М. П. Алексеев
Московские дневники и письма Клер Клермонт
(Отрывок)
6. Последние годы жизни Клермонт.— Ее литературные опыты.— Повесть ‘Поляк’.— Переписка с Наташей Кайсаровой.— Смерть Клермонт во Флоренции и судьба ее родных и друзей
ПРИМЕЧАНИЯ
М. П. Алексеев. Московские дневники и письма Клер Клермонт. (Отрывок), Рожалин Николай Матвеевич, Год: 1982
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Литературное наследство. Том 91.
Русско-английские литературные связи (XVIII — первая половина XIX века)
М., ‘Наука’, 1982
<...> Николай Матвеевич Рожалин (1805—1834) был, несомненно, весьма примечательным лицом, оставившим след в истории русской культуры, хотя он умер совсем молодым человеком, только готовившимся к самостоятельной деятельности на поприще литературы и науки297. Среди своих друзей и знакомых он имел немало известных людей, которые многого ждали от него. В 1824 г. Рожалин окончил Московский университет по словесному отделению со степенью кандидата, просвещенный и трудолюбивый, он мечтал о продолжении своего образования для получения профессорской кафедры, усиленно занимаясь древними языками, античным миром, философией и историей искусств. Одним из его ближайших друзей со студенческих лет был молодой поэт — Д. В. Веневитинов, посвятивший Рожалинудва стихотворных послания, свидетельствующих, что между Веневитиновым и Рожалиным установились самые близкие доверительные отношения. В первом ‘Послании к Рожалину’ (1824) Веневитинов, между прочим, писал:
Я проклял жребий и мечты…
Но издали манил мне ты,
Как брег призывный улыбался,
Тебя с восторгом я обнял,
Поверил снова наслажденьям,
И с хладной жизнью сочетал
Души горячей сновиденья298.
Веневитинов познакомил Рожалина со многими своими друзьями, и таким образом тот стал одним из пяти лиц, составивших известный философский кружок (Общество любомудрия), в коем председателем был В. Ф. Одоевский, секретарем — Веневитинов, а членами, кроме Рожалина, И. В. Киреевский и Кошелев299. Когда в сентябре 1826 г. в Москву явился Пушкин, освобожденный из ссылки в Михаиловское, он скоро познакомился и сошелся с семейством Веневитиновых и с кружком его друзей. На третий день после своего приезда в Москву Пушкин в доме у Веневитиновых читал ‘Бориса Годунова’. Возможно, что с этого времени возникло и знакомство Пушкина с Рожалиным. Через месяц (12 октября 1826 г.) там же состоялось другое чтение ‘Бориса Годунова’, описанное М. П. Погодиным300, отметившим, в частности, мнение Пушкина о необходимости издания нового альманаха. Когда после многих переговоров и дебатов, наконец, состоялось решение издавать новый журнал ‘Московский вестник’, то редактором его был избран Погодин, а помощником того — Рожалин, первоначально взваливший на себя все редакционные тяготы301. Сохранился листок с записью рукою Пушкина, представляющий собою либо список участников ‘Московского вестника’, либо перечень лиц, которых следовало пригласить на какие-нибудь редакционные заседания. В этом перечне Пушкин поставил свое имя рядом с Рожалиным и действительно вступил с ним в переписку по вопросам своего сотрудничества в этом журнале302. Стоит отметить, что полицейские власти с крайним недоверием относились к редакции нового периодического органа: в тайной записке, составленной для А. X. Бенкендорфа, Фон-Фок уведомлял о приезде в Петербург издателя ‘Московского вестника’ Погодина и сообщал, кстати, что Погодин только числится издателем журнала, но что всем заправляют ‘Соболевский, Титов, Мальцев, Полторацкий, Шевырев, Рагозин <это -- искажение фамилии 'Рожалин'> и еще несколько истинно бешеных либералов’303. Однако в 1827 г. в особенности после неожиданной смерти Веневитинова (15 марта), которую он пережил очень тяжело, Рожалин оставил редакционные занятия ‘Московским вестником’, считая, что спешная поденная работа журналиста наносит ощутительный вред его сосредоточенным научным занятиям 3<м.
В 1826—1827 гг., первоначально по инициативе Веневитинова, Рожалин начал давать уроки, а затем стал посещать салоны во многих аристократических домах, например, у Ив. Дм. Трубецкого, у З. А. Волконской. В особенности же полюбили его в доме племянницы Жуковского, матери братьев Киреевских, Авдотьи Петровны Киреевской, во втором браке — Елагиной, являвшемся одним из центров московской умственной жизни: здесь собиралось несколько поколений русских литераторов. А. П. Елагина называла Рожалина ‘сыном своего сердца’ и принимала самое близкое участие в его судьбе. Муж Авдотьи Петровны, А. А. Елагин, издал в Москве в двух томах (1828—1829) в переводе Рожалина (но без его имени) ‘Страдания молодого Вертера’ Гете, а сама Авдотья Петровна помогла Рожалину получить месте домашнего учителя у Кайсаровых и напутствовала его перед отъездом за границу. Еще за год перед тем Елагина писала Жуковскому о Рожалине: ‘Он знает хорошо по-немецки, по-французски, латыни, гречески, итальянски, перевел Гете — ‘Эгмонта’ и ‘Вертера’ два года тому назад, как только мог бы сам Гете, Heeren’а, как мог бы сам Геерен’. Жуковский ей отвечал, повидавшись с Рожалиным: ‘Мне душевно жаль, что он был для меня минутным явлением. Он мне очень понравился. Мы побеседовали дружески, и я очень рад, что узнал его. Ваше приказание исполнено: я дал ему письма в Дрезден, Веймар и Берлин. Буду рад его возвращению и встречу его как старого знакомца’305.
В недатированном прощальном письме к А. А. Елагину уже из Петербурга (оно, несомненно, относится к маю 1828 г.) Рожалин писал: ‘Пароход нап? здесь, и завтра я уплываю далеко…’ Посылая свои ‘последние слова с берега отечества’, он продолжал: ‘Мне жаль оставить некоторых здешних, но я рад, что уезжаю отсюда: в Германии и Италии надеюсь найти больше тишины и больше мыслей в голове своей, с их запасом приеду к вам, вы им порадуетесь, и мы воротимся к нашим спорам о женщинах, о Гете, о назначении человеческом’. В конце этого письма есть строки, представляющие для нас особый интерес. ‘Вы,— писал Рожалин, обращаясь к А. А. Елагину,— замечали во мне недостаток характера, излишнюю зависимость от женщин, но на этот раз не буду в зависимости ни от чего, хочу все время моего странствия быть одному как можно больше, и хотя в нашем обществе есть одна женщина (т. е. девушка), весьма любезная, с которой мне говорить весело, но не она меня учит и водит, а я ее. Итак, опасаться нечего’306. Это — первое дошедшее до нас известие Рожалина о Клермонт, правда, еще не названной по имени.
Был ли Рожалин знаком с Клермонт до того как они встретились в семье Кайсаровых? Это вполне возможно, хотя нет никаких данных, подтверждающих такое предположение. В дошедших до нас дневниках и письмах Клер имя Рожалина не встречается, из бумаг Рожалина сохранились лишь очень немногие, о Клермонт идет речь только в тех письмах его, которые писаны из-за границы. Между тем все, что говорилось у нас выше о московской жизни Клермонт, наводит на мысль, что и она, и Рожалин не могли не слышать друг о друге еще в 1826 г., так как они имели много общих знакомых: Геништа, живший в доме у Трубецких, близко связан был с Погодиным и давал уроки одновременно у Посниковых и у Веневитиновых, где жил Рожалин 307, в приятельских отношениях с Веневитиновым находился Гамбс в тот период, когда жил у Посниковых и когда они появлялись у 3. А. Волконской.
Во всяком случае, о том, как началось заграничное путешествие Кайсаровых весною 1828 г., мы знаем именно из писем Рожалина.
В письме к Елагиным из Теплица 17 августа 1828 г. Рожалин просит передать детям подробности о том, как он себя чувствовал во время переездов морем из Кронштадта в немецкую землю: ‘Скажите им, что я из корабля вышел в Травемюнде <...>, что наш корабль претерпел бурю, довольно сильную, что буря была ночью, что буря совсем не страшна на таком большом фрегате, но что во время ее спать мудрено, что с моей кровати меня выкинуло на пол, что все дамы и половина мужчин от сильной качки были больны, но что со мной не было ничего, ни болезни, никаких приключений. А пароход наш — фрегат трехмачтовый, называется ‘George IV’, Captain Black. А помещается в нем, кроме экипажу, сто пассажиров, которые пользуются всеми удобствами, но должны довольствоваться английской кухней, т. е. жареным мясом, свининой по утру, в полдень, в 7 часов вечера и за ужином. Вина гадкие. В море мы были пять дней, и море я полюбил до безумия: охотно пущусь в Америку’308.
Это — реляция ‘для детей’, никогда не ступавших на морской корабль, приспособленная к их интересам и к их уровню понимания. Взрослым ов писал нечто другое и сообщал о событиях более драматических, происшедших в Травемюнде тотчас же после того, как путешественники вступили на твердую землю. В письме Рожалина к Елагиной сообщено именно то, о чем он умолчал в цитированном выше рассказе для детей. В этом письме Рожалин говорит, что по приезде на немецкий берег Кайсаровы, Клермонт и он сам прожили в Травемюнде три недели, а затем отправились дальше: ‘проехав Любек, Гамбург, Брауншвейг, Гальберштадт, Лейпциг, Мейсен, Дрезден, приехали в Теплиц’ — маленький богемский курортный городок, принадлежавший в то время Австрии и знаменитый своими теплыми водами (от которого произошло и его название), привлекавшими множество путешественников309. ‘Я очень скучен,— писал Рожалин далее,— не от того, чтобы здесь было schwuhl und dumpfig (знойно и дымно), нет (здесь лето несравненно холоднее, чем у нас в России), но от того, что и немцы несносны, а люди, с которыми я живу, еще несноснее. Это — несчастные эгоисты, с самыми мелкими страстями, скупы, скучны, капризны, подозрительны, и надобно много искусства, всей моей холодности, чтобы жить с ними в ладу. Я вам говорю теперь о чете Кайсаровых. Вышедши с корабля на немецкий берег, мы чуть было не разошлись направо и налево, вот каково общество, которое добрый Бакстер называл счастливейшим в Европе’. ‘Причиною всего,— продолжает Рожалин,— была зависть, возбужденная преимуществом, которое мисс Клермонт, в силу английских прав своих, довольно явно оказывала мне, моему разговору перед ними и их беседою. Это их взорвало, и они поступили с ней не только неучтиво, но и нагло. Слава богу, что это случилось в Травемюнде, месте тихом, где не могло выйти сплетен. Я, как невинный виновник всего, хотел все и исправить, утишил справедливый гнев мисс Клермонт и дал ей благоразумный совет: презреть людей, недостойных ни одного подлинного чувства, думать больше о собственных своих выгодах и следовательно, помириться до лучших обстоятельств. Она мне верит много и приняла мой совет. Жаль, что вы ее не знаете, быть может, узнаете, со временем. Ежели она воротится в Москву прежде меня, прошу вас не оттолкнуть ее знакомства, в память единственных приятных минут, которые я находил здесь в человеческом обществе и которыми обязан ей. Она очень желает узнать вас’.
Далее идет тонкая характеристика Клермонт, свидетельствующая, что Рожалин отнесся к ней с присущими ему тактом и чуткостью и что в ответ на это Клер, вероятно, доверилась ему и довольно много и откровенно сообщила о своей предшествующей жизни. Рожалин так характеризовал свою спутницу по заграничному путешествию с Кайсаровыми: ‘Англичанка гордостью, постоянством, она итальянка живостью и горячностью: девушка редкая, замечательная своими качествами и судьбою. Не выводите никаких заключений из моих слов, а понимайте их au pied de la lettre <буквально>: в ней я нашел то, чего не мог найти в девушках русских, просто друга, но больше ничего, и я объявил ей это’ 310. Из приведенной цитаты письма Рожалина к Елагиной следует, что она не была знакома с Клермонт по Москве, но что Рожалин потому и давал Авдотье Петровне пространную характеристику Клер, что надеялся на последующую встречу двух женщин, к которым чувствовал сердечную привязанность. Нельзя не привести здесь и последующих строк этого же письма Рожалина, из которых явствует, что на попечении его в Теплице, кроме Наташи Кайсаровой, находился также Алексей Киреев (уже ранее упомянуто было, что ‘доброго Бакстера’ Рожалин знал в Москве). ‘Что вам сказать о прочих членах нашего общества?’ — писал Рожалин Елагиной в том же письме (17 августа 1828 г.).— Ученица моя (т. е. Наташа Кайсарова) интересна, потому что несчастна, но боюсь, чтобы она не унаследовала холодности своей матери: жалкие мелочи с утра до вечера — вот зрелище, на котором воспитывается ее характер. Киреев обещал много, но весьма, весьма испорчен. Как бы я желал подарить в нем России малого дельного и с энтузиазмом! О последнем забочусь особенно, ибо от него-то все и зависит, и он-то у нас и в опасности. Уж две недели, как Кайсаровы уехали на воды Егерские, мы живем здесь одни, и это одиночество будет, вероятно, продолжаться еще неделю. Жаль, что оно нарушается князем Мещерским и двумя немками. Теплиц очень вял и скучен. Но мне до общей скуки нет дела: я беспрестанно занят, учусь по-английски, читаю бездну, и слава богу! К тому же природа Богемии прекрасна. Что за горы!’311
Кое-что в цитированном письме остается для нас неясным. По-видимому, Клер, несмотря на свою ссору с Кайсаровыми, все же сопровождала их в Теплиц вместе с Рожалиным, намеки на эту поездку есть и в том письме Клер к Мери Шелли (22 июля 1828 г.), которое остается неизданным и известно нам лишь по краткому его изложению312. Возможно, что это же подтверждает ссылка Рожалина на то, что он ‘учится по-английски’, так как есть основания думать, что учительницей его была именно Клермонт. С другой стороны, она сама в это время деятельно готовилась к отъезду в Англию, чтобы встретиться там с братом Чарлзом и его семьей, собиравшимися приехать в Лондон из Вены, однако осуществить свою поездку в Лондон Клер удалось лишь позднее, когда она нашла себе спутницу для такого путешествия в лице некоей мисс Сильвестр (Miss Esperance Sylvestre), одной из гувернанток герцогини Саксен-Веймарской. Нам известна лишь дата приезда Клер в Лондон — 16 октября 1828 г.313
В Англии Клер пробыла около года. Мы мало знаем о ее жизни в этот период. Несомненно, что она обновила все свои родственные и дружеские связи, живя на квартире у своего отчима Годвина и общаясь, в частности, с давней подругой Джейн Вильямc, носившей теперь другую фамилию — Джейн Хогг и являвшейся матерью маленькой девочки по имени Пруденция314. Живя в Лондоне и задумываясь о своем будущем, Клермонт подумывала также, не заняться ли ей литературной деятельностью: пример Мери Шелли, писавшей романы и не гнушавшейся также журналистикой, казался ей соблазнительным, хотя она прекрасно понимала, каким неверным и обманчивым мог быть для нее заработок этого рода. Отрицательным примером мог служить ей ее отчим, Вильям Годвин был уже стар, но он все еще работал за письменным столом. Клер застала его в трудах над новым
романом, пятым по счету, ‘Клаудзли’ (Cloudesley), который вышел в свет в следующем году (1830). Это был ‘исторический роман приключений’, действие которого происходит в XVIII в., сосредоточиваясь то около Вены, то в России, то в Италии. ‘Клаудзли’ не принадлежит к числу лучших произведений Годвина, давно уже пережившего свою славу, роман растянут, распадаясь на эпизоды, мало связанные друг с другом, Годвин писал его медленно и с трудом, не скрывая, что вдохновляется разнообразными источниками, часть этих источников он назвал сам в предисловии к роману, на другие указала последующая критика. В связи с этим стоит упомянуть, что Клер, приехавшая к нему из России, приняла деятельное участие в создании тех эпизодов ‘Клаудзли’, которые происходят в Петербурге в начале XVIII в.316. Впрочем, Клер не была особенно сведущей в русской истории, и изображенные с ее помощью (или написанные ею самой) страницы, где идет речь о жителях русской столицы, так же мало отвечают исторической действительности, как и сицилийские разбойники в других главах этого романа — реальным жителям южной Италии.
Пробыв в Англии конец 1828-го и большую часть 1829 года, Клермонт, по-видимому, удостоверилась, что ей не удастся отказаться от должности гувернантки и решилась вернуться к Кайсаровым. 18 сентября 1829 г. Клер приехала в Дрезден 316. Рожалин был еще здесь. Весной и летом 1828 г., пока Клер находилась в отсутствии, Рожалин сопутствовал непоседливым Кайсаровым в их разъездах, а затем сам совершил несколько интересных поездок по Германии.
В письме к родным (из Дрездена, 15 апреля 1829 г.) Рожалин, рассказывая о себе, сообщал, что дела его принимают благоприятный оборот, в особенности после того, как, в связи с русско-турецкой войной, Кайсаров был отозван на родину. Рожалин писал: ‘Кайсаров вызван государем в Россию и назначен в начальники Главного штаба при первой армии. Он этому очень рад, жена его также, и, между нами будь сказано, я не меньше. Мы были с ним как нельзя лучше, но он человек с предрассудками старого века, с образом мыслей, желаниями, довольно противоположными характеру всех почти членов нашего маленького общества, а как на чужой стороне совершенное согласие между своими есть главное счастье, то я не много сожалею об отъезде Паисия Сергеевича: без него у нас все делается скорее и лучше. К концу апреля мы перебираемся в прекрасный загородный дом, а к концу мая поедем в Карлсбад на минеральные теплые воды, там пробудем шесть недель, потом воротимся в Дрезден также недель на шесть или на семь, и, наконец, отправимся в Неаполь на зиму. Вот все наши планы на будущий год, дай бог, чтобы ничто их не расстроило, пуще всего желаю успеха последнему замыслу Варвары Яковлевны, т. е. прозимовать в Неаполе’ 317. Изложенные здесь планы в значительной мере осуществились, хотя для капризной и взбалмошной супруги Паисия Сергеевича, в противоположность ему, характерно было как раз неожиданно отменять принятые решения.
В мае 1829 г. Рожалин ездил в Лейпциг для встречи с С. П. Шевыревым, состоявшим при единственном сыне З. А. Волконской, и вместе с ними проехал до Веймара. Хотя пребывание его в ‘немецких Афинах’ было недолгим, ‘однако ж,— замечает сам Рожалин,— меня успели представить Гете’. По отметке веймарского канцлера Мюллера 12 мая 1829 г., в этот день Гете посетили ‘княгиня Зинаида Волконская из Петербурга, гг. Шевырев и Рожалин, молодые поэты и литераторы из Москвы’. О том, как происходил этот визит, имеются различные сведения, любопытно, в частности, что разговор его с Гете коснулся Байрона и что Гете расспрашивал Рожалина, переведен ли в России Байрон, ‘и кем и как’ 318. Эта беседа, вероятно, обновила в памяти Рожалина старые споры любомудров о превосходстве Гете над Байроном, которые он вел еще в Москве и которые получили свое отражение на страницах ‘Московского вестника’ 319. В мае — июне 1829 г., как это и предполагалось, Рожалин вместе с дочерью и матерью Кайсаровыми около месяца провел в Карлсбаде, где осуществилась другая его знаменательная встреча — с Адамом Мицкевичем, которого он хорошо знал еще в Москве320. В Карлсбаде, однако, первоначальные планы Кайсаровой начали колебаться, о чем Рожалин писал Шевыреву в Италию: ‘Мы пробудем здесь <в Карлсбаде> четыре недели, потом еще месяц в Дрездене, а там — там неизвестность и отчаяние. Кайсаровой до смерти хочется к мужу, и она уже расположила все свои дела сообразно с этим намерением <...> Наташа Кайсарова оставляется на руках у доктора Каруса, мне же придется выбрать одну из двух крайностей: или ехать в Москву, или жить в Дрездене для Наташи, жить самому по себе, за тысячу рублей в год. Но, бог знает, дадут ли и столько. Во всяком случае, одно стоит другого. Существовать в Дрездене тысячью рублями весьма мудрено, роль латинского учителя, который остается в чужих краях для девочки, смешна. И что ж я выиграю? Одну зиму, а там опять ехать за Кайсаровыми туда же, т. е. в Россию. Вот ужас! Теперь у меня одна цель последняя — усовершенствоваться по части истории и древней литературы и быть в этом деле сколько можно полезнее’321. О том же, со слов Рожалина, Шевырев писал А. П. Елагиной (29 мая 1829 г.) из Флоренции322.
Тем не менее первоначальные планы Кайсаровой, рассчитанные ею до осени, все же осуществлялись, как были задуманы. Весь август 1829 г. прошел в разъездах, к концу этого месяца Рожалин поселился в Плауене, неподалеку от Дрездена, куда вскоре приехал Петр Васильевич Киреевский, близкий друг Рожалина, которого он ждал с нетерпением. ‘Явился Киреевский, который любит меня как брата, которого семейство любит меня как сына, который путешествует в первый раз и которому я хотел хорошенько показать всю нашу Саксонию, следственно, должен был опять разъезжать и бегать’,— писал Рожалин (27 сентября 1829 г.), и прибавлял: ‘Тут Кайсаровы воротились из Зальцбурга, надобно было хлопотать по их делам и, наконец, что всего скучнее, перевозиться домом из Плауена в Дрезден’323. Клермонт вернулась в Дрезден к Кайсаровым 18 сентября, следовательно, она, вероятно, виделась с П. В. Киреевским и, может быть, не в первый раз. Основанием для такого предположения может служить то обстоятельство, что Киреевский начал свою деятельность как литератор и переводчик еще в то время, когда Клермонт жила в Москве и когда в числе ее учеников и знакомых были многие друзья Киреевских. Мы не знаем, где и у кого Киреевский учился английскому языку, но мы знаем также, что им владела его младшая сестра, Мария Васильевна. С пятнадцатилетнего возраста (с 1815 г.) она вела свои ‘Ежедневные записки’, т. е. дневник, опубликованный, к сожалению, лишь в отрывках, из которых, впрочем, видно, что в 1826—1827 гг. в доме Елагиных она и ее братья встречали Соболевского, Янишей (в том числе Каролину Карловну), Погодина и сотрудников ‘Московского вестника’324, где печатался и Киреевский. Одним из ранних переводов его был выпущенный отдельной книжкой, но подписанный лишь его инициалами, перевод псевдо-байроновской повести ‘Вампир’325. Книжечка эта в 16-ю долю листа имеет следующее заглавие: ‘Вампир. Повесть, рассказанная лордом Байроном. С приложением отрывка из одного недоконченного сочинения Байрона. С английского П. К.’ Москва, 1828. 102 с, (ценз. разр. 15 октября 1828 г.).
История этой повести, изданной Дж. В. Полидори, врачом Байрона, и записанной якобы с его слов, хорошо известна и много раз излагалась. Английский оригинал Полидори напечатал первоначально в Париже, потом в Лондоне, чем вызвал печатный протест Байрона326. Это сочинение было переведено на французский и немецкий языки и стало весьма популярным и в России. Журнал Полевого приветствовал перевод, изданный Киреевским, и отметил в рецензии: ‘Байрон рассказал повесть о вампире в одном обществе, где условились рассказывать страшные были. Доктор Полидори, тут же бывший, записал слышанное, и повесть о вампире обыкновенно печатается вместе с сочинениями Байрона. Г-н К<иреевский> передал ее теперь русской публике в прекрасном переводе и присовокупил к ней ‘Отрывок’ (A fragment) романа или повести, которую начал писать Байрон и оставил неоконченного’327. Благодаря изданию Киреевского ‘Вампир’ стал широко известен в России: его упомянул Пушкин в ‘Евгении Онегине’, пародировал М. А. Дмитриев и т. д.328 Тем не менее, никто из писавших у нас о ‘Вампире’ не обратил внимания на предисловие к русскому переводу этой повести, изданному Киреевским. Оно содержит в себе указание, отсутствующее и в оригинале, и в других европейских переводах и явно принадлежащее самому Киреевскому. Вот что говорилось в предисловии к московскому изданию ‘Вампира’ 1828 г.: ‘Во время своего пребывания в Женеве лорд Байрон посещал иногда дом графини Брюс, одной русской дамы, жившей в трех или четырех милях от города, и в один вечер, когда общество состояло из лорда Байрона, П. Б. Шелли, г. Полидори (несколько времени путешествовавшего с Байроном в качестве доктора) и нескольких дам,— прочтя одно немецкое сочинение под названием Phantasmagoriana329, предложили, чтобы каждый из присутствующих рассказал повесть, основанную на действии сил сверхъестественных, предложение было принято лордом Байроном, г. Полидори и одною из дам. Когда очередь дошла до Байрона, он рассказал Вампира. Г. Полидори, возвратясь домой, спешил записать его по памяти, и после издал в свет’330.
Откуда двадцатилетний Киреевский знал, что ‘Вампир’ был задуман в доме ‘русской дамы’, жившей неподалеку от Женевы, и назвал ее по имени? Речь идет здесь, несомненно, о графине Екатерине Яковлевне Мусиной-Пушкиной-Брюс (1776—1829), дочери генерал-аншефа Якова Александровича Брюса, бывшего в 80-х годах XVIII в. тверским и новгородским генерал-губернатором, она была замужем за графом Василием Валентиновичем Мусиным-Пушкиным (сыном фельдмаршала), который по особому указу 1796 г. присоединил ее фамилию — Брюс — к своей. Екатерина Яковлевна жила, главным образом, за границей, в Италии, Швейцарии ‘или во Франции 331. Приведенные выше слова предисловия к переводу ‘Вампира’ Киреевского должны были иметь устный источник 332. Отсюда мы и предполагаем, что узнать об этом Киреевский мог от самой Клермонт или кого-либо из ее московских знакомых с ее слов, так как в числе ‘нескольких дам’ (точнее ‘двух’), принимавших участие в сочинении страшных историй на вилле у Женевского озера в 1816 г. кроме Байрона, Шелли и Полидори, были сама Клермонт и Мери Шелли. Нечто подобное приведенному выше свидетельству рассказала и Мери Шелли, так она сама представила указанным лицам свою историю, изданную еще до ‘Вампира’ и ставшую не менее, если не более знаменитой, чем ‘Вампир’: это был роман ‘Франкенштейн, или Современный Прометей’ (‘Frankenstein, or the Modern Prometheus’, 1818), изданный без имени автора. Но ее рассказ о беседах Байрона, Шелли, ее самой и Полидори — без упоминания о Клермонт, которая также писала тогда свою страшную историю в стиле ‘Фантасмагорианы’,— и об их литературных развлечениях дождливым летом 1816 г. появился только во втором издании ‘Франкенштейна’ 1831 года. И как знать, не стоят ли в связи с той же ‘русской дамой’, на вилле которой будто бы была задумана эта своего рода литературная игра, те русские эпизоды, которыми открывается ‘Франкенштейн’,— письмами героя романа из Петербурга и Архангельска?333 Не случайным, конечно, было и то, что подлинное имя автора ‘Франкенштейна’ — Мери Шелли — было впервые названо у нас в 1828 году на страницах ‘Московского вестника’334.
Возвратимся, однако, к Рожалину. Задуманная В. Я. Кайсаровой поездка в Италию и зимовка в Неаполе не состоялись. О том, что первоначальные проекты меняются, Рожалин стал догадываться еще летом и писал родным (4 июня, из Дрездена): ‘Я завел разговор с Кайсаровой об ее планах на будущий год, был откровенен сам, и это заставило ее быть откровенною. Вот что я узнал покуда. Ей хочется осенью к мужу, но все решат воды Карлсбадские. Помогут много дочери, тогда едем в Италию, мало, тогда она отправляется в Могилев, а Наташа отдается в руки Карусу (лечившему ее врачу). Но Наташе нужен учитель русский, нужен я, и поэтому Кайсаровы будут готовы сделать, что могут, лишь бы я остался в Дрездене’335. Так, действительно, и случилось: Рожалин остался в Дрездене на всю зиму, заботы о Наташе разделяла с ним также Клермонт. Подробный рассказ об этой дрезденской зиме 1829—1830 гг. находится в большом письме Клер, обращенном к Мери Шелли336 и в записи дневникового характера на отдельном листке, где она жалуется на холод, снег, ветер, туман и вспоминает гетевскую песню Миньоны ‘Кто знает край…’337, голубое небо, зреющие лимоны и апельсины… Об Италии мечтал и Рожалин, которого Шевырев пытался отнять у Кайсаровых и поселить на вилле Волконской в Риме. В письмах Рожалина к Шевыреву того времени постоянно идет об этом речь. Так, 12 октября 1829 г. Рожалин писал из Дрездена в Рим: ‘Кайсарова уехала седьмого числа этого месяца, и я, дожидавшись напрасно твоих советов, дал ей слово остаться в Дрездене эту зиму при ее дочери: теперь этого переменить невозможно’338. В письме Шевыреву 22 января 1830 г. Рожалин снова упоминает Кайсаровых, Варвару Яковлевну и Паисия Сергеевича, находящихся в России: ‘Они пишут, что им бы хотелось иметь меня в своем доме для своей дочери, но как не могут требовать, чтобы я на это согласился за тысячу в год, то и дают мне на выбор: или ехать в Россию с Киреевским, или дождаться весны. Тогда приедет Кайсаров на неделю и возьмет меня с собой. Я не обещал ничего, но остался на зиму, в качестве человека свободного воспользоваться первым случаем ехать, куда хочу’…339
Из других его писем, относящихся к этой же зиме, видно, что он все больше замыкался в себе и продолжал, по мере возможности, свои собственные занятия историей, философией, древностями, языками.
В числе писем Рожалина к Елагиной, опубликованных П. И. Бартеневым в ‘Русском архиве’, есть отрывок из письма 12 ноября 1829 г. из Дрездена, в котором Рожалин рассказывает о своих спорах с Клер, ‘…за обедом мы обыкновенно ссоримся’,— пишет Рожалин, а Бартенев тут же поясняет, что речь идет здесь о ‘жившей при девочке Кайсаровой англичанке’, т. е. именно о Клермонт. ‘Она воображает,— продолжает Рожалин,— что англичане умнее и лучше всех народов на свете, думает, что мы все еще не вышли из учеников, и сердится, что я этому не верю. Я, с своей стороны, душевно ненавидя английский характер, английские нравы и английскую политику в греческом деле, притворяюсь равнодушным ко всему иностранному, замечаю, что такой-то китайский роман, такой-то немецкий и такой-то английский весьма интересны, что лучше всех судил о них такой-то француз, что император Николай пристыдил своим великодушием все европейские народы, кричу без умолку о наших подвигах и доказываю (разумеется, как дважды два четыре), что Ост-Индская торговля через десять лет поплывет сухим путем в Россию, а через три года Англия потеряет Ост-Индию. Все это очень бесит ее…’340
Начало этого письма в публикации П. И. Бартенева, к сожалению, опущено, но, судя по объяснению его, в пропущенной части письма также шла. речь о Клермонт. По-видимому, оригинал этого письма утрачен, во всяком случае, поиски его не привели ни к каким результатам, и местонахождение его, если оно сохранилось, нам неизвестно341. Очень возможно, что из прочих писем к Елагиной (или к другим членам ее семьи), бывших в руках Бартенева, он напечатал в своем журнале далеко не все письма, имевшие отношение к Клермонт (или напечатал их с пропусками, как вышеприведенное дрезденское письмо 12 ноября), но даже сохранившиеся отрывки позволяют, до известной степени, представить себе характер отношений Рожалина и Клер в период их жизни в Дрездене при дочери Кайсаровых. Конечно, дружеские отношения между ними, установившиеся еще до отъезда Клер в Англию, продолжались и после ее возвращения. Обоим было что рассказать друг другу: Клер, повидавшая в Лондоне многих литераторов и друзей, могла ему сообщить разнообразные литературные новости, Рожалин, со своей стороны, мог рассказать ей о своем визите к Гете и разговорах с ним о Байроне, о встрече с Мицкевичем, о своих занятиях. Но в их ежедневном интеллектуальном общении, помимо литературных вопросов, появилась еще одна тема, вызывавшая не только спокойный, хотя и заинтересованный обмен мнениями, но и горячие дебаты: в разгаре была русско-турецкая война, обнажившая и усилившая англо-русские противоречия в турецком вопросе342. Это и явилось поводом для споров между Рожалиным и Клермонт. Каждый из них отстаивал свою точку зрения и в качестве аргументов, очевидно, пользовался текущими сведениями из европейской, в том числе и английской прессы. С помощью Клер Рожалин, несомненно, читал в Дрездене свежие английские газеты и журналы и, в свою очередь, делился сведениями о русско-турецких военных действиях, которые он получал из русских газет и писем с родины. Споры Клер и Рожалина тем интереснее для нас, что они получили свае отражение даже в ‘Московском вестнике’.
Когда Рожалин отправлялся за границу, его друзья по редакции ‘Московского вестника’ надеялись, что он будет присылать в журнал свои корреспонденции, надежды их оправдались только отчасти, занятый уроками и собственным ученьем, он почти ничего не присылал в редакцию журнала, к которому стоял так близко при его рождении. Тогда те же друзья, в первую очередь Погодин, стали печатать отрывки из его писем из-за границы, так как они представляли действительный литературный интерес. В конце 1829 г. Погодин писал снова: ‘Журнал издаю я опять. Да здравствует ‘Московский вестник’! Четыре корреспондента в чужих краях: ведь это сокровище. Иван Киреевский едет в Париж, Рожалин — в Дрезден, Петр Киреевский — в Мюнхен. По крайней мере будет место, где честному человеку не стыдно сказать свое мнение’343. Корреспонденции Рожалина, очевидно, ждали читатели, близкие к литературным кругам: несколько лет спустя — в 1833 г.— Вяземский спрашивал А. И. Тургенева: ‘Пишет ли что-нибудь Рожалин? Ведь это скучно, что все вы ездите по белому свету, и никто ничего нам не рассказывает <...> Читаем же мы с жадностью сплетни других путешественников, еще жаднее читали бы мы ваши’344.
Очевидно, заграничные письма Рожалина ценились и возбуждали к себе интерес. Во второй книжке ‘Московского вестника’ 1830 г. в ряду других ‘отрывков из частных писем русского путешественника’ напечатано было письмо Рожалина с рассказами о его встрече с Гете345, но еще ранее, в январском номере того же журнала, под общим заголовком ‘О нынешней славе России в чужих краях’, было опубликовано несколько извлечений из заграничных писем русских путешественников, среди них и отрывок письма Рожалина, но без его имени. ‘Вот, что писал один русский из Дрездена в ноябре месяце 1829 г.’,— говорится здесь (следует выдержка из письма): ‘Знаменитый Бентам поместил статью в одном журнале ‘Scotsman’, где сказано между прочим: ‘На старости лет я надеялся видеть конец турецкого тиранства и Турецкой монархии: лучшая часть Европы и несколько миллионов людей были бы возвращены независимости и просвещению! Искренне жалею, что завистливая политика моей нации помешала русским оказать это благодеяние миру’346. Еще в 1882 г. Н. П. Барсуков, публикуя письмо Погодина к Шевыреву, где содержится эта цитата из Бентама (‘Рожалин пишет, что знаменитый Бентам в одном английском журнале написал…’ и т. д.), указал, что ‘письмо Рожалина с этим отзывом напечатано в ‘Москоском вестнике’ 1830 г. под заглавием ‘О нынешней славе России в чужих краях’347. К этому следует прибавить, что весь отзыв Бентама из журнала ‘Scotsman’ процитирован Рожалиным в письме его к А. П. Елагиной 13 ноября 1830 г. и что, вероятно, от нее копия этого письма и поступила в редакцию ‘Московского вестника’348. Сам же Рожалин, очевидно, журнал ‘Scotsman’ получил от Клермонт.
Таким образом, возможно, что кое-какие заметки ‘Московского вестника’ 1830 г. (и более ранних лет) могли появиться в этом журнале благодаря посредничеству Клермонт, вероятно, что цитата из журнала ‘Scotsman’ была не единственным заграничным сообщением, полученным редакцией московского журнала именно этим путем.
Было бы затруднительно, по недостатку данных, следить далее за судьбами Рожалина и Клермонт, двух одиноких и несчастливых людей, встретившихся в семье Кайсаровых и странствовавших вместе с ними по странам Западной Европы, тем более, что пути их — русского учителя и английской гувернантки — в конце концов разошлись, и они разъехались в разные стороны Но о зиме в Дрездене 1829—1830 гг., которую они прожили вместе с Наташей Кайсаровой, без ее родителей, и о последовавших за тем событиях стоит все же в заключение сказать еще несколько слов.
‘Когда я говорил с тобой в Лейпциге, ты знаешь, какие были планы Кайсаровой,— писал Рожалин Шевыреву 17 ноября 1830 г., — она осенью хотела ехать в Россию вместе с дочерью, и следовательно, вы одни <т. е. Шевырев, живший в Риме у З. А. Волконской в качестве учителя ее сына> могли мне дать средства остаться еще несколько времени в чужих краях. Кто знал тогда, что этот план переменится и что Кайсарова, оставляя дочь здесь, будет считать меня необходимым для нее человеком? Впрочем, я отказывался решительно, и вся вина моя состоит в том, что я не имею довольно твердости и не могу долго сопротивляться просьбам’. Оправдываясь перед Шевыревым, что он согласился на просьбу Кайсаровой вопреки собственным интересам, Рожалин признавался чистосердечно, что это не сулило ему ни благополучия, ни обеспеченности: ‘Быть учителем латыни и русского при 14-летней девочке — что тут лестного? И какие же выгоды могли соблазнить меня? Денежные? Но я не получаю ни копейки лишней, а быть может, напротив, теряю кой-что в этом случае…’, ‘Прибавь к этому, что я Кайсаровых любить не могу, что у меня с ними нет ни малейшей симпатии, что, оставаясь при их дочери больной и 14-летней, я беру на себя страшную ответственность, пропасть хлопот…’349
Скрепя сердце, Рожалин остался в Дрездене и готовился вести здесь уединенную и сосредоточенную жизнь по строгому, им самим составленному расписанию, вся она подчинялась преимущественно научным занятиям античными древностями и классическими языками. Однако вопрос о будущем тревожил Рожалина тем сильнее, чем ближе становилась весна. Кайсарова, как мы видели, уехала еще в октябре, а предполагала вернуться в Дрезден в апреле 1830 г., но планы ее постоянно менялись, а обещания внушали неизмененные опасения. Первоначально Кайсаровы хотели исхлопотать для Рожалина должность в русском посольстве в Саксонии350, и хотя, на первых порах, дело как будто устраивалось, но затем решилось не в его пользу. Тогда он вручил свою судьбу заботам друзей, поскольку, по его собственным словам (в письме 12 декабря 1830 г.), ‘в теперешних обстоятельствах нашему брату скитаться по Европе одному несколько жутко и надо под чье-нибудь крылышко’351. Начались поиски русской семьи, жившей за границей, куда бы Рожалина можно было определить на временное жительство. Шевырев, живший в Италии, по-прежнему хлопотал о переезде Рожалина в Рим в качестве учителя сына З. А. Волконской, потом с Соболевским обсуждался проект, не устроить ли Рожалина в семью Г. И. Гагарина (бывшего тогда русским посланником при папском дворе), затем возник новый план, не поселиться ли ему у И. М. Муравьева-Апостола (отца декабристов, жившего во Флоренции с сыном от второго брака)352. Все дошедшие до нас письма Рожалина и к нему, писанные в 1830 г., посвящены главным образом этой теме, как строить его жизнь дальше, чтобы обеспечить по крайней мере еще один год за границей для усовершенствования познаний в избранной им научной области. Но планы строились и разрушались, и в конце концов все вышло иначе, чем было предположено.
В марте 1830 г. в Дрезден на несколько дней приехал Иван Васильевич Киреевский и предложил Рожалину отправиться вместе с ним в Мюнхен для учения в тамошнем университете, это было предложение матери Киреевских — А. П. Елагиной. Иван Васильевич писал матери о Рожалине, которого он нашел в Дрездене: ‘Мы тут же приступили к переговорам о его переезде в Мюнхен, соображаясь с вашими письмами. Отъезд его из Дрездена сейчас же был решен, но он колебался еще, ехать ли ему со мною или ждать Кайсарову, и остановился на мысли — ехать только в день моего отъезда’353. Так Рожалин и поступил.
Переезд в Мюнхен, где Рожалин поселился на одной квартире с братьями Киреевскими и с увлечением посещал университет, слушая знаменитых профессоров, не только оторвал его от Кайсаровых, но и поссорил с ними. Соболевский писал Шевыреву (22 сентября 1830 г.), что Рожалин в Мюнхене и что он ‘хорошо делает, что остается’ там. ‘У него более 1000 рублей, да еще Кайсаровы ему должны’354, в одном из последующих писем Соболевский вновь напоминал: ‘Не допусти Рожалина не содрать должных ему 1000 рублей с Кайсаровой, а <то> он, пожалуй, поделикатничает. Да не мешало бы ему с ней помириться’355. Мы не знаем, состоялось ли их примирение, но к Кайсаровым он больше не вернулся.
Жизнь Рожалина в Мюнхене известна нам мало, лишь из его собственных писем и переписки его друзей. Мы знаем, например, что эта жизнь сильно отличалась от той, которую он вел в Дрездене, и что увлеченные занятия в Мюнхенском университете порою нарушались приездом его друзей. Так, в Мюнхен явился, например, Соболевский336, который (по свидетельству письма Рожалина к Елагиной) ‘прожил здесь целый месяц, и в этот месяц мы все, кажется, сделали мало путного. Шумел, кричал, вертелся, рассказывал, издавал строгие законы для нашего общества и всячески наказывал ослушников, а чаще других меня, который постоянно находился в ребеллии, так в хохоте и шалостях прошли тридцать дней’387. Когда Соболевский, наконец, уехал, И. В. Киреевскому показалось, точно уехало от них сорок человек358. Жизнь с веселыми друзьями была мало похожа на суровое и скучное существование в пустом кайсаровском доме, когда на Рожалина возложена была ответственность за оставшуюся за границей без родителей девочку-подростка. Теперь он веселился, как мог, чувствовал себя свободным и более предприимчивым, чем раньше. Осенью 1830 г. вдвоем с Петром Васильевичем Киреевским Рожалин уехал в Вену на неделю, но поездка эта затянулась. ‘Сейчас получил письмо от Рожалина и брата из Вены,— сообщал Иван Васильевич матери 2 октября 1830 г.— Они в восторге от одного из венских театров, уже из трактира переехали на квартиру <...> в Вене останутся они около месяца’359. После отъезда, поочередно, обоих братьев Киреевских в Россию Рожалин оставался некоторое время в Мюнхене и снова строил самые различные планы: то он собирался вернуться на родину, наняться в семью Карамзиных воспитателем к детям (переговоры об этом велись Рожалиным еще весною 1832 г.), то снова хлопотал через друзей о месте дипломата в русском посольстве — на этот раз Баварском,— то опять возобновлял переговоры с семьями Волконских и Гагариных. Но вначале 30-х годов давно уже проявлявшая себя болезнь Рожалина — туберкулез легких — стала принимать самые угрожающие формы360.
Осенью 1832 г., когда Шевырев вернулся в Москву, чтобы занять вакантную кафедру Московского университета, Рожалин сменил его в Риме на посту воспитателя сына Волконской. Переезд в Италию не улучшил состояния здоровья Рожалина. Зимою того же 1832 г., уже поселившись в Риме, Рожалин писал, что он сам не уверен, останется ли здесь: ‘Грудь бы этого требовала. Зима проходит без заметной пользы для моего здоровья: всякая перемена погоды, малейшая усталость отзываются болью. Урокам я также бывал несколько раз одолжен недельными страданиями’361. Друзья Рожалина, круг которых увеличивался, всячески пытались прийти ему на помощь. А. И. Тургенев писал Вяземскому из Рима 6(18) января 1833 г.: ‘Здесь Рожалин — ученый, добрый и умный молодой человек, но не имеет средств продолжать учиться и возвращается весною в Москву, куда его, как слышно, приглашают. Ему бы быть профессором археологии, заехав прежде в Геттинген, к Отфриду Мюллеру. Поговори с Уваровым о Рожалине: он слишком скромен, но русские художники не нахвалятся его наставлениями и указаниями…’362 В следующем письме (Рим, 12(24) января 1833 г.) А. И. Тургенев снова напоминал Вяземскому: ‘Я писал к тебе о Рожалине: не худо и о нем у Уварова похлопотать. Ему велено готовиться к трем кафедрам <...> Трудно найти деликатнее человека, как этот скромный, ученый и умный Рожалин!’363 ‘Еду с Рожалиным’,— пишет А. И. Тургенев вновь Вяземскому из Неаполя (12 марта 1833 г.), не значит ли это, что Рожалин повидался в Неаполе с Кайсаровыми? К сожалению, мы ничего не знаем об этой его поездке364. Но она была одной из последних страниц его недолгой и печальной жизни…
Летом 1834 г., возвратись на родину пароходом в Петербург, Рожалин умер на другой день после того, как вступил на берег, а ‘все бумаги его присланы были в Москву и сгорели в конторе дилижансов, так что от него не осталось ничего, как будто и не существовал он на свете’365. В дневнике Погодина 13 августа 1834 г. находится следующая запись: ‘Был поражен до глубины сердца известием о погибели бумаг Рожалина. Боже мой! Этот человек как бы не существовал на земле! У него было необузданное самолюбие и стыдился представить что-нибудь несовершенное, так что самые близкие друзья не знали, что он делает. И вот теперь пропали все семилетние труды его, переписанные и приготовленные к печати! Надобно было случиться, чтобы именно в день прибытия загорелась контора дилижансов. Какое несчастье! Друзья даже не имели случая узнать его’366. Трагическая смерть Рожалина и последовавшая за ней гибель всего его рукописного литературного наследия тяжело отозвались в сердцах многих его знакомых.
В погибших бумагах Рожалина были, вероятно, также и письма, полученные им в период его жизни за границей. Нельзя не пожалеть об их утрате — среди них было, несомненно, немало документальных материалов, имевших значительный интерес для истории литературы. Можно предположить, что здесь находились также какие-либо данные о Клермонт. Во всяком случае, своего рода загадкой является для нас то, что последние известные нам (и приведенные выше) упоминания Клермонт в письмах Рожалина относятся к концу 1829 г., т. е. к тому времени, когда они жили в Дрездене на одной квартире и делили между собой заботы об оставшейся на их попечении, в отсутствие родителей, Наташе Кайсаровой. Никаких других отзывов о Клермонт, писанных рукою Рожалина,— кроме приведенных выше — до нас не дошло. Между тем, мы знаем, что их жизнь при Наташе Кайсаровой продолжалась до весны 1830 г. и что, не дождавшись возвращения В. Я. Кайсаровой, Рожалин уехал в Мюнхен. Что в это время делала и где находилась Клермонт, мы знаем из писем ее к разным лицам, которые, следовательно, могут служить также косвенным источником для биографии Рожалина в дрезденский период его жизни.
В большом письме к Мери Шелли из Дрездена (28 марта 1830 г.) Клермонт довольно подробно описывает свою жизнь и говорит также о Кайсаровых. В частности, о Наташе Кайсаровой она сообщает: ‘Здоровье Натальи довольно хорошо, ее колену лучше, так как опухоль уменьшилась, но слабость столь же велика, как всегда. Мы сидим друг против друга в самом жалком состоянии, я — потому, что должна весь день умолять ее делать то, что ей не нравится, она —. потому, что ее об этом умоляют’367. В этом же письме идет речь обо многих заботах Клер, в которых нуждалась больная девочка, и о переписке по этому поводу с ее матерью. И эти заботы, превращавшие Клер в сестру милосердия и хозяйку, к чему она имела мало склонностей, и письма В. Я. Кайсаровой, предлагавшей Клер, по возвращении своем в Дрезден из России, переселиться в Ниццу, вызывали у Клер плохо скрытое раздражение: в Италию она отказывалась ехать наотрез, роль экс-хозяйки дрезденского дома в течение зимы 1829/30 гг. представлялась ей унизительной. ‘Из-за вечных недомоганий Кайсаровых, матери и дочери,— писала Клер Мери Шелли,— я провела относительно неприятную зиму. Дома я занималась растираниями, массажем, прилаживанием бандажей, перевязкой язв, прикладыванием пиявок, бинтованием распухших шейных железок. За пределами дома наши развлечения составляли ванны — ванны из воловьей крови, грязевые ванны, паровые ванны, мыльные ванны — и электролечение. Если бы я служила в больнице, я не была бы столь постоянно занята болезнями и всем, что к ним относится’368,— а между тем город Дрезден ей нравился, потому что, гуляя по его улицам, можно было встретить немало такого, что, как в Италии, тотчас же заинтересовывает зрителя и привлекает его, поэтому Клер даже с некоторым сожалением думала, что она скоро покинет этот город и переберется на жительство в Вену, к своему брату. ‘Чем более я знакомлюсь с Дрезденом,— прибавляла Клер в том же письме,— и убеждаюсь в его небольших размерах, тем более удивляюсь я необычному богатству собранных в нем произведений литературы е le belli arti <и изящных искусств>‘369. Отсюда явствует, что, несмотря на обилие домашних дел, Клер обладала некоторым досугом и знакомилась с дрезденскими музеями и, вероятно, театрами, т. е. делала то же, что и Рожалин, несмотря на каждодневные двухчасовые вечерние занятия с Наташей Кайсаровой.
Отсутствие имени Рожалина в письмах Клермонт нас не может удивить — они посылались в Англию, где его никто не знал и не мог им интересоваться. Но дружба его с Клер, о чем он сам в 1828 г. писал А. П. Елагиной, едва ли могла прерваться и позже, когда они снова встретились с ней в доме Кайсаровых, после ее возвращения из Англии. Тем не менее, вероятно, существовали какие-то силы, отталкивавшие их в это время друг от друга: Рожалин стремился в Италию, она — предпочитала расстаться с Кайсаровыми, лишь бы не ехать с ними туда, по причинам очень личным, о которых можно только смутно догадываться, Клер мечтала сменить свою должность гувернантки на любую другую, лишь бы стать полностью независимой от русской семьи. Он, напротив, все время искал, на случай отъезда Кайсаровых в Россию, какое-нибудь русское семейство, которое было бы в состоянии приютить его и предоставить ему еще год-другой для завершения подготовки к московской профессуре. Конечно, все указанные противоречия нисколько не могли препятствовать ни ему, ни ей поддерживать между собою постоянное интеллектуальное общение, так как близость и сходство их интересов в области литературы и искусства были налицо. Происходил ли такой обмен мнениями или споры за обедом по вопросам текущей политики Англии и России — вроде тех, о которых лишь отрывочные сведения из писем Рожалина приведены были выше,— мы не знаем. Отсутствие сведений этого рода также представляется необъяснимым.
Полное отсутствие подобных данных в известных нам рукописных или печатных источниках не позволяет строить какие-либо гипотезы об отношениях Рожалина и Клермонт, об их возможной переписке, о времени, когда они расстались навсегда. Нельзя при этом не вспомнить, что в цитированном большом письме Клермонт 28 марта 1830 г. к Мери Шелли она обращалась к ней с просьбой писать чаще и сообщить всем, кто ее помнит, что ‘единственную ее радость’ составляют ‘письма от знакомых’, ‘а друзей у меня нет’,— прибавляла она в скобках370. Сопоставим эти строки с грустными признаниями Рожалина его другу Кошелеву, писавшего, что на чужбине он ‘расстался с здоровьем, с большею частью надежд и вижу, наконец, что всё мне дорогое около меня рассыпается. Поэтому не смею сказать тебе: приезжай повидаться. Ты нашел бы меня, вероятно, совсем не таким, каким отправил из Петербурга: я стал суров и скучен и быть со мною — тоска’371.<...>
287 О Н. М. Рожалине см.: ‘Остафьевский архив’, т. III, Примечания, с. 581—584, В. В. Стратен. Н. М. Рожалин, идеалист 20-х годов XIX в.— ‘Уч. зап. Одесской высшей школы’, Отд. гуман.-общ. наук, т. 2, 1922, с. 103—107. Портрет его приложен к ‘Русскому архиву’, 1909, No 8, с. 562—563.
298 Д. В. Веневитинов. Полн. собр. соч. М., 1934, с. 69.
299 А. И. Кошелев. Записки, с. 12.
300 Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 2, с. 42—45.
301 В. В. Стратен. Д. В. Веневитинов и ‘Московский вестник’.— ИОРЯС, т. XXIX (1924). Л., 1925, с. 237—238.
302 ЛН, т. 16-18, 1934, с. 680.
303 ‘Русская старина’, 1902, No 1, с. 34.
394 Н. Барсуков. Указ. соч., кн. 2, с. 46—47.
305 ‘Уткинский сборник’, т. I. M., 1904, с. 47. О Рожалине см. здесь же, с. 48, 49. 66.
306 Н. М. Рожалин. Выдержки из его писем.— ‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 568-569.
307 А. И. Копелев, Записки, с. 13.
308 ‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 577.
309 Там же, с. 574—575. Русский художник Сильвестр Щедрин, посетивший Теплиц но дороге в Италию, так охарактеризовал этот городок в своем письме из Вены (5 сентября 1818 г.): ‘В Теплице остановились мы переночевать, юродке маленьком, но очень красивом, и больные туда, кажется, ездят не лечиться, а веселиться’ (С. Щедрин. Письма из Италии. М.-Л., 1932, с. 61).
310 ‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 575—576.
311 Там же, с. 576—577. Упомянутый в этом письме Рожалина ‘князь Мещерский’ — по-видимому, Элим Петрович Мещерский (1808—1844), поэт и дипломат, в 1828 г. причисленный к русскому посольству в Дрездене (см.: С. Дурылин. Русские письма у Гете в Веймаре.— ЛН, т. 4—6, 1932, с. 222—223), в начале 30-х годов П. С. Кайсаров хлопотал в Петербурге о назначении Рожалина в это посольство на должность, освободившуюся от Мещерского (‘Русская старина’, 1906, No 2, с. 224).
312 Stосking, p. 415.
313 Там же, с. 415—416. О спутнице Клермонт см.: Р. Ю. Данилевский. Э. Сильвестр и ее письмо о Пушкине.— ‘Временник Пушкинской комиссии. 1975’, Л., 1979, с. 5—14.
314 Там же, с. 417.
315 Ernest A. Baker. The History of the English Novel (v. 5. The Novel of Sentiment and Gothic Romance). London, 1934, печатные источники этого романа Годвина, на которые указал сам автор (старинная баллада в собрании Перси ‘Reliques of Ancient English Poetry’ и забытая книга XVIII в. в манере фиктивных автобиографий Дефо ‘Memoirs of an Unfortunate Young Nobleman…’, 1943), рассмотрены в диссертации: Johannes Meyer. William Godwins Romane. Diss. Leipzig, 1906, S. 71—73. Предположение об участии Клермонт в написании русских эпизодов ‘Клаудзли’ высказано yStocking, р. 416. До этого представлялось правдоподобным, что те эпизоды романа ‘Клаудзли’, местом действия которых является Петербург, внушены были Годвину устными рассказами шотландского путешественника Джона Арнота (John Arnot), большого почитателя ранних писаний Годвина (см.: G. Woodcock. William Godwin. A Biographical Study. London, 1956, p. 230).
316 Stосking, p. 418.
317 ‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 564.
318 Там же, с. 565, 585. О Рожалине в Веймаре см.: С. Дурылин. Русские писатели у Гете в Веймаре.— ЛН, т. 4-6, с. 432.
319 С. Дурылин. Указ. соч., с. 435—441.
320 Поездка Рожалина с Кайсаровыми в Карлсбад была задумана еще в апреле 1829 г. (‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 564), но осуществилась лишь летом этого года. Рожалин писал С. П. Шевыреву: (из Дрездена 19 августа 1829 г.): ‘С Мицкевичем я виделся несколько дней в Карлсбаде, он там остался недели на четыре пить воды, но теперь, вероятно, выехал, ибо там ждут великого князя Константина’ (‘Русский архив’, 1906, No 2, с. 228). Известно письмо Рожалина к Шевыреву, посланное из Карлсбада 19 июня 1829 г., в котором говорится: ‘Мы пробудем здесь четыре недели, потом еще месяц в Дрездене…’ (там же, с. 221), таким образом, встреча Рожалина с Мицкевичем в Карлсбаде состоялась в 20-х числах июня. Напомним, что в марте — начале апреля 1828 г. Рожалин был участником прощального вечера, устроенного в Москве в честь Мицкевича его московскими приятелями, и что имя Рожалина стояло на серебряном кубке, который был преподнесен польскому поэту рядом с подписями С. П. Шевырева, С. А. Соболевского, Н. А. Полевого, Е. А. Баратынского, Киреевских и А. А. Елагина. Карлсбадская встреча возобновила приятельские отношения Рожалина с Мицкевичем. В январе 1830 г. Рожалин писал Шевыреву в Рим: ‘…а если я делал в это время что путного, так учился по-польски, и, надо прибавить, с большим удовольствием’, готовясь к изучению его произведений в оригиналах, и отмечал: ‘прошу за меня обнять его покрепче. Напиши мне о нем все, что знаешь’, а в конце того же года вновь напоминал о нем в письме к тому же Шевыреву (12 декабря 1830 г.): ‘Напиши мне, что делает теперь милый и бедный Мицкевич? Или лучше, что с ним делается! Ему теперь, верно, не до меня, а то бы я попросил обо мне напомнить’ (там же, с. 232, 248).
321 Там же, с. 221—222.
322 ‘Русский архив’, 1879, No 1, с. 138.
323 ‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 567—568.
324 Рукопись ‘Ежедневных записок’ М. В. Киреевской находится в ЦГАЛИ, ф. 236, оп. 1, ед. хр. 495. Выдержки из этих дневников опубликованы в ЛН, т. 79, 1968, с. 23—24.
325 Слух об этом издании достиг и до Рожалина, писавшего А. А. Елагину из Дрездена (14 марта 1829 г.): ‘Что ж Петр Васильевич? Я узнал из письма Бакстера к Кирееву, что он перевел что-то с английского на русский, (‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 569). Несомненно, речь идет здесь о переводе ‘Вампира’.
326 ‘The Vampire, a tale by Lord Byron’. London, 1819. Ср.: Н. R. Viets. The London editions of Polidori’s ‘The Vampyre’.— ‘Papers of the Bibliographical Society of America’, N. Y., 1969, v. 63, No 2, p. 83—103. См. также: ‘The works of Lord Byron. Letters and Journals’, v. IV, London, 1900, p. 286—287, v. Ill, p. 446—453. Подробно вся эта история рассказана в кн.: St. Hock. Die Vampyrsagen und ihre Verwertung in der deutschen Literatur. (Forschungen zur neueren Literaturgeschichte, hrsg. von F. Muncker, Bd. XVII), Berlin, 1900, SS. 72—79, о переводах ‘Вампира’ на французский и немецкий языки и подражаниях этой повести см. здесь же, SS. 89—90, 96. См. также: Н. В. Измайлов. Тема ‘вампиризма’ в литературе первых десятилетий XIX в.— В кн.: ‘Сравнительное изучение литератур’. Л., 1976, с. 510—519.
327 ‘Московский телеграф’, 1829, No 1, с. 102—103. ‘Вампир’ рано проник в Россию. О французском издании этой повести Т. Эванс упоминал в проспекте своего московского литературного журнала еще в 1822 г., отрицая авторство Байрона. Он писал: ‘Существуют издания, выпускаемые во Франции под именем тех авторов, которым они не принадлежат. Такова, например, повесть изданная в Париже с именем Байрона и отправленная в Россию, которую благодарный автор никогда не писал и о которой он, вероятно, никогда не слыхал’ (‘Prospectus of a Monthly publication in English and French to be called the English Literary Journal of Moscos’, Moscow, 1822, p. IV).
328 В пародическом произведении М. А. Дмитриева ‘Люциферов праздник’. Романтическая карикатура. М., 1828, перепеч. в кн.: М. Дмитриев. Стихотворения, ч. II. М., 1830, с. 183—222. Среди других персонажей в поэме выведен также Вампир из псевдо-байроновской повести, который рекомендует себя в следующих словах:
К вам из Британии туманной
Насилу дотащился я!
Тяжел я на ногу — и странно,
Что полюбили так меня!
Окровавленными устами
Я лишь кривляюсь да жую,
И тешусь только мертвецами,
А любят рожу все мою!… (с. 185—186)
Ср. также: В. А. Мануйлов. Роман М. Ю. Лермонтова ‘Герой нашего времени’. М.—Л., 1966, с. 214.
329 О сборнике ‘Fantasmagoriana’, читанном кружком Байрона и Шелли на вилле под Женевой, см.: Newman Ivey White. Shelley. N. Y., 1947, v. I, p. 443—444, очевидно, в кружке читался французский перевод: ‘Fantasmagoriana, ou nonvelles sur les apparitions, les spectres, etc.’. Paris, 1810 (см.: St. H о с k. Die Vampyrsagen, S. 73).
330 ‘Вампир, повесть, рассказанная Байроном…’ М., 1828, с. 5—6.
331 О графине Екатерине Яковлевне Брюс см.: ‘Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским’, т. I. Пг., 1921, с. 244—245, 485, ‘Письма А. И. Тургенева к Булгаковым’. М., 1939, с. 300.
332 О русском переводе ‘Вампира’ см.: А. Д. Соймонов. П. В. Киреевский и его собрание народных песен. Л., 1971, с. 73—74. Автор, однако, напрасно приписывает переводчику повести Киреевскому напечатанные в ее московском издании примечания, полагая при этом, что они характерны для фольклористических интересов Киреевского: на самом деле примечания эти написаны Полидори, в русском переводе к ним добавлено лишь указание на русскую графиню Брюс. Н. В. Измайлов, со своей стороны, в статье ‘Тема ‘вампиризма’ в литературах первых десятилетий XIX в.’ (в сб. ‘Сравнительное изучение литератур’. Л., 1976, с. 512), замечая, что ‘в пушкиноведении отмечено сходство между рассказом Полидори о происхождении ‘Вампира’ и рассказом В. П. Титова о происхождении повести ‘Уединенный домик на Васильевском’, записанного им устного рассказа Пушкина’, по неизвестной для нас причине утверждает: ‘Возможно, что Титов воспользовался рассказом Полидори, составившим предисловие к русскому переводу ‘Вампира’. Все указанные необоснованные предположения окончательно запутали вопрос о русском переводе псевдо-байроновской повести.
333 Мэри Шелли. Франкенштейн, или Современный Прометей. Роман. М., 1965, см. здесь ‘Предисловие автора к изданию 1831 г.’, с. 27—32. Первые два письма героя романа Р. Уолтона, с которых, начинается повествование, имеют обозначение: письмо первое: ‘В Англию. М-с. Сэвилл. Санктпетербург 11 декабря 17… г.’ и письмо второе: ‘Архангельск, 28 марта 17…’. В первом Уолтон пишет: ‘Я нахожусь уже далеко к северу от Лондона, прохаживаясь по улицам Петербурга, я ощущаю на лице холодный северный ветер, который меня бодрит и радует. Поймешь ли ты это чувство? Ветер, доносящийся из краев, куда я стремлюсь, уже дает мне предвкушать их ледяной простор. Под этим ветром из обетованной земли мечты мои становятся живее и пламенней. Тщетно стараюсь я убедить себя, что полюс — это обитель холода и смерти, он предстает моему воображению как царство красоты и радости. Там, Маргарет, солнце никогда не заходит, его диск, едва подымаясь над горизонтом, излучает вечное сияние…’ и т. д. Во втором письме из Архангельска рассказана весьма романтическая история моряка, который полюбил русскую девушку из небогатой семьи. Действие романа завязывается на корабле, идущем среди льдов по неизведанному океану из Архангельска к северному полюсу (с. 35—36, 40).
334 См. выше, прим. 269, о рецензии на Франкенштейна В. Ф. Одоевского в ‘Московском вестнике’ 1827 г. В статье русского журнала, переведенной из ‘Revue Britannique’,— ‘Об Историческом романе во Франции и Англии’ находим следующее замечание: ‘у мистрис Ш_е_л_л_е_й (Shelley) есть романы, например, Франкенштейн, которые очень стоят самых странных произведений французской литературы’ (‘Сын Отечества’, 1834, ч. XLVI, No 51, с. 614).
335 ‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 566—567.
336 Mrs. Julian Marshall. The Life and Letters of Mary W. Shelley, v. II. London, 1889. p. 199—203.
337 Stocking, p. 433—434.
338 ‘Русский архив’, 1906, No 2, с. 229.
339 Там же, с. 231.
340 Там же, 1909. No 8, с. 592.
341 В той части бумаг Рожалина, которая сохранилась в архиве Елагиных, указанные письма его обнаружены не были. См.: Е. Н. Коншина. Архив Елагиных и Киреевских.— ‘Записки отдела рукописей ГБЛ’, в. 15. М., 1953.
342 Подробнее об этих противоречиях см.: А. В. Фадеев. Россия и восточный кризис 20-х годов XIX в. М., 1958, с. 317, 325, 538 и др. Напомним, что в ходе этой войны 7 (19) августа 1829 г. русские войска, перейдя Балканы, подошли к Адрианополю, а русский флот блокировал Босфор и Дарданеллы и весьма активно действовал у неприятельских берегов. Все это оказалось полной неожиданностью для Франции и Англии, постаравшихся дипломатическим путем предотвратить взятие русскими войсками Константинополя. Во избежание назревавшего конфликта с западноевропейскими державами, 2(14) сентября 1829 г. между Россией и Турцией в Адрианополе был заключен мирный договор. Однако он не устранил напряженности в англо-русских отношениях: мирный трактат как бы узаконивал укрепление России в районе Черного моря, усиление ее политического влияния на среднем Востоке и, в частности, предоставлял автономию Греции по настоянию России.
343 Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 2, с. 327—328. Друзья Рожалина были высокого мнения о нем, как о литераторе. Соболевский писал Шевыреву 20 октября 1830 г., что ‘идеалом журнала на Руси’ был бы ‘Московский телеграф’, однако при условии, что статьи для него писались бы не бр. Полевыми, а — ‘тобою или Рожали-ным или покойным Веневитиновым’ (‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 490).
344 ‘Остафьевский архив’, т. III, с. 220. В письмах к А. П. Елагиной из Дрездена 23 мая 1829 г., рассказывая о своей поездке в Веймар и о встрече с Гете, Рожалин упомянул также о своем дорожном знакомстве с А. И. Тургеневым: ‘Мы ехали назад с Тургеневым (а как его зовут, не знаю), который с вами, кажется, знаком и очень вас почитает <...> Он умный человек, но ужасно несправедлив к России и ужасно пристрастен к Англии. Все это, пожалуйста, да будет сказано между нами’ (‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 586).
845 ‘Московский вестник’, 1830, ч. II, No 7, Смесь, с. 296—303, С. Дурылин. Русские писатели у Гете в Веймаре, с. 442.
346 ‘Московский вестник’, 1830, No 1, с. 116.
347 ‘Русский архив’, 1882, No 5, с. 125. В начале этого года (15 февраля 1830 г.) Рожалин писал Шевыреву, что он получил письмо от Погодина, ‘самое учтивое и холодное. Имел право принимать со мной эдакой тон. Ему, конечно, должно быть досадно, что в полтора года ничего не прислал для его журнала и даже не писал к нему’ (‘Русский архив’, 1906, No 2, с. 233).
348 ‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 593. Указанное Н. П. Барсуковым еще в 1882 г. тождество отрывка из частного письма Рожалина и раздела в статье 1-й части ‘Московского вестника’ дало повод для ряда последующих недоразумений и ошибок, допущенных исследователями русской литературы. Так, сделанное Барсуковым наблюдение понято было в том смысле, что вся указанная анонимная статья ‘Московского вестника’ (не исключая ее заглавия: ‘О нынешней славе России в чужих краях’) принадлежит перу Рожалина. Так высказывались, например, В. И. Саитов в своей биографической справке о Рожалине в ‘Остафьевском архиве’ (т. III, примечания, с. 582), Вад<им> М<одзалевск>ий в очерке о Рожалине в ‘Русском биографическом словаре’, т. Рейтерн — Рольцберг. СПб., 1913, стр. 322, и др., благодаря этому статья попала также в перечни печатных работ Рожалина. Между тем заглавие ее придумано Погодиным, а вся она составлена из фрагментов подлинных частных писем, писанных тремя лицами к различным адресатам: 1) П. В. Киреевского к Шевыреву (‘Петр Киреевский был у Шеллинга, который говорит много о России…’, 2) Рожалина из Дрездена к А. П. Елагиной (о Бентаме) и 3) Шевырева из Рима (см. ‘Русский архив’, 1900, кн. II, с. 590, 565—566, 588, ср. также В. В. Стратен. Н. М. Рожалин, идеалист 20-х годов XIX века, с. 103). Смешение трех авторов и превращение их в одно лицо привело к тому, что Рожалину был приписан довольно резкий отзыв об Англии и об англичанах, находящийся в указанной статье, а на самом деле принадлежащий Шевыреву (‘Английские путешественники богаче и более сорят деньгами, но русские несравненно более уважаются…’ Англичан же ‘все презирают’, ‘это племя Каиново в народах годится на одни изобретения: ибо для этого нужны стихи дьявольские’ и т. д.). Это суждение благодаря указанному недоразумению попало во многие очерки о Рожалине, даже с оговоркой, что, хуля англичан, он будто бы делал исключение для одного Шекспира.
349 ‘Русский архив’, 1906, No 2, с. 242. Ранее (в письме к Шевыреву 19 августа 1829 г.) Рожалин подробно описал свой разговор с Кайсаровой и поделился своими планами на будущее:’Выслушав меня, Кайсарова просила comme une grace de ma part, остаться в Дрездене на зиму для ее дочери. На такую просьбу кто имеет право отказывать? Je vous demande cela comme une grace <Об этом я прошу вас, как о милости), были ее собственные слова, которые сообщаю тебе на ухо. Я просил только подождать моего ответа до половины сентября, ибо хочу знать, что ты на это скажешь и что подумает княгиня <3. А. Волконская)' (там же, с. 223--224).
350 Еше 19 августа 1829 г. Рожалин писал Шевыреву, что Кайсаровы обещали ‘определить меня при посольстве в Дрездене на место убывшего князя Мещерского’ и т. д. (там же, с. 224).
351 Письмо Рожалина к Шевыреву из Мюнхена (12 декабря 1830 г.).— Там же, с. 247.
352 О проекте соглашения с Г. И. Гагариным см. письма Рожалина к Шевыреву (там же, с. 224) и Соболевского к нему же (там же, 1909, кн. II. с. 501). А. И. Тургенев еще 13 апреля 1833 г., когда Рожалин находился в Риме, писал Вяземскому: ‘Прекрасное дело сделал бы Гр. Гагарин, если бы взял Рожалина к детям своим, но только с тем, чтобы и ему дать время доучиться в Мюнхене греческой и римской археологии: в этом была бы обоюдная польза’ (‘Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским’. Пг., 1921, с. 185). Об определении к И. М. Муравьеву-Апостолу Рожалин спрашивал совета у Соболевского (‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 479).
353 О приезде в Дрезден И. В. Киреевского см.: И. В. Киреевский. Полн. собр. соч., т. I. М., 1913. с. 38—39 и 44 (29 июня Киреевский писал, что Соболевский ‘приехал на два дня и зажился здесь целый месяц’).
354 ‘Русский архив’. 1909, No 8, с. 488 (письмо Соболевского к Шевыреву 22 сентября 1830 г.).
355 Там же, с. 502 (письмо Соболевского к Шевыреву 4 октября 1831 г.).
356 Там же, с. 597.
367 Приехав в Мюнхен в начале июля 1830 г., Соболевский поселился вместе с Рожалиным и Киреевским (см. там же, с. 483 и 595).
358 И. В. Киреевский. Полн. собр. соч., т. I, с. 45.
369 Там же, с. 52. ‘Вот и брат воротился с Рожалиным из Вены’,— писал И. В. Киреевский 30 октября того же года (с. 56).
360 ‘Скажи мне подробно о Рожалине: вправду ли он болен или притворяется’ — спрашивал Соболевский Шевырева 19 июля 1831 г. (‘Русский архив’, 1909, No 8, с. 500). Не прошло и года, как сам Рожалин признавался Шевыреву (27 марта 1832 г.): ‘Сейчас был у меня мой доктор по имени Вальтер, имеющий славу первого в Мюнхене. Он вздумал объявить мне, что я не должен ехать в Петербург, а должен ехать в Ниццу. Я очень благодарен ему за этот приговор, потому что он показывает мне мое настоящее положение. Впрочем, повиноваться этому приговору и жить для того, чтобы лечиться, я не намерен. Да и умереть уже лучше на Руси. Итак, в Петербург!’ (там же, 1906, No 2, с. 254).
361 ‘Русский архив’, 1906, No 2, с. 258.
362 ‘Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским’, с. 149—150. 383 Там же, с. 156.
364 Из письма А. И. Тургенева от 13 апреля 1833 г. мы знаем лишь, что он обратился к Рожалину с просьбой написать статью для альманаха в честь Смирдина, ‘Он не прочь, и мог бы, например, описать путешествие свое в Неаполь, или экскурсии в Помпею, на Капри и в Голубую пещеру, но Рим и его окрестности он лучше знает’ (там же, с. 185).
365 ‘Русский архив’, 1906, No 2, с. 259, 1909, No 8, с. 606.
366 Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 4, с. 248—249. ‘Постарайся, чтобы собрали все, что осталось после покойника’,— писал о Рожалине В. Ф. Одоевский Кошелеву (П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма. В. Ф. Одоевский т. I, кн. 1, М., 1919, с. 461), о гибели всех бумаг Рожалина см. также письмо Соболевского к П. А. Пятковскому, напечатанное С. Шпицером в ‘Голосе минувшего’, 1914, No 1, с. 264—269.
367 Mrs. J. Marshall. The Life and Letters of Mary Wollstonecratt Shelley, v. II. (London, 1889>, p. 203.
368 Там же, с. 200.
369 Там же.
370 Там же, с. 203.
371 <Н. П. Колюпанов>. Биография А. И. Кошелева, т. I, кн. 2. М., 1889, с 123, см. напечатанное здесь впервые письмо Рожалина к Кошелеву 10 декабря 1831 г. из Рима, здесь же впервые налечатано другое письмо Рожалина к Кошелеву — 29 марта (без года, но относящееся, очевидно, к 1833 г.): оно преисполнено еще большего пессимизма и свидетельствует о приближающейся развязке: ‘Милый друг Кошелев, за хворостью, хандрой, делами и ленью я до сих пор не писал тебе. Но за столько причин ты верно извинишь меня. Божусь честью, что и нечего было сказать тебе. Я уже предавно ничего не делаю, не имею даже планов на будущее, теперь принужден ехать в Россию, еду с твердым намерением также ничего не делать, и потому без притворства, ничто как-то не оставляет на мне никакого следа, и при лучшей охоте поделиться нечем…’ (е. 124).