Петр Пильский
Петр Пильский
М. Арцыбашев, Пильский Петр Мосеевич, Год: 1927
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Источник текста: М. Арцыбашев Собрание сочинений в трех томах. Т. 3. М., Терра, 1994.
OCR Бычков М.Н.
В поздний слякотный петербургский вечер мы ехали с Арцыбашевым на извозчике, был поднят верх, и, вдавленные внутри этой клетки, завешенные черным кожаным фартуком, мы напоминали двух пойманных птиц.
Это коротенькое путешествие на Петербургскую сторону стало переломным моментом наших отношений.
Только что вышел арцыбашевский роман ‘Санин’. Мне он очень не понравился, Арцыбашев же видел в нем чуть ли не новое откровение и относился к нему не только как к большой беллетристической работе, но придавал исключительное значение. Этот роман он считал философским. Ему казалось, что Санин является одновременно и его личным исповеданием, но также раскрытием дум и чувств всего современного ему молодого поколения.
В ту пору Арцыбашев искренно мнил себя революционером духа, смелым свергателем старой морали, называл себя анархистом-индивидуалистом, И над Арцыбашевым в ту пору были сильны соблазны Ницше. Этот гордый вызов обществу, буржуазии, партиям, вообще всяким ограничениям личности должен был выразить ‘Санин’.
Об этом и шел наш разговор в тот дождливый вечер под извозчичьим верхом.
— Ты последнее время стал писать критические статьи на отвлеченные темы, — укорял меня Арцыбашев. — А лучше, если бы ты сейчас взял да написал о ‘Санине’.
В тот год я был довольно частым гостем в журнале ‘Современный мир’ (‘Мир Божий’). Однажды меня попросила, кажется, сама Мария Карловна Куприна-Давыдова, а может быть, и покойный Ангел Иванович Богданович, редактор журнала, поговорить с Арцыбашевым о его романе. О каком — я не знал. Оказалось, речь шла именно о ‘Санине’. Когда-то, кажется, в конце 1904 г. или в начале 1905 г. Арцыбашев его предложил ‘Миру Божьему’, редакция не решилась принять его и ‘Санин’ был возвращен автору. Теперь о нем вспомнили, и я должен был предложить Арцыбашеву переговоры с журналом. Он быстро согласился, и роман стал печататься. Я оказался невольным сватом, хотя исполнял в данном случае чисто формальную роль дружественного посредника, совершенно не зная ни содержания вещи, ни ее идеи, ни ее героев. Не было ничего неожиданного в том, что Арцыбашев мог ждать моего сочувствия к роману.
А его не было. Словом, наступило охлаждение, мы растолкнулись, началась вражда, сперва глухая, потом открытая, разгорелась война, и если она не была тридцатилетней, то многолетней была, — Бог с ними, с этими невеселыми воспоминаниями!
Но скрывать не надо: Арцыбашев не отличался добротой, умел помнить обиды, был мстителен. И в этом и здесь проявлялась его колючая черта: упрямство, должно быть, хохлацкое…
В Петербург Арцыбашев приехал из Ахтырки. Тогда ему было что-то около 20 лет. В литературу он вошел очень быстро. Начав печататься в ‘Петербургской газете’, он скоро отдался исключительно беллетристике, сошелся с ‘Журналом для всех’ и даже стал там одним из редакторов беллетристического отдела.
Впоследствии Острогорский предложил ему. это зре место в своем социал-демократическом ‘Образовании’.
Упрямство Арцыбашева, сопутствовавшее ему в жизни, не покидало его и в литературе. Он был настойчивым и неуклонным даже, в выборе тем, и его приверженность к ‘половой проблеме’, следует объяснить, между прочим, также и этим упорством, не желавшим идти ни на какие уступки, глухим к голосу не только критиков, но и близких сочувственников. Арцыбашев был из тех людей, которые никогда не спорят. В своевольстве, в своем молчаливом упрямстве, в твердой настойчивости он затаенно и решительно проводил свою линию, свою волю, будто загораживался, и во всем его облике невольно чувствовался некий внутренний деспотизм неуступчивого самолюбца.
Без сомнения, он был одарен. Нескрываемо горел в нем большой темперамент и его тоже углублял, закапывал внутрь, затаивал от людей, распалял и обострял физический недуг. У него был туберкулез, его постигла ранняя глухота, мысли о смерти волновали и тревожили, шла уединенная работа духа, и в ее основе где-то жила горькая омраченность, несмотря на всю яркую видимость его откровенных жизненных жажд, и особенно той, которую Шекспир назвал ‘обжорством в любви’.
Это начало раскрылось в его книгах не сразу. Оно пришло потом. Свою быструю и крутую эволюцию Арцыбашев проделал молниеносно. Путь от ‘Смерти Ланде’ к ‘Санину’ — не восхождение, даже не нисхождение — это срыв. Во всех первых арцыбашевских вещах — влияние Толстого. Оно в ‘Паше Туманове’, в ‘Подпрапорщике Гололобове’, оно особенно в ‘Смерти Ланде’. Молодого Арцыбашева преследовал неуходящий призрак смерти. Умирающий Семенов растерянно и скорбно спрашивал: стоит ли жить так, как живет он, как живет большинство?
‘Всю жизнь с усердием, достойным лучшей участи, — пишет он в письме к Ланде, — я старательно лепил вокруг себя какой-то цемент из веры, идей любви в жалости и думал, что это прочно, незыблемо, но как только повис над пустотой смерти всей тяжестью своего ‘я’ и все сразу распалось, как сухая глина, и я полетел, как камень’: — ‘Не сегодня завтра умирать, — с протестующей горечью замечает он, — а люди остаются жить, как ни в чем не бывало’.
Это была тревожная пора Арцыбашева. Он искал смысла жизни и не находил его. Ее загадки угнетали. Он стоял в заколдованном круге без выхода. ‘Смерть Ланде’ была последней попыткой Арцыбашева обрести примирение с жизнью чрез идеалистическую мораль, чрез веру в таинственную конечную истину, в великую силу ‘человеческой правды’, в ‘великое дело, когда человек работает над самим собой’, в человека, способного все победить идеей, в ‘душу мира’, ибо ‘отчаяние-грех’. Арцыбашев тогда верил в возможность победы без отчаяния, без озлобления, в не лгущие голоса ‘сердца и совести’. Не найдя исцеления здесь, в стремлении уйти от скорбных дум и темных видений смерти, он бросился на простор индивидуализма, и, отрешившись от надежд на избавление и освобождение чрез идеализм, со своей обычной страстностью и упрямством отдался нигилистическому своеволию, горячей, искренней проповеди, благословляющей полную и беззапретную свободу личности и ее инстинктов.
Санин отпирал для Арцыбашева замки его тюрьмы. Страх смерти сменился бесстрашием в жизни. С теориями было покончено. Идеализм отпал. Новым началом своего исповедания Арцыбашев избрал жизнь с ее радостями и безумной силой. И литература, и сама человеческая мысль для Санина, как и для Арцыбашева, в этот период представляются только ‘ничтожной частицей жизни’, и ‘миросозерцание’ для него становится ‘не теорией’ — а только настроением отдельной человеческой личности, ибо ‘каждый миг жизни дает новое слово’.
И с этим убеждением, с этой программой Арцыбашев остается с союзе на всем пути своего писательства, как всегда, как везде, — неуступчивый упрямец и здесь. Конечно, и эта проповедь диктовалась прежде всего его неугомонным и горящим темпераментом. В нем вообще жил мятежный дух противоречия и борьбы. Он любил не соглашаться. Ему нравилось быть одному, в стороне, при своем собственном особом мнении. Своеволие было и тут.
Он никогда не боролся с капризами своей мысли и находил блаженную отраду в удовлетворении своих инстинктов, своих настроений вражды и войн. Эта сила сказалась особенно в нервности, но и в горячей напористости его публицистических статей, печатавшихся все эти годы в варшавской газете ‘За свободу’.
В своих обличениях большевизма Арцыбашев был ценный, надежный и верный враг. При всех своих ошибках, часто и здесь вызывая естественное несогласие и даже протесты, по обыкновению неосторожный и не всегда знающий меру, подчас допускавший ненужную грубость, зажигавший напрасные споры там, где не должно быть никаких споров, своей открытой и пламенной ненавистью к большевикам Арцыбашев должен невольно вызывать сочувствие даже у тех, перед кем он был глубоко и непрощаемо виноват.
За искренность его негодования, за страстность его обличений, горячность гнева, стойкость нападок ему простятся многие грехи, забудутся многие вины: о них не станем вспоминать сейчас, перед этой свежей могилой.
…Еще одна страница моих воспоминаний перевернулась.
Первая публикация: Газета ‘Новое русское слово’. Нью-Йорк, 24 апреля 1927