М. Тереньева-Катаева. Как это было - автобиографическое воспоминание, Катаев Иван Иванович, Год: 1965 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Мария Тереньева-Катаева

‘Как это было’ — автобиографическое воспоминание

Оригинал здсеь: http://www.geocities.com/SoHo/Hall/7820/teren/

Река времени мчится то в солнечных бликах, то в безысходной грозовой черноте, и уносит легкие как воздушные струи наши радости — и каменно-тяжелое горе.

Волной мировой войны и революции подхватило меня из уездного захолустья и влекло в телегах и теплушках по дорогам страны до самого ее сердца — Москвы. Комсомольские годы высоких идеалов и само отверженной мечты…

Стремительном походкой на семнадцатом году жизни вошла я в красивое здание Литературного института на Поварской. Прочитала на первом собеседовании своих любимых поэтов — Блока, Маяковского, Верхарна — и свои стихи, была принята без справок и аттестатов, которых у меня и не было. В институте изучали истории мировой литературы, языкознание и другие важные науки, но больше всего там жили и бредили стихами. Все дружно готовились к зачетам, выступали в печати с первыми рассказами к стихами, лавиной прорывались в Политехнический на литературные вечера, взявшись за руки, ходили шеренгой по улицам, скандируя ‘Левый марш’ Маяковского или ‘Двенадцать’ Блока. Атмосфера увлечения поэзией и скрытой влюбленности друг в друга царила среди нас. Заходил и студент экономического факультета МГУ, молодой журналист, писавший рассказы и очерки, Иван Катаев. Я часто видела его совсем еще юношеское лицо и сдержанную добрую улыбку.

Как-то мы шли вдвоем по улице, вечерняя Москва окатывала прохладой и покоем. Проезжали извозчики, ритмично постукивали копыта. Катаев говорил о классиках — о Достоевском, Толстом: ‘Это не просто писать как чувствуешь, как велит совесть. Но мы в ‘Перевале’ к этому стремимся…’ Я знала о ‘Перевале’. Недавно в помещении издательства ‘Круг’ читала перевальцам свои стихи. Кое-кто ругнул меня за неточную рифму, а руководитель группы ‘Перевал’ Александр Воронский похвалил. Некоторые из этих стихов были напечатаны в журналах ‘Новый мир’, ‘Красная нива’…

Получалось так, что мои встречи с Иваном не ограничивались институтом. В зеленом деревянном домике во Всехсвятском (ныне метро ‘Сокол’), где жили мои родители, в свободной комнате поселился в то время бездомный товарищ брата по армии, Ефим Вихрев. Я жила в общежитии, но часто бывала у родителей и у Ефима встречала Ивана. Они оба теперь работали в кооперативном журнале ‘Город и деревня’.

Почти сразу за домом начиналось поле, сверкающее чистейшим снегом. Иван учил меня ходить на лыжах, и я часто как ванька-встанька барахталась в снегу. -Комсомольская стихия, ты когда вступишь в партию? — неожиданно спросил Иван. — Зачем мне терять свободу? — ответила я несерьезно. -Ого, это явный мелкобуржуазный индивиддуализм, — смеясь, сказал Иван.

Иногда я бывала в маленькой комнатке Ивана в Кунцеве, где стояли старая хозяйская кованая кушетка и некрашеный стол. На нем несколько книжек и большая глиняная собака. -Единственное изящество моей одинокой жизни, — шутил Иван.

Здесь вечерами мы читали вслух многие главы из ‘Пана’ Гамсуна. В раскрытые окна вдруг врезался грохот автобуса на шоссе, а потом тишина казалась еще глубже. И уже тогда я понимала, что в Иване, в этом сдержанном человеке, неизменны душевная чистота, на редкость бережное отношение ко всем людям. У него есть большая цель в жизни. Он отличался от шумного безалаберного круга молодежи, который был мне привычен в институте.

Осенью 1926 года вместе с институтом, расформированным и частично влившимся в Ленинградский университет, я уехала в Ленинград. Я полюбила этот город с его традициями, с поэзией его величественных зданий и соборов. Мы с несколькими студентками жили небольшой коммуной, снимали комнаты в старинной квартире на Васильевском острове. Я занималась в университете и работала в молодежной газете ‘Смена’.

Когда все разъехались на каникулы, я особенно остро почувствовала одиночество. И, конечно, обрадовалась, когда в комнату ко мне вошли, чуть смущенные, Иван и Ефим. Немного поговорили, и мне захотелось показать им Ленинград. Я гордилась городом, как своим открытием. Мы прошли по набережной, любуясь сфинксами над Невой, строгими линиями моста Лейтенанта Шмидта, побывали в безлюдном Летнем саду. Было туманно, временами сеялся незаметный дождичек, белые статуи среди деревьев казались живыми. Нас охватило чувство красоты и значительности этого города, значительности человеческой жизни.

Мы с Иваном приходили сюда и позже, когда Ефим уже уехал, встречали наступление белых ночей, дышали прохладой с Невы. Иван был серьезен, необычен и сказал торжественно: ‘В руки твои предаю дух мой…’

Мы решили вместе провести отпуск. В начале июля 1927г. приехали во Владикавказ.

Через год мы с Иваном перебрались в старый домик на Ленинградском шоссе к моим родителям уже втроем, с маленьким сыном Юрой. Иван стал работать ответственным секретарем в новой ‘Литературной газете’, заключил договора на издание своих первых повестей и рассказов. Я выезжала из Всехсвятского редко. Тогда это был отдаленный пригород. Возилась с малышом. Иван просил меня вести дневник поведения и развития ребенка — дневник своей матери Иван хранил как святыню. Но мне было скучно вести такой дневник.Я с нетерпением ждала вечера, когда вернется Иван с привычными и интересными рассказами о литературной жизни. К нам во Всехсвятское иногда приезжали молодые писатели и критики, друзья н знакомые Ивана, Николай Зарудин, Борис Губер, Эдуард Багрицкий, Александр Мылышкин, Николай Дементьев, Абрам Лежнев и другие. Все они принадлежали к упоминавшейся литературной группе ‘Перевал’.. Эти встречи продолжались и потом, когда в начале 30-х годов мы переехали на новую квартиру на улицу Кропоткина, просторную, но холодную — с печным отоплением.

В январе 1930 года Катаев с бригадой ‘Правды’ выехал в районы коллективизации на Кубань. Слухи о том, как проходит коллективизация, были тревожные.

В нашу дверь все чаще стучали люди с измученными, униженными лицами и просили хлеба. Говорили, что рано утром на улицах убирали трупы умерших от голода, издалека пришедших людей.

Иван вернулся сумрачный, на вопросы отвечал скупо, неохотно, принялся за работу над книгой ‘Движение’ — о Кубани. Искал осмысления всего виденного, искал с тревогой, скрывая боль и недоумение.

Происходили изменения и в литературной жизни. Прежние разногласия превратилисъ в жестокие схватки, теоретические споры — в беспощадные бои. Иван к этому времени издал несколько книг. Их хорошо встречали критика и читатели. Но теперь положение изменилось. Ведь Иван был одним из ведущих писателей ‘Перевала’, основными лозунгами которого были искренность, правдивое отражение жизни, глубокая человечность. В жестокой, накаленной обстановке тех лет эти лозунги встречали сопротивление руководства рапповцев (Российская ассоциация пролетарских писателей). В критике господствовала ‘рапповская дубинка’. Споры, словесные баталии происходили и у нас в квартире между перевальцами и рапповцами. Кстати, А. Фадеев, рапповец в то время, был мягче и доброжелательнее многих других.

Нападки на Ивана Катаева особенно усилились после выхода в свет рассказа ‘Молоко’. Критика обвиняла его в ‘христианском либерализме’, в пособничестве кулачеству. Иван в эти годы много ездил по заданиям газет и журнала ‘Наши достижения’ — в Хибины, в Армению… Мне иногда казалось, что через жизнь мчится поток человеческих судеб. За каждой поездкой возникали новые очерки или рассказы.

Прошел первый съезд советских писателей. Выступали Горький, Бухарин. Иван был избран членом Правления Союза писателей.

Жизнь все круче менялась. Прошли политические процессы Бухарина, Радека и других. В августе 1936 года Ивана исключили из партии. Участились аресты, всеобщий страх, отчуждение… А Иван писал свой последний рассказ ‘Под чистыми звездами’, о поездке в этом году на Алтай, уже наверняка зная, что его ждет впереди, но оставаясь самим собой, прежним, честным и открытым.

В феврале I937 года родился второй сын, которому Иван очень радовался. А в марте I937-гo раздался поздний звонок. Вошли пятеро, предъяви ордер на обыск и арест. Застучали ящики столов, шкафов. На пол полетели книги, наши черновики, письма. Перед рассветом, заполнив кузов грузовика мешками с рукописями и книгами, они повели Ивана к машине. Я бросилась к нему, оттолкнув стрелка. Иван сказал негромко: ‘Приберетесъ и живите тихонько, а со мной разберутся’.

Потом день за даем бесконечные очереди в приемных, заявления и письма ‘наверх’.
Я стала работать з школе, мне нравилось быть с детьми. Они были далеки от общего отчаяния и безвыходности.

Заключенным разрешалось передавать по пятьдесят рублей в месяц. Я дробила эти деньги на части, чтобы знать, здесь ли еще Иван. И, когда деньги не приняли, я поняла, что его уже нет в Москве. Узнала приговор: ‘Десять лет без права переписки’. Что крылось за этой иезуитской фразой, поняли много позднее.

Очень скоро и меня с ребенком на руках ввели в ‘материнскую камеру’ Бутырской тюрьмы. В этом полутемном помещении с высоким деревянным щитом на окне я стала тринадцатой. Уголовники принесли манную кашу в ведре…

На другое утро меня вызвали в коридор и предложили подписать бумагу с постановлением Особого совещания о том, что я осуждена на восемь лет как ‘член семьи изменника родины’ — ЧСКР.

На прогулку заключенным обычно давали четверть часа. ‘На ребенка’ добавили еще пятнадцать минут. Маленький отгороженный дворик был где-то рядом с лесопилкой. Летела древесная пыль.

День за днем одно и то же. Сын был живой, подвижный мальчик. Страшно было, что он упадет с нар на каменный пол. Я носила его на руках и искала в памяти какую-нибудь колыбельную песню. Ни одна не подходила к нашей участи. И тогда сочинила свою, тюремную колыбельную:

‘Мальчик мой, не верь в измену

Своего отца…’

Женщины все-таки постоянно ждали, что их отпустят. Слишком нелепо, непонятно было случившееся. Но их отправили не по домам, как они живо надеялись, а в исправительно-трудовые лагеря в Мордовии.

Две недели карантина, и вот дети уже в лагерных яслях. Меня послали: на работу пильщиком в зоне. Надо было обеспечить дровами все хозяйственные точки: кухню, баню, прачечную… Рабочий день пильщика был не нормирован, я могла брать Митю и в свободное время гулять с ним. Его первые шаги, первые слова были в лагере. Но в яслях началась эпидемия токсической диспепсии. Заболел и Митя. Я с ужасом видела, как он слабеет, становится вялым,. безучастным и иногда только стонет. Попросила вольнонаемную заведующую медчастью Болтянскую пустить меня в ясли ухаживать за ребенком. Отказ был решительным: ‘У нас хороший уход, сестры из ваших же заключенных: Прошло еще несколько дней, я не вышла на работу, безнадежно сидела или лежала на нарах. К вечеру пришла Болтянская: ‘Демонстрацию, голодовку устраиваете? В карцер посадим!…’ Но все же дала разрешение, и меня пустили в ясли. Несколько раз делали переливание крови, взятой у меня для Мити. Заболели еще некоторые дети. К ним тоже пустили матерей. Все же за зону ночами выносили гробики. Какие ветры обвевают эти почти скрытые в траве холмики?

Мой ребенок стал понемногу есть, поправляться, оживать. Теперь я не могла больше подвергать случайности жизнь мальчика. Некоторые матери подали заявления с просьбой отправить их детей родным. И я получила разрешение. Вскоре за Митей приехала его бабушка — Лариса Дмитриевна, вторая жена Катаева старшего, отца Ивана, и взяла в Куйбышев уже и второго внука.

Уехали мои. Меня охватила пустота, она как бы вгрызалась в меня, неотступно была со мной. Тогда я стала сочинять стихи. Строфы складывались в голове без бумаги, без чернил. Их у нас и не было.

Был холодный вечер выходного дня. Мы сидели в бараке, рукодельничали. Меня кто-то попросил: ‘Не скрывай, почитай нам!’ Я читала, остро ощущая одинаковость наших судеб…

Тянулись нелегкие лагерные месяцы. Война! Она охватила нас чувством тревоги: у многих родные братья, сестры были на фронтах. Посылок не стало, с каждым днем было труднее, но мы не роптали. Нужно было много шить для армии.

Вокруг — могучие мордовские леса, дров хватало, но зимой дощатые стены грели плохо. Все страшнее, голоднее, безнадежнее было существовать. Не буду больше писать об этом. В один из дней мы проснулись от шума, от ликующих криков. Выбежали из бараков. Слово ‘победа’ звучало в голубом рассвете и слилось в одном неостановимом возгласе. Мы строем, как привыкли на демонстрациях, пошли между бараков с песней ‘Слезами залит мир безбрежный’. Испытанные комендант и конвоиры пытались разогнать нас по баракам, но мы словно не замечали их.

Мое освобождение наступило в сентябре. На центральном лагпункте я узнала, что в большинстве больших городов мне жить нельзя. Мои родные в 1942 года перебрались из Куйбышева в Магнитогорск. Вблизи этого города я увидела название ‘станция Буранная’. ‘Это моя судьба,’ — решила я. Поезд, люди, теснота и давка — все мне казалось легким и радостным. Я вышла в Магнитогорске. Появление мое в квартире Ивана Матвеевича Катаева, профессора Магнитогорского педагогического института, отца моего Ивана, было потрясением для всех — и для Ивана Матвеевича, и для Ларисы Дмитриевны, и для моих детей. Юре было уже 16 лет, Мите — 7.

Помытарившись немного в поисках работы по пригородам Магнитки, я стала учительницей начальной школы совхоза ‘Буранный’. Каждую неделю ездила к своим, мотаясь в кузове попуток или на ступеньках переполненных поездов, цепляясь за поручни. В своих сыновьях я узнавала черты характера, которые ценила в их отце и вообще в людях: доброту, любовь к природе, к прекрасному, что нельзя убить в жизни. Через пару лет смогла переселиться в Магнитку. Работала в ремесленном училище, где было очень трудно, но интересно.

В городе большого труда нашлось и для меня, ‘отверженной’, место. За десять лет жизни в Магнитогорске я преподавала русский и литературу в металлургическом техникуме, в заочной средней школе, читала литературные лекции по городу. В цехах завода, в клубах и красных уголках, в библиотеках — везде лекции проходили с успехом. Можжет быть, потому, что в них было много стихов и даже прозы, которые я легко запоминала. Мимо платформ с пылающим металлом, по подъездным путям, взбиралась на эстакады и сверху видела грандиозный размах всего комбината в дымах и клубах пара…

В 1946 году скончался отец Ивана, прекрасный человек, ученый-историк. Уехал в Москву, поступил в МГУ старший сын. Непросто это было для ‘сына врага народа’. Но наш пробитый бурями парус подхватил попутный ветер ХХ съезда. Трудно было расстаться с Магнитогорском, где была интересная работа, друзья, близкие и хорошие люди. Но я ринулась в Москву в поисках справедливости. Получить реабилитацию было не так просто, дело долго пересматривалось. Три справки у меня от этого времени: о реабилитации Ивана Катаева, о собственной реабилитации. Третья появилась позже, что Иван Катаев скончался якобы в 1939 году. На самом деле он был расстрелян 19 августа 1937 года.

Теперь надо было вернуть к жизни его книги. Некоторые из них я отыскала в секретном отделе ‘Ленинки’, кое-что уцелело у знакомых и друзей, у тех немногих, что героически не сожгли, не выбросили их. И надо было думать о жилье. Прежде, приезжая во время каникул из Магнитки в Москву, я жила у родных и друзей, нигде не задерживаясь, чтобы не привлекать внимания милиции и часто недобрых соседей.
Директор Гослитиздата Котов встретил меня дружелюбно, вспомнил эпиграмму, кажется, А. Безыменского: ‘Написал Катаев хороший роман, только не Валентин, а Иван’. С ветром обновления книга Ивана Катаева была включена в план будущего года. Со мной заключили договор на ее составление. ‘Избранное’ вышло в свет в 1957 году, необычно быстро, и это была большая победа. За ним последовали позже сборники ‘Под чистыми звездами’, ‘Сердце’, ‘Хлеб и мысль’ (Лениздат). В 1970г. мне удалось собрать ‘Воспоминания об Иване Катаеве’.

Но я возвращаюсь к первым годам по приезде в Москву. Москва, моя добрая надежда…Я благодарна судьбе, что успела повидать, побыть с людьми, бесконечно близкими. Встречалась с сестрами, их детьми.

Но ведь и мои родные прошли за эти годы нелегкий путь. И пришли новые потери. Мой старший брат Володя упал и тут же скончался от сердечного приступа на заводском дворе, когда шел на работу. Годы заключения в лагерях Коми АССР подорвали его силы. В актовом зале заводского клуба — гроб в цветах, вокруг молчаливая толппа рабочих и две женщины в черном — жена и дочь. Еще один уход из страшноой бесправной жизни.
Умерла моя старшая сестра Ксеня, тоже на ходу, тоже от сердечного приступа… ‘Как тесно в душе от ушедших навек’, — еще тогда сложились эти строки. В нашем зеленом домике в селе Всехсвятском жили чужие люди: отец умер еще в тридцатых, мать скончалась в Ташкенте в эвакуации. Сестры покинули этот домик, поселившись в Москве поближе к работе.

Но со мной была Фаина Школьникова, моя подруга с молодых лет. Она дружила со многими из ‘Перевала’ — с Катаевым, Зарудиным, Губером. За это, с формулировкой ‘за недонесение’, она отсидела в лагере пять лет и теперь работала на окраине Москвы на текстильной фабрике. В прежние годы она была заведующей редакции журнала ‘Иностранная литература’. Фаина приглашала меня к себе в десятиметровую комнату. Но загостил к нам милиционер, требуя прописку, а комната для этого была мала. И тут писатель Василии Гроссман, человек, близкий нашему прежнему кругу, предложил мне поселиться на ул. Басманной — в шестиметровую комнату окном на белую стену соседнего дома, рядом с кухней большой коммунальной квартиры. У хозяина этой ценной комнаты была на нее ‘бронь’, поскольку он работал на Севере. За дверью гудели газовые горелки, были слышны злые голоса, пахло чем-то пригорелым. А я, довольная тем, что есть стол и настольная лампа, считывала с машинки. Я собрала все возможное из литературного наследия Ивана Катаева — то, что не вошло в ‘Избранное’. Две ммашинистки подкидывали мне материал для считывания, и в то же время я писала стихи.

Конечно, я подавала заявления в Союз писателей, к которому в I937 — 38 г.г. перешла наша кооперативная квартира в Лаврушинском переулке, куда мы так и не въехали… Были обещания, но… Я как-то даже послала ‘Вариант заявления’ в стихах:

Не до книг и не до верстки,

Дни невольно праздны,

Я кочую по разверстке

По знакомым разным.

Побреду, уныло сяду

Где-нибудь на тумбу.

И часов пятнадцать кряду

Созерцаю клумбу…

Долго ль странствовать по миру

Среди гроз и ливней?

Но Союз, забрав квартиру,

Был оперативней…

Год я прожила в полутемной, ‘газовой’ комнате на Басманной. Она мне очень помогла в жизни. Потом через Союз писателей мне все-таки дали комнату в новом доме на Ломоносовском проспекте, комнату 20-тиметровую, в коммунальной квартире.

Теперь я могла вернуться к своим стихам. Готовила книгу стихов ‘Испытание’ для издательства ‘Советский писатель’, которая вышла в 1965 году. Предисловие к ней написал мой старый друг поэт Михаил Светлов. Позже вышли еще две книги моих стихов.

Думаю, что ранние годы жизни, время больших надежд, увлеченной работы, общение с лучшими людьми в жизни и литературе дали мне силы пережить то неотвратимо страшное, что обрушилось на всю страну, на меня, на нашу семью, на такого чистого, прекрасного человека, каким был Иван Катаев. Все пережитое дало мне понимание глубины и силы человеческой души — самого хрупкого и самого стойкого материала на Земле.

‘Как это было’ — автобиографическое воспоминание

Читайте также: