Марина Цветаева. РЕМЕСЛО [1].
Марина Цветаева. РЕМЕСЛО [1].
Марина Цветаева. ПСИХЕЯ. РОМАНТИКА [2].
Марина Цветаева. ПСИХЕЯ. РОМАНТИКА [2].
Примечания
Примечания
М. Цветаева. Ремесло. Психея. Романтика, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1923
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Владислав Ходасевич
Оригинал здесь: О стихах и поэтах.
Судьба одарила Марину Цветаеву завидным и редким даром: песенным. Пожалуй, ни один из ныне живущих поэтов не обладает в такой степени, как она, подлинной музыкальностью. Стихи Марины Цветаевой бывают в общем то более, то менее удачны. Но музыкальны они всегда. И это — не слащаво-опереточный мотивчик Игоря Северянина, не внешне приятная ‘романская переливчатость’ Бальмонта, не залихватское треньканье Городецкого. ‘Музыка’ Цветаевой чужда погони за внешней эффектностью, очень сложна по внутреннему строению и богатейшим образом оркестрована. Всего ближе она — к строгой музыке Блока.
И вот, поскольку природа поэзии соприкасается с природою музыки, поскольку поэзия и музыка где-то там сплетены корнями, — постольку стихи Цветаевой всегда хороши. Если бы их только ‘слушать’ не ‘понимая’. Но поэзия есть искусство слова, а не искусство звука. Слово же — есть мысль, очерченная звучанием: ядро смысла в скорлупе звука. Крак — мы раскусываем орех — и беда, ежели ядро горькое или ежели его нет вовсе.
Но равноценны ядра цветаевских песен. Книги ее — точно бумажные ‘фунтики’ ералаша, намешанного рукой взбалмошной: ни отбора, ни обработки. Цветаева не умеет и не хочет управлять своими стихами. То, ухватившись за одну метафору, развертывает она ее до надоедливости, то, начав хорошо, вдруг обрывает стихотворение, не использовав открывающихся возможностей, не умеет она ‘поверять воображение рассудком’ — и тогда стихи ее становятся нагромождением плохо вяжущихся метафор. Еще менее она склонна заботиться о том, как слово ее отзовется в читателе, — и уж совсем никогда не думает о том, верит ли сама в то, что говорит. Все у нее — порыв, все — минута, на каждой странице готова она поклониться всему, что сжигала, и сжечь все, чему поклонялась. Одно и то же готова она обожать и проклинать, превозносить и презирать. Такова она в политике, в любви, в чем угодно. Сегодня — да здравствует добровольческая армия, завтра — Революция с большой буквы. Ничего ей не стоит, не замечая, пройти мимо существующего и вопиющего — чтобы повергнуться ниц перед несуществующим, — например, воспеть никогда не существовавшего ‘сына Блока Сашу’ в виде вифлеемского младенца, отчего неверующему человеку станет смешно, а верующему — противно. В конце концов — со всех страниц ‘Ремесла’ и ‘Психеи’ на читателя смотрит лицо капризницы, очень даровитой, но всего лишь капризницы, может быть — истерички: явления случайного, частного, преходящего. Таких лиц всегда много в литературе, но история литературы их никогда не помнит.
[1] Книга стихов. Берлин. 1923. 166 c.
[2] Берлин. 1923. 114 c.