Борис Лазаревский
Борис Лазаревский
Mademoiselle Marie
Mademoiselle Marie
—————————————————-
Mademoiselle Marie, Лазаревский Борис Александрович, Год: 1912
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Видел я ее хрупкую, изящную всего два раза, вернее один, и до сих пор не знаю, как была ее фамилия, но вспоминаю эту девушку так же часто и с таким же самым чувством, как и девятнадцатилетнего брата Всеволода, убитого под Мукденом. А между тем человек я не сантиментальный, не увлекающийся и не суеверный, по роду занятий я судебный следователь, на глазах которого прошло много сложных человеческих драм. Здесь же ничего сложного не было и, тем не менее, я и сейчас не могу себе ответить на целый ряд ‘почему?’ и ‘зачем?’. Может быть, ответит кто-нибудь другой.
После окончания Московского университета мне ужасно захотелось побывать на юге и посмотреть на море, о котором я до этих пор не имел представления. Были деньги и я решил объехать все крымское и кавказское побережье, начиная с Одессы. Этот город сделал на меня большое впечатление, хотя я пробыл здесь всего три дня. Нигде и никогда до сих пор я не видел так резко подчеркнутой разницы между жизнью природы и людей.
Сочные листья только что политых каштанов и чинар, ласковый воздух и ярко синее, спокойное, как вечность, море. Перед заходом солнца оно казалось бледнее, прибережные скалы ярко-оранжевыми, а небо в каких-нибудь четверть часа становилось нежно-зеленым и грустным.
Смуглые мужчины и ярко одетые дамы, днем и ночью, спешили что-то сделать, с кем-то встретиться и наговориться и, казалось, интересовались всем на свете, кроме окружавшей их красоты.
Перед отъездом на юг, отец мне сказал:
— Непременно найди в Одессе моего старого товарища профессора Иванова и передай ему вот это письмо, хотя мы уже лет десять как не переписываемся, но мне бы хотелось узнать, как он теперь живет. В научном смысле на Иванова когда-то возлагались большие надежды. Еще будучи приват-доцентом, он открыл совсем новый минерал и назвал: ‘Иванид’. Вообще это очень интересный человек. Адрес я его потерял, но знаю, что летом он живет где-то на даче за городом.
Благодаря последнему обстоятельству, мне удалось исполнить поручение отца только на третий день. Я попал к Ивановым около полудня. Оказалось, что у него собственная дача. Массивные, металлические ворота, между столбами из красного кирпича. Двухэтажный дом с огромными зеркальными стеклами, вокруг довольно густой сад, великолепные цветники с бананами посредине и вензелями по сторонам, дорожки, усыпанные гравием, — все это говорило, что здесь живут хорошо и широко. Молодцеватый дворник, поливавший из брандспойта деревья, сказал мне, что господа завтракают. Я все-таки вошел в парадную дверь, передал встретившему меня лакею письмо отца и попросил доложить о себе.
Минут через пять послышались мягко скрипевшие по ковру шаги и ко мне вышел очень высокий, седой господин, одетый в элегантную чесучовую пару, с коротко остриженной бородой и большим родимым пятном возле носа. Глаза его смотрели лениво. Он подал мне руку и также лениво и без улыбки сказал:
— Мне очень приятно видеть сына Алексея Ивановича, милости просим.
Мы прошли на веранду и я познакомился с женой Иванова. Заплывшее угреватое лицо, красный, вздернутый носик и все время мигающие, узенькие глазки, в ушах крупные бриллианты и ноющий фальшивый голос. Два толстеньких, как йоркширские поросята, мальчика встали и вежливо расшаркались. Одному было на вид лет двенадцать, другому лет десять, оба гладко выстриженные, с немного кривыми мускулистыми голыми ногами в сандалиях, и туго обтянутых коротких штанишках.
Насколько меня поразила неинтеллигентная наружность матери Коли и Володи, настолько же удивила одухотворенная красота их гувернантки mademoiselle Marie.
Первой моей мыслью была: ‘И как это госпожа Иванова, имея еще не совсем старого мужа, решается держать в доме такую обаятельную девушку?’, но вглядевшись в прекрасные лучистые глаза Marie, я понял, что она скорее умрет, чем позволит себе близость с нелюбимым. И удивило меня еще ее чудесное русское произношение, но потом оказалось, что она окончила гимназию в Петербурге.
Нужно было очень хорошо владеть собой, чтобы не глядеть на Marie и поддерживать скучный разговор с профессором и его женой. Он спросил меня, какой я окончил факультет (хотя знал это из письма отца) и куда думаю поступать, сказал несколько банальных слов о падении нравов среды студенчества и побранил евреев. Об отце ничего не спросил и молча начал есть землянику со сливками. Профессорша вытерла салфеткою губы, посмотрела на меня и заныла:
— Однако, какой вы еще молодой. Знаете, что, не идите вы в чиновники, а поступайте юнкером во флот, проплаваете шестнадцать месяцев и сделаетесь хорошеньким мичманом. У меня брат вице-адмирал и я вам это устрою.
Я поблагодарил и ответил уклончиво. Marie повела своими синими глазами в мою сторону и едва заметно улыбнулась. Затем она встала, сказала короткое мерси и ушла с мальчиками к морю.
Профессор тоже поднялся, взял лежавший возле него нераспечатанный номер ‘Нового Времени’ и, обращаясь ко мне, лениво произнес:
— Вы нас с женой извините, после завтрака мы должны сделать визит, вновь назначенному Английскому консулу.
— По-оль, а нельзя ли этот визит отложить до завтра?
Он погладил бороду, достал из жилетного кармана какую-то крупинку, пожевал ее, прищурился, посопел носом и категорически ответил:
— Неудобно. И, пожалуйста, не одевайся слишком долго.
Я хотел откланяться, но г-жа Иванова совсем неожиданно перешла из ноющего тона в очень быстрый, похожий на крик цесарки:
— Нет, нет, нет, вы у нас пробудете целый день. Ни я, ни Поль никогда не допустим, чтобы приехавший в чужой город молодой человек и сын друга Поля был принят нами так холодно. Оставайтесь, оставайтесь…
Профессору это, кажется, не очень понравилось, он промычал что-то неопределенное и ушел одеваться.
Зачем г-жа Иванова так настойчиво удерживала меня — я и до сих пор не могу решить.
Они собирались довольно долго и уехали только во втором часу в наемном автомобиле. Оставшись один, я хотел сейчас же побежать к морю, но, сам не знаю почему, сделать это постеснялся. Сначала обошел и осмотрел комнаты. Все и везде было богато и безвкусно. В кабинете стоял огромный, крытый малиновым сукном стол, на нем лежали два портфеля и несколько чудесных пресс-папье, как в магазине. В великолепной серебряной чернильнице, изображавшей голову медведя, не оказалось чернил. В дубовых шкафах и на полках было много научных книг, все очень старых изданий, и я выпачкал в пыли руки. Из художественной литературы не оказалось ровно ничего. Впрочем, на круглом столике валялась книжка ‘Вестника Европы’, но еще февральская и неразрезанная.
Стало скучно и тяжко. Я снова вышел на воздух и медленно спустился по глинистой дорожке к берегу. Marie сидела на камне и читала французскую книжку. Мальчики босиком ходили в воде и что-то вылавливали сачками.
— Холодная вода? — крикнул я им.
— Нет. Когда пройдет два часа после завтрака, мы будем купаться,
а вы хотите с нами?
— Не знаю.
Я подошел к Marie и спросил, что она читает.
— ‘Sur l’eau’ Мопассана. Какая чудесная вещь, недаром Толстой написал к ней предисловие. А вы читали этот рассказ?
— Да.
— Вы первый раз на юге?
— Первый.
— Нравится вам здесь?
— Да как вам сказать. Из всего того, что я видел за эти три дня самое сильное и хорошее впечатление произвели только море да вы…
Marie слегка покраснела.
— Я вижу, вы умеете и комплименты говорить.
— Уверяю вас, я только искренен. А вам здесь хорошо живется?
— Хорошо, не хорошо, а нужно жить.
И не этой общей фразой, а лишь тембром голоса Marie точно рассказала мне не только все свое прошедшее и настоящее, но я почувствовал, что и в лучшее будущее она не верит. А может быть, это мне только так показалось, но для меня вдруг стало ясно, что эта девушка великая аристократка духа и жить среди рабов всяких условностей — ей нелегко. Потом пришло в голову, что таким, как она, на этом свете нигде и никогда не может быть хорошо и судьба мудро делает, если посылает им смерть рано. И казалось еще, что Marie не проживет дольше двух-трех лет.
Может, на меня так повлияла ее красота и красота моря — не знаю. До сих пор не разобрался, хотя все это было очень давно.
Я тоже сел на ближайший к ней камень. Легкий ветерок шевелил лепестки рыжеватых, скорее золотых волос на ее затылке и кружево на легком батистовом платье. Точеный, идеально правильный носик смотрел в печатные строки. Чуть двигались длинные, такие же черные, как и брови, ресницы. Говорить ей банальщину было как-то стыдно, а о серьезном — тяжело. Так прошло около пяти минут. Наконец, она закрыла книгу, вздохнула и произнесла:
— Хорошо!..
Искреннее удовольствие, с которым она еще раз похвалила эту вещь, было для меня целой характеристикой души Marie.
— Ну, как вы нашли профессора? — вдруг спросила она, — это, кажется, старый друг вашего отца.
— Да. Вы позволите мне говорить искренно?
— О, да. Искренность, это лучшее, что есть на свете, я, кажется, уже лет десять ни от кого ее не слыхала. Впрочем, Коля и Володя бывают иногда искренними.
— Видите ли, отец говорил о нем, как о большом ученом и хорошем человеке. Но только, насчет учености…
Marie улыбнулась.
— Да, науку свою он забросил, но зато он хороший администратор и, кажется, скоро получит какое-то большое назначение по министерству внутренних дел.
Она замолчала, потом чуть вздрогнула плечами и вдруг рассмеялась громко и весело, почти по-детски.
— Чему вы? — спросил я.
— Да так… вспомнила. Говорят, что в молодости он открыл какой-то новый минерал и назвал его своим именем… ‘Иванид’, что ли. Ну, а местные студенты сочинили, будто это вовсе и не минерал, а часть тела, когда-то засыпанного обвалом, и затем окаменевшего барана. Носик Marie сморщился, и она опять расхохоталась. Мне пришло в голову, что если бы она все время была только серьезной и говорила только умные вещи, то не была бы такой милой.
— Вообще значит, считая от сего момента, профессор дает науке столько же, сколько и его дворник? — сказал я.
— Ну, зачем же так резко, — он уже дал.
— И женился он, вероятно, по расчету…
— Этого мы с вами не знаем, — строго и коротко ответила Marie.
— Как не знаем, ведь из профессорского жалованья такой дачи не выстроишь.
— Madame Иванова очень добрая…
Marie вынула маленькие черные часики, взглянула на них и, подняв голову, звонко закричала:
— Коля, Володя, уже четверть четвертого, пора купаться. — Потом обернулась ко мне и добавила, — советую и вам. Если у вас нет костюма, то вы можете его получить в купальне за пять копеек. Это освежает не только тело, но и душу. Я, к сожалению, не умею плавать и принуждена топтаться на одном месте, не то, что не умею, а сердце у меня неважное, сейчас же забивает дыхание и на глубине, чуть больше сажени, я рискую утонуть.
Marie грустно улыбнулась, подошла к мальчикам и сказала им какую-то длинную фразу по-французски.
— Bien, bien, — ответили они одинаковыми голосами и побежали к мужской купальне. Я пошел за ними. Было много народу.
Крик, гоготанье и бульканье мальчишек, фырканье взрослых и топот босых ног меня оглушили. Сравнительно небольшие, зеленые волны показались страшными. С трудом надев неудобный костюм, я заставил себя опуститься по скользкой обросшей зеленым мхом лесенке в воду. Но как только окунулся, сейчас же почувствовал себя действительно хорошо.
Женская купальня находилась всего в пятнадцати — двадцати саженях и с той стороны слышались такие же веселые, только более звонкие голоса. Я легко различал не только фигуры, но и лица. Скоро показалась Marie, Она действительно не плавала, а только держалась за канат и топталась на месте, впрочем, очень недолго. Когда она поднималась по лестнице, яркое солнце осветило ее нежные плечи, руки и ноги.
Я невольно замер и подумал: ‘Кто будет тем счастливцем, которому она будет принадлежать?’.
В это время большая волна ревниво хлюпнула мне в самое лицо и высоко подняла все мое тело.
Я тоже скоро вышел. Быстро вытерся, оделся и отправился на то самое место, где Marie читала. Она подошла скорыми, мелкими шажками, свежая, красивая, молодая, как белый тюльпан после дождя, и весело спросила:
— Ну, что, правда, чудесно купаться в море?
— Да, хорошо.
— Ну, вот, теперь вы не будете таким пессимистом и не станете нападать на профессора. Знаете, в нем есть одно очень положительное качество, он очень хороший отец.
— ‘Это ты сама хороша, — подумал я, — и потому не можешь сказать и никогда не скажешь ни о ком ни одного дурного слова’…
Скоро прибежали Коля и Володя. На горе показался лакей и вежливо, но громко произнес:
— Барыня вернулись и просят чай кушать,
— Сейчас идем, — ответила Marie и, обращаясь ко мне, добавила: — у нас всегда в это время пьют чай.
Я не хочу описывать конца этого дня. Скучный он был. Почти ни одного слова не удалось мне больше сказать с Marie. Когда я начал прощаться, она была в гостиной. Я на минутку вошел туда и, подавая ей руку, произнес:
— Как бы я желал еще раз увидеться и поговорить с вами.
— Нет, уж больше не увидимся, — ответила она спокойно и серьезно.
Я хотел спросить, почему, но сзади заскрипели шаги профессора.
И в Ялте, и в Афонском монастыре, и в Батуме я не мог отделаться от мыслей о Marie. Думал я о ней почти каждый день и зимой в Москве, думал, когда шел на службу и когда писал скучные судебные протоколы.
Весной снова неудержимо захотелось поехать на юг, но нельзя было. Только в конце июля представился случай, и очень удобный. Помощник секретаря, товарищ по службе, ехал в отпуск на две недели в Одессу (у его родных была там дача) и приглашал с собою и меня.
Я не люблю и никогда не любил жить у чужих.
Но здесь чересчур велико было искушение. Хотя сердце настойчиво мне твердило, что Marie я больше не увижу и что у Ивановых ее уж нет. Уверенность эта была во мне настолько сильна, что, приехав в Одессу, на дачу, расположенную всего в нескольких кварталах от дачи профессора, я, в течение первых трех дней, не пошел туда. Но все-таки я ошибся.
Был табельный день. С утра везде на дачах и особенно на берегу суетилось, гуляло и купалось много народу. Все время, где-то гремела военная музыка. Дул горячий ветер, и море было темно-синее, неспокойное, с белыми барашками на горизонте. Далекий парус совсем прильнул к ним.
Мой товарищ, так же, как и я, не выносил толпы ни в каком виде и, поэтому, выкупавшись, мы сейчас же вернулись в дом. Опустили на всех окнах сторы и сели играть в шахматы. Оба так увлеклись, что продолжали играть и после обеда и досидели до вечера. Когда мы вышли на веранду, на небе уже горели звезды. Взглянув на самую крупную из них, я почему-то вспомнил Marie.
Мы решили спуститься к морю, взять шлюпку и покататься только вдвоем. Ветер уже стих и людей стало меньше. Музыка все еще где-то играла. Плакал корнет-а-пистон…
Не доходя до лодочной пристани, на берегу, мы встретили какую-то странную процессию с фонарями. Я сначала думал, что это продолжение иллюминации, — какой-нибудь факельцуг, но ухо мое уловило чей-то плач, и мы с товарищем сделали попытку посмотреть поближе — в чем дело.
— С дачи Иванова гувернантка утонула, — спокойно произнес равнодушным басом какой-то человек и дохнул водкой.
У меня екнуло и похолодело сердце. Я схватил этого человека за руку и спросил:
— Какая гувернантка, у каких Ивановых?
— У прохфесора, француженка, — так же спокойно ответил бас и добавил: — менины барыни там справляли, поехали на лодках в море фейерферки пускать. Один огонь как-то не тогда вспыхнул, все испугались и кинулись на левый борт шлюпки, она и перевернулась. И недалеко от берега… Все спаслись, только одна барышня захлебнулась, два часа искали, сейчас вытащили. Если б не ночью…
Ясно вспомнился мне ее отчетливый спокойный голос: ‘Нет, уж больше не увидимся’…
Я пробился вперед и увидел полуобнаженную, обмокшую фигуру Marie.
Ее несли на брезенте. Роскошные волосы слиплись, глаза были открыты, но уже успели остеклиться. Головка мерно покачивалась в такт шагов живых людей.
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’ No 23, 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.