О. П. Шалацкая
О. П. Шалацкая
Маевка
Рассказ
Маевка
Рассказ
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Маевка, Шалацкая Ольга Павловна, Год: 1904
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Шалацкая О. П. Киевские крокодилы. Б.м.: Salamandra P.V.V., 2014. (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. XXXI).
По изданию: О. П. Шалацкая. Тайны города Киева. — Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1904.
— Максим, скорей неси мою зимнюю шинель в ломбард!— закричал капитан Урчаев, проснувшись в один прекрасный майский день в десятом часу утра.
— Слушаю-с, отозвался из передней голос Максима, сопровождаемый усердным шуршанием сапожной щетки.
— Проси пятьдесят рублей, а если не дадут, то пусть сами оценят, потом зайди к Дытынковскому, купи бутылку водки, три бутылки вина, столько же шампанского, черной икры, сельдей, гарниру к ним, ветчины и в кондитерской Жоржа возьмешь коробку шоколадных конфект фунтов в пять. Понял?
— Точно так,— ответил Максим, денщик Урчаева, белобрысый полешук, несколько меланхоличного характера, и появился с вычищенными до глянца сапогами, которые симметрично поставил около кровати.
Урчаев вскочил с постели, надел красные, вышитые туфли на босую ногу, прошелся по комнате, мимоходом взглянув на себя в круглое походное зеркало.
Капитан был довольно высокого роста, статного телосложения, с приятной округлостью форм, имел большие, черные, пушистые усы, бороду брил.
— Поворачивайся скорей, а Семен пусть мне дает самовар и того… нужно еще барышням письмо нести.
— Мне прикажете?— спросил денщик, отыскивавший на дне сундука капитанскую шинель.
— Болван! как же ты с вещью пойдешь к ним? понесет Семен, только прежде пусть даст умыться и самовар.
— Сей минутой.
Схватив шинель в охапку, Максим удалился, а на смену ему явился с самоваром Семен, рябой брюнет, угрюмый на вид, в красной кумачовой рубахе, перетянутой в талии ременным поясом.
Напившись чаю и пропустив рюмку-другую водки, капитан приступил к составлению письма, предварительно пославши денщика в мелочную лавочку за почтовой бумагой и конвертами.
‘Прелестнейшая Надежда Петровна’,— так начиналось письмо,— ‘позволяю себе думать, что вы не откажетесь отпраздновать с нами май месяц в скромной дружеской пирушке. Съезд сегодня на берегу Днепра в 5 часов пополудни. Нас будет трое: Сапфиров, Барков и ваш покорнейший слуга. Желательно, чтобы в пирушке приняли участие две несравненные грации, ваши сестрицы, с которыми вы меня познакомили. Гг. Сапфиров и Барков — джентльмены в полном смысле этого слова и к дамам особенно учтивы. Итак, в приятном ожидании пяти часов пополудни, примите уверение и проч.’. Сделав на конверте надпись ‘г-же Зориной’ и заклеив розовой облаткой, он велел денщику отнести его, причем довольно пространно пояснил адрес, так как Семена посылал в первый раз, обыкновенно подобные поручения выполнял Максим.
— Козинка, No 0. Три сестры спросишь.
— Слушаю-с,— мрачно отвечал Семен. Он ожидал, что капитан в виде прогонов ссудит ему гривенник на конку, за который он мог бы опохмелиться, что рассеяло бы его несколько угнетенное настроение духа.
— Сегодня майский праздник. Недурно было бы с кумой Агафьей отправиться в Кадетскую рощу на гулянье, да ведь бабе нужно угощение поставить: бутылка водки, пара пива, закусить чего-нибудь,— глядь, на худой конец, рублишко и вылетит.
Вот денщик г-д Шлаковых пригласил в лагерь девушек, так рубля на три купил закусок. Свое удовольствие господа знают справлять, а до людского им дела нет,— издыхай хоть, как собака, пальцем не двинут. Лишь бы им все было подано и прибрано. Не дадут ли, пожалуй, на чай те стрекозы?— соображал он.
Одевшись и захватив в руки фуражку, Семен с ожесточением сплюнул и вышел на улицу. А капитан, закурив папиросу, вытянулся на диване и развернул утреннюю газету.
Вяло и нехотя шел Семен. Попадались ему навстречу знакомые кухарки, возвращавшиеся с базара, с корзинами, одни и с хозяйками, но он мало обращал на них внимания, Вот какой-то молодой человек пронес две бутылки вина, завернутые в красную бумагу. Семен сумрачным взглядом проводил его.
— Эх, жисть!— размышлял денщик, — все спешат куда-то, суетятся, радуются, один ты маешься, как неприкаянный.
Отыскав большой четырехэтажный дом, он спросил стоявшего у ворот дворника,
— Укажите мне квартиру барышень Зориных… Их три сестры.
— Таких сестер нет у нас. Зорина снимает квартиру и от себя пускает жилиц. Иди наверх, в 40-й номер,— ответил дворник.
Семен поднялся на третий этаж по каменной винтообразной лестнице. В длинном, узком коридоре с разноцветными стеклами служанка подметала пол. Он осведомился у ней, можно ли ему видеть барышню Зорину.
— Давай, я передам… Барышня еще в постели,— отвечала та.
— Просили ответ,— отвечал Семен, вручая письмо, и опустился на близ стоявший табурет.
Захватив конверт, служанка скрылась в одном из номеров, откуда доносилось веселое щебетанье.
В большой просторной комнате с двумя итальянскими окнами, завешанными кружевными шторами, перед зеркалом стояла девушка лет 20. Из-под спустившейся с плеч кружевной рубахи сверкали оголенные плечи. Роста она была среднего, с бледным цветом лица, пикантно вздернутым носиком. Половину челки она уже успела завить, щипцы торчали в зажженной лампе. Тут же на столе стояли духи, помада и другие принадлежности туалета.
Служанка, передав письмо, остановилась в выжидательной позе у дверей.
В комнате было три кровати. На двух еще лежали девицы — блондинка и брюнетка. Первая — не отличалась красотой и без косметиков выглядела вялой и отцветшей, а вторая, лет Нy, не более, свеженькая с вьющимися волосами, полными губками и неподдельными розами на щеках.
Возле, на кушетке, в хаотическом беспорядке нагромождены шелковые юбки, корсеты, чулки и т. д.
Блондинка проснулась и разговаривала, лежа в постели, с девушкой, читавшей письмо.
— От кого, Надюша?— спросила она, потягиваясь и зевая.
— Урчаев приглашает нас на пикник,— ответила Надя.
— Один?— разочарованно протянула блондинка.
— Нет, их будет трое: Сапфиров, Барков и Урчаев. На, прочти, Валюша,— и она бросила блондинке на постель письмо, а сама достала из лампы щипцы и принялась подвивать волосы.— Ты знаешь, Барков очень богатый человек и недавно продал имение. Жили из ‘Шато-де-Флер’ говорила мне, будто он все деньги носит при себе, на груди, в замшевом мешке. Сапфиров тоже видная личность. Ты, может быть, заметила, какой у него на перстне большой солитер. Урчаев-то, положим, дрянь, у него почти никогда не бывает денег.
Блондинка прочитала письмо и, вскочив с постели, принялась тормошить сладко спавшую брюнетку.
— Маня, проснись, проснись! Та открыла глаза.
— Что тебе, Валя?
— Нужно посоветоваться с тобой: нас приглашают на пикник Сапфиров с Барковым и Урчаев.
— Мы же дали слово студентам-политехникам,— ответила Маня, зевая.
— Была охота! Как же ты не соображаешь, что эти все важные денежные гуси с весом и положением? У Сапфирова сразу можно будет занять рублей пятьдесят. Он и слова не скажет — даст, пусть только попадется к нам на крючок, уж и не отделается.
— В таком случае, побоку студентов. Пиши, Надя, согласны. Пусть возьмут с собой побольше конфект и вина.
Надюша присела к столу и быстро написала ответ. После этого позвонила служанку и велела передать записку денщику.
Девицы еще некоторое время совещались между собой, причем в разговоре деятельное участие принимала их субретка Дуня.
Надюша убрала голову и надела пеньюар, Валя тоже оделась к лицу, только Маня продолжала лежать в постели и нежиться.
Подали самовар, а к нему сливки, сухари, пирожное, разливала чай и хозяйничала горничная.
Маня, лежа в постели, пила чай с ложечки и закусывала бисквитом.
— Как хотите, господа, только я советую воспользоваться этим случаем и как можно больше выгод извлечь из него. Здесь дело идет не о простом времяпрепровождении, а о более существенном. Если это правда, что Барков носит с собой деньги…
— То что?
— Очень просто… Где тот пузырек с опиумом, который подарил тебе провизор?
— Ну, что ты, Надя!.. Разве можно?
— Дай мне на всякий случай!— Надюша нагнулась к самому уху подруги и зашептала что-то. Дуня вторила им, энергично разводя руками.
— О чем вы секретничаете?— спросила Маня.
— Эта Надя просто ужасная женщина,— смеялась Валентина, — удивительные у нее комбинации. Недаром студенты прозвали ее Эльфой.
— ‘За красу я получила первый приз, исполняют все мужчины мой каприз…’ — запела Надя, покружилась по комнате с соответствующими жестами, подбежала к зеркалу, коснулась слегка медвежьей лапкой своих щек и вскричала:
— Однако, пора завтракать! Я прикажу сделать омлет, а там и одеваться.
Напевая и подпрыгивая, она побежала в кухню.
Мрачнее ночи возвращался Семен, напрасно только он бил ноги и потратил время: девицы ничего не сочли нужным дать ему, а тут, в довершение горечи, встретилась Матреша, соседская горничная, и звала к себе вечером.
— Господа уезжают на дачу, остаюсь одна. Приходите. Вместе поедем за Днепр. Вы меня покатаете с американских гор. Я ужасно обожаю катанье с военными!
Семен, приложив руку к козырьку своей фуражки, пообещал. Волей-неволей он должен исполнить ‘лыцарское слово’, поедут бариновы рейтузы к татарину, даст полтинник, а может быть, и целковый, татары любят покупать старье, а нельзя не угостить девицу.
Осененный этой идеей, Семен воспрянул духом и с веселым видом вручил барину письмо.
Вскоре подошел Максим с корзиной, наполненной вином и закусками.
Урчаев занялся своим туалетом и по окончании его уже собирался выйти, как в комнату влетел молодой человек а светлом клетчатом костюме, цветном белье, лакированных ботинках, с цилиндром в руке.
— Едва мог вас отыскать, дорогой Павел Иосафыч,— начал он, расшаркиваясь.— Извините, что я прямо к вам без церемонии.
— Весьма рад,— ответил Урчаев: — вместе зайдем за Сапфировым.
— Я больше насчет фей. Желал бы знать, будут ли они с нами. Иначе пирушка не имеет смысла.
— Как же, будут, вот получил письмо… Прелестные девицы. Я с ними давно знаком. И знаете, вполне приличные, с образованием. Их зовут у нас тремя грациями. Младшей не более 17 лет.
Приятели вышли на улицу. Семен, перекинув на левую руку корзину, следовал за ними на почтительном расстоянии.
Теплый пахучий ветерок действовал опьяняюще, ударял в голову и волновал кровь.
Аромат цветущих деревьев разносился всюду, насыщая воздух своими испарениями. Пахло клейкими молодыми листочками тополей, березы, акаций и каким-то особенным медовым запахом. Манило в поле, в лес, подальше от душных, пыльных улиц и раскаленных каменных построек.
Урчаев громко говорил с приятелем о красивых женщинах, а Семен, у которого при виде Баркова воскресла вновь надежда получить на чай, слагал в своей голове обращение к какому то неведомому неумолимому божеству: ‘Не введи во искушение с бариновыми рейтузами, и да наградит меня этот господин своей щедростью’.
— Вы человека с собой берете?— осведомился Барков.
— Нет, я держусь того мнения, что люди в подобных случаях совершенно лишние. Притом Сапфиров не то, что мы с вами — вольные птицы: он семейный и, между нами будь сказано, ужасно боится своей жены: дама — самодур. Бывало, она его из клуба вызывала, когда он поздно засидится за картами. По-моему, удобнее келейно порезвиться на лоне природы, этак оживиться немного. Я же прекрасно умею грести, у Дороховского имеется моя собственная лодка и он воскреснет с моим появлением.
— В таком случае я вам помогу: у нас в имении как раз протекает Десна, я тоже вырос на воде.
Они подошли к площади, по правую сторону которой тянулись скверы, а с левой присутственные места. Два массивных собора красовались vis-Ю-vis, солнце весело переливалось на позолоте их куполов.
— Будьте любезны, подождите меня в одном из этих скверов, а я на минуту зайду в присутствие к Сапфирову.
С этими словами Урчаев исчез.
Барков вошел в сквер, уселся на скамейке, положил ногу на ногу, вынул портсигар и закурил папиросу. А Семен, с корзиной в руках, выстроился перед ним в струнку и устремил неописуемо жаждущий взгляд в лицо молодого человека.
Урчаев, позвякивая шпорами и возбуждая зависть своею красивою внешностью у геморроидальных чиновников, прошел через канцелярию в отделение Сапфирова.
Сапфиров — мужчина среднего роста, плотный, с дряблым лицом, светлыми выцветшими глазами, почти седой, сидел в кресле и, посасывая сигару, просматривал какую-то бумагу, готовясь ее подписать.
— А, Павел Иосафыч!— приветствовал он Урчаева, подавая мягкую выхоленную руку с двумя большими перстнями на пальцах.— Занят по горло. Присядьте пока!
Урчаев, пристукнув шпорами, сел поодаль и, вынув носовой платок, отер лоб.
— А как же наш пикник? Вы вчера изъявили согласие отправиться на лоно природы,— сказал капитан, с ужасом созерцая целую груду бумаг, наваленных на столе перед Сапфировым.
— Сейчас, сейчас… Я вот только эту бумажонку, потом другую… Мы это быстро сделаем,— отвечал Сапфиров, держа во рту совершенно потухшую сигару.
— Не угодно ли,— сделал он изящный жест в сторону газет и стоявших на столе сигар.
— Merci,— ответил Урчаев и, выкурив с антрактами три сигары, все еще видел, что Сапфиров, олимпийски величественный, как Зевс, углублен в чтение и подписывание бумаг.
— Барков, пожалуй, уйдет и три грации не станут ждать,— подумал Урчаев и встал.
— Так я вас подожду здесь в сквере напротив,— сказал он.
— Нет, нет,— торопливо спохватился Сапфиров: — я сейчас, вот только записку домой. И с этими словами он поднялся с места и выпрямился во весь рост. Шаловливый огонек засверкал в его сузившихся полинялых глазах.
Он писал: ‘Дорогой друг, не жди меня сегодня к обеду, я приглашен к Подшивалову, а оттуда поеду на заседание. Не беспокойся, если запоздаю немного. Твой Коко’.
Заклеив конверт, он позвонил курьера и, лаконически промолвив — ‘барыне’, вышел вместе сУрчаевым из опустевшей канцелярии.
Барков, в томительном ожидании, сидел на скамейке, а перед ним, точно Лотова жена, продолжал стоять Семен с жаждущим, молящим взглядом.
Подозвав парный экипаж, приятели уселись. Один из сторожей присутствия таинственно вынес ящик с винами и проч., старательно силясь прикрыть его чуть ли не собственным туловищем, передал в руки извозчика и промолвил: — Осторожнее!
На одном из летучих мостков, около содержателя лодочной пристани, в умопомрачительных весенних туалетах и шляпках стояли Надя, Валя и Маня, а позади их субретка Дуня.
— Ах, как хорошо и предупредительно заставить нас ждать целые три четверти часа в самой томительной скуке!— накинулись три грации на новоприбывших.
— У меня сделался сплин и предупреждаю, что я буду в прескверном настроении духа,— заявила Надина.
— А у меня голова болит, чуть солнечный удар не сделался,— подхватила Валя.
— Я не при чем, не при чем… Меня самого задержали,— оправдывался Урчаев.
— Это я, m-mes, виноват,— объявил Сапфиров с сияющей улыбкой.
— Да?— протянули девицы.— Вам-то на первый раз можно отпустить прегрешения.
— Вот тебе раз! Это почему же? Он также подлежит взысканию!— фамильярно заявил Урчаев. Сапфирова, как человека порядочного круга, это несколько покоробило, но это ощущение скользнуло мимолетно по нем, не задерживаясь долго, под впечатлением ясного весеннего дня, солнечного блеска и обаятельного женского общества.
— О, что вы! Г-н Сапфиров, натурально, мог быть занят делами: он так много работает… Мы охотно извиняем.
— Дороховский — лодку!— завопил капитан во все горло. Лодку подали.
— Позвольте вашу руку, сказала Надина Сапфирову: — я беру вас к себе в пажи. Вы довольны?
— В восторге!— любезно ответил Сапфиров, сгибая кренделем руку и сбоку поглядывая на свою даму. Надюша не особенно ему понравилась: он находил ее несколько вульгарной, кроме того, по странной случайности, она походила на одну из его племянниц, старую деву, очень ядовитую на язык, особенную любимицу жены. Розовая, кудрявая Маруся нравилась ему больше, но той уже завладел Урчаев.
Баркову досталась Валентина, чем он вполне удовольствовался.
Вожделения Семена увенчались полным успехом: усадив господ и пожелав им здравия, он получил от Сапфирова три рубля и столько же от Баркова. Чуть не вскрикнув от радости, скорым маршем побежал домой.
Перебрасываясь остротами и шутками, компания отплыла за несколько верст в укромный уголок и расположилась на полянке у леса. Субретка девиц разостлала на мягкой, пушистой траве скатерть, установила вина, закуски, конфекты, и приехавшие стали угощать друг друга. Надина уселась рядом с Сапфировым и, несмотря на то, что вначале ему не особенно нравилась, успела под конец вскружить ему голову. Маруся, склонив свою миловидную головку на плечо Урчаева, дремала после двух бокалов шампанского.
Пили, ели, смеялись. Капитан предложил выпить брудершафт, после чего затянул песню и облобызался со всеми.
Субретка Дуня умелой рукой то и дело подливала в стаканы вино и подавала господам.
— Смотри, не перелей,— нахмурив черные брови, повелительно и строго шепнула ей Надина: — наделаешь нам хлопот.
Тонкая усмешка скривила Дунины губы.
— Не беспокойтесь, знаю,— ответила она.
Гости быстро опьянели,. Сапфиров скорей всех свалился с ног.
— Ха, ха! прародитель Ной,— смеялся Урчаев, весь багровый, с лоснящейся физиономией и налитыми кровью глазами.
— Оставьте, капитан. Пусть бедный старичок заснет,— сострадательно ответила Надина и прикрыла лицо Сапфирова носовым платком.
Урчаев и сам вскоре, сильно охмелев, заснул.
Валентина отозвала Баркова в сторону, попросила пойти с ней в лес, нарвать ландышей, на что молодой человек изъявил полное согласие,— пошел и, присев около куста, не мог больше встать.
— Извините,— бормотал он: — мне дурно. Сам не понимаю, что со мной делается.
И без чувств свалился на траву.
Затаив дыхание, Валентина выждала несколько минут, видя, что Барков спит тяжелым сном, сдернула перчатку, ловкой рукой нащупала бумажник в боковом кармане, вытащила его и, бегло взглянув на содержимое, вспыхнула от удовольствия, потом торопливо сунула его за корсаж и, оставив бесчувственного молодого человека одного в лесу, бросилась к подругам.
Те тоже хозяйничали около своих кавалеров. Надина похитила у Сапфирова полновесный кошелек с золотом, потом обыскала Урчаева, у которого нашлось всего десять рублей.
— Это твоя доля, Маруся,— деловито сказала Надя.
— Ах, оставь ему, бедненькому, хоть на извозчика!— ответила Маруся.
Беззастенчивее всех шарила субретка Дуня. Она поснимала часы, кольца, отобрала мелочь из кармана, захватив конфекты и несколько бутылок вина, сказала:
— Скорей, барышни, подобру-поздорову, а то еще неравно какой-нибудь черт очухается.
Девицы уселись в лодку, дружно заработали веслами и поплыли назад, оставляя бесчувственные тела своих поклонников.
Навстречу им ехала лодка студентов, человек пять.
— M-res, m-res!— закричала Надина, перегнувшись за борт: — мы наказаны, наши кавалеры оказались невежи: перепились и нехорошо повели себя, так что мы принуждены были их оставить. Проведите нас в город.
Вскоре шумная молодежь расселась парочками и направилась по Днепру, обгоняя друг друга.
Вечерело. Солнце уже близилось к закату. На западе потухли последние отблески лучей. Пикнисты лежали, объятые тяжелым, мертвым сном. Урчаев поднимется немного, поведет глазами, промычит что-то и опять бросится на траву.
По дороге с унылым видом брели четыре оборванца-верзилы.
— Стой, братцы, сказал один: — никак господа до бесчувствия перепились! Ишь сколько водки и закуски! Вот Бог счастье послал!
Потрогав довольно бесцеремонно господские тела, оборванцы присели на траву, жадно съели остатки, выпили вино, потом принялись раздевать бесчувственных пикнистов. Они учинили форменный грабеж: поснимали все платье, начиная от верхнего и кончая обувью, забрали даже шапки. Отыскали в лесу Баркова и, как водится, обобрали до нитки.
— Ай пристукнуть, побить им на голове бутылки?— сказал один верзила с жестким озверелым лицом и длинными рыжими усами, типично опущенными вниз.
— Нешто мы нехристи! Зачем же губить христианские души?— остановил другой, постарше, с наслаждением высасывая последние капли ликера с дна бутылки.
— Ну, счастье, что ни один из них не шелохнулся, а то бы капут,— точно похваляясь, заявил верзила с рыжими усами, и, завернув в скатерть награбленное добро, перекинул узел на спину и направился по дороге в сообществе подвыпивших товарищей.
Ночной холод дал себя почувствовать. Первым очнулся Урчаев и некоторое время ничего не мог сообразить. Затем пришел в себя Сапфиров.
Густая ночь окутала землю.
— Господа, где мы?— проговорил Урчаев, не попадая зуб на зуб.
— Что за метаморфоза?— отозвался Сапфиров, ползая по траве.
К довершению всех бед, полил крупный дождь, который мерно лил до утра, темь стояла непроглядная. Несчастные робинзоны тщетно отыскивали одежду, но ничего, кроме липкой грязи, травы и груды пустых бутылок, им не попадалось.
— Мерзавки, подшутили над нами! О, это скверная шутка! Я не позволю так над собой шутить,— скрипел зубами Урчаев.— К какому кодексу преступлений относится подобный поступок? Очевидно, они опоили нас чем-либо и, заранее сговорившись с сутенерами, ограбили. Мало того, что ограбили! Самое издевательство непростительно!— волновался Урчаев.
— Но как могли вы пригласить подобных особ?— возражал Сапфиров: — они даже ниже камелий. Я поверил вам, иначе никогда не рискнул бы…
— Кто мог знать или предвидеть!— ворчал капитан.— Я отомщу им.
Сапфиров все больше и больше приходил в себя, хотя голова сильно болела и обрывки мыслей скользили в ней, но эти мысли были ужасны. Что теперь делается дома? Что думает жена, Соломонида Платоновна? Он надеялся часов в одиннадцать-двенадцать возвратиться домой и вдруг застрял, но где же и каким образом?! Стыд и позор.
Вдруг из лесу раздался ужасный, отчаянный вопль точно раненого вепря, то кричал Барков, призывая на помощь Урчаева. Последний в свою очередь взвыл, ответствуя.
Вскоре полумертвый от страха, натыкаясь на сучья и царапаясь, прибежал Барков и примкнул к собратьям по несчастью. А ритмический мерный дождь сеял и сеял сверху, обливая беззащитных робинзонов.
Вдали по Днепру раздался сигнал и, рассекая волны, светясь красноватыми огнями, несся пароход. Кое-где мелькали маяки.
Урчаев приблизился к берегу и начал кричать, но его никто не слышал: пароход все отдалялся и отдалялся, наконец, совсем скрылся. Только испуганная ворона встрепенулась в гнезде и закаркала. Маяки продолжали еще некоторое время светить. Вскоре и они погасли, как несбывшиеся надежды.
Светало. Утро выдалось хмурое, сырое, дождь перестал, но солнце еще не показывалось: оно было точно задернуто серой пеленой. При свете сумрачного дня пикнисты сидели, скрючившись, в первобытной позе утробного младенца, с всколоченными волосами и налипшей грязью.
— Что делать?!— бормотал Урчаев: — нельзя падать духом. Бодрость потерял — все потерял. Надо, во-первых, обмыться в Днепре, мы в ужасном виде, но вода чертовски холодная!
Сапфиров не двигался с места. Вся фигура его хранила в себе безнадежное отчаяние.
О чем думал он? Вероятно, на одну тему с различными вариациями, что от великого до смешного всего только один шаг.
Барков бегал по полянке, вскидывал ногами, как молодой козел, ударял себя ладонями и вскрикивал. Бедный молодой человек совсем замерз, при том же у него отчаянно болели зубы. Солнышко, точно сжалившись над несчастными, прорвало сумрачную завесу и проглянуло, пригрев замерзших, заблистало, заискрилось тысячью радужных блестков в росистой траве. Около кустов цвели и приветливо кивали серебристые головки ландышей, насыщая воздух сладким ароматом,
Пригревшись немного, Урчаев вошел в воду, за ним последовали другие. После ванны капитан тщательно начал осматривать бутылки и хоть бы где капля оказалась.
Впрочем, одна бутылка, заманчиво наполненная наполовину, прельстила было капитана. Он хлебнул, но тотчас сплюнул и выругался.
Подъехала лодка с рыбаками. Те, широко раскрыв глаза, смотрели на бегавших по берегу людей в прародительском костюме.
— Голубчики, ратуйте!— бросился к ним Урчаев: — разбойники напали, обобрали до нитки: дайте знать в город в мою квартиру, чтобы денщик вынес мне какую ни на есть одежонку…
— Кто же вы такие будете?— недоумевали рыбаки.
— Я капитан Урчаев,— точно на смотру рекомендовался тот: — а те тоже все известные люди…
— Ради Бога, не называйте моей фамилии,— простонал Сапфиров.
— Не беспокойтесь, в сущности что же такое — глупый непредвиденный казус. Ратуйте, братцы, награжу по-царски вас, в долгу не останусь.
В голосе его звучали повелительные ноты, так что рыбаки задумались.
— Изволь, барин, порты и рубаху дам тебе. Не хотел брать, так баба навязала перемену, говоря: полезешь за раками, промокнешь весь, а может вздумаешь купаться.
— Прекрасно! Я в твоей одежде добегу до своей квартиры. Не хотелось бы мне посвящать Дороховского в эту историю… Ну, да нечего делать… Мне лишь бы добраться до города, а там я подниму всю администрацию на ноги. Те мерзавки будут наказаны.
— Прошу вас, не поднимайте шума, иначе я погиб,— молил Сапфиров.
— Бери, барин, порты и рубаху. Есть еще попонка. Кому дать ее?— перебил рыбак.
В попону завернулся Сапфиров. Над Барковым сжалился другой рыбак и дал ему мешок. Прорезав отверстие для головы и рук, соорудив нечто вроде рубахи, молодой человек надел ее. Сильная зубная боль не унималась и продолжала его мучить.
— Эврика!— вскрикнул Урчаев, садясь в лодку: — придется посвятить Дороховского во все перипетии. У него найдется приличествующей костюм. Пошлем за водкой и того… Барков, перестань выть, тоску нагоняешь… без тебя тошно.
— Зубы болят,— отвечал несчастный молодой человек.
— Вот так оказия! И стрясется же беда над хорошими господами!— сочувствовал рыбак,
— Что же мне делать? Я более, нежели вы, господа, в критическом положении,— бормотал Сапфиров, ломая руки.
— Да ничего,— ободрял его капитан: — я же говорю вам: у Дороховского найдется костюм для вас. Наденете и поедете домой. Еще рано, на улицах нет движения и вы незаметно проскользнете.
— Но вы не знаете моего семейного положения. Соломонида Платоновна не спит и от ней ничего невозможно скрыть…
— Ну, тут уж я пасую… Тогда зайдите ко мне на квартиру. Я сумею вас, в случае надобности, защитить грудью… Можно будет обставить дело так, будто вы были у меня… ну там, не поздоровилось вам… а тем временем позовем портного и прикажем ему в один момент мундир сделать…
— Грандиозный, неслыханный скандал!.. Я кажется, пущу себе пулю в лоб…
— Пустяки! Ваша жизнь еще нужна на пользу и благо многих,— утешал Урчаев.
— Об одном прошу, дорогой друг: не преследуйте тех жалких, погибших созданий. Презрение — самое лучшее для них наказание…
— Извольте, ваше великодушие победило меня,— не без борьбы с сам им собою вымолвил Урчаев.
Они пожали друг другу руки.
— Но как же мои деньги? Неужто погибли, три тысячи!!— воскликнул Барков.
— Я возвращу вам их,— отвечал Сапфиров.
Содержатель лодочной пристани оказал возможное гостеприимство нашим одиссеям. Капитан узнал от него, что девицы высадились на берег в обществе студентов и уехали в город. Урчаев выругался, потребовал водки и прилег на кровать. Отыскали какого-то парнишку лет 14 и послали его на квартиру капитана за одеждой.
Спустя немного времени прибежал покутивший всласть Семен с узлом платья и столь искушавшими его рейтузами. Только, увы, штиблеты капитана выглядели крайне поношенными, с заплатами и в дырах. Других не оказалось.
Баркову доставили все новое и он с удовольствием переоделся в свежее белье и платье, а щеку подвязал белым фуляром и отправился к дантисту.
Один Сапфиров никак не мог прийти в себя, сидел обернутый в попону и уныло глядел в окно на бьющиеся волны. Напрасно Урчаев убеждал его одеться в более приличное платье и ехать домой.
Вдруг около пристани остановился экипаж, из которого вышла полная, величественная дама а бедуине верблюжьего цвета, черной кружевной шляпке с желтыми розами, сопровождаемая шустрой рябой горничной лет за сорок с лукавым лицом и бегающими, как угли, глазами. Судя по всему, величественная дама находилась в чрезвычайном волнении, что сказывалось в молниеносных вспышках глаз, багровом румянце щек и в судорожно подергивающейся верхней губе, украшенной темным пухом.
Шатаясь и тяжело ступая по лесенке, она стремительно двигалась вперед. Горничная ловко подхватила ее под руки и шепнула:
— Слава Богу, барин живы и здоровы. Вон сидят у окна…
— Где он?— захлебываясь от волнения, прошептала дама и румянец ярче разлился по ее щекам, но она тотчас овладела собой.
— Вон, вон побежали, спрятались,— замирая от восторга, шептала служанка.
Они постучались в каморку лодочника. Дороховский, почтительно кланяясь, распахнул двери и величественная дама проследовала в комнату, где суетился Сапфиров, одеваясь и не попадая того, что ему было нужно. Капитан, вытянувшись в струнку, стоял около стенки, оклеенной дешевенькими обоями.
— Доброе утро, мой друг! Как я рада!— медоточивым голосом проговорила дама Сапфирову.
— Сейчас, мой друг, я сейчас,— бормотал тот, заканчивая туалет какими-то красными вышитыми туфлями, надетыми на босую ногу, предусмотрительно захваченными Семеном в узел одежи для капитана.— Несчастье, Salomi, случилось: вздумал купаться и того… нас обокрали… мундир… все… и вот у него то же самое,— сослался он на Урчаева, делая дрожащей рукой жест в его сторону, сопровождаемый умоляющим взглядом.
— Мы — жертвы ужасной, непредвиденной случайности,— подтвердил капитан с поклоном, но дама не обратила ни малейшего внимания на его слова.
— Тебе, пожалуй, неудобно, мой друг, ехать со мной в этом костюме. Ты поезжай вперед, а я один доберусь,— бормотал Сапфиров, неловко запахиваясь в полы халата.
— Не беспокойтесь, я прикрою вас своим бедуином, достаточно я переволновалась в эту ночь. Теперь ни на одну пядь не отпущу,— нежно произнесла супруга Сапфирова.
Она вывела его из-под гостеприимного крова лодочника и усадила рядом с собой в экипаже.
— А шапка баринова где?— кричала горничная, делая переполох: — нельзя без шапки ехать: голова заболит.
Урчаев сорвал с своей головы фуражку и почтительно подал даме. Отклонив величественным жестом и ни на кого не глядя, та сказала сухо:
— Нельзя ли без одолжений?— она надела на голову супруга простой синий бумажный платок и, раскрыв белый шелковый зонт, велела кучеру ехать домой.
После этого, столь памятного пикника, Сапфиров захворал сложной нервной болезнью и, взяв четырехмесячный отпуск, не довольствуясь местными светилами психиатрии, поехал лечиться за границу.
Барков выдернул у себя почти все зубы из правой челюсти и вставил новые.
Урчаев отделался легче всех, только сильно задолжал военному портному, который часто является к нему, высиживает в передней и положительно отравляет существование.
Одни только три грации, Надя, Валя и Маня, по-прежнему наслаждаются жизнью: разгуливают в умопомрачительных туалетах и шляпках, катаются на рысаках.
Впрочем, легкое облачко коснулось и их горизонта: после достопамятного вечера девицы перессорились между собой и теперь живут уже на отдельных квартирах.