Осип Мандельштам.
‘Жак родился и умер!’
Осип Мандельштам.
‘Жак родился и умер!’
Примечания
Примечания
‘Жак родился и умер!’, Мандельштам Осип Эмильевич, Год: 1926
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Пояснение к предложению прямой речи отделяется знаками — запятой и тире.
— Славный сегодня денек, — сказал он, ухмыляясь в бороду.
Так водится во всех книгах, хотя никто и никогда так не говорит и не рассказывает. Не знаю, почему в обыкновенных, т. е. оригинальных, книгах это почти не заметно, но в переводах это жужжит надоедливым веретеном.
И еще не знаю, почему меня преследует в эти дни бессмысленное монументальное синтаксическое построение, как бы синтез и картонная пирамида этого словесного мира из папье-маше:
— Жак родился и, прожив жизнь, умер.
Кто он, этот Жак? Родился ли он в Шампани, в Турени или в Эльзасе, пропущен ли он автором желтообложечного романа через мясорубку войны, или же какой-нибудь лихой подголосок Бенуа загнал его в Тунис, к арабам, почему он отказал невесте, получил ли он наследство, облагодетельствовал ли рабочих на образцовых каменоломнях?
Не все ли равно? Переводы — это Экклезиаст, суета сует. Долго, долго будет стоять страшная картонная пирамида.
— Жак родился и, прожив жизнь, умер.
Злая, убийственная двусмысленность есть в самом слове ‘перевод’, подобная той, которая заключена в слове ‘ухаживать’ — ‘уходил’.
Перевод иностранных авторов таким, каким он был, захлестнувши и опустошивши целый период в истории русской книги, густой саранчой опустившийся на поля слова и мысли, был, конечно, ‘переводом’, т. е. изводом неслыханной массы труда, энергии, времени, упорства, бумаги и живой человеческой крови.
Годунов, когда в Москве был мор, велел строить Сухареву башню. И безработным семнадцатого века, верно, кстати пришелся государев паек и медная гривна.
‘Всемирная литература’ — Сухарева башня голодных интеллигентов девятнадцатого года. Не знаю — добром тебя помянуть или предать проклятью? Чуть ли не на веленевой бумаге, с именинной грандиозной роскошью отпечатаны были одни имена авторов мирового Пантеона, подлежавших переводу. В закромах ‘Всемирной’ было скудное зерно: его расклевывали, и до потолка набухали кипы ненапечатанных рукописей.
По линии наименьшего сопротивления: туда, где дают. Застрекотали пишущие машинки, заскрипели перья в розовых и подагрических пальцах. Две тысячи новых, более гибких синтаксических трафаретов прибавились к приемам Иринарха Введенского, никто не спрашивал себя — захочется ли ему переводить Стендаля и захочет ли кто-нибудь читать его перевод. Вертелись буддийские мельницы, листы подсчитывала бухгалтерия.
Было время, когда перевод иностранной книги на русский язык являлся событием — честью для чужеземного автора и праздником для читателя. Было время, когда равные переводили равных, состязаясь в блеске языка, когда перевод был прививкой чужого плода и здоровой гимнастикой духовных мышц. Добрый гений русских переводчиков — Жуковский — и Пушкин принимали переводы всерьез.
Упадок начался приблизительно с шестидесятых годов, когда появилось насквозь фальшивое понятие черновой умственной работы, интеллектуальной поденщины, когда началась разъедающая болезнь русской культуры: когда мозг стал цениться дешево. Работа может быть тяжелой — кропотливой, но ‘черной’ она быть не смеет — будь то работа грузчика или переводчика… Тогда курсистки ехали в Москву достать работишку или перевод, тогда пауки в книжных лавках сообразили, что можно выгодно поторговать дешевым мозгом, и началась фабрикация грязного чтива. Стасюлевичи, боявшиеся печатать в своих ‘Вестниках’ Лескова, тупо жалуясь на оскудение литературы, забивали толстые журналы ‘Жаком’, и пухлая дамская ручка уродовала для них Эдгара По, чьи рассказы в свое время были переведены с вычеркнутыми ужасами, потому что переводчице показалось ‘слишком страшно’.
В одной жанровой книжке семидесятых годов автор, описывая тогдашнюю новость — конку, передает подслушанный разговор: какая-то бедная Настенька, обманутая апраксинцами, на которых она шила рубашки, рассказывает, что пришлось ей зайти в ‘магазин’, где ‘дали’ перевод по пять рублей с листа да два рубля авансу.
Тогда хоть было откровенно, и хоть жалко Настеньку, а магазин как магазин.
Высшая награда для переводчика — это усвоение переведенной им вещи русской литературой. Много ли можем мы назвать таких примеров после Бальмонта, Брюсова и русских ‘Эмалей и камей’ Теофиля Готье?
Слишком многое в переводной литературе последних лет, несмотря на высшую школу, изощренность, точность, академичность, выработанную передовым отрядом переводчиков, было насильственно, случайно и, в конечном счете, не нужно. Даже самый тщательный перевод иностранного автора, если он не вызван внутренней необходимостью, не является живой перекличкой культуры народов, оставляет вреднейший след в подсознательной мастерской языка, загромождая его пути, развращая его совесть, делая его сговорчивым, уклончивым, примирительно-безличным.
По линии наименьшего сопротивления — на лабазные весы магазинов пудами везут ‘дешевый мозг’.
В результате сложнейшего и не случайного стечения обстоятельств мы стоим лицом к лицу с горькой и унизительной болезнью: книга у нас перестала быть событием. Да, каждый номер газеты — это по-своему событие — это биение пульса, это живая кровь, которую мы уважаем, а книга — это полфунта чего-то — не все ли равно: Всеволода Иванова, Пильняка или ‘Жака’.
Книга не терпит деморализации: болезни ее прилипчивы. Нельзя выпустить на рынок безнаказанно сотни тысяч неуважаемых, непочтенных и полупочтенных, хотя бы продажных, хотя бы тиражных книг.
Все книги — плохие и хорошие — сестры, и от соседства с ‘Жаком’ страдает сестра его — русская книга. Если частица драгоценного мозга страны сжигается в прожорливых печах переводной кухни, если часть нашего интеллектуального золотого запаса сознательно и упорно переплавляется в чужую монету, на это должны быть серьезные причины и оправдания. Причин я вижу сколько угодно, но оправдания нет и не будет.
Через ‘Жака’ просвечивает какая-то мерзкая чичиковская рожа, кто-то показывает кукиш и гнусной фистулой спрашивает: ‘Что, брат, скучно жить в России? Мы тебе покажем, как разговаривают господа в лионском экспрессе, как бедная девушка страдает от того, что у нее всего сто тысяч франков. Мы тебя окатим таким сигарным дымом и поднесем такого ликерцу, что позабудешь думать о заграничном паспорте!’
Это ничего, что девица, кончившая вторую ступень, читает Бласко Ибаньеса и не знает, что такое Андалузия — женское имя или река в Южной Америке. Плохо, что книга стала чем-то вроде погоды — сыростью или туманом, и что нужна гроза, чтобы книга вновь зарокотала.
Взыскательной и строгой сестрой должна подойти русская литература к литературе Запада и без лицемерной разборчивости, но с величайшим, пусть оскорбительным для западных писателей недоверием выбрать хлеб среди камней.
Ничтожество ‘социального романа’ современной Германии и булавочный, пропитанный трупным ядом мозг рядовой французской книги — все это с благодарностью возвращаем обратно.
Пусть лучше наступит в России книжный голод, пусть над нами развернется пустая лазурь бескнижья, чем это отвратительное месиво, чем это слякотное безразличие: ‘прочел, да не помню автора’.
— Жак родился и, прожив жизнь, умер.
1926
КГБ, 1926, 3 июля, с редакционным примечанием: ‘В дискуссионном порядке’. С небольшими исправлениями и сокращениями перепеч.: Журналист, 1927, No 6, с. 30-31. Печ. по КГБ. Первое из выступлений Мандельштама, посвященных порочным тенденциям в практике художественного перевода (см. NoNo 249-251).
Введенский Иринарх Иванович (1813-1855) — русский педагог и историк литературы, плодовитый переводчик Диккенса, Теккерея, Купера и других писателей.
Стасюлевичи, боявшиеся печатать в своих ‘Вестниках’ Лескова… См. коммент. к No 196.
Тогда курсистки ехали в Москву достать работишку или перевод… — ср., например, ‘Заявление’ двух молодых киевлянок в изд-во ‘Прибой’: ‘Обе мы, окончившие ВУЗы и основательно изучив английский, французский и немецкий яз., обладая уменьем излагать свои мысли в литературной форме, желали бы к труду, который мы несем в настоящее время, присоединить еще и работу по переводам с иностранных языков на русский (преимущественно с английского). Хотя наших трудов в печати пока нет, но мы в действительности работали по переводам литератур: изящной, финансово-экономической, медицинской и технической…’ (ЛГАЛИ, ф. 2903, оп. 1, ед. хр. 77, л. 65).
… после русских ‘Эмалей и камей’ Теофиля Готье? — намек на перевод этой книги Гумилевым (СПб, 1914).