварой Степановной при вид этого небывало возмутительнаго зрлища. Невольное сдланное ею движеніе подстрекнуло любопытство Солодкивой, и она въ свою очередь встала со своего мста и на цыпочкахъ подошла къ дверямъ. Присутствіе ея удвоило негодованіе Варвары Степавоваы, которая была до того взволнована что даже губы ея позабыли принять свое обязательное при подобныхъ случаяхъ положеніе.

— Вы бы, братецъ, сказала она дрожавшимъ отъ волненія голосомъ,— пошли лучше въ кабинетъ, да поговорили съ своею галкой, она можетъ-быть сказала бы вамъ что-нибудь дльное. А здсь вамъ вовсе не мсто.

По голосу ея слышво было что слова эти вырвались у нея сами собой, не спросясь, помимо ея воли. Она сама испугалась ихъ и готова была схватить ихъ назадъ, но слово воробей, говоритъ пословица: упустишь, — не поймаешь. Николай Степановичъ былъ также до того озадаченъ случившимся что совершенно растерялся. Онъ машинально поднялъ какую-то валявшуюся на полу и ни на что не нужную ему нитку, потомъ взглянулъ было на кончикъ своего сапога, но и тотъ не помогъ ему, казалось хотлъ что-то сказать, но не сказалъ ни слова, и повернувшись на каблукахъ, молча вышелъ изъ залы. Придя въ кабинетъ, онъ подошелъ къ окну и неподвижно уставилъ глаза свои на сидвшаго въ садк снгиря. ‘Да’, сказалъ онъ отрывисто посл непродолжительнаго молчанія, какъ бы отвчая на собственную мысль, и, заложивъ большіе пальцы обихъ рукъ за проймы жилета, въ тупомъ раздумьи подошелъ къ галк. Та уже было расположилась на нассть, а потому, не совсмъ дружелюбно покосившись на него, отодвинулась нсколько въ сторону и, покачнувъ на-бокъ голову, стала однимъ глазомъ пристально въ него вглядываться, какъ бы ожидая авось въ самомъ дл скажетъ онъ наконецъ что-нибудь и путное, но Николай Степановичъ ничего не сказалъ и, повторивъ то же самое отрывистое ‘да’, судорожно щелкнулъ пальцами и отошелъ къ дивану. Здсь онъ снова остановился и началъ обычную инспекцію своего сапога, при чемъ съ такимъ вниманіемъ разсматривалъ его, какъ будто удивлялся что на немъ былъ тотъ самый сапогъ который былъ и пять минутъ тому назадъ, или придумывалъ какою бы замнить его другою боле удобною обувью. ‘Признаюсь’, сказалъ онъ наконецъ, какъ бы разговаривая самъ съ собой, ‘нечего сказать’, и машинально принялся набивать трубку. Набивъ ее, онъ долго еще держалъ ее въ рукахъ, прижавъ большимъ пальцемъ положенный въ нее табакъ, точно недоумвая для чего онъ набилъ ее, и что станетъ теперь съ нею длать. ‘Да’, повторилъ онъ еще, но уже боле осмысленно, и закуривъ трубку легъ на диванъ, чтобы на свобод уяснить себ постигшій его казусъ и придумать какъ бы выйти изъ своего смшнаго положенія.

Что же касается Варвары Степановны, то по уход Николая Степановича она сразу не могла собрать мыслей своихъ, все случившееся представлялось ей въ какомъ-то туман, она не могла понять какъ могли вырваться эти слова у ней, всегда сдержанной, всегда умвшей владть собою. И дйствительно, не будь тутъ Солодкиной, ничего такого не произошло бы. Увидавъ сквозь дверную щель эту скандалезную сцену, она конечно имла бы настолько силы воли чтобъ удержать порывъ негодованія, и никмъ не замченная, тми же тихими шагами, возвратиться на свое мсто. Въ послдствіи она разумется удвоила бы надзоръ свой за Сашей, могла бы наконецъ дать почувствовать и Николаю Степановичу неприличность его поступка. Но сдлать такой скандалъ! Такъ жестоко оскорбить самолюбіе Николая Степановича!… Одна мысль объ этомъ приводитъ ее въ ужасъ. Но, съ другой стороны, могла ли она и поступить иначе? Оставь она это такъ, что подумала бы Солодкина? Она большая злоязычница: завтра же разболтала бы все встрчному и поперечному, все это конечно разукрасила бы и растолковала бы по своему. Вс эти мысли и соображенія, толпясь и какъ бы толкая другъ друга, смутно пронеслись въ голов ея. Она съ минуту стояла на одномъ мст какъ ошеломленная, безъ чувства и движенія, пока наконецъ, точно очнувшись отъ тяжелаго кошмара, не возвратилась, въ гостиную. Солодкина уже успла ссть на прежнее мсто и, будто ничего не зная, вязала у окна чулокъ свой. Варвара Степановна пытливо съ затаенною злобой посмотрла на нее, молча прошла въ спальню и затворила за собою дверь.

Оставшись одна, она долго еще не могла придти въ себя. Машинально подошла къ теплившейся предъ образами лампад и поправила нагорвшую свтильню, потомъ передвинулась къ окну и погрузилась въ какое-то полусознательное раздумье. На двор уже смеркалось: по небу тяжело двигались снговыя облака, моросилъ мелкій осенній дождь, гудлъ порывистый втеръ, и съ полуобнаженныхъ кустовъ и деревьевъ облетали, кружась въ воздух, послдніе пожелтвшіе листья…

‘И надо же было случиться тутъ этой неотвязчивой Солодкиной’, думала она, приводя мало-по-малу въ порядокъ свои растерявшіяся мысли. ‘Кабы не она… ну да что было, того ужь не вернешь.’ И Варвара Степановна стала обдумывать какъ бы поправить дло и выпутаться изъ своего неловкаго положенія. ‘Такъ, сказала она наконецъ ршительно, лучшаго ничего не придумаешь. Пойду сейчасъ же къ братцу, объясню ему щекотливое положеніе въ которое я поставлена была его поступкомъ въ присутствіи Солодкиной, и попрошу у него прощенія.’

Она подошла къ двери и взялась уже было за замочную ручку, какъ вдругъ остановилась.

‘Но что скажутъ домашніе, узнавъ что я ходила къ брятцу съ повинною? подумала она. Они непремнно пронюхаютъ зачмъ я ходила къ нему, и растолкуютъ все по своему. Значитъ, де, права не имла вмшиваться и что теперь можно все длать…’

Она испугалась за прочность порядка который созидала такъ долго и который казался непоколебимымъ, и ея благое намреніе было парализовано.

‘Нтъ, ршила она, мн идти къ нему не слдуетъ, лучше Подожду когда онъ придетъ въ гостиную пить чай. Я удалю подъ какимъ-нибудь предлогомъ Солодкину, и такимъ образомъ объяснюсь съ нимъ не у него, а у себя. Это будетъ все равно, а я себя не уроню въ глазахъ домашнихъ.’ Варвара Степановна успокоилась и прилегла на постель чтобы собраться съ силами для предстоявшаго объясненія.

Когда стнные часы въ зал пробили шесть часовъ, она вышла въ гостиную, гд уже на стол стоялъ самоваръ, и Солодкина, сидя поодаль, вязала чулокъ. Варвара Степановна обошлась съ ней какъ будто ничего не было, даже попросила ее подвинуться поближе, заварила чай и, поставивъ чайникъ на конфорку, принялась за свою работу въ ожиданіи прихода Николая Степановича.

Такъ прошло съ полчаса, но Николай Степановичъ не приходилъ, пробило семь, а его все еще не было. Наконецъ Варвара Степановна послала сказать ему что чай давно готовъ. Черезъ минуту возвратился мальчикъ съ отвтомъ что баринъ чай кушать не станутъ, и что они приказали сказать чтобъ ихъ и къ ужину не ждали.

‘Сердится, подумала Варвара Степановна про себя, да оно и понятно, опять-таки и Сододкина эта тутъ.’

Итакъ планъ ея рушился: объясненіе въ этотъ день состояться не могло. Сначала это было нсколько смутило ее, но потомъ ‘тмъ лучше, подумала она: Сододкину прогнать отсюда было бы какъ-то неловко, пожалуй еще обидлась бы, а завтра утромъ ея не будетъ, и мы объяснимся съ глаза на глазъ. Къ тому же я знаю его: теперь онъ дуется, а завтра дурь-то съ него сойдетъ.’

Остатокъ вечера она провела въ очень хорошемъ расположеніи духа, и между прочимъ, разговаривая съ Солодкиной, довольно ловко высказала ей что такъ какъ она на другой день хотла хать отъ нея къ Матюнинымъ, то она съ своей стороны, не желая лишить ихъ удовольствія имть ее у себя, не удерживаетъ ея, и даже подарила ей на прощаніе хорошенькій платочекъ. Впрочемъ несмотря на казавшееся спокойствіе, Варвара Степановна, легши въ постель, долго не могла заснуть, обдумывая и передумывая разные планы дйствій.

На другой день, въ восемь часовъ утра, она уже сидла за чайнымъ столомъ и поджидала Николая Степановича. Еще съ вечера приказала она сбить свжаго сливочнаго масла и заказала сдобныхъ булочекъ и ватрушекъ, до которыхъ онъ былъ охотникъ, поданы были и кипяченыя сливки съ жирными пнками. Все это разставлено было такъ что не могло не произвесть соблазнительнаго эффекта.

‘Хорошо я сдлала что вчера не объяснилась съ братцемъ, думала Варвара Степановна, и онъ былъ не въ дух, и я была встревожена, да и Солодкина торчала тутъ какъ бльмо какое. Не даромъ говорится что утро вечера мудрене.’

Николай Степановичъ всегда былъ очень аккуратенъ, и ровно въ восемь часовъ непремнно входилъ въ гостиную пить утренній чай, но уже было боле половины девятаго, а онъ еще не являлся. Такая необычная неаккуратность его, особенно посл вчерашняго происшествія, начинала серіозно безпокоить Варвару Степановну. Наконецъ пробило и девять часовъ, и спустя еще пять минутъ она позвонила. Вошла Власьевна.

— Что же это Николай Степановичъ нейдетъ кушать чай? спросила она ее.— Ужь не заболлъ ли онъ?

Власьевна молчала, переминаясь на одномъ мст.

— Ихъ нтъ дома-съ, сказала она наконецъ нершительно.

— Какъ нтъ? перебила ее Варвара Степановна.— Куда же это онъ съ этихъ поръ ушелъ?

— Они не ушли, а ухали еще рано таково, чуть свтъ.

— Какъ ухали? Куда же?

— Не могу знать, отвчала Власьевна, опустивъ глаза, какъ бы провинившаяся въ чемъ-нибудь.— А должно-быть куда-нибудь въ отъздъ. Еще съ вечера, какъ вы изволили лечь почивать, они присылали Ваську за бльемъ: три перемны съ собою взять.

Это послднее извстіе совершенно озадачило Варвару Степановну.

— Куда же наконецъ? спрашивала она, окончательно растерявшись.— Врно онъ, узжая, что-нибудь сказалъ хоть Миронычу.

— Миронычъ, провожая ихъ, хотлъ спросить, да не посмлъ, ужь если баринъ молъ узжаетъ куда въ отъздъ, то ужь барышн врно извстно куда хать изволятъ.

Тутъ только Варвара Степановна спохватилась что ей и спрашивать объ этомъ Власьевну не слдовало.

Но Власьевна, не имвшая привычки лгать, на этотъ разъ солгала: Миронычъ спросилъ Николая Степановича куда онъ детъ, но тотъ вмсто отвта назвалъ его старымъ дуракомъ, и она какъ женщина смтливая тутъ же поняла что не слдъ ему было объ этомъ спрашивать, дло не холопское. Солгала же она собственно потому что не хотла еще боле огорчать Варвару Степановну.

Варвара Степановна терялась въ догадкахъ. ‘Что онъ сердится на меня за вчерашнее, думала она, это ясно, но зачмъ же изъ дому-то хать? Вдь когда-нибудь долженъ же онъ будетъ вернуться. Самолюбивъ онъ, это правда, и сдлать первый шагъ для него было трудно. Ну, притворись больнымъ, не выходи изъ своего кабинета и дождись пока я приду провдать его, а что я пришла бы, объ этомъ сомнваться не могъ онъ. Прими меня сухо, не говори со мною, дай мн почувствовать что я предъ нимъ виновата. Я бы объяснилась, попросила бы его простить меня, и все былобы окончено. А ухать, не сказавшись, Богъ знаетъ куда, пустить дло въ огласку’… Варвара Степановна пожала плечами, и губа ея приняла сообразное обстоятельству положеніе. ‘И что теперь заговорятъ люди? Господа поссорились, разъхались, и изъ-за кого же?’ Ей да же стыдно было объ этомъ подумать. ‘Какое же она посл этого будетъ имть къ намъ уваженіе и какіе мы господа если предъ холопами своими не умемъ держать себя?’

Это послднее обстоятельство больше всего тревожило ее. Да если вникнуть хорошенько въ жизнь которую вели Махонины, опасенія эти сдлаются очень понятными. Ведя жизнь замкнутую, окруженные почти исключительно одною прислугой, да посщавшими ихъ странниками и приживалками, они естественно ни о чемъ больше не думали какъ лишь о томъ какъ бы устроить себ въ этой сред возможно лучшее положеніе и, разъ устроивъ, упрочить его за собою. Почетъ и уваженіе которыми они были окружены были для нихъ дороги не только потому что льстили ихъ самолюбію, но на нихъ основанъ былъ домашній бытъ ихъ и въ охраненіи ихъ была цль ихъ жизни.

— А что Агаья Петровна? тревожно спросила Варвара Степановна, какъ бы вдругъ очнувшись и вспомнивъ о совершенно забытомъ ею дл.

— Она ухала почти вслдъ за Николаемъ Степановичемъ, отвчала Власьевна.

‘Этого только не доставало, подумала съ досадою Варвара Степановна, теперь черезъ недлю весь околотокъ узнаетъ: пойдутъ сплетни да пересуды, выведутъ и эту негодную на сцену. Нечего сказать, заварили кашу, каково-то придется ее расхлебывать.’ И отпустивъ Власьевну, она долго еще сидла въ нмомъ раздумьи. ‘Какъ нарочно на эту пору и Тихонъ едоровъ ухалъ въ городъ за свчами, подумала она. Еслибъ онъ вертлся тутъ, хоть бы отъ него что-нибудь узнала, а то при немъ, пожалуй, ничего бы и не было такого.’

И она была права: будь при этой сцен Тихонъ едоровъ, онъ уладилъ бы дло и во всякомъ случа не допустилъ бы Николая Степановича такъ спшно ухать изъ дома.

Весь этотъ день Варвара Степановна не выходила изъ своей комнаты, она избгала встртить чей бы то ни было взглядъ, боясь прочесть въ немъ или укоръ или насмшку. Она была въ какомъ-то раздражительномъ состояніи, ей было неловко предъ самою собой. Она все ходила взадъ а впередъ, думала, да передумывала, да съ тмъ и легла спать что ничего придумать не могла.

Черезъ день возвратился изъ города и Тихонъ едоровъ, но Варвара Степановна его не приняла, хотя ей и очень хотлось видть его. ‘Авось, думала она, не сегодня такъ завтра вернется Николай Степановичъ, все пойдетъ опять своимъ чередомъ, и мн не придется разспрашивать пономаря о томъ чего онъ вроятно и самъ не знаетъ.’

Такъ прошли въ напрасномъ ожиданіи три долгіе дня, Николай Степановичъ не возвращался, и когда наконецъ на четвертый Тихонъ едоровъ пришелъ снова, она приказала впустить его.

— Варвар Степановн добраго здравія, сказалъ онъ, перекрестясь на образъ и отвсивъ ей поклонъ.— Что же это вы, боярышня, одн посиживаете? Куда это соколъ нашъ закатился?

Вопросъ этотъ, хотя и ожиданный, привелъ ее въ совершенное замшательство.

— Да, ухалъ, сказала она едва внятнымъ голосомъ, не сводя глазъ съ работы.

— Да куда же это онъ ухалъ? продолжалъ допрашивать, не торопясь, Тихонъ едоровъ.

— Господь его знаетъ, ршительно проговорила Варвара Степановна,— должно-быть къ Трунинымъ, онъ къ нимъ всю осень собирался.

— Похалъ къ Трунинымъ, а вамъ и не сказался, недоврчиво посмотрлъ на нее пономарь.— Къ Трунинымъ не ближній свтъ, верстъ двсти будетъ. Ужь врно зашелъ бы къ вамъ проститься.

Варвара Степановна молчала.

— И-и-и, протянулъ Тихонъ едоровъ, сложивъ руки и задумчиво покачивая головой.

Въ этомъ протяжномъ и-и-и было столько задушевности, столько непритворнаго, вызывающаго на откровенность участія, что Варвара Степановна, взглянувъ на него украдкою сверхъ очковъ своихъ, какъ бы желая удостовриться въ его искренности, ршилась наконецъ высказать ему всю правду.

— А ты ничего не знаешь, едорычъ? спросила она его.

— Что жъ мн знать-то? Кабы я былъ здсь, можетъ отъ меня а не укрылось бы. А то спрашиваю Мироныча: куда ухалъ баринъ? Никому, говоритъ, неизвстно. Какъ, говорю, неизвстно? Ужь боярышня-то врно знаетъ? Нтъ, говорить, и она не знаетъ. Я диву дался и признаться не поврилъ. Анъ-вотъ стало-быть правда.

— Правда, тихо подтвердила Варвара Степановна, и въ голос ея слышны были слезы.

— А вы что жь больно сокрушаетесь-то, утшалъ ее Тихонъ едоровъ.— Можетъ приключилось что чего и сказать-то вамъ не хотлъ чтобы не опечалить васъ понапрасну. Можетъ дло какое въ суд или другое что. Глядишь, а все и кончится къ вашему же благополучію.

Говоря это, онъ и самъ очень хорошо понималъ что говорилъ вздоръ, что называется зубы заговаривалъ, но надо же было сказать что-нибудь въ утшеніе, онъ и сказалъ первое что ему на умъ взбрело.

— Не то, едорычъ, помолчавъ и какъ бы собираясь съ духомъ, нершительно проговорила Варвара Степановна и тутъ же разказала ему все случившееся.

— Чудеса! сказалъ, выслушавъ ее со вниманіемъ и разводя руками, Тихонъ едоровъ.— Изъ-за какого-нибудь ледащаго слова такой гвалтъ поднимать! Это выходитъ по пословиц: за мухой съ обухомъ. ‘Не мсто…’ что жъ, извстное дло не мсто, вдь это еще не брань какая. Щекотливъ-то господушка ужь больно не кстати. Да и вы, боярышня, не въ укоръ вамъ будь сказано, ужь больно строги. Ну что вамъ въ самомъ дл отъ того что….

Тихонъ едоровъ, какъ человкъ смтливый, сразу понялъ то новое положеніе въ которое онъ былъ поставленъ случайнымъ стеченіемъ обстоятельствъ, и потому позволилъ себ сдлать Варвар Степановн замчаніе которое ему давно хотлось ей сдлать, но отъ котораго онъ до сихъ поръ воздерживался.

— Ну, да что объ этомъ, перебилъ онъ самъ себя, остановясь на половин начатой фразы, опомнясь что каково бы ни было это новое положеніе, все же онъ не боле какъ пономарь и что давать ей наставленія не подобаетъ. Что жь вы, матушка Варвара Степановна, думаете теперь длать, коли отъздъ боярушкинъ васъ такъ безпокоитъ? спросилъ Тихонъ едоровъ посл минутнаго молчанія.

— Да я вотъ хотла тебя попросить създить къ нему съ письмомъ.

— Създить-то не мудрено, да куда же я поду, коли не извстно гд онъ?

— Надо разыскать его.

— Разыскать? гд же я стану его разыскивать? вдь свтъ великъ. Ну да ладно, добавилъ онъ, что-то обдумывая,— разыскать пожалуй что и можно, не иголка какая. А все по моему обождать бы слдовало недльку какую. Можетъ онъ въ самомъ дл къ Трунинымъ закатился, къ нимъ два дня зды, отъ нихъ столько же, да у нихъ погоститъ, разчитывалъ онъ по пальцамъ,— да глядишь по дорог еще къ кому задетъ, раньше какъ черезъ десять дней его и ждать нечего.

Это предположеніе нсколько успокоило Варвару Степановну и она ршилась терпливо ждать еще недлю, какъ въ ту же ночь случилось неожиданное происшествіе, разрушившее вс ея соображенія и повергшее ее въ крайнее недоумніе.

Но посмотримъ что этимъ временемъ длалъ Николай Степановичъ.

II.

Какъ сказано, Николай Степановичъ уважалъ въ сестр своей ея религіозныя и нравственныя правила, и какъ онъ поступкомъ своимъ оскорбилъ одно изъ таковыхъ, то и признавалъ за нею полное право считать себя оскорбленною, и сдлай она ему то же замчаніе, пожалуй даже въ боле рзкихъ выраженіяхъ, наедин, онъ не только не обидлся бы имъ, но и счелъ бы себя обязаннымъ извиниться предъ нею. Вся вина ея, et c’tait pire qu un crime, c’tait une faute, состояла въ томъ что она сдлала ему замчаніе при постороннихъ, а что хуже всего,— при домашней прислуг, чмъ нарушенъ былъ принципъ ихъ домашняго быта, потрясенъ былъ весь патріархальный строй его. ‘Еслибъ она теперь, разсуждалъ Николай Степановичъ, и пришла просить у него прощенія, то этимъ все же не изгладилось бы впечатлніе произведенное этимъ скандаломъ на присутствовавшихъ. А тутъ еще какъ нарочно подвернулась эта проклятая Солодкина! Скандалъ уже выйдетъ не домашній, а на цлый уздъ. Какъ до Курнакова дойдетъ, отъ него мн ни гд прохода не будетъ.’ И онъ съ досады даже подпрыгнулъ лежа на диван, и сталъ такъ выворачивать во вс стороны правую ногу что могъ счесть на каблук вс гвозди, но ни каблукъ, ни гвозди не дали отвта на волновавшіе его вопросы. ‘И это все бы еще туда-сюда, продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собою:— Когда еще съ кмъ изъ этихъ господъ придется увидться, а съ какими глазами покажусь я завтра же хоть бы этимъ двкамъ? Вдь пересмшницы, чортъ бы ихъ побралъ! Въ глаза ничего не скажутъ, а такъ взглянутъ что понимай какъ знаешь. Что скажетъ Тихонъ едоровъ, какъ узнаетъ? Онъ и безъ того уже не разъ намекалъ мн что хозяинъ въ дом не я. Срамота да и только! И какое уваженіе посл этого будутъ имть ко мн староста и Власьевна? Не только они: и Васька скоро меня въ грошъ ставить не будетъ.’

Долго лежалъ онъ на диван, придумывая какъ бы ему вывернуться изъ этого щекотливаго положенія, онъ даже нсколько разъ принимался крутить себ усы, но и это ни къ чему не повело. Куда ни кинь, все выходило клинъ. Въ самомъ дл, положеніе его было крайне затруднительно. Вся жизнь его протекла какъ бы помимо его, мыкая имъ по своему произволу, никогда и ничего онъ заране не обдумывалъ, ничего самъ собою не предпринималъ, по крайней мр избгалъ этого напраснаго труда, зная по опыту что изъ него никогда ничего путнаго не выходило: какіе бы онъ ни составлялъ планы, жизнь все гнула по-своему. Результатомъ всего этого было то что онъ отрекся отъ своего я и безусловно подчинился сил обстоятельствъ. И вдругъ вышелъ такой случай что ему приходилось составить цлый планъ дйствій, быть вмст и судьей, и исполнителемъ, и притомъ не въ чужомъ дл (это все еще было бы легче), а въ своемъ собственномъ. Было отъ чего съ ума сойти.

Прошло уже боле двухъ часовъ какъ онъ лежалъ погруженный въ эти размышленія, и все еще не могъ придти ни къ какому ршенію. Онъ не замтилъ какъ вывалилась у него изъ рукъ докуренная трубка, какъ нагорла и оплыла стоявшая на стол свча (у Махониныхъ во всемъ дом горли сальныя свчи), не помнилъ какъ онъ прогналъ и Ваську, приходившаго просить его къ Варвар Степановн кушать чай.

— Кончено, сказалъ онъ вдругъ ршительно:— ду, и вскочивъ съ дивана сталъ скорыми шагами ходить по комнат.

Николай Степановичъ ршился ухать изъ дому и пришелъ къ этому ршенію не вслдствіе какихъ-либо соображеній или зрло обдуманнаго плана, а единственно для тога чтобъ отдалить непріятную минуту первой встрчи съ сестрою и домашними. Можетъ-быть внезапнымъ отъздамъ онъ еще хотлъ заявить Варвар Степановн глубину своего оскорбленія, о томъ же какія могла демонстрація эта имть послдствія, онъ и не думалъ. Равнымъ образомъ мало думалъ онъ и о томъ что долженъ же онъ будетъ когда-нибудь возвратиться, и слдовательно должна неминуемо рано или поздно состояться встрча. Николай Степановичъ былъ человкъ минуты, жилъ лишь настоящимъ днемъ, какъ евангельская лилія или птица небесная, предоставляя дальнйшее попеченіе о себ своей судьб или тому кто хотлъ взять на себя этотъ трудъ. ‘Поду къ Курнакову, думалъ онъ, отъ него проду къ Стешкинымъ, а тамъ махну къ Трунинымъ. У нихъ пробуду недлю-другую, тмъ временемъ пройдетъ первое впечатлніе произведенное скандаломъ, а тамъ что Богъ дастъ.’ Да и эта несложная комбинація промелькнула у него въ голов какъ-то смутно. Остановясь на этомъ ршеніи, онъ какъ бы успокоился, и дождавшись пока все въ дом улеглось и Варвара Степановна заперлась въ своей спальн, приказалъ Васьк уложить въ чемоданъ нужное блье и платье, и рано утромъ ухалъ изъ Круглаго. Дорогою онъ, какъ и вс безхарактерные люди, не разъ раскаивался въ своемъ поступк, не разъ готовъ былъ вернуться назадъ, но сдлать это было уже какъ-то неловко.

Курнакова Николай Степановичъ засталъ одного, и тотъ былъ ему отъ души радъ.

— Здорово, дружище, говорилъ онъ, обнимая его.— На силу-то вздумалъ провдать старыхъ друзей. Охота же, право, теб сидть въ четырехъ стнахъ у себя въ Кругломъ. Хоть бы иногда давалъ взглянуть на себя. Ты никакъ у меня ужь лтъ пять какъ не былъ, а живемъ всего въ сорока верстахъ. Видно Варвара Степановна тебя ужь вовсе въ опеку забрала. Ну, что ея чернички да странницы? А вдь между ними попадаются прехорошенькія! Ты хоть бы изъ нихъ какую увезъ что ли куда-нибудь. Ха, ха, ха! А вдь славная бы штука была! Тутъ-то бы взълась на тебя Варвара Степановна. И на томъ свт поминовенія не было бы. Ха, ха, ха! Мы еще когда-нибудь съ тобою объ этомъ поговоримъ.

И онъ снова закатился своимъ громкимъ неудержимымъ смхомъ.

Курнаковъ былъ средняго роста, стройнаго и крпкаго сложенія. Развязность его пріемовъ, непринужденность въ обращеніи, открытое лицо и постоянно хорошее расположеніе духа, съ перваго же раза располагали въ его пользу. Казалось, у него не могло быть ничего скрытаго, душа его была на распашку, и вы казалось могли читать въ ней какъ въ собственной. Онъ говорилъ громко, смялся не концами губъ, а отъ искренняго сердца, его неподдльная веселость электрическимъ токомъ сообщалась и вамъ, а его звонкій, прямо изъ души вырывавшійся хохотъ невольно вызывалъ и васъ вторить ему. Въ наружности его было что-то цыганское: черные какъ смоль волосы, такіе же слегка закрученные къ концамъ усы, быстрые темно-каріе глаза, блые какъ снгъ зубы, смуглость лица съ легкимъ на щекахъ румянцемъ, придавали ему этотъ оттнокъ, который, впрочемъ, далеко не переходилъ въ отличающую цыганское племя типичную рзкость. Есть счастливыя натуры такъ щедро надленныя при рожденіи силами что запасъ ихъ кажется неистощимымъ. Ни буйно проведенная молодость, ни пережитыя разочарованія, ни понесенныя въ жизни потери и утраты, не кладутъ на нихъ клейма. Даже неумолимая, ничего не щадящая рука времени кажется безвластною надъ ними. Къ числу такахъ натуръ принадлежалъ и Курнаковъ. Ему было уже около пятидесяти лтъ, но на лицо ему никто далеко не далъ бы и сорока: ни одна предательская морщинка еще не обозначалась, едва пробивавшіеся кое-гд сдые волосы, слегка серебря его зачесанные назадъ виски, лишь придавали ему видъ какой-то мужественной зрлости, глаза его блестли юношескимъ огнемъ, голосъ былъ звученъ и свжъ, и въ движеніяхъ была видна молодая бодрость. Въ молодость свою слылъ онъ лихимъ малымъ и добрымъ товарищемъ, готовымъ для пріятеля въ огонь и въ воду, да и теперь, несмотря на свои пятьдесятъ лтъ, не прочь онъ былъ, по первому зову, прискакать сломя голову на перекладныхъ хотя бы за сто верстъ, сыграть лихую штуку, или просто, какъ онъ говорилъ, задать трепку.

И теперь не отказывался онъ ни отъ одного кутежа или попойки, устраивалъ на пари садки и скачки, и проводилъ по нскольку безсонныхъ ночей сряду за картами.

Когда-то типъ людей подобныхъ Курнакову былъ у насъ очень распространенъ, особенно же было ихъ много между ремонтерами. Вы встрчали ихъ и на ярмаркахъ, особенно на конныхъ, разгуливавшихъ съ хлыстомъ въ рук въ венгеркахъ и всхъ возможныхъ покроевъ поддевкахъ, и въ трактир пускавшихъ пробку въ потолокъ, либо клавшихъ съ трескомъ въ лузу шары и приводившихъ въ изумленіе самого маркера эффектностію своихъ клапштосовъ. Везд отличались они какою-то особаго рода шикозностію и нетерпимостію къ пхотинцамъ и штафиркамъ, къ которымъ относились всегда съ пренебреженіемъ, даже съ дерзкими насмшками, слдствіемъ чего бывали скандалы со вмшательствомъ полиціи. Всякій богатый человкъ считалъ обязанностію содержать сына въ кавалеріи и давать ему средства безпутно сорить деньгами. Это было своего рода noblease oblige.

Курнаковъ служилъ нкогда въ гусарахъ, лтъ пять сряду ремонтировалъ, былъ коноводомъ всхъ оргій и кутежей, два раза дрался на дуэли, разъ пять былъ секундантомъ, и наконецъ, по непріятности съ полковымъ командиромъ, долженъ былъ выйти въ отставку. Поселившись въ деревн, онъ женился на очень хорошенькой и богатой двушк, но вынесенныя имъ изъ буйно проведенной молодости привычки не могли согласоваться съ требованіями семейкой жизни, и молодые супруги, посл трехъ лтъ сожительства, должны были разъхаться. Курнаковъ, конечно, не задумался, и тотчасъ же устроилъ себ семейную жизнь по-своему. Онъ получилъ отъ отца хорошее состояніе, но, служа въ гусарахъ, жилъ что-называется на распашку, бросалъ деньги безъ размета, любилъ при случа задать шику, любилъ иногда и пустить брандера, отъ котораго у банкомета маншетки дрожали и душа уходила въ пятки, а потому обременилъ имніе свое бездною долговъ. Но онъ и объ этомъ мало заботился. ‘На вкъ мой хватить’, говорить онъ.

Въ жизни его видна была какая-то смсь роскоши съ грязью. У него былъ прекрасный поваръ, вина выписывалъ онъ отъ Рауля, держалъ большую дворню и барскую псовую охоту, домъ его меблированъ былъ богато и со вкусомъ, но на дорогой, изящной мебели постоянно валялись собаки, обратившія разумется ея шелковую обивку въ грязныя лохмотья, стны и потолки были увшаны сплошною паутиной, столъ былъ вкусный и подъ часъ даже изысканный, но скатерть иногда накрывалась до того грязная что смотрть на нее было тошно. Случалось зачастую что въ одну какую-нибудь оргію весь запасъ выписныхъ винъ выходилъ и изъ узднаго города привозилась какая-то бурда мстной фабрикаціи. Но все это вполн выкупалось непритворнымъ радушіемъ и хлбосольствомъ хозяина, жившаго, казалось, не столько для себя сколько для посщавшихъ его друзей и пріятелей.

— Однако съ дороги хорошо теперь и закусить. Ей вы, шевелись! кричалъ Курнаковъ, хлопая въ ладоши и вводя гостя своего въ залъ.— Какою я, братъ, тебя запеканкой угощу, такой и у Варвары Степановны никогда не было.

За столомъ говорили мало: Николай Степановичъ наканун не ужиналъ, да и въ этотъ день выхалъ изъ дому натощакъ, а потому чувствовалъ волчій аппетитъ, не отставалъ отъ него и хозяинъ. Запеканка же оказалась такъ хороша что ея выпито было по бутылк на брата. Вечеромъ занялись осмотромъ собакъ: борзыхъ вводили въ залъ попарно на сворахъ, гончихъ на смычкахъ. Курнаковъ объяснялъ породу каждой, восходя до четвертаго и пятаго колна. Иногда, желая похвастать голосомъ какого-нибудь выжлеца или выжловки, онъ сдавливалъ ухо выхваляемой собак, и та издавала такой пронзительный визгъ или, лучше сказать, вопль что мурашки пробгали по тлу. Не довольствуясь этимъ подробнымъ осмотромъ, на другой день Курнаковъ повелъ своего гостя еще на псарный дворъ, гд произведена была инспекція всего, начиная съ охотничьихъ лошадей, сбруи и собачьихъ фургоновъ, до корытъ въ которыхъ собаки кормились. Со псарнаго двора перешли на конный: пересмотрли всхъ лошадей, нкоторыхъ гоняли на корд, другихъ даже запрягали въ бговыя дрожки и повряли по часамъ. Домой возвратились уже довольно поздно, и посл сытнаго обда легли отдохнуть. Вечеромъ осматривали ружья. Осмотрли какъ слдуетъ и легашей, даже приводили лягавую суку съ только-что рожденными щенятами, которыхъ несли впереди въ лукошк. Одинъ изъ нихъ очень понравился Николаю Степановичу и тутъ же былъ ему подаренъ. На третій день отправились стрлять куропатокъ, которыхъ на гумн и въ саду оказалось много, и охота была очень удачна. За обдомъ Николай Степановичъ объявилъ было Курнакову что онъ на другой день детъ отъ него къ Стешкинымъ съ тмъ чтобъ отъ нихъ пробраться къ Трунинымъ, но тотъ и договорить ему не далъ.

— Ты никакъ съ послдняго спятилъ! сказалъ онъ ему: по такой дорог хать почти за двсти верстъ! Ты посмотри колоть какая! Вчера на проздк у Полкана дв подковы отлетли. Ты и тарантасъ сломаешь и лошадей перекалчишь, да и самому придется пожалуй гд-нибудь подъ открытымъ небомъ въ чистомъ пол ночевать. Ты ужь лучше пережди денекъ какой, авось снжокъ подпадетъ. Вишь какой повалилъ! Установится санный путь, тогда и съ Богомъ. А нтъ, такъ ужь лучше домой ступай, коли теб у меня скучно, шутъ ты этакой!

Николай Степановичъ сначала упирался, говоря что въ ожиданіи санной дороги ему пожалуй придется прожить у него цлый мсяцъ, но Курнаковъ и слушать не хотлъ и объявилъ наотрзъ что онъ его отъ себя завтра не отпуститъ. Длать было нечего, да и дйствительно порошилъ свтъ и хать въ тарантас въ дальній путь было неудобно.

Слдующіе два дня прошли въ тхъ же занятіяхъ: стрляли куропатокъ, осматривали собакъ, сажали волка, на третій же день выпала пороша, и пріятели отправились въ поле. Русака было много, собаки скакали рзко, погода стояла превосходная, и они проохотились до самыхъ сумерекъ. Нечего и говорить что пообдали съ такимъ аппетитомъ. съ какимъ конечно не обдаетъ ни одинъ петербургскій чиновникъ посл своихъ скучныхъ труженическихъ занятій.

— Давно бы такъ, дружище, говорилъ Курнаковъ, положивъ руку на плечо Николаю Степановичу, когда убрано было со стола и они остались вдвоемъ допивать не доконченную бутылку.— А то сидитъ сиднемъ у себя въ Кругломъ, да около странниковъ и юродивыхъ благодати набирается. Вотъ поживи съ нами недльку, другую, такъ домой и хать не захочешь.

— Хорошо, братъ, у тебя, слова нтъ, а все завтра хать надо.

— Какъ? Куда? Зачмъ? перебилъ его Курнаковъ.

— Надо. Я ужь теб говорилъ что отъ тебя поду къ Стешкинымъ, а отъ нихъ къ Трунинымъ.

— А на чемъ это изволите вы въ такую дальнюю дорогу хать, желалъ бы я знать.

— Какъ на чемъ?

— Да-съ. На какомъ бы это такомъ инструмент?

Тутъ только Николай Степановичъ вспомнилъ что онъ пріхалъ въ тарантас, и что по случаю выпавшаго въ послдніе дни снга хать на колесахъ почти за двсти верстъ и думать было нечего.

— То-то братъ, я вижу ты ужь привыкъ чтобы другіе за тебя думали, такъ ты вотъ и послушайся моего глупаго совта. Завтра отправь ты свой тарантасъ домой, да прикажи оттуда сани привезть. Тамъ до 24го останется всего три дня, а 24го Стешкина именинница. Она мн кстати кузина, мы съ тобою вмст къ нимъ и подемъ. А отъ нихъ куда хочешь, хоть на вс четыре стороны.

Насчетъ посылки за санями Николай Степановичъ тутъ же согласился, но оставаться еще три дня никакъ не хотлъ, впрочемъ Курнаковъ и уговаривать его не сталъ.

— Это дло впереди, сказалъ онъ,— тогда видно будетъ. А ты теперь мн вотъ что скажи, продолжалъ онъ, смотря прямо ему въ глаза.— Что ты дешь къ Стешкинымъ, я это понимаю: она бабенка славная, приволокнуться за ней не мшаетъ. Но кой чортъ несетъ тебя къ Трунинымъ?

— Вопервыхъ, она моя племянница, а вовторыхъ дльце есть.

— Вотъ вовторыхъ-то и врешь. Ну какое можетъ быть такое дльце чтобъ изъ-за него скакать что-называется сломя голову за двсти верстъ по такой адской дорог въ тарантас? Кабы у тебя тамъ умиралъ отецъ, либо жена рожала — ну такъ. Опять-таки будь у тебя тамъ такое спшное дло, разв сталъ бы ты у меня цлую недлю проклажаться да куропатокъ стрлять?

Этотъ послдній аргументъ былъ дйствительно до того неопровержимъ что Николай Степановичъ не нашелся что сказать.

— Я, братъ, вдь старый воробей, меня не проведешь, продолжалъ Курнаковъ, не сводя съ него глазъ.— Что у тебя есть на душ что-то такое, это врно. Я вс эти дни подмчалъ за тобою: то сидишь ты по цлому часу словно въ воду опущенный, слова отъ тебя не добьешься, а если и отвтишь, то все какъ-то не въ попадъ, то примешься разсматривать свой сапогъ, будто отъ него совта какого дожидаешься, либо ни съ того, ни съ сего пустишься говорить такъ что удержи никакой нтъ. Груня моя, и та замтила. Вчера лежалъ ты здсь одинъ на диван, курилъ трубку, да какъ вдругъ вскочешь, щелкнулъ въ воздух пальцами будто вспомнилъ что-то не доброе, махнулъ рукою, да и пошелъ сновать по комнат какъ помшанный. Что есть, есть у тебя дльце, слова нтъ, да дльце-то это не у Труниныхъ, а должно дома что-нибудь не ладится.

Николай Степановичъ съ удивленіемъ взглянулъ на него. ‘Видно что-нибудь знаетъ’, подумалъ онъ.

— Да и изъ дому-то ты ухалъ либо на перекоръ Варвар Степановн, либо тайкомъ отъ нея. Иначе, я знаю, она тебя въ такое время не отпустила бы.

‘Знаетъ, какъ есть знаетъ, врно этотъ подлецъ Васька разболталъ.’ И онъ перенесъ съ Курнакова недоумвающій взглядъ свой на сапогъ.

— Ну что ты сапогъ-то свой разглядываешь? приставалъ къ нему Курнаковъ.— А откроемся-ка лучше другъ другу. Авось вмст и придумаемъ какъ горю помочь.

— Есть, братъ, дльце у Труниныхъ, произнесъ уже какъ-то нершительно Николай Степановичъ. Онъ въ эту минуту похожъ былъ на пойманнаго въ шалости школьника, который, несмотря на неопровержимость уликъ, все еще продолжаетъ запираться, не ршаясь прямо сознаться въ вин своей.

— Эй, братъ, врешь, Николай! По глазамъ вижу что врешь. Никакихъ у тебя тамъ длъ нтъ. Смотри: заставятъ тебя на томъ свт горячую сковороду лизать. Ну скажи правду, продолжалъ Курнаковъ, цлуя его въ об щеки,— вдь врешь?

Добродушіе съ какимъ Курнаковъ допрашивалъ его, надежда что въ самомъ дл не дастъ ли онъ добраго совта, можетъ-быть отчасти и дйствіе винныхъ паровъ и прочей обстановки, а врне все это вмст вызвало наконецъ Николая Степановича на откровенность, и онъ въ короткихъ словахъ разказалъ безъ утайки все случившееся.

— Такъ вотъ оно дльце-то какое! закатился Курнаковъ своимъ звонкимъ, заливистымъ смхомъ когда тотъ окончилъ разказъ.— Дльце хорошее, нечего сказать! Не смй, говоритъ, трогать моихъ двокъ, а ты сразу и опшилъ. Ха, ха, ха! Ну, а Саша эта хороша? спрашивалъ онъ полуконфиденціальвымъ тономъ.— Вдь я твой вкусъ знаю, у тебя губа не дура. Небось обморокъ, а не двка! Изъ себя видная, да ладная, румянецъ во всю щеку, глаза съ поволокой, поступь лебединая.

И глаза его засверкали какъ раскаленный уголь.

— Не твое здсь мсто, продолжалъ онъ, какъ бы разсуждая самъ съ собою и слегка покручивая усъ.— Какова! Пошелъ бы, говоритъ, лучше поговорить съ галкой, а та кром дурака ничего сказать не уметъ. Ха, ха, ха!

И онъ снова залился такимъ громкимъ, неудержимымъ смхомъ что Николаю Степановичу сдлалось даже не ловко, но онъ молча далъ пройти этому необузданному взрыву веселья.

— Ну что жъ ты теперь хочешь длать? Для чего ухалъ ты изъ дому? спросилъ тотъ наконецъ, угомонясь и утирая навернувшіяся на глазахъ слезы.

— А для того чтобы дать ей почувствовать, доказать….

— Что ты колпакъ, перебилъ его Курнаковъ.— Доказалъ, да такъ доказалъ что теперь и галку спрашивать нечего. Ну ты подумай самъ: вдь не на вкъ же ты ухалъ, долженъ же будешь когда-нибудь домой вернуться. Ну что жъ тогда? Нтъ, братъ, по-нашему не такъ.

— А какъ же? какъ бы противъ воли вырвалось у Николая Степановича.

— Не такъ, повторилъ Курнаковъ, ходя скорыми шагами по комнат.— Поручи это дло мн, сказалъ онъ вдругъ остановись прямо предъ нимъ:— я такъ его обработаю что ты мн и посл не разъ спасибо скажешь.

— Что ты сдлаешь? вопросительно посмотрлъ на него Николай Степановичъ.

— Ужь это дло мое. Ты знаешь меня: я теб зла не желаю. Ты только положись на меня. Дай мн полную волю.

— Право не знаю, нершительно пробормоталъ Николай Степановичъ.

Онъ былъ очень радъ взвалить по привычк заботу свою на другаго, но зная Курнакова и давнишнее недоброжелательство его къ Варвар Степановн, боялся поручить ему такое щекотливое дло. ‘Пожалуй еще что-нибудь такое накуралеситъ что посл и не радъ будешь.’

— Да ты по крайней мр хоть скажи мн что бы ты думалъ такое сдлать? спросилъ онъ его.

— Ну нтъ, братъ, ни съ кмъ въ жизни ни о чемъ не совтовался, да и не люблю этихъ бабьихъ пріемовъ, а что задумалъ, тотчасъ же и сдлалъ. Ну да впрочемъ что объ этомъ теперь говорить, сказалъ онъ вдругъ какъ бы остановясь на какой-то проблеснувшей у него въ голов мысли.— Дло это еще впереди, потолкуемъ и посл. А теперь я вотъ что теб сказать хотлъ: вдь ты лошадей обоихъ въ Круглое за санями посылаешь?

— Посылаю.

— Такъ сослужи ты мн службу.

— Какую хочешь?

— Курдюмовскаго управляющаго знаешь?

— Кто же этого мошенника не знаетъ, а мы съ нимъ ужь и вовсе сосди, въ одномъ сел живемъ.

— Стало-быть и собакъ его знаешь?

— Какъ не знать, собаки славныя. Противъ его Лютой здсь ни у кого собаки нтъ.

— Такъ вотъ отъ этой самой Лютой торговалъ я у него пару щенятъ: по сту рублей за каждаго давалъ.

— Что жъ, не отдалъ?

— Не только что не отдалъ, а еще, подлецъ, обидлся и вздумалъ мн чрезъ людей какія-то наставленія давать. Ну, да я за это еще ему морду поколочу, отъ меня не отвертится. Пока же дло вотъ въ чемъ: Петрушка мой снюхался съ Курдюмовскимъ поваромъ, и тотъ общалъ за пятьдесятъ рублей ему этихъ щенятъ сдать и приказывалъ на дняхъ прізжать за ними.

— Молодца! оказалъ Николай Степановичъ, и отъ непритворнаго удовольствія даже подпрыгнулъ на стул.

По его понятіямъ, украсть собаку не значило сдлать воровство. Это было скоре молодецкій подвигъ которому онъ вполн сочувствовалъ, въ настоящемъ же случа, онъ находилъ что Курнаковъ поступалъ съ Курдюмовскимъ управляющимъ именно такъ какъ и слдовало благородному человку поступитъ со сволочью, то-есть проучить негодяя по-своему, да при случа еще и морду ему поколотитъ.

— Вотъ мн сейчасъ и пришло въ голову, продолжалъ Курнаковъ,— чмъ лошадей гонять понапрасну, Петрушка на твоихъ и създитъ. Оно и подозрнія меньше. Если кто своихъ лошадей и увидитъ, подумаетъ: привезъ-молъ кучеръ барина, похалъ прозжать лошадей, да и завернулъ къ пріятелю лясы поточить, какъ они, подлецы, всегда длаютъ.

— Дло понятное. Изволь, братъ, изволь.

И Николай Степановичъ въ свою очередь расхохотался, представляя себ рожу какую сдлаетъ на другой день управляющій узнавъ что у него въ ночь увезли собакъ.

— Такъ я сейчасъ же дамъ Панкрашк приказаніе какъ это дло поухве оборудовать. Онъ у меня тоже малый не промахъ: въ свое время видалъ виды.

— Ну нтъ, любезный другъ, ему объ этомъ пока ни слова, чтобы дло не пускать въ огласку. А то если оно теперь почему-либо не удастся, такъ къ нему посл и подступить ужь нельзя будетъ.— Скажи ему просто что съ нимъ детъ Петрушка съ особымъ приказаніемъ, и вели ему строго-на-строго чтобъ онъ изъ его повиновенія не выходилъ и исполнялъ бы все что тотъ ему прикажетъ. Понимаешь?

— И то дло, согласился Николай Степановичъ.

— Такъ ты сейчасъ же отдай приказаніе Панкратію, да и ложись себ отдыхать, а то я вижу у тебя ужь глаза слипаются. Я тмъ временемъ науськаю Петрушку, потомъ позову ихъ къ себ обоихъ вмст, да и отпущу.

Такъ и было сдлано.

— Водку пьешь? спросилъ Курнаковъ Панкратія, когда тотъ вошелъ къ нему въ кабинетъ.

— Кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ, отвчалъ тотъ осклабляясь.

— Такъ вотъ поздравь меня съ полемъ, сказалъ онъ, наливая ему стаканъ,— а вотъ этотъ выпей за мое здоровье, продолжалъ онъ, наливая другой.— А теперь слушай. Ты отъ барина своего приказаніе получилъ?

— Получилъ-съ, Петръ Михайловичъ.

— хать въ Круглое съ Петрушкой и исполнять все что онъ тебк скажетъ. Такъ что ли?

— Точно такъ-съ.

— Такъ отправляйтесь же сейчасъ и привезите сюда Сашку, горничную Варвары Степановны. Ты Сашку знаешь?

— Какъ не знать, отвчалъ переминаясь озадаченный кучеръ:— у однихъ господъ живемъ. Опять-таки она моей жен родною племянницей доводится.

— Ну вотъ и прекрасно. Стало-быть ты и барину сдлаешь угодное, и Саш счастье предоставишь, да и теб съ женою не дурно будетъ. Понялъ?

Кучеръ былъ человкъ не глупый, слышалъ о размолвк происшедшей между господами изъ-за Саши, и потому съ разу смекнулъ что дло точно могло выйти не дурное.

— Слушаю-съ, отвчалъ онъ.

— Ну такъ ступайте же. Да чтобъ у меня все было шито да крыто. Вдь ты никакъ съ бариномъ еще въ полку мальчишкой былъ. Я чай у васъ тамъ и не такое случалось.

Этимъ послднимъ, брошеннымъ какъ бы вскользь, замчаніемъ, Курнаковъ какъ нельзя боле польстилъ. самолюбію кучера. Тотъ хотя и промолчалъ, но скорчилъ такую рожу которая ясно говорила: видали мы дескать и не такіе виды. Разумется что состроенная имъ рожа лгала, потому что ничего подобнаго съ Николаемъ Степановичемъ въ полку никогда не случалось, но не можетъ же русскій человкъ сознаться, а тмъ боле сознаться при постороннихъ что онъ чего-нибудь не видалъ, или не знаетъ, или что съ нимъ не случалось того что случалось съ другимъ, особенно по части удальства и ухорства.

Уладивъ это дло, Курнаковъ былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа и веллъ собраться хору Цыганъ. Еще Николай Степановичъ не выходилъ изъ своей комнаты, какъ хоръ уже стоялъ въ зал въ полномъ состав. Мущины были въ синихъ казакинахъ, перетянутыхъ черными ремнями, съ красными лампасами на широкихъ шароварахъ, двушки съ лентами въ волосахъ. Въ хор этомъ собственно Цыганъ не было ни одной души, онъ составленъ былъ изъ дворовыхъ людей и двушекъ обученныхъ цыганскому пнію и пляск выписаннымъ когда-то Курнаковымъ изъ Москвы Цыганомъ. Доморощенные Цыгане плясали довольно сносно, а пли даже очень порядочно. Едва показался Николай Степановичъ въ дверяхъ, какъ хоръ грянулъ. Онъ вообще любилъ пніе, особенно же цыганское, и, пораженный этою неожиданностью, пришелъ въ неописанный восторгъ, въ глазахъ, его видно было. даже какое-то умиленіе. Курнаковъ приказалъ подать вдовушку,— такъ называлъ онъ Клико,— и наливъ стаканы при звукахъ псни: ‘Ей вы, уланы’, провозгласилъ тостъ: за здоровье того кто любитъ кого. Посл ‘улановъ’, экономка Курнакова, Груня, пропла бывшій тогда въ большомъ ходу романсъ: ‘На зар ты ее не буди’. Груня была, какъ выразился Курнаковъ, двка видная и ладная, съ румянцемъ во вою щеку и звонкимъ голосомъ, почему и прозвана была имъ курскимъ соловьемъ. Она всего года три какъ взята была въ домъ изъ дворовыхъ и не успла еще усвоить себ манеръ барской барыни. Съ тхъ поръ какъ Курнаковъ разъхался съ женою своею, это была уже пятая. ‘Двка всегда должна оставаться двкой и помнить что она небольше какъ двка, говорилъ онъ, а барынь мн не надо: я и свою прогналъ’. И дйствительно, чуть замчалъ онъ что экономка его имла поползновеніе стать на барскую ногу, онъ тотчасъ же выдавалъ ее замужъ. Посл Груни небольшимъ, но мелодичнымъ голосомъ пропла еня: ‘Я пойду, пойду косить’. Это была молоденькая, черноглазая, очень симпатичной наружности двушка, за которою увивался и седадонничалъ съ самаго прізда своего Николай Степановичъ, что каждый разъ вызывало неудержимый хохотъ со стороны Курнакова.

— А ты ужь и растаялъ, сказалъ онъ подойдя къ нему.— Привези-ка ты свою Сашу, въ недлю берусь выдрессировать: будетъ пть и плясать не хуже ени. А что, продолжалъ онъ,— еслибы потихоньку отъ Варвары Степановны выучить пть и плясать всхъ двушекъ, да эдакъ въ сочельникъ учинить у нея въ гостиной вотъ такое же плясобсіе, да и черничекъ тутъ же пуститъ. Что бы тутъ такое было?

Мысль эта до того поразила Николая Степановича своею эксцентричностью что все тучное туловище его заходило отъ смха.

Хоръ плъ цлый вечеръ и казалось истощилъ уже весь свой репертуаръ.

— А ну-тка гряньте финальную, крикнулъ наконецъ Курнаковъ, и хоръ заплъ ‘зеленую рощу’.

Вышелъ на середину стремянной Левка, молодой и красивый парень съ темнорусыми, остриженными въ кружокъ волосами и едва пробивавшимися усами, противъ него стала еня. Она перекинула и перевязала черезъ плечо большой красный платокъ и, подпершись лвою рукой въ бокъ, а правую держа на отлет, дрожа всмъ тломъ и говоря плечами, плавно и легко понеслась по зал.

— Ловко, ловко! кричалъ ей вслдъ, ободряя ее, Курнаковъ, Николай Степановичъ мллъ, не сводя съ нея глазъ и боясь проронить хотя одно ея движеніе.

Когда она стала приближаться къ Левк, тотъ выпрямился, молодецки подперся въ бока руками, встряхнулъ волосами и, бойко выбивъ ногами дробь, ловкимъ прыжкомъ обернулся на воздух и сталъ предъ нею на каблукахъ какъ вколаный. Дойдя до него, перевернулась и еня, и кружась возвратилась на свое мсто. Очередь была за Левкой, и тотъ уже готовился удивить публику ухорскимъ трепакомъ.

— Стой! закричалъ Курнаковъ и, взявъ въ руки гитару, сталъ на его мсто.

Онъ закинулъ нсколько голову назадъ и скомандовалъ хору ‘живй’, отчетливо выбилъ каблуками дробь и ударивъ рукой по струнамъ, гикая и, вскрикивая, легко и бойко, какъ бы не касаясь пола ногами, понесся къ ен. Въ эту минуту онъ былъ въ полной форм Цыганъ, красная канаусовая съ косымъ воротомъ рубашка, синяя бархатная поддевка съ такими же широкими шароварами, довершали сходство. Подскочивъ къ ен, онъ вдругъ остановился, глянулъ ей прямо въ глаза и гаркнувъ: ‘ай не любишь?’ не оборачиваясь, дробнымъ ходомъ возвратился назадъ.

— Молодца! крикнулъ Николай Степановичъ и не выдержавъ расходившейся въ немъ молодецкой удали, засучилъ рукава, и переступая подъ тактъ плясовой псни съ нбги на ногу вышелъ на середину.

— Вотъ такъ одолжидъ, залился звонкимъ смхомъ своимъ Курнаковъ и бросился обнимать его.— Ну, еня, за это поцлуй его.

Въ этотъ вечеръ разошлись спать уже далеко за полночь.

На другой день, по возвращеніи съ охоты, Николай Степановичъ только-что пошелъ было къ себ въ комнату чтобы снять дубленую поддевку, какъ догналъ его Курнаковъ.

— Пойдемъ скоре, сказалъ онъ ему въ полголоса, какъ бы опасаясь чтобы кто не услыхалъ.— Такую теб картину покажу какой ты еще отродясь не видывалъ.

— Какую такую? опросилъ Николай Степановичъ.

— А вотъ самъ сейчасъ увидишь. И взявъ за руку, Курнаковъ повелъ его въ гостиную. Здсь онъ на минуту остановился.— Тише, сказалъ онъ шепотомъ, и пріятели на цыпочкахъ направились къ двери которая вела въ комнату Груни.

— Ну теперь смотри, сказалъ онъ, дойдя до затворенной двери и указавъ на замочную скважину.

Николай Степановичъ, едва переводя духъ отъ волненія, упершись обими руками въ колни, прислъ сколько было нужно чтобы глазъ его пришелся противъ скважины, но, глянувъ въ нее, онъ такъ и обомллъ, ноги его подкосились, и, еслибы не поддержалъ его Курнаковъ, онъ какъ стоялъ, такъ и присдъ бы на полъ. Прямо противъ двери на диван, радомъ съ Груней, сидла Саша.

— Что же это такое? могъ лишь онъ проговорить, ошеломленный неожиданнымъ зрлищемъ.

— Щенка отъ Лютой привезли, отвтилъ Курнаковъ, съ трудомъ одерживая готовый разразиться хохотъ.

Николай Степановичъ сначала не понялъ и въ недоумніи тупо посмотрлъ на него, но тутъ же, вспомнивъ вчерашній разговоръ, сообразилъ въ чемъ дло.

— Что ты сдлалъ со мной? сказалъ онъ ему совершенно растерянный.

— А то что ты давно долженъ былъ бы сдлать самъ если только хотлъ доказать сестриц своей что ты не колпакъ и не тряпка.

— Все это прекрасно, но что же я теперь буду длать съ Сашей?

Курнаковъ вмсто отвта разразился такимъ гомерическимъ хохотомъ что лежавшая на диван Змйка въ испуг соскочила съ него и, поджавъ хвостъ, мелкимъ тротомъ убжала въ задъ.

— Но согласись же наконецъ, говорилъ окончательно смущенный и озадаченный Николай Степановичъ,— что не могу же я въ самомъ дл оставить ее здсь при себ.

— А почему бы и не такъ?

— Потому что всему есть свои границы. Какъ я ни сердитъ на сестру за ея поступокъ, все же я не могу не уважать ея правилъ…

— Да полно теб, любезный другъ, ахинею-то городить. Въ семинаріи кажется не обучался, а чортъ знаетъ какую чушь несетъ. Теб будутъ въ глаза плевать, а ты будешь обтираться да кланяться. Выходитъ ударили въ ланиту,— подставь другую. Нтъ, это братъ въ наше время не модель: всю рожу изобьютъ.

Долго спорили, и наконецъ Николай Степановичъ настоялъ таки на своемъ: ршено было Сашу въ тотъ же день обратно отправить въ Круглое, такъ какъ на первый разъ достаточно было и сдланной демонстраціи чтобъ образумить, и, какъ выражался Курнаковъ, привесть въ чувство Варвару Степановну. Николай Степановичъ хотлъ было написать ей объяснительное письмо, но Курнаковъ ршительно этому воспротивился, доказывая что тмъ было бы испорчено все дло.

— Ну поди по крайней мр хоть повидайся съ ней, приставалъ Курнаковъ, когда Саша уже совсмъ снаряжена была въ путь,— а то что же она въ самомъ дл за сорокъ верстъ киселя сть прізжала.

— Ни за что на свт, упорно отвчалъ Николай Степановичъ.

— Да вдь ты посл этого хуже всякой бабы. Чего же ты боишься?

— Ничего не боюсь, правила свои есть.

Курнаковъ и настаивать больше не сталъ, только плюнулъ, да и пошелъ самъ провожать Сашу.

Ссылаясь на правила, Николай Степановичъ очень хорошо сознавалъ что онъ говорилъ не совсмъ то что чувствовалъ. Онъ не соглашался оставитъ при себ Сашу не потому чтобы считалъ поступокъ этотъ безнравственнымъ, даже не изъ уваженія къ принципамъ сестры своей, а потому что поступкомъ этимъ онъ разомъ разгромлялъ свой и безъ того уже потрясенный домашній бытъ, собственными руками разрушалъ ту теплую лежанку на которой онъ, какъ раскормленный котъ, мурлыча и жмуря глаза, такъ беззаботно потягивался и нжился въ продолженіи столькихъ лтъ,— словомъ, отрзывалъ себя отъ своего прошлаго, отрекался навсегда отъ дорогихъ привычекъ своихъ, которыя составляли не только прелесть, но и весь смыслъ его жизни.

Пока отвезли въ Круглое Сашу и лошади возвратились, прошелъ еще день, и когда на слдующій Николай Степановичъ сталъ собираться хать къ Стешкинымъ, Курнаковъ объяснилъ ему очень резонно что было бы крайне не ловко пріхать къ нимъ за два дня до именинъ хозяйки дома и не дождавшись ихъ ухать, и что лучше было, выждавъ эти два дня, хать вмст въ день самыхъ именинъ, и Николай Степановичъ, уважавшій всевозможныя приличія, а тмъ боле свтскія, не могъ съ нимъ не согласиться.

Наконецъ насталъ и день именинъ Сгешкиной. Николай Степановичъ, какъ дамскій кавалеръ, разумется озаботился о своемъ туалет и о приданіи своей особ возможно пріятнаго и привлекательнаго вида. Онъ занялся этимъ дломъ съ ранняго утра: гладко выбрился, отеръ подбородокъ одеколономъ съ водою, подкрасилъ и нафабрилъ усы и симметрически подстригъ и подровнялъ бакенбарды, обвязавъ изъ въ заключеніе платкомъ, чтобы дать имъ плотне прилечь къ щекамъ. И дйствительно когда онъ потомъ снялъ повязку, то он похожи были не столько на бакенбарды сколько на ровно обрзанные скрябкою газоны, симметрически разбитые, по об стороны тщательно усыпанной мелкимъ пескомъ, площадки. Подбородокъ же былъ до того гладокъ что такъ и хотлось провесть по немъ рукою.

Окончивъ туалетъ, Николай Степановичъ повязалъ шею высокимъ, доходившимъ почти до ушей галстукомъ, — привычка оставшаяся у него еще отъ военной службы,— надлъ новый мундирный сюртукъ съ продтымъ въ петлицу крестикомъ, обрызнулся духами и, оглядвъ себя со всхъ сторонъ въ зеркало, вышелъ въ залъ. Въ особ его произошло то же преобразованіе какое ежегодно происходило въ Махонинскомъ дом въ день Свтлаго Праздника. Самая походка его какъ бы измнилась: и ступалъ онъ легче, и движенія его были развязне и какъ-то деликатне. Когда Курнаковъ увидалъ его, то обомллъ отъ удивленія.

— Тебя узнать, братъ, нельзя! вскрикнулъ онъ, разводя руками.— Другой человкъ сталъ, двадцать лтъ съ костей долой. ужъ полно хать ли мн съ тобой? На меня барыни и смотрть теперь не станутъ.

Пріятели пріхали къ Стешкинымъ какъ разъ къ именинному пирогу. Създъ былъ огромный, какъ и вс тогдашняго времени помщичьи създы: всякій ставилъ себ въ непремнную обязанность помнить дни именинъ и рожденія сосдей, такъ какъ дни эти представляли удобнйшій способъ скоротать остававшееся отъ хозяйственныхъ занятій время, а времени этого было не мало. Праздникъ былъ очень оживленъ: много ли, пили, танцовали, въ карты играли чуть ли не на десяти столахъ. Курнаковъ познакомилъ Николая Степановича съ двумя молоденькими хорошенькими дамами, съ которыми и усадилъ его за преферансъ. Играя съ ними, онъ разказывалъ имъ про небывалые свои походы и похожденія, т разумется волею-неволею слушали его, и онъ былъ въ полномъ упоеніи. Вечеромъ Николай Степановичъ даже ангажировалъ одну изъ нихъ на кадриль, и танцуя слегка прихрамывалъ, тутъ же объяснивъ что хромалъ отъ полученной при штурм Варшавы контузіи. Пиръ продолжался трое сутокъ, на четвертыя гости хотли было уже разъзжаться по домамъ, но какъ нарочно поднялась такая страшная метель что по степнымъ проселочнымъ дорогамъ, особенно по первозимью, когда еще свжное полотно ихъ какъ слдуетъ не осло и не убилось и вдоль ихъ не разставлены спасительныя вшки, пуститься въ путь было не безопасно. Радушные хозяева отъ души рады были этой благодати и объявили гостямъ что ихъ въ такую погоду ни за что не отпустятъ. Длать нечего, надо было оставаться, а какъ метель продолжалась двое сутокъ, то и гости могли разъхаться лишь прогостивъ у Стешкиныхъ цлыхъ пять дней.

Но тутъ приключилось новое обстоятельство. Черезъ день, то-есть 30го ноября, былъ именинникъ одинъ изъ пировавшихъ у Стешкиныхъ гостей, владлецъ пятисотъ душъ и мужъ очень хорошенькой жены, любившей поплясать и повеселиться. День именинъ такого сосда конечно не забывается, и къ нему еще заране собиралась большая половина бражничавшихъ у Стешкиныхъ помщиковъ, остальную же пригласилъ къ себ онъ самъ, а въ томъ числ и Николая Степановича. Тотъ сталъ было отговариваться неимніемъ времени.

— Вретъ, перебилъ его Курнаковъ, успвшій уже пріобрсть надъ нимъ неотразимый авторитетъ,— никакихъ у него длъ нтъ, петли мечетъ. Мы съ нимъ вмст прідемъ.

Николай Степановичъ отговаривался впрочемъ такъ, по свойственной ему деликатности: нельзя же было въ самомъ дл, не поломавшись, сразу согласиться, точно больно ужь обрадовался именинному пирогу, надо себ цну знать, и дать другимъ ее почувствовать. Въ сущности же онъ былъ очень радъ сдланному ему приглашенію, тмъ боле что это совершенно согласовалось съ его планами. Дня два, пожалуй три, пробуду у Шумилиныхъ, думалъ онъ, и какъ разъ вернусь въ Круглое къ именинамъ сестрицы. Его мучило оскорбленіе нанесенное имъ сестр увозомъ Саши, и ему хотлось скоре загладить вину свою.

У Шумилиныхъ пропировали ровно трое сутокъ, и Николай Степановичъ совсмъ уже было собрался хать къ себ въ Круглое, какъ Курнаковъ объявилъ ему что онъ далъ за него слово пріхать съ нимъ на другой день къ Маклаковой, очень богатой и всми уважаемой старушк, быть у которой считали за особую честь не только уздные, но и губернскіе тузы. Самъ архіерей, объзжая епархію, считалъ обязанностію постить ее, при чемъ даже служивалъ въ ея церкви обдню. 4го декабря она была именинница, и отъ Шумилиныхъ вс огромнымъ поздомъ отправлялись къ ней, но Николай Степановичъ отъ этой новой поздки отказался наотрзъ.

— Нтъ, оказалъ онъ Курнакову ршительно,— ты позжай куда знаешь, а я ду въ Круглое: у маня дома завтра своя именинница.

— Да ты никакъ вовсе сбрендилъ! перебилъ его тотъ.— Тебя сестра изъ дома выгнала, а ты къ ней съ поклономъ на именины. Зачмъ же ты посл этого и узжалъ?

— Что жъ, довольно помучилъ, пора и честь знать!

— Жаль стало. Эхъ ты, едотьевна! А еще военный мундиръ носитъ, Варшаву приступомъ бралъ! На тебя не военный мундиръ, а паневу надть надо, да за прялку посадить.

— Какъ знаешь. А я ршился, сейчасъ ду.

— Ршительно дешь?

— Ршительно, я ужь веллъ и лошадей закладывать.

— Ну ужь если такъ, братъ, такъ нтъ же, шалондры: не бывать теб въ Кругломъ ни на своихъ именинахъ, ни на сестриныхъ.

— Какъ это такъ?

— Да такъ же! не бывать, да и только.

Сказавъ это, Курнаковъ запустилъ руки въ карманы, и остановясь прямо противъ Николая Степановича, глядлъ ему въ упоръ въ самые глаза. Слова эти сказаны были такъ положительно что Николай Степановичъ совершенно опшилъ, и минутная ршимость его исчезла.

‘Чортъ его знаетъ’, обдумывалъ онъ, ‘вдь полоумный. Если ужь что захотлъ, ни предъ чмъ не остановится: отца роднаго подворотню пролзть заставитъ. И кучеръ съ нимъ такой же сорви-голова. Еще пожалуй такую штуку сыграетъ что и жизни не радъ будешь.’

Николай Степановичъ сталъ представлять Курнакову резоны почему ему слдовало халъ въ Круглое, тотъ доказывалъ ему что напротивъ ему туда ни подъ какимъ видомъ хать не слдовало. Пренія продолжались боле получаса, и наконецъ ршено было хать къ Маклаковой, а отъ нея въ городъ, гд 6го былъ назначенъ балъ въ дворянскомъ клуб.

— А тамъ ступай себ хоть на вс четыре стороны, шалашъ ты этакой! заключилъ Курнаковъ.

У Маклаковой Николай Степановичъ проскучалъ весь день. За обдомъ играла музыка, кругомъ его все были веселыя лица, но онъ не раздлялъ общаго веселья: ему тяжелъ былъ пиръ на праздник чужомъ. Когда провозглашенъ былъ тостъ за здоровье хозяйки, онъ вмст съ другими поднялъ бокалъ, но выпить его не могъ: ему казалось что онъ тмъ нанесъ бы сестр своей кровную обиду, порвалъ бы съ нею послднюю связь. Долго держалъ онъ его предъ собою въ нершимости. ‘За здоровье ваше, сестрица’ сказалъ онъ наконецъ шепотомъ, поднеся бокалъ къ губамъ и сразу опорожнилъ его. Посл этого, сдланнаго имъ хотя и заочно, шага къ примиренію, у него и на сердц стало какъ будто легче, и на душ покойне.

Отъ Маклаковой отправились въ городъ. Были и на дворянскомъ бал. Балъ, несмотря на торжественность дня, прошелъ безъ всякаго скандала и съ подобающимъ благочиніемъ: дворяне были въ мундирахъ или въ черныхъ фракахъ и блыхъ жилетахъ и галстукахъ, и примрнымъ поведеніемъ своимъ привели бы въ умиленіе самого благонамреннаго чиновника. Даже между прислугою и полицейскими солдатами не было ни одного пьянаго: по крайней мр не украдено было ни одной шубы. Самый городничій, имвшій обыкновеніе въ табельные дни, въ изъявленіе преданности своей къ престолу и отечеству, совершать приличныя возліянія, лишавшія его почему-то употребленія ногъ, на этотъ разъ держался на нихъ твердо и бодро, и лишь не въ мру раскраснвшійся носъ свидтельствовалъ о неизмнности его лойяльныхъ чувствъ.

Такимъ мирнымъ исходомъ бала Курнаковъ остался даже недоволенъ.

— Куда какъ все измельчало, говорилъ онъ Николаю Степановичу, возвращаясь домой.— Въ наше время такъ бы не кончилось: этому уздному франтику со стеклышкомъ въ глаз ужь наврное гусары наши всю морду исколотили бы.

III.

Но мы, слдуя за Николаемъ Степановичемъ въ его безцльныхъ поздкахъ и странствованіяхъ съ Курниковымъ по сосднимъ помщикамъ, совсмъ забыли Варвару Степановну.

Мы знаемъ что встревоженная неожиданнымъ отъздомъ и долгимъ невозвращеніемъ брата, она было успокоилась предположеніемъ что Николай Степановичъ похалъ провдать Труниныхъ, отъ которыхъ вроятно и возворотитоя ко дню ея именинъ, какъ вдругъ снова озадачена была неожиданнымъ происшествіемъ. Ночью неизвстно куда пропала Саша и какъ разъ въ ту же самую ночь прізжалъ кучеръ Николая Степановича за троичными санями. Его видлъ караульный, говорилъ съ нимъ, опрашивалъ откуда онъ пріхалъ, но ни на одинъ изъ своихъ вопросовъ не могъ добиться путнаго отвта. Съ нимъ прізжалъ еще какой-то неизвстный человкъ. Кучеръ былъ по жен родной дядя Саш, человкъ пьяный и подъ пьяную руку готовый на все, жена его была также у Варвары Степановны на дурномъ счету, и не было никакого сомннія что Сашу увезъ онъ.

Происшествіе это поставило весь домъ вверхъ дномъ. Власьевна допрашивала кучерову жену и караульнаго, но отъ нихъ положительно ничего узнать не могла, и пришла наконецъ къ тому убжденію что Сашу увезъ самъ нечистый обернувшись въ кучера, для того чтобы наказать ее за то что она была причиною раздора между господами. Варвара Степановна конечно не раздляла этого мннія: она была убждена что за Сашей присылалъ Николай Степановичъ, но съ какою цлью онъ это сдлалъ, было для нея ршительно загадкой. Она терялась во всевозможныхъ предположеніяхъ, изъ которыхъ одни были тревожне и возмутительне другихъ.

‘Ужь не хочетъ ли онъ въ пику мн жениться на ней, думала она, и пріхать сюда съ молодою хозяйкой? Или можетъ-быть’…. И легкій румянецъ двственной стыдливости выступилъ на ея желтыхъ морщинистыхъ щекахъ, и губы приняли такое выраженіе какого еще никогда не принимали. Ей стыдно было предъ самой собою, что подобныя предположенія могли придти ей въ голову, и она оснила лобъ свой крестнымъ знаменьемъ. ‘Но нтъ, не можетъ быть чтобъ онъ ршился на что-нибудь такое. Что сказали бы сосди? Что сказали бы свои собственные люди? Вдь это значило бы опозорить себя на цлый вкъ для того только чтобы мн досадить. Нтъ, этого быть не можетъ!’ И Варвара Степановна нсколько успокоивалась. ‘А впрочемъ Богъ его знаетъ, передумывала она черезъ минуту, онъ щекотливъ, вспыльчивъ и изъ самолюбія ршится пожалуй на все, особенно если онъ у Курнакова. Для этого изверга нтъ на свт ничего Святаго: законную жену прогналъ и завелъ у себя въ дом развратъ, нтъ ничего мудренаго что и его подобьетъ. А досадне всего то что я сама во всемъ виновата. Послушайся я перваго своего намренія, пойди тогда же къ нему въ кабинетъ, попроси у него прощенія, и все было бы кончено. Можетъ-быть онъ потому весь вечеръ въ гостиную и не выходилъ что поджидалъ меня къ себ, зная что у меня сидитъ Солодкина.’ И Варвара Степановна ломала себ руки съ досады.

Весь этотъ день Варвара Степановна провела въ страшномъ волненіи. ‘Вотъ-вотъ, думала она, подъдутъ къ крыльцу сани, и выйдетъ изъ нихъ Николай Степановичъ рука объ руку съ Сашей.’ Она даже отъ времени до времени прислушивалась не зазвенитъ ли знакомый колокольчикъ, и ни одинъ разъ казалось ей что дйствительно звенитъ. Но день прошелъ благополучно, и ложась спать она нсколько успокоилась и ободрилась.

Утромъ встала она рано. Былъ ясный день: солнце играло въ узорахъ расписанныхъ морозомъ стеколъ, сверкалъ и искрился свже выпавшій снгъ. Въ дом было и свтло, и тепло. Беззаботно перепархивая съ жерди на жердь, то весело щебетали, то заливались оглушительнымъ пніемъ канарейки. Будто легче и отрадне стало и на душ у Варвары Степановны. Вскор съ веселымъ лицомъ показалась въ дверяхъ Власьевна.

— Я къ вамъ, сударыня, съ радостью, сказала она, поклонившись.— Сашка нашлась. Ее ночью подвезъ къ двичьему крыльцу Панкратій, спустилъ съ саней, а самъ ухалъ. Должно-быть такое было господское приказаніе.

— Ну что жъ она? нетерпливо спросила Варвара Степановна.

— Ничего-съ. Какая была, такая а есть: она даже Николая Степановича не видала. Увезъ ее отсюда все тотъ же Панкратій. Вызвала ее изъ двичьей тетка и привела къ себ домой. Тамъ ихъ дожидался какой-то человкъ и сталъ Сашку почти силкомъ сажать въ сани. Она сначала не соглашалась, хотла даже, говоритъ, кричать, да Панкратій пригрозилъ: баринъ, молъ, приказалъ, хуже будетъ. Ну, выходитъ, длать было нечего, посадили ее да и увезли.

— Куда же ее возили?

— Къ Курнакову въ домъ.

— Ну такъ и есть. Что же она тамъ длала?

— Привезли меня, говорить, прямо въ домъ. Вышла ко мн экономка, такая молодая, да изъ себя видная, обошлась со мною ласково таково, напоила меня чаемъ, спрашивала какъ ты молъ дома у себя живешь, какіе у васъ порядки? Спрашиваетъ, говоритъ, а сама все смется, хохотунья такая. Выходилъ, говоритъ, взглянуть на нее и самъ Курнаковъ. Тоже такой веселый, да ласковый. ‘Не наливай ей, говоритъ, въ чай сливокъ: нонче постъ. Не бери тяжкаго грха на душу.’ Такъ просидла она въ двичьей весь день, а къ вечеру вышелъ къ ней Васька съ приказомъ опять собираться домой. И тутъ-таки опять вышелъ баринъ, то-есть выходитъ Курнаковъ, провожать ее. Отвези, говоритъ, отъ меня поклонъ своей барын, окажи ей что молъ Петръ Михайловичъ Курнаковъ ей усердно кланяется.

Власьевна думала принесенною встью обрадовать Варвару Стеяановву, никакъ не подозрвая что каждое слово врзывалось ей острымъ ножомъ въ сердце.

‘Такъ стало-быть онъ присылалъ за ней, соображала сама съ собою Варвара Степановна,— только для того чтобы поднять меня на смхъ, поглумиться надо мной старухой съ Курнаковымъ и его экономкой, сдлать меня посмшищемъ не только всхъ сосдей, но и дворни. Ужъ лучше бы онъ оставилъ ее гд-нибудь тамъ у себя. По крайней мр такого позора для дома не было бы.’

Конечно нельзя было нанесть самолюбію ея боле, чувствительнаго удара. Еслибы Николай Степановичъ женился на Саш, то и тогда Варвара Степановна считала бы себя мене оскорбленною, мене униженною. Тогда онъ поступилъ бы въ отношеніи къ ней лишь эгоистомъ, не обращающимъ никакого вниманія на положеніе въ какое онъ ставилъ ее поступкомъ своимъ, теперь же вся цлъ поступка состояла лишь въ томъ чтобы нанесть ей оскорбленіе. Не мене оскорбленія, Варвару Степановну мучило сознаніе что она ничмъ не можетъ отвтить на него, и не потому чтобъ она въ самомъ дл желала чмъ-либо отвтить, а потому что имя на то возможность и не воспользовавшись ею, она показала бы что пренебрегаетъ имъ и стоить выше этихъ мелочныхъ дрязгъ. Сознаніе этого безсилія очень мучило ее и не давало ей покоя.

Весь день провела она въ возбужденномъ состояніи, и къ ночи съ ней сдлался жаръ и бредъ. Ей чудились поперемнно то Николай Степановичъ, то Саша, то Курнаковъ, то его экономка. То представлялось ей какъ Николай Степановичъ посылаетъ кучера за Сашей, то какъ Курнаковъ провожаетъ ее на крыльцо и приказываетъ отвезть барын своей поклонъ, ‘усердный,’ прибавляетъ онъ, присдая и хохоча во все горло. То видла она какъ экономка его, разумется съ полуобнаженными плечами и распущенными по нимъ волосами (иначе она ее себ почему-то и представить не могла), сидитъ съ Сашей за столомъ, поитъ ее чаемъ, разспрашиваетъ про заведенные въ дом порядки, и при каждомъ ея слов, покатываясь со смху, издвается надъ нею. Васька, и тотъ изъ темнаго угла строилъ ей рожи, высовывалъ языкъ, и разставивъ пальцы обихъ рукъ длалъ ей носъ.

Три дня пролежала она въ постели, наконецъ не совсмъ еще истощенныя силы взяли верхъ, и на четвертый она почувствовала себя лучше и могла выйти въ гостиную. Она тутъ же послала за священникомъ и отслужила молебенъ Божіей Матери ‘Утоли моя печали’. Она излила въ теплой молитв печаль свою, и посл молебна на сердц у нея тотчасъ же сдлалось и легче и спокойне, самый складъ мыслей ея совершенно измнился.

‘О чемъ я такъ скорблю и чмъ такъ смущаюсь?’ думала она. ‘Видно Господу Богу угодно было испытать меня и наказать за грхи мои. Да будетъ же Его святая воля! И въ самомъ дл какое я имла право такъ жестоко, при постороннихъ, оскорбить Николая Степановича? Пономарь правду говоритъ: въ ваши лта слушать наставленія уже поздно. И что я за наставница такая? За двушками я обязана наблюдать: за нихъ Богу отмтъ дамъ. А братецъ, слава Богу, уже не маленькій. Да и что же онъ вдлалъ такого? Можетъ-быть онъ съ Сашей говорилъ о пустякахъ какихъ, а я изъ мухи слова сдлала, разбранила, оскорбила его. И онъ хоть бы одно слово мн въ отвтъ. Мн слдовало бы тотчасъ же отправиться къ нему и въ дух смиренія попросить его простить меня, но я этого не сдлала, самолюбіе не допустило. Вдь не ему же было въ самомъ дл идти извиняться предо мной. Онъ подождалъ, подождалъ, да чтобы не длать перваго шага и ухалъ. А что онъ за Сашей присылалъ, то я знаю что онъ самъ собою никогда бы на это не ршился, а поступилъ такъ по наущенію Курнакова, да еще пожалуй и не подъ трезвую руку, а можетъ-быть и въ такомъ положеніи что и самъ не помнилъ что длалъ, а какъ на другой день, проспавшись, обо всемъ узналъ, сейчасъ же, даже не взглянулъ на Сашу, прислалъ ее назадъ. Вина его лишь въ томъ что не объяснилъ мн съ нею же всего письмомъ. Опять-таки какъ и писать, если онъ на меня сердится? Вдь это былъ бы тотъ же первый шагъ, уже легче было бы самому пріхать’.

Вс эти соображенія и догадки приведи наконецъ Варвару Степановну къ тому выводу что она, и притомъ одна она, во всемъ виновата, а потому для очищенія совсти предъ Богомъ наложила на себя эпитимію: класть ежедневно до возвращенія Николая Степановича по сорока земныхъ поклоновъ, для очищенія же себя предъ братомъ написала ему письмо такого содержанія:

‘Милостивый государь, братецъ Николай Степановичъ,— неожиданный отъздъ вашъ повергъ меня въ бездну горести. Слезно прошу васъ простить мн необдуманныя и оскорбительныя для васъ слова, заставившія васъ выхать изъ родительскаго дома. Вполн чувствую вину свою, но Господь заповдалъ намъ прощать и лютымъ врагамъ вашимъ: простите же и вы меня великодушно. По возвращеніи вашемъ, буду на колняхъ просить у васъ прощенія предъ тми при которыхъ оскорбила васъ. Любезный братецъ, мы оба съ вами не молоды, а я ужь и вовсе старуха, не много ужь можетъ-быть осталось намъ и жить вмст. Ужели мы, стоя на краю гроба, вмсто того чтобъ успокоивать и утшать другъ друга, будемъ на соблазнъ добрымъ людямъ питать взаимную вражду и злобу? Да сохранятъ насъ отъ того Господь Богъ и Царица Небесная!’

Варвара Степановна ршилась просить прощенія у брата своего въ присутствіи тхъ при которыхъ нанесла ему оскорбленіе, то-есть въ присутствіи двушекъ своихъ, она приносила въ жертву примиренія съ нимъ все свое самолюбіе, отрекалась отъ самой себя, словомъ, длала такую уступку одна мысль о которой нсколькими часами раньше привела бы ее въ ужасъ. Объ увоз Саши она не говорила ни слова, такъ какъ это былъ пунктъ въ которомъ она при всемъ добромъ желаніи своемъ не могла признать Николая Степановича совершенно предъ собою правымъ, а потому и сочла лучшимъ не упоминать о немъ. Письмо это она сначала написала начерно, раза два переправила и наконецъ старательно переписавъ на лист золотообрзной почтовой бумаги, вручила Тихону едорову.

Отправивъ пономаря, Варвара Степановна ждала его возвращенія съ лихорадочнымъ нетерпніемъ. Впрочемъ онъ не заставилъ себя долго ждать и на другой же день утромъ явился. отдать отчетъ въ исполненіи возложеннаго на него порученія.

— Ну, что? спросила она его дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, не давъ ему окончить молитву и сдлать обычный поклонъ.

— Да что, отвчалъ протяжно Тихонъ едоровъ, вынимая изъ-за пазухи и подавая Варвар Степановн привезенное имъ обратно письмо.— Създилъ ни по что, привезъ ничего.

— Что жъ такъ? едва могла проговорить она.

— Прізжаю къ Курнакову, а ихъ ужь и слдъ простылъ. Говорятъ третій день какъ ухали къ Стешкинымъ, а отъ нихъ Николай Степановичъ хотлъ прохать еще куда-то за полтораста верстъ, стало-быть къ Трунинымъ. Хотлъ было и я слдомъ хать къ Стешкинымъ. Да лотомъ подумалъ, подумалъ: что жъ, проду я еще тридцать верстъ и опять его не застану. Вдь весь свтъ не объдешь, да и не къ чему. Стало-быть. выходитъ, непремнно закатился соколъ нашъ къ Трунинымъ, больше ему въ ту сторону и хать некуда. Погоститъ онъ у нихъ недльку, да вмст съ Врою Семеновной какъ разъ къ Варварину дню, ко дню вашего ангела, сюда и припожалуютъ. Такъ вы и готовьтесь.

Извстіе это и опечалило, и вмст успокоило Варвару Степановну. Въ самомъ дл, предположеніе Тихона едорова было очень правдоподобно. Она даже нсколько ободрилась, хотя и чувствовала что силы ея ей измняли, и стала ожидать дня именинъ своихъ съ нетерпніемъ. До него оставалось ровно недля, и она съ другаго же дня стала приготовляться къ пріему дорогихъ гостей. Весь домъ былъ вымытъ и убранъ какъ къ Свтлому празднику, особенно же кабинетъ, который постоянно былъ грязне прочихъ комнатъ, какъ по множеству находившихся въ немъ птицъ, такъ и потому что Николай Степановичъ, хотя и любилъ чистоту, терпть, не могъ самаго процесса мытья и чищенія. Нитяную, мстами уже изорванную, стку на оконномъ садк Варвара Степановна замнила мдною, которую купила было для своего канареечнаго садка, диванъ обила новымъ ситцемъ, перемнила засаленное сукно на письменномъ стол, пересмотрла и перечистила клтки, словомъ, убрала кабинетъ такъ что его узнать было нельзя. Перебила мебель и въ гостиной, причемъ особенно наблюдала за прочностью обойки дивана, на которомъ постоянно сидлъ Николай Степановичъ, такъ какъ то мсто гд онъ обыкновенно возсдалъ до того вдавилось что. образовалась впадина, гд свободно можно было уложить цлый каравай ржанаго хлба. Даже себ сдлала новый чепецъ, съ лиловыми лентами.

Въ этихъ занятіяхъ незамтно прошла недля, и насталъ наконецъ канунъ Варварина дня, на который, по разчету Варвары Степановны, должны были пріхать Николай Степановичъ съ Трунивой. Утро прошло въ разныхъ приготовленіяхъ ко встрч гостей, во наступилъ и обденный часъ, а ихъ все еще не было. Впрочемъ она къ обду и ждала ихъ, и нтъ, такъ какъ Трунина, соображаясь съ удобствами ночлеговъ, вызжала изъ дому всегда такъ чтобы пріхать въ Круглое къ самой всенощной. Но вотъ и свечерло, подали огни, оставался всего часъ и до всенощной, а они все еще не прізжали. Варвара Степановна начинала серіозно безпокоиться. ‘Неужели они не прідутъ?’ спрашивала она себя. ‘Нтъ, этого быть не можетъ. Ихъ могло что-нибудь задержать дорогой: вчера цлый день весла поземка, дорога тяжелая. Можетъ-быть и теперь идетъ еще снгъ.’ И она посмотрла въ окно, но погода была превосходная: полный мсяцъ свтилъ какъ днемъ, и чистое небо усяно было яркими звздами. Когда наконецъ ей доложили что пришелъ священникъ съ причтомъ, она совсмъ упала духомъ: силы какъ бы разомъ оставили ее, и она едва могла выйти въ залъ. Началась служба. Среди общей тишины, она съ напряженнымъ вниманіемъ прислушивалась къ малйшему шороху въ передней, съ замираніемъ сердца поджидая не услышитъ ли звука знакомаго ей колокольчика, ‘авось еще подъдутъ’, утшала она себя. Она такъ была уврена въ прізд Николая Степановича, такъ въ послдніе дни сроднилась съ этою мыслію, что и вритъ не хотла чтобы могло случиться иначе. Вотъ пошелъ и священникъ съ кадиломъ въ рук совершать свой обычный кругомъ дома обходъ, пошла за нимъ и она. Когда они вступили въ кабинетъ, его обновленный, какъ бы праздничный видъ болзненно и грустно подйствовалъ на нее. ‘Не къ добру я все это затяла’, подумала она, и будто что-то тяжелымъ гнетомъ легло у ней на сердц. Остальную половину всенощной простояла она въ какомъ-то полусознательномъ состояніи. Видла она какъ по окончаніи ея священникъ и діаконъ сняли съ соба облаченія, какъ потушили горвшія предъ образами свчи, какъ потомъ пошли вслдъ за нею въ гостиную, какъ размстились и пили разлитый ею чай, но о чемъ шелъ разговоръ, о чемъ ее спрашивали, и что она отвчала, ршительно не помнила. Когда, наконецъ, вс разошлись, она ушла къ себ въ образную, и упавъ ницъ предъ иконою Скорбящей Божіей Матери, почти всю ночь провела въ молитв.

На другой день она до того ослабла что съ трудомъ могла отстоять обдню, принимать же явившихся къ ней съ поздравленіями уже не могла. Но надежда все еще не оставляла ея. ‘Можетъ-быть, думала она, онъ еще прідетъ завтра’. Эта хотя и слабая надежда поддерживала ее, но когда и слдующій день прошелъ въ томъ же напрасномъ ожиданіи, она пришла въ совершенное уныніе, и нравственныя и физическія силы окончательно оставили ее.

На Николинъ день она собрала остатокъ силъ чтобы быть у обдни и помолиться за здоровье покинувшаго ее брата, но изъ церкви ее уже почти донесли на рукахъ, и къ вечеру она окончательно слегла въ постель. Ея слабое, нервное сложеніе не могло вывесть этого длиннаго ряда пытокъ, и потрясенныя силы съ каждымъ днемъ быстро упадали. О медицинской помощи она и слышать не хотла. ‘Господь меня наказуетъ, говорила она, пусть же Онъ и проститъ и исцлитъ меня’. На пятый день она наконецъ до того изнемогла что Власьевна держала совтъ съ Тихономъ едоровымъ и Миронычемъ, и ршено было въ тотъ же день послать гонца къ Николаю Степановичу. Черезъ день Варвара Стелановна исповдалась и пріобщилась Святыхъ Таивъ. Священника просила она передать Николаю Степановичу письмо написанное ею назадъ тому три недли и оказать ему на словахъ что она чувствуетъ себя предъ нимъ виноватою и просить его проститъ ее, что она съ своей стороны ничего противъ него не иметъ, если же онъ находитъ себя въ чемъ-нибудь противъ нея виновнымъ, она охотно прощаетъ его. Власьевну и Мироныча она просила продолжать служить Николаю Степановичу врою и правдой, даже сдлала нкоторыя распоряженія насчетъ своихъ похоронъ и поминокъ, и утшала плакавшихъ около нея старухъ тмъ что он разстаются не на долго, и скоро снова свидятся тамъ гд нтъ ни печали, ни воздыханій.

IV.

Николай Степановичъ отправился съ Курниковымъ въ городъ на одинъ день, но видно выхалъ онъ изъ дому не въ часъ, по крайней мр, ни одному изъ предположеній и плановъ его не суждено было осуществиться. Случилось такъ что городничій оказался не только однополчаниномъ Николаю Степановичу, но и однокашникомъ его по кадетскому корпусу, Курнаковъ же встртился со старымъ товарищемъ своимъ по ремонтерству, помщикомъ Лапшинымъ, съ которымъ не видался боле двадцати лтъ. Понятно что об встрчи эти не обошлись безъ подобающихъ попоекъ, и пріятели наши вмсто одного дня пробыли въ город цлыхъ пять, на шестой же Лапшинъ пригласилъ ихъ къ себ. Имніе его было въ тридцати верстахъ отъ города въ лсной части узда, онъ устроилъ у себя охоту на тетеревовъ, и къ нему собиралось изъ города большое общество. Николай Степановичъ очень любилъ эту охоту, но безалаберная жизнь, которую онъ велъ въ продолженіи трехъ недль, до того ему надола и утомила его что онъ только и думалъ о томъ какъ бы вернуться скоре въ Круглое.

— Ну куда ты дешь, чортова голова? Отговаривалъ его Курнаковъ.— Еще успешь у себя въ Кругломъ насидться. Не ломай компаніи, для компаніи и попъ, говорятъ, протрезвился. Опятъ таки отъ города до Круглаго семьдесятъ верстъ, а отъ Лапшина о пятидесяти не будетъ, въ одну упряжку шутя додешь.

Послднее обстоятельство заставило Николая Степановича призадуматься. ‘Въ самомъ дл, думалъ онъ, та же будетъ кормежка, а между тмъ честь ему сдлаю. Человкъ онъ свтскій и порядочный, не какой-нибудь степной бирюкъ, оцнить это. И живетъ, говорятъ, бариномъ, у такихъ людей и быть въ дом пріятно.’

— Извольте, сказалъ онъ Лапшину, — ду, но не для тетеревовъ, а собственно только для васъ. Поврьте, добавилъ онъ,— что и въ нашей степной глуши есть люди умющіе понять и оцнить истинно достойнаго человка.

Сказавъ это, Николай Степановичъ очень любезно потрясъ Лапшину руку и, самодовольно обведя глазами окружающихъ, не безъ удовольствія замтилъ что сказанныя имъ слова произвели на нихъ не малую сенсацію.

— Талейранъ, кричалъ во все гордо Курнаковъ,— какъ есть Талейранъ! Теб-бъ, шуту, дипломатомъ быть, а не въ Кругломъ сидть, да съ галкой разговаривать.

Изъ города отправились на нсколькихъ тройкахъ. Лапшинъ принялъ и угостилъ гостей своихъ по-царски. Шампанское, разумется, лилось ркой. Мсто для стрльбы глухарей было выбрано очень удачно, на самомъ ихъ перелет: подгоняемые загонщиками, они летли прямо на охотниковъ и садились противъ ихъ шалашей рядомъ съ насаженными на вхахъ чучелами. Въ продолженіи нсколькихъ часовъ по проску шла не умолкавшая перестрлка, промаховъ почти не было, и тетеревовъ было набито, что-называется, хоть прудъ пруди. Охотились два дня сряду, на третій же обошли выводокъ волковъ, и назначена была облава.

До разсвта вс уже были на ногахъ чтобы до восхода солнца поспть на мсто, но Николай Степановичъ отъ этой новой охоты положительно отказался. Онъ въ ночь видлъ дурной сонъ и упалъ духомъ. Онъ до того былъ разстроенъ что не только Лапшинъ, но и самъ Курнаковъ не сталъ его удерживать.

— Ну чортъ съ тобой, дрянь ты эдакая! сказалъ онъ, прощаясь съ нимъ.— Коли дома соскучишься, прізжай опять въ Курнаки, я теб всегда буду радъ. Да Сашу разцлуй, продолжалъ онъ, провожая его на крыльцо.— А галку сестр подари, пускай она теперь съ ней на досуг разговариваетъ. Ха, ха, ха!— И звонкій хохотъ его слился съ зазвенвшимъ подъ дугою колокольчикомъ.

‘Уфъ! Насилу вырвался!’ вздохнулъ Николай Степановичъ, вызжая изъ села. ‘До Круглаго пятьдесятъ верстъ, авось къ обду дома буду. Ну ужъ жизнь!’ думалъ онъ самъ съ собою. ‘Недлю какую, да и то изрдка, еще вынести можно, а чтобы вкъ свой такъ жить — избави Богъ! И года не проживешь. И какъ это Курнаковъ такую цыганскую жизнь выносить? Онъ, правда, и самъ Цыганъ. Нтъ, мн не вынести, меня о сю пору всего разломило: и голова тяжела, и въ поясницу вступало. Какъ пріду домой, сейчасъ же въ баню, разотрусь краснымъ спиртомъ, да и пошелъ отлеживаться. Нтъ, хорошо въ гостяхъ, а дома лучше. Какъ можно! У себя живу я бариномъ: вс меня покоютъ, всякій мн въ глаза смотритъ, о томъ лишь и думаетъ какъ бы угодить мн. Обдаешь во время, ужинаешь тоже, когда захотлъ, тогда и спать легъ, задумалъ что,— тотчасъ же предъ тобою какъ по щучьему велнію и является. Полеживаешь лишь себ, да словно въ бан на полку съ боку на бокъ переворачиваешься: вотъ здсь молъ попарь, вотъ тутъ горячимъ вникомъ приложи, пятка зачесалась, почеши и пятку. Словно сыръ въ масл катаешься. Умирать не надо!’ И Николай Степановичъ, завернувшись плотне въ шубу, сталъ уминать подъ собою подушки и усаживаться, какъ бы предвкушая т удобства и тотъ покой которые ожидали его въ Кругломъ. ‘Жаль лишь что время теперь зимнее, сиди себ на мст до самой весны какъ сурокъ какой безъ всякаго моціона. Поневол геморрой насидишь. Какъ пріду, сейчасъ же примусь за токарный станокъ: и кровь располируетъ, и на аппетитъ позоветъ. Въ послднее время отъ этой безалаберной жизни вовсе какъ-то разладился: шь кажется и много, а все аппетиту нтъ настоящаго, и спишь, казалось бы, не мало, а толку нтъ. Непремнно за токарный станокъ. И дернуло же меня изъ дому ухать! А какъ подумаешь, не дурно сдлалъ что и выхалъ. По крайней мр хоть сколько-нибудь освжился: словно изъ душной избы на свжій воздухъ выбрался. Какъ около живыхъ людей потрешься, и самъ будто переродишься: и мысль другая, и съ глазъ будто кора какая спадетъ. А главное барыни, хоть кого развеселятъ. И зачмъ это человкъ старетъ? Лучше бы вкъ свой оставался какимъ былъ, а пришелъ срокъ, такъ бы и легъ себ молодымъ въ могилу. Впрочемъ, какъ посмотришь на ныншнюю молодежь, такъ право и не позавидуешь. Ходятъ себ какъ тни какія, нтъ въ нихъ ни жизни ни разгула. Вотъ Лапшинъ такъ сейчасъ видно что человкъ воспитанный и образованный, служилъ въ гвардіи, весь вкъ свой терся въ лучшемъ обществ… А желалъ бы я знать что онъ обо мн думаетъ. Вдь эти петербургскіе господа полагаютъ что въ деревняхъ живутъ лишь одни бирюки да медвди, что между нами порядочнаго человка и не встртишь. Такъ вотъ же теб и бирюкъ! Надко-ся, — видлъ?’ И Николай Степановичъ отъ избытка чувства состроилъ даже какую-то рожу. ‘А правду сказалъ Курнаковъ, продолжалъ онъ, закутываясь въ свою шубу, что ныншній народъ измельчалъ и переродился. Нтъ, въ наше время люди были не т. Хорошо было время! Эхъ ты молодость, моя молодость, куда прошла, прокатилася!’

Погода была пасмурная: въ воздух, стоялъ не то туманъ, не то иней, низко нависнувъ надъ самою землей, словно снжные сугробы медленно двигались тяжелыя облака. Дорога шла по опушк лса, недавняя метель прибила къ нему страшные сугробы снга, мстами же занесла дорогу снжными переносами, и, назжая на нихъ, лошади съ трудомъ въ упоръ вывозили тяжелыя троичныя сани. Дико и пустынно смотрлъ занесенный снгомъ лсъ: нмыми исполинами высились голые стволы громадныхъ сосенъ, заглохшими пустырями выглядывали изъ-за забитыхъ снгомъ кустовъ игривыя поляны, самая зелень развсистыхъ елей не оживляла его скучнаго однообразія. Всюду царила мертвая тишина, нигд ни признака жизни, лишь надрываясь каркнула на покачнувшемся верстовомъ столб ворона, да испуганныя колокольчикомъ торопливо улетали въ лсъ нелюдимыя сороки.

‘Экая дичь! думалъ, звая и глядя по сторонамъ, Николай Степановичъ. Не то что наша матушка степь. А сорокъ-то, сорокъ-то! сейчасъ видно лсная сторона: у насъ рдко какую увидишь. А вдь красивая птица и, говорятъ, препонятливая, не то что галка. Я вотъ свою цлый годъ учу, а чему выучилъ?’ И онъ вдругъ вспомнилъ разговоръ свой съ Курнаковымъ.— ‘Малый казалось бы и не больно хитрый, а сейчасъ смекнулъ. Послала, говорить, тебя потолковать съ галкой, а та кром дурака ничего сказать не уметъ. А я признаться тогда этого и не сообразилъ. Выходитъ: она меня просто-на-просто въ глаза дуракомъ назвала. Небось и двки сразу смекнули.’ — При одной этой мысли его всего покоробило.— ‘Ну да ладно, теперь ужъ будетъ не то. А за все спасибо Курнакову, самъ я никогда бы этого не сдлалъ. Любопытно бы знать что он теперь тамъ обо всемъ этомъ думаютъ. А вотъ увидимъ.’

Долго блуждалъ такимъ образомъ мыслями своими Николай Степановичъ, безсознательно, хотя и не безъ нкоторой послдовательности, переходя отъ одного предмета къ другому.

Думалъ онъ о томъ что ожидало его дома и какъ произойдетъ у него встрча съ Варварой Степановной, станетъ ли она дуться на него за увозъ Саши или будетъ просить прощенія за сдланное ему оскорбленіе. Въ первомъ случа онъ твердо ршился выдержать характеръ и прямо объявить ей чтобъ она и напередъ знала что онъ въ дйствіяхъ своихъ никому кром Бога и государя отчета давать не намренъ, и если до сихъ поръ сносилъ ея капризы, то единственно по добродушію своему, котораго она къ сожалнію оцнить не умла. Во второмъ же онъ готовъ былъ не только забыть все, но даже извиниться предъ нею что вынудилъ ее на такой, не свойственный ея характеру, поступокъ. Онъ даже пріискивалъ въ голов своей выраженія въ которыя облечетъ это объясненіе, и избралъ мстомъ для него свой кабинетъ, чтобъ оно могло произойти безъ свидтелей, словомъ, обдумалъ все до малйшихъ подробностей. Мало того: зная безхарактерность свою и боясь что въ нужную минуту у него не достанетъ силы воли и необходимой энергіи чтобы высказать все обдуманное, онъ положилъ себ въ этотъ критическій моментъ припомнить исторію о галк. Возобновленіе въ памяти этого возмутительнаго факта должно было возбудить въ немъ чувство оскорбленнаго самолюбія, а этотъ мощный стимулъ долженствовалъ замнить недостатокъ нужной энергіи. Окончивъ вс эти соображенія, Николай Степановичъ остался вполн собою доволенъ. ‘Если ужь и этотъ планъ не удастся, думалъ онъ, даю себ слово никакихъ плановъ въ жизнь свою не длать.’ Боясь чтобъ ему не измнило и это минутное настроеніе духа, онъ спшилъ привести планъ свой въ исполненіе и съ лихорадочнымъ нетерпніемъ поминутно всматривался въ окрестность, отыскивая признаки по которымъ могъ бы опредлить еще отдлявшее его отъ дому разстояніе, но кругомъ разстилалась ровною скатертью однообразная снжная гладъ, грязною лентой извивалась по ней дорога, да кое-гд торчали полузанесенныя снгомъ соломенныя вшки. Наконецъ мелькнуло что-то вдалек.

— Круглое? спросилъ Николай Степановичъ.

— Оно-съ, не шевелясь, отвтилъ кучеръ.

Сначала какъ бы выросла изъ земли Курдюмовская лиловая роща, потомъ блеснулъ крестъ колокольни, тамъ немного поодаль словно всплыли поверхъ гладкой снжной равнины садъ и высокая крыша барскаго дома, еще немного и замелькали между ними то тамъ, то сямъ, какъ бы выскакивая изъ земли, ветла, журавцы и соломенныя крыши крестьянскихъ избъ, пока все наконецъ не слилось въ одну длинную, сплошную полосу. Лошади, чуя приближеніе двора, весело фыркая, наддали хода, повеселлъ и кучеръ: онъ оправилъ на себ армякъ, надвинулъ на руки кожаныя рукавицы и, подобравъ возжи, казалось ждалъ лишь барскаго приказанія чтобы затянуть удалую ямскую псню, даже Васька поправилъ нсколько на бекрень сбившуюся на затылокъ шапку и, утеревъ рукавомъ чуйки носъ, переставалъ клевать имъ предъ собою и смотрлъ бодро и весело. Одинъ Николай Степановичъ казалось не раздлялъ общей радости, не то пугала его близость такъ нетерпливо ожидаемаго съ сестрою свиданія, не то щемило ему сердце грустное предчувствіе. Молча смотрлъ онъ на проносившіеся мимо и убгавшіе въ задъ кусты и овраги…. Но вотъ все ближе и ближе подвигается, какъ бы несясь на встрчу, Круглое. Согнувшись въ кольца рвутся и скачутъ рьяныя пристяжныя, стойкою рысью бжитъ коренной Космачъ, пвучею трелью заливается подъ дугою колокольчикъ. Словно не по земл и не по снжной равнин, а по бгущимъ по небу снговымъ облакамъ птицею летитъ тройка.

Вотъ въ сторон и сельскій погостъ съ пошатнувшимися крестами и занесенными снгомъ могилами, вотъ потянулись и мужицкія гумна, пронеслись и они, а за ними вслдъ промелькнулъ крестьянскій поселокъ, и сани, юркнувъ въ воротахъ между высокими сугробами свже-разметаннаго снга, въхали на господскій дворъ.

Замерло сердце у Николая Степановича.

‘Смле!’ ободрялъ онъ самъ себя, и съ несвойственною ему легкостію выпрыгнулъ изъ саней. На крыльц встртилъ его Миронычъ.

— Ну что Варвара Степановна? спросилъ онъ проходя мимо.

— Приказали долго жить, всхлипывая и утирая кулакомъ слезы, едва внятно отвчалъ Миронычъ.

— Какъ? могъ только проговорить Николай Степановичъ, и остановился на мст какъ ошеломленный.

— Вчера земл предали, продолжалъ, рыдая, старикъ.

— Какъ предали? машинально повторилъ за нимъ Николай.Степановичъ, и не дожидаясь отвта, скорыми шагами направился ко входной двери. Въ передней онъ на ходу сбросилъ съ себя шубу и вошелъ въ залъ. Въ зал никого не было, лишь въ конц корридора видны были головы всполошенныхъ пріздомъ его двокъ. Онъ пошелъ дальше, но на порог гостиной остановился пораженный, неожиданностію зрлища. Чрезъ растворенную въ образную дверь виденъ былъ кивотъ съ горвшею предъ нимъ лампадою, и противъ, за аналоемъ, стояла черничка и протяжно на распвъ читала Псалтирь. ‘Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы Твоей, боярыни Варвары’ были первыя слова долетвшія до его слуха, и онъ молча опустился на колни. ‘Неужели это правда?’ спрашивалъ онъ себя, не довряя еще ни глазамъ, ни ушамъ своимъ. Долго стоялъ онъ въ этомъ положеніи, не имя силъ ни перекреститься, ни сотворить молитву, неподвижно устремивъ свой недоумвающій взглядъ на стоявшую предъ нимъ псаломщицу. Наконецъ онъ очнулся, грустная дйствительность была слишкомъ очевидна, и положивъ три земные поклона, съ трудомъ поднялся онъ на ноги. Сзади его послышался шорохъ платья, онъ невольно вздрогнулъ и обернулся: предъ нимъ стояла Власьевна.

— Батюшка, Николай Степановичъ, отецъ ты нашъ родной, бросилась она къ нему, заливаясь горькими слезами и стараясь поймать и поцловать его руку.— Нтъ нашей матушки Варвары Степановны, покинула насъ, вчера только въ могилу опустили. И ждала ужь она васъ, матушка, да не дождалася! И сколько она въ это время горя вынесла, сердечная!

Власьевна, рыдая и всхлипывая, разказала уже извстную вамъ грустную исторію, добавивъ что посланный къ Николаю Степановичу нарочный, не найдя его у Труниныхъ, только-что наканун вернулся въ Круглое. Какъ раскаленное желзо жегъ его этотъ простодушный и правдивый разказъ: онъ ясно видлъ что былъ причиною смерти сестры. Боле ужасной пытки конечно нельзя было придумать. Онъ, молча, выслушалъ его до конца, и пославъ за священникомъ, въ тяжеломъ раздумь, ушелъ къ себ въ кабинетъ. Здсь только, оставшись наедин, могъ онъ сколько-нибудь сосредоточить свои мысли. Впрочемъ надо ему отдать справедливость: первая мысль его была не о себ, онъ исключительно думалъ о сестр. Онъ живо представилъ себ то положеніе въ которое онъ поставилъ ее своимъ неожиданнымъ отъздомъ, присылкою за Сашей и наконецъ долгимъ невозвращеніемъ своимъ, онъ прослдилъ шагъ за шагомъ за всми перипетіями тхъ мученій чрезъ которыя она должна была пройти, онъ прожилъ нсколько тяжелыхъ минутъ ея мучительною жизнію, и сто разъ проклиналъ Курнакова и себя на то что послушался его безпутнаго совта.

Когда пришелъ священникъ и подалъ Николаю Степановичу письмо Варвары Степановны, онъ дрожавшею отъ волненія рукой сорвалъ печать, сначала наскоро пробжалъ его, лотомъ перечелъ, и слезы въ три ручья хлынули изъ глазъ его. Въ этомъ не хитросплетенномъ письм она выразилась вся съ ея заботами и попеченіями о немъ, съ ея теплою, преданною любовью. Она не только не упрекала его за нанесенную ей обиду, она даже не упоминала о ней, и лишь просила его простить ей.

Николай Степановичъ пожелалъ отслужить на могил паннихиду и отправился къ церкви. Тамъ за оградою, противъ алтаря, чернлась еще свжая, не занесенная снгомъ могила, въ ней лежали безжизненные останки той которую онъ еще такъ недавно готовился поразить громовымъ, заране приготовленнымъ спичемъ, и которая вмсто всхъ возраженій и оправданій слала ему одни благословенія. Онъ палъ ницъ предъ ея прахомъ.

Возвратясь домой, Николай Степановичъ погрузился въ нмое созерцаніе развертывавшейся предъ нимъ безотрадной картины будущаго. На первомъ план стояла одуревающая скука ничмъ не занятой, безцльной жизни, затмъ слдовали сопряженныя съ этою жизнію неудобства и лишенія, дале необходимость знакомства съ совершенно новыми для него и крайне тягостными по характеру его заботами, и наконецъ, на заднемъ план, мрачными красками рисовалась грустная картина немощной, безпомощной старости и одинокой кончины на рукахъ безучастной прислуги. И чмъ безутшне представлялось ему его положеніе, тмъ ясне сознавалъ онъ безсиліе свое самимъ собою выйти изъ него и устроить для себя новый домашній бытъ. Какъ хрупкое стекло разлетлось въ дребезги и его щепетильное самолюбіе, и онъ сразу понялъ все безличіе свое, онъ понялъ что онъ могъ жить и безпечно наслаждаться благами жизни лишь до тхъ поръ пока около него было существо которое думало за него и руководило имъ, и что безъ этого существа онъ не боле какъ подкладка безъ верха, какой-то ни на что не годный спорокъ.

‘Что же я теперь стану длать?’ спрашивалъ онъ себя, ‘Заняться хозяйствомъ — пробовалъ, не могу, вступить въ службу, куда? да ужь и поздно, жениться — также время ушло: взять экономку, но держать ее по Курнаковски не въ моемъ характер, дать ей волю, на какую нападешь, пожалуй еще самого со двора сгонитъ, шататься вкъ по чужимъ угламъ какъ прошатался этотъ мсяцъ, силъ не станетъ, да и шатанье это хорошо когда дома остался хозяинъ и когда знаешь что по возвращеніи домой тебя ожидаетъ теплый насиженный уголъ, заботы о теб и попеченія. Передлать же самого себя сообразно съ обстоятельствами и думать нечего.’

Въ такомъ раздумьи провелъ онъ весь первый вечеръ, и несмотря на утомленіе заснулъ лишь уже далеко за полночь, ‘Утро вечера мудрене’, думалъ онъ. Настало и утро, и дйствительно оказалось еще мудрене вечера. Сколько ни ломалъ онъ себ голову, ничего придумать не могъ, и наконецъ, убдясь что чмъ больше думать тмъ было хуже, предоставилъ, какъ и всегда, разршеніе волновавшихъ его вопросовъ теченію обстоятельствъ.

Къ девятому дню пріхала Трунина. Она, казалось, принимала живое участіе въ постигшемъ Николая Степановича гор, утшала его и даже предлагала ему хать съ нею чтобы хотя сколько-нибудь развлечься, но онъ сказалъ ей что раньше сороковаго дня изъ дому не выдетъ, на что та и возражать не стала. По отъзд ея, въ дом сдлалось еще скучне: Николай Степановичъ короталъ время какъ могъ: ходилъ по нскольку разъ въ день въ образную слушать Псалтирь, прохаживался отъ нечего-длать по хозяйству, но больше лежалъ у себя на диван. Самое сообщество Тихона едорова уже не развлекало его, и онъ тутъ лишь понялъ что подобные ему собесдники и скоморохи хороши лишь для того чтобы тшить праздную лнь, для человка же занятаго, хотя бы только горемъ своимъ, они ни на что не нужная, обременительная челядь. Прізжали къ нему въ эти скорбные дни и сосди, но соболзнованіями своими лишь нагоняли на него еще большую тоску. Онъ скучалъ невыносимо и сидлъ у себя дома какъ бы въ карантин, выжидая пока минетъ установленный санитарными законами срокъ.

— А вдь баринъ жить въ Кругломъ не стянетъ, говорила пригорюнившись Власьевна Миронычу.

— Ну, не станетъ, отвчмъ Миронычъ.— Куда же ему дваться? Зимніе мсяцы какъ-нибудь промаячитъ, а какъ придетъ весна, да прилетитъ дичь, пошелъ себ попрежнему съ Тихономъ едоровымъ по степи бродить. Пожалуй и я на старости лтъ съ ними поплетусь.

Власьевна ничего не отвчала, но какъ-то недоврчиво качала головой.

Насталъ наконецъ и сороковой день. Отслужена была соборн обдня съ паннихидой. Посл обдни было въ дом какъ слдуетъ угощеніе для духовенства, выпита была и традиціонная чаша. Церковный причетъ по обыкновенію подгулялъ: выпилъ съ нимъ съ горя и Николай Степановичъ. Когда же вс разошлись и въ дом настала мертвая тишина, ‘ну теперь шабашъ’, сказалъ онъ: ‘сколько ни мучиться, послзавтра же ду’.

На другой день, съ ранняго утра, Миронычъ съ Васькой укладывали все нужное въ большой дорожный чемоданъ, помогала имъ и Власьевна, Николай же Степановичъ занялся переборкою старыхъ бумагъ, откладывая изъ нихъ т которыя считалъ боле серіозными.

— Куда же это вы, боярушка, отъ насъ опять узжаете? спрашивалъ его Тихонъ едоровъ.

— Горе мыкать, отрывисто отвчалъ Николай Степановичъ.

— И надолго?

— А вотъ когда пріду назадъ, тогда и скажу.

Видно было что разспросы эти были ему не понутру, можетъ-быть и потому что онъ самъ не зналъ что на нихъ отвтить. Онъ какъ и въ первый разъ узжалъ безо воякой цли, лишь бы не оставаться дома.

Со смертію Варвары Степановны домашній бытъ его рушился, создать для себя новый онъ не былъ въ силахъ, и потому бжалъ куда глаза глядятъ лишь бы развлечься и хотя на сколько-нибудь времени отдлаться отъ осаждавшихъ его думъ, онъ такъ-сказать бжалъ отъ самого себя. ‘Поду къ Трунинымъ, думалъ онъ,— а тамъ что Богъ дастъ’.

Весь этотъ день провелъ онъ въ лихорадочномъ волненіи. Вечеромъ когда пришли староста съ ключникомъ за приказаніями. онъ сказалъ имъ что на другой день узжаетъ, можетъ-быть надолго, и строго-на-строго приказалъ имъ чтобъ они неусыпно за всмъ надсматривали и чтобы все по хозяйству было въ порядк. Подобныя же строгія, но въ сущности ничего не говорящія, приказанія отданы были и Миронычу съ Власьевной, послдней кром того приказано было горничныхъ двушекъ распустить по домамъ.

На слдующее утро подъхали къ крыльцу троечныя сани, Миронычъ съ Васькой вынесли и уложили въ нихъ чемоданъ, подушки, какіе-то узлы и кулечки. Тихонъ едоровъ молча слдилъ за всею этою операціей. Когда наконецъ вс сборы были окончены, Николай Степановичъ одтый по дорожному зашелъ въ послдній разъ помолиться въ образную, и надвъ шубу вышелъ на крыльцо.

На двор ожидала его въ полномъ сбор вся дворня, съ задняго крыльца высылали горничныя двушки. Вышелъ за нимъ провожать его и Тихонъ едоровъ. Николай Степановичъ простился со всми по очереди, какъ бы предчувствуя что больше уже съ ними не увидится.

Власьевна долго переминалась, желая, но не ршаясь что-то сказать.

— Надолго, батюшка, вы васъ покидаете? наконецъ, осмлившись, спросила она дрожавшимъ отъ слезъ голосомъ.

— Я и самъ не знаю, отвтилъ Николай Степановичъ и слъ въ сани.

Лошади тронулись, звякнулъ и загремлъ колокольчикъ. ‘Ей вы, съ Богомъ!’ крикнулъ Кондратій, и сани, подпрыгнувъ раза два на ухабахъ, выхали за вороты.

Долго еще Миронычъ съ Власьевной стояли на крыльц, провожая ихъ глазами. Но вотъ они захали за поселокъ,— вскор смолкъ и колокольчикъ, и лишь минутъ черезъ десять вдоль по дорог показалась удалявшаяся черная точка.

Молча переглянулись бездомные старики.

Лть пять спустя пришлось мн прозжать черезъ Круглое. Я уже давно зналъ о смерти Варвары Степановны, зналъ и о томъ что Николай Степановичъ продалъ имніе какому-то купцу, переселилъ крестьянъ куда-то за Волгу, но мн хотлось еще разъ взглянуть на такъ хорошо знакомый мн домъ, съ которымъ связано было столько всегда дорогихъ сердцу воспоминаній дтства. Когда еще издали увидалъ я покачнувшуюся на бокъ колокольню и почернлую крышу старой приходской церкви, сердце мое сжалось, но что стало со мной, когда, подъхавъ ближе, я увидлъ, вмсто знакомой ма господской усадьбы, окруженной дворовыми службами, голый пустырь, самые валы и канавы, окружавшіе ее, осыпались и почти сравнялись съ землею. Лишь груды мусора, да заросшія крапивою и татарникомъ ямы, указывали на мсто гд нкогда стояли домъ и прочія строенія, кое-гд еще торчали забытыя, ни на что негодныя, корявыя ветлы, да мстами возвышались зелеными холмиками отпрыснувшіе отъ старыхъ корней молодые побги сирени. Не пощадилъ купецъ и сада: вс деревья были выкопаны или вырублены, и уцлвшіе еще мстами они придавали ему какой-то особенно грустный видъ.

Желая узнать что-нибудь подробне о бывшихъ обитателяхъ этого пустыря, я веллъ ямщику подъхать къ дому Тихона едорова. Старикъ сидлъ на своемъ любимомъ мст на крыльц, я еще издали узналъ его, хотя онъ, съ того времени какъ я его видлъ, страшно измнился: борода его была совершенно сдая, сидлъ онъ какъ-то сгорбившись и во взгляд его уже не было прежней бодрости и самоувренности. Онъ сначала не узналъ меня и долго всматривался. ‘О! да это вы, господушко’, сказалъ онъ наконецъ, назвавъ меня по имени. Посл нсколькихъ словъ обычныхъ привтствій я просилъ его удовлетворить моему любопытству.

— Варвара Степановна Богу душу отдала, сказалъ онъ своею неизмнною октавою,— а о Никола Степанович врнаго ничего сказать вамъ не умю. Теплое гнздышко свое продалъ, и теперь скитается по чужимъ угламъ. Прошлою осенью о Казанской видли его наши православные въ город на ярмарк: ходитъ, говорятъ, по конной съ какимъ-то барышникомъ, лошадь вишь себ покупаетъ. Да больно ужь, говорятъ, зашибать сталъ.

— Какъ! пить началъ? спросилъ я съ удивленіемъ.

— Что жъ, онъ и прежде былъ не прочь, да при покойниц воздерживался, а теперь съ горя, да на свобод….— И Тихонъ едоровъ махнулъ рукою.

— Что же вы его не провдаете? Вдь вы были когда-то пріятели.

— Ну какіе мы могли быть пріятели: пшій конному не товарищъ. Свели насъ ястреба да перепела, а пуще всего безлюдье, а теперь тамъ и безъ меня найдетъ себ компанію. А вотъ на томъ свт вс свидимся, добавилъ онъ посл минутнаго молчанія.

— А Власьевна жива?

— Жива, и Миронычъ живъ. Власьевна въ нянькахъ у Курдюмовскаго управляющаго, а Миронычъ ковыряетъ сапоги, да третъ табакъ, тмъ себя пока есть силы да глаза пропитываетъ. Разбрелись вс по разнымъ угламъ, словно тараканы. Мы таки кое-когда сталкиваемся, нтъ, нтъ, да и на старую усадьбу сходимъ.

— Что же вы тамъ длаете?

— А что тамъ длать? Придемъ, посидимъ, посидимъ да и разойдемся. Да, кабы покойница была жива, жить бы имъ вмст по гробъ жизни и легли бы оба рядкомъ у храма Божія, гд и отцы и дды ихъ упокоеваются.

Тихонъ едоровъ предложилъ мн сходить поклониться праху Варвары Степановны. Церковь была въ нсколькихъ шагахъ, и я охотно согласился. Когда мы переступили за церковную ограду, меня поразилъ видъ всеобщаго запустнія. Колокольня, какъ я уже сказалъ, покачнулась на бокъ, паперть обвалилась, крыша надъ трапезою повисла и грозила разрушеніемъ, самая церковь казалось вросла въ землю. Молодыя, посаженныя Варварой Степановной березки, оставленныя безъ ухода, зачахли и высохли, дорожка шедшая вдоль ограды, нкогда тщательно расчищаемая и усыпаемая пескомъ, заросла травою и бурьяномъ. Мы съ трудомъ пробрались между сплошною крапивою и татарникомъ.

— Ну гд же ему о васъ помнить, когда прахъ сестры своей забылъ, сказалъ Тихонъ едоровъ, остановись предъ обложенною дерномъ могилой со стоявшимъ надъ ней простымъ деревяннымъ крестомъ.— О сю пору памятника никакого не поставитъ. Упокой Господи душу усопшей рабы Твоей Варвары, произнесъ онъ въ полголоса, оснивъ себя крестнымъ знаменіемъ.— Ну вотъ вамъ и все тутъ, заключилъ онъ посл недолгаго молчанія. И въ этихъ нсколькихъ глубоко прочувствованныхъ словахъ было больше богословія и философіи, а пожалуй и риторики, нежели въ витіеватыхъ надгробныхъ рчахъ произносимыхъ академическими риторами и проповдниками.— А вотъ и для него было бы здсь покойное мстечко, добавилъ онъ, указывая на остававшееся рядомъ съ могилой Варвары Степановны пустое мсто.— Ну да коли ужь родительскій прахъ продалъ, такъ стало-быть ему все равно гд ни лежать. Я ужь просилъ отца Стефана чтобы меня здсь положили. Вмст вкъ свковали, вмст дождемся и Суда Страшнаго.

Голосъ его дрожалъ и изъ глазъ готовы были брызнуть слезы.

Грустно было мн разстаться съ добрымъ старикомъ….

Н. Ч.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 6—7, 1873

МАХОНИНЫ

Читайте также: