Время на прочтение: 32 минут(ы)
ОТДЛЬНЫЙ ОТТИСКЪ СЕНТЯБРЬСКОЙ КНИЖКИ ЖУРНАЛА
‘Всемірный Встникъ’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Тип. М. П. С. (Т-ва И. Н. Кушнеревъ и КR), Фонтанка, 117.
1906.
Михаилъ Александровичъ Бакунинъ ровесникъ Михаила Юрьевича Лермонтова. Одна и та же эпоха выработала для міра наиболе европейскаго изъ русскихъ поэтовъ и наиболе европейскаго изъ русскихъ политическихъ дятелей. Между ними много личной разницы и еще больше типическаго сходства. Если хотите, Бакунинъ — живое и замчательно полное воплощеніе той положительной половины Лермонтовскаго генія, которымъ опредляется его творческое разрушеніемъ создающее, революціонное значеніе. Въ Бакунин не было ничего Байроническаго — тмъ боле на тонъ и ладъ русско-гвардейскаго разочарованія тридцатыхъ годовъ. У него не найдется ни одной черты общей съ тмъ Лермонтовымъ, который отразился въ Печорин и ‘Демон’, но зато онъ всю жизнь свою прожилъ тмъ Лермонтовымъ, который создалъ пламя и вихрь ‘Мцыри’. Если позволите такъ выразится, онъ — Лермонтовъ безъ эгоистическаго неудачничества и безъ субъективныхъ тормазовъ, Лермонтовъ, обращенный лицомъ впередъ, въ будущему, безъ грустныхъ оглядокъ на прошлое, безъ ‘насмшекъ горькихъ обманутаго сына надъ промотавшимся отцомъ’, Лермонтовъ, взятый вн современной дйствительности и весь устремленный въ грядущія поколнія, которыя расцвтаютъ для него яркими красными розами безсмертной свободы.
Онъ зналъ одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть…
По всей вроятности, Лермонтовъ, если бы дожилъ до лтъ политической зрлости, оказался бы силою революціонною и, быть можетъ, гораздо боле мощною и эффектною,— даже, главное, эффектною,— чмъ самъ Бакунинъ. Въ Михаил Александрович, по безпредльной широт души его и по неизмримому добродушію, всегда имлось преобширное пространство для шаговъ отъ великаго въ смшному, чего въ сумрачной, презрительной, скрытной и себялюбивой натур Лермонтова совсмъ не было. Лермонтовъ былъ человкъ съ громадно развитымъ инстинктомъ самосохраненія противъ комическихъ и неловкихъ положеній: качество — для политическаго дятеля необычайно важное, изъ первозначущихъ, въ этомъ отношеніи Лермонтову помогала печоринская половина его характера. Наоборотъ, Бакунинъ родился на свтъ съ полнйшею атрофіей способности остерегаться и различать возможности своихъ faux pas. Въ теченіе сорока лтъ своей революціонной практики, онъ только и длалъ житейски, что спотыкался, падалъ и вставалъ, чтобы опять упасть на какой-нибудь трагикомически непредвиднной колдобин, и снова подняться. И все это съ поразительною бодростью никогда не унывающаго самосознанія, съ веселымъ хохотомъ надъ собственною неудачею и съ неукротимою энергіей вровать и дйствовать на пол проиграннаго сраженія — во имя и для лучшихъ временъ. Очутись Лермонтовъ въ положеніи Бакунина, хотя бы во время несчастной морской экспедиціи Домонтовича и Лапинскаго на помощь возставшимъ полякамъ 1868 г., онъ не выдержалъ бы такого остраго удара по самолюбію и сдлался бы или преступникомъ, убійцею — мстителемъ за неудачу, или самоубійцею съ угрюмаго, одинокаго отчаянія. Бакунинъ переварилъ свинецъ и этой нравственной тяжести. Онъ только погрызся малую толику съ Огаревымъ и Герценомъ, а въ особенности съ Герценомъ-младшимъ, Александромъ Александровичемъ. Письма друзей къ Бакуннну въ это время, да и вообще при всхъ его безчисленныхъ ‘провалахъ’, замчательны по тону: это посланія не равныхъ къ равному, но строгихъ, умныхъ, развитыхъ родителей къ талантливому, но слишкомъ живому и легкомысленному ребенку, который, получивъ самостоятельность, пользуется ею лишь затмъ, чтобы длать вреднйшія шалости и ломать дорогія игрушки. Бакунинъ былъ во многомъ виноватъ, но только бакунинское добродушіе могло снести тотъ тонъ свысока, какимъ Герценъ и Огаревъ отчитывали его за вины его. Съ Лермонтовымъ одинъ намекъ на подобный тонъ повелъ бы къ дуэли. ‘Большая Лиза’, какъ звали Бакунина Герценъ и Мартьяновъ, только слушала и ‘утиралась’. Именно это выраженіе — ‘утерся’ — употребилъ Огаревъ въ письм своемъ о ссор Бакунина съ Катковымъ. Мы будемъ ниже говорить объ этой исторіи. Вообще, пассивность предъ оскорбленіемъ личности, часто даже прямое непониманіе такъ называемыхъ унизительныхъ положеній, полное отсутствіе индивидуальнаго самолюбія по буржуазному кодексу — самыя замтныя черты бакунинскаго характера, съ перваго раза странно удивляющія, даже поражающія и, пожалуй, шокирующія непривычнаго изучателя. Я не знаю человка, который боле Бакунина проводилъ бы въ жизнь ту скептическую и насмшливую теорію о ‘вопросахъ чести’, что такъ неотразимо убдительно и убійственно для этой ‘условной лжи’ выработала неумолимая логика Шопенгауэра. Недаромъ подъ конецъ жизни Бакунинъ восхищался Шопенгауэромъ и держалъ сочиненія его настольною книгою. Три четверти переписки своей Бакунинъ велъ по женскимъ адресамъ и псевдонимамъ (Лиза, Анна Калмыкова, синьора Антоніа и т. д.) и, въ заключеніе житейской карьеры, подписался ‘Матреною’ — подъ обязательствомъ, выданнымъ Нечаеву подчиниться его диктатур въ случа, если бы даже Нечаевъ приказалъ ему длать фальшивыя бумажки. Конечно,— замчаетъ біографъ Бакунина, М. П. Драгомановъ,— обязательство было написано только формы ради, въ примръ послушанія для молодыхъ революціонеровъ, и Михаилъ Александровичъ никогда не сталъ бы длать фальшивыя бумажки. Вотъ тутъ опять огромная разница съ Лермонтовымъ. Этотъ, напротивъ, если бы насущное дло того потребовало, очень спокойно фабриковалъ бы фальшивыя бумажки, какъ его Арбенинъ велъ фальшивую игру. Но никогда не далъ бы Лермонтовъ обязательства длать фальшивыя бумажки по чьему-либо приказанію, никогда не согнулъ бы свою волю въ дисциплину другого, никогда не унизилъ бы себя до состоянія ‘Матрены’ или ‘Большой Лизы’. Лермонтовъ — анархистъ по аристократическому бунту выдающейся личности противъ общества, котораго она выше и горда сознаніемъ, что выше. Бакунинъ — анархистъ по демократическому сочувствію, анархистъ ради общества, совершенно пренебрегающій своею природною возвышенностью надъ его уровнемъ, въ идейномъ фанатизм справедливости и равенства готовый обрубить самому себ ноги на прокрустовомъ лож демократіи, съ котораго он, по огромному его росту (и тлесному, и духовному), непокорно торчали. Лермонтовъ родился, чтобы стать властителемъ думъ и царемъ толпы. Бакунинъ имлъ въ своемъ кругу капризныя диктаторскія замашки и даже бывалъ нсколько разъ настоящимъ политическимъ диктаторомъ,— въ Праг, въ Дрезден, въ женевской, какъ тогда выражались, ‘интернаціоналк’. Но, въ дйствительности, въ натур его совершенно не было дара властвовать, повелвать, онъ былъ только ‘излюбленный человкъ’ толпы, ея трибунъ и зеркало. Онъ принималъ каждаго человка вровень съ собою: качество, при которомъ нельзя быть ‘повелителемъ’. У него была въ высшей степени развита способность апостола Павла — быть эллиномъ съ эллиномъ, обрзаннымъ съ обрзаннымъ, свободнымъ со свободнымъ и ропщущимъ, готовымъ освободиться, рабомъ съ угнетенными, ожидающими освобожденія рабами. Если онъ заставлялъ повиноваться себ, то отнюдь не царственными sic volo, sic jubeo, но силою убжденія, въ результат бурныхъ диспутовъ, страстныхъ споровъ. Онъ не приказывалъ, а уговаривалъ,— уговаривалъ часто грубо, съ крикомъ, бранью, неистовствомъ, но, все-таки, уговаривалъ. И вс его распоряженія и дйствія не были окончательными: подлежали обжалованію, апелляціи, отмн отъ высшихъ революціонныхъ инстанцій, которымъ онъ, когда сознавалъ себя неправымъ,— маленько побурливъ,— конфузливо и смиренно подчинялся. Таковъ, напримръ, въ мелочахъ,— извстный случай съ энтузіастомъ-офицеромъ, котораго Бакунинъ ‘диктаторски’ услалъ было изъ Лондона неизвстно зачмъ въ Яссы, если бы не вступился со своимъ скептическимъ veto А. И. Герценъ. А въ крупномъ масштаб — весь импульсъ его по длу польскаго возстанія, столь рокового для популярности ‘Колокола’, загубленнаго именно настойчивостью Бакунина, чтобы лондонская русская литературная и идеологическая революція слилась съ польскою революціей дйствія на Виліи и Висл.
Бакунинъ, какъ живой человкъ живой современности, никогда не былъ пророкомъ: вщее свойство проникновенныхъ натуръ врод Лермонтова и тсно прикованнаго къ нему Достоевскаго. Зато онъ былъ величайшимъ апостоломъ идей времени, которыя онъ угадывалъ и воспринималъ налету, задолго до другихъ. Тургеневъ,— самъ человкъ гораздо боле апостольскаго, чмъ пророческаго духа,— геніально изобразилъ эту сторону Бакунина въ ‘Рудин’. Апостольскій даръ отличалъ Бакунина съ ранней юности. Въ 1836—39 годахъ, какъ послдовательный гегеліанецъ, путемъ діалектическихъ отвлеченій упершійся въ идею разумности всего существующаго, Бакунинъ былъ консерваторомъ и поклонникомъ деспотической монархіи Николая І-го. Извстно, что, стоя на такой неврной, зыбкой и наглядно отталкивающей почв, онъ, однако, усплъ подчинить своему вліянію буйный и свободолюбивый умъ и талантъ В. Г. Блинскаго. Пресловутая статья о ‘Бородинской годовщин’, отъ воспоминанія о которой Блинскій отплевывался до конца дней своихъ, создалась, какъ плодъ именно бакунинскаго апостольства по Гегелю. Но любопытно и то обстоятельство, что, по свидтельству Герцена, учитель въ этомъ случа оказался слабе въ вр, чмъ обращенный имъ ученикъ. Посл ‘Бородинской годовщины’,— пишетъ Герценъ,— ‘я прервалъ съ Блинскимъ вс сношенія. Бакунинъ, хотя и спорилъ горячо, но сталъ призадумываться, его революціонный тактъ толкалъ его въ другую сторону’… Въ дальнйшіе житейскіе періоды, посл перелома своихъ мнній къ реалистическому мышленію и рзкаго обращенія съ праваго фланга къ лвому, Бакунинъ имлъ почтительно внимавшихъ ему учениковъ-товарищей, не мене сильныхъ, чмъ Блинскій. Достаточно указать, что рчи и мысли Бакунина положили глубокую печать на творчество Прудона. Понятно, что рчь, способная покорять себ Блинскихъ и Прудоновъ, дйствовала съ неотразимо побдною силою на умы, мене склонные и приспособленные къ противодйствію и боле благодарные, какъ почва, чтобы воспринимать и растить verba magistri. Бакунинъ остается въ исторіи русской культурной мысли, какъ величайшій пропагандистъ-развиватель, державшій подъ обаяніемъ своего слова нсколько поколній русской молодежи. Этою ролью его полонъ вдохновенный тургеневскій ‘Рудинъ’, гд такъ хороша эпизодическая фигура страстнаго рудинскаго послушника, учителя Басистова, гд скептическій и опустившійся въ искусственное равнодушіе, будущій земецъ Лежневъ, поднимаетъ бокалъ за благотворное краснорчіе Дмитрія Рудина, хотя его самого давно уже не любитъ, не уважаетъ, почти ненавидитъ, почти презираетъ. Изъ частныхъ мемуаровъ о Бакунин наиболе ярко, потому что всхъ наивне, передалъ его апостольское обаяніе итальянецъ Анджело де Губернатисъ, извстный литераторъ, поэтъ, историкъ литературы, нын заслуженный профессоръ римскаго университета, на старости лтъ такъ далеко ушедшій отъ идей своего демократическаго прошлаго, что нсколько лтъ тому назадъ даже купилъ себ титулъ графа. Губернатисъ, съ простодушною злобою разочаровавшагося прозелита, признается, что Бакунинъ, что называется, обработалъ и распропагандировалъ его въ одинъ присстъ. Одного разговора было достаточно, чтобы изъ мирно либеральнаго буржуазнаго юноши, ненавистника конспирацій, Губернатисъ превратился въ заговорщика, члена интернаціональной революціонной организаціи и ея инструктора-пропагандиста. Губернатисъ, какъ и многіе другіе, отмчаетъ, что главною силою бакунинскаго обаянія было несравненное умнье оратора пробудить въ каждомъ человк жгучій стыдъ за свое эгоистическое прозябаніе среди міра, страждущаго и жаждущаго помощи и обртенія въ борьб права своего. Человка охватывало отчаяніе, что онъ прожилъ на свт столько лтъ, ничего не сдлавъ для народа, для культуры, для свободы, и онъ бросался въ учительскія объятія Бакунина, отдавая ему свою волю и требуя наставленія, куда итти и что длать.
Вотъ тутъ-то, обыкновенно, начинался кризисъ, и бакунинскій авторитетъ часто спускался a la baisse, потому что отъ апостола ждали пророчества, религіи, а Бакунинъ не былъ, да и не имлъ ни малйшей претензіи быть, я думаю, даже и не захотлъ бы бытъ,— ни . М. Достоевскимъ, ни Львомъ Толстымъ. Въ немъ ршительно не было склонности явиться Мессіей вка. Напротивъ, чмъ старше онъ становился, тмъ страстне самъ искалъ Мессій, во имя которыхъ апостольствовалъ, и, по неразборчивости своей, принялъ было за Мессію даже Нечаева. Въ Бакунин всегда жило благородное сознаніе, что онъ, можетъ быть, послднее слово идеи въ современности, но далеко не послднее во времени, въ надвигающихся возможностяхъ идеала. Опъ всегда предчувствуетъ, иной разъ даже съ чрезмрною скромностью, что идетъ за нимъ нкто, у кого онъ не достоинъ будетъ развязать ремень сапога. Его апостольскія обличенія дйствовали даже на Герцена и еще больше на Огарева, хотя они оба воображали, будто изучили Бакунина, какъ свои пять пальцевъ, и — часто позволяя ему увлекать ихъ — уважали его мало, цнили далеко ниже достоинствъ и почитали ‘Большою Лизою’. Но слушать себя, а порою и слушаться ‘Большая Лиза’, все-таки, заставляла этихъ умныхъ, отчетливо разсуждающихъ людей, потому что въ немъ — въ Бакунин — неизмнно слышалось кипніе настоящей политической страсти, заражающей, увлекательной. Художественную формулу для Бакунина, только четверть вка спустя по его смерти, нашелъ великій пвецъ нашего революціоннаго времени — Максимъ Горькій. Бакунинъ — это воплощенное ‘безумство храбрыхъ’, которое — ‘есть мудрость жизни’. Даже ближайшіе друзья, не умя или не хотя понять въ немъ генія, часто унижали Бакунина, держали его въ черномъ тл, какъ не то сумасшедшаго, не то шарлатана. Тонъ отношеній, по письмамъ Герцена, Огарева съ одной стороны, Бакунина съ другой, почти всегда симпатичне у Бакунина. Онъ удивительно прямодушно и съ видимою чувствуемою искренностью отдаетъ знаменитому дуумвирату лондонскихъ друзей своихъ вс литературныя преимущества и первыя почетныя мста. Онъ понимаетъ, что въ литературной революціи онъ не Герценъ, какъ впослдствіи понималъ, что въ революціи бунтарства онъ — старый революціонеръ — долженъ уступить первенство молодому Нечаеву. Повторяю: Бакунина многіе и много упрекали въ диктаторскихъ замашкахъ, но, въ дйствительности, вся его біографія есть приниженіе своего авторитета предъ потребностями революціоннаго дла. И такъ — до послднихъ минутъ. Извстно, что онъ отправился въ несчастную экспедицію — длать революцію въ Болонь безъ всякой надежды на успхъ и съ сознаніемъ, что дло совсмъ не организовано. Но его уврили, что революціонный взрывъ, освященный именемъ Бакунина и,— отъ него не скрывали, да онъ и самъ очень хорошо зналъ,— вроятно смертью Бакунина на баррикад, произведетъ громадное впечатлніе въ Европ и будетъ полезенъ международному демократическому возрожденію. И больной, едва живой, старикъ поплелся приносить себя въ жертву на улицахъ Болоньи. И то не удалось. Возстаніе отцвло безъ расцвта. Въ ожиданіи сигнала, Бакунинъ напрасно сидлъ взаперти, въ номер одной изъ мстныхъ гостиницъ, а потомъ, когда полиція хватилась его искать, друзья успли вывезти предполагавшагося вождя своего въ воз сна.
Несчастіе жизни Бакунина заключалось именно въ томъ условіи, что трудно апостольство безъ Мессіи, а Мессіи-то настоящаго, способнаго покорить себ его логическую голову, онъ никогда не имлъ, въ тхъ же, кого временно и сгоряча принималъ за Мессію, быстро и доказательно разочаровывался, и, наконецъ, былъ слишкомъ уменъ и порядоченъ, чтобы лично самозванствовать и шарлатанить, воображая Мессіею самого себя или ловко навязывая себя въ таковые же Мессіи-аплике доврчивой толп адептовъ. Дебогорій-Мокріевичъ, въ своихъ запискахъ (Paris, 1894), замчательно ярко рисуетъ, какъ запросто, братски, сразу на ‘ты’ сошелся съ нимъ, готовымъ преклоняться и благоговть, юношею, старый, великій революціонеръ, въ первое же свиданіе ихъ въ Локарно. И деньгами подлился (а вдь самъ жилъ нищій нищимъ въ это время!), и чаю выпили вмст неистовое количество, и шумлъ, и ругался, и вс свои тайники и подноготныя показалъ. Не умлъ этотъ человкъ играть скучно-возвышенную роль живого бога, такъ и ‘пёрла’ изъ него интимная человчность, буршество, фамильярность, панибратство истиннаго сына земли, истиннаго человка толпы. Сравнительно съ доступностью и общительностью Бакунина, даже Герценъ — широкій размашистый, веселый Герценъ — оказывается не боле, какъ любезнымъ свтскимъ бариномъ и ‘тонкою штучкою’. Житейскія отношенія Бакунина — это цпь молнійныхъ интимностей и столь же быстрыхъ ненавистей. При чемъ,— надо сказать,— интимности возникали съ равнымъ пыломъ и усердіемъ обихъ сторонъ, а ненависти доставались, на память, одному Бакунину. Самъ онъ ненавидть ршительно не умлъ (говорю, конечно, о личной, а не о политической ненависти) и сказалъ въ одномъ письм своемъ по истин великія слова о мщеніи: ‘Для такого глубокаго чувства нтъ въ моемъ сердц мста’. Онъ не умлъ создавать причины и поводы къ мести,— не умлъ обижаться. Одна изъ тяжело принятыхъ имъ обидъ, и все-таки не повлекшая за собою разрыва, отмчена имъ, по крайней мр, съ горькимъ и долго больнымъ чувствомъ. Это — когда лондонскіе изгнанники, не довряя такту Бакунина въ шведской экспедиціи, отправили контролировать его Герцена младшаго, и тотъ, со всмъ самодовольствомъ двадцатилтняго распорядителя доктринёра, принялся муштровать стараго революціонера, какъ младшаго товарища, длалъ ему начальственныя замчанія, указывалъ свысока его ошибки и увлеченія и т. д. Этой обиды, вызвавшей между Бакунинымъ и А. И. Герценомъ старшимъ обостренную полемику на письмахъ, Бакунинъ не могъ позабыть нсколько лтъ. Добродушный тонъ, по отношенію къ А. А. Герцену 2-му, появился у него только въ 1870 году, посл смерти Александра Ивановича, которая поразила Бакунина страшно. Да и тутъ осталось больше какой-то почтительной, играющей на права старчества, втайн робющей шутливости, чмъ искренне теплаго чувства. Такъ пишутъ къ человку и о человк, съ которымъ жизнь поставила васъ въ постоянныя, близкія и наружно дружескія отношенія, но о которомъ вы наврное знаете, что онъ вамъ чужой и васъ не любитъ. И достало этого напряженнаго тона лишь на очень короткое время. Отношенія между Бакунинымъ и Герценомъ младшимъ испортились окончательно, когда Ал. Ал. высказался противъ продолженія ‘Колокола’ въ Цюрих, вполн справедливо находя, что Бакунинъ, Огаревъ и Нечаевъ будутъ безсильны вести дло, обязанное своимъ успхомъ исключительно колоссальному литературному таланту самого покойнаго Александра Ивановича. Не мало горечи внесла сюда и извстная исторія такъ называемаго Бахметьевскаго революціоннаго фонда, который, подъ давленіемъ Бакунина, Огаревъ выдалъ на руки Нечаеву, вопреки желанію и дурнымъ предчувствіямъ Герценовой семьи. Нечаевъ, какъ революціонеръ, былъ человкъ безкорыстнйшій и неспособный воспользоваться общественною копйкою для личныхъ цлей, но фондъ этотъ безполезно растаялъ у него въ фантастическихъ и несимпатичныхъ предпріятіяхъ, которыми, согласно своей фантастической программ, сопровождалъ онъ революціонную пропаганду.
Вообще, въ семь Герцена Бакунинъ фаворомъ не пользовался. Бакунинъ чувствовалъ это очень хорошо, хотя и длалъ bonne mine au mauvais jeu. Не заблуждался онъ относительно чувствъ къ нему и самого Александра Ивановича. ‘А пришлите мн посмертную, недавно напечатанную книгу Герцена,— пишетъ Бакунинъ Огареву въ конц 1871 года. Непремнно пришли. Онъ, говорятъ, много толкуетъ и, разумется, съ фальшивою недоброжелательностью, кислосладкою симпатіей обо мн. Надо же мн прочесть, а, пожалуй, и отвтить’.
Наилучшимъ доказательствомъ, что Бакунинъ не только хвалился и щеголялъ великодушіемъ, выставляя себя неспособнымъ къ мщенію, является его отношеніе къ Карлу Марксу. Великій теоретикъ соціалъ-демократіи переживалъ періодъ германско-націоналистическихъ пристрастій въ то самое время сороковыхъ годовъ, когда Бакунинъ пылалъ мечтами переустройства всего славянскаго міра на началахъ соціалистической федераціи. Нмецкая печать, даже самая передовая, и Карлъ Марксъ во глав ея, относилась съ отвращеніемъ и ненавистью къ Пражскому славянскому създу 1848 года, гд Бакунинъ сыгралъ господствующую роль, и къ послдующей Пражской революціи, гд тотъ же Бакунинъ планировалъ вооруженное сопротивленіе противъ Виндишгреца и Шварценберга. Въ слдующемъ 1849 году, бывшій артиллерійскій офицеръ николаевской арміи М. А. Бакунинъ оказался диктаторомъ и главнокомандующимъ революціонной защиты Дрездена: самый знаменитый актъ въ біографіи Бакунина. По взятіи Дрездена королевскими войсками, М. А. былъ схваченъ въ Хемниц, посаженъ въ крпость Кенигштейнъ, а затмъ выданъ саксонскимъ правительствомъ австрійскому. Оба правительства приговорили его къ смертной казни и оба помиловали, вопреки собственной вол Бакунина: ‘предпочитаю быть разстрляннымъ!’ отвчалъ онъ на предложеніе подать саксонскому королю просьбу о помилованіи. Смертная казнь была замнена пожизненнымъ-заключеніемъ въ австрійской крпости Ольмюцъ. Здсь Бакунинъ пробылъ шесть мсяцевъ, прикованный къ стн, Русское правительство потребовало его выдачи, какъ заочно осужденнаго эмигранта. Австрійцы обрадовались случаю отдлаться отъ опаснаго арестанта, и въ ма 1841 г. Ольмюцъ смнился для Бакунина Петропавловкою, потомъ Шлиссельбургомъ. Здсь онъ оставался до смерти Николая I. Александръ II вычеркнулъ имя Бакунина изъ своей коронаціонной амнистіи, но, склоняясь на просьбу его матери, измнилъ родъ наказанія: изъ Шлиссельбургской одиночки Бакунинъ былъ переброшенъ на вчное поселеніе въ Восточную Сибирь.
Въ это тяжелое семилтіе, когда жизнь Бакунина тянулась сплошнымъ мартирологомъ, группа нмецкихъ демократовъ, окружавшая Карла Маркса, къ сожалнію, вела себя по отношенію къ русскимъ революціонерамъ за границею боле, чмъ некорректно, — прямо таки враждебно и въ высшей степени коварно. Недоброжелательныя атаки выдержали и Герценъ, и Огаревъ, но самая оскорбительная и нечестная выходка руссофобіи была сдлана Карломъ Марксомъ противъ Бакунина. Въ то время, какъ герой Праги и Дрездена послдовательно мучился цпями и цынгою въ Кенигштейн, Ольмюц и Шлиссельбург, газета Карла Маркса распространила о немъ грязную сплетню-клевету, будто Бакунинъ былъ агентомъ-провокаторомъ русскаго правительства. Въ доказательство ссылались на какой-то, якобы компрометтирующій, разговоръ о Бакунин между знаменитою писательницею Жоржъ-Зандъ и Ледрю-Ролленомъ. Бакунинъ, сидя въ крпости, разумется, ничего не подозрвалъ, въ то время, какъ, по справедливому замчанію Герцена, ‘клевета толкала его на эшафотъ и порывала послднее общеніе любви между мученикомъ и сочувствующею ему массою’. Къ счастію, другу Бакунина, композитору Рейхелю, удалось разрушить гадкую сплетню, при энергичномъ содйствіи самой Жоржъ-Зандъ, возмущенной злоупотребленіемъ ея имени противъ Бакунина, какъ заслуженнаго революціонера и личнаго ея друга. Однако, подъ вліяніемъ все того же Марксова кружка, грязь эта вздувалась и противъ Герцена, и противъ Бакунина еще неоднократно — даже въ Лондон. Въ 1869 году Бакунинъ въ письм къ Герцену характеризуетъ Маркса, какъ ‘зачинщика и подстрекателя всхъ гадостей, взводимыхъ на насъ’. Впослдствіи, многолтняя вражда двухъ титановъ революціи, осложненная вмшательствомъ Утина, который былъ далеко не титанъ, но большой мастеръ вести партійную интригу, кончилась, какъ извстно, очень печально для Бакунина: Марксъ выбросилъ его за бортъ соціалистической революціи, изгнавъ въ 1873 году изъ Интернаціонала.
Какъ же отвчалъ на выходки Маркса Бакунинъ? Вотъ строки того же самаго письма, въ отвтъ на упрекъ боле чуткаго къ оскорбленіямъ Герцена, который не любилъ оставлять обидъ безъ расплаты и умлъ на уколъ словомъ-булавкою отвчать ударомъ слова-кинжала. ‘Почему я пощадилъ Маркса и даже похвалилъ, назвавъ великаномъ? По двумъ причинамъ, Герценъ. Первая причина — справедливость. Оставивъ въ сторон вс его гадости противъ насъ, нельзя не признать, я, по крайней мр, не могу не признать за нимъ огромныхъ заслугъ по длу соціализма, которому онъ служитъ умно, энергически и врно вотъ ужъ скоро 25 лтъ и въ которомъ онъ, несомннно, опередилъ насъ всхъ. Онъ былъ однимъ изъ первыхъ, чуть ли не главнымъ основателемъ Интернаціональнаго Общества. А это въ моихъ глазахъ заслуга огромная, которую я всегда признавать буду, что бы онъ противъ насъ ни длалъ’. Вторая причина, выставляемая Бакунинымъ въ самозащиту отъ Герценовыхъ насмшекъ, относится къ области партійной полемики и тактики и дышитъ тмъ наивнымъ маккіавелизмомъ, въ которомъ Бакунинъ былъ такъ необычайно хитеръ и ловокъ на словахъ и такъ изумительно неуклюжъ и неудаченъ на дл. Бдная ‘Большая Лиза!’ Всякій разъ, что она начинала плутовать и талейранствовать, она немедленно попадалась на мст преступленія самымъ позорнымъ и смхотворнымъ образомъ. Дипломатическаго таланта у Бакунина не было достаточно даже для того, чтобы выманить, по порученію Нечаева, у дочери Герцена рисунокъ для революціонной печати — мужика съ топоромъ. А въ крикливой ссор Нечаева съ m-lle Герценъ, изъ-за уклончивости ея поступить въ его ‘русское революціонное общество’, Бакунинъ, хотя былъ всецло на сторон Нечаева, не выдержалъ характера, когда тотъ нагрубилъ его любимиц Нат, и рзко оборвалъ его. Такъ было всегда и во всемъ. Бакунинъ годился на всякую политическую дятельность, кром дипломатической. Онъ былъ страстный конспираторъ, но дипломатъ — никакой. Начиная уже съ того, что, по размашистой натур своей, никогда не умлъ держать языкъ за зубами. Въ одномъ письм 1862 года Герценъ, раздраженный польскими длами, безжалостно перечисляетъ ‘Большой Лиз’ рядъ лицъ, пострадавшихъ такъ или иначе отъ нескладныхъ и разсянныхъ ея экспансивностей. ‘Большая Лиза’ была болтлива и любопытна. Герценъ, Блинскій, Тургеневъ, Катковъ и др., вс друзья молодости, жалуются на страсть Бакунина ‘быть стокомъ сплетней’ (выраженіе именно Тургенева). Въ 1840 году страстишка эта довела Бакунина до весьма грязнаго столкновенія съ Катковымъ, послдній далъ ему пощечину, при встрч въ квартир Блинскаго, въ Петербург. Бакунинъ вызвалъ Каткова на дуэль, но поединокъ не состоялся потому что Бакунинъ, пофилософствовавъ, какъ Рудинъ предъ Волынцевымъ, созналъ себя неправымъ и драться не пожелалъ. Отзывы друзей о Бакунин въ этомъ період его жизни ужасны. Огаревъ честитъ его ‘длиннымъ гадомъ’ и ‘подлецомъ’, Герценъ — ‘талантомъ, но дряннымъ человкомъ’, Блинскій и Боткинъ — ‘трусомъ’ и т. д. Что Бакунинъ мене всего былъ трусомъ, это наглядно доказали Прага, Дрезденъ, Парижъ и Болонья. А обычная легкость его въ отношеніяхъ съ людьми сказалась тмъ обстоятельствомъ, что два или три года спустя, онъ, за границею, какъ ни въ чемъ не бывало, дружески исполняетъ какія-то порученія своего недавняго оскорбителя, Каткова. Этотъ былъ человкъ другого закала, обидъ не забывалъ и жажду мщенія хранилъ свято. Въ 1859 году, Бакунинъ, ссыльный въ Иркутск на поселеніи, обратился къ Каткову, на правахъ слишкомъ двадцатилтнихъ отношеній знакомства и дружбы, съ денежною просьбою. Катковъ, конечно, отказалъ, а письмо сохранилъ и, двнадцать лтъ спустя, воспользовался имъ, въ 1870 г., чтобы облить Бакунина грязью, какъ будто бы безчестнаго и наглаго попрошайку, не умющаго жить иначе, какъ на чужой счетъ. Злоба и мстительная радость слишкомъ ярко сквозятъ въ этомъ письм, и, читая его, не за Бакунина грустно и совстно.
‘Гамлетъ Щигровскаго узда’, злая сатира Тургенева на гегеліанскую интеллигенцію сороковыхъ годовъ, ядовитйшимъ образомъ изобличилъ пустоту, ничтожество и даже прямой вредъ для даровитой индивидуальности пресловутыхъ ‘кружковъ in der Stadt Moskau’. Сколько можно судить по отношеніямъ, возникавшимъ изъ ндръ кружковъ этихъ даже для такихъ крупныхъ людей, какъ Блинскій, Бакунинъ, Грановскій, Герценъ и пр., образовательная и воспитательная польза ихъ была, дйствительно, съ привкусомъ большой горечи, которая рано или поздно отравляла и разрушала пылкія шиллеровскія дружбы, установляя взамнъ очень скептически натянутыя и подозрительныя отношенія, недалекія отъ ненависти Лежнева къ Рудину. Бакунинъ, именно какъ Рудинъ, былъ блистательный ораторъ и неудивительно, что въ ‘кружк’, для котораго краснорчіе есть необходимый цементъ, онъ долженъ былъ играть неизмнно первую роль, даже въ присутствіи такихъ яркихъ людей, какъ Блинскій или Герценъ. Но y него былъ и рудинскій талантъ утомлять своихъ друзей и отталкивать отъ себя порывистыми крайностями своихъ увлеченій. На зар юности у Бакунина былъ такимъ ‘скоропалительнымъ’ другомъ и врагомъ — Блинскій, на закат лтъ — Нечаевъ. Ссоры выходили, обыкновенно, изъ-за типической русской, а въ особенности кружковой привычки — входить, что называется, въ калошахъ въ чужую душу. На этомъ построился скандалъ столкновенія между Бакунинымъ и Катковымъ. Блинскій разошелся съ Бакунинымъ за властолюбивую привычку опекать его идеалистическое міровоззрніе и проврять твердость въ ономъ высокопарными гегеліанскимм рчами.
— Любезный Бакунинъ,— однажды сказалъ ему Блинскій,— о Бог, объ искусств можно разсуждать съ философской точки зрнія, но о достоинств холодной телятины должно говорить просто.
Ссора съ Нечаевымъ, быть можетъ, была единственною, изъ ‘дружескихъ’ ссоръ, въ которой не Бакунинъ былъ причиною разрыва, и твердо взялъ на себя не только его иниціативу, но даже усердно писалъ письма всмъ друзьямъ и знакомымъ, предупреждая ихъ противъ Нечаева, какъ скоро послдній обнаружился предъ старымъ революціонеромъ во всю величину своего аморальнаго фанатизма. Извстно, что Нечаевъ не постснился украсть у Бакунина нсколько писемъ — съ цлью нравственно шантажировать его какими-то въ нихъ уликами… Этого поступка не вынесъ старикъ — тмъ боле, что мы видли: немного раньше онъ былъ такъ влюбленъ въ Нечаева, что, не колеблясь, шелъ къ нему въ ‘Матрены’. И за всмъ тмъ, разочаровавшись въ своемъ ‘Бог’, какъ въ человк, Бакунинъ не пересталъ уважать Нечаева, какъ на рдкость талантливаго и энергическаго революціонера. Его испугала и смутила огромная доля іезуитизма и червонновалетства, которою, какъ кокономъ какимъ-то, собирался обволочь революціонную агитацію Нечаевъ,— что очень тонко, къ слову сказать, подмтилъ за послднимъ, въ ‘Бсахъ’, Достоевскій. И старый Бакунинъ попятился отъ молодого Нечаева, въ суеврномъ испуг, именно какъ отъ бса какого-нибудь. Но и пятясь, твердилъ убжденно, что, конечно, бсъ — черенъ, и вязаться съ нимъ порядочному человку опасно и не слдуетъ, но — по своему бсовскому амплуа — онъ молодецъ, лучше чего не найти. Нтъ, нтъ, когда Бакунинъ, въ качеств ‘Матрены’:, выдавалъ Нечаеву обязательство фабриковать, по его приказанію, фальшивыя бумажки, онъ не предполагалъ, что подписываетъ въ этомъ документ программу практической работы… Кстати отмтимъ: когда флорентинскій посолъ русскаго двора Киселевъ, чтобы компрометтировать Бакунина, проживавшаго тогда въ Неапол, распространилъ слухъ именно о его прикосновенности къ шайк фальшивомонетчиковъ, которая съ замчательнымъ успхомъ работала на юг Италіи и почиталась въ общественномъ мнніи революціонпою, Бакунинъ обидлся жестоко и даже думалъ вызвать на дуэль неаполитанскаго префекта, маркиза Гвалтеріо: именно черезъ него шла гадкая сплетня. Революціонеръ, прошедшій отъ глубины монархическаго консерватизма вс стадіи освободительнаго ученія и движенія и увнчавшій свой путь торжественнымъ гимномъ анархіи, творецъ и учитель анархизма, Бакунинъ, и къ шестидесяти годамъ своимъ, не изжилъ, однако, привычекъ и взглядовъ юношескаго идеализма. Самъ себя Бакунинъ почиталъ рьянымъ и глубокимъ реалистомъ, а въ одномъ письм 1869 года заявляетъ даже, что онъ не знаетъ ничего ‘подле и грязне идеалистовъ’ и, чмъ больше живетъ, тмъ больше въ томъ убждается. Но пережитки Гегеля въ смси съ романтикою Шеллинга, которой Бакунинъ тоже отдалъ дань въ свое время, всплывали въ Бакунин курьезными разладами съ дятельностью очень часто и непроизвольно, такъ что, по большей части, онъ ихъ самъ не замчалъ. Еще въ 1862 году онъ способенъ былъ блуждать цлую ночь съ пріятелемъ по улицамъ Парижа, разсуждая о ‘личномъ Бог’ и признаваясь, что иметъ въ душ вру къ нему… Раньше, въ гегеліанской своей молодости, онъ былъ на этотъ счетъ настолько силенъ и крпокъ, что Блинскій приписывалъ вліянію Бакунина свою религіозность въ петербургскій періодъ своей дятельности. Даже въ 1870 году Бакунинъ, въ полосу большой нужды и вообще трудныхъ обстоятельствъ, способенъ оказался прорваться, страннымъ въ устахъ революціонера и позитивиста, восклицаніемъ, что rnous avons mis notre confiance dans la providence divine et cela nous console’. Правда, сказано это на французскомъ язык, который въ русскомъ обиход Бакунинъ почиталъ признакомъ преднамренной лжи и бранилъ за то сантиментальныя французскія письма Грановскаго.
Немного русскихъ людей, работавшихъ на культурныя цли, умли обогнуть своею дятельностью такую колоссальную дугу идей и пройти такую длинную эволюцію соціальности, какъ выпало на долю Бакунина. Въ одномъ изъ писемъ своихъ онъ увряетъ, что былъ революціонеромъ съ тхъ поръ, какъ самъ себя помнить. М. П. Драгомановъ уличаетъ его: это неправда — въ 1835—1839 годахъ гегеліанецъ Бакунинъ былъ убжденнымъ царистомъ и вліятельнымъ пропагандистомъ царизма (‘Бородинская Годовщина’ Блинскаго). Любопытно, что остатками ‘смутнаго царизма’ однажды, уже въ шестидесятыхъ годахъ, попрекнулъ Бакунина Герценъ. Сорокъ лтъ спустя, когда прахъ Бакунина опустили въ могилу на кладбищ въ Берн, имя его было самымъ передовымъ символомъ человческой свободы: отъ ‘бакунизма’, какъ безпредльной воли самоуправляемой личности, какъ отъ аморфной анархіи, отстали ршительно вс либеральныя, соціалистическія и революціонныя ученія и партіи, да, въ большинств, продолжаютъ отставать и до вашихъ дней.
Былъ ли на всемъ протяженіи этой эволюціи хоть одинъ моментъ, когда Бакунннъ кривилъ душою, былъ неискреннимъ? Ни одинъ фактъ въ его біографіи, ни единое слово въ строкахъ его сочиненій и писемъ, ни единая мысль, прозрачная между строками его интимныхъ изліяній, не даютъ намъ ни малйшаго права на подобныя подозрнія. Нкогда Блинскій упрекалъ Бакунина, что онъ любитъ ‘не людей, но идеи’. Такимъ прошелъ онъ и всю жизнь свою. У насъ въ Россіи, въ такъ называемомъ интеллигентномъ, но, въ сущности, полуобразованномъ обществ, слово ‘логика’ не въ почет, пользуется страшною и черезчуръ возвышенною репутаціей ‘сухой матеріи’ и мене всего способна сочетаться въ воображеніи многихъ съ такою, казалось бы, безалаберною житейски фигурою, Бакунинъ.
На самомъ же дл, въ исторіи русской культуры maximum способности къ послдовательно логическому мышленію и къ логической діалектив являли собою именно фигуры, наимене подававшія къ тому надежды своею житейскою вншностью: Бакунинъ, Владиміръ Соловьевъ. Смлостью логической гимнастики, охотою итти до корня и смотрть въ корень Бакунинъ далеко оставилъ за собою вс логическіе и діалектическіе умы современнаго ему культурнаго движенія.
Онъ былъ, поистин, безстрашенъ предъ лицомъ сознанныхъ и провренныхъ логическимъ разсужденіемъ ошибокъ, поистин великъ способностью
Сжечь все, чему поклонялся,
Поклониться всему, что сжигалъ,—
какъ скоро новая ступень соціальной эволюціи открывала его неугомонно движущемуся впередъ духу,— духу Лермонтовскаго ‘Мцыри’,— новые горизонты съ новыми звздами, новыми мірами…
Драгомановъ замчательно удачно выбралъ свой эпиграфъ къ біографіи Бакунина — изъ письма Блинскаго, отъ 7 ноября 1842 года: ‘Мишель во многомъ виноватъ и гршенъ, но въ немъ есть нчто, что перевшиваетъ вс его недостатки,— это вчно движущееся начало, лежащее въ глубин его духа’. Нельзя было лучше угадать Бакунина, чмъ угадалъ Блинскій. Бакунинъ въ теченіе всей своей жизни не зналъ минуты застоя. Онъ, въ буквальномъ смысл слова, не имлъ времени стариться и умеръ шестидесятилтнимъ юношею, стоя далеко впереди не только своихъ ровесниковъ, но и многихъ преемниковъ,— ‘гражданиномъ грядущихъ поколній’. Растерявъ зубы въ шлиссельбургской цынг, измученный крпостями и Сибирью, явился онъ, посл девятилтняго погребенія заживо, въ Лондонъ къ Герцену и Огареву и, въ революціонномъ ихъ тріо, оказался наиболе юнымъ, всего ближе и понятливе къ молодежи революціоннаго вка. Замчательно въ этомъ отношеніи письмо Бакунина къ Герцену въ 1867 году, съ о. Искіи, о брошюр Серно-Соловьевича, ‘Unsere Angelegenheiten’, которая очень оскорбила Александра Ивановича и толкнула его къ рзкому и брюзжащему обобщенію, по Серно-Соловьевичу, всей революціонной молодежи. По глубин мысли и чувства современности, по ясности самоопредленія въ дйствительности и провиднія въ наступающее поколніе, простодушная ‘Большая Лиза’ оказалась гораздо сильне на этотъ разъ, чмъ геніально-остроумный и несравненно изящный въ анализ текущихъ явленій знаменитый ея товарищъ. Никто изъ русскихъ дятелей не умлъ такъ свжо донести до могилы свою молодость, какъ Бакунинъ, никто не умлъ такъ тонко, глубоко и вровень съ собою понимать молодежь (опять вспоминаю Дебогорія Мокріевича). А отсюда слдуетъ и объясняется и тотъ фактъ, что никто не умлъ и сильне дйствовать на молодежь, захватывая ее подъ свое обаяніе равенствомъ старшаго, товариществовать съ нею, ‘приходя въ ея среду, какъ primus inter pares. ‘Другъ мой!— вырывается у Бакунина трогательное обращеніе къ Огареву въ письм 1869 года,— мы старики, поэтому мы должны быть умны: у насъ нтъ боле юношескаго обаянія. Но зато есть умъ, есть опытъ, есть знаніе людей. Все это мы должны употреблять на служеніе длу’. Какую мощную роль и силу выдлялъ Бакунинъ на долю ‘юношескаго обаянія’, это лучше всего показываетъ его готовность отойти на второй планъ революціи и стать въ подчиненныя отношенія, какъ скоро на сцену выступилъ энергичнымъ демономъ вка С. Г. Нечаевъ. Бакунина часто упрекали неразборчивостью въ людяхъ. Однако, умлъ же онъ классифицировать свои симпатіи настолько, чтобы возложить на лоно свое молодую дятельную силу, какъ Нечаевъ, но боле чмъ холодно, съ яркою враждебностью встртить ‘бабьяго пророка’, какъ звалъ онъ Утина. Къ послднему относится врядъ ли не самое суровое изъ всхъ словъ Бакунина, сказанныхъ по адресу младшихъ его двигателей революціи. ‘Утина надо непремнно уничтожить. Онъ самолюбиво злостно мшается во все и, сколько можетъ, мшаетъ всему. A y него есть деньги и бабы’. Бакунинъ — одинъ изъ немногихъ историческихъ талантовъ Россіи, умвшихъ до сдыхъ волосъ сохраниться отъ надменнаго общественнаго предразсудка, что ‘яйца курицу не учатъ’, отравившаго своимъ ядомъ послдніе годы даже такихъ свтлыхъ умовъ, какъ Герценъ и Тургеневъ, не говоря уже о сопряженныхъ съ ними dii minores. Напротивъ, чмъ старше становился Бакунинъ, тмъ моложе общество его окружало, тмъ юне была его публика и товарищество. Послднее десятилтіе своей жизни Бакунинъ возится почти исключительно съ юнцами, уча ихъ революціи словомъ, дломъ, статьями, прокламаціями, рчами, сочиняя кодексы и уставы новыхъ организацій, слагая международные союзы, партіи, фракціи, конспираціи. Этотъ громадный и знаменитый человкъ никогда не гнался за престижемъ ‘старшаго’ и даже съ гимназистами держалъ себя такъ. будто онъ имъ ровня. Вотъ членъ бакунинскаго символа вры, которымъ старикъ, на 56-мъ году жизни, выразилъ свои взгляды на то, какъ старое старится, а молодое растетъ. ‘Наша цль съ тобою — революція. Зачмъ спрашиваешь, увидимъ ли мы ее или не увидимъ. Этого никто изъ насъ не отгадаетъ. Да вдь если и увидимъ, Огаревъ, намъ съ тобою немного будетъ личнаго утшенія,— другіе люди, новые, сильные, молодые,— разумется не Утины, — сотрутъ насъ съ лица земли, сдлавъ насъ безполезными. Ну, мы и отдадимъ имъ тогда книги въ руки. Пусть себ длаютъ, а мы ляжемъ и заснемъ молодецкимъ сномъ непробудимымъ’. Бакунинъ былъ великій мастеръ забывать прошлое: воистину онъ ‘оставлялъ мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ’. Именно такъ почти дословно и заключилъ Бакунинъ свою мастерскую, хотя страшно суровую, характеристику Грановскаго, въ плутарховой параллели съ Н. В. Станкевичемъ и далеко не къ выгод перваго. ‘Передъ гигантомъ Станкевичемъ Грановскій былъ изящный маленькій человкъ, не боле. Я всегда чувствовалъ его тсноту и никогда не чувствовалъ къ нему симпатіи. Письма его насчетъ Герцена столько же глупы, сколько отвратительны. Похороните его, друзья: онъ васъ не стоитъ. Будетъ одною пустою тнью въ памяти мене’. Довольно равнодушный не только къ мертвецамъ, но и къ людямъ настоящаго, интереснымъ ему лишь постольку, поскольку они ему годились, какъ политическія орудія, Бакунинъ любилъ жить исключительно съ людьми того будущаго, на которое онъ работалъ самъ и училъ работать свою ‘деклассированную молодежь’. Съ своей стороны молодежь крпко любила своего вчно юнаго дда и не выдала его памяти даже Герцену, чей очеркъ ‘М. А. Бакунинъ и польское дло’, при всемъ остроуміи и врности многихъ характеристическихъ чертъ, страдаетъ высокомріемъ тона и близорукимъ непониманіемъ европейской роли Бакунина. Герценъ — незабвенно великое имя русской революціи: въ ней его значеніе, по крайней мр, непосредственное, было гораздо выше и дйствительне бакунинскаго, но Бакунинъ принадлежитъ революціи не столько русской, сколько международно-европейской. — Ты только русскій, а я интернаціоналъ! — съ гордостью пишетъ онъ Огареву по поводу неудачной коммунистической революціи въ Ліон, мало того затронувшей. Въ этомъ, европейскомъ своемъ значеніи, Бакунинъ, конечно, фигура несравненно боле крупная и, такъ сказать, боле историческая, чмъ А. И. Герценъ, хотя и превосходившій его и талантами, и литературною удачею. ‘Будущіе историки революціоннаго дла въ Россіи и Испаніи, въ Швеціи и Италіи, во Франціи, Германіи и Польш найдутъ руку Бакунина повсюду. Не даромъ боле свдущіе реакціонеры называли его ‘Старцемъ Горы’, котораго воля въ одно время совершалась въ Кордов и Бактр’.
Въ своей знаменитой рчи о Пушкин Достоевскій положилъ блестящее начало нсколько хвастливой, но и во многомъ врной, теоріи о русской ‘всечеловчности’, о космополитической способности русскихъ жить чувствами, сливаться съ интересами, ощущать біеніе общаго пульса ршительно со всми народами міра, о нашемъ талант отршаться отъ національности для гражданства во вселенной, о жажд бжать отъ цивилизованной государственности въ ндра свободнаго человчества и т. д. О Бакунин въ то время не принято было громко разговаривать, но нтъ никакого сомннія, что для иллюстраціи своихъ положеній Достоевскій не могъ бы желать боле типической и точной фигуры всечеловка и странника въ мір семъ, какъ великій ‘Старецъ Горы’. Достоевскій долго и подробно говорилъ о пушкинскомъ Алеко, неудачно ушедшемъ отъ ненавистнаго петербургскаго общества искать свободы и душевнаго мира въ цыганскомъ табор. Такъ вотъ — Бакунинъ — это Алеко, которому удалось его бгство. Въ его письмахъ, статьяхъ и даже въ первой рчи о Польш на парижскомъ банкет 29 ноября 1847 года, стоившей ему высылки изъ Франціи, звучатъ уже мотивы ‘скитальчества’. ‘Лишенные политическихъ правъ, мы не имемъ даже той свободы натуральной,— патріархальной, такъ сказать, — которою пользуются народы наимене цивилизованные и которая позволяетъ по крайней мр человку отдохнуть сердцемъ въ родной сред и отдаться вполн инстинктамъ своего племени. Мы не имемъ ничего этого, никакой жестъ натуральный, никакое свободное движеніе намъ не дозволено’… Эти строки звучатъ, какъ прозаическое переложеніе монолога Алеко, обращеннаго къ новорожденному сыну, какъ римованная скорбь ‘Измаилъ-Бея’, какъ вопль плннаго Мцыри, что нтъ ему воли ‘глазами тучи слдить, руками молніи ловить’… Достоевскому, въ бакунинскомъ примр, можно было бы уступить даже и ту сомнительную часть его ученія, въ которой онъ призывалъ ‘гордыхъ людей’ къ ‘смиренію’. Потому что, если бгство отъ цивилизаціи, не удавшееся гордому Алеко, блистательно удалось Бакунину, то, конечно, въ этомъ обстоятельств не малую роль сыграло именно то условіе, что Бакунинъ былъ уже нисколько не гордый человкъ, но, напротивъ, удивительно одаренный талантомъ снисхожденія, терпимости и приспособляемости къ людямъ. Онъ умлъ гршить самъ, умлъ и понимать чужой грхъ и слабость. Здсь опять надо вернуться къ вопросу о неразборчивости въ выбор знакомыхъ и сотрудниковъ, которою такъ часто попрекалъ Бакунина Герценъ. Къ слову сказать, это — попреки, — даже въ лучшемъ случа, — кривого слпому. Александръ Ивановичъ имлъ слабость почитать себя великимъ знатокомъ человковъ, въ дйствительности же, на каждомъ шагу, попадалъ впросакъ и провалы не хуже бакунинскихъ. На честности и доврчивости отношеній Герценъ ловился съ необычайною легкостью многими ‘честными Яго’. Стоитъ вспомнить его откровенности передъ Чичеринымъ, который потомъ злобно и ехидно высмялъ Герцена за ‘темпераментъ’. Блистательныя характеристики Грановскаго, Станкевича, Маркса, самого Герцена, Нечаева, оставленныя Бакунинымъ въ письмахъ, показываютъ его не только не слпымъ наблюдателемъ міра сего, а, напротивъ, вдумчивымъ психологомъ-аналитикомъ, необычайно тонкимъ, острымъ и мткимъ. О смлости наблюденія нечего и говорить. Разсмотрть въ Грановскомъ, сквозь окружающій его розовый туманъ идолопоклонства, ‘изящнаго маленькаго человка, не боле’ — не въ состояніи былъ бы нравственный слпышъ, какимъ Герценъ изобразилъ ‘Большую Лизу’. Не мене оригинальна и замчательна оцнка Бакунинымъ декабристовъ, какъ черезчуръ превозвышенныхъ репутаціей страданія дворянъ-либераловъ, среди которыхъ истинно-революціонною и демократическою цлью задавался одинъ Пестелъ, за то и нелюбимый товарищами. Нтъ, людей Бакунинъ умлъ понимать и разбирать, но, понявъ и разобравъ, онъ не брезговалъ ими съ высоты барскаго ‘чистюльства’, если находилъ порочныя пятна, онъ, все-таки, не питалъ предубжденія къ гршнику, потому что самъ былъ ‘рослый гршникъ’ (выраженіе Тургенева) и, собственнымъ чутьемъ и опытомъ, зналъ слишкомъ хорошо, что т грхи и гршки противъ буржуазной нравственности, которыми люди имютъ обыкновеніе унижать другъ друга, ни мало не препятствуютъ героямъ быть героями и мученикамъ мучениками. Въ Бакунин было больше Дантона (схожаго съ нимъ и физически), чмъ Робеспьера или Сенъ-Жюста. Онъ любилъ человка въ лучшихъ проявленіяхъ и терпливо закрывалъ глаза на черную половину. Любилъ дтей Ормузда, махнувъ рукою на частицу въ нихъ Ариманова зла. ‘Мрочковскій засвидтельствуетъ, что съ тхъ поръ, какъ онъ меня знаетъ, я не измнилъ никому, а мн измняли часто, и что я бросалъ человка только тогда, когда, истощивъ вс зависящія отъ меня средства для того, чтобы сохранить его союзъ и дружбу, убждался окончательно въ невозможности ихъ сохранить. Съ Нечаевымъ я былъ долготерпливъ боле, чмъ съ кмъ-либо. Мн страшно не хотлось разрывать съ нимъ союза, потому что этотъ человкъ одаренъ удивительною энергіей’. И когда Нечаевъ былъ арестованъ и выданъ швейцарскими властями русскому правительству, письмо о томъ отъ Бакунина къ Огареву прозвучало, какъ мрачный реквіемъ, въ которомъ старикъ не нашелъ для юнаго и несчастнаго врага своего ни одного злого слова и отдалъ всю должную справедливость его талантамъ и искренности. Однажды Бакунинъ упрекнулъ Герцена за ‘высокомрное, систематическое, въ лнивую привычку у тебя обратившееся презрніе къ моимъ рекомендаціямъ’. Герценъ оскорбился, хотя Бакунинъ былъ правъ, а, можетъ быть, именно потому, что Бакунинъ былъ правъ. Бакунинъ извинился, сдлавъ только одну оговорку:
— А что еслибъ теб пришлось получить вс записки, которыя ты мн написалъ? Вдь ты бы давно услалъ меня въ Калькутту!
Когда вышли въ свтъ посмертныя сочиненія Герцена, Бакунинъ былъ уязвленъ его воспоминаніями, называлъ ихъ каррикатурою и пасквилемъ. Это преувеличеніе: въ памфлет Герцена нтъ ничего унижающаго или оскорбительнаго для Бакунина, кром — тона. А тонъ, дйствительно, жуткій, когда вспомнишь, что этими презрительными, снисходительно-насмшливыми нотами Герценъ ликвидировалъ отношенія тридцатилтней дружбы. Конечно, amicus Plato, sed magis amica Veritas. Но и Veritas могла бы быть высказана въ форм боле деликатной и мене субъективной. Бакунинъ писалъ самому Герцену гораздо боле суровыя строки и гораздо боле рзкимъ слогомъ (напримръ, о Каракозов, о гнв Герцена на брошюру Серно-Соловьевича), но врядъ ли позволилъ бы онъ себ писать о Герцен, обращая образъ его въ посмшище и игрушку толпы. Онъ былъ мягче, проще и таилъ въ сердц своемъ больше веселья, чмъ ироніи, неукротимый, сверкающій талантъ которой въ Герцен оказывался часто сильне его доброй воли.
Нтъ, Бакунинъ не былъ ни гордымъ, ни самолюбивымъ, ни самомнящимъ человкомъ. Письма и литературные труды его превосходны стилистически. Языкъ ихъ близко напоминаетъ слогъ Лермонтова въ проз. Однако, Бакунинъ далекъ отъ того, чтобы цнить свой литературный талантъ по достоинству. ‘Ты стилистъ, классикъ,— пишетъ онъ Огареву,— такъ теб, пожалуй, не понравится мое писаніе…— Батюшка, Александръ Ивановичъ! будь крестнымъ отцомъ этого безобразнаго сочиненія (предполагавшійся памфлетъ противъ Маркса), его умывателемъ и устроителемъ. Издать его сдлалось для меня, по всему настоящему положенію, просто необходимостью. Но я не художникъ, и литературная архитектура мн совсмъ не далась, такъ что я одинъ, пожалуй, съ задуманнымъ зданіемъ не справлюсь’…
Бываютъ люди, которыхъ частная жизнь слагается изъ преимущественныхъ чертъ — любви, болзни, дружбы, долга и т. д. На психологіи преобладающаго чувства строилъ свои грандіозные романы великій Стендаль и создалъ тмъ идеологическую школу беллетристики. Если разбирать послдовательно всю частную жизнь Бакунина, то въ ней господствующею чертою было — ‘быть упрекаемымъ’. Этотъ человкъ жилъ и работалъ вчно подъ Дамокловымъ мечомъ чьей-либо нотаціи — отъ своихъ и чужихъ, отъ близкихъ и далекихъ, отъ современниковъ и мемуаристовъ. Однимъ изъ нелпйшихъ, но наиболе частыхъ упрековъ Бакунину повторяли, что онъ не сдержалъ честнаго слова, даннаго Муравьеву-Амурскому и Корсакову — не бжать изъ Сибири, а сбжалъ, при первой представившейся возможности. Наивность этой барской претензіи сохранять рыцарскій point d’houneur въ подневольныхъ условіяхъ ссыльно-поселенческихъ, въ отношеніяхъ узника къ тюремщику, возмущала еще Герцена. Онъ, въ свое время, защитилъ Бакунина въ справедливо рзкихъ словахъ. Но общее мнніе было противъ Бакунина. Даже такой умный, казалось бы, человкъ, какъ Кавелинъ, жаловался, что Бакунинъ ‘ушелъ изъ Россіи нехорошо, нечестно’. Недавно я нашелъ подобную же ламентацію въ публикуемыхъ ‘Русскою Мыслью’ запискахъ A. M. Унковскаго. Любопытно, что и самъ Бакунинъ терзался нкоторое время мыслью, что ‘пришлось обмануть друзей’. И лишь Герценъ, съ обычнымъ ему здравомысліемъ, справедливо говорилъ’.
— Экая важность, что Корсаковъ получилъ изъ-за тебя выговоръ. Очень жаль, что не два.
Масса упрековъ падаетъ на денежную безалаберность Бакунина. Дйствительно, должникъ онъ былъ хаотическій и плательщикъ неаккуратный. Изъ всхъ мемуаристовъ о Бакунин жалостне всхъ плачется на этотъ порокъ соціалистъ 40-хъ годовъ, Арнольдъ Руге. Въ журнал его ‘Halle’sche Iahrbcher’ Бакунинъ напечаталъ, подъ псевдонимомъ Жюля Елизара, знаменитую статью свою ‘Реакція въ Германіи’, гд впервые провозглашенъ былъ основной принципъ, впослдствіи усвоенный, какъ девизъ, анархическою революціей: Страсть къ разрушенію есть вмст съ тмъ и творческая страсть — Die Lust der Zerstorung ist zugleich eine schaffende Lust. Вообще, эта статья сдлала эру въ соціально-революціонномъ движеніи умовъ въ ‘молодой Германіи’, почему впослдствіи Бакунина и величали иногда немножко преувеличеннымъ титуломъ — ‘отца германскаго соціализма’… Руге обожалъ Бакунина, хотя и ненавидлъ его славянскія симпатіи и мечтанія о всеславянской федераціи, но обожаніе не смягчало въ бдномъ нмц тоски по суммамъ, которыя великій революціонеръ занималъ у своего эксъ-редактора пудами, а выплачивалъ золотниками. Между Огаревымъ, Герценомъ и Бакунинымъ царилъ, сорокалтними отношеніями накопившійся, хаосъ денежныхъ счетовъ. Со смертью Александра Ивановича хаосъ еще боле осложнился, такъ какъ Бакунинъ, подстрекаемый Нечаевымъ, потребовалъ отчетности по пресловутому Бахметьевскому фонду… Разумется, въ хватаніи денежныхъ займовъ налво и направо, въ жить на чужой счетъ, въ неуплат долговъ нтъ ничего хорошаго. Облить эту черту въ характер Бакунина невозможно. Однако — ‘виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія’. И поводъ къ таковому даетъ, прежде всего, конечно, та привычка къ кружковщин, построенной на началахъ шиллеровской дружбы, которою началась и въ которой тянулась юность Бакунина,— барича, богатаго номинально и in spe, но фактически совершенно нищаго. Свою поздку за границу Бакунинъ совершилъ на счетъ кружка Герцена. Интересны мотивы, представляемые имъ для этого займа: ‘я жду духовнаго перерожденія и крещенія отъ этого путешествія, я чувствую въ себ такъ много сильной и глубокой возможности, и еще такъ мало осуществилъ, что каждая копйка для меня будетъ важна, какъ новое средство къ достиженію моей цли… Беру у васъ деньги не для удовлетворенія какихъ-нибудь глупыхъ и пустыхъ фантазій, но для достиженія человческой и единственной цли моей жизни… Я никогда не позабуду, что, давъ мн средства хать за границу, вы спасли меня отъ ужаснйшаго несчастья, отъ постепеннаго опошленія. Поврьте, что я всми силами буду стараться оправдать вашу довренность и что я употреблю вс заключающіяся во мн средства для того, чтобы стать живымъ, дйствительно духовнымъ человкомъ, полезнымъ не только для себя одного, но и отечеству, и всмъ окружающимъ меня людямъ’. О, счастливыя времена, когда россійскій интеллигентъ могъ достать денегъ у другихъ интеллигентовъ на предпріятіе ‘духовнаго перерожденія и крещенія’, на страховку отъ ‘опошленія’ и подъ единственное обезпеченіе — подъ общаніе ‘стать духовнымъ человкомъ’!… Въ первомъ десятилтіи XX вка все это кажется какимъ-то миомъ…
Дворянскія деньги были легкія и легко перемщались, и счеты по нимъ были легкіе. Въ дворянской эпох множество денежныхъ продлокъ, не позволительныхъ въ современномъ буржуазномъ обществ не только обычно, но и юридически, уголовно, считались не боле, какъ милыми товарищескими шутками… Почитайте,— первый и ближайшій общедоступный примръ!— хоть воспоминанія Гончарова о кредитныхъ операціяхъ симбирскаго губернатора Углицкаго, который, однако, по своему времени былъ очень порядочнымъ человкомъ, считался и самъ себя считалъ джентльменомъ. Легкость и двусмысленность кредита рождали и легкое и двусмысленное къ нему отношеніе… Въ этомъ случа Бакунинъ былъ лишь — типическое и балованное дитя своей родной среды.
Что касается послднихъ лтъ Бакунина, то, право, когда видишь грошевыя суммы, въ которыхъ нуждался великій революціонеръ, начинаешь негодовать не на его мшкотность и неаккуратность, а на милое отечество, допускающее, чтобы люди, съ заслугами Бакунина, въ шестьдесятъ лтъ, посл столькихъ годовъ самоотверженной дятельности для общаго блага, дрожали, предчувствуя приходъ судебнаго пристава, не могли перехать въ дилижанс изъ города въ сосдній городъ, за неимніемъ десятка свободныхъ франковъ. Что можетъ быть ужасне писемъ Антони, жены Бакунина, къ Огареву изъ Локарно отъ февраля 1872 года? Это — полная нищета, съ выразительнымъ post scrip tum’омъ: ‘простите, что посылаю письмо не франкированнымъ, въ эту минуту мы a la lettre sans sou’. Эхъ, русскіе люди, русскіе люди!… Кого изъ пророковъ своихъ вы не морили голодомъ, не томили нуждою, не травили собачьею, безпричинною злостью, не побивали камнями — и, когда камни ваши оставляли синяки, о комъ не говорили вы, показывая укоризненными перстами: смотрите! хорошъ вашъ святой! онъ весь — въ черныхъ пятнахъ!… Вывелъ изъ тяжелаго положенія Бакунина, конечно, не русскій капиталъ, а помощь итальянскаго почитателя, соціалиста Кафьеро. Онъ купилъ для Бакунина домикъ на Lago Maggiore и предоставилъ это жилище старику съ семьею въ пожизненное владніе. Что касается русскихъ, ихъ участіе къ Бакунину выразилось только тмъ, что его постарались разссорить съ Кафьеро, доказывая послднему, будто собственность въ рукахъ Бакунина недостаточно служитъ цлямъ соціальной революціи. За Бакунинымъ вчно вс считали и усчитывали его расходы, долги, обязательства и всякіе минусы. А вс плюсы, вносившіеся имъ въ международную жизнь, принимались равнодушно и чуть не свысока, какъ нчто должное, какъ своего рода оброкъ, что ли. А вотъ — оборотная сторона медали: самъ Бакунинъ въ роли кредитора разсказываетъ Дебогорій-Мокріевичъ.
‘Онъ потребовалъ, чтобы я непремнно показалъ ему свой кошелекъ. Напрасно я старался убдить его, что денегъ у меня достаточно и я въ нихъ не нуждаюсь. Онъ все-таки настоялъ на своемъ. До требуемаго количества не хватало тридцати съ небольшимъ франковъ.
— Я остановлюсь въ Богеміи. Тамъ у меня есть пріятели, у которыхъ я могу взять деньги, сколько понадобится, объяснялъ я.
— Ну-ну, разсказывай! возражалъ Бакунинъ. Онъ вытащилъ изъ стола небольшую деревянную коробочку, сопя, отсчиталъ тридцать съ лишнимъ франковъ и передалъ мн.
Мн было очень неловко принимать эти деньги, однако, я былъ принужденъ ихъ взять.
— Хорошо, по прізд въ Россію я вышлю, проговорилъ я.
Но Бакунинъ только соплъ и, глядя на меня, улыбался.
— Кому? Мн вышлешь? спросилъ, наконецъ, онъ, потомъ добавилъ:— это я даю теб не свои деньги.
— Кому же ихъ переслать, въ такомъ случа?
— Большой ты собственникъ! Да отдай ихъ на русскія дла, если уже хочешь непремнно отдать’.
Эта сцена произошла при первомъ знакомств Бакунина съ Дебогоріемъ-Мокріевичемъ и въ томъ самомъ году, когда Антони Бакунина посылала письма нефранкированными, будучи sans sou a la lettre. Любопытная подробность одной изъ такой посылокъ: 14 ноября 1871 года Бакунинъ пишетъ Огареву: ‘Второй день, какъ перестали сть мясо и скоро останемся безъ свчей и безъ дровъ… Пожалуйста, не говори объ этомъ, чтобы Женева не заболтала… Не франкирую этого письма, а письмо къ О-ову ты передай. Онъ такой же нищій, какъ и я,— значитъ, нефранкированныхъ писемъ ему посылать нельзя’. Подумать только, что Бакунинъ не имлъ возможности выписывать необходимыхъ ему политическихъ газетъ и просилъ Герцена не обращать использованныхъ журналовъ на какое-нибудь ‘неприличное употребленіе’, но присылать ему, Бакунину!.. Вс такія подробности унизительной нужды буржуазное общество забыло о Бакунин, но грошевые долги Бакунина помнитъ крпко, вмст съ анекдотами о неимоврномъ количеств чая, который поглощалъ Михаилъ Александровичъ. Чаепійца онъ былъ, дйствительно, ужасающій, и его post scriptum’ы o присылк чая въ письмахъ къ Огареву — поистин, комическій элементъ въ тяжелой житейской драм. И каждый post scriptum непремнно, съ достоинствомъ, требуетъ, чтобы чай былъ высланъ наложнымъ платежомъ, contre rembourseraent, хотя Огаревъ неизмнно посылалъ чайное сокровище въ подарокъ, зная, что, при наложномъ платеж, Бакунинъ никогда не справится съ деньгами, чтобы выкупить пакетъ съ почты. Бакунинъ, опять-таки съ неизмннымъ достоинствомъ, пріятно удивлялся подарку своего ‘Аги’, а, письма черезъ два, снова взывалъ: пришли два фунта чаю contre remboursement… Въ этомъ, конечно, много ‘Большой Лизы!’ Но улыбка, возбуждаемая чайными томленіями Бакунина, быстро гаснетъ. Ее убиваетъ опять то же самое соображеніе: однако, этотъ шестидесятилтній старикъ, отдавшій длу русской и европейской свободы сорокъ лтъ жизни, пожертвовавшій революціи всми буржуазными благами, состояніемъ, сословіемъ, положеніемъ, родиною, на старости лтъ оставленъ былъ признательными соотечественниками въ такомъ блестящемъ положеніи, что долженъ былъ побираться у пріятелей даже для возможности обезпечить себ необходимый при умственной работ студенческій стаканъ чаю!.. Нтъ, повторяю еще разъ: когда изучаешь ‘смшныя’ и ‘порочныя’ стороны Бакунина, не за Бакунина становится стыдно и обидно,— его только жаль безконечно, со всмъ его огромнымъ удалымъ ребячествомъ, взрослымъ дтствомъ геніальной натуры, безпомощнымъ богатырствомъ и богатырскою безпомощностью. Его только жаль, а негодованіе и отвращеніе достаются русскому образованному обществу, что губило, губитъ и долго еще губить будетъ такихъ Бакуниныхъ своимъ равнодушнымъ предательствомъ: въ мир — нуждою безъ отзыва, помощи и кредита, а на войн — фразистымъ революціонерствомъ въ перчаткахъ, за декламаціей и посулами котораго таится пустота повапленнаго гроба, пустота — хоть шаромъ покати. Бакунинъ умеръ въ Берн, въ нмецкой свободолюбивой семь знаменитаго физіолога Фохта, на рукахъ послдняго своего ученика и друга, итальянскаго чернорабочаго, зарытъ въ швейцарскую землю, и нмка Рейхель, видвшая въ немъ идеалъ человка, приняла на себя заботы о его могил… Такимъ образомъ, и кончина его вышла такою же международною, какъ вся жизнь. Что касается родины, она отозвалась на смерть Бакунина лишь нсколькими скверными некрологическими анекдотами, утверждавшими уже распространенныя о немъ лжи и сявшими новыя, скверныя клеветы. Положительное отношеніе къ памяти Бакунина спотыкалось о высокій порогъ цензуры, честная печать молчала съ завязаннымъ ртомъ, безчестная бахвалилась, будто она съ Бакунинымъ никогда серьезно не считалась, не питала къ нему никакого уваженія (какъ, якобы, она уважала Герцена), ругалась и пыталась представить глазамъ общества великаго трибуна — сегодня мошенникомъ, завтра — сумасшедшимъ, а послзавтра — не то юродивымъ, не то просто какимъ-то шутомъ отъ революціи. Подобною раскраскою бакунинской репутаціи занимались не одни Катковы,— не удерживался отъ соблазна, даже при жизни М. А.— напримръ, и глава славянофильства, И. С. Аксаковъ, печально оправдавъ скептическую прозорливость о немъ Бакунина въ старинной полемик шестидесятыхъ годовъ. Только въ послдніе годы, когда революціонныя вянія хоть немного ослабили узы русской книг, стала возможна реабилитація Бакунина и безпристрастная критическая оцнка его могучей фигуры и дятельности. Да и то, драгомановская біографія Бакунина (далеко не снисходительная къ покойному революціонеру!), равно какъ и собраніе писемъ его, недавно подверглись конфискаціи за строки, касающіяся императора Александра ІІ… Я далекъ отъ самонадянной мысли, что мой бглый очеркъ явится апологіей, вносящею новые взгляды на личность Бакунина, и освтитъ во весь ростъ его гигантскую историческую роль. Для этого слдовало бы сдлать обширное изслдованіе демократической бакунинской доктрины, съ ея послдовательнымъ ростомъ отъ Гегеля къ позитивистамъ, отъ оправданія николаевщины къ философскимъ мыслямъ Жюля Елизара, сложившимъ compendium германской соціальной революціи, отъ націоналъ-соціалистическихъ тенденцій къ бшеной вражд съ государственнымъ соціализмомъ, отъ расоваго феодализма въ интернаціонализму, отъ Маркса къ бунтарству и анархическому ‘творчеству разрушеніемъ’. Заглавіе моего очерка показываетъ, что я имлъ въ виду говорить съ публикою о Бакунин, а не о бакунизм. Эту вторую задачу я постараюсь исполнить отдльно. Въ этомъ же первомъ наброск я старался лишь обрисовать фигуру Бакунина, какъ представителя того могучаго духа, того святого безпокойства, избранные носители которыхъ, задыхаясь въ тсныхъ русскихъ рамкахъ,— искони привыкли либо расшибать свои удалыя головы о желзныя ршетки, либо, прорвавшись сквозь ихъ сть, изъ полона на волю, превращаться въ гражданъ всего міра, длать исторію всего міра, становиться необходимыми всему міру. Бакунинъ — сдовласый Мцыри, познавшій мучительный восторгъ революціонной бури, Бакунинъ — Стенька Разинъ, предложенный Европ въ перелицовк на западные нравы и въ перевод на языкъ германской философіи: Бакунинъ, гегеліанскій гелертеръ, кончившій жизнь отрицаніемъ науки, если она — не наука бунта и топора,— несомннно самый типическій и грозный изъ всхъ русскихъ буревстниковъ, свиставшихъ своими черными крылами надъ буржуазною Европою XIX вка, Бакунинъ сдлалъ въ этой буржуазной Европ нсколько революцій, правда разршившихся лишь въ буржуазныя же демократіи, но сами революціонеры, въ рядахъ которыхъ онъ былъ солдатомъ или вождемъ, боялись его, чувствуя въ немъ существо иной силы и высшаго бурнаго духа. Извстна фраза Коссидьера, парижскаго революціоннаго префекта въ 1848 году, что Бакунинъ неоцнимъ въ первый день революціи, а во второй день его надо разстрлять. Герценъ, отъ имени Бакунина, острилъ, что Коссидьеръ тоже человкъ неоцнимый для революціи — только его слдуетъ разстрлять наканун ея перваго дня. Нмцы, не исключая геніальнаго Маркса, не исключая влюбленнаго въ Бакунина Руге,— въ лучшемъ случа,— терпли русскаго революціонера черезъ силу, въ большинств же откровенно его ненавидли и, въ конц концовъ,— мы говорили уже,— по докладу Утина, выжили и выгнали ‘Старца Горы’ изъ Интернаціонала. Но любопытно, что изгнавъ Бакунина, — притомъ съ большимъ трудомъ, при рзкомъ протест весьма численнаго большинства, образовавшаго затмъ Юрскую Конфедерацію,— выгнавъ Бакунина, Интернаціоналъ и самъ не замедлилъ распасться и разложиться, точно онъ утратилъ свой природный символъ, свою международную душу. Русскіе революціонеры-западники, лондонскіе изгнанники, тоже боялись Бакунина. Огаревъ понималъ его лучше и любилъ больше, но Герценъ, чмъ дальше жилъ, тмъ дальше и подозрительне отходилъ отъ Бакунина. Его умренному полу-соціалистическому міровоззрнію и эстетической натур культурнаго западника (по воспитанію и образу жизни, — въ образ же мыслей Герцена мелькали часто, если не славянофильскія, то во всякомъ случа славистскія настроенія) — была прямо антипатична, подозрительна, быть можетъ, даже втайн страшна буря бакунинскаго Sturm und Drang’a. Вдь Бакунинъ, какъ смерчъ разрушительный, объявлялъ войну уже не династіямъ, не сословіямъ, не классамъ, но всему двадцативковому складу европейской цивилизаціи. Польскіе революціонеры, за дло которыхъ Бакунинъ стоялъ горою, ради которыхъ онъ увлекъ Герцена и Огарева въ агитацію, погубившую и распространеніе ‘Колокола’, пришли въ ужасъ, прислушавшись къ неутомимой логик крайностей, какъ излагалъ имъ Бакунинъ собственное ихъ будущее, во время шведской экспедиціи. Домонтовичъ открыто заявилъ, что, если надо выбирать между императорскимъ правительствомъ и тми демократическими формами, въ какихъ стремятся возстановить самостоятельность Польши ея русскіе друзья, съ Бакунинымъ во глав, то онъ высказывается за сохраненія деспотизма. Потому что,— говорили шляхтичи,— деспотизму когда-нибудь конецъ будетъ, и тогда мы устроимся, какъ намъ надо, а вашъ перестрой народъ взять назадъ уже не позволитъ. Такимъ образомъ, мы видимъ, что Бакунинъ въ активной революціи былъ, въ сущности, совершенно одинокъ и, въ полномъ смысл слова, одинъ въ пол воинъ. Быть можетъ, одиночество и придавало ему, какъ Ибсенову Штокману, ту сокрушающую силу, что была неотъемлемымъ и основнымъ признакомъ его революціоннаго апостольства. Свободный и одинокій, ринулся онъ — ‘буревстникъ, черной молніи подобный’ — въ жизнь, требующую перестроя, и прошелъ ее, какъ ниспровергагощій смерчъ. Есть люди, для кого всякое настоящее міра тсно, какъ тюрьма. Бакунинъ, по смерчевой натур своей, самый яркій и могущественный примръ ихъ, ломающихъ тсное настоящее для просторнаго будущаго. Онъ задыхался въ Россіи,— бросился въ славянство, — тсно стало въ славянскихъ рамкахъ,— понесся смерчомъ по германской демократіи,— поднялъ вихри Ліона, Барцелоны и Болоньи,— мало! мало!— буйство фантазіи и неукротимый энтузіазмъ убжденія громоздятъ предъ нимъ видніе международной анархіи, идеалъ безгосударственнаго свободнаго, индивидуалистическаго самоуправленія, апокалипсисъ человка, восторжествовавшаго надъ проклятіемъ первороднаго грха, побдившаго рабскій трудъ въ пот лица, упразднившаго терніи и волчцы, насмшливо общанные человчеству, вмсто хлба…
— Скажи, Бакунинъ, спросилъ однажды Рейхель, — ну, а если исполнится все, чего мы съ тобою желаемъ, что же — тогда?
— Тогда?
Бакунинъ нахмурился.
— Тогда я опрокину все… и начнемъ сызнова!
За подлинность этого разговора трудно ручаться. Можетъ быть, онъ плодъ легенды, но не невроятенъ и въ дйствительности. По крайней мр, онъ вполн въ дух Бакунина и хорошо выражаетъ вихрь, его одухотворявшій. Разбивать и опрокидывать — природа смерчей и вихрей. Они не могутъ не разбивать, должны опрокидывать, пока не разобьются и не опрокинутся сами. И, конечно, Бакунинъ — этотъ Фаустъ революціи — не остановился бы, удовлетворенный, ни на одномъ изъ ея существующихъ мгновеній. Строя новый міръ разрушеніемъ стараго, онъ шелъ бы — да и шелъ — все впередъ н впередъ, пока не встртилъ на пути роковую соперницу своему смерчу — еще боле могучую обновительницу міра, еще боле неутомимую строительницу разрушеніемъ, — Смерть. Словно завидуя слав Бакунина, она не дала ему чести погибнуть въ бою на болонской баррикад. 6-го іюля 1876 года она подкралась къ нему, какъ разбойникъ, задушила и опрокинула въ бернскую могилу.
Montreax.
1906. IX. 8.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
