РОМАН ‘ПУШКИН’ В КОНТЕКСТЕ
РОМАН ‘ПУШКИН’ В КОНТЕКСТЕ
ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИХ РАБОТ Ю. Н. ТЫНЯНОВА
ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИХ РАБОТ Ю. Н. ТЫНЯНОВА
ЛИТЕРАТУРА
ЛИТЕРАТУРА
М. Назаренко. Роман ‘Пушкин’ в контексте литературоведческих работ Ю. Н. Тынянова, Тынянов Юрий Николаевич, Год: 2005
Время на прочтение: 8 минут(ы)
М. И. НАЗАРЕНКО
Статья публикуется с разрешения автора
Оригинал здесь: М. Назаренко. Литературоведение
‘Пушкин’, третий и последний роман Юрия Тынянова, не анализировался в литературоведении так же пристально, как ‘Кюхля’ и ‘Смерть Вазир-Мухтара’. Связано это прежде всего с большей традиционностью текста, который, на первый взгляд, укладывается в рамки канона ‘романизированных биографий великих людей’. Тем не менее, на своеобразие поэтики тыняновского ‘Пушкина’ обращали внимание М.Гус [6], А.Белинков [2], Вл.Новиков [13], Г.Левинтон [8]. А.Немзер [12: 252] называет роман ‘понятым, пожалуй, еще хуже, чем ‘Смерть Вазир-Мухтара’.{1}
Все эти работы объединяет традиционная в тыняноведении и очень плодотворная направленность на анализ деформации первоисточников, проведенной автором в романе. Другими словами, ‘Пушкин’, вслед за ‘Вазир-Мухтаром’, анализируется прежде всего в контексте научного творчества Тынянова. Эта традиция восходит еще к статье Б.Эйхенбаума [4: 221-222], несмотря на то, что некоторые читатели ее безоговорочно отрицали (П.Антокольский [4: 253-254]), а другие говорили о возможности прочтения тыняновской прозы вне формалистического контекста (М. Ямпольский [см.: 3: 10-11]). Да и сама взаимосвязь научного и художественного творчества Тынянова может трактоваться по-разному: если для Б.Эйхенбаума романное изображение любви Пушкина к Карамзиной убедительнее построений статьи ‘Безыменная любовь’ [4: 222], то для М.Гаспарова очевидно обратное, поскольку этот исследователь вообще числит Тынянова-литературоведа по ведомству риторики, а не науки [5: 18]. Г.Левинтон, утверждающий принципиальную антиисторичность прозы Тынянова, полагает, что названная статья Тынянова ‘не только обосновывает и подкрепляет научными аргументами гипотезу, отраженную в романе, но одновременно подчеркивает необходимость аргументации, т.е. гипотетический характер биографической концепции, которая в романе предстает как безусловная реальность’ (курсив автора) [9: 129].
Едва ли не основной проблемой при рассмотрении этого аспекта тыняновской поэтики является крайне слабая изученность позднего научного творчества ученого. В комментариях к сборнику ‘Поэтика. История литературы. Кино’ отмечено, что ‘стремление ‘впрячь’ биографию в историю литературы осталось нереализованным’: в статьях 1930-х годов ‘проблема биографии решается Тыняновым в традиционном источниковедческом смысле’ [16: 513-514]. Не осталось незамеченным и парадоксальное, казалось бы, методологическое сродство первой известной нам статьи Тынянова, студенческой работы о ‘Каменном госте’, с одной из последних его статей, ‘Безыменной любовью’ [16: 513, 5: 13]. Значит ли это, что Тынянов 1930-х годов вернулся в предформалистический (т.е., собственно, юношеский) период своего творчества? Такое утверждение было бы слишком категоричным и преждевременным.
Тынянов не оставил итоговых работ, посвященных проблеме литературного героя, а если учитывать, что эволюция ученого была ‘катастрофической по быстроте’ (слова Тынянова о Пушкине), то некорректным будет прямое выведение прозы 1930-х годов из статей начала 1920-х (‘О композиции ‘Евгения Онегина’, ‘Сокращение штатов’). Тем не менее, еще ‘Вазир-Мухтар’ подобные сопоставления вполне допускает, и они были сделаны Г.Левинтоном [9: 129-130] и А.Немзером [12: 248-249]. Герой как ‘объединение под одним внешним знаком разнородных динамических элементов’ [16: 56], герой как ‘мнимое средоточие’ романа [16: 146] — эти концепты, безусловно, важны для всего беллетристического творчества Тынянова, в особенности принимая во внимание, что писатель очень рано отказался от первоначальной мысли о том, что в современной литературе жанром, наиболее адекватным для такого образа героя, является авантюрный роман. {2} Поэтика Тынянова во многом складывается как результат приложения созданной им концепции героя к ‘данному’ жанру исторического романа.
Немаловажно, что сам термин ‘мнимое средоточие’ заимствован Тыняновым из трактата столетней давности — ‘Опыта науки изящного’ А.Галича, лицейского учителя Пушкина. ‘Круг жизни, раскрывающийся в эпопее, конечно, имеет нужду в средоточии, из коего разом обозреваются все явления и формы, и сие то идеальное, мнимое средоточие есть — герой’, — цитирует его слова Тынянов в статье ‘Пушкин’ [18: 139]. Правомерность применения этого термина к ‘южным поэмам’ Пушкина оспаривалась, к примеру, Ю.Манном [10: 54], однако для Тынянова важна принципиальная возможность выстраивания современного текста на историческом материале через посредство жанровой формы, относящейся к описываемому периоду. {3} Ср. наблюдения ученого о ‘державинских’ корнях поэзии Маяковского, о связи поэзии Хлебникова со ‘Словом о полку Игореве’. Неоднократно отмечавшаяся политико-культурная аллюзивность тыняновского творчества также обязана филологическому чутью писателя, а не необходимости обращения к эзопову языку.
‘Мнимый герой’, ‘точка пересечения фабульных линий’, становится ‘свободным героем’, ‘носителем разнородного материала’ [18: 139]. Но парадокс тыняновской прозы заключается в том, что ‘свободный’, индетерминированный, неопределимый, двоящийся герой оказывается абсолютно зависимым от ‘могучих обстоятельств’ и обреченным на смерть (‘Вазир-Мухтар’). В ‘Пушкине’ ситуация усложнена: Тынянов до предела усиливает тему зависимости человека от условий места и времени, но сами эти условия он описывает на основе порожденных ими текстов Пушкина. Литературная перспектива оказывается обратной по отношению к исторической: в романе Тынянова показано, как из истории возникает литература, однако на уровне порождения текста (а ‘Пушкин’ даже в большей степени, чем ‘Вазир-Мухтар’, демонстрирует принципы своего построения) именно литература оказывается основным источником всего изображаемого. Такой подход отличен и от ‘Смерти Вазир-Мухтара’, где многочисленные реминисценции из пост-грибоедовской русской литературы выстраивают типологические параллели характеров, и от статей конца 1920-х гг., в которых рассматриваются проблемы ‘параллельных рядов’ и ‘литературного быта’.
Сам герой конструируется на пересечении двух отчетливо сформулированных Тыняновым принципов.
Первый, уже названный, — это ‘мнимость’ героя. Основная претензия критиков к первой части ‘Пушкина’ заключалась в том, что заглавный герой, хотя он и ребенок, занимает в тексте неоправданно мало места. Однако если вспомнить, как Тынянов трактовал понятие ‘свободного героя’, недоумения исчезнут: малолетний Пушкин — та ось, на которую нанизывается материал. Причем материал этот — не только окружение будущего поэта, но еще никем не прочитанные тексты поэта [об этом см.: 6, 8].
Второй конструктивный принцип романа — ‘заданность’, а не ‘данность’ героя (‘Предметный герой [здесь: прототип] не дан, а задан’ [18: 133]): Пушкин оказывается знаком, означающее которого известно (собственно, веселое имя ‘Пушкин’), а означаемое подставляется читателем. Для русского читателя Пушкин давно стал ‘героем-амплуа’, если использовать тыняновский термин, ‘однотонность’ которого, так же, как в ‘Онегине’, уничтожило ‘переключение из плана в план’ [18: 156]. Давно отмечено, что параллельные ‘ганнибальская’ и ‘пушкинская’ линии первой части, казалось бы, принципиально несовместимые, {4} соединяются в главном герое: это заранее очевидно, но конкретное воплощение и доминанта поведения Пушкина в каждый конкретный момент — непредсказуемы.
В контексте скрытого автобиографизма тыняновской прозы показательно, что такое понимание Пушкина восходит к детским впечатлениям будущего писателя, которые особо оговорены в записи 1939 года:
‘Пушкина мне подарили в день рождения, — мне стукнуло восемь лет. […] Выбор моих любимых стихов был, как мне кажется, тоже странен. Больше всего мне нравилось:
Полюбуйтесь же вы, дети,
Как в сердечной простоте
Длинный Фирс играет в эти [,]
Те, те, те и те, те, те.
Потом:
Душа моя, Павел,
Держись моих правил [:]
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то….
Такой был у меня Пушкин — может быть, и правильный’ [15: 14-15].
‘Может быть, и правильный’ Пушкин — набор местоимений с принципиально неопределимым смыслом.
Темы ‘пустоты’ и ‘мнимости’, столь мощно заявленные в ‘Вазир-Мухтаре’ и ‘Восковой персоне’, связаны в романе не только с Пушкиным, но и с его литературным и биографическим окружением. ‘Сергей Львович говорил о Болдине, которого не знал, француз был придворным несуществующего двора, будущность была темна для Карамзина’. Неверное существование братьев Пушкиных, жизнь и творчество графа Хвостова, который прямо назван в романе ‘мнимостью’, устоявшийся карамзинистский канон, не замечающий собственной условности, — всё это получает неявную, неэксплицированную оценку на фоне незаметного присутствия (литературного отсутствия) Александра Пушкина. На этот же парадокс работает и отказ Тынянова от показа процесса пушкинского творчества, идущего дальше, нежели словесный гул. Напротив, вдохновение Василия Львовича, сочиняющего поэму ‘Опасный сосед’, описано в карикатурно-броских деталях.
Тынянов не реализовал замысел, изложенный в письме к Шкловскому 1929 г. — методологически корректно включить биографию писателя в рамки истории литературы. Но один из основных тезисов этой декларации воплотился в романе о Пушкине: »Люди’ в литературе — это циклизация вокруг имени — героя […]’ [16: 513].
В этом аспекте романа Тынянов следует своему пониманию творческой практики Пушкина (прежде всего — как автора ‘Евгения Онегина’). Можно отметить и другие параллели между тыняновской характеристикой новаторства Пушкина и принципами построения романа.
1. ‘Название’, вызывающее у читателя определенные ассоциации, заменяет ‘развитое и длинное описание’. Это ‘дает возможность Пушкину передавать ‘эпохи’ и ‘века’ вне развитых описаний, одним семантическим колоритом’ [18: 130-131]. Этот же прием используется Тыняновым буквально с первых строк романа: первая фраза книги, которая ‘важна как задаваемый фразеологический тон’ [18: 159], — ‘Маиор был скуп’.
2. Создавая многослойную структуру исторического / антиисторического / аллюзивного текста, Тынянов решал ту же проблему, что и Пушкин во время работы над ‘Борисом Годуновым’: ‘должно ли быть художественное произведение, построенное на историческом материале, археологически-документальным, или трактовать вопросы исторические в плане современном’ [18: 151]. Ответ Тынянова повторяет ответ Пушкина: ‘современность сделана […] точкой зрения на исторический материал’ [18: 153]. Это следует понимать в том смысле, что появление исторического текста (как показывает Тынянов на примере ‘Полтавы’) вызвано конкретными обстоятельствами сегодняшнего дня. Влияние опыта коллективизации и индустриализации на ‘Вазир-Мухтара’ доказано А.Немзером [11: 243], что же касается ‘Пушкина’, то, как можно предположить, роман отвечает не столько на предюбилейную канонизацию поэта, сколько на конкретные литературоведческие проблемы, упомянутые выше: включение биографии писателя в историко-литературный процесс, взаимодействие параллельных рядов (ср. ‘технические’ задачи, выполненные ‘Борисом Годуновым’).
3. ‘Борьба за внесюжетное построение’, т.е. ‘развертывание вещи на материале’ [18: 155]. Тынянов использует эти термины при описании поэтики ‘Онегина’, очевидно, что историко-биографический роман предоставлял автору гораздо меньше степеней свободы, чем свободный роман в стихах. Именно поэтому показательно, что в аннотации к роману Тынянов подчеркивал важность для него ‘белых пятен’, которые и делали работу над первой частью такой увлекательной [17]. В статье о Пушкине содержится типично тыняновское противопоставление фабулы и характера, которые ‘задуманы во всех чертах’, — и тех, что ‘предоставлены развертыванию’ [18: 155]. Роман о Пушкине, видимо, должен был совмещать оба названных аспекта: с одной стороны, предельно четкую продуманность плана (М.Гус показал, что мельчайшие и совершенно не нужные для фабулы детали встроены в текст, чтобы ‘сработать’ в будущих томах романа [6: 189-190]) и, с другой стороны, свободное и до определенной степени непредсказуемое ‘развертывание’ Пушкина-поэта. Особенно это заметно в третьей части романа, где тема-доминанта (любовь к Карамзиной) подчиняет себе отбор цитируемых текстов и направленность их интерпретации. ‘Семантический пунктир’ ‘опорных пунктов’ [18: 162] также ярче всего проявился в последней части, но и первые две построены на сознательных зияниях и хронологических провалах.
4. И, наконец, движение Пушкина к ‘внелитературным рядам’ — журналистике и науке [18: 165] — зеркально отражено в эволюции творчества Тынянова: наука-журналистика-литература. Проблема автобиографического содержания в романах Тынянова (отмечавшегося современниками — К.Чуковским, Л.Гинзбург, В.Кавериным) грозит увести в дебри психоанализа, но некоторые моменты следует отметить: поликультурное окружение в детстве [5: 19], сложные отношения с матерью [7: 21, но ср. 19: 292], глубоко личный характер темы ‘безыменной любви’ [4: 288] и др. Внешнее сходство Тынянова с Пушкиным также не раз отмечалось (как, впрочем, и отрицалось) мемуаристами [4: 285, 7: 55].
В последней своей книге Тынянов, вопреки собственным историко-теоретическим постулатам 1920-х годов, создал образ эпохи, полностью уместившейся в собрание сочинений самого выдающегося своего представителя. Это не только потребовало изложения событий подлинными или перефразированными пушкинскими словами, но и вызвало отмеченную нами изоморфность романа пушкинским текстам.
1. Анненков П.В. Пушкин в Александровскую эпоху. — Мн., 1998.
2. Белинков А.В. Юрий Тынянов. — М., 1965.
3. Блюмбаум А.Б. Конструкция мнимости: К поэтике ‘Восковой персоны’ Ю. Тынянова. — СПб., 2002.
4. Воспоминания о Ю.Тынянове: Портреты и встречи. — М., 1983.
5. Гаспаров М.Л. Научность и художественность в творчестве Тынянова. // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. — Рига, 1990.
6. Гус М. Пушкин — ребенок и отрок (О романе Ю. Тынянова). // Красная новь. — 1937. — No 3.
7. Каверин В.А., Новиков Вл.И. Новое зрение: Книга о Юрии Тынянове. — М., 1988.
8. Левинтон Г.А. Грибоедовские подтексты в романе ‘Смерть Вазир-Мухтара’. // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. — Рига, 1990.
9. Левинтон Г.А. Еще раз о комментировании романов Тынянова. // Русская литература. — 1991. — No 2.
10. Манн Ю.В. Поэтика русского романтизма. — М., 1976.
11. Немзер А.С. Из наблюдений над романом Тынянова ‘Пушкин’. Явление героя. // Тыняновский сборник. Вып. 11: Девятые Тыняновские чтения. — М., 2002.
12. Немзер А. Литература против истории: Заметки о ‘Смерти Вазир-Мухтара’. // Дружба народов. — 1991. — No 6.
13. Новиков Вл. Путь к Пушкину. // Тынянов Ю.Н. Пушкин. [Кн. 1.] — М., 1983.
14. Песков А.М. Боратынский: Истинная повесть. — М., 1990.
15. Тынянов Ю.Н. Автобиография. // Юрий Тынянов: Писатель и ученый. — М., 1966.
16. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977.
17. Тынянов Ю.Н. ‘Пушкин’. [Анонс.] // Литературный современник. — 1934. — No 11. — 2-я стр. обл.
18. Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. — М., 1968.
19. Шварц Е.Л. Живу беспокойно: Из дневников. — Л., 1990.
Сноски:
{1} Последняя работа А.Немзера, специально посвященная роману Тынянова, осталась нам недоступной [11].
{2} А.Немзер, к сожалению, не учитывает жанровые предпочтения Тынянова и их динамику.
{3} Отметим, что перенесение элементов канона байронической поэмы в прозу не ограничивается романами Тынянова: сравнительно недавняя ‘истинная повесть’ А.Пескова ‘Боратынский’ не содержит ссылок на Тынянова, зато приводит в качестве жанрового обоснования цитату из монографии В.Жирмунского ‘Пушкин и Байрон’. ‘[…] герои здесь тенью проходят сквозь сюжет, жанр позволяет утаивать, недосказывать, умалчивать’, — комментирует автор [14: 63].
{4} Противопоставление восходит к П.В.Анненкову [1: 30].
Назаренко М.И. Роман ‘Пушкин’ в контексте литературоведческих работ Ю.Н.Тынянова // Русская литература. Исследования: Сб. науч. трудов. — Вып. VI. — К.: Логос, 2004 [2005]. — С. 53-61.