Осип Мандельштам.
М. Тарловский — ‘Рождение родины’
Осип Мандельштам.
М. Тарловский — ‘Рождение родины’
Стихи. Гослитиздат. 1935 г.
Примечания
Примечания
М. Тарловский — ‘Рождение родины’, Мандельштам Осип Эмильевич, Год: 1935
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Для характеристики поэта очень важен его инвентарь: круг предметов, привлекающих его внимание. Не менее важно и то, ‘что’ говорит поэт об этих вещах. Но самый простой и сухой перечень явлений, остановивших на себе внимание художника, определяет профиль его творчества.
Вообразим невероятный случай: поэт пишет только о саксонском старом фарфоре, окружает его размышлениями глубоко идейного порядка, делает исторические выводы и перебрасывает от кофейного сервиза тематический мостик к современности. Но без блюдечка с цветочками и ободочками он шагу ступить не может. Все у него начинается от бабушкиного кофейника. Как бы ‘идеологически’ ни пыжился этот воображаемый уродливый поэт, ясно, что у него получится чепуха, что он перелицованный пассеист, что он насквозь фальшив.
Случай Тарловского гораздо сложней. Книжка его называется ‘Рождение родины’. Тема — преодоление архаики во имя будущего. Посмотрим, чем же интересуется Тарловский, куда тяготеют его живые вкусы, что он видит в современности.
В Москве роют землю для метро. Тарловскому уже становится интересно. Почему? Вырыли кость мамонта, нашли кусок кладбищенской парчи, докопались до петровской шпаги, а в конечном счете добрались до помойной ямы Ивана Калиты. ‘Конечно, мы были бы рады, разрезав Москву пополам (?), найти в ее профиле клады, зарытые некогда там — алмазы, червонцы, лампады’…
Дальше для нейтрализации лампадной рухляди — метро само по себе объявляется кладом и зароком (?).
Настоящей исторической наукой, геологическими или палеонтологическими интересами в этих стихах даже не пахнет: поэтический мир Тарловского — это паноптикум: т. е. ненаучное собрание курьезов и т. п. редкостей, грубо и бессмысленно щекочущих естественный интерес к прошлому, раздражающих дешевой пряностью и лишенных всякой познавательной ценности.
Протест против музейной чехарды и чертовщины, в которой упражняется Тарловский, следовало бы заявить от имени исторической науки. Поэт говорит: ‘старина ни в чем не допустима, Русь — татары? — мимо, мимо, мимо: останавливаться, как в кино, строго-настрого запрещено’. Эти возмутительные ухарские строчки, призывающие к невежеству, написаны в то время, когда углубленное преподавание истории становится одной из основных задач советской школы.
Тарловскому нужен между прочим ‘гиньоль’ — театр ужасов. О Пугачеве он обмолвился: ‘где, катом подъятый с размаху, деленый (?) мигнул Пугачев’. Извращенно-гурманский намек на четвертование. Безвкусное смакование техники этого акта. Петр женил стрельцов на тугой пеньковой девке, они влезли в эту даму головами и дергались в ней до утра. Не знаешь, что отвратительнее — сама петровская казнь или развязность, с которой о ней повествует Тарловский. Но поэт, с головой, залез в свой собственный словарь. Абсолютно чуждым нашей культуре языком перестраивающегося сноба-гробокопателя и смакователя старины он пробует передать свое отношение к современности, и получаются такие перлы, как, например: ‘рослый советский детина’.
Тарловский на речном трамвае плывет по Москве-реке. Вот его поэтический маршрут: удельная Рязань, удельный Суздаль, пепел — тишайший царь, ‘самозванный’ стяг, кремли, струги. Все это упоминается для того, чтобы сейчас же отплеваться, и сейчас же переход к действительности: девочка-подросток Маша, грамотная только первый год, читает по складам вывеску: ‘Машин, но строительный завод’. Мало того, что здесь нелепое сюсюканье: в Москве в 31 году очень трудно было найти подростка, грамотного только первый год. Тарловский бессознательно искажает факты.
Если он расскажет про обсерваторию, то противовесом к ней или дополнением обязательно является старая мечеть. Для Тарловского это две половинки одного ореха. Механистический стих Тарловского — продукт разложения и распада акмеистических приемов. Поэт настолько лишен чутья и вкуса, что способен зарифмовать ‘парикмахер’ и ‘пахарь’.
Тарловский обладает поэтическим темпераментом, упрямством, изобретательностью, — но ему необходимо стать в простые, ясные, свободные от бутафории отношения к жизненной правде.
Только тогда он освободится от эстетического хлама и перестанет любоваться историческим мусором.
В этом смысле наиболее типичные вещи ‘Бог войны’ и ‘Вопрос о родине’. В первой пьесе ‘бог войны’ — с ‘бердышом’ (?) и с сигарой забрался на ресторанный поплавок и заказывает ‘человеку’ шашлык из человеческого мяса. Во второй боги японского олимпа лишают загробного олимпа белогвардейского прохвоста за то, что он вредил своей родине. Стремление к хлесткости, к дешевому версификаторскому блеску — мешает Тарловскому серьезно развить большую тему. Даже наиболее заостреннные вещи страдают ломкостью, хрупкостью или перегружены эстрадностью и пряной анекдотичностью.
1935
Подъем (Воронеж), 1935, No 6, с. 111—113, подписано: ‘О. М.’. Рец. на кн.: Тарловский М. Рождение родины. М.: ГИХЛ, 1935.
Тарловский, Марк Аркадьевич (1904—1954) — поэт и переводчик, в 30-е гг. был дружен с А. Штейнбергом, С. Липкиным, М. Петровых, А. Тарковским, боготворил стихи* Мандельштама и, возможно, был воспринят последним как эпигон. Сборнику ‘Рождение родины’ предшествовало два других: ‘Иронический сад’ (1928) и ‘Бумеранг’ (1931). Поздние стихи М. Тарловского при его жизни не печатались и только сейчас доходят до читателя.