Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Примечания
Примечания
———————————————————————
М. О. Гершензон, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1925
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Умер М. О. Гершензон. Не скоро мы примиримся с мыслью об этой утрате. И чем больше будем думать о нем, перечитывать им написанное, тем острее и мучительнее будем ощущать потерю. Сейчас, перед его могилой, не о заслугах его мы вспоминаем, хоть они и огромны. Не время еще считать его наследие: верим, что жизненное дело его — труды ученого, историка литературы, философа, критика и Художника слова — найдет достойную оценку.
В каждой строке его — частица духа, и самое примечательное в его книгах о других — это сам автор. Критические Работы М. О. — опыты автобиографии. Она осталась недописанной: всего, всей своей правды он не сказал — не мог сказать. Его книги останутся, но наиболее драгоценное неповторимое и единственное — живая его личность — нас погибла.
Мы скорбим о смерти человека, одного из самых высоких и чистых людей нашего времени.
Внешняя деятельность Гершензона чрезвычайно разнообразна и сложна: он начетчик, антиквар-библиофил, глубокий эрудит и проницательный критик. Внутренне — вся эта громадная работа сводится к одному заданию, строго объединена одной целью: отыскать и высказать свою, личную правду. Станет ли эта правда общеобязательной — для автора безразлично. Он ни йоты не изменит в своем ‘исповедании’: честность его перед самим собой, предельная правдивость — это религия. Страшнее всего для него самообольщение и легковерие. Богобоязненно и сосредоточенно прислушивается он к своему ‘голосу’. Верит только свидетельству своего сердца, и за веру эту готов выступить против всех. Для него не существует авторитетов, канонических истин, каждое показание подвергает он проверке, каждую истину призывает к допросу. И как бы ни было величественно и великолепно божество, которому все молятся, Гершензон не побоится назвать его идолом, ибо оно ‘противно его чувству’.
Все ценности мира для него заключены в личности: они правдивы и свободны только в младенчестве. Потом мир вовлекает ценности в свои ‘житейские битвы’. Она теряет первоначальную полноту, дифференцируется и становится ‘общепризнанной полезностью’. Что в этом окаменелом фетише остается от свободной силы личности?
Система отвлеченных ценностей — культура — убивает личность. Истоки жизни только там, где веет индивидуальный дух. Сбросить ‘бремя безличного знания’, отказаться от всего наследия идей и ‘умозрений’ — открыть под ‘общим’ и ‘чужим’ — свое и родное — живую, свободную душу — вот чего жаждет ученейший автор.
‘И вот я говорю: мне скучно от обилия фабричных вещей в моем доме, но бесконечно больше тяготит меня нажитая загроможденность моего духа. Я отдал бы все знания и мысли, вычитанные мною из книг, и в придачу еще те, что я сам сумел надстроить на них, за радость самому лично познать из опыта хоть одно первоначальное простейшее знание, свежее, как летнее утро’ (‘Переписка из двух углов’).
Книги Гершензона не общедоступны, в них нет пресловутой объективности: он говорит только о том, что он лично думает и чувствует. Его критика — вне традиции: ‘чужое’ для него не существует — оно безлично, мертво. Свое здание он строит медленно: каждый камень приходится обтесывать самому: фабрикам и мастерским он не доверяет. Все, о чем он пишет, добыто личным опытом, для себя, в своем сердце. Если этот сердечный трепет нам внятен, мы поймем или точнее, мы почувствуем его правду. Если нет, — она останется для нас бесплодной, ибо о доводах рассудка он не заботится и его аргументация часто только так, для ‘разнообразия’. Он способен говорить о Пушкине, как если бы о нем не было написано ни одной строки. У него проницательный взгляд, — как будто весь мир он видит впервые. Припомним его интерпретацию пушкинского ‘Памятника’: в гордой самооценке поэта Гершензон вычитывает горькую иронию и блестяще доказывает свое утверждение. Пушкин всегда восставал против утилитаризма в искусстве и в ‘Памятнике’ он ‘с подавленным вздохом’ утверждает, что навсегда останется непонятым и оклеветанным.
То же изумительное ‘умение читать’ позволяет критику проникнуть в ‘огненную природу духа’ Пушкина, и вскрыть идеализм его мироощущения (‘Мудрость Пушкина’).
По новому — своеобразно и остро — воспринимает Гершензон Тургенева (‘Мечта и Мысль И. С. Тургенева’).
С волнением и любовью ищет он ‘живые души’. Сколько оригинальных людей во всех их резких, неповторимых чертах проходит перед нами в его ‘Пропилеях’ и ‘Грибоедовской Москве’!
Гершензон стремится к целостному видению мира. Изучение поэтов и мыслителей — только обход, кружный путь, ведущий к этой цели. Он странствует по душам в надежде обрести самого себя. Весь психологический метод его — метод опосредствованного самопознания — покоится на уверенности, что личность есть единственная ценность.
В ‘Переписке из двух углов’ Гершензон пишет Вячеславу Иванову: ‘С детства приобщенный к европейской культуре, я глубоко впитал в себя ее дух и люблю искренно многое в ней, — люблю ее чистоплотность и удобство, люблю науку, искусство, поэзию, Пушкина… Такова моя дневная жизнь. Но в глубине сознания я живу иначе. Уже много лет настойчиво и неумолимо звучит мне оттуда тайный голос: не то, не то! Какая то другая воля во мне с тоскою отвращается и от культуры, она знает иной мир, предвидит иную жизнь, каких еще нет на земле, но которые станут и не могут не стать, потому что только в них осуществится подлинная Реальность, и этот голос я сознаю голосом моего подлинного Где моя родина? Я не увижу ее, умру на чужбине. Минутами я так страшно тоскую о ней!’
Неустанно и самоотверженно искал он этой ‘подлинной Реальности’, ни разу не изменил ‘тайному голосу’ и до последнего часа верил в свою ‘родину’.
Впервые: ‘Звено’, No 109 от 2 марта 1925.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.