Льюис и Д. С. Милль. Огюст Конт и положительная философия, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Ткачев П. H. Сочинения. В 2-х т. Т. 1.

М., ‘Мысль’, 1975. (АН СССР. Ин-т философии. Филос. наследие).

Льюис и Д. С. Милль.
ОГЮСТ КОНТ И ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
Пер. под ред. Н. Неклюдова и Н. Тиблена. СПб., 1867 г.⁹

Если мы скажем, что Огюст Конт есть один из величайших мыслителей нашего века, то мы повторим только общее место, принимаемое почти бесспорно всеми лучшими критиками Западной Европы. Если далее мы будем утверждать, что нашей публике о Конте почти неизвестно и что те поверхностные компиляции, в которых некоторые из наших публицистов хотели ознакомить с ним русских читателей, дают о Конте [ложное]¹⁰ понятие, то против этого едва ли кто-нибудь решится спорить с нами. Бесспорность же этих двух положений освобождает нас от скучной обязанности пускаться в доказательства полезности и своевременности появления такой книги, как ‘Огюст Конт и положительная философия’. Устранение одной обязанности оставляет нам больше времени и места для выполнения другой — представить отчет нашим читателям как о книге, так главным образом о сущности заключающихся в ней идей. Разумеется, мы не имеем намерения компилировать здесь сочинение Конта или трактаты Льюиса и Милля о Конте, еще менее намерены мы подвергать его доктрины критическому разбору — подобные претензии не могут быть осуществимы в тесных пределах библиографической хроники, и мы совершенно чужды их. Мы желаем только определить в самых общих чертах характер контовской философии, указать на его исходную точку зрения и на те выводы, к которым приводит она. При этом мы рассмотрим также, насколько эта точка зрения и эти выводы соответствуют наиболее выдающимся общественным фактам окружающей нас действительности и в какой мере контовские доктрины содействуют уяснению наших отношений к явлениям социальной жизни.

Ученые труды Конта распадаются на две различные части: Конт является нам, с одной стороны, полуметафизическим, полупозитивным систематиком человеческих знаний вообще, с другой — общественным реформатором. Одна и самая важная часть его сочинений посвящена классификации и определению прогресса наук, другая — изложению проектов общественных реформ. Первая часть предшествует второй: прежде чем строить планы общественных реформ, Конт счел необходимым систематизировать наши знания и определить основы их прогресса. Почему он поступил таким образом?

Положительный метод требует, чтобы всякое научное построение, всякая теоретическая система почерпала свои данные не из произвольных и мечтательных догадок фантазии, а из опыта и наблюдения над окружающими явлениями, следовательно, социальная система, желающая удовлетворить требованиям положительного знания, должна быть построена на точных наблюдениях над фактами социальной жизни, социальная же жизнь есть совокупность бесчисленного множества отношений и комбинаций, постоянно изменяющихся и развивающихся, чтобы изучить их как следует, необходимо, таким образом, проследить их историческое развитие и определить законы их изменений. Но при сложности социальных элементов сделать это весьма трудно, для упрощения задачи полезно было бы найти среди этих разнородных элементов такой, который перевешивал бы все остальные и служил бы, так сказать, рычагом социального движения. Затем, определив законы развития этого одного элемента, мы определим законы социального развития вообще. Таким господствующим элементом Конт берет человеческое мышление, развитие спекулятивной способности человека. ‘Нравственный, политический строй общества существенно определяется уровнем спекулятивных способностей и характером умственного направления’, так что ‘порядок человеческого прогресса есть не более как простая посылка, выводимая из прогресса интеллектуальных убеждений человека, т. е. из закона последовательных религиозных и научных переворотов’,— одним словом, ‘развитие человечества соответствует развитию мысли’, ‘наука есть путеводный светоч и регулятор социального прогресса’. Вот основная точка зрения Конта.

Насколько она верна,— это вопрос чисто фактический, а потому с нашей стороны не будет слишком отважно возбуждать его снова здесь после того, как Конт и Милль решили утвердительно. Решение поставленного вопроса зависит от решения другого, зависящего от него вопроса: действительно ли каждому регрессу и прогрессу в сфере интеллектуальной жизни соответствует прогресс или регресс в сфере материальной жизни, говоря иначе, каждое ли накопление и улучшение наших знаний ведет за собой соответствующее увеличение благосостояния масс. Поставленный таким образом вопрос этот представляет собой одну из важнейших общественных дилемм, от решения которой зависит не только характер теоретического направления социальной науки вообще, но, что еще существеннее, характер нашей непосредственной практической деятельности.

Если бы действительно прогресс интеллектуальный сопровождался всегда прогрессом материальным, то мы вправе были бы ожидать, что в тех странах положение масс наиболее обеспечено, где знание процветает, между тем на самом деле этого нет. Страны в интеллектуальном отношении наиболее развитые, как, например, Франция и Англия, почти сплошь населены невежественным и голодным пролетариатом. Группа людей обеспеченных едва ли достигает ¹/₁₀ общего населения. Правда, общая масса материальных богатств в этих двух странах несравненно выше, чем она была несколько столетий тому назад, но что же из этого? Разве сознание национального богатства может утешить пролетария среди окружающей его бедности? Разве ему легче от того, что мистер Джон, сквайр Броун и лорд Дундель извлекают из промышленных сил народа, благодаря разным механическим улучшениям, миллионы фунтов стерлингов, тогда как несколько лет тому назад они считали свои барыши не миллионами и даже не тысячами, а только сотнями фунтов? Его рабочая плата, сравнительно говоря, не увеличилась, потому что те же самые мыслители, которые утверждают, будто интеллектуальный прогресс есть непременный орган прогресса материального, учат рабочего, что рабочая плата в силу известных законов экономического соперничества всегда стремится приблизиться к такой низкой форме, при которой население может только не умирать с голоду (см. Милля: ‘Основание политической экономии’, т. I, стр. 394). Кормить рабочего только настолько, насколько это нужно для поддержания рабочей силы,— вот единственный принцип, определявший рабочую плату во времена феодального рабства и современного промышленного режима. Факт этот признается всеми экономистами, вводится даже ими в закон, и, следовательно, подлинность его не может быть оспариваема. Итак, несмотря на несомненный прогресс пауки в Западной Европе, материальное благосостояние массы далеко не соответствует этому прогрессу, напротив, по свидетельству некоторых публицистов, изучавших быт французских и английских рабочих классов, быстрое развитие машинного производства, технические усовершенствования и чрезмерное разделение труда, вызванные, без сомнения, прогрессом наших знаний, во многих отношениях ухудшили положение рабочих и способствовали понижению нравственного уровня в среде их. В подтверждение этого мнения статистика представляет бесчисленное множество фактов. Среди современных нам западноевропейских государств мы видим наибольшее сравнительно обеспечение масс там, где наименее развита мануфактурная промышленность и где поэтому умственная деятельность весьма слаба. Возьмем для примера хоть Швейцарию, эта страна тоже не прославила себя никакими великими открытиями ни в области чистого мышления, ни в области технического искусства, а между тем материальный прогресс этой страны с каждым годом делает все новые и новые успехи. Сравните, наконец, интеллектуальное развитие и материальное благосостояние массы в Старом и Новом свете, и вы встречаете новые факты, подрывающие верность исходной точки Конта. Сомнения эти возрастают еще более, когда мы от этого рода экономических фактов обратимся к тем опытам и наблюдениям над действиями окружающих нас людей, которые каждый из нас, сознательно или бессознательно, производит почти каждый день. Какие мотивы руководят обыкновенно действиями большинства? Личный интерес, личные страсти, а совсем не отвлеченные идеи и принципы. Идеи являются активными двигателями только тогда, когда они совпадают с нашим личным интересом, во всех других случаях они представляют собой элемент чисто пассивный или, говоря точнее, декоративный. Мы пользуемся ими как вывесками, но не они наши истинные кумиры, не они — наши боги. Правда, мы курим им фимиам, мы чествуем их в книгах и литературе, но в конторах, фабриках и мастерских мы не имеем обыкновения стесняться ими,— в сфере промышленной, коммерческой, деловой жизни мы обыкновенно поступаем так, как будто никогда никаких идей не существовало или по крайней мере мы о них ничего не слыхали. В этом случае нельзя не согласиться со Спенсером, который, нападая также на основную точку зрения Конта, говорит по этому поводу: ‘Не идеи управляют миром и ниспровергают его: мир управляется и ниспровергается чувствами, которым идеи служат только руководителями. Социальный механизм покоится в окончательном результате не на мнениях, а исключительно на характерах. Не умственная анархия, а нравственный антагонизм составляет причину политических кризисов. Все социальные явления порождаются общим строем человеческих ощущений и верований, из которых первые определены почти всегда наперед, а последние определяются почти всегда впоследствии. Большинство желаний человеческих унаследовано или зависит от окружающих условий, а важнейшие из окружающих условий зависят от того состояния общества, какое породили наиболее сильно господствующие желания. Социальное состояние всякой данной эпохи есть равнодействующая всех честолюбий, своекорыстий, опасении, поклонений, негодований и прочего граждан-предков и граждан-современников. Общепринятые идеи такого социального состояния должны соответствовать в среднем выводе чувствам граждан и, следовательно, быть в уровень с тем социальным состоянием, какое породили эти чувства. Идеи, вполне чуждые этому состоянию, не могут в нем развиваться, а если вводятся извне, не принимаются или же если принимаются, то вымирают, как только кончается временный фазис чувств, допустивший их принятие’ (‘Классификация наук’, стр. 48, 49). Правда, вслед за этой верной оценкой базиса социальной жизни Спенсер делает важную уступку, весьма тесно сближающую его с Контом, однако эта уступка нисколько не ослабляет и не уничтожает истинного значения мысли, развитой в приведенном отрывке.

Указанная нами исходная точка Конта привела его к изучению законов мышления. Человеческое мышление выражается в науке, следовательно, изучать прогрессивное развитие человеческого мышления — значит изучать прогрессивное развитие наук. По какому же закону и в каком порядке совершалось это развитие и в какую систему классифицируются науки? Вот вопросы, которые предстояло решить Конту на самом, так сказать, пороге своих исследований, и их решение доставило ему то почетное место, которое он занял в первом ряду мыслителей нашего века. Человеческое мышление, т. е. попытки человеческого ума представить, понять и объяснить разнообразные явления окружающей его природы и жизни, проходит три последовательных периода развития. Первоначально все окружающие его предметы представляются ему существами, подобными ему, олицетворяющими в себе свойства его собственной природы: волю, сознание, способность желания и т. п., потом, замечая между предметами однородность, человек группирует их в особые классы и ставит каждый класс под управление особого духа, идя далее по лестнице этих обобщений, человек возвышается к монотеизму. На второй ступени своего развития ум старается объяснить окружающие явления не с помощью духов, а посредством прирожденных предметам сущностей, скрытых в них сил и способностей. На эти силы и способности он смотрит как на действительные существования, присущие конкретным телам, хотя и отличные от них: эти существования имеют свое пребывание в конкретных телах и одушевляют их собой. Этот период мышления Конт называет в отличие от первого — сверхъестественного — метафизическим. Наконец, на третьей и последней ступени своего развития ум человеческий окончательно освобождается от сетей метафизики и, отказавшись определять сущность и причины явлений, спокойно изучает их в последовательности и сосуществовании. Этот период Конт называет позитивным. Однако хотя человеческое умозрение и проходит эти три фазиса своего развития, но так как оно разделяется на несколько отделов, соответствующих известным наукам, и так как эти отделы или науки развиваются неодновременно и неравномерно, то и переход от одной ступени к другой различен для различных частей мышления. В то время, например, как одна наука может находиться еще в сверхъестественном периоде своего развития, другая может уже достигнуть метафизического, а третья позитивного. Тем не менее, однако, существует, но мнению Конта, некоторая последовательность, в которой различные науки вступали сначала в период метафизический, потом в чисто положительный. Конт исследует этот порядок, и результатом его исследования явилась та замечательная концепция подчиненности наук, которая, но верному замечанию Милля, составляет одну из самых важных частей философии Конта. Мы не можем пройти ее здесь молчанием, тем более что основной закон, по которому расположены науки в соподчиненном порядке, прилагается впоследствии Контом, как мы увидим ниже, к определению общественной иерархии в его социальной системе.

Прежде всего Конт разделяет все науки на абстрактные и конкретные. Абстрактные имеют дело с законами, управляющими элементарными фактами природы, с законами, ‘от которых, — говорит Милль, — естественно должны зависеть все действительно осуществившиеся явления, но которые равным образом совместимы со многими другими комбинациями, кроме встречающихся в данном случае’. Конкретные же науки имеют дело с одними только данными, частными комбинациями явлений. Так, например, минералы произведены и связаны между собой законами механической связи и химического соединения, абстрактные науки — физика и химия — определяют эти законы, т. е. открывают, как и под какими условиями тела связываются и какие могут быть виды и результаты химического соединения. Громадное большинство этих сочетаний и соединений совершается обыкновенно в наших лабораториях, конкретная наука — минералогия — не касается их, она занимается теми агрегациями и теми химическими соединениями, которые даны уже самой природой. Одним словом, конкретные науки изучают то, что есть, абстрактные — те законы, по которым то есть, что есть. Например, существование данного дерева или животного есть совокупный результат действия многих естественных законов — физических, химических, биологических и т. п. Абстрактная наука занимается отдельно каждым из этих законов и рассматривает его во всех возможных случаях его действия, конкретная же рассматривает только те комбинации этих законов, которые осуществились в данном растении или животном. Но, разумеется, для того, чтобы узнать данное явление, необходимо узнать прежде всего те элементы, из которых оно сложилось,— те законы, которые управляют этими элементами, чтобы понять, например, конструкцию такой сложной машины, как человеческое тело, нужно понимать законы, по которым действуют различные части этого сложного механизма, отсюда непосредственно следует, что науки абстрактные должны предшествовать наукам конкретным,— изучение более общего и простого должно предшествовать изучению более частного и сложного. Науки, таким образом, располагаются по восходящей линии по степени сложности изучаемых ими явлений, так что каждая наука основывается на истинах всех предшествующих наук с присоединением частных истин, собственно ей принадлежащих. Числовые истины верны относительно всех вещей и зависят единственно от своих собственных законов, потому наука чисел, состоящая из арифметики и алгебры, может быть изучаема без всякого отношения к какому-либо другому знанию, она не требует никакой предшествующей науки. Истины геометрии предполагают законы чисел и более специальный класс законов, свойственных протяженным телам, по не требуют других: геометрия, следовательно, может быть изучаема независимо от всех других наук, кроме науки о числах. Рациональная механика предполагает законы чисел и протяжения и специальный ряд законов равновесия и движения, следовательно, механика в последовательном порядке должна идти за арифметикой, алгеброй и геометрией. Астрономия зависит от всех этих классов законов с прибавлением еще закона тяготения. Физика предполагает три означенные науки и еще астрономию, потому что все явления на земле подлежат влиянию движения Земли и небесных тел. Химические явления зависят (помимо их собственных законов) от всех предшествующих, между прочим, и от законов физики, особенно же теплоты и электричества. Физиологические явления основываются на законах физики и химии с присоединением своих собственных. Явления общественной жизни определяются не только законами, специально свойственными общественной жизни, но и всеми предыдущими. Таким образом, является целый ряд наук, группирующихся в следующем порядке: 1) математика, распадающаяся на три, последовательно одна за другого идущие части: наука чисел (арифметика и алгебра), геометрия и механика, 2) астрономия, 3) физика, 4) химия, 5) биология, 6) социология. В таком же точно порядке по закону убывающей общпости располагаются Контом и отдельные части каждой науки.

Такова контовская классификация наук. Конт придает ей огромное значение, — он видит в ней не простое педагогическое средство для удобнейшего ознакомления с различными отраслями человеческих знаний, нет, он утверждает, что наука действительно так развивалась, что она представляет нам естественный путь прогресса человеческого мышления. Против подобных претензий со всей силою своей обширной эрудиции и своей глубокой логики восстал, как известно, Спенсер (см. его ‘Генезис науки’, в I и II вып. ‘Научно-политических и философских опытов’ и статью ‘Классификация наук’). Спенсер отвергает возможность прямолинейного развития наук по закону убывающей общности.

Ум человеческий никогда не идет в своем развитии по тому пути, который указан ему Контом. Он никогда не начинает с абстрактного, а почти всегда с конкретного,— от изучения явления он восходит к изучению законов, а не наоборот. Разумеется, без знания законов невозможно знание явления, но, с другой стороны, и без точного знания явления невозможно открытие законов, следовательно, абстрактные пауки не предшествуют конкретным, точно так же как и конкретные не предшествуют абстрактным, но те и другие развиваются параллельно, пополняя и совершенствуя взаимно друг друга. ‘Каждый отдельный класс мыслителей,— говорит Спенсер,— как бы выделил свой собственный, частный порядок истин из общей массы материала, накопленного наблюдением, и все другие классы исследователей пользовались этими истинами по мере того, как они вырабатывались, результатом этого была возможность для каждого успешнее разрабатывать его собственный порядок истин’ (‘Генезис науки’. Полное собрание сочинений Спенсера, вып. I, стр. 307).

‘Всякая группировка наук в преемственном порядке,— продолжает Спенсер,— дает радикально ложную идею об их генезисе и зависимости. Между множеством возможных систем не существует какого-либо рационального порядка. Истинной филиации наук нет. Вся гипотеза ложна в своем основании. В самом деле, стоит только бросить беглый взгляд на ее происхождение, чтобы тотчас же увидеть, как она неосновательна. Откуда взялся линейный ряд наук? Какое у нас основание предположить, что науки допускают линейное распределение? Где паше право предполагать, что существует какая-то преемственность, в которую науки могут быть поставлены? Для всего этого нет ни оснований, ни поводов. Откуда же в таком случае возникло это предположение? Пользуясь собственной фразеологией Конта, мы должны бы назвать такое предположение метафизическим понятием. Оно прибавляет еще один случай к постоянно встречающимся случаям, когда из ума человеческого делается мерило природы. Мы принуждены мыслить последовательно, по законам нашего ума мы должны рассматривать предметы отдельно — один за другим, поэтому в самой природе должен существовать рядовой порядок,— поэтому науки должны допускать классификацию в последовательном порядке. Вот где начало данного понятия и единственное доказательство его истинности. Люди принуждены были, располагая в книгах своих планы воспитания и свои системы знания, выбрать тот или другой порядок. Доискиваясь, какой самый лучший порядок, они естественно пришли к убеждению, что должен существовать порядок, который бы верно представлял факты, т. е. упорствовали в открытии такого порядка, но при этом они вовсе упустили из виду предварительный вопрос: правдоподобно ли, чтобы природа применялась к удобству составления книг?’ (Спенсер, вып. I, стр. 309 и 310).

Мы позволили себе привести здесь эту несколько длинную выписку, потому что в настоящем вопросе голос Спенсера должен иметь особенный вес, его обширные, основательные и в то же время в высшей степени энциклопедические знания делают его вполне компетентным судьею в деле классификации наук. Факты, которые он противопоставляет гипотезе прямолинейного распределения наук, слишком очевидны и поразительны, чтобы их можно было упускать из виду. И сторонники контовской классификации (в особенности Литтре и Милль) и не отвергают их, а стараются придать им иной смысл. Действительно, говорят они, человеческое мышление обыкновенно начинает с конкретного и от него восходит к абстрактному, тем не менее абстрактные науки должны предшествовать конкретным, потому что без первых немыслимы последние. Наши знания конкретных явлений только тогда возвысились на степень науки, когда мы изучили абстрактные законы, а до тех пор это были чисто эмпирические наблюдения, чуждые научного характера. Вот главный аргумент, приводимый Литтре и повторяемый Миллем в опровержение доводов Спенсера (см. статью Милля: ‘Огюст Конт и позитивизм’, стр. 41). Нетрудно, однако, понять, что этот аргумент нисколько не колеблет положения Спенсера. Действительно, первоначально наши наблюдения над конкретными явлениями были только массой эмпирических данных, не имеющих строго научного характера. Точно так же и те науки, которые Конт называет абстрактными, были первоначально только агрегатом отрывочных знаний и весьма мало удовлетворяли тому, что мы называем наукой в истинном смысле этого слова. Постепенное накопление этих абстрактных знаний и эмпирических наблюдений способствовало параллельному развитию абстрактных и конкретных наук.

Недостаток места и библиографический характер пашей заметки не дозволяют нам приводить другие, более, так сказать, конкретные факты в подкрепление спенсеровских доводов, читатель сам может найти их в его ‘Классификации наук’ и ‘Генезисе науки’, а также и у Уевелля в его истории индуктивных наук¹¹. Мы уже не можем долее распространяться здесь о контовской классификации, просим только читателя обратить внимание на указанный нами основной закон ее. С этим законом нам придется еще встретиться при разборе умозрений Конта о социальной системе.

Исходная точка зрения Коита приводит его к тому заключению, что законы мышления суть в то же время и законы социального развития. Человеческое же мышление, как мы видели, проходит три фазы развития: теологическую, метафизическую и позитивную, каждый из этих периодов интеллектуальной жизни сообщает особую своеобразную физиономию всему строю социального быта. И так как все эти три фазы мышления человеческий ум непременно должен пройти, то и общество непременно и неизбежно должно было пережить все то, что оно пережило,— иными словами, все прошедшее разумно и, следовательно, хорошо. Таким образом, исторический оптимизм находит себе полное оправдание в доктринах Конта, и сам Конт является в своих умозрениях крайним оптимистом. Все, что было, все способствовало прогрессу, все прошлое целесообразно, все исторические факты возводятся в какие-то законы, и вся история представляет собой, как выразился бы Смарагдов, триумфальное шествие человеческого гения по пути прогресса. Разумеется, с точки зрения Конта, подобное понимание истории вполне основательно и даже неизбежно, но если согласимся, что его точка зрения несостоятельна, то, без сомнения, и все его историческое миросозерцание рушится само собой. Несостоятельность же этой точки зрения доказывается отчасти приведенными выше фактами и соображениями, но главным образом собственными историческими умозрениями Конта.

Мы не будем говорить о фетишизме,— история не застала ни одного народа в этом первичном периоде интеллектуального развития, а потому трудно определить те социальные условия, которые должны соответствовать ему. Следовательно, все, что говорит Конт об этих условиях, имеет чисто гипотетический характер и не допускает исторической проверки. Совсем другое дело со вторым периодом теологического развития — политеизмом. Здесь историческая проверка вполне возможна, так как социальная организация политеистических обществ развивалась на глазах истории. Какую же именно социальную физиономию политеизм должен придать обществу, по мнению Конта? ‘В этот период общественная деятельность была существенно военная’, политеизм прямо возбуждал дух завоеваний, придавая войнам религиозный характер, он давал сильные средства для установления и поддержки военной дисциплины, ибо различные предписания ее весьма легко было освятить божественным покровительством, выбирая их через посредство оракулов, через авгуров и т. д.’ (Льюис. Курс положительной философии Конта, стр. 308, 309). Действительно, эти умозрения оправдываются на истории Рима и отчасти на истории Греции, но если взять в расчет восточные политеистические государства, то вывод Конта окажется лишенным фактического основания. Возьмем, например, хоть Индию. По мнению всех историков и путешественников, Индии совершенно чужд воинственный дух,— она не произвела ни одного великого полководца. Монтескье называет даже индийцев просто трусами (‘Esprit des lois’¹², XIV, 3). Лоран хотя и считает такой приговор над целым народом несколько преувеличенным, но соглашается, что ‘действительно индийцы не питали ни малейшей склонности к войнам’ (‘Etudes sur l’histoire de l’humanit, Orient’¹³, p. 71). Он рассказывает, что в третьем веке до нашей эры в Индию явился посол Селевкидов разузнать, что делается с этим таинственным народом и не замышляет ли он в тиши чего недоброго. Брамины отвечали послу, что никогда они не вели войн вне границ своей страны и никогда не основывали ни одной колонии (ibid., стр. 72). То же самое можно сказать о Египте. Миролюбивые наклонности египтян были засвидетельствованы еще Страбоном. Почти все историки признают, что воинственный дух был совершенно чужд жителям берегов Нила, так что историки даже сомневаются в правдоподобии рассказов Диодора об удивительных походах Сезостриса. ‘Я так же мало верю этому, — говорил Вольтер в своей ‘Philosophie de l’histoire’¹⁴, — как и миллиону солдат, через сто ворот вышедших из Фив. Читая рассказ Диодора о том, как отец Сезостриса предназначил своему сыну покорить весь мир, можно вообразить, что читаешь историю Некрополя, египтяне, один из самых подлых и трусливых народов, были созданы скорее для рабства, чем для господства’. И другие историки высказывают по поводу храбрости и воинственности египтян точно такие же мысли, опровергающие верность контовского заключения о влиянии политеизма на направление общественной деятельности.

Другим существенным последствием политеизма по отношению к социальной и политической жизни общества Конт признает: 1) смешение духовной власти со светской, 2) существование рабства. ‘Авторитет мысли, в то время чисто теократический, и исполнительная власть, существенно военная, всегда были соединены, и это неизбежное соединение, конечно, должно было содействовать роли, которую мы признали за политеизмом в общем развитии человечества. В самом деле, ясно, что военная деятельность не могла бы развиться так, чтобы выполнить свое главное назначение, если бы духовный авторитет и светская сила не соединялись обыкновенно в одном господствующем сословии’ {Льюис. Курс положительной философии, стр. 311). Между тем на самом деле ни одно теократическое государство, исповедовавшее политеизм, никогда не допускало подобного смещения,— светская и военная власть никогда не выходила из жреческой касты. Этот важный исторический промах Конта заметил и указал Милль. ‘Нет,— говорит он,— основания думать, что хотя в одном из таких государств царь или глава правительства когда-нибудь, кроме случаев узурпации, принадлежал к касте жрецов. Правителей из жрецов мы находим только в двух ненормальных случаях, из которых последний весьма мало известен: мы говорим о микадо в Японии и великом ламе в Тибете. Но при этом следует заметить, что и здесь и там верховная власть жрецов имеет только номинальный характер. Даже в Индии, где жреческое сословие пользовалось большим, чем во всяком из достоверно известных обществ, значением, и в Индии царь не только не был из жрецов, но, согласно с религиозным законом, не мог даже быть из них, он принадлежал к другой касте. Брамины облечены были возвышенным характером святости и осыпаны громадным количеством гражданских привилегий: царь обязан был иметь совет из браминов, по на деле он принимал или отвергал их мнения совершенно по произволу’ (Милль. Огюст Конт и позитивизм, стр. 99 и 100).

То же самое можно сказать и о Египте: и там царь выбирался не из касты жрецов. Хотя этому мнению и противоречит свидетельство Платона, но Милль совершенно справедливо не придает словам Платона в этом случае никакой веры, так как они несогласны с указаниями первоначальных источников относительно истории Египта и так как Платон писал уже о прошедшем, и нам неизвестно, из каких рук он брал свои сведения.

Что касается до рабства, то и этот институт едва ли можно приписывать влиянию политеизма, так как характер его весьма различен в европейских и азиатских политеистических государствах. В Греции и Риме он имел значение государственного учреждения, освящался религией и составлял вообще одну из самых существенных и необходимых частей экономического строя общества, в Египте же условия экономического быта делали рабство совершенно излишним, низшие касты земледельцев и ремесленников обеспечивали своим трудом материальное благосостояние населения, и если там и были рабы, то это были военнопленные, хотя, впрочем, и это предположение далеко не имеет полной достоверности. По некоторым египетским барельефам можно скорее думать, что египтяне не обращали в рабство, а убивали попавшихся в плен врагов (см. Лорана ‘Etudes sur l’humanit, Egypte’, p. 263 и др.). Во всяком случае рабства как организованного учреждения в Египте не было.

Мы взяли здесь самые крупные факты социального быта, на которые указывает Конт как на последствие и результат политического режима, если мы возьмем другие, более мелкие и второстепенные, как, например, развитие искусства, то и они еще более убедят нас в односторонности исторических умозрений Конта.

Дальнейшая историческая аргументация его еще более подтверждает это предположение. Переходя к третьему периоду теологического развития — монотеизму, он исключительно ограничивается историей католических стран Европы. Изучая, как и прежде, наиболее рельефные исторические факты, он представляет их в таком свете, как будто они были необходимыми, неизбежными логическими последствиями монотеистической системы. Между тем мы видим, что даже при одной и той же форме монотеистического мировоззрения — католицизме социальный быт и социальный прогресс далеко не представляют тождества во всех западноевропейских государствах, Франция и Англия, например, несмотря на свое первоначальное католическое мировоззрение, шли по совершенно иным путям развития и выработали совершенно неодинаковые формы политического и социального быта. Но оставим эти частности. Как объяснить тот осязательный факт, что при одинаковом по существу своему монотеистическом миросозерцании западные и восточные, романские и германские народы, с одной стороны, славянские — с другой, выработали себе совершенно различные бытовые формы, различные социальные физиономии и представляют в своем историческом развитии весьма мало аналогий и сходства.

Мы не можем здесь вдаваться в частности и подробно разбирать, в какой мере различные явления средневековой жизни Европы обусловливались влиянием католицизма, но и приведенных уже фактов, как нам кажется, достаточно, чтобы усомниться в правдоподобии контовской гипотезы о законах социального развития. Контовская социальная система служит новым косвенным доводом против этой гипотезы, потому что она на ней основана и из нее вытекает. Если интеллектуальный элемент есть начало, регулирующее социальный прогресс, если счастье человечества обусловливается доброкачественностью и степенью развития его мышления, то, само собой разумеется, какие силы должны получить первенствующее значение в том возрожденном обществе, идеал которого рисует Конт в своем ‘Cours de philosophie positive’ и в особенности в своей ‘Politique positive’¹⁵, — это силы духовные, интеллектуальные, мыслящий класс признается им выше деятельного класса, мыслящий класс возводится на верхнюю ступень всей общественной иерархии. Строгое иерархическое начало положено в основу всей социальной системы. Иерархия эта определяется тем же самым законом, который определяет и научную классификацию: различные общественные деятельности, как и различные науки, классифицируются по степени общности их характера. Таким образом, самый существенный вопрос повой социальной организации состоит в правильной оценке различных степеней общности, присущих различным отправлениям общественного организма. Но так как, по мнению Конта, с одной стороны, общественный прогресс есть продолжение животного прогресса, а животные постоянно возвышаются по мере сходства их с человеком, с другой же стороны, развитие человечества характеризуется постоянным стремлением дать преобладание тем свойствам, которые отличают человека от животного, то понятно, что класс, по деятельности своей всего более удаляющийся от животных — класс мыслителей и философов, должен иметь первенствующее и преобладающее значение в общественной иерархии. Напротив, классы, занимающиеся тал называемой черной работой, изготовлением нашей пищи и одежды, должны занимать самое низшее общественное положение, так как их деятельность почти ничем не отличается (энергетически) от деятельности животного. Мыслящий класс в свою очередь делится на два отдела: на философов и ученых, поэтов и эстетиков вообще. Так как научная точка зрения по своей общности и отвлеченности выше эстетической, так как наука и философия имеют дело с общими, абстрактными понятиями, эстетика же с частными, конкретными явлениями, то класс мыслителей и ученых должен занимать более высокое общественное положение, чем класс художников и поэтов. Практический, или деятельный, класс также подразделится на две главные категории — производителей и распределителей, из которых вторая должна стоять выше первой. Обе категории подразделяются еще на 4 отдела: категория производителей — на производителей сырых материалов (земледельцы, рудокопы и т. п.) и на обрабатывателей этих материалов (фабричные, мануфактурные работники и ремесленники), категория распределителей — на распределителей самих продуктов (купцы оптовые и мелочные торговцы) и на распределителей их представительных знаков (банкиры). В таком же порядке классы эти распределяются и в общественной иерархии: самую низшую ступень занимают земледельцы, рудокопы и т. п., вторую — ремесленники и фабричные, третью — купцы, четвертую и самую высшую — банкиры.

Вся светская политическая власть сосредоточена в руках последнего, четвертого класса, банкиры и капиталисты поставлены не только во главе промышленной деятельности, но и во главе политического и административного управления. Вся правительственная власть в возрожденном обществе сосредоточивается в руках триумвирата из главных банкиров: один банкир будет заведовать иностранными делами, другой — внутренними, третий — финансовыми. Власть триумвиров имеет диктаторский характер: не существует ни одного учреждения, которое ограничивало бы и контролировало ее, диктаторы-триумвиры ни от кого не зависят и ни перед кем по ответственны, власть их пожизненна, назначаются они своими предшественниками, такими же банкирами-диктаторами. Рядом с этой неограниченной светской властью капиталистов существует такая же неограниченная и ни перед кем не ответственная духовная власть, сосредоточенная в руках первосвященника. Первосвященник — глава высшего, мыслящего класса. В светских делах, в делах управления он имеет только совещательный голос, в делах же, касающихся воспитания и нравственности, — решающий, окончательный голос. Духовный, или мыслящий, класс заведует воспитанием, блюдет за исполнением всеми своих обязанностей, за направлением общественного мнения и за мыслями, высказываемыми публично, дает советы правителям, является третейским судьей при столкновении различных общественных деятелей, при спорах работодателей с работниками, господ со слугами и т. п. Надзор за отправлением всех этих функций сосредоточен в лице первосвященника, первосвященник — это верховный цензор мыслей и нравов. Как всякое проявление человеческой деятельности в коммерческой сфере подчинено строгому контролю светских диктаторов-банкиров, так точно всякое проявление этой деятельности в сфере нравственной и интеллектуальной поставлено под строгий надзор самовластного и неограниченного первосвященника. Таким образом, весь народ отдается в вечное и нераздельное владение четырех человек: философа и трех банкиров. Единственными гарантиями против их деспотизма должна быть, по мнению Конта, свобода слова и печати. Но может ли существовать подобная свобода при безграничном самовластии банкиров и философов, об этом Конт ничего не говорит, он считает невозможным, чтобы в его идеально деспотическом государстве управляемые имели иные мнения, чем управляющие, поэтому и он не предусматривает того случая, когда его первосвященнику или триумвирам вздумается подавлять и преследовать мнения, несогласные с интересами банкиров или духовенства. К кому будет тогда апеллировать порабощенный парод? Все к тем же банкирам и духовенству.

Такова, по мнению позитивной философии, идеальная организация возрожденного общества. Мы с умыслом говорим здесь — по мнению позитивной философии, а не по мнению Конта. Нелепости этой организации относятся обыкновенно не на счет позитивного метода Конта, а на счет расстройства его ума, ослабевшего с летами, впавшего в жалкие односторонности. Такого мнения, между прочим, держится и Милль и все вообще сторонники его социологического метода. Видя те поразительные нелепости, до которых договорился Конт, следуя своему методу, они чувствуют себя в крайне неловком положении, им приходится краснеть за своего учителя, боясь открыто поддерживать и повторять его странные мысли об общественной организации, они видят себя в необходимости всенародно заявить, что эти мысли не имеют ничего общего с позитивным методом Конта, что Конт попал на ложную дорогу, что ум его расстроился и т. п.

Но если внимательно всмотреться в основную идею Конта, то легко можно убедиться, что главная ошибка контовской социальной системы зависит от того, что Конт возводит в принцип, в отвлеченный идеал все явления окружающей его рутины, а так как в действительной жизни есть много такого, что решительно несовместимо с требованиями здравого рассудка, то прогрессивное движение Конта на самом деле часто оказывается ретроградным. Существование такого ретроградного движения, притом ретроградного не временно, а постоянно, хотя и подрывает контовские исторические умозрения, но тем не менее вполне подтверждается фактами. Таким образом, оказывается, что эти умозрения весьма сомнительного позитивного характера, что они скорее отличаются свойствами совершенно противоположными, свойствами умозрительной, гипотетической метафизики. Все историческое развитие подгоняется под гипотезу, имеющую свои основания не в фактах действительной жизни, а в отвлеченных умозрениях философа. Насколько удачна эта гипотеза, мы старались показать это выше, к каким неизбежным теоретическим и практическим последствиям приводит она, это показывает нам только что рассмотренная нами социальная система Конта.

После этого нам уже нет надобности останавливаться на частностях, пусть читатели познакомятся с ними непосредственно из разбираемой нами книги. В этом отношении обращаем их особенное внимание на статью о Конте Милля, в ней они найдут, между прочим, весьма подробные сведения о предлагаемой Контом организации общества, что же касается до книги Льюиса, то она хотя по объему вдвое или втрое больше исследовании Милля, однако далеко уступает им в научной основательности и беспристрастии. Сам Льюис, впрочем, придает своему труду только чисто компилятивное значение, желая ознакомить английскую публику с умозрениями Конта, он скомпилировал его ‘Philosophie positive’, по, собственно говоря, у него вышла совсем и не компиляция, а краткий обзор шеститомного творения Конта. Обзор написан весьма популярным языком, как вообще все, что пишет Льюис, но он весьма поверхностен и совершенно чужд критического отношения к рассматриваемому предмету, особенно неудовлетворителен обзор двух последних томов, где излагаются социологические воззрения Конта. Льюис не имел возможности или, правильнее, не умел в сжатом очерке сгруппировать все существеннейшие доводы, которыми Конт обставляет свои исторические и социологические умозрения, и последовательно развить нить его мыслей,— оттого этот отдел его книги представляет учение французского мыслителя в весьма обидном для него свете, оно выходит в изложении Льюиса каким-то бездоказательным догматизированием, рабское отношение автора к доктринам Конта выступает здесь также с особенной ясностью и весьма неприятно поражает читателя. Льюис, по-видимому, не делает никакого различия между глубокими плодотворными научными обобщениями Конта и его нелепостями, вроде идей о познании женщины и ее отношениях к мужчине¹⁶,— и глубокие и абсурдные мысли он излагает с одинаковой уверенностью в их несомненной истинности, одним и тем же приторно-популярным догматическим языком. Все это делает его компиляцию во многих отношениях далеко не удовлетворительной, и переводчики поступили весьма хорошо, что присоединили к книге Льюиса статью о Конте Милля. Хотя Милль вполне согласен с исходной точкой контовских умозрений, хотя он вполне разделяет исторические взгляды Конта, однако он сумел сохранить свою умственную самостоятельность, хоть по крайней мере но отношению к контовской ‘Philosophie positive’. Разбор этого труда составляет, по нашему мнению, лучшую часть его статьи. В заключение заметим, что самый перевод разбираемой книги далеко не безукоризнен, хотя, впрочем, сравнительно с другими, например всеми московскими и некоторыми петербургскими, переводами его можно вообще назвать недурным.

ПРИМЕЧАНИЯ

⁹ Рецензия эта первоначально была помещена в ‘Новых книгах’ No 9 ‘Дела’ за 1867 г. и перепечатана в ‘Избранных сочинениях’ Ткачева (V, 327—343). Публикуется по тексту этого издания.

¹⁰ Слово ‘ложное’ было вставлено при переиздании рецензии в ‘Избранных сочинениях’ Ткачева.

¹¹ Ткачев имеет в виду ‘Историю индуктивных наук’ Уэвелла, русский перевод которой, сделанный М. Антоновичем и А. Пыпиным, вышел в Петербурге в 1867—1868 гг.

¹² ‘О духе законов’ (см. Ш. Монтескье, Избр. произв. М., 1955, стр. 353).

¹³ ‘Этюды по истории человечества. Восток’.

¹⁴ ‘Философия истории’.

¹⁵ ‘Курс позитивной философии’ и ‘Позитивная политика’ О. Конта.

¹⁶ Конт был противником равноправия женщин с мужчинами и назначение первых видел лишь в воспитании потомства и облагораживании мужчин (см. письма О. Конта к Д. С. Миллю, в кн.: Д. С. Милль. Подчиненность женщины. Пер. с англ. Н. Михайловского. СПб., 1869, стр. LIII—LIV).

Льюис и Д. С. Милль.ОГЮСТ КОНТ И ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯПер. под ред. Н. Неклюдова и Н. Тиблена. СПб., 1867 г.9

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

Льюис и Д. С. Милль.
ОГЮСТ КОНТ И ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
Пер. под ред. Н. Неклюдова и Н. Тиблена. СПб., 1867 г.⁹