Мацей Мазур, Шиманский Адам, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

МАЦЙ МАЗУРЪ.

Изъ сибирскихъ разсказовъ Адама Шиманьскаго.

Посл вызда изъ Якутска я поселился въ X., скверномъ городишк, лежащимъ надъ самою Леной, мене широкою и холодною въ этихъ мстахъ, за то боле дикою и угрюмою. Селенія здсь рдки, гористая страна на сотни, на тысячи верстъ кругомъ покрыта вковою тайгой.

Едва ли на всемъ свт можно найти видъ боле мрачный и унылый, чмъ тотъ, который представляется взгляду человка на всемъ огромномъ пространств, орошаемомъ Леной.

Тайга безбрежная, дикая и недоступная, слившаяся въ одну массу, покрываетъ здсь все: и горы, и ущелья, и равнины. Только кое-гд на ея черномъ фон выдляется, какъ гигантскій обелискъ или надгробный памятникъ былыхъ временъ, срая, осыпающаяся скала, отъ времени до времени надъ пустыней взлетитъ на своихъ тяжелыхъ крыльяхъ коршунъ, да въ ея таинственныхъ ндрахъ раздастся голосъ единственнаго господина этихъ мстъ — сердитаго медвдя.

Рдкія селенія ютятся у подножія скалистыхъ береговъ Лены, единственной артеріи, единственнаго пути всего Якутскаго края. Обитатели этихъ селеній въ постоянномъ общеніи съ дикою природой и сами одичали до такой степени, что у жителей широкихъ долинъ, лежащихъ въ верховьяхъ Лены, слывутъ подъ именемъ волковъ.

Климатъ здсь суровый, и хотя морозы не бываютъ такъ сильны и постоянны, какъ въ Якутск, — здшняя земля, какъ ближайшая сосдка Якутской земли, ничмъ не защищена отъ страшныхъ якутскихъ втровъ, доносящихся до подножій далекаго Урала.

При усть одного изъ правыхъ притоковъ Лены находится Большая котловина, когда-то вырытая совмстнымъ дйствіемъ двухъ могучихъ ркъ. Котловина эта, окруженная со всхъ сторонъ довольно высокими горами, то отлогими, то почти отвсными, на сверо-восток замыкается еще боле высокимъ и скалистымъ горнымъ кряжемъ, въ которомъ об рки прорыли себ ложе. Въ этомъ-то сверо-восточномъ углу котловины, на небольшой и невысокой скал, нын отдленной отъ главнаго кряжа теченіемъ Лены, лежитъ X., главный городъ края, населеннаго людьми волчьяго племени. Высокій горный кряжъ — противуположный берегъ Лены — прямо напротивъ города возвышается въ вид огромнаго, скалистаго мыса. Вершины его уже вывтрились и поросли лсомъ, а сторона, обращенная къ городу, напоминаетъ отвсную стну, гладко отшлифованную льдинами, и стсняетъ и безъ того не широкій видъ, разстилающійся передъ жителями!.. Какъ бы для довершенія картины, здшніе постоянные втры,— преимущественно сверные, приносящіе лтомъ ранніе заморозки, зимой — вьюги, метели и якутскіе морозы,— каждый день оглашаютъ улицы города адскою музыкой. Вихри, врывающіеся въ котловину, отраженные отъ скалъ и повторяемые въ глубинахъ тайги эхомъ, наполняютъ всю яму такимъ воемъ, такимъ разноголоснымъ стономъ, что по временамъ человкъ поневол спрашиваетъ себя: ужь не попалъ ли онъ дйствительно въ волчье логовище?

——

То было въ половин ноября, почти за мсяцъ до праздника Рождества Христова. Втеръ, по обыкновенію, вылъ на разные голоса, увлекалъ въ своей бшеной пляск цлые сугробы сухого снга, на улицу добрый хозяинъ и собаки бы не выгналъ. Люди-волки попрятались въ свои дома и распивали чай съ твердыми и мягкими {Чай съ хлбомъ ячменнымъ, который на другой день по выход изъ печи обыкновенно превращается въ камень, называется ‘чай съ твердыми’, а съ ржанымъ хлбомъ — ‘съ мягкими, съ мягонькими’.}, настоящіе волки вторили поистин волчьему вою втра. Я долго ждалъ, не стихнетъ ли вьюга, но на двор не стихало, и я волей-неволей долженъ былъ выйти изъ дому.

Нсколько дней тому назадъ я общалъ пану Станиславу Святелк зайти къ нему въ теченіе недли, чтобы написать письмо,— по словамъ пана Станислава,— очень важное, была уже суббота, и дальше своего посщенія я уже откладывать не могъ. Хромая нога и занятія рдко позволяли пану Станиславу отлучаться изъ дому. Родомъ онъ былъ изъ Краковской земли, кажется, изъ Вислицы, гордился тмъ, что родъ Святелокъ принадлежалъ къ самымъ старымъ родамъ древняго города и съ незапамятныхъ временъ занимался сапожнымъ ремесломъ. И панъ Станиславъ былъ сапожникомъ, послднимъ сапожникомъ въ своемъ род. Хотя родъ Святелокъ и не кончался имъ, но, какъ Станиславъ самъ говорилъ, ‘врно ужь такъ Богу было угодно что онъ не можетъ завщать своему сыну ремесла отцовъ и ддовъ’.

— Богъ его сохранилъ и, очевидно, хотлъ, чтобы мною кончились сапожники-Святелки, — говорилъ панъ Станиславъ, а говорилъ онъ всегда необыкновенно быстро. По временамъ (впрочемъ, это случалось рдко), придя въ спокойное состояніе духа, онъ прибавлялъ: ‘хотя судьбы Божіи неисповдимы… а ну, какъ?… Тогда внукъ будетъ сапожникомъ!’ Панъ Станиславъ, открывши свои тайныя мысли, блднлъ, неспокойно повертывался на мст, точно искалъ чего-то, незамтно отвертывался, сплевывалъ на сторону и шепталъ: ‘въ добрый часъ молвить!’ — чтобы не сглазить завтную надежду.

Пока панъ Станиславъ, человкъ средняго роста, блондинъ, на половину посдвшій, бородатый, беззубый, съ толстымъ носомъ и впалыми глазами, сидлъ и молчалъ, трудно было догадаться, кто онъ таковъ. Но разъ онъ встанетъ съ мста (а панъ Станиславъ, несмотря на помощь неразлучной съ нимъ трости, постоянно двигался какъ-то порывисто), разъ затрещитъ своимъ языкомъ, то сразу догадаешься, что видишь передъ собой настоящаго сына стараго, чисто-польскаго мщанства. Панъ Станиславъ не долго занимался въ X. своимъ ремесломъ, сколотивъ немного деньжонокъ, онъ открылъ маленькую лавочку и теперь во всемъ городк считался единственнымъ фабрикантомъ настоящихъ польскихъ колбасъ. При лавочк находилась и квартира его — маленькая комната и крохотная кухня. Кухарки онъ не держалъ: его поваромъ, товарищемъ и, въ случа нужды, защитникомъ былъ здоровый мужикъ, Мацй по имени, съ которымъ я до сихъ поръ не былъ хорошо знакомъ.

Бывалъ я у Святелки не часто, за покупками приходилъ обыкновенно днемъ, разговаривали мы обыкновенно въ лавк, такъ что Маця я видалъ только мелькомъ и обратилъ на него вниманіе, какъ на нчто необыкновенно громадное. Дйствительно, то былъ громадный мужичище и,— что рдко встрчается,— одаренный природою не только ростомъ, но и необычайною массивностью. Эта массивность въ соотвтствіи съ большимъ ростомъ придавала Мацю какой-то особенно внушительный видъ.

Въ жилищ, разсчитанномъ на обыкновенныхъ людей, ему было тсно, мебель и разныя вещи, разставленныя въ разсчет на обыкновенный объемъ человческаго тла, положительно связывали движенія Маця. Въ комнат онъ не могъ сдлать двухъ шаговъ, чтобы не зацпить за что-нибудь, ступалъ осторожно, медленно, постоянно осматриваясь по сторонамъ, съ пристыженною миной человка, чувствующаго себя не на мст и твердо убжденнаго, что самыя страшныя усилія не избавятъ его отъ неизбжной необходимости испортить что-нибудь. Раза два я видлъ Маця, когда онъ, въ отсутствіе Святелки, заступалъ роль хозяина въ тсной лавочк. Тогда на широкомъ лиц Маця отражалось чуть ли не отчаяніе, въ особенности, когда, проходя узкимъ пространствомъ между полками и конторкой, онъ на минуту останавливался и безпокойнымъ взоромъ окидывалъ грозящія ему опасности. А опасностей ему было не мало: на полкахъ стояло множество стклянокъ и тарелокъ и одно неловкое движеніе могло надлать много вреда. Этотъ проходъ былъ для него истою Сциллой и Харибдой, Мацй всегда казался здсь необыкновенно комичнымъ и всегда приходилъ въ такое смущеніе, что черезъ нсколько минутъ лобъ его покрывался крупными каплями пота. Однажды я засталъ его въ такомъ положеніи, когда онъ стоялъ на своемъ мст, словно на горячихъ угольяхъ, ожидая чьего-нибудь прихода. Ему показалось, что онъ зацпился за что-то, что-то столкнулъ на полъ своею широкою спиной, а обернуться назадъ онъ боялся и ожидалъ, не подойдетъ ли кто-нибудь.

— Слава Богу, что вы пришли!— радостно воскликнулъ онъ.— Стою я здсь, какъ пугало на огород, а онъ пошелъ и не думаетъ возвращаться! А и тсно же у него, Господи Ты Боже мой! Зацпился я за что-то и ни взадъ, ни впередъ,— сохрани Боже, вс эти полочки къ чорту на рога полетятъ.

Я его высвободилъ изъ неволи, и Мацй продолжалъ изливать свои горести:

— Наказалъ Богъ, сгибаешься въ этой тснот въ три погибели, а ему что?… Самъ онъ то то заднетъ, то другое,— такъ и летаетъ повсюду съ своимъ костылемъ.

‘Онъ’, конечно, былъ сапожникъ, который грызся съ Мацемъ изъ-за всякаго вздора, хотя ихъ грызня никогда не доходила до крупной ссоры, нервный и порывистный, сапожникъ возмущался тяжеловсностью и неловкостью Маця, а Мацй, наоборотъ, не могъ понять подвижности сапожника. Но это было не единственною причиной ихъ антагонизма: сапожникъ былъ горожаниномъ, человкомъ извстной касты, съ глубокимъ убжденіемъ въ своемъ превосходств, ходилъ въ сюртук и имлъ потребности, которыя Мацй считалъ излишними, пожалуй, даже панскими. Въ добавокъ, сапожникъ былъ хозяиномъ, кормильцемъ Маця.

Несмотря на все это, антагонизмъ, проявляющійся въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, не проникалъ глубже. Сапожникъ ворчалъ на Маця, острилъ на его счетъ, но длалъ это по-товарищески, такъ сказать, съ сохраненіемъ надлежащаго уваженія къ почтенному крестьянину, т.-е. называлъ его всегда не ты, а вы. Мацй отъ ворчанья сапожника отмалчивался, но на остроты отвчалъ порою довольно колко. На такія, собственно говоря, сносныя отношенія двухъ не похожихъ другъ на друга обитателей одной комнаты, несмотря на ихъ общую участь и равенство передъ закономъ, вліяли еще и другія, боле важныя причины. Сапожникъ, въ сравненіи съ Мацемъ, былъ человкомъ образованнымъ. Панъ Станиславъ умлъ читать и (что придавало ему особенное значеніе и всъ въ глазахъ Маця), хотя медленно и криво, выцарапывать восемнадцать буквъ, изъ которыхъ складывались его имя и фамилія. На счетъ Маця можно было поставить то обстоятельство, что служить его у сапожника заставляла не столько нужда, сколько пріязнь къ соотечественнику. У Маця у самого были деньжонки, нсколько сотъ рублей (он хранились у сапожника), кром того,— и это самое главное,— Мацй былъ честнымъ и хорошимъ человкомъ. Еще не знакомый съ положеніемъ длъ, я однажды спросилъ у сапожника, какъ онъ не боится жить съ Мацемъ въ одной комнат и оставлять его въ лавк. Панъ Станиславъ повторилъ мой вопросъ съ такимъ удивленіемъ, что я сразу понялъ не основательность моего предположенія, повторилъ и, вопреки своему обычаю, отчеканивая каждое слово, медленно произнесъ:

— Мацй человкъ золотой.

——

Тотчасъ же посл моего прихода панъ Станиславъ заперъ лавку, и мы вошли въ его помщеніе. Въ комнатк возл единственнаго окна помщался небольшой столъ съ двумя стульями по бокамъ, за однимъ изъ нихъ, вдоль боковой стны, стояла кровать, за другимъ, у противуположной стны, маленькій деревянный диванчикъ. Прорубленная въ четвертой стн узкая дверь вела въ кухню — жилище Маця. Мы составили совтъ, что и какъ нужно писать, не только сапожникъ, но даже и Мацй были настроены на очень высокій ладъ,— очевидно, они оба придавали писанью писемъ немаловажное значеніе. Сапожникъ досталъ изъ сундука толстую пачку, завернутую въ листъ бумаги, вынулъ оттуда послднія письма, полученныя имъ отъ жены и сына, и осторожно подалъ мн. Мацй протиснулся въ дверь кухни, но черезъ минуту его голова съ широкимъ краснымъ лицомъ снова показалась на темномъ фон неосвщенной кухни.

— Отчего вы, Мацй, такъ далеко ушли отъ насъ?— спросилъ я.

— Э! да разв на этихъ штучкахъ можно сидть?… А я вотъ себ устроилъ скамейку какъ слдуетъ.

Сапожникъ пробормоталъ что-то о поломанныхъ стульяхъ, но Мацй, весь ушедшій въ закуриванье своей будто бы погасшей трубки, не слыхалъ или сдлалъ видъ, что не слышитъ ворчанья хозяина.

Я началъ читать письма. Въ письм жены жалобы на житейскія невзгоды перемшивались съ выраженіемъ надежды когда-нибудь вновь свидться съ мужемъ. Письмо сына (онъ уже съ полгода какъ освободился отъ обязанностей подмастерья столяра) было довольно легкомысленно: увдомляя отца о своемъ освобожденіи, молодой человкъ пишетъ, что работа у него бываетъ не всегда, такъ что онъ, не имя возможности собрать сумму, потребную для покупки часовъ, проситъ отца прислать ему… ну, приблизительно рублей 40. Я прочелъ письмо и посмотрлъ на сапожника, который впился въ меня глазами и слдилъ за впечатлніемъ, которое произведутъ на меня прочитанныя мною письма. Я старался быть какъ возможно боле хладнокровнымъ. Удалось ли мн это, и въ какой степени, я не знаю,— я больше уже не смотрлъ на пана Станислава,— но черезъ минуту убдился, что усилія мои были тщетны. Я услышалъ тревожный вопросъ: ‘Ну, что вы скажете?’ Несомннно, панъ Станиславъ былъ огорченъ письмомъ сына боле, чмъ я могъ предполагать.

— Я тутъ стараюсь, бьюсь какъ рыба объ ледъ, чтобы въ случа, если придется возвратиться на родину, не ходить съ рукою на старости лтъ, а этотъ дуралей…

Мы начали толковать и, въ конц-концовъ, ршили, что особенно принимать это къ сердцу не слдуетъ, что мальчикъ самъ по себ, можетъ быть, очень хорошій, да, наврное, и дйствительно таковъ, а, вроятно, избалованъ немного.

— Да, вдь, онъ единственный сынъ своей матери… я его и въ глаза не видалъ.

— Какъ не видали?

— Да такъ, никогда… Какъ сейчасъ помню, въ пятницу это было, вечеромъ… Я что-то длалъ около дома, какъ сосдъ Квятковскій крикнулъ мн черезъ заборъ: ‘Берегись, панъ Станиславъ, за тобой идутъ!’ Я только что усплъ подбжать къ окну и крикнуть: ‘Будь счастлива, Бася, и помни, что и его нужно окрестить Станиславомъ!’ — только и сказалъ… Бася была уже на восьмомъ мсяц,— что дальше было, не знаю, хорошо, что хоть и это довелось сказать, все какая-нибудь память по мн останется.

— Слава Богу, что осталась, а еслибъ это былъ бы не сынъ…— Мацй не усплъ кончить, какъ сапожникъ обрушился на него съ суровою рчью:

— Глупости вы болтаете, Мацй, хотя и не изъ здшнихъ родомъ! А разв церковь не дастъ имени святой Станиславы? А разв, наконецъ, несмотря на вс мои прегршенія, я не могъ предполагать, что слово, сказанное въ такую минуту, что-нибудь да значило передъ Престоломъ Всевышняго? Разв не все въ руц Божіей?— Мацй опустилъ глаза и глубоко вздохнулъ. Очевидно, слова пана Станислава оказали свое дйствіе.

Подробности, сообщенныя паномъ Станиславомъ, значительно облегчили нашу задачу, а когда онъ припомнилъ, что мать никогда еще не жаловалась на сына, всегда была имъ довольна, намъ удалось успокоить отца, черезъ-чуръ взволнованнаго предположеніями о будущности единственнаго чада. Чтобы окончательно уяснить дло, мы остановились на томъ, что нужно написать къ кому-нибудь изъ солидныхъ и просвщенныхъ людей, который бы проэкзаменовалъ мальчика, какъ слдуетъ, не упускалъ его изъ вида и увдомилъ бы отца о результатахъ экзамена. Остановились мы на этомъ потому, что мать, какъ женщина простая, необразованная, несомннно ослпленная своимъ дтищемъ, будетъ черезъ-чуръ снисходительнымъ и близорукимъ судьей. Оставалось только выбрать какого-нибудь подходящаго человка, а это было не очень-то легко: тотъ умеръ, тотъ разбогатлъ, тотъ спился съ-кругу. Мы долго разсуждали, и Богъ знаетъ, чмъ бы кончились наши разсужденія, еслибъ панъ Станиславъ не выпалилъ сразу съ миной человка, увреннаго, что онъ изрекаетъ истину:

— Напишемъ къ ксндзу!

Мацй, обрадованный окончаніемъ длинныхъ и скучныхъ разсужденій, а, можетъ быть, изъ желанія оправдаться отъ взведеннаго на него недавно обвиненія въ глупости, поспшно воскликнулъ:

— И самое лучшее,— къ пробощу {Протопопъ.}.

Я тоже присоединился ко мннію Маця. Положимъ, пробощъ не былъ лично знакомъ съ паномъ Святелкой, но опытный сапожникъ, подкрпленный Мацемъ (‘вдь, въ пробощи не назначутъ кого-нибудь съ борку, да изъ-подъ сосенки!’), сразу устранилъ вс затрудненія. Ршено было, что панъ Станиславъ закажетъ торжественную заупокойную обдню по своимъ родителямъ и, посылая десять рублей, при этомъ случа поручитъ своего сына вниманію его высокоблагословенія.

Я началъ писать письма: къ жен, къ сыну и ксндзу. За время моего пребыванія въ Сибири я написалъ столько подобныхъ писемъ, что пріобрлъ большой навыкъ. Останавливаясь только на нкоторыхъ наставленіяхъ, я писалъ скоро. Сапожникъ переслъ съ кровати, на которой сидлъ до тхъ поръ, на стулъ возл столика и внимательно слдилъ за движеніемъ моего пера, Мацй молча попыхивалъ своею трубкой. Я кончилъ письмо и мы приступили къ чтенію.

Жен панъ Станиславъ посылалъ пятьдесятъ рублей, а такъ какъ о дорогой Бас онъ сохранилъ самое теплое воспоминаніе, любилъ ее, можетъ быть, искренне, чмъ 20 лтъ тому назадъ, и даже теперь не могъ говорить о ней безъ глубокаго душевнаго волненія, то и письмо соотвтствовало юношескимъ чувствамъ сапожника.

Коіда я читалъ письмо, панъ Станиславъ все боле и боле блднлъ, хотлъ сказать что-то, но слова останавливались въ его горл, губы дрожали. Онъ всталъ съ мста, порывисто прошелся по комнат, нсколько разъ утеръ носъ и, наконецъ, проговорилъ: ‘Сейчасъ подпишу’. Я указалъ ему мсто, сапожникъ надлъ очки и началъ:

— С… т…— Онъ уже собирался было выговорить третью букву, какъ неосторожный Мацй (который велъ себя превосходно во время моей письменной работы) вдругъ ни съ того ни съ сего воскликнулъ:

— Да вы бы…

Онъ не окончилъ своей фразы. Сапожникъ положилъ перо, высоко поднялъ голову, чтобъ черезъ очки взглянуть на Маця, вроятно, раскаивающагося въ своемъ неосторожномъ поступк, и сухо проговорилъ:

— Мацй, вы мн мшаете.

Мацй покраснлъ и, конечно, не пикнулъ въ отвтъ, сапожникъ дописалъ свое имя безъ всякихъ затрудненій, вынулъ ассигнацію и вмст съ письмомъ вложилъ въ заране заготовленный конвертъ.

Письмо къ сыну, несмотря на то, что во время нашихъ совщаній панъ Станиславъ грозился надрать уши ‘дуралею’, было не такъ сурово, какъ я могъ предполагать. Легко можно было догадаться, чмъ былъ этотъ сынъ, эта единственная надежда старомщанскаго рода для Святелки. Если калка-сапожникъ столько лтъ работалъ не покладая рукъ, терплъ нужду и горе, если, одинокій и покинутый, побдоносно вышелъ изъ омута соблазна дешеваго обогащенія, которыми Сибирь обольщаетъ всхъ наивныхъ новичковъ,— то помимо твердыхъ испытаній, вынесенныхъ изъ роднаго края, онъ, несомннно, во многомъ былъ обязанъ своему сыну. Было ясно, что бднякъ желалъ предстать передъ своимъ сыномъ какъ аскетъ передъ судомъ Божіимъ. Мысль, что когда-нибудь онъ будетъ имть возможность сказать, сказать громко и смло: я не принесъ теб ничего, кром имени, оставшагося чистымъ посл всхъ испытаній и соблазновъ,— была его путеводною звздой. Соображая все это, я не надиралъ уши ‘дуралею’, не громилъ его, но съ любовью объяснялъ, что значатъ деньги, которыя отецъ посылаетъ своей семь,— деньги, заработанныя потомъ и кровью, можетъ быть, результатъ тяжелыхъ и долговременныхъ лишеній. Я говорилъ, чмъ долженъ быть юноша, обладающій здоровыми руками, почему требованіе денегъ на разные пустяки такъ тяжело отозвалось на сердц его отца и т. д. Писалъ я пространно, спокойно, примняясь къ понятіямъ молодаго ремесленника, и въ конц благословлялъ его на новую жизненную дорогу.

При чтеніи, мн приходилось часто останавливаться, чтобы узнать, врно ли я передалъ чувства и намренія отца. Что это было такъ, я убдился при начал чтенія и съ каждою новою строкой все боле убждался. Панъ Станиславъ, когда я вопросительно смотрлъ на него, отвчалъ торопливо: ‘да да, мн именно это и хотлось сказать’, но, по мр моего чтенія, эти ‘да, да’ становились все глуше и отрывисте. Въ середин письма онъ раскрылъ было ротъ, но губы его не издали никакого звука. Я взглянулъ еще разъ: сапожникъ припалъ подбородкомъ къ столу, а по его блдному лицу ручьемъ струились слезы. Онъ не метался уже изъ стороны въ сторону, какъ это бывало съ нимъ въ минуты его душевныхъ волненій, не кашлялъ, не отиралъ лица платкомъ, онъ только оперся подбородкомъ о столъ, около самой свчи, и, залитый ея свтомъ, плакалъ передъ нами спокойно, не вздрагивалъ, не рыдалъ, только слезы, вроятно’, давно не знакомыя этимъ впалымъ глазамъ, текли, не переставая, по его старческимъ щекамъ. Когда я замолкъ, сапожникъ, не поднимая головы и смотря на меня своими большими, разумными глазами, проговорилъ: ‘да вознаградитъ васъ Богъ!’ Мацй (онъ и раньше высказывалъ мн свое одобреніе то отрывочными словами, то какимъ-то неопредленнымъ мычаніемъ) теперь, пользуясь боле продолжительнымъ перерывокъ, ршился произнести цлую рчь:

— Ммм… отлично! Разныя письма я слыхивалъ, — на пріискахъ люди добрые писали и для меня, и для другихъ… да, вотъ, хотя бы здсь X. хорошо пишетъ, что ужь тутъ толковать!— да пишетъ-то какъ-то мудро, словно какъ бы изъ книжки. Слушаешь, а самъ ни чуточки не понимаешь… слова-то какія-то не людскія… сразу видно, что онъ изъ жидовъ, или изъ большихъ господъ, или съ людьми никогда не живалъ, а тутъ тебя такъ за сердце и беретъ. Прочтетъ мужикъ, да и засплакнетъ, какъ баба на проповди… А если бы вы,— да и какъ ужь просить-то васъ, не знаю (тутъ его голосъ, дйствительно, зазвучалъ какъ-то несмло), — моимъ бы… письмецо такое же… вотъ бы моя бабенка заревла!

Когда я писалъ письмо въ ксндзу, Мацй былъ спокоенъ, слушалъ внимательно, а, можетъ быть, размышлялъ о том, напишу ли я его бабенк, или обману возлагаемыя на меня надежды. Но когда я дошелъ до мста, гд просилъ ксндза о паннихид по умершимъ родителямъ сапожника, дверь, ведущая въ кухню, затрещала и Мацй предсталъ предъ нами во всемъ величій своей фигуры. Выходъ его былъ такъ неожиданъ, сопровождался такимъ шумомъ, что мы съ недоумніемъ посмотрли на него. Мацй былъ самъ на себя не похожъ, мн даже показалось, что онъ дрожитъ. Онъ молча остановился передъ нами съ широко разставленными ногами, по своей обычной привычк, и началъ отыскивать карманъ, не потому ли, что найти его въ необъятныхъ шароварахъ было не легко, или по другой какой-нибудь причин, поиски продолжались довольно долго. Наконецъ, онъ вытащилъ маленькій мшечекъ, досталъ оттуда измятую трехрублевую бумажку, подержалъ ее съ минуту и, кладя на столъ дрожащею рукой, проговорилъ просительнымъ, прерывающимся голосомъ:

— А коли ужь такъ, то при этой оказіи… при святой паннихид-то… можетъ быть, и за насъ, гршныхъ, помолятся… Напишите-ка, пусть, тамъ… Всевышняго и Богородицу… можетъ быть, и смилуются…

— Можетъ быть, и смилуются,— какъ эхо повторилъ сапожникъ, стоявшій рядомъ съ Мацемъ.

И стоятъ передо мною оба эти старика, посдлые въ житейской невзгод, какъ стоятъ дти, сознающія свое безсиліе передъ суровымъ отцомъ: стоитъ калка-сапожникъ съ глубоко впавшими глазами, опираясь на свой костыль, стоить рослый мужикъ съ повисшими могучими руками, съ покорно опущенною головой и шепчетъ тихимъ голосомъ свою просьбу…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

И долго оставались бы мы въ глубокой задумчивости, еслибъ среди насъ не было пана Станислава. Сапожникъ первый опомнился отъ напавшей на насъ летаргіи.

— Что это такое, мы словно бабы какія-нибудь? Мацй, поворачивайтесь, да живй! А то, пожалуй, колбаса подгоритъ, а водка выдохнется! Ну, ну, живй!

Мацй двинулся въ кухню и, хотя не особенно скоро, возвратился къ намъ съ блюдомъ отлично поджареной колбасы. Отъ нашей летаргіи, все-таки, мы освобождались медленно. Сапожникъ провозгласилъ тостъ, чтобы желанія, высказанныя въ нашихъ письмахъ, осуществились вс до единаго, Мацй сказалъ ‘аминь’ и вздохнулъ при этомъ, какъ кузнечный мхъ. Водка, однако, длала свое дло: можетъ быть, ея вліянію помогало и то волненіе, которое мы только что испытали, только посл нсколькихъ рюмокъ разв какой-нибудь мудрецъ могъ бы догадаться, что мы тутъ длали и перечувствовали. Послдніе слды грусти разсялись вмст съ псней, которую затянулъ панъ Станислав:

Когда въ лсу деревья рубятъ,

То щепки падаютъ отъ нихъ…

Дтей отцы тогда и любятъ,

Когда хоронятъ въ землю ихъ.

Но и противъ слабаго отзвука этой грусти развеселившійся Мацй тотчасъ же энергически запротестовалъ:

— Э, оставьте вы въ поко этихъ дтей! У меня ихъ пятеро, а я объ нихъ забочусь не больше, чмъ вы объ одномъ!

Сапожникъ, вроятно, согласился съ врностью этого замчанія, потому что замолкъ, махнулъ рукой и приказалъ поставить самоваръ. Мацй шумно и весело принялся за свою работу въ кухн. О своемъ излюбленномъ пост — ‘скамеечк, что покрпче’, онъ совсмъ забылъ и явился къ намъ въ комнату. Его голосъ, совершенно не пропорціональный съ размрами комнаты, гремлъ, какъ, можетъ быть, когда-то на поляхъ мазовецкихъ. Когда Мацй говорилъ, то не ограничивался одною интонаціей: если говоритъ о работ, то жестикулируетъ, махаетъ руками, гд нужно встать — встаетъ, ссть — садится, онъ жился, сводилъ и разводилъ пальцы, но продлывалъ все это, какъ и говорилъ, медленно и аккуратно. Всякая его фраза непремнно сопровождалась соотвтственнымъ мимическимъ движеніемъ. Я переспросилъ:

— Такъ у васъ было пять человкъ дтей?

— Пятеро, какъ пять пальцевъ на рук,— отвтилъ Мацй и, смясь, растопырилъ передъ моими руками свою громадную руку. А смялся онъ при всякомъ удобномъ случа, смялся долго и душевно, тмъ смхомъ, какимъ умютъ смяться только дти.

Но въ немъ и кром смха было много чего-то дтскаго. Широкое лицо Маця своимъ душевнымъ спокойствіемъ напоминало мн лицо ребенка, котораго работа внутренней мысли не успла еще ни украсить, ни исказить. Голова Маця, въ сравненіи съ его тломъ, казалась меньше, чмъ была въ дйствительности. Когда Мацй сидлъ, по своему обыкновенію, положивъ руки на колни, то сзади походилъ на стогъ сна съ остроконечною верхушкой, а съ боку напоминалъ т неуклюжія, но суровыя изваянія, которыя вытсывало когда-то изъ камня человчество давно минувшихъ лтъ.

Чмъ большимъ онъ мн представлялся, тмъ сильне меня разбирало желаніе узнать поближе этого гиганта, познакомиться съ нимъ покороче. Я ршился воспользоваться счастливою случайностью, которая, вроятно, мн не скоро представится,— просидть цлый вечеръ у сапожника.

Мацй окончательно разговорился, не обращая вниманія, спрашиваютъ его или нтъ, и хотя говорилъ онъ нескладно, часто отвлекаясь отъ предмета разсказа, я слушалъ, его все съ боле и боле возростающимъ вниманіемъ. Подробне всего Мацй останавливался на жизни своей на пріискахъ. Мн довольно хорошо была извстна эта жизнь,— меня интересовало узнать, какимъ образомъ онъ сколотилъ нсколько сотъ рублей тамъ, гд нажиться можно всякими путями, да только эти пути не отличаются своею прямизной…

Ужь и работалъ же я, работалъ на этихъ пріискахъ, — тянулъ Мацй, возвратившись изъ кухни.— Поставили меня сначала въ шахту, и долго стоялъ бы я тамъ, еслибъ меня не увидалъ самъ управляющій {Здсь говорится о частныхъ пріискамъ Олекминско-Витимскаго округа.}.

— Что это за великанъ такой?— спрашиваетъ. Точно, собака, настоящихъ людей никогда не видывалъ.

Ему говорятъ: ‘Мацй, изъ поляковъ’.

— Хорошій полякъ, давай его сюда.

Послали меня къ нему. Прихожу, шапку снялъ, — и Мацй потянулся руками къ голов,— только не кланяюсь, нтъ!— чего мн кланяться?

— Ты откуда, дуракъ?— спрашиваетъ.

— Ха, ха, ха! откуда же мн быть, коли я изъ Польши?

А онъ опять:

— А хлбы,— говоритъ,— печь умешь?

‘Смется что ли онъ надо мной?’ — думаю я, но виду не показалъ и говорю:

— Бабье это дло, не мужицкое, такъ пусть оно бабьимъ и останется.— Понялъ ли онъ, нтъ ли,— шутъ его знаетъ,— только приказалъ меня взять на подмогу хлбопекамъ.

А въ пекарн-то развратъ, пьянство, мерзость, Боже Ты мой милостивый! Я ни во что не вмшиваюсь, длаю, что мн приказано, — не начальство, вдь. Видятъ мои хлбопеки, что я ихъ только слушаю, а ни во что не лзу, давай гулять еще больше,— пошло море разливанное, словно въ любой корчм. Приходить управляющій разъ, другой, хлбопеки пьяны, только я одинъ таскаю кули съ мукой. Посмотрлъ онъ на это и пошелъ. Приходитъ на другой день, а у насъ баталія идетъ: перепились и въ драку. Приказалъ онъ ихъ посадить въ каталажку, а меня опять спрашиваетъ:

— Умешь теперь хлбы печь, научился?

Я смюсь,— думаю, дурачитъ меня.

— Какже, научился, научился,— говорю.

И наказалъ онъ мн быть старшимъ хлбопекомъ. А муки у насъ было не мало: каждый день пекли на двсти человкъ слишкомъ. Пеку я себ да разсчитываю, чтобъ на всхъ хватило, только недля кончилась, а управляющій опять тутъ какъ тутъ:

— Ну, что, Матвй,— говоритъ,— муки хватило?

Я, не говоря ни слова, веду его въ амбаръ и показываю, что осталось, а осталось безъ малаго три куля, по пяти пудовъ. Онъ какъ увидалъ, такъ и глаза вытаращилъ.

— Ну, хорошо, хорошо!— говоритъ.

Позвалъ сейчасъ матеріальнаго {Завдывающій провіантскимъ магазиномъ.} и приказалъ ему, чтобы онъ изъ каждаго остатка половину отписывалъ въ пользу магазина, а половину — мн, въ награду.

На пріискахъ разно бываетъ: то людей нахлынетъ видимо-невидимо, двать ихъ некуда, а то начнутъ уходить, и въ шахту поставить некого. Случалось и у насъ такъ: работы по горло, а людей нтъ.

Взяли у меня спервоначалу одного работника, потомъ другаго. По недл и больше приходилось оставаться только съ однимъ, а то выпадали дни — и вовсе безъ работника. Когда у меня работниковъ заберутъ, управляющій видитъ, что съ меня потъ ручьями течетъ, и кричитъ:

— Водки Матвю давать, сколько захочетъ! Пей, — говорить,— сколько хочешь.— Водку, признаться, я люблю, а, все-таки, у меня въ день, на худой конецъ, стаканъ оставался, а то и съ полбутылки. Это ужъ мое,— глядишь, на рубль въ день и продашь {Водка на пріискахъ имется только въ магазинахъ и складахъ владльцевъ и выдается въ крайне ограниченныхъ порціяхъ. Поэтому контрабанда водкой здсь страшно развита. Ведро спирта, по большей части сквернаго, продается обыкновенно но 100 рублей. Трезвый и сильный работникъ, который можетъ обойтись безъ водки, не безъ большой выгоды для себя сбываетъ свою порцію.}.

Скоро, отъ работы ли, или отъ чего другаго, захворалъ я, да сразу какъ-то, по тлу пошли черныя пятна, руки и ноги отнялись, а зубы, какъ клавиши на орган, трясутся. Въ больницу. Докторъ говоритъ: цинга. Цинга ли, не цинга, а мн все хуже. А тутъ одинъ изъ рабочихъ, — въ больниц онъ лежалъ тоже, бродяга, человкъ бывалый,— и говорить мн: ‘Ты ихъ не слушай, не слушай и доктора,— залечить онъ тебя на тотъ свтъ. Меня лучше послушай: пошли кого-нибудь въ тайгу за мухоморами, накроши ихъ въ бутылку, налей водкой, дай настояться и пей, сколько влзетъ’. Я такъ и сдлалъ, а черезъ недлю съ меня какъ рукой все сняло.

Только этотъ самый рабочій приходитъ ко мн скоро за угощеніемъ. Я угостилъ его хорошо, а онъ говорить:

— Ну, что ты думаешь?

— А то думаю, что штука хорошая, только не до трехъ разъ.

— Врно, — говорить бродяга.— А ты видалъ когда-нибудь, какъ поваръ для управляющаго на котлеты мясо съ жилъ обираетъ?

— Какъ не видать,— говорю,— видлъ.

— Ну, такъ вотъ, если ты здсь останешься, такъ и съ тебя все мясо оберутъ, всю силу твою вытянутъ. Собралъ деньжонки и бги отсюда, по сторонамъ не оглядывайся.

Вышелъ я изъ больницы и за ‘разсчетомъ’. Ужь и крику тутъ было! Останься, говорятъ, останься, и пенсію теб дадимъ, и та, и с. А я уперся: ‘Хороши,— говорю,— ваши денежки, да больно дорого достаются’. Управляющій страсть какъ разгнвался: ‘дуракъ!’ — кричитъ. Разсчитали меня и досталось мн безъ полутораста рублей тысяча.

——

— И вы дйствительно пили этотъ настой, Мацй?

— О, первое лкарство!— отвтилъ Мацй.

А сапожникъ прибавилъ, чтобъ изгладить во мн послднюю тнь недоврія:

— Конечно, такой машин и дв бутылки мухоморовъ нипочемъ.

Мацй никакъ не могъ примириться съ этимъ сравненіемъ и воскликнулъ:

— Что я за машина такая? Бога вы побоялись бы! Меня и половины не осталось!

— Разв вы еще толще были?

— То-то и есть, не таковъ былъ! Что я теперь? Словно собаченка захудалая… Это разв рука?— и Мацй, заворотивъ рукавъ рубашки, показалъ намъ руку, которой позавидовала бы любая нога.— Это нога, что ли?— и онъ съ искреннимъ сожалніемъ погладилъ по своему аршинному сапогу.— Нтъ, не таковъ я былъ!— закончилъ онъ со вздохомъ.

Легко было догадаться, что вздохнулъ онъ не безъ умысла, почва была хорошо подготовлена. Мацй, которому возможность выложить наружу вс свои душевныя треволненія представлялась такъ рдко, теперь уже не требовалъ поощренія. Самоваръ давнымъ-давно вскиплъ, но Мацй ршительно отказался повиноваться сапожнику и разливать чай.

— Ужь будто мн и поговорить ни съ кмъ нельзя! Что я, говорю съ кмъ-нибудь, что ли? Вы всегда въ лавк, вы знаете, какъ и съ кмъ говорить, а я ни съ кмъ не умю: не только что съ здшними, а и со своими даже… куда мн, человкъ я простой! Тошно мн здсь,— не даромъ я съ тла спадаю,— а ни къ кому не лзу, знаю, что всякому и со мной тошно будетъ. А онъ всякое слово мужичье понимаетъ, не смется, не дурачитъ меня,— я говорю съ нимъ, какъ со своимъ. И на сердц легче становится. Налейте сами, а мн этого вашего чаю не надо.

Сапожникъ, сначала взволнованный очевиднымъ нарушеніемъ обычнаго порядка, однако, успокоился, а Мацй, уволенный отъ отправленія одной изъ самыхъ тяжелыхъ обязанностей, пришелъ еще въ лучшее расположеніе духа.

Мы оба услись на диванчикъ. Мацй долженъ былъ разсказывать намъ свою исторію. Къ нашему удивленію, онъ какъ-то вдругъ замолкъ и хотя я два раза повторилъ: ‘ну, и что-жь, Мацй?’ — Мацй молчалъ. Только по его тяжелому сопнію можно было заключить, что онъ замкнулся не надолго. Несомннно, это признакъ, что въ глубин души нашего разскащика происходитъ усиленная работа мысли.

Мацй сидлъ, какъ прежде, съ широко разставленными колнями, на которыхъ покоились его руки, сидлъ неподвижно, съ глазами, устремленными въ отдаленное пространство, которое, можетъ быть, въ настоящую минуту представлялось ему, только лицо его краснло все боле и боле. Я уже собирался было сдлать ему новый энергическій вопросъ, чтобы вызвать его изъ глубокой задумчивости, какъ вдругъ Мацй, не смотря ни на меня, ни на сапожника, началъ такъ.

——

— Слыхали вы, вроятно, что-нибудь о большой, быстрой рчк, что Наревой зовется? Недалеко отъ той рки стоятъ три деревни, Силачи по имени. Много деревень разныхъ я видывалъ, на разныхъ людей много насмотрлся, видалъ и большія татарскія деревни, и челданскія {Ссыльные всхъ безъ исключенія природныхъ сибиряковъ зовутъ челданами, а послдніе ссыльныхъ — варнаками. И то, и другое — кличка презрительная.}, что словно города раскинулись, и братскіе {Мстное населеніе бурятъ называетъ братскими.} улусы, и надъ Ангарой, и заморскіе {Заморскими называются земли, лежащія за Байкаломъ.}, и въ деревняхъ у семейскихъ бывалъ, что зовутъ себя поляками {Старообрядцы, живущіе за Байкаломъ, называются семейскими, они выселены сюда въ XVIII столтіи изъ Польши.} и живутъ за моремъ, а такихъ деревень, какъ наши Силачи, не видывалъ. Чего тамъ нту, Господи Ты мой милосердый!— и, поднявъ сильныя руки, Мацй простеръ ихъ передъ собою.

А луга эти, а поля, а снокосы — словно степь безконечная! А лса, а хлба — словно золото!… Тутъ все велико, да нескладно какъ-то: что тутъ въ тайг увидишь, чему въ пол порадуешься? Кругомъ словно могила: въ неб стоитъ коршунъ и не двинется, въ тайг медвдь зарычитъ,— вотъ теб и вся радость. У насъ иначе. Выйдешь утромъ и гаркншь по рос, — такъ и загудитъ въ воздух! Посмотришь на всю веселую тварь Божію, услышишь, какъ все вокругъ тебя и поетъ, и стрекочетъ, какъ все это несется и изъ-подъ земли, и съ деревьевъ, и изъ поднебесья, такъ самому на душ весело станетъ! А съ луговъ и съ поля запахъ идетъ, словно изъ кадила въ костл, наберешь въ себя этого духу и самъ видишь, какъ сила въ теб ростетъ. Нигд и никогда я не чуялъ въ себ столько силы, какъ въ нашихъ Силачахъ, когда выходилъ встрчать солнце. Тутъ и разсвтъ не такой: ни птица, ни зврь, ни челданъ его не знаютъ. У насъ не такъ.

Много земель я видалъ, всю Сибирь до моря прошелъ и заморской не мало, а такой земли, какъ наша, не нашелъ, да только теперь узналъ объ этомъ. Теперь только… Да и одинъ я, что ли? Есть у насъ люди мудрые: и ксндзы, и паны, и мужики, да никто не знаетъ, что у него въ рукахъ!…

——

У каждой изъ деревень, что Силачами зовутъ, есть еще и свое прозвище. Одна, самая старшая, прозывается Коренистая, другая — Сухая, а третья — младшая — Мокрая. Я изъ Сухихъ Силачей.

Деревня большая, баринъ у насъ былъ панъ Ольшевскій, а мы были крпостными. При барщин, сами вы знаете, нельзя сказать, чтобы хорошо жилось. Подросъ я,— мн было уже около двадцати лтъ, — панъ Ольшевскій приказалъ взять меня во дворъ.

И сердитъ же онъ былъ: желтый, сухой, маленькій, злой, словно чортъ надъ гршными душами. Какъ разсердится, бывало, то такъ и рветъ, и мечетъ, а сердился онъ изъ-за всякаго пустяка, хотя, слава Богу, не надолго. Накричитъ, нашумитъ, пожелтетъ еще больше, а какъ только уймется, тогда говори ему, что хочешь,— ничего не сдлаетъ. Справедливъ былъ. Кто помоложе, т нельзя сказать, чтобы любили его, а старики всегда намъ говорили: не смотри на него, что кричитъ,— изъ двухъ собакъ лучше та, что громко лаетъ. И правду они говорили: онъ никого не обижалъ, людей не заскалъ, но я объ этомъ узналъ уже посл. Тогда я зналъ одно, что панъ Ольшевскій злой, и боялся его, какъ огня. Вотъ и сталъ я сторониться отъ него подальше, а онъ,— ужь и самъ я не знаю почему,— все ко мн ближе да ближе. Пристаетъ все ко мн, дивуется, какъ будто я чудище какое, а не Божіе твореніе. Но я помню, что мн отецъ наказывалъ: ‘не смотри, что онъ злой, помни, что онъ справедливый, терпи’,— терплю и ни слова не промолвлю. И долго бы я терплъ эти издвки, еслибъ мой Ольшевскій не пересолилъ. Насмхался онъ надо мной, а подъ конецъ, чтобы меня задть за живое, началъ меня звать,— мн и теперь вспомнить тошно,— ‘верзилой и безмозглою дубиной’.

Какъ только, бывало, выйдетъ на дворъ, какъ только завидитъ меня, хоть я всегда прятался отъ него, какъ заяцъ отъ охотничьей собаки, такъ и кричитъ: ‘Эй ты, верзила! эй, дубина безмозглая!’ А голосъ-то у него былъ совсмъ не по немъ: правда, тонкій, пискливый, за то такой пронзительный, что за версту услышишь. Какъ онъ назоветъ меня верзилой дли дубиной, такъ у меня все нутро и повернется.

Для него-то я былъ, можетъ быть, глупъ, по дворовые меня такимъ не считали. Въ корчм ли при скрипк, въ пол ли за самою тяжелою работой,— во всей деревн не было парня, который бы могъ потягаться со мной. Отъ работы и отъ забавы я никогда не бгалъ, а сила у меня тогда была, по правд сказать, не такая, какъ теперь, кто чего сдлать не сможетъ, ко всему Маця приставляли. А тутъ съ чего напасть такая, такія издвки? ‘Ну, хорошо, думаю, будетъ съ тебя, вдоволь насмялся, пусть будетъ воля Божья, покажу я теб, какой я верзила, какая дубина безмозглая’. Теперь я не знаю, смогъ ли бы я, а тогда не было у насъ ни одной четверки, которой бы я не задержалъ. Какъ возьмешься за заднюю ось, бей лошадей сколько хочешь, убей на мст,— ни на пядь не двинутся. Съ цуговыми я не пробовалъ,— кучеръ не давалъ,— ‘еще,— говоритъ,— карету сломаешь, а потомъ мн же за тебя достанется’.— Ну, думаю, будь что будетъ,— попробую’.

Въ праздникъ это было. Приказалъ панъ запрягать, только не въ костлъ, потому что вышелъ одинъ (въ городъ, видно, собирался), вышелъ, услся, дверцы заперъ и ждетъ, а онъ любилъ, чтобы кони брали съ мста, и брали сразу.

А я ужь стою сзади, ноги разставилъ хорошенько, чтобы было на что опереться, одною рукой взялъ за задокъ кареты, а сердце во мн такъ молотомъ и бьетъ. Не удержать мн такихъ лошадей, хуже всего, если они рванутъ сразу. Собралъ я вс силы, понатужился, кони рванули такъ, что у меня рука затрещала, рванули разъ, рванули два и — ни шагу съ мста.

— Пошелъ!— запищалъ панъ, а тутъ пани съ паненками стоятъ у окна и платочками махаютъ.

— Пошелъ, скотъ!— запищалъ панъ, но теперь ужь съ сердцемъ.

Видно, старый Вахъ догадался, въ чемъ штука: какъ увидалъ, что кони на дыбы становятся и съ мста ни на шагъ, то хлестать ихъ не сталъ, чтобы, храни Богъ, грха какого не случилось, а обернулся къ пану и говоритъ:

— Куда я поду, коли Мацй сзади держитъ?

Панъ какъ вскочитъ, словно его кипяткомъ ошпарили, затрясся, позеленлъ весь, задыхается, обернулся назадъ (карета была раскидная) и смотритъ мн прямо въ глаза. А я тоже съ него глазъ не свожу, только отъ натуги жилы во мн напряглись, кровь ударила въ голову,— ужь каковъ я былъ, не знаю,— а панъ на меня посмотрлъ, посмотрлъ… Я думаю, Богъ знаетъ, что онъ теперь со мной сдлаетъ, а онъ… понялъ, видно… усмхнулся и сказалъ только: ‘Вотъ такъ сила, вотъ такъ сила! Ну, теперь, Мацй, пусти!’

Я пустилъ и кони рванули сразу, я думалъ, что понесутъ…

Мацй, измученный, опустился на свою скамейку. Всю послднюю сцену онъ воспроизводилъ съ полнйшею точностью, одною рукой ухватился за воображаемую ось кареты и грозно смотрлъ въ глаза пану своими налитыми кровью глазами.

И если теперь, посдлый, ослабвшій, на половину спавшій съ тла Мацй казался мн прекраснымъ и грознымъ, если и теперь его глаза метали молніи, то какимъ же онъ долженъ былъ быть въ давно прошедшее время, когда предсталъ передъ паномъ въ защиту своего человческаго достоинства?

——

Мацй остановился на минуту и продолжалъ:

— Съ той поры перемнился мой панъ. Не сразу, правда,— сначала сторонился отъ меня, и хоть не бранился, а долго я отъ него слова не слыхалъ. ‘Ну, думаю себ, плохо дло, врно надумалъ что-нибудь такое, что до новыхъ вниковъ не забудешь’. Но нтъ, ничего. Началъ и заговаривать со мною, и всегда какъ слдуетъ, полюдски, а не прошло и года, какъ я попалъ къ нему въ милость. Послать ли кого съ деньгами, или пани съ паненками свозить куда-нибудь,— все Маця. А потомъ, какъ узналъ меня хорошенько, такъ ужь и не наказывалъ: ‘Не напейся, лошадей не замори’,— скажетъ, бывало, то, молъ, и то,— все и обдлаешь, какъ слдуетъ. И полюбилъ же онъ меня! И сколько лтъ потомъ я ни прожилъ въ его двор, слова дурнаго отъ него не слыхалъ. Хорошо мн было. При двор-то хорошо, а нужно было и о себ подумать. Правду сказать, еслибъ не отецъ, я и не думалъ бы о себ, что я парень на возраст. Чего тутъ хотть лучшаго, когда мн и такъ хорошо было, а отъ добра никто не бгаетъ. Работы было много, да и веселья не мало.

Хоть бы жатву вспомнить!… А какъ, бывало, въ воскресенье въ корчм нашъ скрипачъ заиграетъ, такъ и у стариковъ сами ноги заходятъ. А двки наши? Иихъ!… нигд такихъ нтъ!

— Всякій куликъ свое болото хвалитъ. А я думаю, что у насъ въ Вислиц нашлись бы почище вашихъ!— Мацй окинулъ сапожника презрительнымъ взоромъ и, не отвчая на его слова, продолжалъ свое повствованіе:

— Придешь, бывало, куда он соберутся, смотришь — словно цвтики полевые! А услышишь, какъ они хихикаютъ изъ-за фартуковъ, а сами нтъ-нтъ, да и блеснутъ глазами, такъ тебя въ плясъ и потянетъ…

Мацй непремнно пустился бы въ плясъ, еслибъ сапожникъ, не забывшій недавняго оскорбленія, не осадилъ его замчаніемъ:

— Фартуками закрываются? Извстно, деревня, невжество…

Мацй остановилъ свой порывъ, снова услся на мсто, не. все-таки, возразилъ:

— Невжество? Конечно, не то что въ город,— тамъ все сразу на-показъ. Да не вамъ бы смяться… И изо всхъ этихъ двокъ одна больше всхъ пришлась мн по сердцу…

— Каська?— вставилъ сапожникъ.

— Нтъ, не Каська, а Марися. Первая двка изъ всхъ на ъшихъ, одна въ дом была, мать умерла, и со всмъ управлялась, работа въ рукахъ такъ и горла.

— Въ пол всегда впереди всхъ. Когда, бывало, станетъ жать, другую и не видно въ хлбу, а Марися моя всегда на виду. Двка была здоровая, плечистая, румяная, словно макъ въ огород. Сталъ я подходить къ ней поближе,— вижу, двка и сама отъ того не прочь, нтъ-нтъ, да и посмотритъ искоса, и танцуетъ со мной охотнй, чмъ съ другими. Только, думаю, нужно узнать все хорошенько. Вотъ разъ въ воскресенье, вечеромъ, я и высмотрлъ, какъ она шла на танцы, а ей нужно было перелзть черезъ плетень около старостинаго сарая. Остановился я и жду, слышу, идетъ, а ее услыхать можно было издали. Пришла, перелзла черезъ плетень, хотла было соскочить на другую сторону… тутъ я не вытерплъ, подскочилъ и схватилъ ее. А она хвать меня въ одну щеку, хвать въ другую, а сама кричитъ во все горло:

— Спасите, ради Бога, спасите!— Я и опамятоваться не могу, чую только, что двка сильная, и у меня лицо пухнетъ, такъ она меня захлестала. Перестала, наконецъ, сла на плетень и ну меня грызть:

— Не ждала я отъ тебя, Мацй, такого сраму! Что я, дворовая, что ли, путанная, что ты ко мн сразу дорогу отыскалъ?

У меня еще въ голов туманъ какой-то стоялъ, я и говорю:

— Такъ что же за бда?

— Какъ,— кричитъ,— что за бда? Какъ же я безъ отцовской воли? Коли такъ, дуракъ ты, ничего больше!

У меня сердце такъ размякло, что я чуть не разревлся.

— А отдадутъ тебя за меня?— спрашиваю.

— Что-жь, ты кривой или горбатый, или тебя отецъ мой не знаетъ?

— А ты сама, Марися?

— Какъ отецъ велитъ.

Гмм…— думаю, — двка хорошая! И такъ она мн полюбилась, что я не посмотрлъ бы ни на что и опять обнялъ бы ее, да тутъ кто-то подошелъ къ намъ. Она соскочила съ плетня и побжала танцовать, а я домой,— у меня щеки распухли, какъ ломжинскія булки, что, бывало, отецъ привозилъ съ ярмарки. Я и не ужиналъ, завалился спать на вышк, а на утро пошелъ къ отцу, говорю: такъ и такъ, чтобъ сейчасъ и свататься. Отецъ дивился, отчего у меня такъ загорлось, но я уперся на своемъ и упросилъ, оставалось одно — упросить пана. Безъ него ничего не подлаешь. Вотъ мы и пошли къ нему. Онъ меня обласкалъ, отпустилъ изъ дворни, далъ засянное поле и посадилъ на хозяйство на двадцати десятинахъ. Такой свадьбы, какъ наша, во всхъ Силачахъ не запомнятъ. И мой отецъ, и ея отецъ хотя и не богатые, а все были люди съ достаткомъ, водки и пива самъ панъ прислалъ… вотъ мы и гуляли, и гуляли!…

Голосъ Маця вдругъ какъ-то сразу оборвался.

— И не было мн житья на свт, какъ эти семь лтъ,— началъ онъ снова, но медленно съ разстановкой, какъ будто отчеканивая каждое слово.— Марися и двкой была хороша, а бабой стала еще лучше.

Каждый годъ, около Рождества Христова, родитъ, бывало,— все мальчики, и вс въ меня, какъ дв капли воды.

Грусть, которая послышалась въ голос Маця, его долгія остановки,— все это предвщало близкій конецъ описанію веселой поры его жизни.

— А въ дом-то всего было полная чаша, только птичьяго молока недоставало…

Мацй замолкъ и мы почувствовали какъ-то инстинктивно, что съ послднимъ словомъ порвалась золотая нить этой жизни,— поняли, что дальнйшее повствованіе будетъ носить совсмъ другой характеръ. Намъ стало жалко этого безвременно загубленнаго, безхитростнаго счастья, и тщетно мы старались обмануть себя надеждой, что вновь хоть на мгновеніе мы услышимъ веселый смхъ разкащика, увидимъ хоть краешекъ картины его невозмутимаго домашняго счастья. Но Мацй свсилъ на грудь свою голову и хранилъ угрюмое молчаніе. Можетъ быть, онъ ловилъ послдній отблескъ невозвратнаго, свтлаго прошлаго, можетъ быть, передъ нимъ рисовались послдовавшіе за тмъ дни скорби и тревоги…

——

На двор бушевала вьюга, въ нашу тихую комнатку ясно долетали отголоски ея дикаго бснованія. Вдругъ что-то завыло еще громче, рвануло ставень, точно хотло сорвать его съ петель. Вроятно, это замтилъ и Мацй, потому что поднялъ голову и, какъ бы покончивъ со своими мыслями, наконецъ, проговорилъ:

— И до сего дня, можетъ быть, все шло бы попрежнему, еслибъ не кара Божія…

Намъ теперь было жалко уже не прежней жизни Маця, а его самого. Видя, что онъ страдаетъ, мы оба сдлали то, что только могли сдлать: я придвинулся къ нему еще ближе, сапожникъ перекочевалъ со своей кровати на диванчикъ и также услся около Маця, можетъ быть, ему станетъ легче, если онъ почувствуетъ, что около него находятся сочувствующіе ему люди.

— Если бы не кара Божія…— медленно повторилъ Мацй.

Какъ началась эта неурядица, жизнь въ нашихъ Силачахъ совсмъ другая пошла. Парни, что получше, вс разбрлись. И я дома, пожалуй, не усидлъ бы, да панъ говоритъ: ‘Нтъ, тамъ и безъ тебя все обдлаютъ, а тутъ ты будешь нуженъ…’ — ну, онъ лучше знаетъ, я и остался. Сначала мы съ Марисей голову ломали, зачмъ онъ оставилъ меня здсь,— сидишь по цлымъ недлямъ безъ работы,— какъ вдругъ какъ-то ночью, передъ разсвтомъ, въ сел поднялась суматоха, пріхало нсколько человкъ верхами, и не успешь прочитать два раза Богородицу, какъ по всей деревн разнеслось: ‘Идутъ, идутъ!’

А какъ это по деревн разнеслось, Богъ всть, словно однимъ крикомъ. Ну, и поднялось все и высыпало на дорогу: рдкая баба или двка въ юбк, а то какъ спали — въ однхъ рубахахъ.

Тогда-то и прислали за мной, звать на панскій дворъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ той поры нашлась и для меня работа, съ той поры я рдкій день дома ночевалъ. Все я зналъ, какъ свои пять пальцевъ, на десять миль вокругъ, какъ понадобится что, меня повсюду: и съ письмами, и безъ писемъ, и верхомъ, и пшкомъ, леталъ я цлые дни и цлыя ночи. То отвезти, то привезти, то проводить. Бывало, только вернешься домой и сядешь ужинать, а тутъ ужь панъ стучитъ въ окошко. Сунешь за пазуху краюху хлба и кусокъ сыра, да и въ дорогу. Марися заплачетъ только, да и то потихоньку.

Но Богъ хранилъ меня. Верхомъ я не охотникъ былъ здить,— лошади подо мной скоро уставали,— пшкомъ мн легче было ходить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Такъ прошло съ полгода. Помню, пришелъ я въ послдній разъ, кажется, изъ Пекелка. Это такъ называлось лсное болото, черезъ него только знающій человкъ дорогу отыщетъ. Пришелъ я домой, сижу день, другой сижу,— не присылаютъ за мной изъ панскаго дома. Сижу третій,— тоже ничего не видно.

— Что за напасть? Захворалъ панъ, что ли?— спрашиваю у дворовыхъ.— Нтъ,— говорятъ,— ходитъ, даже верхомъ здитъ, только сталъ самъ не свой, кричать даже пересталъ.— Опять спрашиваю: не наказывалъ ли мн чего-нибудь?— Нтъ,— говорятъ,— не наказывалъ.

Что бы это такое было, и въ голову себ не возьму. Марися, — извстно, баба дура, — та и рада: ‘шатаешься ты,— говоритъ,— а мн въ дом безъ тебя тоска смертная’. Ну, а какъ я сказалъ ей: ‘зажми ротъ, а то я самъ теб зажму’,— видитъ баба, что я не шутки шучу, и замолчала.

Только ужь на четвертый день не выдержалъ, пріодлся и иду на панскій дворъ. Вотъ уже полгода, какъ я безъ спроса входилъ въ панскіе покои и днемъ, и ночью, а тутъ пошелъ на кухню, попросилъ доложить, что Мацй пришелъ.

Позвалъ къ себ. Прихожу, поклонился, а онъ и въ самомъ дл самъ не свой: ходитъ какъ ошпаренный, въ бумагахъ что-то ищетъ, а когда со мной говоритъ, то и не взглянетъ. А то, бывало, глядимъ другъ другу въ глаза, и что онъ ни скажетъ, я все понимаю. А теперь совсмъ не таковъ.

— Ну, здравствуй, Мацй,— говоритъ.— Что скажешь?

Что я ему скажу? А спрашиваетъ — нужно сказать что-нибудь. Я и говорю: ‘Пришелъ, молъ, оттуда, куда вы посылали, не будетъ ли еще какого приказа?’

Онъ опять свое: ‘Хорошо, — говоритъ,— хорошо, я и самъ думалъ послать за тобой, письмо нужно отвезти въ Коренистые’. Слъ, написалъ и подаетъ.

‘Вижу я, что тутъ что-нибудь не ладно, никакихъ у него длъ съ Коренистыми не было, да мн ли глупымъ своимъ разумомъ понимать все? Не по нутру, мн пришелся такой приказъ, однако, я пріободрился и сталъ посмле. Въ Коренистые я смахалъ однимъ духомъ и опять къ пану,— спрашиваю, когда опять придти прикажетъ?

— Теперь,— говоритъ,— спшнаго ничего нтъ, когда будетъ, я сейчасъ же пришлю за тобой.— Самъ говоритъ, а на меня не смотритъ. Кольнуло это меня въ сердце,— я зналъ, что онъ и самъ летаетъ повсюду и посылаетъ такихъ, какихъ раньше не посылалъ. Сдержался я, ничего не сказалъ, пошелъ домой и жду

Жду день, два, недлю, а изъ панскаго дома ни слуху, ни духу. Я и самъ никуда не выходилъ. Правду сказать, за то время, когда я ходилъ съ панскими письмами, работы набралось не мало. Управился я кое-какъ, починилъ сарай и выползъ на Божій свтъ.

Въ субботу, вечеромъ, иду въ корчму, прохожу мимо старостина сарая и слышу, что за угломъ люди разговариваютъ. Меня они изъ-за угла не видали, а какъ поровнялся я съ ними, такъ вс и замолкли, словно ихъ кто пришибъ, переглядылаются только другъ съ другомъ. Я было сказалъ: ‘во имя Отца и Сына и Святаго Духа’,— только одинъ Андрей пробормоталъ мн въ отвтъ: ‘во вки вковъ’. ‘Ну, думаю, можетъ быть, о какомъ-нибудь своемъ дл толкуютъ’, и прошелъ мимо.

Въ корчм то же самое, мужиковъ собралось много, какъ всегда бываетъ подъ праздникъ, гулъ стоитъ… Только что я вошелъ, вс замолкли, словно по команд. Я ничего не замчаю, прислъ къ столу, приказалъ подать себ пива, но вижу, что люди со мной, словно съ чужимъ, разговариваютъ. Что-жь это такое, Господи Ты Боже мой?

За мою службу пану, что ли? И о служб моей, и о томъ, то я хоть и длаю все по его приказу, но служу не ему, тоже люди знали, а не смотрли на меня такъ. Значитъ, тутъ что нибудь другое… Я самъ не свой вернулся домой.

Марися взглянула на меня, видитъ, что я самъ не свой, и ну причитывать: ‘Что съ тобой, желанный ты мой?’ — извстно, Баба. Начала разспрашивать меня, а у самой въ голов Богъ всть что. Я разсказываю: ‘Вотъ что, сосди вс на меня смотрятъ волками, а изъ-за чего, и самъ не знаю’. Только что я сказалъ это, Марися руками всплеснула: ‘Знаю,— говоритъ,— откуда все это: тутъ,— говоритъ,— Матвй всему злу корень’.

А Матвй былъ мой старшій братъ, и хотя люди говорятъ, что яблоко отъ яблони не далеко падаетъ, но этотъ разъ неправда. Ни отцы, ни дды наши такими не были,— подлецъ и ничего больше.

— Какъ,— спрашиваю,— Матвй?

— Да такъ. Люди о немъ плохо говорятъ, а хоть не прямо мн въ глаза, но я слышала, что толкуютъ: ‘Оба бгать начали, только посмотрите: одинъ здсь, а другой тамъ’. А другіе прибавляютъ: ‘Ворона ворон глаза не выклюетъ: что Мацй въ панскомъ дом ни вывдаетъ, то все колонисту-нмцу или Матвю передастъ, что одинъ посетъ, то другой пожнетъ’,— ну, и еще разное толковали…

Но я уже не слыхалъ,— у меня волосы встали дыбомъ.

— Что-жь ты раньше мн не сказала, подлая?

Я поднялъ на нее руку, но Марися меня словно кипяткомъ ошпарила:

— Ты,— говоритъ,— врно, блены обълся или совсмъ съ ума спятилъ. Я было хотла теб сказать, а кто приказалъ мн молчать?

Я совсмъ ослаблъ, ноги у меня такъ и подкашивались, еле-еле дотащился до лавки.

Господи Ты Боже мой, вдь, неправда же это! А если и правда, то, вдь, братъ за брата не отвтчикъ, и отецъ за грхи сына не отвчаетъ! Лежу я и думаю, всю ночь глазъ не сомкнулъ, а въ голову лзутъ разныя мысли. На другой день пошелъ въ костлъ, помолился, — отлегло немного отъ сердца. Думаю, нужно пойти къ брату, разспросить его, какъ и что.

А въ костл, вижу, люди сторонятся отъ меня, словно отъ волка. Кончилась обдня, пошелъ я черезъ погостъ, а тутъ ребятишки играютъ, и такимъ словомъ меня обозвали, что у меня свтъ Божій въ глазахъ помутился… Спаси меня, Господи, думаю, а самъ и глазъ поднять не смю.

Зашелъ сначала въ отцовскую избу. Отецъ какъ увидалъ меня, такъ обрадовался, а я ему говорю: ‘Осрамилъ насъ Матвй, пойти мн переговорить съ нимъ, что ли?’ Отецъ говорить: ‘Давно бы пора, только будь остороженъ, а то, кто его знаетъ, что онъ съ тобой сдлаетъ’.

Что сдлаетъ! Хуже того не сдлаетъ, что сдлалъ!… Покропилъ я себя святою водой и иду, — по дорог крикнулъ на Марисю, та уцпилась за меня: ‘Не ходи,— говоритъ,— не ходи, шутъ съ нимъ! Люди потолкуютъ, потолкуютъ, а потомъ сами узнаютъ, что ты ни въ чемъ не виноватъ’. Пришелъ къ брату и говорю ему:

— Мн бы съ тобой потолковать нужно.

— Потолкуемъ,— говоритъ.

— Дло такое, что поговорить нужно какъ слдуетъ, одинъ на одинъ и сейчасъ же.

Смшался онъ,— видно, понялъ, въ чемъ дло.

— Ну,— говоритъ,— выйдемъ на дворъ.

— На двор неловко,— мимо народъ ходитъ, лучше въ поле пойдемъ.

Онъ посмотрлъ на меня изъ подлобья и, врно, что-нибудь недоброе замыслилъ.

— Хорошо,— говоритъ, — пойдемъ, только я на минуточку къ сосду зайду, — нужно.

Вернулся онъ скоро, мы вышли за гумны, въ поле, а за полемъ невдалек и лсъ начинается. Только я смотрю — за гумномъ Матвя стоитъ его сосдъ, Валекъ, мужиченко тоже скверный, большой пріятель брата. Братъ какъ завидлъ его, такъ усмхнулся, да усмхнулся какъ-то нехорошо. У меня по кож прошли мурашки, я примолкъ и ни слова.

— Ну, что же?— спрашиваетъ Матвй и смотритъ на меня словно съ усмшкой.

Мн еще тошнй стало. Такъ мы вошли въ лсъ, тамъ братъ заговорилъ,— я и до сихъ поръ помню каждое его слово:

— Вотъ ты хотлъ говорить со мной о чемъ-то, а оказывается, что говорить-то нужно мн. Оно, можетъ быть, хорошо, что ты пришелъ ко мн,— послушай добраго совта: не будетъ толку изъ твоего шатанья. Пора взяться за умъ: денегъ столько наживешь, что теб хватитъ не на годъ, не на два, да и мн кое-что перепадетъ… Нмецъ-колонистъ, что живетъ въ той колоніи…

Больше я ничего не слыхалъ, а онъ, врно, не смотрлъ на меня,— если бы взглянулъ, то, наврное, убжалъ бы… Кровь ударила мн въ голову, отхлынула, ударила опять, я зарычалъ, какъ дикій зврь, и бросился на него… Говорить я ничего не могъ, только сила во мн выросла страшная… Скрутилъ я ему поясомъ руки, а Валька стиснулъ такъ, что кости затрещали. Валекъ и безъ того стоялъ ни живъ, ни мертвъ.

Пустилъ я его, вынулъ ножъ изъ-за голенища и подалъ Вальку. ‘Бей!’ — говорю, и повернулъ къ нему Матвя лвымъ бокомъ.

Ударилъ онъ, — ножъ былъ отточенный, — по самый черенокъ… кровь хлынула.

На другой день меня схватили. ‘Ты?’ — спрашиваютъ.— Я.— ‘За что?’ — За то и за то.— Больше ни о чемъ и не спрашивали. Осудили на каторгу на всю жизнь.

Я посмотрлъ на Маця, онъ былъ блденъ, какъ трупъ, блдне стны, у которой сидлъ. И мн стало горько, что я заставилъ его пережить вновь страшную сцену его жизни. Упрекая себя, я взглянулъ на него и теперь поблднлъ уже самъ: на меня смотрли чистые и ясные глаза, невинные и спокойные, какъ глаза младенца.

——

На двор свирпла сверная вьюга, завывала дикая метель. Страшно мн было, когда я возвращался домой вдоль пустыннаго берега Лены, по безлюднымъ улицамъ глухаго городишка.

Страшно мн было и дома. Вьюга злилась еще боле, тайга еще жалостнй стонала. И когда я, совершенно измученный и разбитый, вскакивалъ съ постели и подбгалъ къ окну, чтобы приложиться горящимъ лбомъ къ обледенвшему стеклу, мн казалось, что вс эти отголоски бури сливаются въ одинъ аккордъ томящаго, невыносимаго человческаго горя.

В. Л.

‘Русская Мысль’, кн.III, 1888

МАЦЙ МАЗУРЪ.

Читайте также: