Людовик XVI, описанный гм. Сулави (*)
Людовик XVI, описанный гм. Сулави (*)
(*) Перевод из его Memoires, недавно вышедших в Париже.
——
Людовик XVI, описанный гм. Сулави, Сулави Жан-Луи-Жиро, Год: 1801
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Дофин, сын Людовика XV, несколько лет прилежно занимался воспитанием детей своих: герцога Берри {То есть Людовика XVI.}, графа Прованского и д’ Артуа.
Последний с самого младенчества был живого характера, ветрен, непослушен и любил забавы. Граф Прованский не имел в себе ничего отменного, но герцог Берри показывался всегда тихим, важным, скромным — не участвовал ни в каких шумных играх, никогда не лгал, и любил всего более рисовать ландкарты или заниматься слесарным искусством.
Дофин отличал его от других детей, и мадам Аделаида, которая также была к нему привязана, часто говорила ему в шутку: ‘ради Бога будь смелее, Берри! шуми, кричи, как брат твой д’ Артуа, перебей весь мой фарфор, да будь только живее!’ — Но Берри краснелся и молчал.
Учителями его были лиможский епископ Конлозоке, человек справедливый, добродушный, но слабый до крайности — и герцог Ла-Вогион, человек опытный, знавший двор и людей, друг тайный иезуитов и всех фанатиков, он произвел в короле ненависть к герцогу Шуазёлю.
Когда герцог Берри сделался дофином, то мадам Аделаида хотела ввести его в совет, чтобы он узнал дела, но Людовик XV не соглашался, хотя часто говорил: ‘мне хотелось бы видеть, какую ролю может играть Берри в совете!’ Сей молодой принц спрашивал его иногда о делах, но король не отвечал ему.
Робость, благодетельность и скромность были главными свойствами дофина. Он не терпел лести, слушал жалобы нещастных, любил смотреть за работниками во дворце и в саду, часто сам трудился с ними, таскал бревна и камни, точил, и никакому слесарю не уступал в стальных работах. Когда он с черными руками приходил в дофине, то она в шутку называла его своим Вулканом. Эту невинную забаву вменили ему после в преступление!
Царствование Людовика XV наконец так наскучило французам, что они по смерти его прозвали Людовика XVI вожделенным. Это не нравилось старым царедворцам, которые и других уговорили называть короля благодетельным. Стихотворцы приняли сие последнее имя. Сам Людовик, будучи еще принцом и видя общее распутство двора, говаривал, что ему будет всего приятнее называться строгим, но с легкомысленными французами он не мог успеть в своем намерении.
Людовик XVI был недоверчив к придворным и не любил знатных. Царская власть не льстила ему, но казалась бременем. Он уважал славу дома своего, и боялся помрачить ее, помнил всегда наставления отца, не любил австрийской политики, и во всю жизнь спорил о том с Мариею, хотя впрочем был самым нежным ее супругом.
Лудовик восшел на престол девятнадцати лет, не имел ни малой склонности к женщинам, убегал опасных красавиц, и французы говорили: ‘разве в нем не Бурбонская кровь? он будет таков же, как и предки его, когда доживет до 40 лет, и когда Мария Антуанета наскучит ему.’
В короле оказалась одна страсть к звериной ловле. Я видел в его внутренних комнатах шесть больших досок, на которых означено было число застреленной им дичи во все время его дофинства и царствования. — Сии комнаты расположены были таким образом: небольшая зала, убранная эстампами, ему поднесенными, и барельефами, изображающими Бургонской канал и Шербурские работы, другая зала, наполненная сферами и всякого рода математическими орудиями ( надобно знать, что он был один из первых географов Европы и всех удивлял своею памятью ), в третьей стояло несколько токарных станков, полученных им в наследство от Людовика XV (он сам чистил их всякой день), в четвертой были книги, вышедшие во время его царствования, в пятой библиотека деда его, молитвенники Франциска I, Людовика XIV, и проч. Он всегда любовался Дидотовыми изданиями, радовался, что в его время книгопечатание дошло до такого совершенства, и всякая Дидотова книга лежала у него в особливом сафьянном футляре. Он собирал Английские книги, и парламентские споры, напечатанные в лист, занимали несколько полок в его кабинете. Тут же хранились в манускрипте все планы, как можно сделать высадку в Англии, большая кипа бумаг, с собственною его надписью: тайные записки моей фамилии об Австрийском доме — мои фамильные бумаги о Стуартском и Ганноверском доме. В другом ящике лежали записки о России, известной Рюльеров манускрипт и примечания на характер и царствование Великой ЕКАТЕРИНЫ, запечатанные собственною королевскою печатью.
Над королевскою библиотекою сделана была кузница с двумя наковальнями, где Людовик работал с мастером своим Гаменем, которой после сделался его предателем и дерзнул сказать, будто бы король хотел отравить его ядом. Сей негодной и грубой человек обходился с ним в самом деле как с учеником, он был его поверенным в самых важных делах, и когда народное собрание послало нас в Версальский дворец, то Гамень указал нам тайный ящик, где хранилась известная красная книга (Книга тайных расходов), присланная к нему королем из Парижа, из чего можно заключить, что нещастный Людовик надеялся возвратиться в Версалию.
‘Король был добр, терпелив, робок и любопытен,’ говорил Гамень: любил спать, а еще более делать замки, уходил от королевы и придворных, чтобы пилить и ковать со мною, боялся людей, боялся их насмешек, и мы с величайшею тайностию упражнялись в нашем деле.’
Над кузницею был бельведер, где часто Людовик сиживал на креслах и смотрел в трубку на Парижскую дорогу и на окрестности. Он сердечно любил Дюрета, своего камердинера, который острил его инструменты, наклеивал ландкарты, и выбирал ему по глазам лорнеты. Сей добродушный Дюрет и другие слуги не могут без слез говорить о нем.
Людовик до 24 лет был слабого здоровья, но вдруг начал толстеть и сделался наконец удивительным образом силен. — Он соединял в себе двух человек, был умен и сведущ, но чрезвычайно слаб в рассуждении воли своей, знал весьма твердо историю своей фамилии и первых домов Франции, он сам написал прекрасное наставление для путешествия Ла — Перузова, за которое министр похвалил академию, думая, что она сочинила его.
Лудовик мог помнить удивительное множество чисел и мест. Однажды министр показал в расходе два раза одну сумму. ‘Это было уже в прошлогоднем счете,’ сказал король: справьтесь, и вы увидите свою ошибку.’
Всякая несправедливость трогала его до глубины сердца, тогда он выходил из себя, бранился и требовал немедленного повиновения, но в нужных делах не умел ни хотеть, ни повелевать. Людовик на троне был самое то, что многие люди в обществе: не имел собственного о вещах мнения, полагался всегда на какого нибудь министра, и хотя чувствовал, кто в совете говорил справедливее других, но не смел сказать: я считаю лучшим то или другое мнение. Вот причина всех бедствий Франции! Сперва был у него в доверенности Морепа, а потом Вержен, но тут, к нещастью, начала мешаться в дела королева, с 1782 года, еще к большему несчастью, он слушался разных, не мог пользоваться советом добродетельных, знал людей только по книгам, и долженствовал управлять народом испорченным!
‘Между тем внутри чертогов раздавалось стенание, царствовал мятеж и беспорядок. Монарху представляли, что он должен показать себя достойным великих предков своих, что само отчаяние должно быть его крепостию, что воины еще верны и народ не враг ему, что самое ужасное для него бедствие есть то, в которое он сам себя ввергает, что смерть может быть следствием его обороны, но что и покорность не спасет его жизни, что от него зависит выбор: умереть от руки палача или на поле чести’.
‘Монарх не внимал отважным и решительным советам, но сердце его страдало за детей и супругу. Мысль поручить их жизнь милосердию раздраженного сопротивлением неприятеля ужасала его. Окруженный семейством, вышел он из чертогов в печальной одежде, в глубокой горести. За ним несли (подобно как на погребении) сына его, еще младенца. Напрасно некоторые люди изъявляли чувствительность.’
Министры писали для него речи, но он поправлял их, искал всегда собственного, лучшего слова, и находил его, но в письмах не думал никогда о правильности выражений.
Людовик не любил красивого Неккерова слога и не терпел бранных выражений министра Морепа. На многих предложениях, ему поданных, видел я надпись его руки: не годится, а на других писал он свои замечания, которые доказывают, что разум его предвидел будущее. Несчастный! в одном месте он написал, что если исполнить такое и такое предложение, то монархия погибнет, а через несколько времени согласился на оные в совете!
Лудовик удалил Тюрго, Мальзерба, С. Жерменя, Неккера, Калоня, Ломени, для того, что он предвидел нещастные следствия их системы. Упрямый Тюрго, видя, что его планы не исполняются, в горячности написал к нему, что король, управляемый придворными, не минует судьбы Карла I или Карла IX. Я сам видел сие письмо. Людовик положил его в пакет, запечатал и надписал: письмо господина Тюрго.
Однажды граф д’ Артуа хотел удариться с ним об заклад, и предложил тысячу луидоров. ‘Я не так богат, как ты,’ отвечал ему король: ‘экю, если угодно, могу проиграть тебе, а не более.’ Узнав, сколько г. д’ Анжевилье издержал на отделку некоторых комнат во дворце, Людовик рассердился, и сказал: ‘я ощастливил бы этою суммою тридцать семейств!’
Доска с надписью Resurrexit (воскрес), которую при его восшествии на трон прибили ко статуе Генриха IV, утешила его несказанно. Прекрасно, прекрасно! говорил он: сам Тацит не мог бы сказать сильнее и короче. Через несколько времени тайные злодеи двора сняли эту доску и прибили ко статуе ненавистного Людовика XV. Король, узнав о том, залился слезами, ушел в свою комнату и занемог лихорадкою. По сему можно судить, сколь чувствительно было нежному сердцу его, когда в начале революции народ кричал, что король не любит его!
Людовик с самого младенчества привязан был к религии, но Тюрго вселил в него равнодушие к церковным распрям и терпимость в рассуждении несогласных вер. Революция сделала его еще гораздо набожнее.
Я читал все бумаги Лудовика XVI, и должен по любви к истине сказать, что каждое слово, им написанное, доказывает, ревность его ко благу Франции.
Сулави Ж.Л.Ж. Лудовик XVI, описанный гм. Сулави / [Сокр. пер. Н. М. Карамзина из его Memoires] // Вестн. Европы. —— 1802. —— Ч.1, Nо 2. С.18-28.