Людовик XIV, или Комедия жизни, Брахфогель Альберт, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 413 минут(ы)

Альберт Эмиль Брахфогель

Людовик XIV, или Комедия жизни

Часть I

Глава I. Слишком рано или слишком поздно

Великий государственный переворот в Англии, стоивший жизни королю Карлу I, изгнавший династию Стюартов и утвердивший перед устрашенной Европой республику на основаниях самого крайнего политического протестантизма, повлек за собой такое же революционное движение во Франции — войну Фронды. Орлеанский дом, родственный Бурбонам, роды Конде, Конти, Лонгевиль, Бульон, Эльбеф, Брассак, Сен-Ибаль, Вандомы, одним словом, все знатное феодальное дворянство, ниспровергнутое и раздробленное кровавой рукой Ришелье, поспешило объединиться с парламентом и большими городами, чтобы восстать против все возраставшего королевского могущества.

Недовольство городов было вызвано различными постановлениями, преимущественно декретом о податях, а успех восстания казался тем более верным, что король Людовик XIV находился еще под опекой своей матери, ветреной и расточительной Анны Австрийской, и хитрого итальянца Мазарини. Отношения вдовы-королевы Франции и кардинала возбуждали немало толков: говорили, что последний не только вполне овладел умом и сердцем пылкой Анны Австрийской, но даже тайно обвенчался с нею и что этот скандальный брак дает ему возможность распоряжаться Францией как своей собственностью. Разврат и вероломство двора, наравне с итальяно-испанской политикой Мазарини и Анны, поддерживали ненависть дворянства, в котором, кроме того, сильно было желание воспользоваться восстанием, чтобы обогатиться и вернуть себе прежнюю власть, а парламент и города в своем стремлении к независимости хотели подражать англичанам. Таким образом началась эта ужасная междоусобная война во всех концах государства и продолжалась пять лет, она причинила величайшие бедствия и кончилась совершенным поражением дворянства. Королевская же власть вышла победительницей и приобрела несравненно большее, против прежнего, значение.

Партия кардинала и Анны победила, несмотря на всю свою безнравственность и злоупотребления, победила, потому что знала, по крайней мере, чего добивалась: правительство имело известный характер, единство желаний и программу действий.

Во Фронде ничего этого не было. Мазарини защищал стабильность, мятежники — неосуществимую идею. Дворянство втянуло народ в войну, но потом стало относиться к нему как победитель к побежденному, города притеснялись и разорялись больше, чем во время какого бы то ни было из прежних правлений.

Враждебные друг другу интересы обоих сословий обнажились, несмотря на искусственную связь, существовавшую в период восстания, и союзники продемонстрировали такое предательство и такую низость, каких история еще не знала.

Фронда изначально была обречена, даже если бы у нее не было такого хитрого противника, как Мазарини, и молодого, пылкого монарха, у которого при одной мысли подвергнуться участи Карла I сердце закипало львиным гневом. Полководцы, сражавшиеся сегодня за Фронду, завтра дрались под началом короля. Кто предлагал большие выгоды, тот и имел самое многочисленное войско, а взаимное соперничество вождей превращало даже их победы в окончательные поражения. Буржуазия была общей жертвой.

Наконец в Понтуа парламент и магистрат стали умолять восемнадцатилетнего Людовика XIV ‘о хлебе и мире’.

Он въехал в Париж вместе с Анной Австрийской, а вслед за ними — кардинал Мазарини, окруженный стражей. Война кончилась, последствия ее были ужасны! Вождей Фронды постигла горькая участь: Гастон Орлеанский, родной брат покойного короля, был сослан в Блуа на всю жизнь, его дочь, принцесса Монпансье, защитница Бастилии, выдана замуж за гвардейского капитана. Фанатичного коадъютора Гезского, Гонди, засадили навеки в Венсенский замок, а великий Конде, герой Рокруа, Дюнкирхена, Ланса и Бленуа, бежал в Нидерланды и поступил на испанскую службу против Франции. Знатнейшие фамилии края подверглись строжайшей ответственности. Все трепетало под ударами королевского мщения. Людовика охранял железный Тюренн со своим громадным войском и миллионами, собранными Мазарини.

Таковы были события лета тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года, когда начинается наш рассказ.

Недалеко от Понтонного моста, напротив Луврской галереи, у южного берега Сены, около теперешней Орзейской набережной, возвышался дом великого кардинала, которого теперь одолевали просители высшего и низшего полета. Каждого интересовала не только возможность смыть и предать забвению старые грешки, но и стать теперь, когда все начинало новое существование, чем-нибудь иным, и, если возможно, чем-нибудь высшим. Обезоруженное самолюбие обратилось в подличание. Мазарини сменил наконец гнев на милость, и прощения полились рекой. Эта неожиданная амнистия привела высшую аристократию в необычайное волнение. Она видела, что не только старые друзья, но и заклятые враги правительства могут получить большие награды, кроме того, разнесся слух, что двор снова появится в полном блеске на зимних празднествах, что даже принц Конти, генералиссимус Фронды, брат великого Конде и интриганки Лонгевиль так же, как и герцог Бульон, брат Тюренна, примирились с королем и что, наконец, кардинал предполагает выдать замуж шесть своих племянниц, пылких сестер Манчини, и синьору Мартиноци, которую он привез с собой из Седана. Эти красавицы тем более возбуждали общий интерес, что всем были известны пламенная любовь юного короля к Мариетте Манчини и меры, которые Мазарини, с опасностью для себя, должен был принять, чтобы помешать их тайному браку.

Золоченые кареты стоят у подъезда итальянской эминенции [Эминенция (лат.) — почетный титул кардиналов]. Стража на лестницах и в коридорах, знатный люд в отдаленной приемной, шепот дежурных кавалеров и пажей — все указывает на утреннюю аудиенцию. В кабинете у окна, перед столом с бумагами, мы действительно видим Мазарини: он выслушивает доклад двух министров, а секретарь подает ему бумаги на подпись.

Кардиналу уже без малого пятьдесят лет. Его стройная, все еще гибкая фигура облачена в узкую шелковую рясу фиолетового цвета и подпоясана таким же фиолетовым кушаком.

На плечах — белая пелерина, а на голове — фиолетовая шапочка. Его еще черные, но жидкие волосы, маленькие усы и бородка, иронические глаза, благородный овал и немного смуглый цвет слегка насмешливой физиономии являют образ никогда не смущавшегося дипломата, ученика Макиавелли.

Один из докладчиков — Летелье, военный министр, другой — аббат барон Фуке, министр финансов. Доклад их касается одного предмета, и они взаимно дополняют друг друга. Секретаря кардинала зовут Батистом Кольбером, и хотя недавно еще он был простым приказчиком, но теперь уже получил титул маркиза де Сегнелея. Первые два — ловкие орудия кардинала, но Кольбер — его поверенный, управляющий его громадными имениями, великие способности которого, наравне с собственным умом кардинала, помогли последнему занять прежнее положение и сказать: ‘Я снова управляю Францией’.

Во время доклада Кольбер с самым невозмутимым видом подает кардиналу заранее подготовленную записку. Мазарини, прочитав ее, взглядывает на своего приближенного с некоторым удивлением. Тот отвечает наклоном головы, и кардинал не может скрыть улыбки.

— Хорошо, — сказал он, когда Летелье и Фуке наконец закончили, — ассигнование денег и расквартирование полков в Лангедоке вполне удовлетворяют меня.

Он подписал бумаги.

— Позаботьтесь только, чтобы все было кончено, когда принц Конти появится на юге. Я желаю немедленного исполнения! Кольбер же должен созвать земские чины в Безьере и Монпелье, чтобы там наконец дела продвинулись вперед. Благодаря всем святым мы сможем таким образом защитить Русильон, Лангедок и Прованс от Испании, а наши войска в Арагоне тоже стоят под прикрытием. Тюренн, конечно, сумеет справиться с Конде в Нидерландах. Германия хромает как всегда, когда мы этого хотим, но во всяком случае, она продажна. С Англией можно примириться, и мы наконец будем в состоянии подумать об облегчении зла, порожденного в стране этим нечестивым восстанием. Велите начальнику полиции явиться сегодня на вечернюю аудиенцию. Нужно наблюдать за герцогиней Лонгевиль и Нинон, потому что эти честолюбивые женщины-политики никогда не успокоятся. В особенности Сен-Марсан, гостеприимством которой де Ланкло слишком долго пользуется. Она до сих пор поддерживает отношения с Гастоном Орлеанским и герцогом Карлом Лотарингским, — я это знаю, но хочу еще посмотреть, чем все это кончится.

Ну, довольно на сегодня.

Он протянул свою руку министрам, они поцеловали ее, поклонились и вышли из кабинета в боковую дверь.

— Что ты думаешь о записке Жермина, о его сообщении и значении того предложения, которое думает мне сделать сегодня принц Валлийский?

Кольбер, отошедший к ближайшему окну и смотревший на улицу, медленно обернулся.

— Мне кажется, что лорд Жермин не очень-то одобряет свадебный проект принца. По крайней мере странно, что кавалер, принадлежащий ко двору английской королевы-вдовы, возвещая нам визит наследника престола, в то же время решается объявить, что последний поддерживает любовную связь с Барбарой Палмер, сестрой милорда Вильерса.

— Это доказывает его нежную заботу о благе моей фамилии.

— Его фамилии, хотите вы сказать, монсеньор.

— Я той не знаю!

— Как, вы не знаете, что при королевском дворце Стюартов в Сен-Коломбо лорд Жермин — первое лицо, квази-король, а Генриетта вступила с ним в те отношения, которые ведут свое начало от Адама и Евы?

— Не понимаю, как ты веришь подобной сплетне! Не осмеливались ли говорить такой же вздор про меня и королеву-вдову Анну во время волнений?

Мазарини бросил пылающий взгляд на секретаря.

— Я ничего не утверждаю, эминенция, я только указываю на этот факт, предполагая, что он касается ваших интересов. Но во всяком случае я не могу помешать моему разуму наблюдать, а бедной своей голове выводить из этих наблюдений заключения. Полагаю, что это не должно быть никому неприятно…

— Что же говорят тебе твои наблюдения и какие заключения ты выводишь?

— Я думаю, что если знатная дама, даже королева, которая так высоко стоит над всеми окружающими, перед одним из них, и постоянно перед одним и тем же, робко потупляет глаза, если все жесты, взгляды, слова обличают их тесную связь, то естественно предположить, что тут не отношения господина и вассала.

— Что же из этого следует?

— В таких отношениях находится мадам Генриетта Английская с милордом Жермином и в таких же…

Кольбер медлил.

— Кто еще? — вскричал кардинал, бледнея.

— Этот и та.

И Кольбер учтиво поклонился.

— У тебя странные мысли! Если все это существует между Жермином и королевой Генриеттой, то относительно этого и той ты заблуждаешься! Кольбер, мое влияние велико, но что народная молва ложно толкует мои отношения с королевой-матерью, лучше всего доказывается тем, как бессилен я был исполнить горячее желание его величества — выдать за него мою племянницу Мариетту. Эта гордая королевская мать скорее допустила бы, чтобы Людовик проколол меня мечом, когда я вырвал у него Мариетту перед алтарем, чем дала бы свое материнское благословение на этот брак. Еще прежде, в присутствии Тюренна, она объявила, что если этот брак состоится помимо ее воли, она с войском покинет Париж, призовет принца Филиппа Анжуйского на французский престол и не закончит войны против Людовика и меня, пока окончательно не уничтожит нас. Сделала бы это женщина, которая, по мнению народа, принадлежит мне, которая…

Секретарь преспокойно положил свою руку на шелковый рукав взволнованной в высшей степени эминенции и проговорил:

— Именно поэтому!

Кардинал отшатнулся, как будто его коснулось раскаленное железо.

— Именно поэтому! — повторил Кольбер. — Но умоляю вас, эминенция, успокойтесь! Разве я народ или судья, что вы должны оправдываться передо мной?

— Но ты ведь умный, добросовестный человек, который должен наконец понять всю бессмысленность этой связи, а между тем ты же восклицаешь: именно поэтому! Почему же? Говори, я хочу знать! Черт меня побери! Я хочу знать все! Между нами не должно быть недомолвок!

— Почему?.. Я назову вам одно имя.

Он подошел ближе к кардиналу и прошептал: ‘Мархиали!’. Мазарини со стоном упал в кресло, которое служило ему до тех пор опорой во время разговора, он с отчаянием прижал руки к пылающему лицу, и две слезы выкатились из-под его белых пальцев. Наступила тяжелая пауза…

— Каким образом, — наконец проговорил кардинал, — каким образом мог ты узнать об этой ужасной тайне моей жизни, которая медленно уничтожает меня?

Лицо секретаря приняло мягкое, сострадающее выражение.

— Зачем вы принуждаете меня говорить? Я вовсе не хотел напоминать вам об этом.

— Но ты должен теперь все сказать мне, иначе твоя преданность будет ложью, твоя честность — лицемерием. Говори, что ты знаешь про меня, про эту связь, про… про то, что ты так предательски назвал?!

— В таком случае позвольте мне, ваша эминенция, рассказать коротенькую детскую историю.

Мазарини вздрогнул. Он был очень бледен и кивнул.

— Это было в сорок пятом году. Незадолго перед моим поступлением в бюро Летелье я был управляющим вашим имением, и осенью, именно пятого октября, вы, взяв с меня клятву молчать, объявили, что нужно скрыть от света проступок одной придворной дамы. Вы приказали мне подъехать в сумерки в собственной карете к третьей, задней двери Лувра, и служить провожатым одной женщине, которую нужно было отвезти в монастырь Феррета. Я повиновался. Какая-то особа с косыми глазами ввела меня в Лувр, куда я входил в первый раз. Меня заставили ждать в полуосвещенной передней. Проводница моя пошла вперед и отворила дверь в очень маленький, ярко освещенный кабинет. Мне удалось бросить туда только несколько мимолетных взглядов, но и этого было достаточно.

— Что ты увидел?!

— Королеву Анну в постели! Плотно укутанная особа подала ей что-то на белой подушке, обернутое в зеленое меховое одеяло, и королева порывисто поцеловала это что-то. Дверь затворилась.

Мазарини встал и тяжело вздохнул.

— Несколько минут спустя из кабинета вышла косая женщина, неся на руках ту же подушку или пакет, другая женщина в дорожном платье, с закрытым лицом следовала за нею.

Обе уселись со мной в карету, и мы покатили по улице Гоноре к монастырю Феррета.

— Что же ты заключаешь из всего этого? — с горько-презрительной усмешкой спросил кардинал.

— Ничего более, как то, что ее величество поцеловала пакет в меховом одеяле и притом сочла необходимым лечь в постель уже в шесть часов вечера. Сначала мы ехали совершенно молча. Вдруг близ Курбуа, вероятно, вследствие поцелуя ее величества королевы-вдовы, пакет в зеленом одеяле начал кричать!

— Анафема!

— Это было очень неприятно, тем более неприятно, что малютка высовывал очень длинный язык. Он был, видимо, голоден. Женщина с закрытым лицом покормила его. Все это сначала приводило косую в большой страх и замешательство, но узнав, что я новый управляющий вашей эминенции, она стала очень доверчивой. ‘Мальчик это или девочка?’ — спросил я, чтобы что-нибудь сказать’. — ‘Мальчик, — отвечала косая, — если его эминенции угодно будет еще раз спросить об этом’.

— Она осмелилась это сказать?

Кольбер кивнул.

— ‘Дали ли уже имя ребенку?’ — опять спросил я. ‘Без сомнения! Спросите только монсеньора. Или, лучше, будьте умны, не делайте этого! Напротив, при случае разыграйте роль моего свидетеля, и мы можем получить от этого в будущем большие выгоды. Ребенка зовут Мархиали’. Это говорила мне госпожа Бове, доверенная королевы, но я только впоследствии узнал, что это была она.

— О, дьявольское создание, она еще будет причиной нашей гибели! Ей нужно зажать рот и держать в золотой клетке!

Ну, хорошо, я сознаюсь, что это был проступок королевы-вдовы, о котором я и Бове одни знаем: отец ребенка умер!

— Я не хочу притворяться, эминенция, будто верю вам, и еще менее — будто ничего не знаю. Во мне нет никакого желания вникать в сущность тех вещей, которым гораздо лучше оставаться неизвестными, и я позволил себе заговорить о них только в присутствии моего господина и благодетеля. Но тем не менее эта тайна такого свойства, что невольно над ней призадумаешься. Мне кажется, что, если б в совершенном проступке виновна была одна королева-вдова, она бы непременно позволила молодому королю жениться на синьоре Мариетте, она пожелала бы хотя бы этим искупить перед вами и Францией свой вдовий позор. Но она действовала совершенно наоборот! Ей ничего не стоило в присутствии Тюренна объявить вам свое решительное несогласие на этот брак, мало того, она скорее допустит, чтобы второй сын занял королевский престол вместо первенца, скорее пойдет войной на вас и на Людовика, чем когда-либо согласится назвать Мариетту Манчини своей дочерью!

— Я никогда не прощу этого вероломной гордячке!

Но почему она так поступила?

— Потому что ей не хотелось во второй раз вступать с вами в близкое родство! Проступок этот меньше позорил ее, королеву-вдову, чем вас, ее сообщника и представителя всего духовного сословия, этот проступок не страшил ее, так как она была уверена в вашем молчании! Если Мариетта не носит короны Франции, если, заглушив свою единственную любовь, она должна была выйти против воли за нелюбимого человека, если прелестные девушки должны были жертвовать своими разбитыми сердцами — всему этому виной одно имя, одна идея, один ужасный призрак — ‘Мархиали’. Остерегайтесь того, который носит его имя!

Кольбер говорил с волнением, кардинал слушал его с ужасом. Все страсти бушевали теперь в сердце Мазарини.

— Нет, нет, мне не нужно будет жертвовать всеми.

Моя любимица Марианна Мартиноци будет счастлива с принцем Конти, а принц Валлийский любит Гортензию Манчини. Он каждую минуту может явиться сюда со своим предложением, и никто не помешает мне отдать ее за него. Если Мариетте не выпала корона Франции, то Гортензия может носить корону Англии. Что ты на это скажешь?

— Конечно, может, если только вы прикажете, она, вероятно, и не заставит себя очень просить. Но…

— Но что же еще?

— Ей придется ждать довольно долго, потому что приятель наш Кромвель обладает очень крепким здоровьем. Вам поэтому надо будет дать ей в приданое по крайней мере шестьдесят фрегатов и восемьдесят тысяч солдат! Не слишком ли это дорого для этой любви, которую, как нам сообщили, королева Гортензия должна будет еще разделить с леди Барбарой Палмер?

Кардинал задумчиво ходил взад и вперед по комнате.

— Так отказать?

— Зачем отказывать? Дипломаты никогда не отказывают! Это значит повредить будущему. Кто может уже теперь предусмотреть все случайности?

— Так какая же, по-твоему, причина, по которой Жермин может не одобрить этого брака, если он, как говорят, тайно предан королеве-матери?

— Я полагаю, что ему гораздо выгоднее видеть Карла Второго неженатым. Во Франции он всегда может считаться вторым супругом королевы-матери Генриетты и быть ее полным властелином, в Англии же его особа возбудит только общее презрение и будет лишена всякого влияния.

Секретарь торопливо подошел к окну.

— Странный ты человек! В чем заключается это влияние? Не в командовании ли несчастным псевдодвором Сен-Коломбо и пожилой дамой, живущей на французскую пенсию?

— О, Жермин не совсем глуп, эминенция. Кто знает, какие честолюбивые надежды удерживают его здесь. У королевы Генриетты — дочь, а у королевы Анны — два сына! Принц идет!

Кольбер отошел от окна.

— Кто с ним?

— Экс-канцлер и лорд Жермин.

Легкий стук в дверь прервал разговор. Камергер вошел в комнату.

— Его королевское высочество принц Карл Валлийский просит частной аудиенции по личному, очень нужному делу.

— С удовольствием, Фонтане.

Кардинал, улыбаясь, вышел на середину комнаты.

Кавалер отворил дверь, и вошел старший сын и наследник казненного английского короля Карл Стюарт II. Ему было не более двадцати четырех лет, манеры очень изящны, простота и приятность. Лорд Хиде, экс-канцлер, и уже вышеупомянутый таким недобрым словом Генрих Жермин, граф д’Альбано, крепкий стройный мужчина средних лет, следовали за ним.

— Ваше королевское высочество доставляете мне большое удовольствие своим визитом, я заключаю из него, что дело касается государственного вопроса.

— Дело мое касается наших личных, но вместе с тем и государственных интересов, эминенция, оно вполне одобрено ее величеством моей матерью и составляет предмет моего пламенного желания.

— Я был бы совершенно счастлив служить вам, принц, насколько мои обязанности в отношении Франции позволяют мне это.

— О Франции тут и речи нет. В этом деле вы один все можете, потому что оно касается вашего семейства, вам стоит только сказать ‘аминь’ и дать свое благословение. Одним словом, я давно уже питаю глубокое уважение и страстную любовь к синьоре Гортензии Манчини, благородной племяннице вашей эминенции, и прошу теперь же, с согласия королевы-вдовы Англии, ее руки. Дом Стюартов может выразить вам свою горячую признательность и достойно оценить Гортензию, только предложив ей разделить со мною английский престол. Я убежден, что синьора разделяет мои чувства.

— Я действительно заметил ваше милостивое внимание к моей племяннице, ваше высочество, но считал это за одну только любезность с вашей стороны и даже не подозревал, что ваши намерения простираются так далеко. Если же это должно случиться именно теперь, когда моему дому предстоит так много перемен, я сожалею об этом. Вы пришли слишком поздно или, вернее, слишком рано! Я нахожусь в страшном затруднении.

— Каким же это образом, эминенция? — Карл весь вспыхнул. — Должен ли я принять ваш ответ за отказ?

— Нисколько. Надеюсь, вы не будете сердиться на меня. Это обстоятельство настолько важно, что руководствоваться только личной страстью невозможно.

— Мне, однако, в высшей степени интересно это знать.

— Предложение ваше пришло слишком поздно, ваше высочество, потому что мой племянник и единственный наследник — Арман де ла Порт, маркиз де ла Мильерей, получил мое согласие на брак с Гортензией.

— Но не согласие самой Гортензии…

— Можно обнадеживаться, но пока он его не получил, поэтому ваше предложение пришло слишком рано, не говоря уже о вас, принц…

— Я дурно понимаю противоречия, господин кардинал!

— Королевская фамилия Стюартов уже более десяти лет считается высоким гостем Франции, и я надеюсь, что, несмотря на бедствия собственной междоусобной войны, мы ничего не упустили. Несмотря на жертвы, которые родство вашего дома с Бурбонами возложило на последних, несмотря на вспомогательные войска и деньги, которыми мы щедро жертвовали вашему печальному делу, — Мазарини пожал тут плечами, — несчастный поход пятьдесят второго года уничтожил все надежды вашей династии.

— Нет, не все, эминенция, — колко вмешался лорд Хиде. — Каждую минуту может случиться победоносное восстание и оно…

— Кончится тем же, чем и прежние, господин канцлер!

— Но разве этот убийца короля и похититель престола вечно будет царствовать? Разве английский народ никогда не увидит больше своего истинного короля? — резко воскликнул принц.

— Кто же это говорит? Нет сомнения, что и Кромвель когда-нибудь умрет. Но когда? Когда меня уже не будет в живых, а вы, принц, перейдете возможный для женитьбы возраст. Лорд протектор не очень-то пожелает ради вас ускорить свою смерть, а мы слишком нуждаемся в мире, чтобы рисковать им, выдавая племянницу Мазарини за сына его умершего противника! Но я могу предложить вам средство, которое, может быть, удовлетворит нас обоих.

— Какое же?

— Я обещаю вам отсрочить на время помолвку моей племянницы с Арманом де ла Портом: Гортензия еще молода. Если Кромвель через несколько лет будет ниспровергнут и Англия призовет вас на царствование, рука Гортензии будет принадлежать вам, но только с тем условием, что вы навсегда удалите из своего кружка лорда Вильерса и его сестру, прекрасную Барбару. Моя мораль, конечно, не заключает в себе ничего мещанского, но если когда-нибудь племянница Мазарини будет королевой, она не должна иметь в своей свите наложницу.

Лицо Карла Валлийского выражало сильнейшее волнение, но он не произнес ни одного слова, он сдержал себя, поклонившись с самой приветливой улыбкой, взял руку кардинала и поцеловал ее.

— Благодарю вашу эминенцию, что мои надежды только отдалены, но не окончательно разбиты. Я согласен на все ваши условия и буду как истинно влюбленный ждать, пока время исполнит мои желания.

— Дорогой мой принц, я тоже так думаю, и вы впоследствии согласитесь, что я поступил в отношении вас и Гортензии совершенно по-отечески.

— Но кто же, дозвольте мне еще этот вопрос — кто оклеветал меня и леди Палмер перед вами?

При этих словах внезапно побледневший Жермин вскочил с места.

— О, если вас оклеветали, ваше высочество, то я по крайней мере тут ни при чем, и в доказательство передаю вам письмо, которое заставило меня поверить этому факту. Однако, позвольте надеяться, ваше высочество, что вы и ее величество не откажетесь присутствовать при бракосочетании моих племянниц Анны, Лауры и Марианны Мартиноци. — Он подал ему письмо Жермина. — Если вместо Гортензии я отдаю вам только это письмо, то вы уже видите, принц, что я умею держать свое обещание.

Принц быстро взглянул на письмо, затем обернулся к Жермину и холодно измерил его взглядом с головы до ног. Потом, поклонившись низко кардиналу, проговорил:

— Ваше приглашение, эминенция, доставит нам большое удовольствие.

Бросившись в карету со своими провожатыми, принц Карл передал полученное письмо лорду Хиде.

— Прочитайте эту эпистолу Кольберу и спрячьте ее. Вам же, милорд Жермин, имею честь объявить, что, если я когда-нибудь стану королем Англии, моим первым делом будет приказ повесить вас! Поэтому лучше уж тогда вам не показываться по ту сторону канала.

Глава II. Он выдает ее замуж

Неделя шумно пронеслась в кружках парижской знати среди блестящих празднеств по случаю бракосочетания трех племянниц кардинала, сестер Анны и Лауры Манчини и Марианны Мартиноци. Молодые скоро должны были разъехаться в разные стороны, а их величества отправиться в Сен-Жермен, до съезда аристократии в Париж, к зимним удовольствиям.

От мрачного, старого королевского дворца — местопребывания парижского парламента и французского уголовного суда — тянулась в то время длинная, дымная, не очень широкая улица Турнель и доходила до моста с тем же названием. Около этого моста стоял прежде Турнельский замок, на турнирной площади которого погиб в поединке Генрих II. Фронтоны старых однообразных домов буржуазии с их беседками и галереями, с большими жестяными щитами, которые висели высоко над улицей, подобно знаменам, составляли очень оживленную картину. Один только дом отличался если не большей красотой, то большой оригинальностью. Он невольно останавливал внимание странной архитектурой, в которой смешивались самые разнородные стили. Одна часть была выстроена во вкусе эпохи Возрождения, другая — в готическом, а третья — во флорентийском. Общий вид дома был очень мрачный и угрюмый. На стук колотушки из желтой меди дверь отворялась, и вас принимал настоящий швейцар с булавой, а другой лакей или смеющаяся горничная, взяв у вас при входе плащ и палку, вводили в обитую прекрасными вызолоченными шпалерами, богато меблированную, большую, но очень скучную гостиную, которую в зимнее время согревали два широких камина с венецианскими зеркалами. Из высоких окон гостиной виднелся веселенький молодой сад, весь в зелени.

Он тем более приятно поражал взоры, что подобное украшение редко можно было встретить. В эту гостиную вели еще две маленькие двери, соединявшие ее с остальными комнатами этого этажа. Большой стол, заваленный книгами, бумагами и разноцветными женскими безделушками, высокие кресла, несколько плоских табуреток и скамейки с толстыми подушками из голубого бархата, расставленными кое-как, придавали всему вид барского беспорядка и беспечности.

В кресле у окна сидела дама средних лет, когда-то, вероятно, очень интересная, но теперь сильно поблекшая. Линии ее лица стали неприятно угловаты, сильная горечь и скорбь как будто отпечатались на нем. Ее каштановые волосы уже просвечивали сединой, одежда темна и такого покроя, который разве пятнадцать лет назад приводил в восторг тогдашних любезников.

Напротив нее полулежал в кресле красивый черноглазый тринадцатилетний мальчик с длинными локонами, во взгляде которого не было ничего детского. Было непонятно — слушает он или мечтает. Его одиннадцатилетний товарищ — пухленький, беленький, глуповатый — слушал с напряженным вниманием.

— Слушай же меня, Лорен, как слушает твой младший брат, когда меня не будет с вами, никто не станет направлять вас. Ты и не думаешь о чести своего угасшего рода, рода благородных Гизов, которого ты, Лорен, составляешь главную ветвь, не думаешь о позоре своей семьи, не хочешь укрепить сердце рыцарской ненавистью и стать когда-нибудь ангелом-мстителем нашего семейства и благородного, великого изгнанника Дудлера, который…

Лорен зевнул во весь рот и встал.

— Прошу тебя, мама, оставь меня хоть раз в покое. Ведь то же самое говорит мне каждый день отец Лашез! Не хочу я больше ничего об этом слышать! Я молод и хочу веселиться, как веселятся все эти нарядные господа, у которых такие прекрасные лошади и блестящая одежда. Если я и умен, когда захочу, как ты говоришь, то хочу быть умным для собственного удовольствия, и ты тоже, Марсан, не правда ли? Ах, если б только скорее приехал герцог и увез нас с собой, мы могли бы наконец делать что нам угодно!

Дама встала с суровым видом.

— Так вот твоя детская любовь! Ты только и думаешь, как бы уйти от меня и броситься в вихрь этой бешеной, обманчивой жизни! О, боже мой, один — строптив, другой — глуп! В вашей душе разве вовсе нет места скорбной мысли, что рождение призвало вас к чему-то высшему, лучшему и что эта революция, не удовольствовавшись тем, что принесла в жертву на алтарь тиранов Бурбонов вашего отца и покровителя, из богатых собственников превратила нас в нищих, обязанных теперь унижаться и служить другим!

— Ха-ха! Вы проповедуете мальчуганам уж чересчур серьезную мораль! С ума вы сошли, милая! Боже праведный! Вот что значит женщине заниматься политикой: она теряет последний остаток своего бедного ума! Придите ко мне, милейшие куклы, со мной гораздо веселее!

Особа, говорившая это, вошла через одну из боковых дверей и, бросившись на диван, стала, смеясь, обнимать и целовать подскочивших к ней мальчиков. Она находилась в той цветущей, но неопределенной поре жизни, которая колеблется между двадцатью четырьмя и тридцатью шестью годами, и насчет которой так же трудно иметь верные сведения, как трудно доказать, что Венере Медицейской было восемнадцать, а не двадцать пять лет. Не легче было бы решить, чем, собственно, обязана была эта особа своим необыкновенным очарованием: пропорциональности ли и роскошной прелести форм или удивительно изящному туалету, может быть, тому и другому вместе. Ее чисто греческий профиль составлял очаровательный контраст с продолговатыми, огненно-черными глазами, заставлявшими предполагать в ней восточное происхождение, ростом своим она напоминала Юнону. Желтое парчовое платье, голубой дама-корсет, наполовину зашнурованный, изобилие атласа, из-под которого виднелись прекрасные руки, и благоухающие кружева, покрывающие полную белоснежную грудь, еще больше придавали обаяния всей ее фигуре. Темные волосы были собраны в большой узел и придерживались нитями из бус и пряжками. Лишь несколько локонов ниспадало на затылок, эта прическа делала ее похожей на римлянку, восседающую в цирке.

В Париже была только одна красавица, которая могла заставить жен ревновать до безумия и страшно завидовать ее туалетам, одна женщина, которая ко внешним дарам своим присоединяла открытое и отважное сердце, пропасть ума, умение держать себя, несмотря на полнейшее несоблюдение обыденных жизненных правил. Эта одна была Нинон де Ланкло, французская Аспазия! Происходя из старинного дворянского рода, она не успела еще совершенно развиться, как уже осталась сиротой. Не имея ни советника, ни опекуна, она была совершенно предоставлена самой себе, а между тем обладала немалым богатством: 200 000 ливров состояния, редким для ее пола образованием, большим знанием жизни и силой воли, которая иногда счастливо сдерживала ее безграничное легкомыслие. Она решилась вести независимую жизнь и не хотела никому дать власти над собой. Свое состояние она отдала в государственный банк и жила процентами. Она никогда не унижала себя в любви, никогда не предавалась наслаждениям, но и не сдерживала себя, когда хотела любить и наслаждаться. Ее красота и ум, постоянная веселость и блеск туалетов сделали ее кумиром света, волшебницей тогдашних модных салонов, и, конечно, ни одна красавица не опустошала так радикально кошельки своих обожателей, собирая с них дань богатыми подарками, впрочем, без всякого желания, и не придавая им никакой цены. Нинон де Ланкло — взрослое дитя, с умом и сердцем эпикурейца.

Госпожа де Сен-Марсан с неудовольствием отвернулась к окошку, но промолчала.

— Довольно, довольно, мальчуганы, вы задушите меня! — И Нинон, смеясь, оттолкнула своих буйных обожателей. — Но я по крайней мере разогнала туман, которым вы опутали мозги этих плутишек. Разумно ли, готовя их к службе принцу Арману, развивать в их сердце неудовольствие и неприязнь к нему? Стыдитесь, Марсан! Мертвые не могут смеяться, но из этого не следует, что живые должны вечно плакать!

— Да, Нинон, они должны плакать, потому что рабу, нищему ничего не остается, кроме слез!

— Вздор! Запрещаю вам повторять эти глупости или я скажу принцу, что ему бесполезно брать этих мальчиков, и скажу, почему! Понимаете ли вы это, графиня! Кого угнетает несчастье, тот должен думать о том, как бы опять стать на ноги, и бедные мальчики именно это обязаны сделать вам назло. Хороша справедливость, заставлять их мстить за то, что их господа отцы жили как дураки и умерли такими же!

— Мадемуазель!!!

— Ну да, они это сделали и получили свое! С каких пор собирают лавры на уличных мостовых? С каких пор благородные солидаризируются с чернью, а? Кто хочет быть мятежником, тот должен быть умнее своего противника, а Рец Гастон, Сент-Ибаль, ваш муж, и все они, как их там зовут, добились только пальмы бессмысленной глупости и больше ничего! А эти женщины-политики! Лонгевиль, Монпансье и — ах! — добрейшая Марион де Лорм, которая должна была прикинуться мертвой, чтобы избегнуть когтей Мазарини.

О, я чуть не умерла со смеху, увидев ее лежащей в гробу совершенно здоровой, когда ее унесли ночью. Это всегда так бывает, когда берешься не за свое дело. Будьте же умнее! Держите себя так, как будто все происшедшее вас больше не касается, и вы всплываете опять наверх. И чего вам надо? Проглотить Мазарини с пелериной и шапкой! Фи! Его эминенция такой липкий! Нет-нет, дети уедут, а я примусь за вас и всюду буду вас возить: и в театр Бургонне, и в отель Ромбулье, и если вы не развеселитесь и не бросите где-нибудь якорь, то вы не женщина и не умны. Подойдите, милые мои мальчики, садитесь тут подле меня! Обратите внимание, мадам, как я их буду учить! Идите сюда!

Мальчики бросились к ней.

— Ну слушай же, Лорен, ты старший. Тебе мама твоя говорила, что ты дворянин, да?

— И очень знатный, мадам Нинон!

— Ну да, конечно, герб всегда герб!

— Прошу вас! — вмешалась госпожа де Сен-Марсан.

— Молчите, пожалуйста, или я ваш враг навеки! Мама сказала вам также, что вы нищие…

— И поэтому должны служить?! — закричал Лорен.

— Позволь тебе сказать, мой друг, что дворянин никогда не беден, когда у него фунт железа сбоку и кусочек мозга вот тут, наверху! Служить? Что за вздор! Лакей служит, дворянин оказывает услуги.

— Но ведь это все равно, дорогая Нини.

— Это далеко не все равно, дорогой Лорен! Великий Тюренн оказывает услуги ее величеству, и Европа дрожит перед ним, принц Конти, сам Мазарини оказывают услуги, а разве они лакеи?

— В самом деле, мама, Нини права!

— Ну хорошо. Ты и Марсан должны быть пажами у его высочества Армана де Бурбона-Конти, принца королевской крови и к тому же генералиссимуса армии и брата великого Конде! Вы будете служить ему для того, чтобы сделаться храбрыми солдатами, порядочными и умными людьми и научиться когда-нибудь тоже повелевать другими. Поняли ли вы?

— О, конечно, поняли, — сказал меньшой.

— А что же нужно нам для этого делать? — спросил Лорен.

— Это очень не глупый вопрос, Лори. Во-первых, никогда не противоречить, слышишь! И никогда ничего не передавать на стороне. Думай и слушай — что хочешь, но делай вид, будто ты от всего в восторге. Ведь ты хитрая лиса! Кто хочет идти вперед, тот обязан потакать всегда своему влиятельному покровителю и говорить ему только приятное. Если ты все это исполнишь и к тому же будешь хорошим наездником и храбрым человеком, так и дело в шляпе, прочее все пустяки!

— Ну, если это только и нужно, — лукаво засмеялся Лорен, — то все скоро будут у меня в кармане.

— Вот как! Ну поцелуй меня за это. А теперь пускай Лоллота приготовит вам ваши вещи в дорогу. Вас позовут, как только монсеньор приедет.

— И мы, конечно, не осрамим вас, Нини.

— Нет, наверное нет, Нини!

С этими словами Лорен вышел с Марсаном.

— Моя мораль по крайней мере веселая и пригодится им в этом несчастном свете.

— Да, конечно! Но она бесчестна!

— Бесчестна? А ваша иезуитская мораль честна? Разве честно отравлять жизнь детям, говорить им о том, кем бы они могли быть и чем могли владеть, если бы их родители не были дураками и бездельниками! Да, бездельниками, сударыня! Проповедовать им ненависть и открытую подлость! Внушать прекрасный догмат: цель оправдывает средства? Прекрасно! Отличный способ срубить для них высокое родословное дерево княжеского Лотринга и…

— Ради бога, ни слова об этом! Вы правы, конечно, лучше передать им эту семейную месть, когда они возмужают.

— Да, действительно. Они по крайней мере сами не захотят тогда заниматься такими пустяками. Но скажите, ради бога, есть ли в вашем поведении хоть капля здравого смысла?

Вы одна, вдова, без всяких средств, беззащитная, и хотите плыть против течения, когда Конти, Бульон, Вандомы и все более сильные люди забирают глубоко в священных волнах милостей Мазарини и их величеств! Ха-ха! Какое лицо сделают герцоги, эти чудаки, которые так восстали против бурбонского могущества, когда они должны будут сознаться, что женаты и обязаны теперь называть эминенцию дорогим дядюшкой! Ха-ха-ха! Я бы с удовольствием расцеловала Мазарини за эту шутку, я бы хотела стать язычницей, чтобы он мог окрестить меня в придворной капелле.

— Боюсь, что Конти именно поэтому и не едет, ему слишком тяжело иметь повод стыдиться да еще перед вами.

— Ну это вздор. Я уверена, что он будет. Принц обещал взять с собой детей и заботиться о них, и он это сделает, потому что честный человек. Кроме того, он и умен. Что вы думаете?

Вошел лакей и доложил:

— Его высочество принц Конти и герцог Бульонский!

— Ах! — воскликнула графиня де Сен-Марсан, и взор ее повеселел. — Они пришли…

— Видите, я права! Ну прошу вас, Марсан, будьте теперь полюбезнее.

По осанке и виду двух вошедших особ видно было, что они принадлежат к первым аристократическим семействам. Арман де Бурбон-Конти, принц крови, отпрыск королевской фамилии, был такого же высокого роста, но менее атлетического сложения, чем маршал Конде, его знаменитый брат. Движения его были грациозны, и он отличался тем величавым спокойствием, которое составляет преимущество высокого происхождения. Синие жилы на лбу обличали, однако, страстный и горячий темперамент, склонный к сильным вспышкам. Он слыл за человека строгой честности, за любителя искусств, обладал литературным образованием и любезностью в обхождении, которую не могли изменить даже суровые годы междоусобной войны и военной службы. Вследствие огнестрельной раны он немного хромал, но это только делало его более интересным. Другой посетитель, Годефруа де Латур, герцог Бульонский, единственный сын родного зятя Ришелье, которого покойный суровый кардинал, несмотря на кровные узы, велел казнить вместе с Монморанси, не был красив. Лицо, покрытое шрамами, несколько надменная наружность искупались, впрочем, какой-то необыкновенно симпатичной и грустной задумчивостью, разлитой по всей его особе и невольно привлекавшей к нему. Оба эти человека были сильными противниками клерикальной партии и считались представителями того феодального рыцарства, которое смотрело на короля как на почти равного себе, два года назад они еще сражались против Анны и Мазарини и теперь явились со смущенным видом, как школьники, втихомолку полакомившиеся яблоками. Мадам Нинон с тихой торжественностью и полуопущенными глазами вышла к ним навстречу. Она внутренне радовалась и ликовала, но старалась не показать этого.

— Позволите ли вы, принц, и вы, милый герцог, старой приятельнице высказать вам свое искреннее участие… вас обоих постигло несчастье.

— Черт возьми, я предвидел это! — прошептал Бульон.

— Глупости, Нинон, оставьте шутки! Где мальчики? Я завтра рано отправляюсь в Лангедок.

— Как, уже завтра? О боже! Не успев найти утешение во мне, не успев постичь всей глубины своего несчастья и привыкнуть к его горечи?

— Вы, кажется, хотите нас с ума свести?

— Бог с вами, принц, что вы это говорите! Можете ли вы, пылкий новобрачный, не быть совершенно счастливым?

Ну сознайтесь же, Конти, вы ведь ни одной секунды не спали ночью и представляетесь сердитым только для того, чтобы не показать, как сильно вам нравится синьора Мартиноци.

— Ну довольно, простимся. Где пажи? Я очень спешу!

Но Нинон де Ланкло уже дала волю своему смеху.

— Ха-ха-ха! Вы хотите, господа, выпутаться из петли дипломатическим образом. Наделав глупостей, вы теперь стыдитесь разумного поступка и сердитесь, что весь свет, глядя на вас, помирает со смеху? Нет, вы сядьте, великие герои! Сядьте и сознайтесь, что Мазарини недаром воображал себя способным поймать всю рыбу в свои сети. Теперь пойдут праздники и веселье, ха-ха-ха! Он не поражает своих врагов, не усмиряет их, не казнит, нет, он — о, божественная месть! — он просто-напросто женит их! Женит на своих племянницах! Ха-ха! Поднимите вы теперь мизинец — и скажут, что вы хотите воевать с родственником! О, как бы мне хотелось, чтобы кардиналу было не более двадцати пяти лет и он мог бы на мне жениться! С каким удовольствием я бы стала вашей тетушкой!

— Ну зачем мы пришли сюда, ваше высочество? — гневно воскликнул Бульон. — Мы даем только возможность этой лукавой кошке вонзать в нас свои когти!

— Вот что! Да разве я не могу доставить себе удовольствие посмеяться над вами, когда вы таким коварным образом передали мои любовные права синьорам?

— Ни слова больше, Нинон, если действительно не хотите меня с ума свести! — с умоляющим видом обратился к ней взволнованный Конти. — Я знаю, вы можете быть благородной и, если бы заглянули в мою душу, если бы знали, как все это произошло, вы бы пожалели меня, пожалели, что я стал жертвой этой подлой итальянской интриги!

— Ах! Так вы с завязанными глазами попались в ловушку? О, бедный! И вы, герцог, также? И Вандом, который даже не отважился прийти сюда? Всех постигла одинаковая участь!

Да, я этому вполне верю! Вы, вероятно, явились к эминенции из лагеря, сказали ему пару слов в свое оправдание, и он повел вас к их величествам. Король, конечно, дал вам милостивый поцелуй, поручил управление огромной провинцией и затем, в придачу, вы получили еще кардинальскую племянницу.

Как хотите, но это чистейшая ложь!

— Но будьте же рассудительны по крайней мере! — закричал Бульон.

— Не хочу я быть рассудительной, потому что и вы не были рассудительны. Вместо того чтобы прийти ко мне, откровенно рассказать все эти истории про свадьбы, вы потихоньку, точно лисы, после продолжительного отсутствия улепетываете в Париж, и я уже от других узнала, что вы женились и хотите стать скромными отцами семейств. Господин принц только ради этих мальчиков удостоил отвечать на мое покорнейшее прошение и к ответу милостиво прибавить свой поклон!

— О, браните, насмехайтесь! — воскликнул Конти. — Если бы даже вся Франция смеялась надо мной, я бы не мог сильнее ненавидеть тех негодяев, которые меня обманули!

Какое-то неприятное, несвойственное принцу выражение лица и суровость, которую он противопоставил веселости Нинон, наконец обезоружили ее.

— Ну-с, ваше высочество, если вы действительно обмануты, то и я не хочу больше мстить вам и прощаю вас. Прошу, однако, рассказать мне все, как было, и если я увижу, что кардинал мошеннически поступил с вами, то горе ему! Мой язык наделает ему немало вреда и честь его может сильно пострадать.

— Нужно вам сказать, что когда революционное движение уже подходило к концу, я находился в Пезенасе и собирался соединиться со своим братом и испанцами по ту сторону Пиренеев, чтобы вместе двинуться на Лионне.

— Где вы потерпели бы неудачу, потому что Хокинкур стоял уже со своим войском на берегу самого устья Роны, — резко воскликнула госпожа де Сен-Марсан.

— Ого, ваша новая дуэнья разбирается в тактике! — со смехом шепнул Бульон Нинон.

— Извините, это не моя дуэнья, а вдова, графиня де Сен-Марсан, ее муж был убит на севере.

Мужчины почтительно поклонились графине, а Конти с участием пожал ей руку.

Затем принц продолжал свой рассказ:

— По воле судьбы у меня был секретарь, бездельник Серасин, которому я, к несчастью, безгранично доверился, в то же время и духовник мой, аббат де Карнак, оказался продувным мошенником.

— А что же вы ничего не сказали о той даме, которая, говорят, прекрасно умела занять вас во время войны и до сих пор живет в Пезенасе? Вам, конечно, предстоит теперь разлука с нею, потому что итальянки ревнивы до забвения и способны на преступление.

Бульон лукаво улыбнулся. Конти сильно покраснел, но ничего не отвечал на замечание Нинон и только с большей поспешностью вернулся к прерванному рассказу:

— Серасин и аббат неотступно убеждали меня помириться с правительством. Брат мой со своим вспомогательным войском не соединился со мной, а поспешил во Фландрию. Я чрезвычайно нуждался в деньгах и провианте, и, к довершению всех невзгод, секретная моя переписка исчезла совершенно необъяснимым образом. Мне оставалось одно — уступить! В это время я получил письмо от кардинала, в котором он мне делал такие предложения, что, будь я победитель и предписывай мир королю, то и тогда бы они не могли больше удовлетворить мою честь. Я попал в эту ловушку. Посланный, повезший и мой ответ в Париж, так хвалил небесную красоту Мартиноци, так много говорил о добрых чувствах ко мне Мазарини, что я окончательно стал в тупик. Серасин воспользовался моими колебаниями, чтобы, со своей стороны, подвинуть дело примирения, он указывал на окончательное мое разорение и непрочное положение среди обеих партий…

— Ну и вы попались!..

— Я решился передать свои войска графу д’Аво и отправиться в Париж. Мне интересно было лично удостовериться в выгодах своего положения и честности правительства, а еще интереснее взглянуть на ту особу, которую прочили мне в жены. В первое же мое свидание с Мазарини он действительно обошелся со мной, как с близким родственником, и затем недолго думая представил Марианне Мартиноци как жениха.

— Ха-ха, иначе и быть не могло, вы ведь уже передали свои войска другому, попались ему в руки и не могли больше избегнуть этой женитьбы!

— И я покорился судьбе, вчера я уже обвенчался с Марианной и утешал себя только мыслью, что судьба Бульона и Вандома не лучше моей… Между тем после свадьбы я был поражен неожиданным открытием: кардинал повел меня в свой кабинет и показал мою тайную, пропавшую переписку… Затем он взял ее и бросил в камин, желая, вероятно, этим великодушным поступком предать забвению мои планы относительно его низвержения!

— Черт возьми! — воскликнула Нинон, вскочив с места. — Кардинал устроил заранее всю эту историю с Серасином и аббатом, это несомненно. Вам же оставалось или жениться на девице Мартиноци, или попасть в общество милого Реца, в Венсенский замок. Нечего сказать! Капитальная иезуитская проделка!

— Но за это мой скромный аббат получит, вероятно, первое свободное епископское место.

— Ну, однако, Конти, теперь уже делать нечего. Вы женаты и должны привыкнуть к своим худощавым, желтым женам. Все устраивается, как того хочет хитрый кардинал, и, может быть, так будет и лучше. Но отвечайте мне еще на один вопрос, который меня очень интересует, отвечайте честно, потому что я все равно узнаю правду.

— Что же вам угодно?

— Хороша синьора Мартиноци?

— Гм! У нее довольно обыкновенное лицо. Она смугла, как недоспелый каштан, и холодна, как статуя.

— О вы, бедный! И ради нее вы должны расстаться с прелестной особой в Пезенасе? Я бы до смерти плакала над вами, но боюсь, что от этого покраснеют глаза.

Госпожа де Сен-Марсан позвонила, и Лоллота привела мальчиков.

— Его высочество принц! — обратилась к ним Нинон, указывая на Конти. — Любите его, как любите меня, дети! Подойдите и поцелуйте ему руку!

И она подвела их к принцу. Принц улыбнулся.

— Так вы хотите быть у меня пажами, хотите учиться служить, чтобы впоследствии управлять другими?

— Я буду все узнавать по вашим глазам, ваше высочество! — воскликнул Лорен, радостно глядя на статного, красивого принца.

— Ну ты, значит, будешь умнее всех мальчиков своего возраста. Будьте уверены, графиня, вам не придется впоследствии раскаиваться, что поручили мне их воспитание.

— Это было моим единственным желанием, и благодаря Богу и милой Нинон оно теперь исполнено.

Тут госпожа Марсан в волнении поцеловала обоих мальчиков, низко поклонилась и вышла.

— Ну, теперь в Безьер, принц, и пишите скорее оттуда!

Вы женатый человек, и я не имею уже права обнять вас, но вы так сухо расстались со своей монахиней, что я решаюсь дать вам один поцелуй в утешение.

Оставшись одна, Нинон расхохоталась:

— Вот так адская штука! Вандом, Бульон, Конти — этих львов Фронды Мазарини сумел укротить женскими руками! Ха-ха, он женит всех своих врагов!

На другой день два дорожных экипажа стояли перед домом Конти на улице Сен-Андре. В большой зале были принц в дорожном платье и принцесса Марианна, его супруга. Ей было восемнадцать лет, но на вид казалось значительно больше. Нежный бархатистый цвет ее лица отличался, однако, желтизной, присущей всем итальянкам. Высокого роста, она не была особенно красива, но обладала какой-то неизъяснимой прелестью, которую портила только излишняя неподвижность. Ее глаза были необыкновенно прекрасны, но почти постоянно опущены.

— Сударыня, — обратился к ней Конти с ледяной холодностью, — судьба свела нас по необходимости, не по свободному нашему желанию, но я, как честный человек, считаю себя обязанным смотреть на вас как на жену, Богом мне данную, и потому должен объясниться с вами перед отъездом.

— Прошу вас, принц, говорите совершенно откровенно, — тихо сказала принцесса.

— В Пезенасе я еще не думал, что меня осчастливят вашей рукой. Я был совершенно свободен располагать собой, не знал вас, и не мог поэтому быть вам неверным!

— Совершенно справедливо!

— Вы не удивитесь, если я скажу, что имею уже связь в Пезенасе с одной особой, с которой вам нельзя встречаться… поэтому…

Марианна подняла на него свои темные глаза, и горячий взор их встретился с глазами принца. Она очень побледнела.

— Поэтому я должна… остаться здесь! — проговорила она.

— Во всяком случае, пока не устранится эта причина. Я постараюсь, чтобы это осталось в тайне. Но, не желая дать его эминенции и двору повода беспокоиться о нашей разлуке, я бы попросил вас сказаться больной.

— Понимаю!

— Вы согласны?

Принцесса слегка покачнулась, грудь ее тяжело поднималась.

— Да!

— Не имеете ли вы что-нибудь приказать мне?

— Имею просьбу к вам!

— Какую, принцесса?

Она опять подняла задумчивые глаза. Они глядели твердо, но удивительно скорбно.

— Есть у вас ваш портрет?

— Портрет — да, боже мой!.. Медальон, но… он… в Пезенасе!

— У той особы!.. Прошу вас, пришлите мне его немедленно.

— Немедленно… хорошо!

— Даете слово?

— Даю!

— И пришлите в монастырь Девы Марии, я еду туда.

— Марианна! Вы любите меня?!

— Если б этого не было, Арман, я не была бы вашей женой! Мартиноци никогда не продавали себя! Господь и мои молитвы да будут с вами.

Конти остался один. ‘Проклятие, анафема! Ха-ха, вот еще чего недоставало!’.

Минуту спустя его высочество катил уже шестерней через королевские ворота к Лангедоку, в свое новое наместничество, экипажи со шталмейстером, егермейстером, камергерами и пажами следовали за ним.

Глава III. Пезенас

Старый Лангедок, управление которым только что получил принц Арман де Конти и куда он направлялся в самом дурном расположении духа, представлял собой береговую полосу в одиннадцать миль длиной и восемь шириной.

Она заключает в себя большую часть восточной половины Лионского лимана и граничит с одной стороны с маленькой Руссильонской областью с крепостью Нарбонной и естественной испанской стеной циклопов — Пиренеями, а с другой, к западу, — с широко изливающейся в море Роной и прекрасным Провансом. К северо-западу Лангедок далеко вдается в Лионне, к северо-востоку же он отделен от департаментов Авейрон и Лозер длинной и высокой цепью Эзнипузских и Севеннских гор. Он берет свое начало с их крутых, лесистых высот, на которых дремлет картезианский монастырь Сен-Пон и, спускаясь террасами к юго-западному берегу, образует громаднейшие сады из виноградников, оливковых лесов, апельсиновых и тутовых рощ, изобилие которых — естественное следствие чрезвычайно жаркого, южного солнца и влажных теплых паров Средиземного моря. Но здесь процветают не только земледелие и скотоводство, процветает и торговля. Монпелье, лежащий у морского берега, около острого конуса горы Гардикель, с вершины которой по ночам блистают, освещая море, сигнальные огни Сеттской пристани, посылает так же, как и Сен-Шиниан и Безьер, свои изделия в близкую Испанию, Италию и даже на Сицилию. Горы и море питают в одинаковой степени непокорный дух независимости здешнего народонаселения, чувственность и страсти которого возбуждаются жарким климатом и винными парами, местный обитатель в гневе хватается за нож, длинный испанский нож, которым он за сорок шагов уже может попасть в своего противника. Но прошло опьянение — и беззаботный, веселый человек, никогда ни о чем не думающий, потому что природа своим изобилием избавила от всяких трудов, возвращается к своей мечтательной летаргии, к своим танцам и песням. Главная водяная жила Лангедока — Херольт. Падая с высоты Севеннов у Фежана, она в тысяче каскадов обегает всю юго-восточную часть провинции и впадает при Тигде в море. Недалеко от нее протекает пенистая Орба, поместившая на своих вечно благословенных берегах цветущий Томиер, Сен-Шиниан и рай в рае — милый Безьер. На расстоянии полутора миль от этого старого города Херольт принимает в себя Пейну и недалеко от Сен-Гвильома обливает широкий, живописный холм, подошва которого обрамляет городок. Около него тянутся виноградники, а на вершине блистает в бронзовых отливах замок, вокруг которого шумят сосны, кедры и каштаны. Это замок Пезенас, называемый также Большим лугом. С незапамятных времен замок, городок и окружающая их местность принадлежат дому Конти, а украшающие его теперь флаги и гирлянды, разгуливающие разодетые люди показывают, что теперь здесь ожидается его владетель и повелитель. Замок Пезенас — обширное строение, квадратом окружающее двор, по углам его — колоссальные башни. Его архитектура довольно странная, нижний этаж выстроен из плит, и длинные стены имеют одну только дверь и несколько амбразур, второй — состоит из целого ряда мелких окон, а последний отличается воздушной красотой в арабском стиле. Высокие окна, отделанные тоненькими, богато разукрашенными колоннами, перед ними — легкий воздушный балкон с изящной балюстрадой, окружающий все строение и придающий ему нечто грациозное, веселое: вид павильона с высеченной наверху жестяной короной. Видно, что часть эта воздвигалась во времена владычества мавров, но, впрочем, крутая, серо-зеленая крыша и высокие шпили башен, явившиеся в позднейшие, христианские времена, придают замку вид спокойного величия.

На балконе, прямо над дверью, сидят две особы: священник и дама. Они, видимо, не столько наслаждаются наступающей вечерней прохладой и прелестным видом на горы с одной стороны, и на голубое море — с другой, как внимательно осматчривают изменяющийся ландшафт и улицу вдоль Херольта с северо-западной стороны. Желая, вероятно, провести время приятнее, почтенный господин принес с собой зрительную трубу, но внимание его постоянно отвлекается от небесных светил на улицу, где ожидается появление дорожной кареты принца. Госпожа Флоранс Кальвимон — именно та дама, благодаря которой принцесса Конти на другой день своей свадьбы должна была остаться одна в Париже. Полная блондинка со светлыми волосами и голубыми глазами, она, по-видимому, не чувствует никаких угрызений совести и не опасается ничего дурного для себя в будущем.

Беззаботно веселая, она отличается той голубиной безмятежностью, которая не столько результат ее врожденной флегматичности, сколько следствие уверенности, что она по-прежнему будет царить в сердце его высочества. Гладко выбритый, хитрый, но часто пугливо озирающийся аббат, Даниель де Карнак, находящийся около нее, не обладает тем же внутренним спокойствием, и ожидание, отражающееся у него на лице, смешано с некоторыми мучительными соображениями.

— Вы ничего не видите, аббат? — спрашивает уже не в первый раз госпожа Кальвимон. — Принца, верно, задержали в Ниме или Монпелье. Везде, конечно, поспешат его приветствовать!

— Он, вероятно, приедет только завтра! — отвечает аббат.

— Вы думаете?

— Не могу утверждать этого, я ведь ничего не получал от его высочества с тех пор, как накануне своей свадьбы он приписал мне несколько строк в вашем письме, сударыня. А тому будет уже четыре недели.

— Однако люди говорят, что вчера еще рано утром приезжал к вам посланный из Парижа, и ваше преподобие отправили его обратно с очень таинственной поспешностью. Вообще я замечаю, что со времени этой свадьбы вы и Серасин все держите от меня втайне. Смотрите, как бы вам не было хуже от этого!

— Неужели же вы считаете меня способным на такую черную неблагодарность, прелестная женщина? Как мне это больно! Посланный действительно приезжал вчера, но вовсе не из Парижа, а из Нима, от архиепископа, он привез мне последние приказы его святейшества и письмо, вследствие чего мне нужно добиться благосклонной аудиенции у его высочества, потому что церковь потерпела значительные убытки во время войны.

— С вами, людьми рясы, конечно, надо всегда жить в мире и согласии, чтобы иметь покой на небе и на земле. Ну и довольно об этом. Я хочу поговорить о принце. Я знаю, что он сильно раздражен и недоволен своим насильственным браком, и, признаюсь, душевно рада, что Мартиноци ему очень не нравится.

— Меня же это вовсе не радует, сударыня.

— Конечно, на вас он не будет сердиться, напротив, только на меня и Серасина!..

— И поделом вам, вы убеждали его совершить этот шаг, связавший его на всю жизнь и на который он бы никогда не согласился, если бы не пропажа его секретной переписки. Хорошо по крайней мере, что вы послали Серасина в Безьер, он явится тогда уже, когда весь гнев принца обрушится на вас, ха-ха!

— Монсеньор не должен бы забывать, что ему оставалось или жениться, или отправиться в Бастилию. Во всяком случае он выбрал недурно: ему достался цветущий Лангедок и вместе с тем такая милая утешительница в Пезенасе.

— И хорошо, аббат. Верьте, что женатый человек больше дорожит своей возлюбленной, чем тот, который еще перепархивает с цветка на цветок. Теперь я гораздо увереннее в любви его высочества и только поэтому не противодействовала вашим и Серасиновым убеждениям. Эта женитьба вывела Конти из затруднительного положения, сделала его повелителем всего Лангедока, и обязанности правителя надолго теперь удержат его здесь и не позволят думать о чадном Париже и своей смуглой итальянке.

— А если принцесса подумает о нем? Если его эминенции покажется странным, что monsieur остается равнодушным к чести называться его племянником и пожелает узнать о причине этой холодности?

— Какой вы, однако, трус, аббат! Вам нечего бояться ни за себя, ни за меня. Неужели вы считаете Мазарини способным думать, что Конти можно заставить влюбиться в Мартиноци? Кардинал хорошо знает, каким опасным врагом для него был генералиссимус армии Фронды, как сильно еще его влияние на недовольных. Этот брак был для обеих сторон делом политической мудрости и честолюбия, ничего более. Конти сделал племянницу кардинала принцессой крови, а сам из врага превратился в слугу его величества, за что король называет его теперь ‘дорогим братом’ и дал ему управление Лангедоком. Но кто поверит тут любви Ганелона [Ганелон — персонаж французского эпоса ‘Песни о Роланде’, приемный отец Роланда, женатый на сестре Карла Великого. Предатель, обрекший на гибель в Ронсевальском ущелье французский арьергард во главе с Роландом] к Темире? Ваше преподобие менее других, и пока принц меня любит, я не боюсь ни кардинала, ни его племянницы. Я слишком хорошо знаю себя и Конти, чтобы суметь удержать его при себе.

— Несомненно, что вы это знаете лучше других. Но верно ли вы все рассчитали?

— Как женщина, которая оценивает свои выгоды и средства. Конти никогда не забудет, что он должен был смириться и жениться против воли на Мартиноци, а я постараюсь напомнить ему об этом.

— Он найдет здесь по крайней мере много развлечений, а что еще лучше — блестящий круг деятельности.

— Мы устроим ему такие празднества, что он скоро позабудет о своей женитьбе. Через неделю съедется сюда дворянство на земские собрания, тогда весь Лангедок заполнит приемные Пезенаса. У нас составится настоящий двор, а в Монпелье — ах, аббат, какие балы будут у нас в Монпелье.

— И вы на них будете царицей красоты! А актеры, которых мы выписали из Лиона! Как вам нравится труппа Бежара?

— Ну она так еще недавно здесь, что о ней нельзя составить верного суждения. Вообще же она не производит особенного впечатления. Женщины бесстыдны, как цыганки, а мужчины… про мужчин можно, впрочем, сказать, что Лагранж красив, как Аполлон. Лионские слухи, что он лучший трагик всей южной Франции, оправдываются по крайней мере на его внешности.

Глава IV. Секретарь Серасин

Полночь уже давно миновала в Пезенасе, и по совету Гурвиля обманутые в своих ожиданиях новые подданные его высочества оставили всякие торжественные приготовления к его приему. Все в замке успокоилось или по крайней мере приняло такой вид, и только служители в парадных ливреях поспешно проходили через освещенные залы к подъезду и ожидали на лестницах, а двенадцать верховых под предводительством шталмейстера с зажженными факелами поскакали навстречу принцу. Все обитатели замка находились в ожидании и безмолвно прислушивались к малейшему движению на улице, а белый ночной колпак, притаившийся у верхнего окна, показывал, что и озабоченный аббат с не меньшей тревогой ожидал появление принца. Наконец почти уже на рассвете раздались стук колес, звуки голосов и ржание лошадей, множество огней замелькало на горных трещинах, и длинный поезд показался на Сен-Гвильемском мосту. Экипажи проехали на всех рысях и остановились перед подъездом замка. С козел первого экипажа с легкостью пера соскочил паж Лорен и бросился отворять дверцы кареты, из которой вышел Конти, сопровождаемый графом Р., бывшим начальником королевских войск, передавшим теперь в Монпелье главное начальство над ними принцу и Годефруа де Бокеру, президенту Лангедока. Его высочество был утомлен, неразговорчив, и ни обладание давно ожидаемой властью, ни удовольствие въезжать в древнее местопребывание своих предков с полным сознанием своего могущества — ничто не могло изменить к лучшему его расположение духа.

— Довольно, довольно, господа, не нужны все эти церемонии, прошу вас, — обратился принц к встречавшим. — Я хочу, чтобы вы без околичностей смотрели на себя как на гостей моего дома, особенно вы, граф, и вы, любезный президент. Скорее за стол и потом в постель!

Он пошел вперед и кивнул Гурвилю.

— Что прикажете, ваше высочество?

Шталмейстер подошел к нему. Конти понизил голос:

— Мои распоряжения касательно госпожи Кальвимон исполнены?

— Вот ключ.

Принц спрятал его.

— Я не вижу Серасина, где он?

— Господин аббат послал его в Безьер, чтобы условиться с властями касательно дня земского собрания.

— Кто дал ему этот приказ, кто уполномочил аббата? Сейчас пошлите туда двух верховых! Я хочу видеть Серасина завтра рано утром! Мне кажется, что с его стороны это только уловка, чтобы не попадаться мне на глаза, и его отсутствие подкрепляет мое подозрение! — Он обернулся к ожидающей свите: — Милости прошу, господа, не угодно ли вам следовать за мной?

Он пошел вперед, Лорен и Марсан с Гурвилем побежали отворять перед ним двери, и целая вереница дворян и офицеров, под предводительстом д’Аво и президента, последовала за ним. В это же время двое верховых отправились в Безьер за несчастным Серасином, на голову которого грозил обрушиться весь, пока еще сдерживаемый, гнев принца. На другой день утро в Пезенасе наступило поздно и всё еще предавалось покою, когда звонок монсеньора призвал камердинера, интенданта, шталмейстера и пажей в его комнаты, его высочество дурно провел ночь.

Душевное состояние Армана де Конти было в высшей степени мучительно и тяжело, он чувствовал себя угнетенным во всех отношениях. Его дух был унижен, его гордость оскорблена. Вспыльчивый, но благородный, он оставался верен до последней крайности делу Фронды, его ненависть к правительству Мазарини и Анны, вызванная любовью к Франции, была так же глубока, как и искренна. Эта любовь, несколько односторонняя и эгоистичная, была тем не менее одушевляема гуманным чувством. Хитростью и обманом Мазарини сделал его слугой, супругом племянницы и орудием правительства. Гордость его не могла перенести подобного унижения, окончательная победа правительства тем более возмущала его чувство справедливости, что только крайняя необходимость заставила его самого уступить. ‘Он не убивает своих врагов, просто sans phrases, нет, он женит их!’

Эти насмешливые слова Нинон просто терзали его душу. Но что еще хуже, он чувствовал себя опозоренным Мазарини. Этот человек, которого он так сильно ненавидел, не ограничился его порабощением: он осмелился еще разыгрывать роль великодушного, осмелился вынудить его благодарность, сжигая секретные бумаги, за которые принц мог поплатиться головой, если б не стал супругом Мартиноци, бумаги, украденные у него с целью предать его, беспомощного, в руки Мазарини. Кто был этот бездельник, изменивший ему? Серасин, его секретарь, или аббат Даниель, его домашний капеллан? Может быть, оба вместе? Если б он только мог сильнее ненавидеть Мазарини и свою жену, если б мог сильнее презирать их, он бы спас свою совесть и гордость от самопрезрения. Но, увы! Он уже был не в состоянии испытывать эти чувства не только в отношении Марианны после их прощания, но и в отношении самого Мазарини. Это сознание еще больше возбуждало его гнев против самого себя. Он думал, что Марианна была такой же жертвой политики ее дяди, как и он сам, и что ей так же, как и ему, приятно было бы получить возможно больше личной свободы и даже добровольно расторгнуть этот брак. И что же он узнал? Что эта мраморно-холодная женщина любит его!.. Пламенный, невыразимый взгляд Марианны выказал ему эту тайну. Этого взгляда он не мог больше забыть. Но как могла она полюбить его? Почему? Где она его прежде видела? Женитьба эта была, следовательно, делом большой любви кардинала к племяннице, а не средством отомстить своему врагу. Кто разрешит ему эти загадки? Тут его размышления колебались между целым рядом невероятностей, которые, однако, подкреплялись фактами. И в самом деле было над чем призадуматься: правительство сделало его совершенно самовластным правителем цветущего Лангедока, безответственным перед Мазарини и перед королем. Но что всего важнее, опять ему дали командование над войсками, которого он был лишен с такой дьявольской хитростью и которое передали его противнику графу д’Аво. Теперь под его начальством находилось больше войска, чем он когда-либо имел в своем распоряжении во время войны против правительства. Казалось, осыпая его всеми этими милостями, Мазарини хотел сказать: ‘Тебе, врагу моему, я дал племянницу, дал высшие политические почести и еще даю этот острый меч. Подними же теперь руку на меня, Конти, если ты подлец!’ Это окончательно обезоруживало принца, он должен был отныне из чувства чести быть благодарным рабом победителя. Все это вместе взятое обещало ему бессонные ночи. Подобные противоречия представляли и его отношения с госпожой Кальвимон, Мазарини и женой. Если Мазарини действительно устроил этот брак из любви к племяннице, поведение принца могло глубоко оскорбить его. Казалось даже, что эминенция за это именно поругание хотел отомстить ему, сделав главнокомандующим южной Францией вместо вернейшего из своих старых полководцев. Нет, Конти не допустит такого позора, не останется так глубоко неправым перед ними. Таковы были далеко не утешительные мысли его высочества в это утро.

— Приехал ли Серасин? — спросил он шталмейстера, принимая из рук Лорена кружевной воротник.

— Нет еще, ваше высочество. Он должен быть к полудню.

— Пускай по приезде немедленно явится ко мне! Велите быть здесь полицейскому служителю. Как размещены наши гости, Фаврас?

— К моему удивлению, довольно тесно. Театральная труппа заняла весь левый флигель и построила свою сцену в передней башенной зале.

— Актеры? Что они, рехнулись? Кто созвал их сюда?

— Я спрашивал о том содержательницу труппы и некоего Мольера, вероятно, их режиссера, и оба сослались на письменное приказание, полученное от аббата и госпожи Кальвимон. Их вызвали сюда из Лиона с целью давать представления в присутствии вашего высочества.

— Черт возьми, госпожа Кальвимон самовольно распоряжается моим кошельком и домом! Выпроводите немедленно этих людей! Довольно и так на свете глупости, чтобы нам еще видеть ее на сцене! Впрочем, нет, Фаврас! Если труппа имеет письменное приглашение, так право на ее стороне. Через час я сам поговорю с ними. Как их зовут?

— Это труппа Бежар, приобретшая большую известность в Лионе.

— Ну, хорошо, дай мне шпагу, мальчик, и шляпу. Я слышал о них в Лионе. Комедия ‘Безрассудный’ считается очень хорошей. Мы поладим с ними. Но пусть они едут в город, лангедокское дворянство не должно ради них дурно помещаться в Пезенасе. Объявите прием в большой зале в два часа, а обед — в три, после обеда поездка верхом в Безьер, а завтра — охота на оленя. Идите к аббату Даниелю и скажите, чтобы он немедленно явился к госпоже Кальвимон. Вы ждите меня здесь.

Он махнул им рукой. Кавалеры удалились. Фрипон, камердинер, подал принцу шелковый плащ и оставил Конти одного с пажами.

— Лорен и Марсан, — сказал он, — вы оба славные, услужливые мальчики, я доволен вами. Оставайтесь верными, скромными, слушайте меня одного, а на речи других не обращайте внимания. В этом найдете свое счастье!

Лорен поцеловал его руку.

— О, конечно, оно так и будет, ваше высочество. Я и за братом стану смотреть, чтобы он всегда поступал, как угодно вашему высочеству.

Конти благосклонно погладил мальчика по голове:

— Такой понятливый мальчик, как ты, сын храброго дворянина, сумеешь проложить себе дорогу. А теперь слушай!

Вот ключ. Поди в мою спальню, там найдешь ты подле оружейного шкафа потайную дверь, отвори ее. В покоях, куда она поведет тебя, ты встретишь даму, которой вежливо доложишь обо мне. Постой еще. С нынешнего дня этой даме будет прислуживать Марсан, понимаешь? Ты же, Лорен, останешься пока при мне. Там же ты увидишь священника, который будет преподавать вам науки. Затем все, что будет говориться или делаться в этих комнатах, вас больше не касается. Теперь доложи обо мне!

Конти встал. Лорен побежал с ключом, а Марсан за ним.

Госпожа Кальвимон, как вполне расчетливая дама, приняла принца в полном вооружении и совершенно готовая к сражению. Она уложила все, а блестящие подарки и письма, когда-то полученные ею от принца, лежали в порядке на столе, сама же приняла вид грустной покорности, который так идет женщинам.

— Доброе утро, моя дорогая, — сказал Конти с некоторым замешательством. — Очень сожалею, что не зависящие от меня обстоятельства помешали мне вчера же принять вас. — Он поцеловал ее руку. — Я знаю, Флоранс, вы слишком умны, чтобы не понять особенностей моего положения.

Он посмотрел с удивлением вокруг:

— Что это? Вы хотите ехать!

— По крайней мере оставить этот дом, ваше королевское высочество. В присутствии этих мальчиков увольте меня от объяснений.

— Это мои пажи. Впрочем, ступайте оба на мою половину и запри дверь, Лорен.

Пока удалялись мальчики, аббат Даниель выступил с противоположной стороны и поклонился. Конти коротко кивнул в ответ: он был очень взволнован.

— Почему вы хотите оставить этот дом и меня, Флоранс?

— Вы, как честный человек, не будете опровергать, монсеньор, что ваше прежнее чувство ко мне теперь охладело.

Вы женились, и женились на племяннице Мазарини, которому теперь обязаны всем — честью, властью, даже, может быть, жизнью, Марианна Мартиноци — красавица, это знает весь свет! Я не хочу вступать с такой противницей в мучительно долгую борьбу, которая во всяком случае кончится моим поражением, а может быть, и заставит вас меня ненавидеть. Конечно, я жертвовала вам своим спокойствием, я была вам верным товарищем в битвах и опасностях, делила с вами последние крохи хлеба и тяжелые испытания, но что из этого! Мещанка Кальвимон могла быть подругой в радости и горе народному начальнику, но гордому принцу, племяннику кардинала, человеку, близкому к престолу, она уже больше не нужна. Позвольте мне, ваше высочество, удалиться из Пезенаса и оставить тут все то, что может напомнить нам друг о друге. Вполне рассчитываю, что ваше великодушие не допустит, чтобы я впала в нужду и бесчестие!

— Но как вы могли прийти к такому безрассудному решению? Что дает вам повод думать, будто я вас больше не люблю, будто я ставлю свою супругу выше вас? Мое письмо недостаточно ли сказало вам о моем несчастии? Почему вы хотите еще эту обиду прибавить ко всем моим горестям?

— Вы, может быть, еще не настолько любите принцессу, чтобы решиться оттолкнуть меня, но я не хочу выжидать этой минуты. Когда-нибудь вы полюбите ее, да уже и теперь вы ее любите: не будь этого, вы бы, конечно, не закрыли бы передо мной свою дверь после недельного отсутствия! Вам бы не было совестно явиться рядом со мной перед лангедокским дворянством, как бывало прежде, вы не стеснялись вместе со мной объезжать войска. Я хочу облегчить вам этот шаг. Когда меня не будет, — она обратила к нему свой влажный, голубиный взор, — вы скоро меня забудете.

— Весь свет, кажется, в заговоре против меня! — вне себя воскликнул принц. — К черту все это величие, которое дает мне только одно горе и страдание! Да или нет, любите ли вы еще меня, Флоранс? Отвечайте по совести!

— Если вся моя жизнь не дала еще вам ответа на этот вопрос, Арман, так знайте, что наша разлука будет, может быть, смертью для меня!.. Ведь это не первая жертва, которая принесется всепоглощающему кардиналу.

— Клянусь вам, милая Флоранс, пока чувство еще живет во мне, моя любовь неизменно будет принадлежать вам.

Вы будете моей единственной радостью. Никогда не оставляйте Пезенаса и распоряжайтесь мною так, как будто я никогда и не видел мазаринского дома. Желаете вы этого?!!

— Если только вам не тяжело будет переносить тиранию моей любви! — засмеялась она, прислонившись головой к его плечу.

— Никогда, о, никогда! Если бы Мазарини даже золотыми цепями приковал меня к себе, то и тогда мое сердце не будет в его власти! — Он обнял ее в сильнейшем волнении. — Но я должен попросить у вас одну вещь. Это маленький медальон с моим портретом, я, — он покраснел, — обещал его одному приятелю в Париже.

— Приятелю или приятельнице, монсеньор? Это единственный ваш подарок, который я бы не отдала при расставании.

— Конечно, приятелю. Зачем вам этот портрет? Ведь вы постоянно будете иметь перед собой оригинал! Да к тому же я обещаю вам в самом непродолжительном времени другой, хотя бы должен был для этого выписать самого Лебрена из Парижа. Позвольте мне самому взять его! — Он распутал, смеясь, на шейке красавицы золотую цепочку и снял с ее груди покрытый бриллиантами портрет, который поспешно спрятал. — Нарядитесь же получше, моя милая! Я за обедом хочу вас представить своим гостям. Вы сделали мне сюрприз, вызвав сюда труппу Бежар, это прекрасно. Пускай они дают свои представления, пока не надоедят нам. Но я велел перевести их в город: им невозможно оставаться здесь, не стесняя наших гостей.

— Как прикажете, дорогой принц. Но в таком случае нужно заплатить за их стол и квартиру, потому что без этого условия они ни за что не приехали бы из Лиона.

— Все, моя дорогая, хорошо, что бы вы ни сделали.

Вы должны быть полной госпожой в моем доме. Вот еще что: я взял двух мальчиков себе в пажи, двух братьев, Лорена и Марсана. Революция похитила у них отца, им нужно дать приличное воспитание. Аббат будет их учить, вы же возьмите младшего Марсана себе в пажи. Он еще ребенок и довольно ограниченный, его нескромности опасаться нечего.

— О, позовите его сейчас сюда, я хочу доказать, как ценю ваши подарки.

— Сию минуту, еще слово к вам, аббат. Сожалею, что оно будет так строго. Вы служитель церкви, и потому с вашей стороны неблагодарность, неверность и измена преступнее, чем со стороны кого-либо другого. Будьте откровенны со мной, никто, кроме мадам, вас не услышит, и я прощу вас, хотя, конечно, уже не потерплю вашего присутствия в моем доме.

— Что угодно вашему высочеству?

— Вы знаете, что моя секретная переписка была украдена необъяснимым образом. Кардинал показал мне эти самые бумаги после свадьбы у себя в кабинете и сжег их.

— Бумаги? Кардинал?! — Даниель побледнел.

— И вы, клятвопреступник, вы отдали их Мазарини! Сознайтесь!

Аббат стоял со сложенными руками, бледный и неподвижный.

— Нет, это невозможно, принц! — воскликнула госпожа Кальвимон. — Я ручаюсь, что он не способен на такую низость.

Даниель оправился:

— Ваше высочество, я не знаю, каким образом бумаги очутились у эминенции.

— Так ли? Поклянетесь ли вы в правдивости ваших слов?

— Клянусь, принц!

— В таком случае простите мне мое подозрение… Пойдемте со мной и приведите сюда Марсана. До свидания, милая Флоранс, я сам поведу вас к столу!

Он поцеловал ее руку, вошел в свой кабинет, дверь которого уже не затворял, и передал Марсана священнику.

Когда аббат и Флоранс остались вдвоем, оба вздохнули с облегчением.

— Ну-с, Даниельчик, не крепче ли он теперь у меня в руках, чем прежде?

— Падаю ниц перед вашим умом и находчивостью.

— Ха-ха, теперь ничто на свете не поколеблет слепой привязанности ко мне Конти.

Даниель улыбнулся, поклонился и оставил красавицу одну заняться своим туалетом.

Задумчиво вошел принц в свой рабочий кабинет, где дожидались Гурвиль и Фаврас. Он вынул портрет из кармана, мрачно взглянул на него и подошел к письменному столу. Лорен подскочил к нему и придвинул кресло.

— Что вам угодно, господа?

— Вы приказали нам дожидаться здесь, ваше высочество, кроме того, я должен доложить, что Серасин приехал, полицейский служитель тоже здесь с двумя людьми.

— Хорошо, Гурвиль, а вы, Фаврас?

— Труппу Бежар перевезли в город, чем она очень недовольна. Содержательница и Мольер, их доверенное лицо и режиссер, явились сюда объясниться по этому поводу с вашим высочеством.

— Пустяки! Пусть подождут, мне нужно остаться одному на полчаса. Позаботьтесь, Гурвиль, чтобы один из слуг приготовился ехать сейчас же в Париж. Он должен отвезти письмо в монастырь девы Марии. Надеюсь, что это будет исполнено со всей аккуратностью.

— Не сомневайтесь, ваше высочество!

Интендант и шталмейстер удалились в переднюю, а принц стал писать письмо своей супруге.

‘Мадам!

Верный своему слову, посылаю вам немедленно по приезде обещанный портрет, хотя и сомневаюсь, что вы удостоите его того места, на котором носила его до сих пор прежняя обладательница. Вы удивили меня при прощании неожиданным, скажу более, в высшей степени невероятным признанием. Если это признание искренне, то для меня становится очень интересным вопрос: каким образом заслужил вашу любовь человек, которого вы никогда не видели и с которым вас связала только воля вашего дяди? Я желаю, чтобы вы не насиловали ни себя, ни меня, и считаю себя вправе, как честный человек, ожидать от вас полнейшей откровенности.

С великим почтением остаюсь покорным слугой вашего высочества

Арман де Конти‘.

Бессердечно и язвительно написанная эпистола эта тем не менее взволновала писавшего. Он непременно хотел выйти из глупого хаоса чувств, освободиться от сердечной слабости, овладевшей им под влиянием горячих взглядов Мартиноци. Конти думал, что, вложив портрет в пакет и передав его Гурвилю, он действительно сделал великий шаг к своей независимости и теперь уже не имел надобности думать о черных глазах. Это убеждение сделало его веселее.

— Впустите теперь актеров, Фаврас!

На пороге кабинета показалась тридцатичетырехлетняя женщина со стройными еще формами, некогда, вероятно, красивая, но теперь уже сильно поблекшая от излишнего употребления румян, цвет лица ее приобрел тот грязноватый, свинцово-сероватый оттенок, который так безобразит немолодых уже актеров, к тому же у нее были красные волосы. Ее одежда, далеко не грубая и не бедная, отличалась излишней пестротой и безвкусием.

Несмотря на некоторую сдержанность и боязливость в присутствии принца, в ее движениях и взглядах проглядывало известное нахальство, которое она тем менее могла скрыть, чем более чувствовала себя оскорбленной высылкой труппы из замка в город. Это была девица (по тогдашним полицейским уставам всякая актриса была девицей) Мадлена Бежар, содержательница тех странствующих актеров, которые стяжали в Лионе такую большую известность. Принц едва удостоил Мольера взглядом, но не смог скрыть улыбки, когда ему представили Мадлену.

— Вас не совсем-то вежливо лишили квартиры, мадемуазель. Сожалею об этом. Но мне нужны комнаты, и вы согласитесь, что дворян негоже стеснять из-за вашего странствующего общества.

— Мы, конечно, обязаны подчиниться приказаниям вашего высочества. Но я должна заметить, что заключенный именем вашего высочества контракт обязывает доставить нам отдельное содержание, квартиру, за каждое представление четыреста ливров и прогоны туда и обратно. Вот этот контракт!

— Оставьте его у себя: я уже знаю, в чем дело. Все, обещанное вам моим именем, будет исполнено. Но что же вы будете играть?

— ‘Сида’, ‘Теодору’, ‘Дон Санхес’, Пьера Корнеля, ‘Собственного стража’, ‘Дона Яфета из Армении’, ‘Поля Старона’, наконец, — она показала на своего товарища, — сочинения Мольера, члена нашей труппы, ‘Доктора поневоле’, ‘Ревность Барбульеса’ и ‘Безрассудного’, который, несмотря на Гвильон Гароку, заслужил общее одобрение.

— Так как земские чины соберутся не ранее будущего месяца, — вежливо присовокупил Мольер, — я могу еще написать новую пьесу ‘Le depit amoureux’ [‘Любовная досада’ (1656) — пьеса в стихах, написанных в манере итальянской литературной комедии].

Конти внезапно выпрямился и с неприятным удивлением посмотрел на говорившего.

— Вас зовут Мольером?

— К вашим услугам.

— Это не настоящее ваше имя!

— Имя и рождение, ваше высочество, не даются нам с нашего согласия, в противном случае счастье не было бы так редко на земле. Но это имя я дал себе сам, и никто его не носил, кроме меня. Разве это дурно, ваше высочество?

— Дурно стыдиться и отказываться от своего собственного имени, дурно бросать свое семейство и почтенное звание, чтобы сделаться шутом и бродягой. Вы сын Поклена, королевского обойщика и камердинера, — не скрывайтесь! Вы, Шанель, Берье в Хеннольте были моими сотоварищами в Клермонтской коллегии, потом вы были адвокатом и бросили свое почтенное звание, чтобы променять его на позор и нищету.

— Не всякому арлекину идет его наряд, ваше высочество, мне же вовсе не шла адвокатская мантия. Никто не видел, впрочем, чтобы я стыдился или презирал свое звание. Каждый человек имеет свои понятия о чести.

— Я нисколько не интересуюсь вашими понятиями, — резко воскликнул Конти. — И объявляю вам, чтобы вы не выставляли мне напоказ своих произведений. Я не хочу смотреть ни на вас, ни на всю эту труппу! Вы получите деньги, квартиру и содержание на четыре недели, но с условием оставить Пезенас через два дня, если не хотите быть удалены более бесцеремонным образом!

Мольер побледнел и отступил в испуге.

— Так неужели же этот человек, милостивейший государь, должен составить наше общее несчастье? — закричала Мадлена. — Чем мы виноваты, что он случайно был вашим товарищем? Вы, конечно, можете деньгами зажать нам рот, и мы не имеем средств противодействовать вам, потому что вы повелитель всего Лангедока. Но куда мы теперь ни придем, нам везде скажут, что вы отправили нас за негодностью. Кто тогда заплатит, ваше высочество, за потерю нашей артистической карьеры и доброй славы? О, дозвольте нам по крайней мере три представления. И если мы и тогда вам не понравимся, — ну тогда мы уедем безропотно!

Девица, вошедшая так храбро и самонадеянно, лежала теперь в слезах и рыданиях у ног принца.

Конти отвернулся с презрением и прошелся несколько раз по комнате.

— Ну хорошо! — воскликнул он с сердцем. — Дозволяю вам эти три представления, но только без Поклена или этого Мольера, как он теперь называется!

— Ваше высочество! Если я причина вашего гнева и вы стыдитесь моей скромной особы, то легко этому помочь, я уеду из Пезенаса и оставлю своих товарищей, с которыми так давно уже делю горе и радость. Мое несчастье не должно их касаться.

— Это ваше дело, мое решение вам известно.

— Соизвольте в таком случае, чтобы я получил в вашем присутствии от этой девицы все рукописи и роли тех пьес, которые писал до сих пор для труппы Бежар. Это дети моей мысли, мое единственное земное достояние. Пренебрегая моей особой, вы, конечно, пренебрежете и моими поэтическими произведениями.

— Я ничего не имею против вашего желания. Отдайте ему его сокровища, мадемуазель!

— Ни за что, ваше высочество. Я заплатила за них!

— Но ты не имеешь права отнимать у меня мое состояние и пользоваться им.

— Запрещаю всякий спор: подобные сцены здесь неуместны. Если вы имеете право разыгрывать произведения этого человека, делайте это, а если он хочет протестовать, то пусть обращается к суду. Через два дня вы покинете город, господин Поклен!

— Ваше высочество, — воскликнул Мольер. — Неужели вы дозволите наглый грабеж? Соглашаясь терпеть нужду, чтобы не подвергать своих товарищей вашей немилости, я теперь должен лишиться единственного средства помочь себе, единственного источника моего будущего счастья!

— Идите! Довольно дерзко предполагать, что я должен заботиться о счастье подобных вам людей!

Слезы выступили на глазах у Мольера.

— Извините, ваше высочество, если во мне было ребяческое убеждение, будто такой высокопоставленный принц охотно позаботится о счастье бедного человека! Горе бедняку, участь которого в руках сильного!

Он поклонился и вышел.

Девица Бежар последовала за ним. При последних словах Мольера Конти просто остолбенел от такой дерзости. Находясь уже и без того в состоянии нервного раздражения и сильнейшего неудовольствия, страстная его натура окончательно пробудилась, и жилы на лбу налились кровью.

— Позови Гурвиля, Лорен! — закричал он.

Паж, стоявший безмолвно в отдалении, полетел к двери и позвал шталмейстера.

Вошел Гурвиль и за ним секретарь Серасин, приехавший ночью из Безьера.

Беда, если у гордых вспыльчивых господ упрямые слуги, а Серасин был из их числа. Родом из Сен-Леона в Пиренеях, характером и темпераментом больше испанец, чем француз, он и держался прежних нравов своей родины. Одет он был по французской моде: короткие, узкие панталоны и штиблеты, узкая курточка с серебряными пуговицами, волосы в сетке и широкий кожаный кушак.

На левой стороне кушака висел серебряный письменный прибор, указывающий на профессию, а на правом боку качался в кожаном чехле широкий нож, его национальное оружие, в руках держал он шляпу с отвислыми полями. Его черты отличались неподвижностью и выражали упорство, лицо было мрачно. Он знал, зачем его вызвали, знал, что ему предстоит выдержать гнев принца, но не сознавал себя виновным в каком бы то ни было проступке.

Его вид еще более раздражил Конти, но сначала он сдерживался, хотя внутреннее волнение его было так велико, что это ему стоило больших усилий. Он бросил на Серасина убийственно холодный взгляд, потом стал ходить взад и вперед, подошел к камину, бросился в кресло и начал вертеть в руках каминную лопатку.

— Я велел позвать одного вас, Гурвиль!

— Извините, ваше высочество, я думал, вы желаете видеть Серасина.

— И я тоже, — сухо сказал Серасин, — покорнейше попросил бы покончить со мной. А то пезенасскому полицейскому служителю долго придется ждать!

— Покончить, сударь, — я этого и хочу! Оставьте нас одних, Гурвиль!

Шевалье удалился.

— Наше дело простое и ваше вступление доказывает, что вы знаете, в чем оно заключается.

— Я мог по крайней мере догадаться об этом, меня увезли ночью из Безьера и сочли нужным обращаться, как с уличенным преступником.

— Да, я так и смотрю на вас и докажу, почему! Кто дал вам приказания делать приготовления в Безьере к земскому собранию?

— Господин аббат! Он объявил мне, что ваше высочество выразили это желание в своем письме, и я не смел ослушаться его. Но, кроме того, не стану скрывать, что аббат Даниель предвидел, что на меня обрушится ваш гнев и искал предлога удалить меня отсюда, пока ваше высочество не будете лучшего мнения обо мне.

— Собственный страх за себя, бездельник, заставил тебя удалиться, трусость и сознание вины написаны у тебя на лице!

Серасин вздрогнул, и лицо его налилось кровью, но он сдержал себя.

— Не знаю, почему бы это могло быть, ваше высочество. Я служу вам десять лет и в продолжение этих десятилетних трудов во время войны я ничем не опозорил себя. Мне более всего совестно и прискорбно, что эта переписка была украдена в самое дурное для вас время, и больно, что подозрение ваше падает при этом на меня, которого вы могли бы лучше знать, который в…

— Молчи ты со своими сладкими речами! Отвечай на доказательства!

— Где они?

— Станешь ты отвергать, что день и ночь ты напевал мне, чтобы я примирился с правительством, что, когда Даниель прибыл из Парижа с брачным предложением Мазарини, ты употребил всю силу своего красноречия, чтобы заманить меня в ловушку хитрого кардинала? Станешь ты утверждать противное?

— Нет, ваше высочество. Но и аббат делал то же самое. Подумайте же, если бы вы не поступили, как советовала вам моя преданность и заботливость о вас, в каком ужасном положении находились бы вы теперь, вместо того чтобы быть губернатором Лангедока!

— О, прекрасно! Привести меня именно в это ужасное положение, заставить выбрать между моей погибелью и рабством — вот подлое дело, на которое ты был подкуплен!!!

— Ваше высочество, я — писец, а вы — принц. Но во мне течет благородная кровь гидальго, который на подозрение в подлости и измене отвечает ударом ножа!

С этими словами он судорожной рукой схватился за нож, но тотчас же выпустил его. Он страшно побледнел.

— Напрасно все это хвастовство. Переписку, украденную из моего рабочего кабинета, из надежного шкафа, и о существовании которой ты торжественно поклялся ничего не знать, я нашел после свадьбы в руках Мазарини!

— Боже милосердный, в собственных руках Мазарини?

О, адская проклятая низость!

— А, наконец-то ужас открытой вины овладевает тобой!

На колени и признавайся, что Мазарини подкупил тебя совершить это воровство и предать меня, беззащитного, в его руки!

— Ваше высочество, берегитесь быть в одно время обвинителем и судьей, преследуемая жертва может с отчаяния сама ответить за себя! Эта рука чиста от всякого предательства. Моя вина только в том, что я советовал вам хорошее.

— Чья же была эта воровская рука?

— Много других людей находятся постоянно в вашей близости, они могли знать, где лежали бумаги и как достать их. Аббат Даниель тоже имеет пальцы, а на поповские проделки — поп годится!!!

— Только страх загрязнить себя удерживает меня, а то бы я убил тебя собственной рукой! Низкий клеветник, так-то ты уважаешь священнический сан? Час назад Даниель поклялся мне, что не принимал никакого участия в этом мошенническом деле!!!

— Так. Он поклялся? Ха-ха. А если я произнесу такую же клятву, будет ли она иметь меньше значения перед Богом потому только, что у меня не выбрита часть головы? Ну да пусть будет, что будет! Если Даниель не солгал и не украл писем, так украла их госпожа Кальвимон и…

При этих словах принц, не владея уже собой, вскочил в бешенстве и, подняв каминную лопатку, закричал:

— Ты мне заплатишь жизнью за эти слова, бездельник!

Но не успел он исполнить своей угрозы, как Серасин выхватил в таком же бешенстве свой нож и в мгновение ока нож этот пролетел мимо головы принца и вонзился в противоположную стену. Насилие не осталось без ответа. Принц железной рукой швырнул лопатку в голову Серасина.

— Пресвятая Мария!

Он пошатнулся, развел руками по воздуху и грянул о землю: кровавая лужа образовалась вокруг него. Конти остановился бледный, дрожащий.

— Убит!!! — закричал бледный Лорен. — Он убил его! Помогите, помогите! — Он бросился к двери, с силой дернул ее, и голос его раздался на дворе.

В одно мгновение все было на ногах. Интендант, шталмейстер, кавалеры и служители наполнили комнату. Принц ничего больше не видел и не слышал, а Серасин с помертвевшим взором лежал перед ним и с умоляющим видом протягивал ему руку. Конти наконец наклонился к нему.

— О, принц, вы отняли у меня жизнь, а я был вам верен! Позовите аббата, пусть он повторит в моем присутствии, что не украл ваших писем, не предал вас!

Страшная мысль промелькнула в голове Конти, мысль, что он убил невинного.

— Аббата сюда! — закричал он. — Доктора! Позовите графа д’Аво и президента! Положите его на диван, оставьте меня одного с ним!

Все разбежались. Одни положили тяжелораненого на постель, другие поспешили за аббатом. Кто мог, бежал от этой ужасной сцены. Конти стал на колени подле своей жертвы и сжал ее худые руки.

— Дорогой принц, велите обыскать мой дом, найдется ли там хоть один ливр, который бы дал мне Мазарини в награду за преступление. У меня никогда не было ничего, кроме того, что я получал от вас. Я умираю бедняком. Сжальтесь над моей женой и моими детьми!

— Серасин, прошу тебя, не заставляй меня думать, что я убил самого верного из своих слуг! Не лишай меня Божьего милосердия! — говорил принц, сжимая его похолодевшие руки.

Гурвиль и Фаврас привели бледного аббата Даниеля. Вне себя принц вскочил.

— Во имя вечного суда и мучений ада сознайся перед этим умирающим, этим несчастным, убитым мною, — ты или он украл для Мазарини мою переписку? Проклятие здесь и там да падет на того, которого вид этой ужасной смерти не заставит сказать правду!

Даниель зашатался, он не мог стоять без помощи кавалеров.

— Я, я украл их для Мазарини, страх сделал меня клятвопреступником!

— Серасин, друг, товарищ, и я убил тебя! — воскликнул Конти, рыдая, и с отчаянием схватился за голову.

— Уберите священника… Я не ручаюсь за себя! О Мольер, Мольер! Горе бедному, чья судьба в руках сильного!

Почти без чувств опустился он перед умирающим, голова его склонилась на тяжело дышавшую грудь Серасина.

Серасин слабо и печально улыбнулся, его руки в последнем пожатии обвились вокруг неблагодарного господина.

— Простите мою горячность, она одна была всему виной, нож в стене тому доказательство! Ах, но дайте мне умереть спокойно: простите аббату. Он поступил дурно, но хотел вам добра! Перед Богом, поверьте мне еще в этом! Позже, позже узнаете вы это! О, жена моя!

В эту минуту в комнату вошли жена Серасина, бледная, испуганная, и его дети. Граф д’Аво и президент следовали за ними.

— Президент, — сказал Конти, — я, я убийца и ваш пленник!

— Нет, он совершил это по необходимости, — простонал Серасин. — Я первый напал на него! Там, в стене… — Раненый не договорил, он сделал последнее усилие, и его не стало.

Арман же, принц Конти, всемогущий губернатор Лангедока, лишился чувств.

Глава V. Благие последствия юмора

К вечеру второго дня, последовавшего за печальной аудиенцией Мольера и кровавой кончиной Серасина, отверженный актер стоял перед дверью маленькой гостиницы в той части Пезенаса, которая лежала у канатного моста над Херольтом.

На противоположном берегу этой реки главная улица разветвлялась на два направления, из которых одно вело прямо с севера на Ним, а другое, повернув направо, тянулось вдоль берега и потом шло к западу, через виноградный холм, на Монпелье. Мольер смотрел с грустной задумчивостью на освещенную закатом солнца красивую местность, которую он должен был покинуть, не зная еще, куда направиться. Недалеко от него, опираясь на палку, стоял полицейский служитель. Он по приказанию его высочества дожидался солнечного заката, чтобы вывести актера из городской черты. Трогательно простился актер со своими товарищами, только одна Мадлена осталась равнодушной к его отъезду. Чувствительная девица испытывала даже настоящее облегчение и удовольствие, отделавшись от того, которого восемь лет назад она же с помощью всяких женских хитростей и кокетства соблазнила оставить Париж и начать скитальческую жизнь. Стоя у окна своей комнаты в нижнем этаже, она безучастно следила за сборами изгнанника. Но даже великое несчастье не остается без утешения и ни одно горе не лишено надежды. Все покинули Мольера, которому были так многим обязаны, он остался без всяких средств, а между тем Шарль Койпо, седой площадной певец, седлал уже своего осла Иеремию и приговаривал: ‘Ну, брат, я, по крайней мере, поеду с тобой! Ты в счастье все делил со мною, а теперь я хочу узнать, не сможет ли мое горло содержать тебя’. Наконец серый Иеремия был готов, дорожная сумка, в которую актер уложил свое скудное достояние, привешена к седлу. Койпо взял гитару в руки, насмешливо снял шляпу перед негостеприимной гостиницей и низко поклонился полицейскому служителю.

— Прощай, благородный Пезенас, я по всем ветрам разнесу молву о твоем великодушии! Прощай, достохвальное начальство, благодетельная, уважаемая полиция! Слава о твоей справедливости должна разойтись по всей Франции! И в других местах зреет виноград и радуются люди острому словцу!

Сказав это, он ударил по струнам и пошел, танцуя, вперед, а осел Иеремия и Мольер, комедиант и сочинитель, следовали за ним. Никто, кроме Мадлены, не проводил их взглядом, а взгляд этой женщины не выражал никакого сожаления.

Старый король Рене

Сидит печально дома,

На всякое он слово

Рифмы не находит,

Помогите, дон Фигерас,

Посоветуйте, дон Фигерас,

О, рифма, ах, рифма,

Тяжела она Рене Ратату!

Так пел Койпо свою тирольскую песню и шел вперед. Вот прошли уже и старый канатный мост. Полицейский служитель остановился у берега и смотрел им вслед. Солнце зашло за горы, и долина скоро покрылась, как во всякой гористой местности, голубоватой тенью. Законная стража видела, что невольные путешественники замешкались по ту сторону реки. Песня Койпо умолкла, он некоторое время о чем-то оживленно спорил со своим товарищем, потом оба пошли вдоль правого берега реки.

— Гм, так они идут в Монпелье? Это надо записать и сообщить в замок на случай, если что произойдет.

Полицейский служитель посмотрел на монастырь Святого Гвилома и, когда на его золотом кресте исчез последний солнечный луч, он взял пику на плечо и важно, с сознанием исполненной обязанности повернулся к ратуше. Но только он ушел со своего поста, как зашелестел ивняк, густо покрывавший отлогий берег вплоть до самой воды. Двенадцатилетняя девочка быстро вынырнула оттуда, осмотрелась кругом блестящими глазками, отстранила свои красно-белокурые волосы и, подняв узелок, поспешно побежала через мост и пропала в темноте противоположного берега.

Два часа спустя, когда часть общества Бежар печально сидела в верхнем этаже гостиницы, содержательница Мадлена вбежала туда подобно мегере.

— Где Арманда? Мое дитя, Арманда? Видела ты ее, Женевьева?

Луи, младший брат ее, встал испуганно с места.

— Мы? Нет. Мы не видели ее с обеда! Не внизу ли она?

— Я видела, как она связывала в узелок платья, это было под вечер, — поспешно отвечала Женевьева Бежар, двадцатилетняя сестра ее.

— Узелок с платьем? Бесстыдница бежала с Мольером?

О, противная девчонка! Недаром он ласкал ее, когда я ее била! Недаром вешалась она вечно ему на шею! Мое дитя, я хочу, чтобы она вернулась! Поезжай, Жозеф! Ты должен привезти наше дитя!

Мосье Жозеф горько засмеялся:

— Наше дитя? Ха, ха, твое дитя, хочешь ты сказать! Если ты нуждаешься в отцовской помощи, чтобы поймать ее, обратись к маркизу де Модена или герцогу д’Эпернону в Бордо, и они решат между собой, кому принадлежит эта честь!

— Негодный плут, я за тем разве кормила тебя так долго, чтобы ты теперь восстал против меня и отказался от супружеских обязанностей, которые, однако, охотно брал на себя, когда голод гнал тебя лизать мне руки?! Сейчас же запряги лошадей в карету, или я выгоню тебя из труппы и ты пойдешь нищенствовать, подобно вероломному бездельнику Мольеру! Иди и исполни свои обязанности.

Жозеф Бежар с неудовольствием сошел вниз.

— Тарильер, — сказала, вздыхая, директорша, — вы всегда были мне другом и ничего, кроме хорошего, не видели от меня. Скажите, бога ради, не знаете ли вы, куда мог направиться Мольер? Арманда у него, это не подлежит сомнению…

— Мольер хотел идти прямой дорогой в Ним!

— Они, верно, и пошли туда, — заметил де Круасси. — Я видел из окошка, как они проходили мимо монастыря.

— Так в Ним! Завтра утром мы вернемся, и я заставлю поплясать под розгой негодную девчонку! Она уже больше не убежит от меня!

Директорша поспешно вышла, оставив своих товарищей предаваться дальнейшим размышлениям.

Между тем изгнанный Мольер продолжал свой печальный путь вместе с Койпо. Сначала он действительно шел прямо к Ниму, желая быть как можно дальше от Пезенаса, но потом сдался на просьбы Койпо и повернул к Монпелье.

— У меня там старые добрые друзья, милый сын, которые помогут нам, и там все меня любят — и сильные и слабые. Смотри, надежда, может, опять обернулась к тебе, и кто знает, не последует ли за тобой твое счастье из Пезенаса?

— Глупости, Койпо. Счастье преследует только тех, кто в нем не нуждается. Хотя я и не заслужил своей горькой судьбы, но перенесу ее без ропота. У меня уже вертится в голове план, который, по моему мнению, не совсем дурен. Мне больно только то, что ни один из моих старых товарищей сердечно не простился со мной, ни один не одарил меня на прощание слезою, исключая кроткой Дебрие. Даже Арманда не плакала, а я очень любил этого ребенка!

— Вот есть о чем горевать! Ты плохо знаешь комедиантов! Кто раз упал, через того, смеясь, перелезают другие — это всегда так и было. Арманда, несмотря на свою молодость, такое же негодное создание, как и ее мать. Ну веселее смотри вперед на дорогу, а не назад! А скажи-ка лучше, в чем состоит твой план?

— Я согласился идти в Монпелье только потому, что мне оттуда рукой подать в Сетжу, где за дешевую цену меня возьмет с собой шкипер в Прованс. Затем я поеду в Авиньон, туда хотел направиться Гаржу.

— Гаржу? Ты с ума сошел! Идти к Гаржу, когда он твой злейший враг!

— Он им больше не будет. Я виноват в его погибели, и если меня постигло и в Пезенасе то же, что его в Лионе, то я вижу в этом справедливое возмездие, поражающее нас тем же оружием, которым мы раним другого. Я помирюсь с ним, мы соберем новую труппу, я буду писать для него пьесы, и мы увидим, кто в конце концов останется в выигрыше: труппа Бежар или наша.

Мольер остановился.

— Послушай, кто-то зовет нас!..

— Пустяки! Это, верно, была кукушка.

— Мне послышалось, однако, мое имя.

— Ну вот еще! Так ты думаешь перейти к Гаржу? Как бы не так! Неужели ты думаешь, что я за тем пошел за тобой? Нет, не будет этого: я позабочусь, чтобы ты не попал в руки бездельника. Спроси де Круасси и Лагранжа, спроси тех, кто его знает, не самый ли он коварный, жадный, низкий человек. Если он еще…

— Мольер, Батист! — раздалось очень явственно позади них.

— Черт побери, это что такое? Сюда! Здесь! Как будто женский голос.

Они остановились. На ближайшем холмике с узелком в руках появилась двенадцатилетняя дочь Мадлены.

— Арманда?! — воскликнул Мольер и поспешил к ней навстречу. — Дитя мое, что ты делаешь? Ты убежала из дома!

— Наконец-то я поймала тебя! — Она уронила узелок и бросилась к нему на шею. — Ха-ха-ха, конечно, я убежала. Я хочу остаться с тобой, ты меня любишь, я не хочу больше, чтобы старая била меня, и пойду с тобой, мой друг, мое сокровище!

Она целовала его с какой-то вакхической страстью, смеялась, плакала и едва могла говорить от усталости. Сердце ее сильно билось, и она страшно запыхалась. Мольер был глубоко тронут. Девочка эта, его любимица, осталась верна ему, она бросила родителей и привольную жизнь, чтобы делить с ним заботы и лишения. Чувство горячей, ревнивой, полуотеческой, полубратской любви загорелось в его сердце к этому запыхавшемуся, дрожавшему ребенку, который не мог достаточно нацеловаться с ним и был так счастлив.

— Будь благоразумна, милочка, — сказал он, слегка покраснев и отстраняя волосы с ее лица. — Пойдем, уже становится поздно, и ты очень утомлена, бедняжка!

Он больше потащил, чем повел, ее к Койпо.

— Она едва стоит на ногах.

— Шарль, я лучше сам понесу свою сумку, а ты посади ее на Иеремию, пока она не отдохнет.

— Как хочешь, — проворчал Койпо, — но эта девчонка причинит нам только одно беспокойство! Подумаешь, право, какая приятная обуза!

С этими словами он снял с осла различную поклажу, и Мольер посадил на седло Арманду, которая молча взяла повод в руки. Оба мужчины понесли вещи и, не говоря больше ни слова, продолжили свой путь.

— Ну скажи ты мне, негодная девчонка, — вырвалось наконец у Койпо, — и с чего ты выдумала бежать за нами? Дьявольщина, что мы будем делать с тобой? Ты слишком еще молода, чтобы зарабатывать себе на хлеб, и слишком уже велика, чтобы бегать так за мужчинами!

— Почему я бегу за Мольером, папа Шарль? Ха-ха, потому что хочу! Я хочу теперь иметь свою волю и стоять на собственных ногах! Теперь уже навсегда останусь с Мольером. Что ж, я разве не могу петь и плясать? Не правда ли, Батист, ты скоро сделаешь из меня прекрасную актрису? А ты думал, Койпо, что я хочу быть вам в тягость. Нет, у меня тоже есть своя гордость. Если же вы меня приведете обратно домой, я все-таки убегу от старой! Где вы переночуете?

Мольер колебался между умилением, тягостным беспокойством и замешательством. Он давно знал, что Арманда — сумасбродное существо, которое трудно обуздать, и знал также, что она могла быть чрезвычайно сердечной. Самостоятельность же ее, страстность и понятия, несвойственные ее возрасту, немало смущали его.

— В Пти-де-Пре, там, внизу, — отвечал он коротко. — Нам осталось еще добрых три четверти часа до того места, Шарль.

Вдруг на кустах и на дороге показался свет. Путешественники обернулись с испугом. Лошадиный топот раздавался недалеко от них.

— Нас преследуют, — воскликнул Койпо, — и, верно, благодаря этой проклятой девчонке! Это люди принца.

— Которые обвинят нас в том, что мы тебя отняли у матери, Арманда!

— Ну, этого не будет!

И девочка соскользнула с Иеремии.

— Прощайте, я побегу вперед, чтобы они не нашли меня с вами.

— Но я скажу, что ты была здесь и помогу разыскать тебя. Твоя мать имеет на тебя права, и я не хочу, чтобы меня считали похитителем детей!

— В таком случае я скажу им, что убежала сама. Мать, конечно, прибьет меня до крови и запрет, но, как только я буду свободна, я опять убегу и отыщу тебя.

Тут девочка с решительным видом пошла навстречу всадникам, которые приближались к ним в числе десяти или двенадцати человек.

— Это он, мы нашли его! — закричало несколько голосов, и шевалье де Фаврас подскакал к Мольеру.

— О, милостивый государь, — воскликнула Арманда, — не делайте ему ничего. Я ведь сама убежала от матери!

— Мы не заманивали ее, честью заверяем вас, господин! — с умоляющим видом обратился к ним Койпо. — Возьмите ребенка и оставьте нас спокойно продолжать путь, мы честные люди.

— Но, боже мой, — сказал Фаврас, — я не понимаю, о чем вы говорите! Что нам за дело до девочки и кому она принадлежит? Мы приехали за господином Мольером, нам приказано немедленно везти его обратно в Пезенас. Его высочество только что узнал о вашем отъезде и пожелал опять видеть вас. Вы должны ехать.

— Принц хочет видеть меня?! Честный господин, из милости прошу, отпустите меня! После аудиенции я не желаю иметь еще подобную.

— Не могу помочь вам, Мольер, приказание слишком строго на этот счет, а болезненное состояние принца заставит нас даже прибегнуть к силе, если вы не захотите ехать добровольно.

Не бойтесь ничего! Ручаюсь вам за самый лучший прием.

Ни вы, ни кто-либо из ваших друзей не должны оставить Пезенас с горькими чувствами. Вы, право, сделаете доброе дело, Мольер, если пойдете с нами к его высочеству.

Мольер, Арманда, Койпо и старый Иеремия вернулись наконец в сопровождении всадников около полуночи в Пезенас и, прежде чем вернулась Мадлена, Арманда нашла уже себе ночной приют у удивленной девицы Дебрие. Мольера же привезли со всем его имуществом в замок и поместили в веселенькой, хорошо меблированной комнате.

— Отдохните тут спокойно до завтра! Все, что вы ни пожелаете, будет к вашим услугам. Вы здесь не пленник, а гость принца. Его высочество объявил, что не заснет, пока не узнает о вашем приезде. Спокойной ночи.

— Но какие же намерения его высочества?

— Завтра вы больше узнаете об этом. Верьте только моему слову, что намерения самые лучшие, и будьте спокойны.

Задумчиво лег актер в постель. Прошло немало времени, пока усталость не победила наконец возбужденное состояние его духа. Ему снилось, что Фортуна была великаншей, а он — карликом. Она играла им как мячиком, и он находился в смертельном страхе, что вот-вот она уронит его, и медное колесо, на котором она каталась по свету, переедет через него и раздавит. У Фортуны было безжалостное лицо принца.

Существуют испокон века благородные, богато одаренные натуры, воззрения и понятия которых так противоречат их воспитанию, обстановке и положению в свете, что они становятся похожими на человека, носящего железное платье. Это платье принуждает к движениям, не имеющим ничего общего с внутренним миром, и заставляет всегда поступать против свободной воли. Такие люди обыкновенно находятся в борьбе с собой и выходят из нее такими же рабами обстоятельств, какими были прежде. Только большое несчастье способно заставить их взглянуть на жизнь с другой точки зрения. Оно приводит их к сознанию собственного ничтожества и, разрывая все прежние, стесняющие оковы, возвращает человеку его собственный, лучший, до тех пор извращенный характер.

Такая натура была у принца Конти, и таким тяжелым испытанием была для него смерть Серасина. Его сокрушение и самоосуждение были ужасны!.. Счастье еще, что его прежний противник, граф д’Аво, и энергичный президент де Бокер находились при нем. Оба действовали не только как честные слуги правительства, но смотрели еще на Конти как на нравственно больного, и чем больше в эти ужасные дни заглядывали они в глубину его потрясенной души, тем больше могли и оценить его. Можно было подумать, что Конти обратит весь свой гнев на аббата Даниеля как на действительного виновника этой незаслуженной смерти и что неприязненные его чувства к Мазарини усилятся. Аббат очень этого боялся, но на деле вышло иначе. Для глубоко чувствующей души Конти при ее нравственном пробуждении последние слова Серасина стали законом. Первым его делом, когда разум несколько пришел в себя и физические страдания поутихли, было послать от собственного своего имени донесение Мазарини, в котором, говоря о прискорбном происшествии, он убедительно просил освободить его от важных обязанностей, возложенных на него королем. Он после такого происшествия не считал уже себя способным представлять королевское достоинство и внушать доверие, которое необходимо для исполнения этих высоких обязанностей. Он просил кардинала только об одной милости, а именно: помочь ему искупить перед семейством умершего совершенную против него несправедливость. Граф д’Аво сам повез это послание в Париж.

На второе утро принц пожелал увидеться со вдовой Серасина. Их встреча была потрясающа. Счастье, что бедной женщине слишком хорошо был известен характер ее мужа. Она сознавала, несмотря на свое горе, что если б нож Серасина попал в принца и убил его, она бы стала женой преступника, которого во всяком случае постигло бы позорное наказание, и она с детьми была бы также несчастна. Сильное отчаяние принца несколько уменьшило ее собственное, а пожалованное ей самым трогательным образом в дар богатое поместье Petit des Pres по ту сторону Пезенаса вызвало с ее стороны полнейшую признательность.

— Если бы вы решились, сударыня, смотреть на меня несчастного, похитившего у вас ваше лучшее достояние, как на друга, который всю свою жизнь будет вспоминать о вашем супруге с любовью и раскаянием, вы бы сделали доброе дело и поддержали бы меня настолько, что я смог бы более спокойно прожить остаток дней. Позволите ли вы мне иногда видеться с вами и считать себя опекуном ваших детей?

— Я сделаю это, ваше высочество, — отвечала она, глубоко тронутая, — и убеждена, что этим исполнится только воля моего мужа.

Так они расстались. Конти вскоре после того вспомнил о Мольере и приказал с почти лихорадочным нетерпением ехать за ним. Затем вечером велел позвать дрожащего аббата и успокоил его:

— Я желаю, чтобы вы продолжали исполнять в Пезенасе прежние свои обязанности. Не хочу подвергать вас другому наказанию, как угрызениям собственной совести.

Но он отклонил визит госпожи Кальвимон, несмотря на ее частые просьбы — через Марсана — увидеться с ним. Его мнение о ней и об аббате Даниеле проявлялось весьма сдержанно, но выражало такую сухость и холодность, что ясно было видно, насколько он утратил доверие к своим прежним приближенным. Он сделал исключение только в пользу одного человека, чье низкое происхождение, казалось, не оправдывало вовсе этих чувств, но они-то внезапно и возвели его на такую высоту, о которой он никогда и не мечтал.

Когда на другое утро паж Лорен пришел звать Мольера к принцу, Мольер почувствовал не страх, но какое-то стеснение сердца. Собственный опыт, смерть Серасина и его знание знатных людей и их причуд привели к тому, что он не особенно доверял своему прежнему школьному товарищу. Между тем Мольер был актер, следовательно, смелости у него было довольно, никто не знал лучше него человеческого сердца, и сам он не находился уже в том положении, в котором испытывают страх: терять ему было нечего. Принц сидел один в своем кабинете. Он был весь в черном и очень бледен. Его черты ясно обнаруживали томительную душевную борьбу. Он встал.

— Оставь нас вдвоем, Лорен.

Медленно подошел он к Мольеру, вставшему с глубоким поклоном у дверей, и положил ему руку на плечо.

— Я не думал, Мольер, что ваше мнение насчет людей, мне подобных, так скоро оправдается. Слишком поздно для моего спокойствия является сознание, что могущественные и высокорожденные могут возбуждать иногда больше сожаления и презрения, чем актер, зарабатывающий балагурством свой скудный хлеб. Батист, товарищ моего детства, простите мне мою несправедливость! Облегчите мое сердце по крайней мере в этом отношении.

Он с волнением протянул ему руку. Мольер поцеловал ее.

— Одно сознание, монсеньор, что вы нуждаетесь в прощении бедного комедианта, уже достаточно, чтобы искупить вашу вину. Но вы неверно судите о себе. Вы не более как больной, который должен быть сам своим врачом. Разве ваш дух недостаточно силен, чтобы уврачевать те раны, которые вы нанесли себе?

— Этой-то силы и недостает во мне! Никто так не беспомощен, как я! Сердце, в котором развились такая сильная ненависть к себе самому, такое отвращение к жизни и такое сознание своей пустоты, разбито навеки и его никто не вылечит!

— Скажите лучше, что вы не хотите вылечить себя.

Не взяться ли мне за это дело? Позволите ли вы такому маленькому человеку, как я, быть вашим врачом?

— О, садитесь и выслушайте меня, — сказал принц. — Много людей окружает меня, и все уверяют в своей преданности, но нет ни одного, на которого я мог бы вполне положиться. Между тем я нуждаюсь в честной душе и совершенно открытом сердце, которому бы мог довериться, перед которым мог бы свободно излить свою душу, которое бы стало моим помощником и руководителем, не заставляя опасаться, что оно злоупотребит моим доверием. Таким человеком был для меня покойный, и я сам лишил себя его. Займите его место, старый мой товарищ, бросьте вы это несчастное звание, которое вовсе не соответствует вашему образованию, и станьте моим секретарем!

Лицо Мольера выразило безграничное удивление.

— Ничто не могло быть для меня неожиданнее и лестнее этого предложения, ваше высочество! И именно его-то я никак не могу принять. Если бы я даже взял на себя эту обязанность, то не сумел бы ее исполнить.

— Вы не хотите быть моим поверенным, Мольер! — воскликнул Конти, и его глаза увлажнились. — Единственный человек, на которого я рассчитывал, бежит от меня! Правда, я и не подумал, что вы можете опасаться участи Серасина!

— Неужели, принц, вы допускаете, что во мне говорит страх за свою жизнь? Как, однако, вы плохо знаете самого себя! Вам, по-видимому, и в голову не приходит, что такому благородному человеку, как вы, достаточно один раз совершить тяжкую ошибку, чтоб потом никогда в жизни не повторять ее! Если бы не смерть Серасина, вы, вероятно, совершили бы еще тысячи несправедливостей, погубили бы и оскорбили множество невинных людей, думая в своем небрежном высокомерии, что действуете совершенно справедливо. Теперь вы не обидите и самого ничтожного человека: смерть Серасина сделала вас чувствительнее к судьбе ближних и пробудила в вас человека. Итак, не страх удерживает меня принять ваше предложение, а сознание своей неспособности.

— Если дело только за этим, то вам нечего колебаться. Нет сомнения, что бывший адвокат имеет достаточно знаний и опыта, чтобы быть мне хорошим помощником. Ведь ваше настоящее положение не очень завидно?

Мольер улыбнулся.

— Оно не хуже и не лучше миллионов других, но только более соответствует моим вкусам. Я охотнее стану играть самую плохую комедию, чем сяду за деловой стол. Кто уже истаскал пару сапог на сцене, тот не годится для обыденной жизни. Положим, что ради вас я и совершил бы насилие над собой, но вы скоро стали бы тяготиться мною, а я — вами. Деликатность удержала бы вас отказать мне, благодарность воспретила бы мне покинуть вас. Наши отношения делались бы с каждым днем натянутее, стеснительнее и стали бы наконец так невыносимы, что мы бы обрадовались первой возможности расстаться. Став вашим придворным, я мало-помалу приобрету все пороки тех людей, которые вас окружают и которых вы презираете. Оставаясь же актером, я могу надеяться, что мои шутки иногда понравятся вам и рассеют ваше мрачное настроение. Для меня нет большего наслаждения, как подмечать слабости и пороки людей, представлять их в смешном виде, смеяться самому и заставлять хохотать других над собственными недостатками. Я не считаю себя ни великим актером, ни замечательным писателем, но все же я не променяю своих занятий ни на какие блага мира. О, ваше высочество, не отнимайте у меня этой радости, этого счастья! Я ни на что другое не способен.

— Но вы можете быть по крайней мере моим другом, удивительный человек!

— Эх, ваше высочество, я давно уже ваш друг в душе.

Но это — актерская дружба, а она очень свободна. Вам нельзя будет пожаловаться, если впоследствии вы убедитесь, что я еще эгоистичнее других.

— Ну я готов испытывать этот эгоизм. Но слушайте, Мольер, если ваш гений, как сочинителя и комика, так же велик, как богато ваше воображение и остроумие, то я предсказываю, что вы будете когда-нибудь величайшим писателем Франции, а, может быть, и всего света. Но все это еще впереди, а пока, так как я благодаря вашему уму и веселости так же нуждаюсь в вас, как пациент в докторе, то вот какое я делаю вам предложение: следуйте своему призванию, оставайтесь здесь и играйте с труппой Бежар, а в свободное время будьте всегда со мною.

— Дорогой, прекрасный принц, — воскликнул тронутый Мольер, — вашей милостью и благоволением вы возвышаете меня в собственных глазах! И если впоследствии вы и в самом деле пожалеете, что отличили таким образом комедианта Мольера, то счастье заслужить вашу привязанность останется неизгладимым в моем воспоминании и, подобно солнцу, осветит мрачные часы моей жизни.

— Итак, решено — вы мой гость, — сказал Конти, крепко пожимая руку Мольера. — Вы женаты?

— Благодаря Богу, нет, но тем не менее влюблен!

— Ха-ха, ну это ваши частные дела. Может быть, вы желаете, чтобы кто-нибудь из труппы жил с вами, тогда, пожалуйста, не стесняйтесь. Я позабочусь, чтобы вы чувствовали себя хорошо и всякий обращался бы с вами, как с человеком, который мне очень понравился. Сколько времени я еще останусь в Пезенасе и сколько буду управлять Лангедоком — неизвестно. Я просил о своем увольнении после печальной кончины Серасина.

Но как бы там ни было, а о вас позаботятся. Кроме служителей и моих кавалеров, в доме живет еще аббат. Он неблагодарный бездельник, но тем не менее умный человек, общество которого очень приятно. Я еще должен упомянуть об одной даме — моей приятельнице!

— Которую я вполне уважаю, но… — Мольер внезапно замолчал.

— Но что же?!

— Которая тем опаснее для вас, что она или умнее аббата, или… простите ваше высочество… вы слепы.

— Как, Мольер? Почему вы так думаете?

— Эх, принц, если все, окружающие вас, глупцы и интриганы, то почему же именно эта дама будет ангелом добродетели? Подобные женщины никогда почти не бывают верны и преданны. Да было бы и глупо, если б она не пользовалась своим положением и не старалась вознаградить себя как следует.

— Этого нет у Флоранс Кальвимон. Она верна до самопожертвования, потому что любит меня. Она это доказала в бедственные времена Фронды, и я уважаю ее.

— Ха-ха, стало быть, и вы, принц, принадлежите к числу людей, которые закрывают всегда глаза перед теми предметами, которых не хотят видеть и воображают потом, что их совсем не было.

— В этот раз, друг мой, ваше знание человеческого сердца совершенно ошибочно. Если б я когда-нибудь увидел, что Флоранс обманывает меня, я бы не закрывал глаза, а расстался бы с ней скорее, чем вам нужно, чтобы переодеться в антракте. Но я никогда не сделаю подобного открытия.

— Ну конечно, ваше высочество. Дама эта тем увереннее может предаваться своим страстям, чем крепче держит высокого поклонника в своих сетях.

Принц с неудовольствием вскочил с места.

— Вы говорите так, как будто вам что-нибудь известно!

— Мне? Ничего! Что может мне быть известно? Перед вашим приездом я провел всего дня два в Пезенасе. Я заметил только, что эта госпожа находит очень интересным Лагранжа, нашего актера. А он не такой человек, чтобы женщина могла избегнуть его влияния, если это ему обещает приключение.

— Вы шутите! Это было бы более чем смешно! Это было бы пошло и нелепо.

Принц был, видимо, раздражен. Мольер пожал плечами:

— В таком случае я дурак, а это не новость, но позвольте предложить еще один вопрос, ваше высочество. Было бы вам неприятно, если б я поместил у себя именно этого Лагранжа?

Его взор выжидательно был устремлен на принца, и легкая усмешка появилась на губах.

Конти несколько сердито и в замешательстве ходил взад и вперед, потом внезапно обернулся и, взглянув на насмешливое лицо актера, слегка покраснел, но сейчас же расхохотался от всего сердца:

— Ну, конечно. Ха-ха, пускай он живет здесь.

— Вы позволите?

— Ну да, конечно.

— Вы понимаете, с какой целью я прошу вас об этом?

— Эх, мой милый, цели вы вашей не достигнете, а если и достигнете, то это будет хороший урок! Несмотря на это новое горькое разочарование, я… — Принц не договорил. — До свидания, любезный Мольер. Вы можете быть довольны тем, что своим обществом развеселили меня.

— Очень счастлив, ваше высочество, что моя болтовня разогнала вашу скуку.

Он поклонился и вышел.

Конти смотрел ему вслед с радостной улыбкой и удивлением.

— Ей-богу же, в этом маленьком, забавно грациозном существе скрывается великий человек! Поклен, ты прав, что сделался Мольером, актером. Иди же вперед! Да, этот тон и эта веселая мудрость — лучшее лекарство для моей души. Я хочу, чтобы этот дорогой цветок, расцветший в глуши, в нищете, принес свой плод. Может быть, этим я искуплю все дурное, что сделал в жизни. Ученики покойного Гасенди, актер и принц, должны быть друзьями на всю жизнь.

Глава VI. Неудача госпожи Кальвимон

Принц по-прежнему находился в самом дурном расположении духа. В нем все еще происходила внутренняя борьба, с той только разницей, что болезненная возбужденность уступила место тихой задумчивости. Он снова виделся с госпожой Кальвимон, и, казалось, будто дурное мнение, высказанное о ней Мольером, настроило принца на еще более нежный лад. Конти был в таком настроении, что предпочитал, скорее, быть заведомо обманутым, нежели причинить огорчение столь близкой ему особе. К общему удивлению, тот самый актер, которого принц принял сначала так неблагосклонно, стал его любимцем, беседу с которым он явно предпочитал обществу своих кавалеров. Но так как новый фаворит, несмотря на счастливую перемену судьбы, был по-прежнему скромен и соединял неистощимый юмор с утонченной вежливостью, то скоро он сделался любимцем и всех придворных. Остроты Мольера всегда имели характер добродушный и в них проглядывала какая-то задушевность, которая смягчала всю горечь насмешки. Принц никогда не чувствовал себя в лучшем расположении духа, как в то время, когда в его комнатах появлялось оживленное лицо актера, ставшего впоследствии столь незабвенным для всей Франции. Только госпожа Кальвимон не разделяла всеобщей симпатии и чувствовала ревность к этому неожиданному сопернику. Но она была слишком умна, чтобы выказать свое неудовольствие, и понимала, что, начав интригу против Мольера, она поставит на карту свое собственное счастье. Понятно, что эти обстоятельства чрезвычайно возвысили Мольера в глазах его труппы. Всякий старался угождать ему, а девица Бежар приняла самый нежный, заискивающий тон, чтобы загладить свое возмутительное поведение. Насмешливо посмеиваясь, Мольер простил всех, и был по-прежнему ласков и обходителен. Только относительно Мадлены он воспользовался своим положением и объявил, что примирится с ней на том условии, если она будет снисходительна к Арманде, этой странной, дикой девушке, которая выказала такую страстную привязанность к Мольеру. Приближалось время открытия собрания земских чинов, и по этому поводу предполагался целый ряд увеселений. Труппа Бежар должна была дать два представления, для которых были выбраны комедия Мольера и ‘Сид’ Корнеля.

В день открытия собрания, когда Безьер и маленький городок Пезенас были переполнены духовенством, богатой буржуазией и старыми лангедокскими дворянами, которые приехали из своих родовых поместий с женами и детьми, Мольер занимался в кабинете Конти распределением празднеств. В первый раз после гражданской войны правительство собрало депутатов, чтобы обсудить вопросы, касающиеся нового устройства провинции, и принять надлежащие меры для уничтожения пагубных следов войны.

Победоносное правительство должно было выбрать в свои представители одного из знатнейших принцев и притом из числа тех, которые сами сражались против трех лилий. Все эти качества соединялись в особе Конти, выбором которого правительство ожидало возбудить к себе особенное доверие.

— Вы остались, ваше высочество, при прежнем решении, чтобы дамы не участвовали официально в празднествах? — говорил Мольер герцогу.

— Моя супруга не будет присутствовать на празднествах, стало быть, некому играть роль хозяйки.

— Чтобы не набросить некоторой тени на ее высочество, не следует ли госпоже Кальвимон также отказаться от участия в празднествах?

— Конечно, но она может присутствовать как зрительница.

— А на балу, который дворянство предполагает дать вашему высочеству в Безьере?

— Я буду один! Но все-таки в моем доме Флоранс — полная хозяйка. Я полагаю, что долг вежливости и деликатности заставит каждого отнестись к ней таким образом.

— О, несомненно! Но я посоветовал бы вам пригласить госпожу Серасин. Ее присутствие отвратило бы все неблаговидные толки.

— Это верно, я приглашу ее.

— А что касается до… приезда ее высочества, вы не приняли еще окончательного решения?

— Нет еще! Да и как было решиться, когда я сам еще не знаю, чем кончится мое дело: останусь ли я здесь или нет?

Конти встал и тревожно заходил по комнате. В эту самую минуту дверь отворилась и вошел паж Лорен.

— Граф д’Аво приехал из Парижа и привез депеши. Господин президент де Бокер сопровождает его.

Принц побледнел.

— Проси обоих.

— Вы прикажете удалиться, ваше высочество? — спросил Мольер.

— Нет, останьтесь! Я не имею надобности скрывать от вас вполне заслуженную немилость, которая через несколько дней будет известна всем.

Вошли граф д’Аво и президент. В обоих проглядывала особая торжественность.

— Здравствуйте, господа, — сказал Конти. — Очень рад узнать наконец решение моего дела.

— Ваше высочество, — начал д’Аво, — я исполнил ваше поручение с величайшей радостью. Я представил ваше объяснение монсеньору кардиналу, но, к моему величайшему удивлению, все подробности этого дела были уже ему известны.

— Стало быть, я окружен шпионами, которые передают в Париж каждый мой жест! — воскликнул Конти. — Но продолжайте, прошу вас.

— После аудиенции у кардинала он сам повел меня к его величеству, у которого находилась королева-мать. Министры были также все в сборе…

— Пропустите все эти подробности, — прервал Конти, — сообщите мне результат!

— Его величество не только оставляет без внимания это неприятное для вашего высочества происшествие, но, напротив, находит, что ваши поступки в данном случае были проникнуты таким благородством, которое доказало, что двоюродный брат короля обладает всеми качествами, необходимыми для того, чтобы быть достойным представителем короны в Лангедоке. С особенной радостью вручаю вам собственноручное письмо короля, а также послание от вашей супруги, принцессы Марианны. Мне приказано пробыть здесь четыре недели и затем вернуться в Сен-Жермен. Герцог де Гиш остается адъютантом при вашем высочестве.

Принц был ошеломлен этим известием. Он никак не ожидал подобного исхода.

— Граф, — сказал он взволнованным голосом, — я убежден, что этим милостивым решением я обязан только вашему блистательному красноречию. Я ничем не могу отблагодарить вас, как только предложить вам мою искреннейшую дружбу, если она имеет какое-нибудь значение в ваших глазах.

Он с горячностью обнял графа.

— Надеюсь, мои дорогие друзья, вы не откажете мне в удовольствии отобедать со мною, а теперь я прошу у вас позволения удалиться часа на два, чтобы прочесть эти строки и немного успокоиться.

Президент и граф д’Аво вышли.

Принц остался один с Мольером. Конти задумчиво ходил по комнате и опустился в кресло около своего письменного стола. Случайно или с целью, он взял сперва письмо принцессы и распечатал его. Из конверта выпал портрет. Принц порывисто схватил его и долго, пристально всматривался. Наконец он стал читать письмо.

‘Ваше высочество!

Вы исполнили данное слово, и в настоящую минуту я обладаю изображением того, кто принадлежит мне только по имени. Могу ли, смею ли благодарить вас?! О! нет! Я не буду обременять вас ни благодарностью, ни жалобами: их услышит только Он, Всемогущий, который распределяет судьбы человеческие таким непонятным для нас образом. Вы предложили мне один вопрос, на который я решаюсь ответить вам теперь.

Вы спросили, как это случилось, что я полюбила вас прежде, чем увидела. Принц, вы и не подозреваете, что я уже давно видела и знала вас. Когда я приехала в первый раз в Лувр, меня повели, разумеется, в картинную галерею, где в числе королевских портретов я видела и ваш. С первого взгляда я почувствовала влечение к вам. Пожалейте меня… Я проговорилась дяде о чувстве, которое вы внушили мне. Я часто горько плакала, думая о той непримиримой ненависти, которую вы питаете к человеку, ставшему моим вторым отцом и даже в припадке безумной гордости мечтала о роли примирительницы… Теперь вам все понятно? Не так ли?.. Вы найдете в письме мой миниатюрный портрет, сделанный Лебреном, который я решаюсь послать вам потому только, что, видя, как вы искренно сочувствуете горю и несчастью людей, совершенно посторонних, надеюсь, что вы не останетесь безучастны к моему.

Ваша Марианна Мартиноци, принцесса Конти.

Монастырь Святой Марии’.

Сильно забилось сердце Армана, когда он снова взглянул на изображение своей молодой, прекрасной, покинутой жены. Долго не мог он оторвать своего взора от ее портрета, наконец он поднял голову и позвал к себе Мольера.

— Что вы думаете об этом портрете? — Его голос слегка дрогнул.

— Могу я быть откровенным?..

— Без сомнения!

— Такие черты могут быть только у прекрасной, благородной и… несчастной женщины. Лицо же госпожи Кальвимон встречается у сотни хорошеньких женщин.

— Я не просил вас делать сравнений, мой любезнейший, — прервал его принц.

— Прогоните меня, ваше высочество, я вполне заслужил это наказание за свою глупую привычку говорить всегда правду!

Мольер поклонился и направился к двери.

— Нет, останьтесь!

Мольер остановился. Конти несколько раз прошелся по комнате.

— Скажите, Мольер, — начал он с некоторой нерешительностью, — вы не представляли Лагранжа госпоже Кальвимон?

— Нет, ваше высочество, это не мое дело. Я полагаю, что завтра в ‘Сиде’ он сам представится.

— Очень рад, что не ошибся в вашей тактичности. Но если эта госпожа забудет, чем она мне обязана, то пусть пеняет за последствия на одну себя. До свидания, Мольер, через час мы увидимся! Теперь я хочу заняться этими депешами. Ах, еще два слова! Прошу вас, чтобы никто не знал о медальоне и письме моей супруги!

— Я буду считать за величайшее счастье сохранять секрет вашего высочества!

Принц улыбнулся и ушел в свой кабинет.

— Трагикомедия начинается, — прошептал Мольер, — остается только раздать роли актерам. — С этими словами он вышел из комнаты и, узнав в передней, где можно найти аббата, отправился прямо к нему.

Даниель сидел над книгами в своем ученом логовище, куда он прятался от ледяных взоров принца. Увидев Мольера, он бросился к нему навстречу.

— Здравствуйте, Мольер! А я томлюсь тут от неизвестности. Д’Аво вернулся. Вы, верно, знаете, какие он привез известия?

— Принц остается губернатором Лангедока!

— Так я и думал! — прошептал Даниель.

— Кроме того, случилось еще нечто весьма знаменательное, возбудившее сильную борьбу в сердце принца, результатом которой могут быть большие перемены в этом доме.

— Что вы говорите, Мольер? О, не скрывайте от меня ничего! Не смотрите на меня как на бессердечного интригана, но как на орудие могущественной руки, которой я должен повиноваться.

— Все это я хорошо знаю и мог бы дать вам кое-какие советы, чтобы поднять ваш кредит у принца, но, согласитесь сами, это я был бы слишком простодушен, если бы откровенно доверил вам все, что знаю, не будучи уверен в вашей скромности.

Даниель слушал его в чрезвычайном волнении.

— Скажите бога ради, — умолял он, — что мне делать, чтобы заслужить ваше доверие?

— Во-первых, вы должны разъяснить мне как можно обстоятельнее, какая связь существует между вами и Мазарини, этой могущественной рукой, заставляющей вас действовать, и затем, какие земные блага — потому что едва ли какой-нибудь служитель церкви станет работать без этого условия — ожидаете вы от удачного исполнения возложенного на вас поручения, которое чуть было не расстроилось вследствие смерти Серасина.

— Я буду ясен, как огонь небесный, и краток, как прописная мораль. Мне поручено устроить согласие между принцем и его супругой и удалить Кальвимон, преуспею я в этом деле — первое вакантное место епископа будет служить мне наградой за труды.

— Ясно как день! Теперь я исполню свое обещание, но с маленькой оговоркой: вы должны принять на себя всю славу открытия того, что я сообщу вам, и оставить меня совершенно в стороне.

— Вот вам моя рука, Мольер! Пусть счастье навсегда изменит мне, если я забуду когда-нибудь свое слово!

— Ну слушайте же! Принцесса может исподволь готовиться к путешествию… в Пезенас.

— Это невозможно!

— Очень возможно! Принц получил письмо от принцессы и ее портрет. Он желает, чтобы это осталось тайной для всех.

— Ну!..

— Принцесса очень хороша, гораздо красивее Кальвимон, и я сказал это принцу.

— Неужели? И принц не рассердился?

— Его высочество перестал сердиться на правду с некоторого времени. Но все же нельзя отрицать, что мадам Кальвимон довольно соблазнительная женщина, как вообще все полные, белые блондинки с великолепным бюстом и темно-голубыми очами. Наш приятель Лагранж вполне разделяет это мнение.

— Лагранж?! Актер, живущий с вами. Это наводит меня на некоторые мысли…

— Ага! Я не преминул сообщить принцу, что Лагранж находит Флоранс восхитительной.

— И он не приказал вас вышвырнуть за дверь?..

— Ничуть не бывало! Он рассмеялся, и с тех пор… Лагранж живет в замке.

— О, какое драгоценное известие! Завтра же посылаю курьера к кардиналу с этим сообщением. О! Мазарини осыплет милостями того, кто будет содействовать счастью его племянницы. Надо поскорее представить его госпоже Кальвимон.

— Подождите завтрашнего представления. Я придумаю кое-что.

— Не правда ли, маленький Марсан очень глуп?

— Чрезвычайно!

— Но зато Лорен — хитрая штучка и имеет большое влияние на брата.

— Да, этот проныра составит себе блестящую карьеру со временем.

— Так шепните ему, что пора позаботиться о карьере.

Все дело в том, чтобы невинный ребенок проболтался в простоте души о том, что видел и слышал в будуаре голубоокой красавицы. Таким образом мы…

— Останемся в стороне, если мадам Кальвимон будет скомпрометирована, — перебил со смехом Даниель. — О, Мольер, вы незаменимый человек! Вам следовало бы быть дипломатом. Теперь мы отлично понимаем друг друга.

— Еще бы! Ведь профессии наши одинаковы.

— Это было бы дерзко, если бы не было так смешно, — засмеялся Даниель.

— Я всегда бываю дерзок и смешон в одно и то же время. Итак, завтра утром гонец скачет к кардиналу, вечером — представление, послезавтра — урок пажу, а затем все окончится, как в веселой комедии — свадьбами.

Наконец наступили давно ожидаемые празднества. В рыцарской зале замка Пезенас Конти в полной форме, сидя под бархатным балдахином, усеянным лилиями, окруженный д’Аво, офицерами и придворными, открыл заседание речью, поразившей всех одушевлением и изяществом языка. Его царственная величавость, соединенная с чрезвычайной приветливостью, расположила к нему все сердца. Когда он прочел письмо короля, который возвращал депутатам все прежние права, давал городам новые привилегии, обещал полное возмещение военных издержек, все собрание огласилось неумолкаемыми криками: ‘Да здравствует Людовик XIV’. Затем следовал торжественный праздник, на котором против желания Конти, но по настоянию д’Аво, присутствовали знатнейшие лангедокские дамы. Госпожа Кальвимон явилась в качестве приятельницы вдовы Серасин, которую принц представил под именем Пти де Прэ — титул, данный ей Мазарини.

Представлением всеми любимой трагедии Корнеля и иллюминацией города должен был закончиться этот первый счастливый день. Труппа Бежар отличилась по обыкновению. Мадемуазель Дюпарк в роли Ксимены, Тарильер в роли дона Гормаца были восхитительны. Лагранж превзошел сам себя и привел всех в самое романтическое настроение.

— Сцена Ксимены с Кампеадором — самая нежная и страстная, какую только может представить себе воображение, — со сверкающими глазами шепнула Кальвимон принцу. — Я бы желала, чтобы Лагранж повторил ее еще раз у нас в доме.

— Почему же нет? Вам стоит только приказать! Но едва ли дела позволят мне разделить с вами это удовольствие.

На следующий же день, когда принц отправился в собрание земских чинов, госпожа Кальвимон пригласила к себе Лагранжа с тем, чтобы он повторил перед ней прелестную сцену с Ксименой. Первый любовник был мастер своего дела, он говорил с таким увлечением, глаза его то сверкали огнем, то заволакивались томной негой, вся его игра была проникнута такой страстью, что даже маленький Марсан сидел, разинув рот, а искра, брошенная в сердце мадам Кальвимон, способной воспламеняться так же, как соломенная крыша, разгорелась ярким пламенем. В это же самое время аббат Даниель читал пажу Лорену лекцию высшей лакейской дипломатии, к которой у молодого человека оказались блестящие способности.

— Да, мой сын, — говорил аббат, — молодой дворянин должен стремиться к тому, чтобы составить себе блестящее положение в свете, но он никогда не достигнет этой цели, если не будет пользоваться случаем, чтобы оказывать услуги своему покровителю.

— Я сам того же мнения, патер Даниель, — и если бы только вы сказали мне, как взяться за дело, то я убежден, что даже сам Мольер не превзошел бы меня в остроумии перед его высочеством.

— А, да ты, как я вижу, ревнуешь Мольера?

— Не только ревную, я ненавижу его. Ему стоит только показаться, чтобы принц развеселился, а когда он отсутствует, то третье слово его высочества непременно касается Мольера.

— Ого! Да ты не на шутку озлобился! Но, мое сокровище, советую тебе не слишком высказывать свое нерасположение. Да к тому же тебе вовсе не идет роль Мольера. Он служит принцу своими талантами, за что тот щедро платит. Твоя задача совсем другая. Тебе нужно угадывать его сокровеннейшие желания, которые он стесняется высказать, но исполнением которых ты заслужишь его вечную признательность. Вот чего должен добиваться умный и хитрый паж.

Лорен смотрел с изумлением на своего учителя.

— Желания, которые стесняются высказать… — повторил он, как бы вдумываясь в смысл этих слов, — вечная признательность… Однако Серасин, желавший сослужить подобную службу, получил такую страшную награду, от которой я с удовольствием откажусь.

— Как ты прост, мой друг! Серасин был слишком глуп для подобной службы, потому-то он и пострадал. Ты же совсем другой человек. В настоящую минуту тебе представляется случай обделать такое дело, которое при удаче сделает тебя любимцем не только принца, но даже и самого кардинала, при неблагоприятном же исходе — останется без всяких дурных последствий.

— О, скажите мне, отец Даниель, в чем дело, и вы увидите, как Лорен превратится в лисицу, следующую за голубем.

— Ты, конечно, знаешь, что принц женился на племяннице кардинала?

— Да! Нинон много смеялась над этой свадьбой!

— Принц оставил жену в Париже, потому что был к ней совершенно равнодушен.

— Ха-ха! Мадам Кальвимон для него милее!

— Ого! Как ты проницателен! Ты меня скоро поймешь. Теперь чувства принца очень изменились. Жена начинает ему нравиться, и он с радостью увидел бы ее около себя…

— Но, к несчастью, госпожа Кальвимон также приходится ему по вкусу.

— Но если бы госпожа Кальвимон сделала в настоящую минуту что-нибудь не по вкусу принца, то…

— То… О, я понимаю! Принц рассердился бы, прогнал ее и мог бы беспрепятственно пригласить сюда свою жену. Это нелегкая задача… Надо, чтобы госпоже Кальвимон понравился кто-нибудь другой больше принца.

— Ты просто гений! Этот ‘другой’ уже нашелся. Лагранж, игравший вчера в ‘Сиде’, уязвил сердечко мадам Кальвимон, и в настоящую минуту он у нее.

— Как, уже?!

— И будет бывать очень часто!

— О, я велю Марсану следить за ними и пересказывать мне все до мельчайших подробностей, а потом буду сообщать вам!

— Не только мне одному, но даже… и его высочеству!

— Боже сохрани! Он сделает со мной то же, что с Серасином…

— Совсем нет! Ведь он смотрит на тебя как на ребенка!

Ты не должен только показывать, что рассказываешь ему проделки Кальвимон с какой-нибудь целью. Напротив, он должен быть вполне уверен, что ты болтаешь, как дитя, без всякой задней мысли. Если этот план удастся, то, повторяю тебе, ты станешь любимцем не только принцессы, но и самого кардинала.

— О, теперь я все понял!.. Если вы позволите мне уйти, то я отправлюсь сейчас же к Марсану и выведаю у него все, что он видел и слышал.

— Будь осторожен!..

— С братом нечего церемониться, ведь вы знаете, как он малопроницателен.

— Ну ступай и устраивай свое счастье, только не забывай пословицу: тише едешь, дальше будешь!

Вечером в тот же день лангедокские дворяне во второй раз собрались в замке. Давали комедию Мольера ‘Сумасброд’.

Его триумф был полный. Роль Целии играла очаровательная блондинка Дебрие, горделивая Дюпарк восхищала всех в роли Ипполиты. Но лучше всех был Маскариль — Мольер, который превзошел всех своим неподражаемым комизмом.

На него были обращены все взоры и внимание публики.

Когда занавес упал, принц поспешил на сцену и при всех выразил свой восторг Мольеру и благодарность за доставленное наслаждение.

Далеко за полночь расстался принц со своими веселыми гостями. Он был сильно утомлен, но все-таки в отличном расположении духа. Фрипон, камердинер, и Лорен помогали ему раздеваться.

— Ну что, Лорен, — обратился принц к пажу, — как понравилась тебе сегодняшняя комедия?

— О, я в совершенном восторге, ваше высочество. Маскариль чуть не уморил меня со смеху. Вообще я люблю посмеяться, вот Марсан — совсем другой, — ему больше нравится трагедия. Он еще и сегодня плачет о Сиде, которого закололи вчера на сцене. Марсан говорит, что Лагранж еще лучше играл сегодня у госпожи Кальвимон, так что бедный мальчик целый день бредит сценой, где Сид объясняется в любви.

Конти стал серьезен.

— Ступай, Фрипон, Лорен поможет мне лечь спать.

Не забудь только разбудить меня пораньше.

Камердинер вышел.

— Так ты говоришь, что Лагранж повторил сцену из ‘Сида’ перед мадам? В котором часу он был здесь?

— Как только ваше высочество отправились в Безьер, Марсану приказали позвать Лагранжа.

— Брат не говорил тебе, почему эта сцена понравилась ему сегодня больше, нежели вчера?

— Нет, говорил. Ему показалось, что сегодня она была натуральнее. Лагранж стоял на коленях перед мадам и декламировал стихи, а мадам отвечала ему по книге. Но потом Марсана выслали из комнаты, потому что он мешал.

— Ну, еще бы!.. Знаешь, Лорен, расспроси хорошенько брата, как играл Лагранж у мадам и расскажи мне. Я слушаю с удовольствием твою болтовню, но другим нечего рассказывать эти глупости, потому что, заметь себе раз и навсегда, Лорен, что делается в будуаре дамы, должно оставаться в тайне.

— О, я с радостью буду рассказывать вашему высочеству, если только это доставляет вам удовольствие.

— Ты добрый и скромный мальчик. Ну, ступай теперь.

Конти вынул из шкафа небольшой пакет и отправился с ним в спальню. Лорен вышел из кабинета.

— Сегодня уже она позвала его, — задумчиво прошептал принц, — он стоял перед ней на коленях… Марсана выслали из комнаты…

Принц развернул письмо своей жены, в котором лежал ее портрет, долго вглядывался в ее черты и потом положил все вместе под подушку. Ему невольно пришли на память сцены из ‘Сумасброда’, и он прошептал:

— Довольно мне ветреничать, неверность Кальвимон будет служить мне первым шагом к благоразумию!

Но как же это случилось, что госпожа Кальвимон была так неосторожна и решилась на свидание с Лагранжем, которое могло сильно скомпрометировать ее?

Дело в том, что она слишком надеялась на свое влияние и была убеждена, что любовь принца к ней никогда не остынет. Когда Конти женился на Марианне Мартиноци, Кальвимон была в страшной тревоге, в особенности же в день его возвращения в Пезенас. Но смерть Серасина дала ей полную уверенность, что принцесса никогда не станет для нее опасной соперницей, потому что чем больнее подействовал на принца этот несчастный случай, тем ненавистнее сделались ему кардинал и его племянница, невольные виновники всего происшедшего. Как большая часть суетных и самолюбивых женщин, Кальвимон тотчас же угадывала нежное чувство, возникшее в сердце мужчины, но никогда не замечала охлаждения. Она видела в своем высоком любовнике все того же человека, который мужественно стоял во главе Фронды против Мазарини, и приписывала перемену в его политических убеждениях силе обстоятельств и честолюбивой жажде власти. Недоступная сильным ощущениям, она, разумеется, не могла предположить, чтобы борьба, огорчение могли изменить сердце человека, дать другое направление его вкусам и желаниям. Инстинктивно она чувствовала некоторую неприязнь к Мольеру, но была очень далека от мысли, чтобы какой-нибудь бродячий комедиант мог возыметь влияние на принца и быть причиной ее падения. Лагранж сильно заинтересовал ее с первого раза, во время же представления ‘Сида’ он окончательно очаровал ее. В первое же свидание она убедилась, что Лагранж безумно влюблен в нее. Это открытие сильно польстило ее самолюбию. Уверенная в своем самообладании, она смело пошла навстречу опасной игре в любовь. Но расчет ее был неверен. Противник оказался гораздо сильнее, чем она сама. Он знал все тайны соблазна и обольщения и, не чувствуя сам ни малейшего увлечения, видел в госпоже Кальвимон только выгодную для себя добычу и осторожно, холодно опутывал ее любовными сетями, так что, думая разыгрывать роль кошки, госпожа Кальвимон оказалась мышкой, попавшейся в когти самой бессердечной и неумолимой кошке. Все способствовало гибели бедной Кальвимон. Принц, аббат и Мольер почти никогда не были дома, Марсан был страшно глуп, и стоило сделать только несколько шагов по коридору, чтобы заняться изучением бессмертного Корнеля.

Несчастная готовила свою погибель, сама того не подозревая.

Маленький Марсан был, однако, не настолько глуп, чтобы молчать о том, что видел. Лорен, как самый верный стенограф, передавал каждое слово принцу, а аббат Даниель, стоя за кулисами, руководил всеми действующими лицами.

Наступала зима, все толковали о предстоящих празднествах, которыми Конти хотел оживить лангедокское общество. Принц был чрезвычайно весел и, по-видимому, совсем не замечал неверности своей подруги. На самом же деле он отлично знал каждый ее шаг и, не чувствуя ни огорчения, ни малейшей ревности, убедился с удовольствием, что любовь его к этой женщине окончательно угасла. С другой стороны, он чувствовал себя все более и более виноватым перед женой, которая, давая полную свободу его чувствам, выбрала самый верный путь, чтобы овладеть его сердцем. Он ответил на письмо принцессы в самых дружеских выражениях. Между ними завязалась переписка, которая мало-помалу приняла вполне задушевный тон. Он уже не задумывался над выбором между госпожой Кальвимон, которая отблагодарила его самым низким обманом за то, что он безраздельно отдал ей свое сердце и вывел из ничтожества, и прекрасной, благородной женщиной, которая из любви к нему безропотно переносила свое оскорбительное положение. Принц ожидал только, чтобы Кальвимон, усыпленная его доверием, окончательно забыла всякую осторожность со своим возлюбленным, чтобы тогда удалить ее, сохраняя свое достоинство и без всякой огласки.

Осенний сезон должен был закончиться балом, который лангедокское дворянство предполагало дать для принца.

В день бала его высочество стоял в зале, окруженный блестящей свитой, и собирался ехать. Вдруг, как бы припомнив что-то, он остановился и послал за Мольером. Тот немедленно пришел. Принц отозвал его в сторону.

— Я нахожу, что ваше новое произведение ‘Любовная размолвка’ восхитительно. Я уже три раза прочел его. Мне бы хотелось, чтобы зимний сезон начался представлением этой прелестной комедии. А пока я прошу вас сочинить еще что-нибудь веселенькое и даже надеюсь отчасти помочь вам. Отчего бы мне также не попробовать свои силы? — Принц засмеялся.

— Я не понимаю вас, принц.

— Я говорю, отчего бы мне самому не сыграть комедии? Вас я приглашаю быть моим режиссером. Вы, конечно, не откажетесь. Я полагаю, что нам нечего откладывать это удовольствие в дальний ящик, начнем хоть сейчас! Слушайте! Вы останетесь в этом кабинете, пока паж Лорен не явится сказать вам, что пора начинать комедию. Видите из этого окна башню ратуши?

— Вижу!

— Когда Лорен придет к вам, то подайте из окна условный знак белым платком, на который вам ответят из башни таким же знаком. Тогда отправляйтесь к аббату и прикажите ему от моего имени надеть на себя полное облачение. Затем начнется настоящая комедия. Но пока никому ни слова!.. Прощайте!

Принц улыбнулся и вышел в сопровождении своей свиты.

Озадаченный Мольер подошел к окну и увидел, как принц и все его кавалеры сели на лошадей и поскакали в Безьер. Тысячи мыслей теснились в голове Мольера, но ни одна не объясняла ему загадочные слова принца.

Прошел час, нигде не было слышно ни малейшего движения. Скука начала одолевать Мольера. Вдруг раздались торопливые шаги, дверь отворилась, вбежал Лорен.

— Пора, пора! Он уже у нее!..

Мольер бросился к окну и начал махать платком. Из башни тотчас же ответили. Тогда он поспешил в комнату аббата.

— Скорей, отец Даниель, вставайте! Его высочество приказал вам немедленно облачиться. Поторопитесь!

— Зачем это?.. Ведь принц уехал…

— Ну, отец Даниель, наше дело не рассуждать, а слушаться. Дело идет о какой-то комедии, но я и сам не знаю, в чем она заключается.

— Кальвимон играет тут роль?

— Я подозреваю, что да!

— О! В таком случае я уже готов!

Аббат схватил свое облачение и через несколько секунд был совершенно одет.

Прошло добрых полчаса. Они вышли из комнаты и остановились в коридоре, который вел в покои Кальвимон, и стали внимательно прислушиваться. Все было тихо.

Вдруг из комнаты Кальвимон донесся ужасный крик.

— Это ее голос! — прошептал аббат.

Вслед за тем в коридор поспешно вошел кавалер Гурвиль. Увидев аббата и Мольера, он пригласил их следовать за собой. Пройдя несколько комнат, они очутились в будуаре Кальвимон, где их взорам представилась самая удивительная сцена. На диване сидела Флоранс, закрыв лицо руками, и страшно рыдала, около нее находился Лагранж, бледный и трепещущий, а посреди комнаты стоял принц с Фаврасом и герцогом де Гишем.

— А, отец Даниель, мы вас ждем, а также и вас, Мольер, вы будете свидетелем. Не думайте, сударыня, — обратился он к Кальвимон, — что меня оскорбляет или огорчает открытие вашей измены. Как одно, так и другое сделало бы вам слишком много чести. Я уже давно знаю об этой унизительной интриге и выжидал только, чтобы она достигла того апогея своего развития, которым мы имеем случай только что восхищаться.

— О, монсеньор, это жестоко!.. — рыдала дама.

— Вот Мольер может подтвердить, что я с самого начала предвидел эту развязку и преднамеренно давал вам полную свободу действий, потому что, признаюсь, что давно уже хотел расторгнуть нашу связь. Господин аббат, соедините эту пару церковным благословением. Мы все будем свидетелями бракосочетания госпожи Кальвимон с господином Лагранжем!

— О, никогда, — воскликнула Флоранс, ломая руки, — я никогда не буду женой комедианта!..

— Я также не хочу жениться, — воскликнул Лагранж. — Эта дама кокетничала со мной!

— Как вам будет угодно, — возразил принц ледяным тоном. — Но предупреждаю, что вам остается только два исхода: или вы должны жениться и тогда получите пять тысяч луидоров, которые я даю в приданое мадам, или я немедленно прикажу позвать полицию, и вы оба будете взяты под арест.

— Боже! Какой позор! — вопила Флоранс. — Я на все согласна, только не заставляйте меня испытать еще новое унижение!

— Ну-с, что вы скажете, благородный трагик? — обратился принц к Лагранжу.

— Ваше высочество не шутя предполагаете выдать ей пять тысяч луидоров? — спросил он плачущим голосом.

— На другой же день после вашей свадьбы вы будете иметь удовольствие забавляться луидорами, если только супруга ваша дозволит это занятие, потому что деньги будут принадлежать исключительно ей.

— Господин аббат! Так… согласен жениться на ней!.. — пробормотал обезоруженный Сид и протянул Флоранс руку.

Не поднимая заплаканных глаз, красавица приняла протянутую руку, и оба подошли к аббату.

— Вот вам два кольца, — обратился принц к аббату, снимая с руки два солитера. — Я желаю, чтобы благородная пара получила их в память об этой торжественной минуте. На сегодня, — продолжал принц, — эти комнаты останутся в распоряжении счастливой четы, но завтра же вы должны будете переехать за мой счет в Безьер. Вы, сударыня, можете взять с собой всю эту мебель. А вам, Лагранж, советую в другой раз не посягать на спокойствие женщин. Теперь прощайте!

Принц ушел с Фаврасом и де Гишем.

— Утешься, старый дружище! — обратился Мольер к Ла-гранжу. — Уж такова, видно, была твоя судьба. Помнишь, я не раз предсказывал тебе такую развязку?

— Оставь меня! Желаю тебе побывать в моем положении!

— Нет, уж я постараюсь отделаться от подобного счастья.

Мольер и аббат поспешили оставить счастливую чету.

— Ну, — шепнул аббат Мольеру, — теперь поздравьте меня с епископством!

Между тем бал в Безьере был в полном разгаре.

Никогда еще не видели принца таким оживленным и веселым, как в этот вечер. Но самый лучший сюрприз принц готовил публике под конец вечера.

За ужином принц сказал сидевшим около него кавалерам, но так громко, что все могли слышать его слова:

— Сегодня я присутствовал на свадьбе актера Лагранжа с Флоранс Кальвимон, моей бывшей управительницей. Я поспешил дать им мое согласие, потому что нужно будет приготовить замок к принятию принцессы Конти, которая осчастливит меня своим приездом нынешней зимой. Тогда я буду иметь честь представить вам мою супругу, которая, надеюсь, придаст моему дому тот блеск, которого он, к сожалению, не имеет в настоящее время.

Все были поражены. Принц наполнил стакан вином и предложил тост за благополучное прибытие принцессы, который был встречен единодушными возгласами: ‘Да здравствует принцесса Конти!’.

На другой день рано утром Конти с Фаврасом, Гурвилем и Лореном были уже по дороге в Париж.

Глава VII. Счастливая чета

На улице Антуан, недалеко от ворот, между Бастилией и старым отелем Святого Павла находится монастырь Дочерей Святой Марии. Было часов пять пополудни, только что начали звонить к вечерне, как к воротам монастыря подъехала простая извозчичья карета, из которой вышел мужчина, плотно закутанный в плащ, и в шляпе, низко надвинутой на глаза.

Он подошел к калитке и позвонил.

В этом тихом, мирном убежище Марианна Мартиноци скрыла от людских взоров свою глубокую печаль. Здесь дни и ночи думала она о своем возлюбленном Конти. Правда, в последнее время она имела большую отраду в письмах мужа. Но могла ли переписка вполне удовлетворить сердце женщины, преисполненной такой страстной любви.

Звук колокольчика дошел до ее печального уединения, но она и не подозревала, что перед калиткой стоит тот, кого она воображала далеко от Парижа в объятиях соперницы. Стук в дверь прервал ее грустные размышления. Вошла настоятельница монастыря.

— Дочь моя, — сказала она, взяв Марианну за руку. — Я пришла сообщить вам, что вас желает видеть…

Принцесса вскочила.

— Мой дядя, кардинал? Или… может быть, посланный из Лангедока, — прибавила она с внезапной бледностью на лице.

— Нет, не посланный, дочь моя, а…

— Он, мой муж?.. О, дорогая матушка, скажите мне, он в Париже? Он здесь… желает меня видеть…

Марианна дрожала всем телом.

— Да, принц Конти здесь и желает вас видеть.

— О боже!..

— Милая принцесса, вы так взволнованы, что не лучше ли было бы отложить это свидание до другого раза?

— О нет, нет! Как это возможно! Проводите меня к нему!

— Дочь моя, этот человек причинил вам столько страданий, что вы должны встретить его с достоинством и самообладанием, на которое едва ли способны в настоящую минуту.

— О, будьте спокойны, дорогая матушка. Я не сделаю ничего недостойного. Прошу вас даже присутствовать при нашем свидании.

— Я не могу быть при вашем свидании, потому что при моем сане неприлично слушать разговоры, подобные тому, который должен быть между вами. Я буду находиться в соседней комнате, и как только вы позвоните, немедленно явлюсь. Пойдемте, я провожу вас в приемную.

Настоятельница поцеловала молодую женщину и повела ее в приемный зал. Эта комната была разделена пополам высокой железной решеткой, завешанной плотной серой материей.

По другую сторону стоял Конти с поникшей головой.

Когда занавеска была отдернута и Марианна, то бледнея, то краснея, подошла к решетке, принц не узнал ее в первую минуту — она была в монашеском платье с черной вуалью. Он был так взволнован, что не мог выговорить ни слова.

Он молча протянул к ней свои руки сквозь отверстие решетки и страстно сжал ее холодные пальчики. Так стояли они несколько минут, не отрывая взоров друг от друга. Конти с восхищением смотрел на молодое, взволнованное лицо, на глубокие сияющие глаза. Неужели Конти только теперь увидел, как хороша его жена? Да! И он стыдился в глубине души, что был так слеп и несправедлив к этой прекрасной женщине.

Наконец он заговорил глубоко взволнованным голосом:

— О Марианна, видно, глубоко было мое падение, если мне нужно было такое тяжелое испытание, чтобы узнать, что я потерял, лишив себя вашего присутствия…

— Принц, не обманываетесь ли вы в чувствах, которые привели вас ко мне? Бога ради, будьте осторожны! Что же касается меня, то вы найдете во мне готовность безропотно исполнить все ваши желания.

— Дорогая Марианна, не мучьте меня этой пассивной покорностью! Я отнял у себя право быть вашим другом и советником, и мне осталось только, как нищему, выпрашивать прощение и сострадание к моему разбитому сердцу. Если в вас осталась хоть искра того чувства, которое я, недостойный, не сумел оценить, то умоляю вас — не отвергайте меня! Я заранее подчиняюсь всем условиям, которые вы захотите потребовать от меня!..

— Ваши слова, Арман, показались бы мне невероятными, если бы я не была отчасти подготовлена к ним вашими письмами. Мои чувства оставались неизменными — иначе и быть не могло. Но я боюсь, что шаг, который вы теперь делаете, не свободный поступок человека, почувствовавшего влечение к отвергнутой женщине, но чувство долга и сострадания, которое так свойственно вашей великодушной натуре. Подумайте, принц, не будете ли вы раскаиваться в вашей поспешности, которая может отравить и испортить всю вашу жизнь?

О, нет, нет, лучше навеки остаться здесь, чем быть во второй раз отвергнутой вами!..

Голос Марианны оборвался. Она едва держалась на ногах. Конти сильнее сжал ее дрожащие пальчики, как бы боясь, что у него отнимут это сокровище.

— Если бы вы могли читать в моем сердце, вы бы не отвергли меня с такой холодностью! Только вы, вы одна можете сделать меня счастливым… Я люблю вас, Марианна!.. Но и заслужил, тысячу раз заслужил свое несчастье! Я предчувствовал ваш отказ, я боялся ехать сюда, но у меня есть друг, который уверил меня, что вы не оттолкнете своего недостойного мужа. Но вы правы, я действительно не стою вашего прощения!.. Прощайте, Марианна! Мы больше не увидимся, я уеду, но не в Лангедок, а в такую же обитель, как эта, где, надеюсь, скоро окончу свое печальное существование!

Он страстно прижал ее руки к своим губам.

— Никогда, — крикнула Марианна, — я не допущу этого. Я вижу, что вы страдаете, и быть вашей утешительницей для меня уже величайшее счастье!

Она бросилась к колокольчику и позвонила. Вошла настоятельница.

— Отдайте меня ему, дорогая матушка, — вскричала Марианна, — я не могу оставить его.

Монахиня медленно отворила дверь в решетке, и Марианна бросилась к Конти, который принял ее в свои объятия.

— Да благословит вас Бог, дочь моя, — сказала настоятельница, — что бы ни случилось с вами в жизни — не забывайте, что эта обитель всегда открыта для вас!

— Благодарю… не считайте меня неблагодарной… — едва выговорила Марианна, горячо целуя монахиню.

Через несколько минут счастливый Арман заботливо усаживал жену в карету, которая покатила в квартал Сен-Андре к дому Конти. При приближении кареты вся прислуга высыпала на улицу, чтобы встретить принцессу, которая каждого из них награждала или ласковой улыбкой или приветливым словом.

— Любезный Фаврас, — сказал Конти, — прикажите приготовить городскую карету, мы отправимся к эминенции!

Он взял Марианну под руку и повел ее по амфиладе роскошных комнат.

— Дорогая Марианна, — сказал Конти, когда они остались вдвоем, — снимите теперь ваше мрачное покрывало и дайте мне полюбоваться этим ангелом, который дает мне такое незаслуженное блаженство.

Конти усадил жену в кресло и хотел снять с ее головы вуаль.

— Нельзя, Арман, — удержала его руки Марианна, — у меня распущены волосы, а я… хотела бы вам нравиться.

— Об этом вам не нужно думать, — прошептал Конти и начал бережно снимать вуаль. Он опустился перед ней на колени и с восторгом смотрел на прелестное лицо.

Да, Марианна действительно была хороша, в десять раз лучше и милее портрета, писанного Лебреном. Она обвила рукой шею мужа и прижалась своей разгоревшейся щекой к его лицу.

Так пробыли они долго, долго.

— Простите меня, Арман, — начала наконец Марианна, — если я предложу вам один вопрос. Он, конечно… но войдите в мое положение, ведь я похожа на слепого, который внезапно прозрел и не доверяет еще своим глазам.

— Спрашивайте, дорогая, спрашивайте о чем хотите…

— Видите ли, Арман, я страшная эгоистка. Мне хотелось бы безраздельно владеть вами, чтобы ваше сердце принадлежало мне одной. Поэтому я желала бы знать, осталось ли у вас хоть маленькое чувство к той…

Принцесса запнулась и спрятала свое лицо у него на плече.

— О, не вспоминайте об этой презренной женщине, которой я отдал лучшие годы своей молодости, — вскричал Конти. — Вы поймете все, если я скажу вам, что выдал ее замуж по ее собственному желанию.

— Простите мне эту женскую слабость. Больше вы не услышите от меня ни одного намека на эту женщину.

Но скажите, Арман, имя вашего друга, мне хочется выразить ему всю глубину моей признательности.

— Мне стыдно сознаться, что он прежде меня оценил вас и открыл мне глаза на эту бездушную женщину. Это был не кто другой, как Мольер, актер, товарищ мой по Клермонтской коллегии.

— Актер?!

— Да, Марианна, но какой актер! Это гений! Я убежден, что со временем он станет не только кумиром Франции, но одним из первых в числе знаменитостей нашего времени.

— Если только наша общая любовь и уважение смогут содействовать его славе. Когда вы думаете ехать?

— Если вы согласны, то хоть сегодня вечером. А теперь, моя дорогая жена, принарядитесь немного, и мы поедем к кардиналу, чтобы обрадовать его нашим счастьем!

— Я никогда не видела в глазах Мазарини слез, но сегодня он заплачет, — сказала Марианна.

Поздно вечером из ворот дома Конти выехала дорожная карета, в которой сидели принц и его жена. Гурвиль еще раньше поскакал вперед, чтобы заготовить по дороге квартиры.

Марианна угадала. Железный кардинал действительно прослезился при виде племянницы, и, когда она удалилась, долго и горячо молился о счастье своей любимицы.

Между тем весть о скором прибытии принцессы уже долетела до Безьера. Кардинал, как опытный дипломат, пустил в ход все средства, чтобы расположить общественное мнение в пользу своей племянницы. В ту же ночь были посланы курьеры с различными депешами. Вдова Серасина назначалась гофмейстериной при дворе принцессы. Аббат де Коспак получил место епископа. Но самое главное распоряжение состояло в пожертвовании 20 000 ливров на основание монастыря Дочерей Святой Марии для бесплатного обучения бедных девочек и в учреждении стипендий ‘Мартиноци’ в старинном университете в Монпелье, для поощрения наук и искусств. Этого было достаточно, чтобы дворянство и буржуазия с восторгом встретили женщину, которая так благотворно влияла на своего страшного дядю. Когда же Марианна появилась рядом с Конти, и на лице ее вместо холодного спокойствия, некогда оттолкнувшего принца, явилось счастливое, радостное выражение и чудная улыбка озарила ее благородные черты, всякий почувствовал к ней неотразимую симпатию. Пылкие натуры южан пробудились. Все наперерыв старались угодить принцессе и заслужить ее милостивую улыбку.

Когда кончился бал, завершивший пышную встречу первого дня, Конти остался вдвоем с Марианной в ее будуаре.

Они оба были так взволнованы, что долго не могли произнести ни слова, хотя сердца их были переполнены и им хотелось много и долго говорить друг с другом. Конти обнял гибкий стан своей возлюбленной и подвел ее к открытому окну. Перед ними расстилался ярко иллюминированный город, но огоньки потухали один за другим, и скоро все погрузилось в глубокий мрак.

Но вот всплыл месяц и рассыпал свои серебристые лучи.

— Что говорит теперь ваше сердце, Марианна? — прошептал наконец Конти, заглядывая в ее глаза. — Сомневаетесь ли вы еще в моей любви?..

— О нет, нет, Арман, я не могу выразить всю беспредельность своего счастья… Я сожалею только о том, что подобные минуты едва ли могут дважды повториться в жизни…

— О, дорогая, разве глубокая взаимная любовь, искренняя дружба не есть величайшее благо в мире? Мы смело пойдем с тобой по жизненному пути и поставим себе задачей делать счастливыми всех, окружающих нас. О, моя милая, ты сделала меня совсем иным человеком! Я чувствую в себе небывалую силу и энергию. Я способен теперь на подвиг!

Марианна крепко сжала руку Конти. В глазах ее показались слезы.

— Знаешь ли что, Арман? Ведь я еще не видела твоего друга. Не грешно ли тебе так долго не знакомить меня с ним?

— Ты, конечно, говоришь о Мольере и совершенно напрасно обвиняешь меня. Он спешит закончить репетировать к завтрашнему дню свою новую комедию ‘Любовная размолвка’ и потому никуда не показывается. Но, однако, пора тебе отдохнуть. Дай бог, чтобы ты встретила завтрашний день так же весело, как и сегодняшний.

Он порывисто обнял жену и вышел из комнаты.

На следующий день вечером давалась новая комедия Мольера ‘Любовная размолвка’. Принц с принцессой и вся лангедокская знать собрались в театре. Хотя сюжет комедии и был заимствован из одной старой пьесы Никола, но под пером Мольера она получила столько комизма, игривости и оживления, что публика пришла в неописуемый восторг. Мольер и Жозеф Бежар, игравшие комические роли стариков Альберта и Полидора, были неподражаемо хороши. Принцесса сидела в немом изумлении.

— Послушайте, Арман, — воскликнула она наконец, — я горю нетерпением познакомиться с Мольером! Ведь это удивительный артист. Признаюсь, я думала, что ваше пристрастие к нему преувеличило его талант, но теперь я убедилась, что он составит эпоху во французском театре.

— Я предвидел твое желание, Марианна, и пригласил его к нам ужинать. Как я рад, что он понравился тебе!

Когда молодая чета вернулась домой, стол уже был накрыт.

— Попросите скорее господина Мольера, — сказала принцесса Лорену.

Через несколько минут паж вернулся вместе с Мольером. Конти поспешил ему навстречу.

— Идите, Мольер, принцесса горит нетерпением видеть вас!

Марианна протянула Мольеру обе руки. Волнение и радость осветили ее прелестное лицо.

— Я не могу лучше выразить свою благодарность другу моего супруга, как попросив его стать также и моим другом.

— А я не могу лучше доказать мое глубочайшее уважение и признательность, как приняв ваше предложение, — ответил Мольер.

— Ну, знакомство состоялось! — воскликнул Конти. — Теперь, Мольер, прошу вас — отбросьте всякий этикет и пойдемте ужинать.

Маленькое общество отправилось в столовую и уселось за стол.

— Вы не можете себе представить, Мольер, — начала принцесса, — какое впечатление произвела на меня ваша игра. Мало сказать, что я пришла в восторг, — я была поражена, изумлена. Право, я предвижу для вас великую будущность. Вы станете со временем любимцем, гордостью Франции.

— О, ваше высочество, я могу принять вашу похвалу только как шутку.

— Напрасно, Мольер, я говорю совершенно серьезно. В прошлом году я имела возможность видеть всех театральных знаменитостей Парижа, красу нашей столицы: Корнеля, Рабле, Скаррона, Бурзальта и других. Я сравниваю их игру с вашей и знаете, в чью пользу сравнение?

— Тут не может быть никакого сомнения…

— Принимая во внимание ваше недоверие к своему таланту, я полагаю, что вы ошибаетесь. Я должна отдать справедливость, что все они люди талантливые, серьезно работающие, но я заметила в их игре какую-то неестественность, натянутость, постоянное старание производить эффект, что портит все впечатление. Сегодня я видела такую верную, правдивую игру, что если ее увидят в Париже, то театр, в котором играет Корнель, будет пуст, если в другом станет играть Мольер.

Лицо Мольера пылало, он с жадностью слушал принцессу.

— О, это невозможно… Это такая высота, о которой я не смею мечтать! Превзойти тех актеров, которым покровительствует сам король! Это невероятно!

— Напротив, очень возможно! Вы не знаете, Мольер, что, кроме Сида и других немногих героев древности, мы видели на сцене только арлекино, которые угощают нас такими пошлыми шутками, что, право, даже римская чернь постыдилась бы слушать их. Людей живых, настоящих людей мы так же мало видели на сцене, как мало похожи Мениже, Эвремон и другие академисты на настоящих слуг науки. Поверьте, Мольер, ваше торжество в Париже несомненно! А мы уж позаботимся, чтобы вы добрались туда.

Мольер схватил руку принцессы и с жаром поцеловал ее.

— Вы поразили и осчастливили меня вашей похвалой, вы разбудили во мне те горделивые мечты, которые заставили меня некогда променять адвокатскую мантию на лоскутки комедианта, но, право, мне что-то не верится в возможность подобного счастья.

Между тем началась иллюминация на реке. Принц с принцессой должны были присутствовать на празднестве, даваемом в их честь собранием купцов. Мольер оставил замок и быстро направился в парк. Он был сильно взволнован. Голова его горела.

— Мне быть в Париже! Мне превзойти Корнеля! О, мечты моей юности! Неужели вам суждено сбыться… — шептал он в каком-то забытье.

Долго ходил он по аллеям парка и очнулся, только когда солнце уже высоко стояло на небе.

Последствия этого дня были чрезвычайно благоприятны для Мольера. Несомненно, что сам принц Конти чувствовал к нему глубокую симпатию и дозволял с ним такую фамильярность, которая, по тогдашним аристократическим понятиям, могла быть только следствием каприза человека, не знающего, как убить свое время. Но все же он относился к нему не как к гениальному человеку, заслуживающему удивления, а как к верному товарищу, в котором он не видел ненавистного для него лакейства и льстивости. Совсем другое дело принцесса. Она видела в Мольере необыкновенный талант и обращалась с ним, как с равным себе. Похвала Мольеру была всегда на ее устах, и она даже ввела его в интимный кружок, который избрала для себя. Разумеется, такая милость не могла не возбудить ненависти, и, конечно, новому любимцу плохо бы пришлось от закулисных интриг, если бы не опасались раздражить его высоких покровителей. Паж Лорен и герцог де Гиш дорого поплатились за попытку оскорбить Мольера. Молодой герцог подзадорил Лорена, который и без того ненавидел Мольера, чтобы тот сыграл с ним какую-нибудь оскорбительную шутку на вечере у принца. На первом же балу Лорен отказался угощать Мольера вином, и когда Конти строго приказал ему исполнить свою обязанность, то Лорен с намерением облил все платье Мольера. Паж был немедленно удален из салона, а Мольера принцесса пригласила на танец: высокая честь, которой немногие могли добиться. Лорена отправили в Монпелье корнетом в кавалерийский полк, а когда стало известно, что и герцог де Гиш замешан в этой шутке, то ему был закрыт вход на все интимные собрания и его стали принимать только как официальное лицо. Взбешенный герцог немедленно подал просьбу об отставке и поскакал в Париж.

Два счастливых года до весны 1656 года провел Мольер в Безьере и потом в Монпелье, куда переехал принц Конти.

Эти два года были самым радостным, самым отрадным временем всей его жизни.

Мадлена Бежар, которая в прежнее время так мучила его ссорами и капризами, передала теперь в его руки все управление труппой. Гордая Дюпарк, увидев, что Мольер осыпан милостями, подарками и похвалами, сочла не лишним обратить на него свой благосклонный взор, и нежное сердце актера не могло устоять против ее очаровательных глаз. Большая часть жалованья Мольера пошла на прихоти красавицы, которая полунежно, полупрезрительно принимала его ухаживания и подсмеивалась над его вздохами. Между тем любимица Мольера, Арманда, также стала расцветать, и проницательная Мадлена сочла нужным сменить метод ее воспитаний. Она принялась просвещать молодую девушку по части хитростей женского кокетства, и Арманда сделала удивительные успехи в этой науке. Что касается Кальвимон, то союз ее с Лагранжем оказался, против ожидания, чрезвычайно счастливым. Прекрасная Флоранс ревниво оберегала как талант, так и верность своего супруга, который должен был сказать ‘прости’ всем своим любовным похождениям. Но в сердце ее все-таки гнездилась глубокая ненависть к Мольеру, которого она считала главным виновником своего падения.

Аббат Даниель давно уже отправился в свое епископство. Перед отъездом он дал обещание Мольеру, что употребит все свое влияние на Мазарини, чтобы труппе Бежар были открыты врата столицы. Но, разумеется, Мольер не обманулся в искренности этих уверений.

Но весной 1656 года два важных обстоятельства изменили весь ход событий. Срок заседаний земских чинов кончился. Все дворяне спешили разъехаться по своим поместьям. Пезенас совсем опустел. Празднества и спектакли прекратились. Вслед за тем приехали маршал де Брезе с герцогом д’Эперноном и передали принцу желание как Мазарини, так и его величества короля, чтобы Конти с супругой возвратился в Париж, где его присутствие было необходимо. Герцог д’Эпернон должен был принять на себя управление провинцией.

Это предложение, чрезвычайно лестное для самолюбия принца, было вызвано серьезными политическими комбинациями. Борьба с Испанией в Нидерландах продолжалась с обоюдным ожесточением. Счастье было то на стороне французов, находившихся под начальством Тюренна, то на стороне противников, предводительствуемых Конде, братом Конти, и Карлом Лотарингским. Мазарини решился заключить союз с Кромвелем против мадридского двора, пообещав последнему изгнать из Франции Стюартов, чего, впрочем, не исполнил.

Но даже и это средство, как ни сильно оно ослабило Испанию, не могло придать этой войне благоприятный для Людовика XIV оборот. Оставалось одно только средство — хитрость. Было известно, что Конти завидовал брату, который, будучи гораздо менее способным полководцем, достиг такого блестящего, почти королевского положения. С другой же стороны, все знали, что Конти горячо желал примирения со старшим братом и его возвращения из изгнания. На этих данных Мазарини построил целый план и решился привести его в исполнение. Конти должен был занять место в совете короля и, соединившись с де Брезе, сестра которого была замужем за Конде, перетянуть на сторону правительства Конде и Карла Лотарингского. Кардинал понимал очень хорошо, что, лишившись этих двух главных полководцев, Испания будет поставлена в такое безвыходное положение, что согласится на мир, какой бы ценой он ни был куплен, хотя бы даже потерей Нидерландов. Все эти соображения и заставили Мазарини вызвать принца в Париж. Между тем в Безьере шли деятельные приготовления в дорогу. Мольер был как громом поражен, когда принц сообщил ему о своем отъезде. Опять приходилось приниматься за прежний бродячий образ жизни, исполненный лишений и всяких невзгод.

Вечером, накануне своего отъезда, принц послал за Мольером. Их высочества были одни. Всюду царствовал беспорядок, неразлучный с дорожными сборами. Как-то холодно и чуждо показалось Мольеру в этих комнатах, в которых он провел за два года столько счастливых минут.

— Приходится расстаться с вами, любезный Мольер, — начал Конти, — поверьте, что эта разлука нам не менее тягостна, чем вам.

— Но я надеюсь, что наша разлука продлится весьма недолго, — прибавила Марианна. — Я рассчитываю встретиться с вами в Париже.

— Ах, ваше высочество, человеку только раз в жизни удается подняться на волнах счастья, и потом он снова и навсегда погружается на мрачное дно. События следуют одно за другим помимо нашей воли, и беспощадное время все предает забвению!

— Ну можно ли предаваться такой глупейшей меланхолии, — воскликнул Конти почти с неудовольствием. — Ведь это наконец обидно, что самые искренние наши убеждения ничего не стоят в ваших глазах!

— Неужели вы в самом деле имеете так мало доверия к нам, — сказала Марианна, ласково протягивая руку Мольеру. — И вы также разделяете общее мнение, что будто бы высокопоставленные лица недоступны чувству благодарности и дружбы? Нет, Мольер, вы для нас незабвенный человек, которому мы обязаны счастливейшими днями жизни!

— О, ваше высочество, вы совсем не так поняли мои слова. Я ни минуты не сомневался, что поговорка ‘с глаз долой — из сердца вон’ не может быть применима к таким людям, как вы. Я уверен, что вы употребите все меры, чтобы перетянуть меня в Париж. Но между вашим желанием и исполнением будут стоять тысячи препятствий. Вы, конечно, можете расположить его эминенцию в мою пользу, но вы не властны отнять монополию Бурзольта на театры Бургонне и Марэ, дарованную покойным королем и кардиналом Ришелье. Да и было бы несправедливо пожертвовать любимцами двора и публики ради какой-то неизвестной провинциальной труппы!

— В таком случае оставьте труппу Бежар и поедемте вместе с нами! — воскликнула принцесса. — Вы скоро займете первое место в театре Бургонне, а со временем мы перетащим туда Тарильера и Лагранжа.

— Вот прекрасная мысль, — согласился Конти, — она устраняет все затруднения.

— Но одного не устраняет, ваше высочество, — моей совести! — грустно проговорил Мольер. — Вот уже одиннадцать лет, как я нахожусь в труппе Бежар. Мы переносили вместе и холод, и голод, и нищету, и довольство! Неужели теперь я должен купить свое счастье изменой этим людям, которые, вы сочтете эти слова за тщеславие с моей стороны, не в состоянии существовать без меня? Я сознаю, что поступаю глупо, безрассудно, отказываясь от такого блестящего предложения, но что же делать? Я предпочитаю быть глупым, нежели бесчестным.

Принцесса молчала. Она была, видимо, тронута.

— Я бы назвал ваш поступок в высшей степени благородным, — начал Конти, несколько задетый отказом Моль-ера, — если бы не видел, что он вытекает, скорее, из эгоизма, чем из доброго начала. При всем вашем таланте и неоспоримых достоинствах вы имеете один громадный недостаток — нежное сердце, которое в настоящее время совершенно предано Дебрие и Дюпарк. Признайтесь, что три четверти вашего заработка вы отдаете этим алчным женщинам за их далеко не искренние ласки и объятия, и вот теперь хотите испортить из-за них всю вашу карьеру.

— А если бы и так, ваше высочество, так разве же я первый делаю глупость из-за женщины? — спросил Мольер с легкой усмешкой.

— Но если вы умели спасать от этой слабости других, то отчего же вы не хотите помочь себе? — сказала Марианна с живостью.

Мольер вздохнул:

— Ах, ваше высочество, какой же доктор умеет лечить самого себя?

— Вы непреклонны, Мольер! Ну, бог с вами, делайте, как знаете. Но не забывайте только, что мы будем выжидать первого удобного случая, чтобы вытащить вас из провинции.

— Эта мысль будет поддерживать мое мученичество и напоминать, что и для меня когда-то блеснул луч счастья!..

— Я хочу еще оставить вам маленькое воспоминание о нас.

Марианна взяла со стола небольшую металлическую шкатулку и подала ему:

— Примите от нас на память эту шкатулку. Вы найдете в ней портрет моего супруга и мой и, кроме того, десять банковских билетов в две тысячи ливров каждый. Взамен этого подарка я прошу вас сделать мне одно маленькое одолжение.

Мольер был глубоко тронут добротой принцессы. На глазах его дрожали слезы.

— Приказывайте, принцесса!..

— Дайте мне честное слово, что только крайняя нужда заставит вас прибегнуть к этой шкатулке, что никто не будет знать о ее существовании. Мы даем вам эти деньги взаймы и вы должны будете вернуть их, когда станете знаменитым артистом.

Мольер упал к ногам принцессы и смог только проговорить:

— Да благословит вас Бог, чудная, несравненная женщина…

Рыдания заглушили его слова.

На другой день принц и принцесса уехали в Париж. В тот же день по дороге, ведущей в Монпелье, потянулся караван труппы Бежар, во главе его шел Койпо со своим неизменным ослом. Путешественники торопились добраться засветло до Монпелье и на другой же день предполагали отправиться далее. На всех лицах лежала мрачная тень, все жестоко ошиблись в своих надеждах попасть в Париж при покровительстве принца. Только две личности не сочувствовали, по-видимому, общему унынию — Мольер, который, спрятав на груди сокровище, подаренное принцессой, подтрунивал над гордой Дюпарк, и Арманда, которая была совершенно довольна, что началась снова кочевая жизнь. В ней уже сказывались цыганские инстинкты.

— Вот мы и опять в том же положении, в каком были два года назад, когда выехали из Лиона, — заметил Койпо, обращаясь к Мольеру.

— Ну что ж такое? Разве за это время у нас не было денег и удовольствий?

— Но зато теперь кошелек мадемуазель Бежар чертовски пуст!

— Мольер! На пару слов! — крикнула в эту минуту Бежар, сидевшая в экипаже рядом с пасмурной Флоранс.

Мольер подъехал к ней.

— Ну-с, я вам должна сообщить, что средства наши весьма плохи!

— Это не новость!

— Все это время ты играл роль любимца Конти и вследствие этого забрал в руки управление всей труппой. Мы смотрели сквозь пальцы на твое своеволие, надеясь попасть в Париж.

— Весьма разумно.

— Но мы жестоко обманулись. Принц без церемоний вышвырнул тебя за дверь, потому что ты надоел ему!

— Это в порядке вещей!

— Поэтому я вступаю снова в свои права как содержательница труппы и прошу не вмешиваться более в мои распоряжения. Если тебе это не нравится, то можешь убираться хоть сейчас.

Мольер расхохотался:

— Вот уж не верю, Мадленушка, чтобы ты могла со мной расстаться! Ты никогда меня не прогонишь!

— Ты, кажется, воображаешь, будто незаменим! А что как в самом деле я выдам тебе в Авиньоне твой паспорт и попрошу отправиться куда глаза глядят?

— Я только этого и жду!

— Чтобы я тебя прогнала? Ха-ха! Желала бы я знать, куда ты денешься?

Мольер насмешливо приподнял свою шляпу:

— Не далее, как вчера, принц Конти сказал мне: бросьте труппу Бежар и поедемте с нами в Париж. Вы будете любимцем парижской публики. Но я отвечал на это его высочеству, что никогда не покину своих товарищей. Или быть в Париже вместе с ними, или никогда не быть там! Понимаете ли вы это, восхитительная Мадлена? Если вы прогоните меня в Авиньоне, то я от души поблагодарю вас!

С этими словами Мольер ударил своего мула и снова подъехал к Койпо.

Мадлена покраснела как рак:

— Он не лжет, тут действительно что-нибудь да кроется! Нет, Флоранс, уж скорее я расстанусь с вашим мужем, если только вы не угомонитесь, но не отпущу Мольера. Я уверена, что через этого человека мы попадем в Париж.

Глава VIII. Тайные желания

Принцесса Конти заметила совершенно верно, что Париж 1645 года, виденный Мольером, чрезвычайно изменился после падения Фронды. Казалось, он спешил стряхнуть с себя вместе с прежней одеждой, нравами, обычаями и языком все дорогие воспоминания своей средневековой жизни.

Даже в непродолжительное, двухлетнее отсутствие Конти в столице произошла громадная перемена, которая поразила обоих супругов. На всем виднелись следы возрастающей и крепнущей королевской власти.

Французский двор и дворянство во все времена отличались чрезвычайной расточительностью. Аристократия по богатству и роскоши немногим уступала своим государям, а по древности и знаменитости своего происхождения считала себя совершенно равной королевскому дому.

Париж уже давно был резиденцией французских королей, законодателем моды и светских условностей для всей Европы. Платья, обычаи и нравы — все мало-помалу становилось предметом подражания для остальных народов.

При Марии Медичи и Людовике XIII французское дворянство носило довольно простой костюм: черный полудлинный кафтан из бархата или шелка, с узкими рукавами или же в пышных буфах, широкие панталоны, оканчивающиеся кружевной оборкой, короткие охотничьи сапоги, большой воротник из дорогих брюссельских кружев и поверх всего черный плащ, который не снимался даже в салоне. На голове, причесанной а ля Чарльз Стюарт, носили высокую шляпу с развевающимися перьями. Оружие состояло из длинной шпаги, а в руках обыкновенно держали палку с золотым набалдашником. Самые счастливые и горделивые воспоминания дворянства соединялись с этим костюмом. Он напоминал о Генрихе IV, об отчаянной гугенотской борьбе, о той крови, которая была пролита за сохранение своих прав и привилегий, подавляемых хитрой итальянской политикой. Эта черная одежда служила также отличительным знаком приверженности Фронде, между тем как противную партию называли по любимому цвету Мазарини ‘зелеными’.

Но под всесокрушающим гнетом королевской власти исчезли гордые аристократы. Их место заняли льстивые придворные. Вместе с ними появилась и новая одежда. Никто уже не одевался в черное, но покрой платья оставался все тот же. Мазарини, ум которого был занят столькими глубокими вопросами, некогда было придумывать новый покрой одежды. Реформы в государстве, обезоруживание врагов совершенно поглощали все его внимание.

С наступлением мира в обществе пробудилась жажда просвещения. Молодежь стала пробивать себе дорогу не мечом, а изящными манерами, привлекательным обхождением. Пошли в ход ученые, академисты, а вместе с ними и поклонение классическому миру. Роман ‘Клелиа’ Гоноре Дюроре, ‘Гаргантюа’ Рабле, элегии, сонеты и рондо Марота стали любимыми произведениями дворянства. А дом Рамбулье уже со времен Ришелье стал образчиком хорошего тона и вкуса. Посетители этого дома, как-то д’Обиньяк, Шаплен, Бальзак, Сен-Эвремон и барыни Скюдери, Севиньи, но более всего сама хозяйка, маркиза Рамбулье, ввели в употребление чрезвычайно высокопарный, надутый, риторический слог, как льстивый царедворец, так и заклятый враг правительства ловко скрывали свои чувства и убеждения под напыщенными фразами. Все наперерыв стремились щегольнуть так называемыми в то время ‘mots precieux’. За изменением нравов и обычаев неизбежно должна была последовать смена костюма.

Королева-мать Анна Австрийская заметила наконец, к величайшему своему огорчению, что она становится с каждым днем все старее и старее. Так как все косметические средства были бессильны возвратить ей молодость, то она придумала другое, более действенное средство — омолодить своих двоих сыновей, короля Людовика и герцога Филиппа Анжуйского. С этой целью она вместе со своей доверенной фрейлиной, мадам Ловэ, придумала для них новый, в высшей степени моложавый и наивный костюм. Представьте себе подобное мужское платье: короткая юбка, не доходящая до колен, из голубого атласа, затканного серебром, собранная в пышные складки, наподобие нынешних кринолинов. К этому надевалась узкая маленькая курточка из розового, желтого или фиолетового атласа, также богато вышитая, с полудлинными рукавами, которая едва прикрывала тонкую батистовую сорочку с громадным жабо. На шею повязывался шарф из дорогих кружев. Длинные шелковые чулки завязывались около колен широкими шелковыми подвязками, называвшимися canons. Башмаки с бантиками, тоненькая шпага, берет с развевающимися перьями довершали костюм, который мог годиться разве только для балета или маскарада.

Теперь вся задача состояла в том, чтобы его величество согласился надеть этот костюм. Король Людовик XIV, хотя был еще девятнадцатилетним юношей и не выказывал ни малейшего желания принять на свои плечи тяжелое бремя управления государством, тем не менее уже успел продемонстрировать признаки глубокого ума, сильной воли и даже некоторой наклонности к деспотизму. Несмотря на свою молодость, он уже успел изречь знаменитую фразу ‘Государство — это я’, которая заставила многих призадуматься и рассеяла последние надежды либеральной партии. Людовик XIV был умен по природе и одарен чрезвычайным тактом. Трагическая смерть Карла I, политические треволнения его собственной молодости заставили его преждевременно созреть и развили в нем замечательную проницательность и скрытность, о которой не подозревали даже и ближайшие из его придворных. В обращении его выказывались врожденное величие и достоинство, соединенное с обворожительной грацией, и вместе с тем он был инстинктивно величайшим врагом всего смешного. Поэтому новый способ выражения так же, как и новая мода, были ему весьма не по вкусу. Но мало-помалу ему внушили, что новая речь наиболее способна возбудить в окружающих то глубокое уважение и смирение, которое подобает оказывать его высокой особе и заглушить прежний революционный дух, а принятие нового костюма будет служить лучшим доказательством, что малейшие и даже причудливейшие желания монарха делаются непреложным законом в глазах его подданных. Таким образом задели его слабую струну. Король согласился примерить новый костюм, и когда увидел, что он чрезвычайно идет ему и особенно хорошо подчеркивает стройность его стана, то судьба новой моды была решена. Примеру короля последовал весь двор, а за ним и вся парижская знать. Надеть короткую юбку и появиться в доме Рамбулье стало необходимым условием для всякого аристократа. Дамы, разумеется, не могли отстать от мужчин. Невероятная роскошь туалетов, богатство обстановки, утонченность развлечений достигли в скором времени невероятных размеров. Вот картина ‘новой эры’, которая была в полном разгаре весной 1658 года.

Двор вернулся уже из Сен-Жермена, где оставался один только принц Анжуйский со своими приближенными. Впрочем, его отсутствие было вовсе незаметно. Он не пользовался расположением своего королевского брата.

Людовик XIV занимал Лувр, а королева-мать — Тюильри, который в то время соединялся с первым только большой южной галереей павильона Флора. В этом павильоне после приезда двора находились королева Анна и Мазарини. Пятидесятишестилетняя дама была чрезвычайно сдержанна со своим духовным поклонником, а кардинал, со своей стороны, демонстрировал не меньшую холодность. Пять лет прошло с тех пор, как они имели последнее свидание наедине, которое было чрезвычайно тягостно для обоих. Только серьезные обстоятельства могли принудить их к новому свиданию без свидетелей.

— Хотя мы, ваше величество, — говорил кардинал, — ничего не упустили из виду, что клонилось к успокоению страны и примирению с нашими врагами, как внешними, так и внутренними, но, к сожалению, нельзя отрицать, что ваши жалобы на неблагоприятное положение дел совершенно справедливы.

— Необходимо прибегнуть к энергичному средству, чтобы устрашить внутренних врагов и укрепить монархическую власть.

— Я совершенно согласен с вашим величеством, но где найти это средство? Может быть, вы уже придумали что-нибудь?

— Вы почти угадали… Я жду только вашего одобрения. Мне кажется, кардинал, что ввиду такого серьезного вопроса, как благосостояние целого государства, нам следует забыть наши личные неудовольствия, отбросить эту холодность, которой я была невольной причиной и… с прежним доверием и дружбой, — при этих словах королева сильно покраснела, — приняться за обдумывание этого вопроса!

— Не знаю, к чему вы затрагиваете прошлое? — отвечал Мазарини сухо. — Мне кажется, что я не раз доказывал свою готовность служить вашим интересам, даже в ущерб своим собственным. Мариетта Манчини в монастыре, остальные мои племянницы выданы замуж за противников правительства, чтобы служить орудием примирения. Самоотвержение, которое я выказал, не может сравниться ни с какими дальнейшими уступками. Если ваше величество предложит мне план, который может устранить все затруднения, дать мир и спокойствие стране, то вам нечего сомневаться в моем согласии!

— Дай бог! Я вижу одно только средство — вступление в брак его величества. — Анна Австрийская смотрела на Мазарини неуверенным взглядом.

— Вполне разделяю ваше мнение.

— И, разумеется, с принцессой королевской крови!.. — продолжала Анна.

— Это не подлежит никакому сомнению.

Анна пристально смотрела на кардинала.

— Мазарини, действительно ли это ваше мнение?

— В таком случае я не имел бы надобности удерживать его величество от некоролевского союза. Но продолжайте, ваше величество. Может быть, вы уже бросили взгляд на какую-нибудь принцессу, которая заслуживает чести надеть корону Франции?

Королева принужденно улыбнулась.

— Может быть, и ваш взор, кардинал, остановился на ком-нибудь?

— Не спорю, весьма возможно, что наши взгляды сходятся.

— Принцесса… Анна Стюарт достигла теперь пятнадцатилетнего возраста, королю девятнадцать!

Кардинал нахмурил брови.

— Я очень сожалею, что не могу разделить выбора вашего величества. Ни одна королевская фамилия в свете не имеет так мало данных, чтобы возвеличить дом Бурбонов, как Стюарты! По моему мнению, только один союз может принести желаемые результаты, это союз с Марией-Терезией, инфантой Испании!

Королева стремительно поднялась со своего места.

— Как! С дочерью Филиппа Четвертого, нашего отъявленного врага?! Человека, который безжалостно бросился на нас, как только начались смуты междоусобной войны! Мы должны избрать дочь того, с кем мы еще до сих пор воюем во Фландрии, чьи агенты до сих пор рыщут по Франции и пользуются малейшей возможностью, чтобы волновать народ?!

— Именно поэтому! — спокойно отвечал Мазарини. — Помните, государыня, ничем нельзя вернее погубить врага, как жаркими объятиями. Инфанта Терезия принесет в приданое дому Бурбонов мир и лучшую часть Нидерландов, а со временем, кто знает, может быть, и всю Испанию. Этот брак достоин внука Генриха Четвертого.

— Этому не бывать! Между ними слишком близкое родство.

— А разве родство с Анной Стюарт много дальше? С каких пор ваше величество стали затрудняться в получении разрешительной буллы от папы? Скажите лучше, что при выборе принцессы Анны вы заботились не о благе и пользе Франции, а руководствовались вашей вечной симпатией к Стюартам. Вы хотите водворить их в Лувре из чувства человеколюбия. Знаю, что им уже не удастся вернуть себе Витегаль! Нет, ваше величество, пока эта рука держит кормило Франции, я не допущу, чтобы кровь Стюартов смешалась с кровью короля французов. Нет, сударыня, так дешево я не продам попранную любовь юного короля и мои разбитые надежды! Нет, на месте Мариетты Манчини не будет сидеть дочь безземельной королевы, живущей подаяниями!

Мазарини воодушевился. Он встал. Глаза его сверкали.

— Вы забываете, кардинал, что говорите о сестре моего супруга, Людовика Тринадцатого!.. Она вдова короля-мученика!

— Которая, как святая, утешается Жермином! Нет, ваше величество, я буду молчать о ней. Но зато буду говорить о вашем брате, короле испанском, чья враждебность принесла нам так много вреда и чья дочь представляет источник нашего будущего величия.

Королева иронически улыбнулась.

— Однако меня чрезвычайно удивляет, что вы, презирая так глубоко фамилию Стюартов, тем не менее не гнушаетесь отдать руку Гортензии принцу Валлийскому.

— Я должен заметить вашему величеству, что предложение было сделано со стороны королевы Генриетты и ее сына, но никак не от меня. Но дело не в том, ваше величество, принц Карл еще не муж Гортензии, и будет ли им когда-нибудь — вопрос весьма сомнительный, к тому же интересы моего семейства не могут иметь ничего общего с интересами вашего королевского дома. Оставим этот вопрос. Я помню, когда сердце Людовика Четырнадцатого избрало Мариетту, вы в основание вашего отказа представили то мудрое правило, что на троне не любовь, а политика должна руководить выбором короля. Почему же в настоящем случае вы не следуете догмату? Какие особенные причины заставляют вас так настойчиво желать этого союза? Я опасаюсь, что этот проект не ваш, а продукт какой-то темной интриги, в которой я смею подозревать лорда Жермина и госпожу Бове. Наконец-то фаворит вдовы мученика показал свой лисий хвост! Управлять двумя королевами, а через них — двумя династиями, усесться в опустевшее кресло Мазарини — вот он, запрещенный плод, которого хочется отведать этому ловкому интригану! Ха-ха-ха! Да он презабавный человек, этот лорд Жермин. — Кардинал смеялся, но злым, натянутым смехом.

— Кардинал, — воскликнула с бешенством королева, — берегитесь, чтобы вашему всемогуществу не положили конец… Не считайте себя непогрешимым потому только, что некоторые вещи кажутся забытыми! Не рискуйте раздражать меня, а то вам придется испытать на себе всю силу моей мести!.. Или принцесса Анна будет женой моего сына Людовика, или я скажу королю одно слово… Пусть он заключит свою мать в монастырь, пусть разгласится ее позор, но уверенность в вашем падении будет ей утешением…

Мазарини побледнел, но железная воля этого человека не дозволила вырваться наружу ни малейшему признаку волнения. Он холодно посмотрел на королеву и проговорил совершенно спокойно:

— Теперь я вижу, что вы имеете чрезвычайно важные причины желать этого союза!.. Пойдемте же к королю и обрадуем его интересным открытием!..

Он спокойно подошел к королеве и предложил ей свою руку. Дьявольская улыбка играла на его губах.

— Оставьте меня!.. — проговорила королева, стиснув зубы. Она покрыла последним козырем: — Осмеливаюсь утруждать вас своим любопытством: не найдете ли вы унизительным, если отвергнутая принцесса станет женой Филиппа Анжуйского?

— Нисколько. Я нахожу, что стать принцессой Анжуйской будет весьма достаточно для честолюбия Анны Стюарт.

Анна Австрийская слегка улыбнулась.

— Однако вы, как видно, не считаете принца Анжуйского такой уж незначительной личностью, если приставили к нему в надзиратели аббата де Коспака, епископа Валенского!

Кто же из нас передаст королю планы о браке и предложение посетить принцессу Анну в Сен-Коломбе? Я полагаю, что вам следует взяться за это дело!

— А мне кажется, наоборот, что в подобных случаях гораздо удобнее действовать матери.

— Женитьба короля — вопрос государственный, а так как вы управляете всем и всеми, то будьте же и в этом серьезном деле нашим руководителем!

— А, понимаю! Вы желаете, чтобы неудовольствие короля в случае, если оба проекта будут для него одинаково неприятны, пало на одного меня. Ну что ж, я согласен!.. Полагаю, что наша конференция закончена?

Королева утвердительно кивнула головой. Кардинал вышел. Не успел он еще сесть в карету, которая понесла его в Лувр, как госпожа Бове ввела к Анне Австрийской нового посетителя — лорда Жермина.

— Какие известия, ваше величество, могу передать я в Сен-Коломбо?

— Кардинал обещал не противиться нашему проекту.

Он предложит королю самому сделать выбор.

— В таком случае наша победа несомненна. Стоит только королю увидеть принцессу — и дело в шляпе.

— Захочет ли его величество видеть принцессу и когда именно, я немедленно вас о том уведомлю. Передайте королеве Генриетте мой дружеский привет. Во всяком случае, милорд, даю вам слово, что один из Бурбонов будет супругом Анны Стюарт.

Лорд почтительно поклонился и вышел.

— Послушай, Бове, — обратилась к ней королева, — прикажи, чтобы запрягли карету и будь готова. Может быть, я пошлю тебя в Сен-Коломбо с некоторыми поручениями.

Пока королева-мать и Мазарини горячо спорили о будущем брачном союзе Людовика XIV, и только взаимные угрозы заставили их пойти на компромисс, благодаря которому монарх получил свободу располагать своей рукой, сам король занимался далеко не столь важными делами. Кольбер по приказанию его величества вызвал из Рима знаменитого живописца Миньяра для того, чтобы он разукрасил фресками дворец в Марли, реставрированный Сен-Клу, и великолепный Версаль.

Неделю назад живописец прибыл в Париж и устроил свою мастерскую в Луврской галерее. Король изъявил желание посмотреть картины, которые Миньяр привез с собой из Рима, и назначил для этого утро описываемого нами дня. В левом флигеле Лувра, так называемом Малом Бурбоне собралась целая толпа придворных, ожидавшая выхода короля, чтобы приветствовать его и получить приказания. Все стояли в почтительном молчании, изредка слышался сдержанный шепот: мысли каждого были заняты предстоящим появлением короля — как он взглянет, что скажет, в каком будет расположении духа.

Из внутренних комнат раздался хорошо знакомый звон колокольчика. Дверь быстро растворилась и обер-гофмаршал провозгласил: ‘Его величество король!’. Все наклонили головы.

Вошел Людовик XIV.

Французы дали ему впоследствии имя Великий и, действительно, после Генриха IV у них не было государя, подобного Людовику XIV. Но ростом он был очень мал — едва достигал среднего. Однако не многие из современников знали этот недостаток короля: он носил огромные каблуки, очень высокую прическу, и так как никто не мог говорить с королем иначе, как в наклонном положении, то понятно, что он казался выше всех, окружавших его. Оживленное, благородное лицо, необыкновенно стройный стан, непринужденное изящество и грация в манерах и ко всему этому обаяние молодости объясняют нам тот чудовищный, доходивший до обожания восторг, который он внушал своим современникам, и поэтический ореол, которым они окружили его личность. В нем было действительно некоторое сходство с Аполлоном, и можно сказать с достоверностью, что во всей Европе не было другого государя, который обладал бы таким искусством выставлять себя в самом выгодном свете, как Людовик XIV. Войдя в приемную, король остановился, взор его пробежал по толпе придворных. На их почтительный поклон он отвечал легким наклоном головы.

— А, и вы здесь, Конти, Вандом и Бульон, очень рад вас видеть. Мы надеемся, что ваши прелестные супруги совершенно отдохнули после вчерашнего бала. Если бы мы не боялись сделать им неудовольствие, заставив слишком рано покинуть свои будуары, то мы бы просили их также высказать свое мнение о картинах Миньяра. Теперь вы будете сопровождать нас в Луврскую галерею. Завтра, господа, мы предполагаем охотиться в Сен-Жермене. Маршал де Брезе сообщит вам дальнейшие подробности. Как здоровье королевы-матери? — обратился он к графу де Нуврону.

— Ее величество находится в вожделенном здравии и спокойствии, узнав, что кумир ее сердца, солнце Франции, король Людовик Четырнадцатый явился перед взорами восхищенных подданных во всем блеске красоты и свежести и с улыбкой приветствовал ясное утро!

— Передайте королеве-матери, что сегодня мы будем иметь удовольствие лично уверить ее в нашем здоровье. Не имеете ли вы, господа, какой-нибудь просьбы? Я слушаю.

Из среды придворных отделился маркиз д’Эфиа.

— Герцог Анжуйский, всепокорнейший брат вашего величества, приказал мне передать свой всенижайший поклон и узнать приказания вашего величества.

— Мы имеем для нашего брата одно только приказание, чтобы он веселился как можно дольше. Кольбер, предупредите живописца о нашем прибытии.

Статс-секретарь поспешил вперед. Король медленно прошел среди расступившихся придворных, которые провожали его глубоким поклоном и, сопровождаемый тремя двоюродными братьями, вошел в Луврскую галерею. Вдруг точно из-под земли перед ним вырос маршал де Фейльад и преклонил колено.

Король вздрогнул и остановился.

— Вы опять здесь? Вы слишком злоупотребляете правом маршалов являться на аудиенции. Или вы, может быть, полагаете, что ваше ежедневное появление приводит нас в хорошее расположение духа?

Все невольно отодвинулись от маршала, появление которого было так неприятно королю, и со страхом ожидали развязки этой сцены.

Один Фейльад не растерялся и сохранил свою солдатскую улыбку.

— Царь Вселенной! Солнце не отказывает и последнему червяку в своих живительных лучах, а кто же оное солнце, как не вы, божественный король? Я знаю, что мое присутствие причиняет неудовольствие вашему величеству, и потому только осмеливаюсь появляться перед светозарными очами моего повелителя, что, по уверению докторов, немного скуки и раздражения необходимы для полного здоровья! О, если б я смел надеяться, что, навлекая на себя ваше неудовольствие, я в то же время укрепляю ваше драгоценнейшее здоровье, тогда, может быть, моя заветная мечта могла бы осуществиться!..

Король улыбнулся полусердито-полупрезрительно:

— В чем же заключается ваша заветная мечта?

— Стать когда-нибудь против справедливейшего, высочайшего желания вашего величества вашим преданным любимцем.

— Вот замечательная глупость! Если вы рассчитываете заслужить мое расположение, постоянно раздражая меня, то, пожалуй, вы достигнете этого печального триумфа.

С этими словами король отправился далее. Живописец Миньяр стоял в почтительной позе около своего мольберта, когда его величество вошел в мастерскую.

Людовик бросил на него милостивый взгляд и тотчас же обратил свое внимание на расставленные картины:

— Не стесняйтесь высказывать ваше мнение, господа.

Не забывайте, что эти произведения искусства должны служить предметом удивления для наших потомков, поэтому мы должны быть как можно строже в выборе.

Кольбер незаметно толкнул Миньяра и шепнул:

— Не беспокойтесь, он найдет все прекрасным.

— Куда определены эти картины, Кольбер? — обратился к нему Людовик XIV.

Кольбер поспешил подойти к монарху.

— Колесница Аполлона предназначается для плафона в большом зале, в Марли, а та большая группа, представляющая посещение Марсом богини Минервы, будет в числе фресок в Версале.

— Группа Марса или Минервы прекрасна, но Аполлон, хотя и отличается, бесспорно, чрезвычайно красивым лицом, но маловыразителен.

— Придание выражения представляет чрезвычайную трудность для живописца, если он рисует без живого оригинала, — заметил герцог Бульонский.

— Как ваше мнение, Миньяр? — спросил король.

— Герцог изволил сделать совершенно верное замечание. Я нарочно рисовал некоторые фигуры без натурщиков, не зная, кого ваше величество пожелает олицетворить в этих картинах. Впрочем, недостаток выражения в лице Аполлона я мог бы сейчас же исправить, если бы только смел следовать моему вдохновению…

— Можете заканчивать вашу картину, не стесняясь нашим присутствием, мы очень любим всякие экспромты.

Миньяр схватил кисть.

— Не угодно ли будет вашему величеству присесть на несколько минут?

Он поставил королю кресло как раз напротив мольберта.

— О, да вы, приятель, льстец! — сказал король, слегка краснея: самолюбие его было чрезвычайно польщено.

— Мы, художники, не умеем льстить, ваше величество.

— Ну, Миньяр, не робейте! Это первый шаг к счастью, — шепнул ему Кольбер.

Король опустился в кресло.

Художник начал рисовать, он сделал всего только несколько штрихов на лице Аполлона, и сходство его с Людовиком XIV стало поразительно.

— У него громадный талант! — заметил герцог. — Он пристыдит Лебрена и всех наших академистов.

— В самом деле, поразительное сходство, — воскликнул удивленный Людовик XIV.

В это время Конти рассматривал портреты, развешанные по стенам мастерской. Вид одного из них вызвал у принца невольный крик удивления.

— Что с вами, кузен? — спросил король, подходя к нему. — А! Какая интересная голова! Вы знаете, кто это?

— Да, ваше величество, это портрет моего друга, который был в Пезенасе моим утешением и поддержкой, который врачевал мои душевные раны и открыл передо мной истинный путь. Ваш всепроницающий взгляд, сир, должен угадать, что это за человек.

— Что это за человек? — сказал король… — Судя по выражению лица, по позе… он должен быть поэтом!

— Вы угадали, ваше величество!

— Но если бы вы попросили меня определить, что именно он пишет, это было бы труднее! Что он сатирик, в этом не может быть сомнения, глядя на его едко-ироническую улыбку, но грустное выражение глаз заставляет меня предположить, что сатиры его не злы, а носят, скорее, меланхолический отпечаток! Однако ж, этот портрет чрезвычайно заинтересовал меня. Кузен, скажите, кто это?

— Ваше величество, это Мольер, актер и сочинитель комедий!

— Мольер… актер… — повторил король, — а, теперь я припоминаю. Принцесса Марианна говорила мне о нем как о замечательном таланте. Надо будет перетащить его в Париж. Кузен, вам, как его старому знакомому, следует взяться за это дело.

— Я уже хлопотал об этом, ваше величество, но Мольер ни за что не хочет покинуть труппу Бежар, с которой он в продолжение целых десяти лет делил и радость и горе.

— Очень жаль! В таком случае ему не придется пожинать лавры в Париже. Я не могу нарушить привилегии, данные Бургонне и Марэ, которым мы обязаны процветанием нашей драматической музы.

Физиономия Конти заметно вытянулась.

— Но, ваше величество, — начал он, — если бы вы только пожелали…

— Поймите, кузен, что тут дело не в желании, а в справедливости, которую я никогда не нарушу. Но во всяком случае, если представится возможность сделать что-нибудь для этого человека, то вы, Кольбер, напомните мне о нем.

— Позвольте мне, ваше величество, высказать свое мнение, — сказал Кольбер, низко кланяясь.

— Говорите!

— Если бы ваше величество были столь милостивы и дозволили принцу Анжуйскому иметь свой собственный театр, тогда можно было бы пригласить Мольера и его труппу.

Людовик XIV улыбнулся:

— Принц Анжуйский никогда не обращался ко мне с подобной просьбой.

— Но если он обратится к вашему величеству?.. — спросил Конти, бросив умоляющий взгляд на короля.

— Я увижу тогда, что брат мой имеет гораздо больше эстетического вкуса, нежели я предполагал, и буду очень рад поощрить в нем эту наклонность. — Затем, обратившись к живописцу, король продолжал: — Колесницу Аполлона отправьте в Сен-Клу и займитесь отделкой других картин. Я желаю, чтобы все фигуры имели сходство с окружающими меня лицами.

В эту минуту отворилась дверь и в мастерскую вошел маршал де Брезе.

— Что скажете? — спросил его король.

— Его эминенция просит аудиенции у вашего величества по весьма важному делу. Кардинал только что вернулся от королевы-матери.

— После свидания с моей королевской матерью кардинал всегда сообщает мне чрезвычайно важные известия! — заметил король с насмешливой улыбкой и, кивнув слегка головой окружающим, он вышел из мастерской в сопровождении маршала.

Глава IX. Анна Стюарт

Кардинал Мазарини понимал очень хорошо, что хитрая Анна Австрийская оставила его одного вынимать горячие каштаны из огня, но он взялся за дело и дал себе слово добиться успеха во что бы то ни стало.

Людовик XIV встретил кардинала чрезвычайно сухо:

— Вы были у королевы-матери, как мне сказали, стало быть, вопрос, о котором идет речь, уже решен, потому что обыкновенно меня удостаивают сообщением только окончательных решений. Прошу вас, будьте кратки!

— Ваше величество изволите ошибаться, — отвечал кардинал спокойно, — мы ничего не решили с ее величеством, напротив, между нами возник спор, решить который можете только вы одни.

— Вот как! В чем же дело?

— Мы говорили с королевой-матерью о необходимости для вашего величества вступить в брачный союз.

Король порывисто вскочил со своего места. Лицо его вспыхнуло от негодования:

— Вот, клянусь Богом, истинно материнское и поповское занятие! Я надеялся, что у вас обоих навсегда пропадет охота заботиться о моем супружестве! Объявляю вам, кардинал, что вы делаете грубую ошибку, поднимая этот вопрос, и что я ничего знать не хочу о каком бы то ни было союзе!

Мазарини почтительно поклонился:

— В таком случае, сир, разрешите бракосочетание принца Анжуйского! Если ваше величество решились не вступать в брак и не оставлять наследника на французский престол, то ваш брат обязан позаботиться о продолжении династии Бурбонов.

Людовик XIV побледнел. Глаза его засверкали:

— Как?! Вы хотите, чтобы его потомки взошли на французский престол?! Никогда, никогда вы не вырвете на это моего согласия!..

— Ваше величество, взгляните хладнокровнее на этот вопрос и согласитесь, что перед вами альтернатива — или вы женитесь, или должны передать свою корону потомкам принца Анжуйского!

Мазарини метил верно. Король ничего не отвечал. Видно было, что слова кардинала дали совсем другое направление его мыслям. Он быстро шагал по комнате и вдруг остановился перед Мазарини.

— Я желаю, чтобы мысль о супружестве явилась во мне самом, а не была навязана мне другими, — сказал он резко.

— Государь, я уже стар, может быть, мне недолго осталось жить на свете, но мне не хотелось бы умереть, не довершив начатого дела, которому я посвятил всю свою жизнь! Я поставил задачей сделать Людовика Четырнадцатого величайшим и могущественнейшим монархом своего века, и как вы ни молоды, сир, но ваш проницательный ум не мог не заметить, что я неуклонно преследовал эту цель! Неужели должны остаться бесплодными борьба, начатая вашим великим дедом, усилия Ришелье и мои собственные труды?! Неужели здание, воздвигнутое ценою стольких жертв, облитое кровью тысяч людей, должно разрушиться вследствие слабости нерешительного монарха, который упал духом при первой любовной неудаче?!

Король стоял с поникшей головой. В нем происходила сильная борьба, но справедливость слов кардинала была очевидна и здравый смысл невольно склонился на сторону последнего. Людовик XIV поднял голову и, улыбаясь, протянул руку Мазарини.

— Вы суровый ментор, кардинал, но что делать, нужно следовать вашим советам. Короли не должны подчиняться своим страстям! Покажите мне эту женщину, которая принесет мне в приданое славу и величие, и я сделаю ее королевой Франции!

Кардинал горячо поцеловал руку короля.

— Благодарю вас, государь, от имени всей Франции! Вам предстоит выбор между двумя принцессами. Та, которая будет отвергнута вашим величеством, станет супругой принца Анжуйского.

— Какую же принцессу выбрала для меня королева-мать? Я убежден, что она предлагает мне худшую партию, нежели брату.

— Государь, я представлю вам, с полным беспристрастием, все выгоды как одной, так и другой партии, ваше дело будет принять окончательное решение.

— Мне интересно знать выбор королевы-матери!

— Она предлагает вам принцессу Анну Стюарт.

— Кого? Эту маленькую девочку? Я убежден, что этот план создали обе королевы-матери.

— Очень возможно! Ваше величество уже два года не видели принцессы Анны. Из маленькой девочки она стала прелестной девицей, которая пламенно любит вас и, будучи отвергнута, должна сделаться супругой принца Анжуйского. Мне кажется, стоит труда взглянуть на принцессу и поговорить с ней прежде, нежели увидеть ее рука об руку с вашим братом. Если Стюарты возвратят себе престол, то Англия будет нашей верной союзницей, и благодаря ей Франция приобретет господство на севере.

— Хорошо! Обещаю вам завтра же во время охоты посетить Сен-Коломбо. Объявите мое решение королеве-матери!

Но я желаю видеться с принцессой Анной наедине, чтобы не было никаких свидетелей! Теперь, кардинал, ваше предложение?

— Я желал бы видеть королевой Франции инфанту Терезию!

— Дочь Фердинанда, нашего старого противника?

— Я не буду много говорить в пользу этого проекта, я положу перед вашими глазами карту Европы, и вы сами увидите, какие несомненные выгоды принесет брак с инфантой. Скажу только, что с Терезией мы получим мир внешний и внутренний, обезоружим наших злейших врагов — Конде и Карла Лотарингского, подавим владычество Габсбургов, станем твердой ногой на Рейне и в Германии и присоединим к нашим владениям Фландрию. Кроме того, Терезия старше своего брата, инфанта дона Карлоса. Кто знает, может, со временем вся Западная Европа, начиная от берегов Дании и кончая Геркулесовыми столбами, соединится под единым знаменем трех лилий! Завтра, в Сен-Жермене, я буду ждать вашего ответа! Будьте осторожны в выборе! Не забывайте, что от вашего решения зависит судьба всей Франции!

Долго по уходе кардинала стоял молодой король в глубоком раздумье перед разложенной картой Европы.

— Да, — проговорил он, — обе партии действительно достойны великого короля! Одна принесет мне пол-Европы, другая — господство над морями! Есть над чем призадуматься, но я сделаю свой выбор обдуманно, беспристрастно, как подобает государственному мужу.

К северу от Парижа, на расстоянии одной немецкой мили [Немецкая (географическая) миля = 1/15^o экватора = 7420 м. Применяется в навигации], возвышается на берегу Сены замок Сен-Коломбо, окруженный огромным парком. На западе, среди густой зелени виднеются зубчатые башни старого Сен-Жерменского дворца, в котором некогда провела свою молодость прелестная Мария Стюарт и пленила рыцарское сердце короля Франциска. По другую сторону Сены идет роскошная дубовая аллея, названная ‘дорогой королевы’, потому что служила любимым местом прогулок несчастной шотландской королевы. Замок Сен-Коломбо имеет чрезвычайно мрачную, пасмурную наружность. Некоторые части здания, по-видимому, давно не реставрированные, пришли в полный упадок, парк зарос и сделался настоящим лесом. В этом-то уединенном месте нашло себе убежище несчастное семейство обезглавленного короля Англии.

Томящая тишина и скука, которая обыкновенно царствовала вокруг этого замка, была внезапно нарушена оживленными криками охотников, лаем собак, топотом лошадей и всей веселой суматохой, неразлучной с пышной королевской охотой.

В дубовой аллее мелькнуло чье-то женское платье. Молодая девушка, стройная, но чрезвычайно нежного сложения, ходила взад и вперед по аллее и тревожно прислушивалась к звукам охотничьих рогов. Ее темно-каштановые волосы зачесаны высоко над белым горделивым лбом и падают на затылок роскошными локонами. Она одета в темно-синее платье из шелкового дама, которое плотно облегает ее тонкую талию и падает на землю тяжелыми складками. Сверху наброшен легкий черный шарф. Трудно было придумать что-нибудь старомоднее и неизящнее этого наряда, в котором девушка должна была встретить своего жениха. К этому юному нежному созданию гораздо больше пошел какой-нибудь легкий, светлый наряд, нежели это печальное, торчащее платье, которое годилось только во времена Ван Дейка, но при сравнении с тогдашними туалетами выглядело более чем карикатурно.

Оплошность эта произошла, с одной стороны, вследствие стесненных обстоятельств, в которых находилась фамилия Стюарт, с другой — вследствие неожиданной поспешности Людовика XIV. Трудно было приготовить какой-нибудь порядочный туалет в такое короткое время и пришлось обойтись своими средствами. Конечно, мадам Бове с величайшей готовностью помогла бы им в этом деле, но самолюбие королевы Генриетты не позволило ей сознаться в своем затруднении. Так что не будь у Анны милого, привлекательного личика с большими блестящими глазами, то вид ее в этом костюме мог бы возбудить только один смех.

Между тем звуки рогов раздавались все ближе и ближе. Вдруг из чащи выскочил олень, за ним пронеслась целая свора собак и толпа охотников. На боковой дорожке показалась спутница принцессы, леди Мертон, и быстро подошла к ней.

— Принцесса, король оставил охоту и едет сюда. Соберите все ваше присутствие духа.

— Не оставляйте меня, прошу вас! Сначала я радовалась этой встрече, но теперь сама не знаю, почему — мною овладела страшная робость!..

— Бога ради, успокойтесь, принцесса! Не забывайте, что от вашей смелости и находчивости зависит все ваше будущее счастье. Ах! Вот идет и лорд Жермин!

Лорд приблизился к Анне. Он имел чрезвычайно суровый и надменный вид.

— Принцесса, — начал он строгим голосом, — наступает минута, когда звезда Стюартов должна или ясно заблистать или погаснуть навсегда! От вас одной зависит успех этого дела. Мы с леди Мертон будем находиться здесь поблизости, а вы ступайте вперед.

Молодая девушка вспыхнула.

— Милорд, — сказала она слегка дрожащим голосом, — я привыкла к вашему резкому обращению, и мне будет странно видеть, как завтра же вы перемените его, если только исполнится желание моей матери!

Она повернулась и, не ожидая ответа озадаченного лорда, пошла вперед. Не успела молодая девушка сделать несколько шагов, как в конце аллеи показалось несколько мужчин, шедших ей навстречу. Она остановилась, колени ее задрожали, ее бросало то в жар, то в холод. Но когда среди мужчин принцесса увидела фигуру пламенно любимого короля, силы совсем изменили ей. Она была близка к обмороку. Прислонившись к дереву, бедная девушка тяжело дышала.

— Однако, — говорил король, — мы забрались в страшную глушь. Неужели у вдовы короля английского не нашлось ни одного свободного человека, который избавил бы нас от труда отыскивать принцессу в этом лесу? Нельзя сказать, чтобы это было слишком вежливо!

— Вот там, сир, нас кто-то ожидает, — сказал Конти, указывая на Анну, которую он заметил между деревьями.

— Кто это, барышня или горничная? Боже! Какой туалет! Бедная девушка кажется в этом наряде каким-то замшелым экземпляром времен короля Якова! — рассмеялся король.

— Ваше величество, говорят, что фамилия Стюарт сильно стеснена в денежном отношении, — заметил Конти.

— Вот прекрасное извинение, кузен! Можно быть бедным, но вместе с тем иметь вкус и сохранить некоторое достоинство в манерах. В каком-нибудь нищенствующем испанском доне вы всегда узнаете прежнего гидальго. Мы полагаем, что, ожидая нас и желая улучшить свое печальное положение, можно было немного подумать о своей внешности.

— Ваше величество, не ставьте в вину принцессе то, что зависит исключительно от бестактности окружающих ее, — проговорил Конти с грустью.

Людовик XIV приказал сопровождавшим его остановиться, а сам пошел к Анне, которая при его приближении низко поклонилась.

— Имею честь приветствовать короля Франции… — пробормотала она.

— Здравствуйте, милая! Будьте так добры, доложите о нашем приходе принцессе Анне!

Молодая девушка побледнела.

— Ваше величество, — с усилием проговорила она, — я сама Анна Стюарт.

По губам короля пробежала насмешливая улыбка.

— Простите, ваше высочество, — сказал он, взяв ее руку и поднося к своим губам, — мы никак не ожидали, чтобы вы взяли на себя труд быть своей собственной фрейлиной!

Король любезно предложил ей руку и повел вперед.

— Вы изъявили желание, сир, видеть меня одну. В противном случае мать моя сама бы встретила вас и избавила меня от унижения быть принятой вашим величеством за служанку! — сказала Анна с достоинством: задетое самолюбие возвратило ей самообладание.

— В таком случае вся вина за нашу ошибку, о которой мы чрезвычайно сожалеем, падает на тех, кто перетолковал вам нашу просьбу. Еще раз мы просим вашего извинения! Боже мой, — продолжал король, — в каком уединении вы живете! Как все, окружающее вас, мало соответствует вашему сану и положению. Скажите откровенно, принцесса, вам сильно хочется оставить этот печальный замок?

Анна слегка покраснела.

— Вы не ошиблись, сир, — отвечала она простодушно. — Тяжело в мои годы слышать постоянные разговоры о пирах, празднествах, различных увеселениях и не иметь возможности принять в них участие!

— Это тем более ужасно для тех людей, которые по своему рождению имеют право на все блага жизни.

— Для этих людей, сир, — отвечала Анна с живостью, — надежда стать в будущем тем, чем должен быть, и неуклонное стремление к этой цели должны служить утешением и поддержкой в настоящих невзгодах.

— Надо отдать справедливость, принцесса, вы придерживаетесь чрезвычайно утешительной и практической философии. Впрочем, она сделалась, кажется, хронической болезнью всех обитателей Сен-Коломбо.

Анна с удивлением взглянула на короля.

— О, ваше величество, можно ли называть болезнью стремление людей возвратить свои незаконно отнятые права?..

Мне всегда казалось, сир, что лица, стоящие на вершине могущества и величия, должны были бы сочувственно относиться к тем, кто имел несчастье упустить эти блага! — прибавила она с горечью.

— Вы нисколько не ошиблись, принцесса! Сегодняшнее посещение будет служить вам лучшим доказательством нашего сочувствия.

Сердце молодой девушки радостно забилось.

— Как, ваше величество, значит, меня не обманули насчет цели, с какой вы посетили Сен-Коломбо?.. — проговорила она радостным, дрожащим голосом.

— Нисколько! Мы очень рады, что будем иметь возможность освободить вас из этого печального уединения и предложить вам то место, которое вам следует занимать как по вашему сану, так и по вашим достоинствам.

— Неужели я достойна такой высокой чести… — прошептала Анна.

— Дочь благородных Стюартов вполне достойна чести назваться супругой принца Филиппа Анжуйского! Мы лично хотели ходатайствовать перед вами за нашего брата. Итак, надеемся скоро породниться с вами, принцесса, и видеть вас при дворе, окруженной подобающим вам блеском и роскошью!

Анна остановилась. Страшная бледность разлилась по ее лицу. Она смотрела на короля неподвижными, широко раскрытыми глазами.

— Принц Анжуйский?! — воскликнула она наконец и вдруг истерически зарыдала.

В ту же минуту из-за кустов появилась леди Мертон, и за нею — лорд Жермин.

— Милорд! — крикнул взбешенный король.

— Сир?!

— Передайте королеве английской, что мы находим эту сцену весьма неприличной и удивляемся, как ее величество не позаботились оградить принцессу Анну от такого неловкого положения! — Затем, обратившись к молодой девушке, король продолжал: — Будьте уверены, ваше высочество, что мы употребим все меры, чтобы загладить неловкость нашего свидания.

Король холодно поцеловал руку принцессы и, не взглянув на Жермина, быстро удалился.

— Лошадей! — крикнул он своим спутникам, ожидавшим его в некотором отдалении.

— Нет, уж в другой раз нас не заманить в Сен-Коломбо!

Принцесса Анна стояла, как остолбеневшая. Напрасно упрашивала ее леди Мертон вернуться в замок — она ничего не слышала и не видела.

Но вдруг она гордо выпрямилась, глаза ее засверкали.

Ни тени сожаления и печали не осталось на ее лице: оно внезапно изменилось, на нем выразилась какая-то суровая решимость.

— Я приму предложение принца Анжуйского и заставлю горько раскаяться того, кто так жестоко надсмеялся над моим простодушием и доверчивостью! О, никто не подозревает, на что я способна! Леди Мертон, идемте домой! Я сию же минуту напишу королеве Анне Австрийской, что согласна быть женой ее сына Филиппа и что с этой минуты отдаюсь под ее высокое покровительство.

Час спустя Людовик XIV вошел в покои своей матери, у которой находились в то время Мазарини, семнадцатилетний принц Анжуйский и госпожа Бове. Все нетерпеливо ожидали возвращение короля.

— Ваше величество вернулись, как мне кажется, в весьма дурном расположении духа? — озабоченно сказала королева, вставая навстречу сыну.

Король имел действительно чрезвычайно недовольный вид.

— Мы пришли сообщить вам, дорогая матушка, что выбор наш пал на инфанту Терезию. Принцессу Анну Стюарт мы уступаем нашему брату Филиппу, от имени которого мы уже сделали ей предложение. В согласии принцессы не может быть никакого сомнения, так как она хочет во что бы то ни стало вырваться из Сен-Коломбо.

Королева изменилась в лице.

— Что вы сделали, мой дорогой сын?! — вскричала она в сильнейшем волнении. — Неужели кардинал успел убедить вас принять такое пагубное решение?..

— О, будьте уверены, что кардинал никакими убеждениями не мог произвести на нас такого сильного впечатления, как та уморительная сцена, которой мы были только что свидетелем. Если уж нам необходимо жениться, то мы желали бы, чтобы избранная нами принцесса имела хоть сколько-нибудь приличное воспитание, какие-нибудь манеры и маленькое умение держать себя. Мы не понимаем, как ваше величество могли выбрать для нас какую-то крестьянскую девочку, полуребенка-полуженщину? Мы с готовностью предоставляем нашему брату счастье иметь подобную подругу жизни! Признаюсь, такой выбор показывает полное отсутствие уважения к нам, которое, по нашему мнению, и мать государя обязана оказывать!

— Я вижу, ваше величество, что ряд непонятных для меня неловкостей принудил вас составить такое несправедливое мнение о бедной Анне!.. От души желаю, чтобы вам не пришлось впоследствии раскаяться в пренебрежении к советам искренно любящей вас матери!

— Мы никогда ни в чем не раскаиваемся, — резко отвечал король. — Кардинал, просим вас немедленно вступить в переговоры с мадридским двором! Поедемте вместе в Париж!

Уходя вместе с королем, Мазарини бросил торжествующий взгляд на уничтоженную Анну Австрийскую.

Принц Анжуйский возвратился в свои комнаты также в весьма дурном расположении духа. Он застал у себя своего любимца, аббата де Коспака, которому и стал жаловаться на несправедливость короля.

— Вы совершенно напрасно изволите огорчаться, ваше высочество, — отвечал де Коспак. — Я решительно не понимаю, как принцесса Анна могла не понравиться королю. Она прелестная девочка и в семнадцать лет будет просто красавица. Испанки же быстро отцветают. Да, наконец, если невеста вам и не понравится, что за беда? Разве принц имеет мало средств для развлечения? Имейте, например, свой собственный театр. Я знаю одну труппу, Бежар, в которой есть две такие восхитительные женщины, что заставят забыть всякую жену.

— Ах! Вот богатая мысль! Но едва ли король согласится на это.

— Непременно согласится. Я вам ручаюсь в этом.

— Великолепная выдумка! У меня будет свой театр, я буду ухаживать за актрисами и не стану обращать ни малейшего внимания на мою скучнейшую англичанку!

Часть II

Глава I. Осел Иеремия

Когда человек достигает своей цели, то он легко забывает, каких усилий ему стоила эта удача. Сила воли, талант, как бы необходимы они тут ни были, редко содействуют успеху. Нужно ловить счастливую минуту, сообразовываться с разными незначительными обстоятельствами, энергично преодолевать препятствия! Вот в чем заключается тайна успеха. Часто смелому борцу остаются неизвестными все средства, содействовавшие успеху или неудаче его предприятий. Часто лучшие желания достигаются только потому, что вместе с тем должно было совершиться какое-нибудь ничтожное событие, и так же часто эти желания тормозятся сущей безделицей. Поэтому люди так склонны приписывать свое счастье и несчастье, успех и неудачу одному только случаю и не дают себе труда узнать, что же именно вызвало благодетельный случай.

В течение почти трех лет, прошедших после разлуки Мольера с принцем и его супругой, эти последние употребили всевозможное старание при дворе, чтобы открыть ему дорогу в Париж. Мазарини, конечно, благоприятствовал желанию своей любимой племянницы и ее супруга, а счастливый случай, натолкнувший короля на портрет Мольера, сделанный знаменитым Миньяром и благодаря Конти заинтересовавший его величество, также немало способствовал успеху его дела. Аббат Коспак, епископ Валенский, побуждаемый Конти, тоже исполнил свое прежнее обещание. Но все эти разнородные старания едва ли привели бы к какому-нибудь решительному результату, если б не предполагаемая свадьба принца Анжуйского. Надо заметить, что принц чувствовал себя чрезвычайно обиженным и никак не мог примириться с мыслью, что Анна Стюарт, с презрением отвергнутая королем, должна стать его супругой. Не смея противиться в этом случае воле брата, ему в то же время страстно хотелось выказать, хоть в чем-нибудь другом, свою независимость и самостоятельность. Мы уже знаем, как аббат Коспак, выбрав благоприятную минуту, стал предлагать ему завести свой театр, расхвалив труппу Бежар. Принц поддался на приманку, и таким образом Мольер получил возможность исполнить свою заветную мечту.

Мольер не имел понятия о подводных камнях, которые окружали его корабль счастья, несмотря на то, что Конти стоял у руля, а Миньяр и аббат Даниель служили ему матросами. Он в конце тысяча шестьсот пятьдесят седьмого года переехал с Бежарами из Авиньона в Гренобль, играл там до пятьдесят восьмого года, затем перебрался в Невер, из Невера — в Оксер, потом в Орлеан и, наконец, в Руан. Два раза уже он мимолетно появлялся в Париже, чтобы посмотреть, как там идут его дела. Но первый раз Конти с супругой были в отъезде, второй же, хотя он и застал принца, но последний сказал ему, что дело зависит теперь от принца Анжуйского, пребывающего в Сен-Жермене. Это известие не слишком-то обрадовало бедного Мольера. Он хорошо знал, что значит зависеть от расположения духа высокопоставленных лиц.

На этом основании он снова вернулся в Руан и объявил своим товарищам, что все еще ничего не устроилось.

Это известие разбило все надежды труппы и изменило окончательно отношение ее членов к Мольеру. Отныне он прослыл у них за хвастуна и вертопраха, который их только обманывал и надувал. Они слишком понадеялись на успех его ‘Безрассудного’ и ‘Любовной ссоры’ в Лангедоке.

Они думали, что он постоянно будет снабжать их блестящими произведениями, будет служить им неисчерпаемым денежным источником и что Конти не замедлит выписать их всех назло театру Бургонне, в Париж, где они скоро очутятся в полном сиянии лучших королевских милостей. И ничего подобного не случилось. Они все еще оставались бедной странствующей труппой, которая сегодня не знала, чем будет существовать завтра. Мольер утратил их уважение, и все стали относиться к нему как к какому-нибудь простому ламповщику.

Гнев Бежаров, конечно, был так же безрассуден, как и их прошедшие надежды, но не совершенно лишен основания. Общество, состоящее из двадцати с лишком человек, с необходимыми для переездов четвероногими, нуждалось, конечно, в значительных средствах. Поэтому и произошла с ними, как и с труппой Гвильо в пятьдесят третьем году в Лионе, как и со всеми подобными труппами, слишком быстро неприятная перемена. Распад обыкновенно наступает после недельных лишений, когда становится необходимо продавать гардероб, подарки покровителей. Плохое положение актеров отзывается на представлении, и, когда это делается известным публике, театр пустеет. Кончается тем, что полицейский пристав забирает последнее, и труппу гонят из города. Она превращается в собрание нищих, которое перебивается еще кое-как до ближайшего крупного местечка, а там и окончательно распадается. Вот что угрожало труппе Бежар, и она быстро шла к этому осенью тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года в Руане.

Было дано уже десять представлений, и каждый раз актеры все больше и больше падали духом, а публика все меньше и меньше посещала театр. У Мольера оставались еще нетронутыми доверенные ему принцем деньги, но и он с трепетом ожидал минуты, когда должен будет прибегнуть к ним, чтобы устранить окончательное разорение труппы. Он страдал глубже, чем все другие, потому что имел более мягкий характер. В описываемый день труппа разыгрывала ‘Никомеда’ Корнеля, за которым должен был следовать один из фарсов Мольера ‘Ревность Барбульеса’. Шел еще первый акт и со сцены раздавался голос Ганнибала Лагранжа, говорившего Никомеду — Тарильеру, ‘что он не должен сдавать его римлянам’, а Круасси в роли Сатоса и Мадлена в роли королевы-матери были того мнения, что гостем нужно пожертвовать и передать его всемогущим римским завоевателям, Камирхое — Дюпарк то с тихой мольбой, то громким голосом взывала к их чувствам верности и чести. Тишина царствовала во всем зале. То было, может быть, доказательством большого внимания публики к пьесе, а может быть, и следствием пустых скамеек. Вот вошел Мольер в костюме Барбульеса из-за узкой деревянной перегородки, презрительно называемой его гардеробной, и приблизился к тому месту около сцены, где единственное зеркало служило актерам для поправления туалета и накладывания румян. Тут же находились актеры, которым нечего было делать на сцене. Три сальных свечки освещали это святилище неопределенным рембрандтовским полусветом. Все здесь было разбросано в пестром беспорядке, как в лоскутной лавке. Перед зеркалом сидела четырнадцатилетняя девушка в телесного цвета чулках и в вышитой зеленой юбке, доходящей только до колен. Верхнюю часть ее тела покрывала одна рубашка и выказывала спину, нежно выпуклую грудь и голые руки. Она завивала свои огненно-рыжие волосы и прятала их под желтую персидскую шапку, украшенную блестками и пестрыми арабесками. Верхняя пурпуровая одежда, белый, но уже сильно потемневший плащ, кушак, меч и другие части ее костюма лежали подле нее на стуле. Она держала на коленях небольшую роль принца Епифания, которую должна была играть, и поспешно бормотала свои фразы, оканчивая вместе с тем свой туалет.

Мольер бросил горячий долгий взор на девушку и остановился. Горе и восхищение боролись в нем, и внезапным движением он подался к ней.

Женский пол обладает, как известно, удивительным инстинктом. Девочка обернулась в тот же миг, посмотрела вопросительно на Мольера и состроила презрительную гримасу, потом насмешливо продекламировала один из своих монологов и, подернув ослепительными плечами, повернулась к нему спиной.

Мольер закусил губу, подошел к сцене и следил там некоторое время за ходом пьесы, потом медленно вернулся к молодой актрисе.

— Кажется, и сегодня пусто, Арманда?

— Без сомнения, если какое-нибудь чудо не подействовало на эту руанскую чернь. Когда слова так громко раздаются в зале, то в ней, конечно, сидят только какие-нибудь три-четыре ученика да две-три швеи. Мать уже объявила, что может решиться разве только на два представления, а затем мы должны опять собрать свои тряпки и отправиться дальше.

— Койпо здесь нет сегодня?

— Его осел, добрый старый Иеремия заболел. Койпо думает, что он не перенесет этой болезни и отправится к своим праотцам. А я бы от души желала, чтобы все двуногие ослы последовали за ним!

— Очень христианское желание! Впрочем, если оно сказано на мой счет, то я бы согласился с ним. Все вы, конечно, меньше бы заметили мое отсутствие, чем Койпо — отсутствие своего осла. Как же я был глуп, что считал тебя лучше других и думал, что когда все меня презирают и тяготятся мною, ты одна еще любишь меня! Глупец тот, кто верит в чью-нибудь привязанность! Если б ты не удержала меня, холодное существо, я бы поехал с принцем в Париж.

— Слишком много чести для меня! Да что ты в самом деле считаешь меня за ребенка, что разыгрываешь передо мной такую комедию? — Она с досадой отшвырнула роль. — Как будто я виновата, что ты не покинул нас!

— Кто же другой, Арманда? Не представляйся глупенькой и не дурачь меня! Ты очень хорошо знаешь, какую власть имеешь над моим сердцем.

Маленькая актриса медленно подошла к нему, положила свою тоненькую, нежную ручку на его руку и посмотрела ему в глаза глубоким задумчивым взглядом.

— Ты все еще думаешь видеть во мне то маленькое, легкомысленное существо, которое мать моя взяла от старой Григанто в труппу, в Лионе? Ты хочешь уверить меня, что худая красноголовая Арманда нравится тебе больше, чем белокурая Дебрие, которой все восторгаются, или гордая Дюпарк? Ради них обеих ты остался с нами. Если б они ушли, и ты бы ушел!

— Это неправда! С ними меня связывает только дружба и любовь к искусству. Клянусь тебе!

— Не клянись, я тебе не поверю! Когда последний раз во время представления Сида Дебрие за кулисами сидела у тебя на коленях — это тоже была дружба! Не считайте меня такой простодушной, господин Мольер!

Она щелкнула пальцами, обернулась и хотела вернуться к зеркалу. Но Мольер крепко схватил ее за руку и привлек к себе.

— Арманда, во имя всех святых, во имя счастья, о котором я мечтаю, во имя страсти, наполняющей мое сердце, выслушай меня! Я хочу говорить открыто, честно, без злобы!

Арманда наклонила головку с маленьким курносым носиком, и в длинных ресницах ее блеснула как бы слеза.

— Говорите же, милостивый государь, говорите, ваши слова, конечно, не разуверят меня.

— Сядем здесь, и если ты когда-нибудь думала, что я был расположен к тебе, не оставь моих слов без внимания!

Он подвел ее к стулу, сел подле нее и, взяв ее руку в свою, начал глубоко взволнованным голосом:

— Арманда, кто между всеми нами выказывал тебе всего больше любви, скажи мне, кто?

— Вы! Нет — ты!

— Не любил ли я тебя сначала, как отец любит свое дитя, или как брат сестру? Если я бывал иногда раздражителен, предавался своим страстям и становился их рабом, то тому причиной твоя мать и эта несчастная тринадцатилетняя бродячая жизнь.

— Да, моя мать — женщина без сердца!

— Не осуждай ее так решительно. Твой отец, этот развратный человек, покинувший тебя и ее, испортил характер твоей матери. Все мы, дитя мое, одинаковы, никто из нас не лучше и не хуже другого! Да и что нам остается, бедным актерам, не имеющим родины и разлученным со всеми? В чем найти утешение, как не в вине и не в любви?!

Арманда наклонилась к Мольеру, подняла глаза, и лукавая усмешка показалась на ее губах, а краска залила лицо и шею.

— Несмотря на все унижения и заблуждения, — продолжал Мольер, — мой дух возвышался над действительностью, и сердце было полно надежды и неугасаемого упования на лучшие времена. Я стремился к вечной славе, к свободному, благородному служению искусству. Достичь высокой, великой цели и соединить свою судьбу с детски-чистым существом, которое могло бы понять меня и искренно любить, вот что поддерживало меня среди этой пошлой жизни, среди всех бедствий и заблуждений! У меня еще чистое, глубоко любящее сердце, Арманда, и я верю, что наша судьба в руках вечного Создателя! Когда тебя привезли в Лион восьми лет, ты стала моей любимицей. Мать твоя не любила тебя, все другие — отталкивали, я один сделался твоим другом. Когда ты бежала за мной из Пезенаса и бросилась мне на шею, во мне произошло что-то необыкновенное. Мне казалось, будто сам Бог посылает мне тебя и поручает твое воспитание. ‘Вот, — слышалось мне, — существо, которое наполнит твою жизнь, разделит твое счастье!’ Скажи мне, Арманда, не обманулся ли я? Хочешь ли ты быть моей? Ангелы и демоны борются в твоей душе, но я все-таки люблю тебя! Теперь ты знаешь, почему я не ушел от вас, несмотря на приглашение Конти!

— О, мое сердце, я это хорошо знаю, хотя и дразнила тебя немножко Дебрие и Дюпарк!

Она быстро скользнула к нему на колени, обняла его за шею, гладила его волосы, смеялась и плакала — все вместе.

— Я бы, конечно, не бранила и не сердила тебя так часто, если б так горячо не любила тебя, если б ты не был всем для меня. Если б ты сказал мне хоть одно слово о том, что ты хочешь ехать с принцем, я ушла бы опять с тобой, как тогда!

Но сделай это теперь, Мольер. Сегодня или завтра ночью! Здесь ведь скоро все будет кончено и последний грош издержан. А я знаю, хотя ты и скрывал от меня, что у тебя есть деньги в том ящике, который тебе дал принц. Поедем же! Только в Париже, в блестящем Париже расцветет наше счастье, и я покажу тебе там, что тебе нечего будет за меня стыдиться. Здесь мы пропадем, и тебя никогда не оценят. Вот это-то и сердит меня! Поедем, ты богат, великий актер и имеешь покровителем Конти, я же молода и могу еще стать хорошей актрисой. Когда они будут спать, мы убежим!

Удивление и смущение боролись с любовью, тщеславием и восхищением в сердце Мольера. Он чувствовал, как сердце этого насмешливого, обольстительного существа билось подле его собственного, как ее горячее дыхание касалось его щеки, но рассудок взял верх.

— Если б я был настолько слаб, что исполнил твое желание, Арманда, — сказал он, — это бы только послужило к нашему несчастью. Конти непременно рассердился бы на меня. Наша судьба в руках принца Анжуйского, и мы должны терпеливо ждать, пока он нас не вызовет. Неужели ты думаешь, что мы могли бы достигнуть чего-нибудь в Париже одни, без помощи других?

— Ну мы поступим в театр Бургонне, в труппу Бурзольта или в Марэ.

— Ты забываешь о гордости и высокомерии этих людей, они бы не приняли нас, и мы со стыдом должны были бы вернуться назад. Да если б и приняли, все-таки ничего бы из этого не вышло. Я, как комик, уступлю Жоделе в Марэ, не говоря уже о Тюрлюпоне, любимце Бургонне. Произведения мои не выдержат соперничества с высоким стилем Корнеля — он ведь владычествует в этом театре. Ты же только дебютантка и не будешь в состоянии играть с Шампомелой и Гарильерой.

— Вот видишь, я была права, говоря, что тебя удерживают здесь другие, а я служу только ширмой! — Она гневно вскочила с места.

Мольер схватил ее, всю пылающую, и прижал к себе.

— Нет, мое сердце, мое сокровище, мой друг, клянусь тебе, нет! Потерпи немного! Когда-нибудь я щедро вознагражу тебя за это, ты будешь первой, красивейшей, известнейшей и…

Послышались торопливые шаги, и вошли Мадлена, Тариль-ер и Лагранж. Акт кончился.

— Что это значит, Арманда? Какие глупости ты тут выделываешь? Оденься и учи свою роль, а если тебе нужен любовник, то не бери по крайней мере тридцативосьмилетнего отжившего человека! Ну наши дела совсем плохи. Сегодняшняя выручка — десять ливров, господин Мольер. Третьего дня еще было двадцать! Я не могу больше помешать несчастью, которому виной ваши проклятые планы, высокопарные фантазии и надежды на протекцию. Лагранж принимает на себя труппу, заплатит мне за все наличными деньгами, и мы возвращаемся во внутреннюю Францию. Вы больше не нужны, уже ради Арманды вам следует расстаться с нами, хотя бы я должна была за обольщение несовершеннолетней девушки подать на вас жалобу мэру!

Арманда вырвалась от Мольера и поспешно заканчивала свой туалет. Мольер же молча смотрел на взбешенную директоршу, другие безучастно расхаживали взад и вперед и повторяли свои роли.

Наконец он медленно приподнялся со стула и приложил руку ко лбу.

— Так вот чем кончается вся эта история! Госпожа Флоранс Лагранж хочет сделаться директоршей на отступные деньги принца?! Низко же ты пала, Мадлена! Ха-ха! Я этого давно ожидал, и тебе вовсе не нужно прибегать к таким средствам, чтобы заставить меня уйти. Если Лагранж, великий трагик, всегда питавший ко мне величайшую ненависть, берется управлять труппой, то я, конечно, лишний. Не смею спросить, как велика сумма, которую он предлагает за концессию и инвентарь?

— Так велика, что тебе, конечно, и не снилось ничего подобного: шесть тысяч ливров наличными деньгами!

— Уф, какая громадная сумма! Но что ты скажешь, если я сделаю тебе еще лучшее предложение? За передачу труппы мне я предлагаю тебе на триста ливров больше, чем Лагранж, но с условием, чтобы ты подождала два дня.

Все вскочили: Лагранж и Тарильер разразились громким смехом.

— Ты?! — презрительно вскричала Мадлена. — Хотела бы я знать, откуда ты достанешь столько денег!

— Предоставь эту заботу мне!

С этими словами Мольер поспешно вышел из комнаты и отправился на сцену, откуда бросил взгляд на публику через потайное окошко. Театр был почти пуст. Несколько купеческих семейств сидело в ложах да десятка два кресел были заняты мелкими горожанами и солдатами. Внимание Мольера привлек один господин, по наружности знатный барин, который сидел в углу одной из лож. Физиономия этого господина показалась ему знакомой, но он никак не мог припомнить, где именно видел его. Занятый этими мыслями, он и не слышал, какими колкими насмешками осыпала его девица Дюпарк.

Но вот Рагенокс закричал ему, что сейчас начинается второй акт, и Мольер покорно побрел за кулисы. Тут встретился с ним Койпо, грустный и огорченный.

— О чем вздыхаешь, дружище? Что поделывает Иеремия?

— Иеремия околел! — отвечал певец и залился слезами.

— Ну чего ты расхныкался! Не от осла же зависела твоя веселая песня!

— Увы! С ним я похоронил мою душевную веселость!

— Ну что за вздор!

— Верь мне, Батист, без моего осла я ни на что не годен. Бедный, незабвенный Иеремия!

И неутешный певец ушел в самый отдаленный угол оплакивать своего умершего друга.

Мольер молча сел на скамейку и погрузился в глубокую задумчивость. Арманда дулась на него, актеры приходили и уходили, не обращая на него ни малейшего внимания. Четыре действия уже кончились, приближалось последнее, а Мольер все сидел на том же месте, печально опустив голову. Невеселые картины рисовало ему воображение…

Когда занавес опустился, на сцену вышел какой-то незнакомец и начал шептаться с Рагеноксом, который подошел наконец к Мольеру и положил ему на плечо руку.

— Проснитесь, Мольер! Какой-то господин желает говорить с вами.

Мольер поднял голову и увидел перед собой господина, закутанного в плащ. Того самого, которого он уже заметил в ложе. Рагенокс оставил их вдвоем.

— Вы желали меня видеть, милостивый государь? Позвольте узнать, с кем я имею честь говорить?

— Мы старые знакомые, господин Мольер. На мою долю всегда выпадает приятная обязанность сообщать вам радостные известия.

— Боже мой! Кого я вижу! Шевалье Гурвиль!..

— Помните ли вы ту ночь, когда я отвез вас к принцу, в Пезенас?

— Неужто и теперь вы имеете подобное же поручение?.. — радостно воскликнул Мольер.

— Тише, любезнейший, тише! Пока еще нет надобности разглашать то, что я намерен сообщить вам. Вот в чем дело. Принц Анжуйский просил у короля позволения содержать свой собственный театр и пригласить вас с труппой Бежар. Его величество согласился, но желает, чтобы ему предварительно представили всех актеров этой труппы и чтобы вы дали пробное представление. Надо предупредить вас, что король обращает большое внимание на наружность. Не скрою также, что желанием принца Анжуйского руководит вовсе не любовь к искусству, а скука пресыщенного человека, не знающего, чем наполнить пустоту своей жизни. Как видите, положение ваше еще весьма шатко, все зависит от каприза короля или его брата. Принцу Конти поручено вести переговоры с вами, и он-то послал меня сюда. Вот его письмо. Я буду ждать вашего ответа в ложе направо, а теперь — до свидания!

Хотя Мольер давно уже был готов к подобному известию, но все же в первую минуту он остолбенел от радости. Голова у него кружилась, мысли путались. Медленно прошел он в гардеробную и дрожащими руками распечатал письмо своего покровителя…

Между тем трагедия кончилась. Опустился занавес, и актеры толпой хлынули в гардеробную.

— Слава тебе господи! — воскликнул Тарильер. — Наконец-то кончилось это фиглярство!

— Объявляю тебе, Мадлена, — кричал Лагранж, — я больше не выйду на сцену и брошу вашу труппу, если не получу директорства.

— Погоди, Лагранж, — смеялась Дюпарк, — может быть, Мольер перенесет нас в Париж на облаке, ха-ха-ха!

— Ну, уж признаюсь, — колко заметила девица Дебрие, — после нынешнего вечера этот хвастун потерял всякий кредит у нас.

Вошел Рагенокс.

— Ну что, господа, будете ли вы играть? Пора поднимать занавес. Публика приходит в нетерпение.

— Пусть их убираются к черту! — заревел Круасси. — Я бы с удовольствием заставил их просидеть тут целую ночь!.. Позовите Мольера, ведь он должен начинать!

— В чем дело? Что это вы так расшумелись? — раздался голос Мольера. Он смыл румяна и переоделся в свое обычное платье.

Все взглянули на него с удивлением.

— Да ты с ума сошел, человек? — закричала на него Мадлена. — Смотрите, пожалуйста, он изволил переодеться, когда пьеса должна начаться! — Она отчаянно всплеснула руками.

— Я не буду играть сегодня, и пьеса отменяется, — спокойно отвечал Мольер. — Подумали ли вы, Мадлена, о том, что я говорил вам насчет труппы? Если сумма, предложенная мною, кажется вам недостаточной, то я готов дать восемь тысяч ливров с тем только, чтобы вы немедленно решили этот вопрос.

— Восемь тысяч? Что? Как! — раздалось со всех сторон.

— Если сейчас же отдашь деньги, пожалуй, я согласна, — отвечала Мадлена с явным недоверием.

Мольер молча вынул из кармана восемь билетов, каждый в тысячу ливров, и положил их в руку остолбеневшей Мадлены.

— Господа, вы все свидетели! Отныне труппа называется моим именем. Имущество я приму через час!

— В таком случае я не намерен оставаться в этой труппе! — закричал Лагранж.

— Если ты выскажешь то же через час, — отвечал Мольер, — то я не буду препятствовать твоему отъезду. Рагенокс, вели поднять занавес, я желаю сказать несколько слов публике.

Мольер вышел из гардеробной, все актеры бросились за ним. Взлетел занавес.

— Почтеннейшая публика! — начал Мольер. — По непредвиденным обстоятельствам сегодняшнее представление не может быть окончено. В продолжение двух следующих недель театр будет закрыт, так как труппа, по приказанию его величества, всемилостивейшего короля нашего и брата его, принца Анжуйского, уезжает в Париж играть на придворной сцене. О времени, когда здесь возобновятся представления, мы будем иметь честь известить публику особыми объявлениями!

Проговорив эту импровизированную речь, Мольер низко поклонился, занавес упал. На сцене поднялась страшная суматоха. Актеры окружили нового директора и осыпали его вопросами.

— Как?! Нас вызывают в Париж?! — кричала Мадлена.

— Неужели сам король требует нас? — вопил Круасси.

Тарильер издавал какие-то бессмысленные восклицания.

— Батист, друг мой, сокровище мое! Как я рада за тебя, — шептала Арманда, ласкаясь к нему. — А сдержишь ли ты теперь свое слово?..

Мольер с улыбкой поцеловал ее в лоб.

— Конечно, сдержу, моя милая. Ну что, Лагранж, желаешь ли ты теперь оставить мою труппу?

— Ну нет! Ведь я не дурак!.. — Трагик со смущением подал руку Мольеру.

— Выслушайте меня, дети мои, — начал Мольер. — Принц Анжуйский, с разрешения короля, приглашает нас в Париж, но его величество желает, чтобы мы дали сперва пробное представление, и в таком случае дозволит нам оставаться в Париже, если мы будем иметь счастье заслужить его одобрение.

На этом основании я поеду сперва не со всей труппой, а только с некоторыми актерами, остальные же останутся пока здесь. Я выбираю Тарильера, Круасси, Лагранжа и девиц Дюпарк и Дебрие. Собирайтесь же в путь, друзья мои, и имейте в виду, что от вас самих будет зависеть успех нашего дела! Тебе, Мадлена, поручаю надзор за той частью труппы, которая остается здесь. Лагранж и Тарильер, пересмотрите все костюмы и выберите самые лучшие. Мы сыграем при дворе ‘Никомеда’ и ‘Влюбленного доктора’, к которому я прибавлю несколько комических сцен. Скорее принимайтесь за дело, друзья мои, потому что я думаю выехать в эту же ночь!

Все весело принялись за работу. Одна только госпожа Бежар стояла с мрачной задумчивостью, да Арманда рыдала у нее на груди.

— Что это, Арманда? Слезы?! О чем же ты плачешь в такую счастливую минуту?

— Мольер, — сказала Мадлена, — ты жестоко обманул нас! Зачем ты показывал вид, будто любишь этого бедного ребенка?

— Он никогда не любил меня! — гневно воскликнула Арманда. — Дюпарк и Дебрие владеют его сердцем! Вот теперь он и берет их с собой, меня же бросает здесь!..

— Арманда, дорогая моя! Да разве я могу думать, что мать твоя согласится отдать мне тебя?

Мольер любовно гладил ее по головке.

— А почему бы мне не согласиться? — возразила Мадлена. — Если ты действительно любишь ее и хочешь на ней жениться, то с Богом, бери ее с собой!

— Что же, Батист, ты возьмешь меня в Париж?.. — говорила Арманда, припав головкой к его плечу.

— Конечно, моя милая, только имей в виду, что я ни за что не покажу тебя двору.

— Это почему?

— Потому что… потому что я слишком люблю тебя!..

Арманда надула губки и готова уже была снова расплакаться, но Мадлена притянула ее к себе и прошептала:

— Оставь, не мучь его! Он действительно любит тебя, потому что ревнует. В самом деле будет лучше, если ты послушаешься его, и тогда только покажешься перед парижской публикой, когда сделаешься опытной актрисой. Пойдем ко мне!

Она увела Арманду и оставила Мольера одного на слабо освещенной сцене. Койпо, давно уже наблюдавший за всей этой сценой из-за кулис, подошел к нему.

— Берегись, друг, кошечки Арманды, поверь, она не сделает тебя счастливым. Брось лучше это ветреное существо. Вот тебе мое последнее слово.

— Как, последнее? Разве ты не поедешь с нами в Париж?

— Нет, товарищ. Я буду скитаться, пока не найду себе другого осла.

— Жаль мне расставаться с тобой, Койпо, ну да что делать, насильно мил не будешь! Возьми по крайней мере эти пятнадцать ливров на память от твоего друга и купи себе другого осла.

— Спасибо, тебе… добрая ты душа!..

Койпо крепко пожал руку Мольера, и горячая слеза скатилась на его седую бороду.

Часа через три все дорожные приготовления были закончены. На рассвете Мольер со своими шестью спутниками пустился в путь. Гурвиль поехал впереди.

К вечеру следующего дня маленькая труппа прибыла в Париж и по распоряжению Конти остановилась в гостинице Гранмуши. На другой день Мольер поспешил отправиться к своему покровителю и отдать ему отчет в доверенных деньгах. Принц и принцесса приняли его чрезвычайно ласково и радушно и старались познакомить его с характером и положением тех личностей, с которыми ему придется иметь дело, а также с некоторыми придворными тайнами и интригами.

С самыми разнообразными впечатлениями вышел Мольер из дома Конти и побрел вдоль Сены к Новому мосту.

Вот он опять в Париже, в своем родном городе, который покинул в цвете лет из-за любви к призраку, называемому славой!

Он прошел Новый мост и площадь Дофина. Направо возвышались башни серого собора Богоматери, налево — бронзовая статуя Генриха IV. На пьедестале этого монумента Мольер прочел трогательную надпись, которая еще в детстве наполняла душу его благоговением: ‘Вот король, которого помнит нация!’

Когда-то тут, около моста, стояла дощатая лавочка шутника Фиорелли, первого его учителя-мимика. Где-то он теперь?..

Повернув к Сен-Жермен-Л’Оксеруа, Мольер направился к Лувру и Тюильри, этому роскошному жилищу королей. Сильнее и боязливее забилось его сердце. Вот он, Лувр, где скоро решится его судьба! Что-то готовит ему будущее?..

Карета за каретой подъезжают ко дворцу. Из них выходят пышно разодетые придворные. Часовые салютуют, статные мушкетеры красуются на своих постах. Задумчиво смотрит на все это Мольер и идет дальше. Его тянет на улицу Оноре. Там, на углу, стоит большой каменный дом с балконом, который поддерживает дерево, высеченное из камня. На ветках его прыгают обезьяны и бросают друг в друга яблоками, а внизу у ствола изображен старый, оскаливший зубы павиан. О, как памятен ему этот павиан! Какой страх наводил он на него в юности! Это дом его отца!.. Мольер идет мимо, опустив голову, и едва решается бросить взгляд на окна. Вот в одном из них показалась седая голова — это старый Гросси, его дед!

Он жив еще, но, конечно, не узнает своего внука… Мимо, мимо, к церкви Святого Евстахия!

Там, на площади стоит дворец герцога Бургундского, где пожинает лавры знаменитый Корнель. Сколько одобрений и славы стяжали здесь актеры! Сколько трагиков и комиков расцвело здесь!

Долго еще продолжал Мольер свое странствование по Парижу и наконец усталый от этой массы новых впечатлений и еле передвигая ноги от продолжительной ходьбы возвратился в гостиницу.

На следующее утро Мольер получил приказание приготовиться со своими спутниками к представлению во дворце, и в полдень актеров отвезли в экипажах Конти в Тюильри. Сам принц встретил их в нижнем этаже павильона Флоры и повел в большую Луврскую галерею, где уже толпа придворных дам и кавалеров ожидала выхода своих повелителей.

— Не робейте, друг мой, — шепнул Конти Мольеру, — я могу утешить вас тем, что наружность ваших спутников весьма презентабельна. Дебрие и Дюпарк просто очаровательны и одеты с большим вкусом, что также очень важно. Смотрите, вот идет маршал де Брезе, он возвестит нам о выходе короля, он кивает Монбассону, значит, сейчас появится принц Анжуйский.

Все стихло.

Гофмаршал королевы-вдовы герцог де Монбассон отворил настежь боковые двери павильона Флоры.

— Его высочество принц! — провозгласил он.

Филипп Анжуйский вошел, смеясь, за ним следовали маршальши Гранчини, де Брезе и граф де Нуврон.

— Ну-с, кузен, — воскликнул с живостью принц Анжуйский, приближаясь к Конти, — исполнили ли вы свое обещание относительно актеров? Мне интересно знать, такой ли вы компетентный судья в искусстве, как в ученых материях.

— Не признаю за собой ни того ни другого, монсеньор, и полагаю, что вы будете в этом случае гораздо лучшим судьей, нежели я. Позвольте представить вам девиц Дюпарк и Дебрие — одна трагическая актриса, другая — первая любовница. Лагранж — трагик, Тарильер и де Круасси — характерные актеры и Мольер — комик. Остальная часть труппы в скором времени прибудет из Руана.

Принц окинул актеров беглым взглядом и остановился на дамах Дюпарк и Дебрие. В глазах его мелькнуло выражение волокиты, делающего пикантное открытие.

— А, недурно! Люди имеют весьма приличный вид и подают мне надежду, что хорошо исполнят свое дело. Не правда ли, моя милая? — Принц близко подошел к роскошной Дюпарк и бесцеремонно осматривал ее.

Актриса встретила его взгляд без всякого смущения и наклонила голову.

— Мы употребим все усилия, чтобы заслужить одобрение вашего королевского высочества.

— О, но это не совсем легко. Впрочем, если ваш талант хотя бы наполовину равняется вашей красоте, то вы можете быть уверены в полном успехе. Что же вы будете играть?

— С позволения монсеньора мы дадим ‘Никомеда’ Корнеля, а в антрактах я буду танцевать.

— Вот как! Вы еще и танцуете?

— О, ваше высочество, — вмешался Конти, — мадемуазель Дюпарк — превосходная танцовщица. После ‘Никомеда’ они предполагают сыграть небольшую комедию в итальянском вкусе — ‘Влюбленный доктор’. Это одно из произведений господина Мольера — сочинителя, комика и антрепренера труппы.

— Отлично! Мы посмотрим на этого ‘Влюбленного доктора’ очень влюбленными глазами, если в нем будет участвовать девица Дебрие, а девица Дюпарк протанцует что-нибудь в антракте…

Принц вдруг умолк, потому что в конце галереи показался король, окруженный толпой придворных, а из противоположных дверей вышла королева-мать и направилась навстречу Людовику. Последний, разговаривавший с Мазарини, тоже поспешил к ней и, улыбаясь, поцеловал ей руку.

— Мы не имели удовольствия видеть вас, уважаемая матушка, ни вчера после обеда, ни вечером. Вы куда-то ездили?

— Да, сир, мы сделали визит в Сен-Коломбо и в Мезон-Мениль.

— А! Так вы были у затворницы принцессы Анны?

Мы надеемся, что ее гордая стюартская кровь охладеет, когда соединится с бурбонской. Как вы думаете, принц? — обратился он к брату, также поспешившему ему навстречу.

— Я не смею утверждать противного, так как предположения вашего величества всегда сбываются.

С этими словами принц Анжуйский низко поклонился, взял руку своего брата и хотел поцеловать, но король отнял руку и, обняв принца, поцеловал его в лоб.

— Это доверие чрезвычайно радует нас, взамен мы постараемся исполнить все ваши желания.

— Смею ли я сейчас же воспользоваться вашим милостивым обещанием?

— Говорите, монсеньор? В чем дело?

— Я прошу, ваше величество, дозволить мне представить вам и нашей многоуважаемой матушке труппу Мольера.

— Очень рады! Пойдемте!

Король подал руку своей матери. Мазарини и вся свита последовали за ним. Пока они медленно проходили длинную Луврскую галерею, принц Анжуйский успел познакомить короля с каждым из актеров и не преминул рассыпаться в похвалах девицам Дюпарк и Дебрие.

Приблизившись к актерам, король остановился и оглядел одного за другим тем равнодушным и бесцеремонным взглядом, которым бы стал осматривать лошадей в своей конюшне.

— Сносно, сносно! Люди хорошо сложены и имеют даже весьма приличную осанку, разумеется, насколько она дается в провинции. Вы Мольер?

— К вашим услугам, сир!

— Говорят, вы пишете пьески, которые очень смешны? Принц Конти хвалит ‘Безрассудного’ и ‘Любовную ссору’. Что вы написали после них?

— Ничего, ваше величество!

— Это почему? Зная, что вам предстоит честь играть в нашем присутствии, вы не позаботились написать какой-нибудь хорошенькой комедии! Это дурно рекомендует вас.

— В последнее время, ваше величество, мы терпели большие неудачи и нужду, а ворчание желудка не допускает души до высоких порывов.

Все придворные с изумлением взглянули на смелого актера. Конти покраснел и кусал себе губы. Король пристально посмотрел на Мольера.

— Нельзя сказать, чтобы ваша теория была бы очень возвышенна.

— Однако ж ее признавал великий дед вашего величества, бессмертный Генрих Четвертый.

Людовик XIV улыбнулся и слегка покраснел.

— Полагаем, что мы не обязаны признавать теории даже нашего великого деда! Исполняя просьбу нашего брата, принца Анжуйского, мы дозволяем вам дать пробное представление. Кольбер, позаботьтесь, чтобы Мольеру отвели один из залов в Малом Бурбоне. Через четыре недели мы увидим, годятся ли актеры на придворную сцену. До тех пор вам, Мольер, конечно, достанет времени, не беспокоясь уже ворчанием желудка, написать новую комедию и выказать талант, о котором мы так много слышали.

— В таком случае, ваше величество, — отвечал Мольер с грустью, — мне придется отказаться от счастья заслужить ваше одобрение! Недостаточно, чтобы одно тело было удовлетворено: необходима также пища и для души!

— Вот странный человек! В чем же вы еще нуждаетесь?

— Ах, сир, я нуждаюсь — в осле!..

Сдержанный смех послышался в рядах придворных. Король отступил назад. Он грозно сдвинул брови, но в сущности ему стоило большого труда удержаться от смеха: столько комизма было в словах и во всей фигуре Мольера.

— Что это значит?

— В продолжение многих лет нашей скитальческой жизни, сир, нам сопутствовал один провинциальный певец по имени Шарль Койпо. Единственным его достоянием было богатое песнями горло и осел Иеремия. Когда нам бывало грустно, Койпо своими разудалыми песнями всегда успевал развеселить нас. Незадолго до нашего отъезда из Руана осел издох и с ним пропал весь юмор Койпо и все его забавные песни! Вид Иеремии возбуждал в певце и веселье и остроумие. Не стало осла, не стало и вдохновения! Так бывает со всеми нами — комическими поэтами: без осла мы ни на что не способны! Правда, в Париже большой выбор этих животных, но не всякий из них забавен, большая часть только глупы. Будьте так милостивы, сир, не требуйте от меня новой комедии, пока я не найду себе осла!

Людовик XIV разразился веселым смехом, и все последовали его примеру.

— Клянусь, вот забавнейшая и глубочайшая из всех истин, которую нам приходилось когда-либо слышать! Ну, Мольер, ищите себе осла! Покажите нам людскую глупость, чтобы свет, глядя на вас, мог узнать самого себя. Тогда вы будете величайшим проповедником нравственности.

К удивлению всех, Людовик XIV, король, подал руку Мольеру, комедианту! Мольер преклонил колено и поцеловал ее. Просветленным взором взглянул он на монарха, и слеза блеснула на его ресницах…

— Ну, кузен, поздравляю вас с этим знакомством. Вы не ошиблись в душе этого человека, и я уверен, не ошиблись также и в его таланте! Мы интересуемся вашим любимцем!

Он подал руку королеве-матери и удалился, сопровождаемый всеми придворными.

— Всемогущий Боже! — прошептал Мольер, сжимая руки. — Неужели Ты помог мне покорить королевское сердце?!

24 октября в зале Малого Бурбона давалось перед целым двором первое представление труппы Мольера.

Ничего не пожалели, чтобы придать ему более пышности. К большому неудовольствию Арманды, она должна была по настоятельному требованию Мольера передать роль Епифании девице Дебрие. ‘Никомед’ был исполнен артистически хорошо, так что публика ничего подобного и не ожидала от странствующей труппы. В антрактах Дюпарк танцевала с большой грацией и огнем и, чего Париж еще не видел, в трико телесного цвета. Это нововведение сделала она и, конечно, пленила весь двор и в особенности принца Анжуйского. Аплодисментам не было конца. Один король, подавший, однако, знак к этим одобрениям, оставался несколько холоден. Только когда Мольер, превосходно поддержанный лукавой Дебрие, де Круасси и Мадленой, показал в ‘Влюбленном докторе’ весь свой неподражаемый комизм, холодность короля растаяла.

— Ха-ха-ха! Мы истинно благодарим вас за удовольствие, кузен Конти! — весело смеялся король, когда упал занавес. — Труппа Мольера будет принята на королевское содержание под названием ‘Общество актеров его высочества принца Анжуйского’. Но передайте Мольеру, что настоящий конек его труппы — комедия. Они должны исключительно посвятить себя этому роду искусства.

На следующий день члены знаменитой труппы Бургонне собрались для первой репетиции ‘Эдипа’ — только что оконченной трагедии Корнеля и ожидали автора, который пришел наконец такой бледный и расстроенный, что все невольно обратили на него внимание.

— Что с вами? — окружили его актеры.

— Знаете ли вы новость, господа?

— Не ту ли, что труппа Мольера играла вчера при дворе? — презрительно спросил Бурзольт, антрепренер. — Есть о чем толковать! Будьте уверены, что этим провинциальным фиглярам не поздоровится в Париже. Еще два-три представления, и они так опротивят в Лувре, что их прогонят самым бесцеремонным образом.

— Эге! Вы, как я вижу, еще ничего не знаете. Труппа чрезвычайно понравилась! Она получила название ‘Общество актеров принца Анжуйского’ и в следующий раз будет играть публично.

— Какой вздор!

— Этого быть не может! — раздалось со всех сторон.

— Как! Они будут считаться труппой принца? Им дозволено играть публично? — закричал Бурзольт. — Да ведь это противоречит привилегии, данной нам королем! О! Нет, я этого не потерплю! Я приму все меры, чтобы выпроводить этих бездельников из Парижа!

Глава II. Союзники

В то самое время когда взбешенный Бурзольт придумывал всевозможные планы, чтобы уничтожить неожиданного соперника, последний спешил в дом Конти, чтобы поделиться со своим покровителем весьма радостными чувствами, волновавшими его, выразить ему свою безграничную признательность и вместе с тем посоветоваться, как бы выйти из затруднительного положения, в котором поставило его настойчивое желание короля иметь новую комедию. Он застал Марианну одну и уже с час провел с нею в самом оживленном разговоре, когда вошел принц.

— Вот прекрасно! — воскликнул принц, смеясь. — Муж занят государственными делами, а жена наслаждается приятным свиданием наедине.

Мольер радостно вскочил.

— Дорогой принц! — воскликнул он, целуя его руку. — Какими словами выразить вам мое счастье, которым я обязан вам одним?..

— Прошу вас, Арман, не позволяйте ему больше говорить об этом, — вмешалась принцесса. — Вот уже целый час, как он осыпает меня благодарностями. Потолкуем лучше о том, какую бы тему избрать для его комедии.

— Мне желательно, ваше высочество, изобразить какую-нибудь модную глупость, затронуть самый животрепещущий вопрос так, чтобы моя комедия имела живой интерес для публики.

— Я уже серьезно думал об этом, — отвечал Конти, — но дело в том, что прежде всего вам нужно познакомиться с парижской жизнью и, конечно, не с внешней только стороны, а, напротив, проникнуть в самые недра закулисного мира.

— Я сам того же мнения, но как это сделать, когда еще все двери заперты для меня?

— В том-то и вопрос! Нужно найти вам ловкого чичероне, который был бы принят во всех кружках и помог бы вам заглянуть в двери всех салонов. Я не гожусь для этой роли, но знаю одного искусного лоцмана, который может провести вас между всеми подводными камнями нашего общественного моря.

— Кто это? — полюбопытствовала Марианна.

— Я скажу, но с условием, что моя милая жена не рассердится. Это — Нинон де Ланкло!

— Вот как! — промолвил Мольер. — Эта дама мне немножко знакома.

— Может быть, ваш выбор и очень хорош, — сказала Марианна несколько холодно, — но все же жаль, что он пал на особу, поведение которой так предосудительно.

— Эх, ваше высочество, актер и сочинитель не должен быть слишком щепетилен в выборе знакомств. Ему должны быть известны все слои общества.

— Конечно, так, — прибавил Конти. — Скажу даже больше, милая Марианна, мы сами должны будем оказать этой женщине некоторое внимание, потому что…

Марианна вспыхнула:

— Как? Мы?.. О, никогда, никогда! Требуйте от меня, чего хотите, но на это я ни за что не соглашусь!..

— Даже и тогда, если б вас попросил ваш дядя кардинал и… сам король?

Он нежно взял руку Марианны и с любовью взглянул на нее.

— Если б эта маленькая жертва принесла огромную пользу стране, помогла устранить войну и водворить давно желанное спокойствие, и тогда вы не согласились бы?

— Но объясните мне, какое отношение может иметь такая легкомысленная женщина к государственным вопросам?

— Выслушайте меня хладнокровно. Мы не станем спорить о жизни и поведении Нинон. Известно, что большая часть знати и сам Ришелье, в том числе, были ее неплатоническими поклонниками. Я сам и Вандом имели с нею связь. Но ваше любящее сердце простило мне это юношеское увлечение, как простило многое другое!.. Стало быть, вопрос о нравственности этой женщины — дело решенное. Но вы не знаете, что Нинон не простая куртизанка, а женщина-политик и притом в высшей степени ловкая интриганка. Она подбивает своих поклонников на такие поступки, которые горько отзываются кардиналу и даже королю.

Лицо Марианны выражало величайшее удивление.

— Ваши слова — совершенная новость для меня, Арман, — сказала она. — Я была уверена, что с падением Фронды все интриги против правительства прекратились.

— О, напротив, дорогая Марианна, в настоящее время эта закулисная борьба оживленнее, нежели когда-либо!

— И ею руководит эта женщина!

— О, нет, не она одна, их много, но Нинон опаснее других, потому что чрезвычайно деятельна и отличается самым злым языком. Вы слышали, вероятно, — продолжал Конти, обращаясь к Мольеру, — о доме Рамбулье и о так называемых ‘насмешниках’ [Французский литературный стиль, названный prеciositе (ценность), возник в XVII столетии из живых бесед и игривых словесных игр les prеcieuses, остроумной и высокообразованной интеллектуальной публики, которая часто посещала салон маркизы де Рамбулье], которые диктуют законы всему Парижу? Вся знать старается подражать знаменитому Рамбулье, считается величайшей честью попасть в этот избранный кружок, признается самым непростительным дурным вкусом говорить, одеваться, думать иначе, чем там принято. И при таком огромном влиянии на Париж члены дома Рамбулье проникнуты самым антиправительственным духом. Они поддерживают отношения с Гастоном Орлеанским, подстрекают против правительства и моего брата других знаменитых изгнанников, стараются склонить на свою сторону, и довольно успешно, испанского министра. Цель их — ослабить во что бы то ни стало королевскую власть и сделать ее зависимой от парламента и иезуитов. Единственное средство положить конец вредному влиянию дома Рамбулье, это посеять раздор между его собственными членами. Для этой цели кардинал предложил выбрать Нинон де Ланкло, которая легче всех других поддастся на заманчивые обещания правительства. Вот почему мы должны смотреть сквозь пальцы на сомнительную репутацию Нинон и быть с нею как можно любезнее. Ну что, моя милая, убедилась ли ты теперь в необходимости преодолеть твою антипатию к Нинон?

Конти взял руку Марианны и несколько раз поцеловал ее.

— Но почему ты так уверен, что Нинон перейдет на сторону правительства?

— Потому, друг мой, что ненависть ее к нам, так же как и дружба с домом Рамбулье, вытекает не из серьезного убеждения, не из бескорыстной идеи о благе государства, а из самого пустого тщеславия и желания порисоваться модным либерализмом. Стоит только правительству польстить ей, пощекотать слегка ее самолюбие, и вы увидите, как горячо она примет его сторону. Но об этом мы потолкуем подробнее сегодня вечером у кардинала. Скажу только, что вам, Мольер, придется играть здесь немаловажную роль. Сейчас я напишу письмо Нинон, в котором буду просить, чтобы она приняла вас и открыла вам двери знаменитого дома Рамбулье. Там, мой милейший, вы найдете себе такого осла, который лучше всякого Иеремии вдохновит вас!

Друзья расстались.

В старом доме на улице Турнель в знакомой уже нам гостиной, где четыре года назад Нинон де Ланкло так насмешливо встретила принца Конти и герцога Бульонского, она сидела и читала только что полученное письмо от своего вероломного приятеля. На ней был прелестный пеньюар, облегавший ее воздушными складками. Этот наряд был в большой моде у знатных дам того времени и назывался ‘одеяние Авроры’, потому что делался из прозрачной бледно-розовой материи.

Закончив читать письмо Конти, она сердито топнула ногой. По-видимому, послание сильно разочаровало ее.

— Глупец! — воскликнула она. — Что он себе воображает? Вот уже несколько лет он ни разу не вспомнил обо мне, а теперь вдруг, ни с того ни с сего обращается ко мне с просьбой, чтобы я взяла на себя труд ознакомить с Парижем какого-то актера! Нечего сказать, очень милое поручение! Сделать меня чичероне первого встречного проходимца!

И она в порыве гнева хотела разорвать письмо принца, но вдруг остановилась. ‘Прочту-ка я его еще раз, — подумала она, — тут, может быть, кроется что-нибудь другое’. Она разгладила скомканное письмо и стала спокойно читать. ‘Нет! Одни фразы, ложь, увертки! Он действительно желает только одного: чтобы я ввела Мольера в общество. Интересно было бы знать, какая у него цель? Ведь и так уж этот Мольер попал в милость к королю и на смех Бургонне сделан директором театра принца Анжуйского. Кажется, достаточно, неужели же Конти и этого мало! Может быть, он желает диктовать свою моду в доме Рамбулье и выбирает меня орудием этой прекрасной цели? Эта штука пахнет кардиналом. Под предлогом покровительства искусству Мольера хотят сделать шпионом в Рамбулье! Это ясно как день! Судя по городским слухам, Мольер — тертый калач. Интрига его против Кальвимон, о которой недавно рассказывал герцог де Гиш, а теперь эти рассказы его королю об осле, недурны. Покорно благодарю вас, Конти! Я не посажу сама себе лисицу в голубятню. Но чтобы вы не вообразили, будто я боюсь чего-нибудь, я приму вашего протеже. Мне хочется посмотреть, к чему все это приведет, и во всяком случае интересно разоблачить такого проныру. Я готова к битве и найду время выпроводить его отсюда, если увижу, что дело заходит слишком далеко’.

— Лоллота! — Она позвонила. Вошла камеристка.

— Как ты меня находишь сегодня?

— Вы напоминаете волшебницу роз, сударыня! Если б доктор Шапелан увидел вас сегодня, он бы, конечно, написал оду, дневное светило должно померкнуть перед вами.

— Ты, кажется, заразилась тоном ‘насмешников’ и начинаешь говорить а ля Рамбулье. Я не хочу слышать подобных глупостей у себя дома. Отвечай просто, можно ли мне показаться в этом наряде?

— О, конечно. Добавьте только пару браслетов да накиньте на голову что-нибудь легкое, воздушное.

— Хорошо, дай же мне черные браслеты из резного камня и зеленый шарф. Я сама все надену, а ты скажи Бабино…

Тут раздался звон колокольчика. Госпожа и служанка стали прислушиваться.

— Звонят у парадной двери, — сказала Лоллота.

— Ну, скорее шарф… если это господин Мольер, актер, вели Бабино принять его. Но больше никого, слышишь! Говори всем, что я уехала, больна, лежу… что хочешь, одним словом.

Она поспешно махнула ей рукой. Лоллота бросилась к двери, а госпожа де Ланкло, накинув на плечи и голову креповый шарф, уселась на диван и бросила на колени письмо Конти, как будто только что прочла его.

— Господин Мольер! — возвестил Бабино.

— Проси.

Нинон приняла самую величественную позу и придала своему лицу холодно-презрительное выражение. Она невольно улыбнулась, представив себе робкую фигуру просителя, который, разумеется, совершенно растеряется при виде такой грозной Юноны.

Но Мольер смело подошел к ней и остановился, улыбаясь.

— Клянусь, мадемуазель, вы удивительно сохранились: последние шестнадцать лет прошли для вас незаметно, в вас, положительно, нет никакой перемены!

Он взял ее руку и поцеловал.

— Я позволю себе, без церемонии, поздороваться с моей прекрасной коллегой.

Нинон свалилась с облаков и вместе с тем забыла о своей важно-холодной роли. Удивление, гнев и замешательство вызвали сильный румянец на ее лице. Она резко вырвала у него руку и гордо выпрямилась.

— Это ваше обыкновение, милостивый государь, быть невежливым при первом знакомстве? Я и не подозревала, что шестнадцать лет назад вы имели случай познакомиться со мной, а тем более что я имела с вами какие-нибудь дела. В настоящий момент только рекомендация Конти отворила вам двери этого дома. Что вам угодно?

— Превосходно, мадемуазель! Великолепно! Я очарован вашим сценическим талантом! О, прошу вас, продолжайте, тут есть чему поучиться! Я бы непременно пригласил вас играть в театре, если б вы уже не были совершеннейшей актрисой большого света, а сценой вам не служил бы целый Париж.

Нинон потеряла всякое терпение. Смущение и ярость отражались у нее на лице. Она встала.

— Уходите или я позвоню. Ваше поведение еще неприличнее, чем я ожидала от провинциального комедианта. Прошу вас выйти!

Мольер вытаращил на нее глаза и пожал плечами.

— Ну уж этого, мадемуазель, я вовсе не ожидал. Конечно, я говорил себе, что госпожа Нинон — великолепная актриса и неохотно сбрасывает с себя маску, но тем не менее я полагал, что она настолько умна, что не станет отказываться от личной выгоды!

Он вынул хорошенький кожаный футляр из кармана, положил его на стол, отошел немного, сделал необыкновенно глубокий, учтивый и вместе с тем комический поклон и направился к двери.

— Это еще что значит? Оставайтесь, милостивый государь! Вы, кажется, вздумали прибавить новое оскорбление к прежним? Возьмите свои подарки обратно. Нинон де Ланкло никогда еще не брала взяток!

— Знаю, сударыня, но Нинон де Ланкло любит, если у нее оставляют что-нибудь на память. Я ни за что не возьму этой вещи назад.

— Так смотрите, что я с нею сделаю, — бешено воскликнула Нинон и, схватив футляр, хотела швырнуть его в пылающий камин.

Мольер удержал ее руки и спокойно отнял футляр.

— Вещь слишком ценна, чтобы ее бросить в огонь, — сказал он, — а я не хочу отправляться в Бастилию. Взгляните по крайней мере, от чего вы отказываетесь.

Он открыл футляр. Сверкающий свет бриллиантов блеснул оттуда. Затем футляр щелкнул и исчез в кармане Мольера.

— Вероятно, найдутся люди, — продолжал актер, — которые не будут напускать на себя ложной щепетильности и не побрезгуют таким подарком! Прощайте!

— Нет, прошу вас! — воскликнула донельзя смущенная Нинон. — Вы не можете уйти, не извинившись предо мной. Ваше обращение с совершенно незнакомой вам дамой слишком странно, и я не для того приняла вас, чтобы выслушивать нравоучения. Я очень хорошо понимаю, что ваше поведение внушено лицами, которым желательно, чтобы вы в моем доме явились исполнителем их планов! Если вы желаете остаться у меня, то оставьте вашу фамильярность!

— А вы, прелестная Нинон, бросьте свой ложно покровительственный тон. Я ваш старый знакомый и меня нелегко ввести в обман.

Он, смеясь, подошел к столу и опять положил на него футляр.

— Вы? Мой старый знакомый? Боже мой, я… разве я видела уже вас?

— Без сомнения, и даже довольно часто!

— Но где же? У меня, кажется, отличная память.

— Может быть, только… для блестящих моментов жизни. Помните ли, как шестнадцать лет назад вы жили в Нарбонне?

Какой-то трепет пробежал по Нинон.

— В Нарбонне! — тихо произнесла она и стала пристально вглядываться в Мольера.

— Вы, мадемуазель, и Марион де Лорм были тогда близкими приятельницами Сен-Марса, прекрасного Сен-Марса, которого жестокий Ришелье велел казнить.

— Милый Сен-Марс! Ах, Нарбонн был его несчастьем! Бедный малый, подожди он тогда с полгода со своим безумным заговором, и Ришелье не было бы уже на свете…

— А д’Эфиа и вы были бы всемогущи!

— Но где и когда я видела вас, Мольер?

— Вы, верно, уже забыли о молодом человеке, который со своим отцом был придворным обойщиком в свите Людовика Тринадцатого и который приносил вам немало записок и подарков от Сен-Марса? Вы всегда награждали его скромность поцелуем, и эти поцелуи он никогда не забывал. Молодого человека звали…

— Покленом! — воскликнула удивленная Нинон.

— Совершенно верно. Когда Сен-Марс заметил опасность, он с этим Покленом послал свои письма к Марион де Лорм, и она бежала. Но всадники Ришелье догнали ее, нашли письма, испанский заговор был открыт и головы Сен-Марса и де Ту пали.

— А этот… этот Поклен, маленький, задумчивый, очаровательный Поклен — вы, Мольер?

— Он самый. Тогдашний обойщик и вместе с тем студент прав в Орлеане. В сорок пятом году я сбросил адвокатскую мантию и отцовскую фамилию и стал актером — Мольером. Вас поразит, может быть, что я тогда уже удивлялся вашему искусству притворяться, помогшему вам выпутаться из дурных обстоятельств, тогда как Марион попала в Бастилию. Ваш житейский корабль благополучно выдержал бури Фронды и продолжает совершенно спокойно плыть теперь по парижским волнам, между тем как сотни ваших друзей погибли. Право, вы похожи на оживленный мрамор, от зеркальной поверхности которого отлетают все стрелы! Вы видите теперь, что я имел уважительную причину не доверять вам.

— Ха-ха-ха! Конечно, если вы так безжалостно разоблачили меня! Ну, приветствую вас, Покленчик, и теперь долой всякие маски и притворство! Пойдемте, пойдемте, я о многом хочу расспросить вас!

Она, смеясь, обняла Мольера, привлекла его на диван, отбросила шаль, села около него и, взяв за руку, с любопытством посмотрела ему в лицо.

— Так вот как! Прежний Поклен теперь директор театра принца Анжуйского! Ох, сколько прошло времени… брр! И как мы состарились! Но этого не нужно никому говорить, Покленчик. Мы разгладим свои морщины, выкрасим волосы и сделаемся снова так же молоды, как были, отправляясь на конфирмацию! Я все та же легкомысленная, эксцентричная, жаждущая наслаждений женщина, какой была и прежде, но во мне нет больше ни простодушия, ни мягкости. Со времени смерти Сен-Марса я очень возмужала и презираю людей самым откровенным образом. Нет на свете честных людей и, не исключая даже вас, Мольер, все, все стоят только того, чтобы над ними смеяться и извлекать из них выгоды!

— О да, конечно, я сам того же мнения. Моим высшим наслаждением стала возможность изображать на сцене житейскую комедию, обрисовывать это тунеядное человечество во всей его глупости и низости. И теперь я, по старой дружбе, пришел к своей опытной приятельнице просить ее помощи…

— Уж не приискать ли осла? Ха-ха-ха, это чудесно! Конечно, помогу вам с величайшей готовностью: вот моя рука.

Но, по чести, Мольер, признайтесь, не мошенничаете ли вы? Не агентом ли Конти и кардинала явились вы сюда? Не хотите ли вы воспользоваться мною и проникнуть в известный кружок, чтобы там разыгрывать роль шпиона? Ну поговорим же откровенно, разумно, как товарищ с товарищем.

— Я шел сюда с намерением откровенно поговорить с вами, но вы сами не захотели выслушать меня. Сознаюсь, я эгоист, интриган, плут, не лучше и не хуже других, и явился к вам именно с целью извлечь из вас для себя пользу. Но я не так глуп, чтобы злоупотреблять вами и, находя вас полезной для себя, вредить вам.

— Вот люблю за откровенность! Что же вам нужно?

— Что мне нужно? Во-первых, отдать вам этот футляр.

— Это подарок? От вас?

— Ба! Неужели вы думаете, что я буду дарить вам такие дорогие вещи, если б даже и мог покупать их? Для этого на свете герцоги и принцы.

Нинон медленно взяла футляр.

— Но чего от меня потребуют за это?

— Посмотрите и вы поймете. Особа, посылающая вам эту вещь, велела вам сказать, что в тот день, когда будет провозглашен мир с Испанией и решен вопрос о женитьбе короля на инфанте Терезе, вам отворятся двери Лувра!!!

— Мольер!!! — воскликнула Нинон.

Она вся вспыхнула и дрожащими руками открыла футляр. Дорогой браслет с изображением лилий из сияющих бриллиантов, которые обвивает плющ из зеленой эмали, улыбнулся ей оттуда. На внутренней стороне браслета было написано: ‘Умираю или привязываюсь’.

— Господи, как хорошо, как прелестно! Ведь тут больше, чем на десять тысяч ливров бриллиантов! Лилии означают короля, а плющ?..

— Зелень — цвет кардинала.

— Я знаю, что со времени въезда короля в пятьдесят третьем году все придворные дамы носят такие браслеты! И это для меня, Мольер? От короля?.. Мольер, вы обманываете меня.

— Ну возможно ли это? Неужели вы не думаете о том, что подобный обман мог бы лишить бедного актера королевской милости, будущности, может быть, даже свободы?

— Да, да, сознаю свою ошибку, простите мне, мой друг. Но если мне действовать за правительство в доме Рамбулье, если я должна изменить образ мыслей Марсан и Лонгевиль и любезничать с испанским посланником, то не должна ли я также видеться с принцем Конти и кардиналом?

— О, конечно, его эминенция сам желает этого. Дома Маза-рини и Конти будут во всякое время открыты для вас.

Нинон расхаживала взад и вперед по комнате в сильнейшем волнении и с браслетом в руках. Наконец она остановилась, надела браслет на руку и посмотрела, как солнечные лучи играли на бриллиантах.

— Мне уже в самом деле надоели пошлые дурачества в Рамбулье и всякие подземные интриги. Они во всяком случае не могут долго бороться с его величеством. Да и какое мне дело до их глупой, устаревшей злобы? Я умираю — нет, я привязываюсь к лилиям! Ха-ха, вот все вытаращат глаза в Рамбулье, когда я сдуну один за другим их карточные домики! Но обратимся же теперь к вашему делу! Или это был один только предлог?

— О, нет, напротив, я погиб без вашей помощи!

— Каким образом? Разве вам так плохо, что мне нужно везде трубить о ваших достоинствах?

— Боже сохрани! Дело вот в чем: король требует новой пьесы, а я еще так мало знаю Париж, что не могу найти сюжета для комедии. Этого материала не найдешь в воздухе!

— Конечно, нет. Бичевать глупость можно, только живя с глупцами!

— Вот в том-то и дело! О, если б я только мог подметить какую-нибудь модную глупость, какую-нибудь смешную великосветскую нелепость и…

— Стойте! Я нашла, нашла! Вы желаете увидеть глупцов в их стихии?! В доме Рамбулье вы увидите целое стадо самых забавных ослов. Когда Пти-Бурбон будет открыт для публики?

— Через четыре или шесть недель после того, как мы дадим представление перед двором.

— Ну времени еще довольно. Поэтому как только я отправлюсь в Рамбулье, вы сбреете себе усы, подстрижете волосы, наденете плащ и шапочку, и я представлю вас как бедного аббата Жака Кокроля, рекомендованного мне из провинции. Разыгрывая свою скромную роль, вы скоро ознакомитесь со всей пошлостью и глупостью знаменитых ‘насмешников’.

— Превосходно, я думаю то же самое!

— Но ни слово о политике, а то вы пропали. Когда вы перенесете этих ‘остроумных насмешников’ на театральную сцену, весь Париж будет ликовать.

— А из его смеха расцветет моя слава, вы же будете лукавой музой, которой я буду этим обязан!

— Ха-ха, Покленчик, мы всю шутку разыграем вместе и так посмеемся над нею, что даже заплачем! Впоследствии я познакомлю вас со своей собачьей труппой и покажу вам ее при полном параде. Увидя мой четвероногий штат, вы найдете, мой друг, в этих моих любимцах больше философии, чем во всем белом свете. Их присутствие особенно полезно, когда находишься в грустном расположении духа! Это со мной иногда случается!..

Труппы Бургонне и Марэ, уверенные до тех пор в расположении парижан, скоро возымели, однако, достаточно причин, чтобы увидеть в Мольере опасного для себя соперника.

Со всех сторон слышались отзывы, сравнения, далеко не всегда лестные для обоих старых театров. Да, невольно преклоняешься перед гением, энергией и находчивостью Мольера, который не только не стушевался перед Корнелем, этим кумиром всего парижского общества, и перед блестящей труппой Бургонне, но, напротив, сумел мало-помалу совершенно затмить их и сделаться любимцем публики. К чести Мольера нужно отнести еще и то, что успех его нисколько не зависел от расположения к нему короля, так как парижане во всем, что касалось их удовольствий и развлечений, выказывали полнейшую самостоятельность и не подчинялись никаким авторитетам.

Во времена Ришелье давались исключительно старые итальянские фарсы, в которых Коломбина и Скапен отпускали свои пошлые и часто бесстыдные остроты, похожие на современные оффенбаховские. Импровизация была в таком ходу, что актеры сохраняли только смысл пьесы, но диалоги изменяли совершенно произвольно. Когда появился Корнель со своими трагедиями и все с восторгом приняли его, арлекинады в Бургонне прекратились. Вкус публики начал заметно улучшаться. Прежние фарсы удовлетворяли уже весьма немногих. Но вот появляется Мольер и дает парижской публике то, чего она еще никогда не имела, — национальную комедию. До него на сцене показывались только герои преимущественно из греческого и римского мира, теперь же на ней появились люди живые, настоящие, в которых каждый узнавал самого себя в обыденной, будничной жизни.

Первые произведения Мольера, как например ‘Ревность Барбульеса’, были не более как переделки итальянских комедий, но их жизненная правда, неодолимое очарование истинного комизма заставляли забывать все их недостатки.

Кто знает, как легко и охотно смеется парижанин, тот поймет, что труппа Мольера должна была в скором времени стать любимицей публики.

Дом Рамбулье метал огонь и молнии, Бургонне скрежетал зубами, Марэ хныкал, отважились даже произвести в Пти-Бурбон несколько скандалов, но все было тщетно! Все эти козни только упрочивали популярность Мольера. Враги его должны были пережить даже то унижение, что осенью пятьдесят девятого года король, по желанию Мольера, взял у Бургонне молодую талантливую актрису Боваль, а у Марэ — многообещающего семилетнего Мишеля Байрана и присоединил их к труппе Пти-Бурбон. С этих пор началась бесконечная война между трагедией и комедией, между Бурзольтом и Мольером, война не на жизнь, а на смерть.

К самым непримиримым противникам Мольера принадлежали ‘остроумцы’ дома Рамбулье, не потому только, что они сочувствовали классическому направлению Корнеля, что своим открытым презрением хотели противодействовать королевской протекции и составить, так сказать, ученую оппозицию, но главным образом потому, что не могли простить Мольеру его ловкого вторжения к ним под маской аббата. Недоброжелательство Рамбулье простерлось и на Нинон за ее покровительство Мольеру и за многие другие поступки вероломной красавицы, совсем несогласные с духом Рамбулье.

В это время в политическом мире происходили знаменательные перемены. Герцогиня Лонгевиль примирилась с Конти и кардиналом. Супруг герцогини Генрих Динуа де Лонгевиль вернулся из изгнания и был любезно принят при дворе. Маршал Конде подписал в Нидерландах прелиминарные статьи договора. Графиня де Сен-Марсан также успокоилась: ее обоих сыновей приняли в придворный штат принца Анжуйского. В благодарность за эту милость она вместе с де Брезе склонила к миру Карла Лотарингского. С устранением этих главнейших препятствий переговоры с Испанией быстро подвинулись вперед и в августе тысяча шестьсот пятьдесят девятого года был заключен давно желанный Пиренейский мир и решена женитьба Людовика XIV на инфанте Терезии. В числе лиц, подписавших этот контракт, был и принц Карл Валлийский, надежды которого на английский престол значительно окрепли. Положение фамилии Стюартов, которые вели до сих пор весьма печальную жизнь — то исполненную разочарований и огорчений, то снова полную воскресающих надежд, значительно изменилось со времени неудачного визита Людовика XIV. Вскоре после того явилась в Сен-Коломбо Анна Австрийская, и Кольбер с согласия Генриетты, королевы английской, подписала брачный договор принцессы Анны с принцем Анжуйским. На другой же день принцесса по собственному желанию оставила Сен-Коломбо и поселилась в отеле Mesnil, находившемся в Сен-Жермене. Королева Генриетта приобрела теперь большое значение, как будущая теща брата его величества. Она появилась при дворе, и влияние графа Жермина д’Альбано значительно уменьшилось. Когда он находился в свите Генриетты, его совершенно не замечали и обходились с ним с таким пренебрежением, какое только возможно было выказать, не нарушая уважения к вдовствующей королеве английской. Но лорд Жермин оставался непоколебимо спокоен, он был слишком уверен в расположении к нему Генриетты и знал, что она никогда не решится расстаться с ним. Его политика была упорно неблагосклонна к Франции. Будущее должно было доказать, как справедливы были его опасения и как пагубна была для Стюартов поддержка Франции!

Но Генриетта и Анна Стюарт были по происхождению, религии и образованию француженки. Они не только не чувствовали ни малейшей симпатии к англичанам, но, напротив, ненавидели страну, где король Карл был обезглавлен. Унизить эту страну, поставить ее в зависимость от Франции было бы для них сладкой местью. К несчастью, женская политика почти всегда руководствуется своими личными чувствами.

Слабые, дряблые натуры не выдерживают ударов судьбы и падают под их тяжестью, но есть сильные, непреклонные личности, гордую волю которых несчастье не гнет, а закаляет и вызывает на новую борьбу с судьбой. Такой характер был у Анны Стюарт. Она твердо перенесла оскорбление, нанесенное ей Людовиком XIV, но затаила в душе страшную жажду мести.

Суровый октябрьский ветер со свистом носился на широком пространстве, занимаемом Сен-Жерменским лесом, который простирался на полторы мили от холма Шамбери и был окружен с трех сторон Сеной. На западной стороне леса возвышался небольшой серый замок — Мезон-Мениль. Некогда в этом самом замке очаровательная шотландская королева Мария Стюарт провела самые счастливые годы своей молодости вместе с прекрасным дофином Франциском. Теперь в нем жила принцесса Анна.

Приняв решение королевы-матери поселиться здесь, принцесса поставила условием не иметь никаких сношений с Сен-Жерменом и Лувром до тех пор, пока ее официальное обручение с принцем Анжуйским не сделает невозможным дальнейшую замкнутость. Анна Австрийская слишком уважала сердечную рану молодой девушки, чтобы не согласиться на ее желание.

С наступлением зимы наружность Мезон-Мениль стала еще печальнее и мрачнее. Но зато внутренность замка совсем не соответствовала его внешности. Он не только был отделан со всей роскошью, характеризующей век Людовика XIV, но и все, живущее в нем, дышало веселостью, остроумием и молодостью.

Верная Мертон, доверенная приятельница Анны Стюарт, была ее первой статс-дамой, веселая маршальша Гранчини — ее обер-гофмейстериной: она доводила до сведения принцессы все, что происходило в королевском семействе, а госпожа Лафайет, ревностная посетительница Рамбулье, сообщала ей все парижские новости. Домоправительница Пурнон, танцмейстер, шталмейстер, учитель музыки, огромное количество камер-фрау, лакеев, конюхов служили для удовлетворения всех прихотей и капризов, какие только могли родиться в прихотливой головке принцессы. И кто бы мог узнать теперь в стройной грациозной девушке, одетой в богатое платье новейшего фасона, ту смешную жалкую фигурку, которая произвела такое неблагоприятное впечатление на Людовика XIV!

Анна с госпожами Мертон, Гранчини и Лафайет сидела в маленькой угловой гостиной, окна которой выходили с одной стороны на реку, с другой — на улицу, ведущую вдоль берега Сены к замку Сен-Жермен. Лафайет только что закончила чтение ‘Эдипа’, которого привезла с собой из Парижа, и маленькое общество перешло к вечно новому и занимательному разговору о делах и поступках своих ближних. Знатные дамы тем более любят подобные пересуды, чем менее они сами могут быть им подвергнуты.

— Нет ли каких-нибудь известий о возвращении его величества и о заключении мира? — спросила Анна госпожу Гранчини.

Обер-гофмейстерина, стоящая у окна, обернулась.

— Ничего неизвестно, принцесса, кроме того, что и брачный договор был решен на первой же конференции и что после того его величество сказал со вздохом: ‘Однако у нас будет довольно смуглая спутница жизни. Что делать? Нужно довольствоваться и этим’.

Глаза Анны сверкнули, она насмешливо улыбнулась:

— Умеренность, особенно в любви, — необходимое качество для королей. Впрочем, я прихожу к заключению, что то сердечное ощущение, которое мы называем любовью, выражает детскую слабость и происходит только от нашей житейской неопытности.

— Но, во всяком случае, — лукаво улыбнулась Гранчини, — это слабость такого рода, что иногда самые умные люди не в состоянии побороть ее.

— А я держусь совсем противного мнения, — холодно заметила принцесса. — Я полагаю, что умная женщина должна смотреть на любовь только как на орудие для подчинения мужчин, которых общество слишком щедро оделило властью. Однако довольно философствовать о любви, расскажите мне лучше что-нибудь о принце Анжуйском. Правда ли, что он нисколько не скрывает своих театральных похождений и своей симпатии к Дюпарк? Как видно, он не довольствуется платонической любовью?

— Вам бы не следовало так резко осуждать заблуждения принца, — сказала госпожа Лафайет, — принц никого еще не любит, решительно ничем не занят, мудрено ли, что он увлекся труппой Мольера? Если бы ему не дали этой несчастной забавы, я уверена, что великий дух Корнеля развил бы в нем лучший вкус.

— А я стою за Мольера, — весело вскричала Гранчини, — решительно не понимаю, почему смех не может доставить столько же удовольствия, сколько и плач! Что касается вашего объяснения увлечений принца, то оно совершенно неверно. Если monsieur не почувствовал еще серьезной любви, то, простите, виноваты в этом только вы одни. Зачем вы отвергаете все его просьбы о свидании?

Анна улыбнулась:

— Принц успеет еще насмотреться на меня, когда мы будем мужем и женой. Я думаю, что в душе он сам того же мнения.

— Боюсь, — сказала Гранчини, смотревшая в окно, — что именно в настоящую минуту принц вовсе не разделяет вашего мнения.

— Это почему?

— Потому что его высочество едет сюда с несколькими кавалерами!

— Сюда?..

Анна стремительно вскочила с места, дамы подбежали к окну.

— Да, да! Вот уже он и у ворот… вот Лорен въезжает во двор…

— Прикажите сейчас же отказать его высочеству! — повелительно сказала Анна.

— Не делайте этого, прошу вас!.. — воскликнула госпожа Гранчини.

— Я приказываю вам!

— Как вам будет угодно, — холодно ответила обиженная Гранчини, — я исполню ваше приказание, но боюсь, как бы упорство, с каким вы отказываетесь от свидания с принцем, не усилило его подозрения, что ваше высочество не в силах еще заглушить в своем сердце другой любви, что…

Лицо Анны вспыхнуло, глаза сверкнули:

— О, если дело идет о том, чтобы рассеять подобные нелепые комментарии моих поступков, то я непременно приму принца и приму наедине, как подобает невесте. Просите принца!

Резким движением руки она отпустила своих дам. Оставшись одна, принцесса в волнении прошлась по комнате, вынула крестик, спрятанный на груди, и прижала к губам. Потом быстро подошла к зеркалу и поправила прическу: довольная улыбка осветила ее лицо. Действительно, она была прелестна в эту минуту: волнение и тревога придали ее чертам какое-то особенное очарование.

— Шевалье Лорен с поручением от его высочества, — раздался голос Гранчини.

Принцесса быстро обернулась:

— Просите!

В комнату вошел красивый стройный юноша, в котором трудно было узнать теперь бывшего пажа принца Конти. Увидев принцессу, он остановился как вкопанный. По-видимому, наружность Анны произвела на него чрезвычайное впечатление…

— Ваше королевское высочество, — начал он после минутного замешательства, — я почти насильно вошел к вам и сознаю, что вполне заслужил ваш гнев, но умоляю вас, всемилостивейшая принцесса, прогоните, накажите меня, но не отказывайте принцу в нескольких минутах свидания!.. Ведь monsieur почти заболел от огорчения, что лишен счастья видеть ту, которую надеется назвать со временем своей супругой!

Он встал на колени перед принцессой.

— Кто умеет грешить так любезно, как вы, шевалье, тот, конечно, может рассчитывать на прощение. В доказательство этого я позволяю вам поцеловать мою руку и передать принцу, что своим присутствием он доставит мне удовольствие.

Лорен схватил протянутую ручку и страстно прижал ее к губам. Потом, бросив пламенный взгляд на принцессу, поспешно вышел.

— Нужно привлечь его на мою сторону, — прошептала Анна, — он будет нужен впоследствии!..

Дверь снова отворилась, вошел принц Анжуйский.

На его лице выражалось и удивление, и радость, и замешательство.

— Принцесса, я… я… тысячу раз прошу извинения за свою дерзость… — Он остановился в сильнейшем смущении.

Анна, улыбаясь, подошла к нему и протянула руку:

— Вы напрасно извиняетесь, я очень благодарна вам за посещение: оно уничтожает границы, которые мое уязвленное самолюбие поставило между нами.

Она взяла его под руку и увела в амбразуру одного из окон.

— Признаюсь, очаровательная принцесса, — пролепетал восхищенный принц, — что я почти не надеялся добиться вашего согласия на свидание! Скажите, бога ради, отчего вы были так жестоки до сих пор?

— Я могу ответить на этот вопрос только тогда, когда вы, милый принц, дадите мне слово исполнить два условия!..

— Требуйте от меня чего хотите, но только не жизни, потому что в таком случае я должен буду лишиться вас!..

— О! Какой вы любезник!.. Итак, слушайте! Но прежде всего я должна предупредить вас, что никто, слышите ли, никто не должен знать предмета нашего разговора.

— О, конечно, принцесса! Вы просто восхищаете меня, моя дорогая!..

— Итак, заметьте хорошенько, принц, если вы будете скромны с посторонними и откровенны со мной, я стану для вас самым верным другом. Если же вы нарушите эти два условия, которые для меня священнее брачной клятвы, я — и это так же верно, как то, что во мне течет кровь Карла Первого — я навсегда стану для вас чужой. И тогда вы найдете в своей супруге величайшего и опаснейшего врага! Согласны?

— О! Можете ли вы сомневаться в моем согласии?! — порывисто воскликнул принц.

— Очень возможно, — продолжала Анна, — что моя откровенность поразит, испугает вас…

— О! Будьте уверены, что все ваши слова, все ваши мысли найдут верный отголосок в моем сердце!

Принцесса наградила жениха очаровательной улыбкой.

— Я не могу желать ничего лучшего, — отвечала принцесса. — Итак, во-первых, как я вам нравлюсь? Могу ли я соперничать с мадемуазель Дюпарк?

Принц Анжуйский вскочил с места, как ужаленный, он сильно покраснел.

— Я никогда больше не увижусь с этой женщиной и объявлю моему брату, королю, что и вся труппа надоела мне и что я желаю отпустить ее!..

— Ну зачем же заставлять невинных выкупать ваши собственные грехи? К тому же я буду очень часто посещать Пти-Бурбон, когда стану принцессой Анжуйской и возьму Мольера под свое особое покровительство. Но, однако, вы не ответили на мой вопрос, как вы меня находите?

Она смотрела на принца жгучим, чарующим взором.

У молодого человека закружилась голова, он упал к ее ногам и вне себя от восторга страстно прижал к себе.

— Обладать вами… — прошептал он, — ведь это… это… самое высокое счастье… о котором может мечтать человек!.. Я буду вашим слугой, рабом, буду угадывать, предупреждать ваши желания!..

Принцесса нисколько не противилась страстным объятиям своего жениха: кокетливо улыбаясь, она водила рукой по его мягким, вьющимся волосам.

— Однако до меня доходили слухи, будто принц Анжуйский был не слишком благодарен королеве-матери за выбор невесты. Что вы на это скажете? Впрочем, нужно сознаться откровенно, что этот каприз судьбы был до настоящей минуты одинаково неприятен нам обоим!..

— Этому капризу судьбы я обязан величайшим счастьем!.. Я благодарю Бога, ослепившего короля до такой степени, что он добровольно лишил себя неоцененного сокровища!..

— А в самом деле, как странно сложилась наша судьба! Нас обоих нужно было как-нибудь пристроить, но ни вам, ни мне не хотелось дать слишком много счастья, и вот вам навязали самую некрасивую принцессу, а мне — легкомысленнейшего принца. Воображаю, как будут довольны некоторые особы, когда увидят, что мы, наперекор всем ожиданиям, будем очень и очень счастливы!

— Это было бы справедливым наказанием королю за его заносчивость!

— Да, Филипп, мы должны понравиться всем, должны стараться затмить… самого Людовика и Терезию!

— Клянусь, мы этого достигнем!

— Мы, которые унижены с детства, должны стать первыми во Франции, должны возбудить зависть в тех, кто оказывал нам пренебрежение, должны властвовать над теми, кто давал нам чувствовать свою власть!.. Хватит ли у нас мужества выполнить эту программу?

— Один ваш ласковый взгляд, Анна, сделает меня способным на все!..

— Прекрасно! Благодарю вас, Филипп! Теперь приготовьтесь выслушать от меня ужасную тайну… я… Я ненавижу короля!

Глава III. Les Precieuses **[*]**

[*] — Здесь имеются в виду ‘Смешные жеманницы’ (Les Prеcieuses ridicules), одноактная комедия в прозе, написанная в 1659 г., в которой Мольер высмеял неестественность и напыщенность прециозного стиля, культивировавшегося в то время в литературе и светских салонах.

В конце улицы Святого Фомы Луврского возвышался фасад старого величественного дома, примыкавшего со всеми своими пристройками и садами к госпиталю Трехсот слепых. Этот дом служил местом собрания многочисленного общества, которое диктовало Франции законы моды, вкуса, приличий и причиняло немало забот правительству своим громадным влиянием на парижан, одним словом, это был дом Рамбулье!

Двадцатого ноября тысяча шестьсот пятьдесят девятого года в доме был обед, на который собрались его обычные посетители. Аристократический элемент значительно преобладал над буржуазией, которая имела своим представителем только одного президента парламента. Представителями ученого сословия были несколько теологов, искусства и литературы — различные писатели и актеры.

Все это общество находилось в каком-то странном возбужденном состоянии. По всему было видно, что случилось нечто необыкновенное.

В конце стола, роскошно сервированного и обильно уставленного яствами, на небольшом возвышении восседала хозяйка дома, важная и гордая Катерина де Рамбулье — Паллада-Минерва парижан, которую друзья называли обыкновенно Артенисой. Равнодушная ко всем политическим и религиозным вопросам, она заботилась только о том, чтобы сохранить значение дома Рамбулье как законодателя моды и вкуса.

По правую сторону сидел ее супруг, Шарль д’Анжен, маркиз де Рамбулье, а по левую — маршал де Вивон, граф Пизани, отец маркизы. Подле хозяина находилась герцогиня де Лонгевиль, сестра принца Конти. Прежде она была непримиримым врагом королевского дома, но теперь значительно изменила свои политические убеждения и, став приятельницей иезуитов, покровительствовала молодому сладенькому аббату де Ла-Рокетт, который сидел сейчас между графиней Нуврон, придворной дамой королевы-матери, и Нинон де Ланкло.

Подле маршала де Вивона уселась герцогиня Монтозье, ревностная янсенистка и приверженка Фронды. Тучный супруг герцогини, сидящий рядом с президентом Ламуаньоном, вполне разделял политические убеждения своей супруги, но тем не менее герцог прославился такой неподкупной честностью, что сам король считал его надежнейшим из своих подданных. Соседка герцога — госпожа де Севиньи, она и госпожа де Лафайет наперерыв любезничали с толстым Монтозье. Герцог де Ларошфуко, сидящий подле Лонгевиль, вел оживленную беседу со своими соседями слева: госпожой де Скюдери и великим критиком и литератором Сен-Эвремоном, он вполне разделял их мнение, что Корнель — единственный писатель во Франции, а дом Рамбулье — единственный непогрешимый ареопаг. Герцогиня де Ларошфуко была занята разговором с аббатом Менажем, написавшим историю гражданского права, множество стихотворений и составившим словарь. Подле него сидела прелестная пятнадцатилетняя девушка с белокурыми волосами и очаровательными голубыми глазами — Франсуаза де Лавальер. Родственники стали вывозить ее, бедную сироту, в Рамбулье, чтобы она научилась хорошим манерам и умению держать себя. Ветреный, салонный герцог де Гиш, камергер принца Анжуйского, напевал ей сладкие речи, совершенно забывая свою соседку слева — бледную, задумчивую молодую женщину, взоры которой с глубоким восхищением устремлялись на ее покровительницу, маркизу де Рамбулье. Это жена сочинителя Скаррона — Франсуаза. Легкомысленный де Гиш, конечно, не подозревал, что он своим невниманием оскорбляет будущую маркизу де Ментенон, повелительницу Франции.

Напротив них, подле Менажа, расположилась графиня де Сен-Марсан, важная и торжественная по обыкновению. Она совершенно оставила политические интриги благодаря тому, что ее обоих сыновей приняли в штат принца Анжуйского, и предалась церкви.

Остальное общество составляли: Бурзольт, актриса Шампонесса и какой-то бледный, незаметный человечек, которому покровительствовал маршал де Вивон, его фамилия — Расин.

Всякому невольно бросалось в глаза, что в этом обществе приверженцев королевской власти было сравнительно немного — всего восемь человек, да и то пятеро из них — отъявленные янсенисты, а остальные принадлежали к иезуитской партии, одинаково враждебной как янсенистам, так и правительству. Прочие, хотя и состояли в придворных и должностях, но принадлежали преимущественно к штату принца Анжуйского, что, естественно, делало их противниками короля и Мазарини. Если же принять во внимание, что при таком антиправительственном составе общества оно имело громадное влияние на все дела парижан, то становится понятным, почему правительство следило с тревожным вниманием за всеми действиями этого дома и вело с ним такую энергичную борьбу.

Но возвратимся к нашему рассказу.

Когда гости заняли свои места, маркиза Рамбулье пригласила ‘муз и граций’ усладить себя ‘нектаром и амброзией’. ‘Музы и грации’ не заставили повторять приглашение и усердно принялись услаждать себя, изредка перекидываясь отрывистыми фразами. Когда подали десерт, Артенис ударила своей палочкой по стакану (это был знак, что она желает говорить) и обратилась к собранию со следующей речью:

— Великий дух, издавна парящий в этих залах, да расправит свои серебряные крылья и да перелетит с языка на язык!

Ах! Не качаться ему более в розовом эфире сладкой прелести! Не вдыхать в себя ароматы вежливости и изящества! Не стремиться величественным полетом к грандиозным героям Греции и Рима! Страшная туча нависла над горизонтом и собирается послать убийственного Борея на опустошение, на разрушение этой Аркадии блестящего остроумия, всеобъемлющего значения этого Парнаса французских муз!.. Моя целомудренная чувствительность, мое нежное сердце запрещает мне описать вам всю глубину мрачной пропасти, отверзшейся перед нами! Мои уста способны произнести только следующее: тринадцать дней назад король заключил мир и тесный родственный союз с Испанией, а сегодня в Petit Bourbon, самом Лувре будет поставлено самое непристойное, самое непозволительное сочинение этого проходимца Мольера, которое носит название… О горе! Уста мои немеют… Я едва могу выговорить его… оно называется… ‘Смешные жеманницы’! Вы, конечно, понимаете, что между обоими фактами есть несомненная связь.

Но всего ужаснее последнее известие, которое коснется сейчас вашего благородного слуха. Трепещите и ужасайтесь! Здесь, в этой Аркадии, в которой царствовала величайшая гармония, появились гнусные изменники!

— Нет, маркиза! Невозможно, чтобы ваш проницательный ум видел что-нибудь общее между фарсом Мольера и миром с Испанией! — воскликнула герцогиня де Ларошфуко.

— Белые подснежники вашей добродетели, прекраснейшая герцогиня, — вмешался Сен-Эвремон, — не способны вдыхать в себя заразные испарения грязной белены! Ваша ангельская чистота не может понять всех козней лицемерной хитрости, а между тем дело именно так, как говорит небесная Артенис: между обоими фактами существует таинственная связь!

— Проницательность нашей повелительницы, этой богини французского ума, не подлежит никакому сомнению, — сказал в свою очередь Менаж. — Новое произведение Мольера действительно не что иное, как преднамеренный, грязный пасквиль. И я не могу постичь одного, — обратился он к Ламуаньону, — как ты, жрец великой Фемиды, столб правосудия, как ты не поднимешься со своего места и не произнесешь, подобно Катону, свое veto против безобразий нового Рима!

Ты должен был открыто восстать против действий правительства и предать auto da fe это постыдное произведение!

— Благородный оратор, — отвечал Ламуаньон, — вы забыли правило, что можно осуждать политику правительства, но действовать против нее нельзя! Что же касается комедии Мольера, то надо сперва еще узнать: достойна ли она нашего гнева? Я, разумеется, могу наложить на нее запрещение, если есть законная причина. Но не поступили ли бы мы благоразумнее, предоставив ее на суд самой публики? Не имеет ли кто-нибудь афиши?

Бурзольт встал:

— Я принес с собой афишу.

— Прочтите ее вслух, жрец Аполлона! — сказала маркиза де Рамбулье.

Директор Бургонне развернул афишу и начал читать:

— ‘Тысяча шестьсот пятьдесят девятый год. Двадцатого ноября. Труппой его высочества принца Анжуйского, состоящей под покровительством короля, в первый раз представлена будет комедия в одном действии ‘Смешные жеманницы’, сочинение Мольера’.

— Как?! В одном действии? — расхохотался маркиз де Рамбулье. — Уж не воображает ли этот новый Аристофан, что он своим одним действием может ввергнуть нас во мрак вечного презрения? Ха-ха-ха!

— А я, — присовокупила с презрением герцогиня де Лонгевиль, — знаю из верного источника, что это пошлое произведение, желающее подорвать авторитет нашего великого дома, написано не стихами, а прозой!

Все переглянулись с изумлением.

— Комедия в прозе и в одном действии?! Это чудовищно! — воскликнул Шапелан. — Клянусь тенью Аристофана, что это безобразное сочинение погибнет, едва увидев божий свет! Продолжайте, Бурзольт!

— ‘Действующие лица: Лагранж и де Круасси — отвергнутые любовники. Исполняют: Лагранж и де Круасси’.

— Что за чепуха! — воскликнул герцог де Гиш. — Слыханное ли дело, чтобы актер представлял сам себя!

Все пожали плечами.

— ‘Горжибус, буржуа, — Боваль, Мадлена, его дочь, — девица Дюпарк, Катиш, его племянница, — девица Дебрие, Мария, горничная, — девица Женевьева, Альманзар, лакей, — Тарильер’.

— Но, мои милые! — воскликнул герцог де Монтозье. — Ведь действующие лица этой комедии одни только буржуа и лакеи! Где же тут намек на Рамбулье?

— Будьте столь милостивы, герцог, дослушайте до конца.

— ‘Маркиз де Маскарилла, лакей Лагранжа, — Мольер, виконт де Жоделе, лакей де Круасси, — Жоделе’.

Бурзольт замолчал и вопросительно взглянул на собрание. Ламуаньон торжественно поднялся со своего места.

— Прослушав афишу, я считаю долгом доложить благородному собранию, что, к сожалению, не вижу никаких законных причин к запрещению этой комедии. Поэтому я полагаю, что с нашей стороны будет самым благоразумным представить это произведение на суд публики. Можно быть совершенно уверенным, что оно потерпит полное фиаско.

— Совершенно согласна с вами, — сказала госпожа де Савиньи, — и, мало того, мне кажется, будет весьма кстати, если все Рамбулье отправится на это представление, чтобы дать возможность публике нагляднее убедиться в громадной разнице, существующей между действительностью и наглым вымыслом.

— Как же это возможно! — с ужасом воскликнула госпожа де Скюдери. — Отдать себя на суд какой-нибудь невежественной публики!

— Прелестнейшая Скюдери, — провозгласил доктор Шапелан, торжественно приподнимаясь, — извините, если я осмелюсь противоречить вам и выскажу свое удивление гениальной мысли несравненной Савиньи! Когда Аристофан осмеял Сократа в своей комедии ‘Облака’, великий мудрец, присутствовавший в театре, встал со своего места, чтобы всякий мог видеть его и сравнить с безобразной карикатурой. И что же, разве величие Сократа уменьшилось от этого? Отчего бы нам не последовать примеру великого философа? Что касается меня, то я непременно буду в театре!

— Мы с женой сопровождаем вас! — воскликнул герцог де Ларошфуко.

— Мой муж и я будем также вам сопутствовать! — заявила герцогиня де Монтозье.

— Надеюсь, вы позволите, чтобы и я с мадемуазель Лавальер присоединилась к вашему обществу? — спросила, улыбаясь, госпожа Лафайет.

— Так уж и я не хочу отстать от вас, — всполошилась герцогиня де Лонгевиль, — надеюсь, что вы, милая де Сен-Марсан, а также аббат де Ла-Рокетт, не откажетесь поехать со мной?

Палочка снова застучала по стакану, и Артенис де Рамбулье поднялась со своего кресла.

— Итак, — сказала она, — все Рамбулье едет в Пти-Бурбон. Алазар, — обратилась она к своему дворецкому, — позаботьтесь, чтобы нам оставили места в первом ряду!

— Теперь уж я не сомневаюсь, — воскликнул аббат де Ла-Рокетт, — что Мольер потерпит полное поражение!

— А так как на этом представлении будет присутствовать принц Анжуйский и, может быть, даже инкогнито принцесса Анна, — заметил герцог де Гиш, — то фиаско Мольера значительно уронит его в глазах его высоких покровителей.

— По окончании представления я прошу всех вас собраться ко мне на ужин, — сказала маркиза де Рамбулье. — Мы должны все вместе отпраздновать торжество нашей победы. Только одна из нас, надеюсь, исключит себя из числа моих гостей. Она слишком ясно доказала нам, что не считает себя союзницей дома Рамбулье. Полагаю, что мадемуазель Нинон де Ланкло навсегда простится с нами сегодня!..

Все взоры обратились на Нинон, на которую обрушилось наконец давно ожидаемое обвинение. Нинон весело расхохоталась:

— Я с величайшим удовольствием подвергаюсь изгнанию из этого Эдема и имею скромность надеяться, что ваша ненависть, благородная Артенис де Рамбулье, не причинит особенного вреда ни мне, ни Мольеру! А чтобы вы окончательно убедились в справедливости ваших подозрений относительно моей измены, я прошу позволения показать вам эту безделушку!

С этими словами она высоко подняла свою прелестную руку, на которую потихоньку под столом надела драгоценный браслет, засверкавший тысячью огней.

— Но, — продолжала она, — в память нашей прежней дружбы я считаю долгом дать вам благой совет: берегитесь возбуждать против себя неудовольствие двора. На дом Рамбулье и так уже смотрят довольно подозрительно. Демонстрация, которую вы собираетесь устроить сегодня в театре, может очень повредить вам. Во всяком случае предупреждаю вас — за вами будут зорко наблюдать!

Все слушали Нинон в немом изумлении.

— Нам остается только поздравить вас с успехом! Мадемуазель Нинон де Ланкло продала себя правительству, так как, к сожалению, не находилось желающих сделать эту покупку, — сказала маркиза Рамбулье.

— Остерегайтесь, сладкая маркиза, слишком задевать мое самолюбие! Благодаря мне ваше чопорное общество может еще не раз служить забавой Парижу!

Нинон спокойно встала из-за стола и, не удостоив никого ни поклоном, ни взглядом, величественно вышла из комнаты.

Полчаса спустя все гости маркизы Рамбулье, все еще находившиеся под живым впечатлением слов Нинон, уселись в экипажи и отправились в Пти-Бурбон.

Густая толпа уже обступала угловой павильон Лувра, улица была до такой степени запружена народом, что длинный ряд экипажей мог только шагом подвигаться к заветным вратам храма Талии. Театр был полон: не оставалось ни одного места, и все же огромная масса людей, которой хотелось послушать, как будут осмеивать высокопочтенное Рамбулье, должна была возвратиться домой. Мольеру никогда не приходилось еще видеть в свое потайное окошечко такую многочисленную публику. Прежде всего ему бросились в глаза члены дома Рамбулье, занимавшие почти весь первый ряд. Дальше в партере — труппы Бургонне и Марэ, в полном составе. В королевской ложе сидел принц Анжуйский с Лореном, де Гишем, Сен-Марсаном, д’Эфиа и архиепископом Валенским. Около самой авансцены, в ложе с полуопущенными занавесками, сидела принцесса Анна, приехавшая инкогнито из Мезон-Мениль с маршальшей Гранчини. Напротив сидела Нинон де Ланкло с герцогами Вандомским и Бульонским, недалеко от них, в одной из темных лож, скрывался Корнель. Бедный Мольер видел перед собой всех своих врагов, а покровители его были далеко, в Испании! Он чувствовал, что ставит на карту и свое счастье, и свою репутацию, что ему предстоит или слава или позор… Сердце его болезненно сжималось, но он не падал духом. Как человек опытный и хорошо изучивший человеческое сердце, он поставил перед ‘Веселыми жеманницами’ две короткие веселые пьески, которые привели публику в самое приятное расположение духа. Этого только и желал Мольер, теперь он был почти уверен, что комедия получит благосклонный прием, потому что человек в веселом настроении, конечно, скорее способен смотреть на все с хорошей точки зрения, нежели с дурной.

Наконец страшная минута наступила. Занавес поднялся.

Не один Мольер находился в тревожном состоянии. Для членов дома Рамбулье началась истинная пытка. Они видели, что внимание всей публики сосредоточилось на них, что следят за каждым их жестом, движением. Они же, помня угрозу Нинон, должны были терпеливо переносить это безмолвное оскорбление, боясь сделать какой-нибудь шаг, который мог бы скомпрометировать их в мнении двора. Теперь только поняли они, какую сделали непростительную глупость, отправившись на представление! Но дело было сделано, и им не оставалось никакого другого исхода, как выпить до дна горькую чашу!

Комедия началась разговором двух молодых людей, которые горько жаловались друг другу, что дамы их сердца, Мадлена и Катиш, отвергли их любовь на том только основании, что они не подражают высокопарному, напыщенному слогу ‘Precieuses’. Глубоко оскорбленные, любовники решаются отомстить красавицам за обиду. Они собираются уже уходить, как вдруг является буржуа Горжибус, отец Мадлены и дядя Катиш. Он в восторге, что хорошо пристраивает своих девиц, и воображает, что между влюбленными парочками царствуют мир и согласие. Каково же его удивление и гнев, когда он узнает о суровом обращении красавиц, безжалостно разрушивших все его надежды. Напрасно старается он успокоить молодых людей: те и слышать не хотят о примирении. Тогда взбешенный Горжибус приказывает позвать молодых девушек, чтобы излить на них свой гнев. На сцену являются Дюпарк и Дебрие с высоко нагроможденной прической из локонов, в новомодных костюмах, похожие как две капли воды на любую из дам, сидевших в первом ряду. В публике послышались одобрительные возгласы. Но когда они в ответ на справедливые упреки Горжибуса заговорили патетическо-трагическим тоном Рамбулье, восторг публики не имел пределов.

Принц Анжуйский поспешил в ложу к Анне, которая встретила его с сияющим от восторга лицом.

— Ваше высочество, я убедилась, что Мольер — гениальный человек! Да и труппа превосходна. Я бы, право, позавидовала бы вам, если бы не надеялась, что в скором времени она сделается также и моей. Однако не будем терять ни одного слова! Садитесь.

Сцена между Горжибусом и молодыми девушками, а также последующий диалог между Мадленой и Катиш, когда они остаются вдвоем и осмеивают манеры своих поклонников, вызвали шумное одобрение публики. Но вот является лакей и докладывает о маркизе Маскарилле. Красавицы в восторге, велят просить его, и на сцену вносят на носилках Мольера в роли маркиза.

Его появление произвело громадный эффект. Оглушительный хохот длился несколько минут. И действительно, трудно было представить более верную и вместе с тем более смешную пародию на костюм и манеры представителей дома Рамбулье. Маркиз де Маскарилла явился в доспехах и при оружии, на громаднейших каблуках и в высочайшем парике, камзол его сидел в обтяжку, подвязки были так тесны, что позволяли ступать крайне осторожно и притом самыми маленькими шажками, его жабо могло бы служить парикмахерским покрывалом, и, к довершению всего, на его камзоле болталось бесчисленное множество кисточек и длинных лент.

Когда наконец хохот прекратился и Мольер начал говорить тем тоном, которым декламировал обыкновенно Мишель Байран в ‘Сиде’, из уст Гаржу раздался пронзительный свист, к нему присоединилось еще несколько свистков.

— Принц, неужели вы потерпите это! — с негодованием воскликнула принцесса Анна.

Принц отдернул занавес и, высунувшись из ложи, закричал:

— Полиция! Вывести нарушителей порядка!

Свистки мгновенно замолкли. Наступила глубокая тишина, и на минуту прерванная пьеса пошла своим чередом.

В то время, когда маркиз де Маскарилла окончательно очаровывает молодых девушек своим утонченным обращением и изысканной вежливостью, на сцену является виконт де Жоделе. Он только что вернулся с театра войны и спешит увидеться с маркизом, своим старым другом. Только они начинают толковать самым высокопарным слогом о своих великих заслугах и о древности своего происхождения, как вдруг входят отвергнутые любовники и узнают в аристократических собеседниках молодых девушек своих лакеев! Этим заканчивается комедия.

Торжество Мольера было полное. Его вызывали бесчисленное число раз. Когда занавес опустился в последний раз и все актеры, столпившись вокруг Мольера, поздравляли его с блистательным успехом, он радостно воскликнул:

— Вот когда, друзья мои, я нашел себе осла! Теперь мне нечего заботиться о Плавте и Теренции: я буду изучать живых людей!

В этот вечер собрание в доме Рамбулье не состоялось. Люстры ярко горели, стол был уставлен дорогими кушаньями и винами, но никто из гостей не являлся. В углу роскошного салона сидела гордая Артенис де Рамбулье и горько плакала. Она чувствовала, что царству ее наступил конец. Маркиз расхаживал по комнатам в мрачной задумчивости.

Маршал де Вивон также был здесь, он подошел к дочери и ласково поцеловал ее в горячий лоб.

— Не плачьте, дочь моя. Стоит ли горевать о потере друзей, преданность которых не могла выдержать и такого пустого испытания? Сегодня мы получили полезный урок. Великий, гениальный человек открыл нам глаза на наши заблуждения. Завтра же я лично отправлюсь к Мольеру и скажу ему, чтобы отныне он считал меня в числе своих первых почитателей и искреннейших друзей!.. Если вы, дочь моя, не утратили еще благородного духа Вивонов, вы поедете со мной!..

Артенис быстро поднялась с места и вытерла слезы.

— Да, вы правы! Я поеду к Мольеру! Я извинюсь даже перед Нинон, что оскорбила ее ради этих низких льстецов, так бесчестно покинувших нас сегодня!

На следующий день маршал де Вивон и маркиза де Рамбулье явились к удивленному Мольеру, у которого встретились с госпожой Скаррон, поспешившей принести к новой знаменитости рукопись своего расслабленного Поля.

— Ваше великодушие и беспристрастие, — сказал Мольер глубоко растроганным голосом, — лучшая для меня награда. Я вижу теперь, что вы поняли истинный смысл моей комедии, поняли, что моя насмешка относилась не к этим благородным личностям, которые покровительствуют науке, искусству, не дают глохнуть талантам, протягивают руку помощи каждому даровитому человеку, а против той безобразной неестественности, напыщенности, которая, точно негодная скорлупа, закрывает собой драгоценную жемчужину!

— Будьте же отныне дорогим гостем в Рамбулье и помогите нам сбросить эту негодную скорлупу! — воскликнул маршал де Вивон, обнимая Мольера.

Глава IV. Его Величество женится

Благодаря своей новой комедии, которая давалась четыре месяца кряду, Мольер положительно стал любимцем публики. К Бургонне и Марэ публика окончательно потеряла всякий интерес, а дом Рамбулье утратил свое громадное влияние, державшееся в продолжение стольких лет. Мольер, став другом маршала де Вивона, внес с собой новую, живительную струю. Когда стало известно, что автор ‘Смешных жеманниц’ стал почетным гостем в Рамбулье, что Нинон совершенно примирилась с маркизой, которая называлась не Артенис, а попросту Екатериной, прежние посетители начали мало-помалу собираться в покинутом доме. Только Скюдери, Севиньи и Бурзольт не последовали общему примеру и составили со своими приверженцами особый литературный салон.

Они употребляли величайшие усилия, чтобы подорвать репутацию Мольера, но, увы!.. Все их козни и интриги только увеличивали славу будущего великого писателя.

Между тем Пиренейский мир был заключен, брачный договор подписан и хотя таким образом старания Людовика и Мазарини увенчались блестящим успехом, но все же многие надежды, втайне лелеянные ими, не были оправданы. Величайшим ударом для Мазарини было, конечно то, что инфанта Терезия должна была формально отречься в пользу своего младшего брата, дона Карлоса от всяких притязаний на испанскую корону. Но даже и при этом неблагоприятном условии союз с Испанией приносил большие выгоды Франции.

Она приобретала богатые провинции во Фландрии и, что всего важнее, избавлялась от войны, которая довела страну до последней степени изнурения. Да к тому же Мазарини вовсе не был такой человек, чтобы считать препятствием для достижения своих целей какой-нибудь письменный договор.

Двор находился в Фонтенбло, ожидая там прибытия высочайшей невесты, а Париж утопал в радостном предвкушении предстоящих празднеств.

К этому времени подоспела еще одна интересная новость: в Англии ожидали возвращения Стюартов. Французский посланник секретно известил об этом Кольбера, а тот, разумеется, поспешил отправить депешу Мазарини. Но за несколько часов до получения депеши один из роялистов явился с этим известием в Сен-Коломбо и лорд Жермин немедленно поскакал в Фонтенбло, чтобы уведомить об этом событии принца Валлийского прежде, нежели узнает о нем Мазарини.

Лорд Жермин прибыл в Фонтенбло далеко за полночь, когда уже все разошлись по своим комнатам, и тотчас велел доложить о себе лорду Вильерсу, который хотя и собирался лечь в постель, но все же приказал просить позднего гостя.

— Какими судьбами вы здесь, милорд? — воскликнул Вильерс. — Я уверен, что случилось какое-нибудь необыкновенное происшествие!

— Я привез корону принцу Валлийскому!..

— Что?! Как?! Корону?.. Вы говорите серьезно?

— Я никогда не шучу, Вильерс. Прикажите сейчас же разбудить принца, нужно предупредить его свидание с Мазарини, потому что завтра кардинал все узнает и, разумеется, поспешит устроить обручение принца со своей племянницей.

— Вы совсем озадачили меня… Я не могу прийти в себя от изумления…

— Это очень дурно, в настоящую минуту вам нужно быть как можно хладнокровнее и рассудительнее. Пожалуйста, поторопитесь доложить принцу о моем приходе! Впрочем, прежде всего предупредите вашу сестру, леди Барбару, и посоветуйте ей вооружиться всем своим кокетством, чтобы не допустить синьору Гортензию на английский престол!

— Вы правы! Необходимо известить сестру. Будьте добры, посидите здесь, пока я переговорю с Барбарой!

Вильерс наскоро оделся и выбежал из комнаты.

Четверть часа спустя оба лорда стояли перед принцем Валлийским: он только что встал с постели, и Шиффинс, камердинер, надевал ему подвязки.

— Мне сказали, что вы, лорд Жермин, хотите сообщить мне какие-то важные известия, полученные из Англии, — сказал принц довольно сухо.

Жермин подошел к принцу и преклонил перед ним колено.

— Прежде всего, ваше величество, позвольте принести вам верноподданническую присягу!..

Принц изменился в лице.

— О! Говорите скорее, что случилось в Англии?..

— Лорд Монк выступил из Шотландии с пятнадцатитысячным войском против южной армии, военное правительство пало, собирается новый парламент, и все роялисты призывают ваше величество на престол Англии!

Принц то бледнел, то краснел, слушая Жермина.

— Милорд, — сказал он, — вы столько же обрадовали меня этой счастливой новостью, сколько удивили находчивостью, с которой воспользовались обстоятельствами, чтобы возвратить себе мое расположение!

Жермин встал и с глубоким поклоном отступил назад.

— Ваше величество имеет полное право относиться ко мне с недоверчивостью, так как я осмелился восстать против вашего горячего желания. Но если даже в наказание за это вам угодно будет отвергнуть мои услуги в то самое время, когда все верные приверженцы ваши собираются вокруг вас, то и тогда я не переменю своих убеждений, и тогда я скажу вам, что дочь самого бедного англичанина будет лучшей королевой для Англии, чем синьора Гортензия — эта итальянка, которая принесет с собой католицизм и ненавистную политику Франции!.. Я уверен, что, узнав о важной перемене в вашей судьбе, кардинал употребит все меры, чтобы вручить вам руку своей племянницы, хотя еще недавно считал вас слишком ничтожной партией для этой госпожи. Пользуясь вашим расположением к ней, на вас, конечно, поспешат наложить бурбонское ярмо, которое будет в высшей степени гибельно для интересов вашей династии!..

Вы никогда не достигнете искреннего сближения между Францией и Англией. В настоящее время Англия горячо желает, чтобы вы вступили на престол, но когда станет известно, что вместе с вами возвратятся французская политика и иезуиты, то пыл ваших приверженцев значительно охладеет, и кто знает, какой исход примет тогда ваша борьба!.. Вспомните, принц, судьбу вашего отца!.. Не ставьте на карту интересы вашей династии из-за женщины!.. Гортензия Манчини может быть любовницей Карла Второго, но не может быть королевой Англии!..

Карл задумчиво ходил по комнате. Не дожидаясь его ответа, лорд Жермин с почтительным поклоном вышел из комнаты, предоставив сделать остальное Вильерсу и леди Барбаре, которая только что впорхнула в комнату.

Радостная весть, пришедшая из Англии, распространилась на другой день по всему Фонтенбло. Король в сопровождении Мазарини поспешил сделать визит своему дорогому кузену. Карл II принял их, окруженный своей небольшой свитой.

Тут был брат его, принц Яков Йоркский, лорд-канцлер Кларендон Вильерс, Рочестер, леди Барбара и лорд Жермин. Недостатка не было в дружеских уверениях и любезностях. Проводив Людовика XIV до его покоев, Мазарини в сопровождении графа де Лароша снова вернулся к принцу и попросил у него частной аудиенции.

Карл II принял кардинала с самой любезной улыбкой. У принца остался только один лорд Жермин.

— Я полагаю, — сказал принц, — что предметом настоящего разговора будут наши семейные дела, а так как лорд Жермин сегодня же возвращается в Сен-Коломбо, то я приглашаю его присутствовать при этом свидании, чтобы он мог передать ее величеству, моей любезной матушке, результат нашей беседы.

Кардинал охотно бы вышвырнул за дверь ненавистного Жермина, но должен был отвечать с самой сладкой улыбкой:

— Это совершенно зависит от желания вашего величества! Я не смею долго задерживать вас своим присутствием и потому прямо приступлю к цели моего посещения. Вы, конечно, помните, сир, то предложение, которым пять лет назад вы удостоили мою племянницу Гортензию. Я строго выполнил данные вам обещания. Я отклонил искательства Армана де ла Порта, и Гортензия по-прежнему свободна. Чувства ее к вам нисколько не изменились. Значит, теперь вопрос заключается только в том, помните ли вы, сир, данное вам слово?

— О, конечно, эминенция, я помню все как нельзя лучше и в особенности условие, касающееся леди Барбары Палмер и лорда Вильерса!

— Я полагаю, что ваше величество вполне разделяете мое мнение относительно этого вопроса?..

— Не совсем, кардинал! Мне кажется, было бы черной неблагодарностью с моей стороны удалить от себя вернейших друзей, которые не покидали меня в тяжелые времена, когда все с пренебрежением отвернулись от бедного изгнанника!..

Кардинал злобно улыбнулся.

— Утешения, расточаемые вашему величеству леди Барбарой, были, может быть, не совсем бескорыстны!..

— Но тем не менее настолько мне дороги, что я не решаюсь отвергнуть их из-за весьма слабой надежды быть вполне вознагражденным за эту жертву вашей племянницей. Впрочем, я должен откровенно сознаться, что строгость, с которой вы старались удержать мое чувство к синьоре Гортензии в должных пределах, значительно охладила его, так что в настоящее время я далеко не чувствую того восторга, который овладевал мною прежде при виде этой прелестной девушки!

Кардинал побледнел.

— Короче говоря, ваше величество берете назад свое предложение и заставляете мою племянницу тяжелой ценой искупать ошибку ее дяди!.. Удивляюсь великодушию вашего величества!

— Ваше удивление, эминенция, совершенно напрасно, так как в этом случае я следую только вашему примеру. В настоящую минуту я искренно благодарю вас, что вы сочли мою сестру, принцессу Анну, слишком ничтожной партией для вашего государя, в противном случае вы бы значительно затруднили мое отступление. Неужели вы думаете, кардинал, что честь, которой удостоится дочь Карла Первого, став супругой принца Анжуйского, так велика, что я, наследник английского престола, должен не иначе отблагодарить за нее, как предложив племяннице кардинала английскую корону?! Я имею смелость думать, что для меня найдется достойная партия и без вашей помощи, к которой я вообще не рассчитываю обращаться ни в делах любви, ни в политике!

О, если бы кто-нибудь заглянул в душу Мазарини и увидел, какая злоба душила его! Он судорожно сжал в руках своих палку, на которую опирался. Его болезненно согнутый стан гордо выпрямился.

— Так вот какова программа вашего будущего царствования!.. Такая откровенность заслуживает благодарности! Я не премину обратить внимание моего монарха на ту легкость, с какой английский король освобождает себя от обязательств, которые ему более не представляют выгод!.. Но считаю долгом предупредить вас, что недоброжелательные люди, — Мазарини бросил на Жермина взгляд, полный ненависти, — посоветовавшие вашему величеству этот план действий, впали в грубую ошибку. Отказываясь от дружбы Франции, вы делаете при самом начале вашего царствования непоправимый промах!

— Вы превратно поняли мои слова, кардинал. Я нисколько не отказываюсь от дружеского союза с Францией, я говорю только, что Англия будет гораздо лучшей союзницей, если ее не будет тяготить сознание, что она непременно должна быть ею.

— Может быть, придет время, когда вы пожалеете, что избрали этот ложный путь!..

Кардинал поклонился и вышел из комнаты. Он был поражен до глубины души, сильное волнение, испытанное им в продолжение всей аудиенции, совсем истощило его: он едва держался на ногах. Граф де Ларош подал ему руку и довел до экипажа.

— Вот какова благодарность Стюартов!.. — проговорил он слабым голосом. — Но Карл жестоко поплатится за оскорбление, которое нанес мне сегодня. Он воображает, что я, как человек старый, могу только лаять! Но глупец забывает, что Людовик Четырнадцатый может искусать его за меня!..

— Довольны ли вы мною, Жермин? — говорил в свою очередь принц Карл, оставшись наедине с графом.

— О, сир, я благодарю вас от имени всех ваших приверженцев!

— Я сознаю, граф, что жестоко ошибался в вас, но теперь все недоразумения между нами кончены, и если вы пожелаете вернуться когда-нибудь в Лондон, то будьте уверены, что встретите самый радушный прием в Витегале.

Лорд Жермин горячо поцеловал руку принца.

— Я, конечно, не замедлил бы воспользоваться милостью вашего величества, если бы не сознавал, что, оставаясь здесь, могу быть гораздо полезнее, нежели в Англии. Вам необходимо иметь во Франции надежного человека, который бы зорко следил за этим старым Макиавелли и сообщал вам все его планы и намерения. С позволения вашего величества я беру на себя эту обязанность!

Через несколько дней принц Валлийский холодно распростился с Сен-Жерменом и отправился в Лондон в сопровождении множества эмигрантов. В Англии его встретили с неподдельным восторгом. Казалось, что эта недавняя революция, со всеми ее ужасами, была не более как театральное представление и что кровь Карла I никогда не проливалась перед этим дворцом, где теперь весело пировал его сын!

О, превратности судьбы! О, непостоянство счастья!..

Между тем приближалось время, назначенное для свадьбы его величества короля французского. По всей стране делались необычайные, роскошные приготовления. Расходы были страшные, но каждый бедняк с радостью отдавал последний франк, зная, что этой ценой он покупает давно желанный мир.

Все лица сияли счастьем, все с восторгом говорили о предстоящей свадьбе.

Только три личности не сочувствовали общей радости! Гортензия Манчини, которая благодаря женитьбе короля на испанской принцессе вместо английской королевы делалась только супругой Армана де ла Порта, Мариетта Манчини, которая принуждена была отказаться от Людовика XIV и принять предложение коннетабля Колонии, и, наконец, виновник всего этого — сам кардинал Мазарини. Его политика, бесспорно, увенчалась блестящими успехами, но зато какой ущерб нанес он интересам собственного семейства!..

Наконец инфанта Терезия прибыла в Фонтенбло в сопровождении громадной свиты. Было оговорено, что она сохранит весь свой придворный штат и даже старый церемониал Эскуриала. После целого ряда празднеств в Фонтенбло совершилось наконец бракосочетание короля, и на другой день Людовик XIV выехал со своей молодой супругой в Париж, где их ожидала торжественная встреча. Затем опять начался целый ряд пиршеств, так что весь тысяча шестьсот шестидесятый год прошел как один громадный праздник.

Все, кто имел доступ ко двору, стремились принять участие в блестящих свадебных празднествах, недоставало одной только Анны Стюарт, которая под предлогом болезни упорно отказывалась от всех приглашений.

Впрочем, нужно сказать правду, никто не замечал ее отсутствия. Людовик XIV как-то раз, мимоходом, спросил о ней, а потом и не вспомнил больше: ему было даже приятно, что ее неграциозная фигура не являлась среди блестящих красавиц, окружавших его жену.

Спустя два дня после въезда царственной четы в Париж, Мазарини попросил у короля и королевы-матери частной аудиенции для своей племянницы Колонии, которая уезжала с мужем в Италию. Людовик должен был в последний раз увидеть прелестную Мариетту, он и радовался этому свиданию и вместе с тем страшился его, боясь, что не выдержит встречи с полным самообладанием. Анна Австрийская была также крайне встревожена предстоящей аудиенцией.

— Будьте настоящим королем, сын мой!.. — шепнула она Людовику, когда доложили о приезде кардинала и Мариетты. — Переносите мужественно это последнее испытание!..

Людовик XIV мрачно взглянул на мать.

Вошел кардинал, за ним Мариетта и ее муж. Она была очень бледна, но, по-видимому, совершенно спокойна, только огонь, горевший в ее глазах, выдавал страшную душевную тревогу.

— Ваше величество, — сказала она тихим, как бы надорванным голосом, обращаясь к королю, — позвольте мне представить вам моего мужа и вместе с тем проститься с вами. Я оставляю во Франции самые дорогие для меня воспоминания. Здесь мне пришлось испытать величайшее счастье и самое тяжелое горе… и тем и другим я обязана вам!.. Прощайте… да благословит вас Бог!..

Вся страсть, так долго сдерживаемая Людовиком, мгновенно охватила его при звуках этого дорогого голоса, он не в силах был более владеть собой, забыл, где он, что с ним, — как безумный бросился к Мариетте и схватил ее руки.

— Коннетабль, — сказал он прерывающимся от волнения голосом, — вы увозите с собой единственное сокровище, которому мы можем завидовать… Станьте достойным этой женщины, которая должна была сделаться украшением первого трона в Европе!.. Мариетта!.. — как стон вырвалось из его груди, он страстно припал к ее рукам и, о ужас! слезы ручьем полились из его глаз! Он был человеком в эту минуту…

— Ваше величество… ваше величество… — шептала Анна Австрийская, крайне смущенная неожиданной сценой.

Мариетта чувствовала, что самообладание совсем покидает ее, еще минута — и она будет не в силах оторваться от страстно любимого Людовика!.. Она быстро вырвала свои руки и, едва поклонившись, выбежала из комнаты. Муж последовал за нею.

— Государь! — сказал кардинал мрачным голосом. — Не забывайте никогда, какой дорогой ценой вы купили славу и могущество вашей короны! Не позволяйте никому прикасаться к ней, даже, — кардинал слегка понизил голос, — даже матери! Не забывайте, что вы попрали вашу любовь, разбили свое сердце для того только, чтобы повелевать всей Европой!

Людовик XIV слушал его, закрыв лицо руками.

— Но если, — продолжал кардинал, — вы когда-нибудь позабудете эту ужасную сцену, если вы после моей смерти уклонитесь от пути, предначертанного мною, то моя тень встанет из гроба и откроет вам ужасную тайну, которая покажет вам всю важность моих советов!..

Анна Австрийская затрепетала, ее волнение было так очевидно, что невольно привлекло внимание короля, который сказал после ухода Мазарини:

— Эта тайна, которую Мазарини обещает сообщить нам из гроба и теперь уже производит на ваше величество потрясающее действие! Это весьма странно, если не сказать более!..

Но успокойтесь, я не желаю знать этой ужасной тайны!

Целый месяц прошел в беспрерывных увеселениях. В только что отстроенном замке Марли предполагался великолепный маскарад. Огромное число гостей, приглашенных на этот праздник, было разделено на два разряда: одним предоставлялось право входа в замок и личного участия в маскараде, другим же дозволялось любоваться блестящим праздником только из парка.

Сценография предстоящего маскарада в замке Марли состояла из одного большого павильона, находящегося посередине, — Павильона Солнца, окруженного на довольно значительном расстоянии двенадцатью меньшими, павильонами Знаков зодиака, которые были соединены между собой роскошной колоннадой. Каждый из павильонов носил название одного из зодиакальных созвездий. Центральный Павильон Солнца — роскошно украшенный фресками Миньяра, предназначался для короля — солнца Франции, остальные двенадцать — для членов королевского семейства, так, павильон ‘Дева и Лев’ был отдан в распоряжение королевы-матери, павильон ‘Рак’ — Мазарини, павильон ‘Весы’ принадлежал принцу Анжуйскому и т. д. Пространство, заключавшееся между большим павильоном и малыми, было занято великолепным садом, аллеи которого сходились лучеобразно к Павильону Солнца, так что король, находясь в своем павильоне, мог наблюдать за всем, что происходит в остальных зданиях.

В день, назначенный для маскарада, весь замок был окружен непроницаемой стеной королевских драгунов, которые должны были охранять его от вторжения народа, несметной толпой стекавшегося в Марли, чтобы хоть издали полюбоваться королевским праздником. И в самом деле, было на что посмотреть. Все павильоны, колоннады и сад были иллюминированы бесчисленными разноцветными фонарями, которые разливали на все окружающие предметы какой-то таинственный, магический полусвет. Очаровательные звуки невидимой музыки, чудная летняя ночь и мягкий серебристый свет луны — все это вместе составляло дивную, волшебную картину.

Это празднество Анна Стюарт выбрала для своего вступления в придворную жизнь. Ее намерение было тайной для всех, кроме королевы-матери, принца Анжуйского и его камергера красавца Лорена. Принцесса желала сохранить в маскараде строжайшее инкогнито. Было условлено, что Лорен привезет ее из Мезон-Мениль прямо в павильон ‘Весы’, где она займется своим маскарадным костюмом.

Людовик XIV принял с особенным удовольствием мысль о маскараде. После его свидания с Мариеттой в нем еще с большей силой проснулась страсть к молодой девушке, и он был рад заглушить страдания своего сердца в вихре самых разнообразных увеселений.

Король только что вышел из своих покоев в костюме императора Августа и прошел в фойе, где встретился с королевой Терезией, имевшей наряд римской императрицы.

— Как вы полагаете, ваше величество, можно ли узнать нас? — спросил король, приподнимая маску.

— Мы думаем, что трудно придумать такой костюм, который бы сделал неузнаваемой особу вашего величества, — отвечала Терезия. — Но если вы желаете, сир, сохранить инкогнито, то советую вам избегать Фейльада: он одарен каким-то особенным инстинктом узнавать вас!

— Ах, это самый несносный человек при дворе. Он всюду надоедает нам своим присутствием. К несчастью, его высокое положение, военные заслуги и родственные связи налагают на нас неприятную обязанность терпеть его! А как подвигаются ваши наблюдения над герцогом де Гишем и графиней Гранчини?

— Очень плохо.

— Однако мы вас задерживаем! Вы можете пропустить удобный случай для наблюдений.

— О, не беспокойтесь, ваше величество, мы предпочитаем остаться в вашем обществе! — поспешила заявить Терезия, которой очень хотелось остаться подольше со своим очаровательным супругом.

— Простите, ваше величество, если мы не исполним вашего желания, но нам очень хочется испытать, насколько мы неузнаваемы в этом костюме. Через некоторое время мы будем иметь удовольствие встретиться с вами на террасе у королевы-матери.

В эту минуту вошел камергер королевы, граф Комартен, в одежде дервиша. Терезия взяла его под руку и оставила фойе. Король поспешно вышел в сад и присоединился к самой оживленной группе масок. Сначала никто не узнал короля, и это привело его в самое веселое расположение духа. Он смеялся, любезничал, сыпал остроты направо и налево, как вдруг над его ухом раздался чей-то шепот:

— Кто же другой мог облечься в пурпурную одежду великого Августа, как не знаменитейший король Франции?

Людовик XIV быстро обернулся и, к своей величайшей досаде, увидел ненавистную фигуру маршала Фейльада. Уже гневный ответ готов был сорваться с его губ, но он вовремя сдержал себя и сказал довольно спокойно:

— Если ты принимаешь меня за короля Франции, то должен беспрекословно исполнять все мои приказания. Я желаю, чтобы ты сегодняшний вечер играл роль моего раба, кстати, ты и надел костюм негра.

— О, ваше величество! Я готов быть вечно вашим преданнейшим рабом!..

— Посмотрим, посмотрим! Слушай внимательно, в чем заключается твоя роль. Во-первых, ты должен говорить мне ‘ты’, так принято в маскарадах, во-вторых, обязан всюду следовать за мной на расстоянии пяти шагов, не более и не менее, затем, когда я скажу тебе: ‘Негр, отыщи мне веер’, ты обратишь все внимание на особу, которая будет ходить со мною в ту минуту. Ты будешь неотступно следовать за нею, точно тень, будешь подмечать каждый ее взгляд, жест, движение до тех пор, пока я не вернусь и не скажу тебе: ‘Я уже нашел свой веер’. Смотри же, негр, оправдай мое доверие к тебе!

— О, я утопаю в блаженстве при мысли, что вы, сир…

— Да перестанешь ли ты называть меня сир, бездельник! — запальчиво воскликнул Людовик XIV.

— То есть я хотел сказать… что ты… — пробормотал смущенный де Фейльад.

— Не забудь, что при первом твоем промахе я отошлю тебя в Париж и не позволю явиться сюда ни на один праздник! Иди за мной!

Маршал молча последовал за королем, который быстро переходил от одной группы к другой и, видимо, искал какого-нибудь приключения. Вдруг внимание короля было привлечено одной прелестной женщиной. Она была закутана в черный газ, вышитый золотыми звездами, на голове между пышными волнами волос блестела серебряная луна. Вся фигура этой маски дышала какой-то неотразимой прелестью, каждое движение было исполнено грации и изящества. Король пожирал ее глазами.

— Если бы я не знал наверно, — пробормотал он, — что Мариетта уже уехала в Италию с этим ненавистным Колонии, право, я готов был бы поклясться, что это она… Этой неподражаемой грацией обладает только она одна!.. Боже мой! И эти ослепительной белизны плечи, руки… Неужто Мариетта?! Нужно сейчас же разрешить эту загадку! Если только это Мариетта, то я узнаю ее по первому слову!..

Король решительно подошел к маске и взял ее под руку.

— Не хочешь ли, прелестная Ночь, подарить мне несколько чудных грез? — спросил он, голос его слегка дрожал.

— Ночь дарит приятные сновидения только людям со спокойной совестью, — послышался нежный, мелодичный голос. — Не знаю, принадлежишь ли ты к числу таких смертных?

— Что тебе за дело до моей совести! Ведь ты спускаешь свой темный покров на добрых и злых, значит, всякий может покоиться в твоих чудных руках! — отвечал король, нежно прижимая к груди ее руку.

— Так ты не знаешь, вероятно, — отвечала холодно незнакомка, — что объятия мои душат, а поцелуи отравляют. Оставь меня! Я не могу иметь ничего общего со счастливцами!..

— О! Так тем более ты не должна прогонять меня, потому что под этой пурпурной мантией бьется истерзанное сердце!

Незнакомка презрительно засмеялась:

— Стыдно Августу унижаться до лжи! Разве у него есть сердце? Он умеет только разбивать сердца несчастных женщин, которые имели глупость полюбить его! Сам же он холоден, как мраморная статуя!

— Однако, маска, ты злоупотребляешь свободой маскарада! Если бы ты знала, кто твой собеседник, ты, вероятно, стала бы немного сдержанней!

— Ха-ха-ха! Какая гражданская доблесть! Прятаться под защиту своего сана, чтобы не услышать какой-нибудь неприятной истины.

— Мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы говорить друг другу неприятности, а чтобы пошутить и повеселиться.

— Но я пришла сюда совсем не для шуток! Я задалась целью мучить тебя!..

— О, в таком случае я не оставлю тебя, прелестная Ночь, пока не увижу твоего лица!

— Ты будешь жестоко наказан за свое любопытство. Мои черты напомнят тебе самую неприятную минуту твоей жизни!

— Однако, маска, ты не отличаешься любезностью!

— Немудрено!..

— Почему же?

— Я… ненавижу тебя!..

Людовик наклонился к самому уху маски:

— Так знай же, что ты ненавидишь твоего короля и повелителя, который может сию же минуту снять твою маску, чтобы узнать, кто смеет так непочтительно отзываться о нем!.. Но не бойся, я буду великодушен и не посягну на твое инкогнито! Но если ты та, которая, как я считал, далеко, если ты возвратилась, чтобы отравить мою жизнь, отомстить за тот роковой час, когда и мое сердце разрывалось на части… О, тогда я понимаю твои слова! Ненависть твоя есть отчаяние безнадежной любви, презрение — оскорбленное самолюбие, потому что, — прибавил он, понизив голос, — для презираемого человека не бросают супруга, не рискуют своим именем и честью.

Но в таком случае, чудная Ночь, ты больше не возвратишься к нему… ты будешь моя… моя навеки!.. в твоих жарких объятиях я забуду весь мир… все свои страдания и горести!..

Презрительный хохот был ответом на страстную речь короля.

— Подобная роль могла быть по вкусу только какой-нибудь пламенной итальянке, но меня не прельщает такая честь!

Вы ошибаетесь, сир, я не Мариетта Манчини.

— Но кто же ты?! — воскликнул озадаченный король.

— Ночь!

В это время тяжелый браслет упал с руки маски, король нагнулся, чтобы поднять его, а незнакомка, воспользовавшись этой минутой, исчезла в толпе.

— Фейльад!!! — неистово крикнул Людовик XIV и сорвал с себя маску.

Все окружающие, узнав короля, почтительно расступились.

— Узнайте во что бы то ни стало имя этой черной дамы, которая только что ходила с нами. Мы желаем знать, кто под защитой маски осмелился оскорбить нас! Вы найдете нас в Павильоне Солнца. Возьмите этот браслет, он поможет вам в розысках. Маршал, если вы исполните удачно наше поручение, то будете щедро вознаграждены!

— Употреблю все усилия, чтобы заслужить милость моего монарха! — пролепетал восхищенный де Фейльад.

Король надел маску и удалился.

Первая вспышка уже прошла, и он почти раскаивался в своей горячности. Но любопытство его было сильно задето. Кто могла быть эта маска, которая с такой поразительной красотой соединяла столько ума, находчивости? В эту минуту он действительно готов был отдать полцарства, чтобы узнать только имя незнакомки.

Между тем Фейльад внимательно рассматривал браслет, отданный ему королем. Это была широкая золотая лента, сделанная наподобие английского ордена Подвязки, с девизом ‘Honni soit qui mal y pence’ [‘Стыд тому, кто дурно об этом думает’ — девиз английского ордена Подвязки, принятый впоследствии в государственном гербе Великобритании]. Хотя маршал и не отличался глубоким серьезным умом, но у него не было недостатка в находчивости и догадливости, в особенности когда дело шло о вопросе, имевшем такое громадное значение для его судьбы. Форма браслета навела его на счастливую мысль, что он должен принадлежать кому-нибудь из дома Стюартов. Он бросился к королеве-матери, которая вместе с Генриеттой Английской только что села за ужин. Фейльад снял маску и, не дожидаясь доклада, прямо вошел к королеве.

— Что с вами, маршал? — спросила королева. — Вы так встревожены?

— Разве ваше величество еще ничего не знаете?..

— Ах! Боже мой! Вы меня пугаете!..

— Я должен говорить с вашим величеством по секрету.

Анна Австрийская, не на шутку встревоженная, поспешно встала из-за стола и отвела маршала в амбразуру одного из окон.

— Здесь нас никто не услышит. В чем дело?

— Ее высочество принцесса Анна была в маскараде. Она имела несчастье чем-то оскорбить его величество, который всюду ищет ее. Скажите мне, где находится принцесса, я поспешу сообщить ей о грозящей опасности.

— Что вы говорите?! — воскликнула королева, не замечая расставленной ловушки. — Как же король мог узнать принцессу?

— По дорогому браслету, имеющему форму ордена Подвязки.

— Ах, какая неосторожность! Поспешите, маршал, в павильон ‘Весы’, там должна находиться принцесса вместе с леди Мертон. Попросите ее от нашего имени поспешить уехать в Мезон-Мениль.

Фейльад в восторге от своей удачи чуть не бегом бросился в павильон ‘Весы’. Тут он встретил маркиза д’Эфиа.

— Шевалье, нет ли здесь маски в костюме Ночи?

Она потеряла браслет, который король нашел и приказал передать ей.

— Тысяча чертей! Нужно сейчас же донести об этом принцу! К счастью, принцесса уже уехала в Мезон-Мениль!

— К чему же беспокоить принца? Стоит ли делать так много шума из-за пустяков? До свиданья, шевалье! Спешу возвратить королю браслет.

Между тем Людовик XIV быстрыми шагами расхаживал по кабинету. Он был в лихорадочном волнении и тревожно прислушивался к малейшему шуму. Вот раздались торопливые шаги, и на пороге комнаты появилась запыхавшаяся фигура маршала. Людовик XIV, забыв свой сан, этикет, бросился к нему навстречу.

— Ну, кто эта маска?..

— Принцесса Анна Стюарт! Я узнал, что ее высочество имела на руке браслет, который вы изволили найти, сир.

Она только что сняла свой маскарадный костюм и отправилась в Мезон-Мениль.

Людовик XIV смотрел на маршала удивленным, почти испуганным взором.

— Что? Анна?.. Маленькая Анна Стюарт… Это невероятно…

— Если мои слова не заслуживают доверия вашего величества, то свидетельство королевы-матери и принца Анжуйского, может, убедит вас. Как принц, так и королева чрезвычайно огорчены, что инкогнито принцессы открыто.

— Ну, Фейльад, благодарим вас за услугу! С этой минуты вы пользуетесь правом ‘des grandes entrees’ [Привилегия входить в покои короля (в определенные часы)]. Только смотрите: мы требуем величайшей скромности. Малейшая неосторожность с вашей стороны — и вы навеки лишитесь нашей милости! Теперь же вы должны немедленно отвезти принцессе этот браслет с запиской от нас.

Король вышел в соседнюю комнату и через несколько минут возвратился, держа в руках запечатанное письмо, которое вручил Фейльаду.

Четверть часа спустя маршал летел во весь карьер в Мезон-Мениль. Он достиг высочайшей цели своих мечтаний и торжествовал.

Молодой же король долго стоял в своем кабинете у окна и задумчиво смотрел на мелькавшие перед ним оживленные группы масок.

— Анна Стюарт!.. Где же были мои глаза, мой ум, когда я оттолкнул от себя эту очаровательную женщину и бросил ее в объятия брата!.. О, злополучная судьба!.. Ты даешь мне счастье во всем, кроме любви!..

Глава V. Шевалье Лорен

Все политические планы Мазарини увенчались блестящим успехом, оставалось уничтожить только последнего врага Бурбонов, герцога Орлеанского, дядю короля. Хотя за участие во Фронде он был уже лишен своего вассального герцогства, имущество его конфисковали в пользу короны, но тем не менее мстительность Гастона была страшным дамокловым мечом над головой Людовика.

Трудно было окружить герцога настолько ловкими шпионами, чтобы следить за всеми его интригами и еще менее возможно запретить свидание с его близкими родственниками из боковой линии Бурбонов, которые все без исключения были враждебно настроены к правительству. Прибегнуть же к каким-нибудь решительным мерам Мазарини не решался, зная, что Гастон пользуется большой популярностью и имеет огромное число приверженцев, которые сочли бы священной обязанностью отомстить за главу своей партии. Наконец сама судьба помогла Мазарини выйти из этого положения. Незадолго до женитьбы короля Гастон умер. Так как с его кончиной угасла линия герцогов Орлеанских, то король, обрадованный счастливым избавлением от опасного врага, разрешил своему брату пользоваться титулом герцога Орлеанского с правом пожизненного пользования всеми доходами герцогства. Мазарини сильно восставал против этого плана, но король остался непоколебим. С некоторого времени Людовик XIV стал выказывать такую самостоятельность, перед которой пасовал даже сам всемогущий кардинал. Выслушав с невозмутимым спокойствием все красноречивые доводы Мазарини, король отвечал:

— Принц Анжуйский не настолько силен, как вы предполагаете, а мы не настолько слабы, как это кажется!

На другой день, когда этот разговор стал пищей всех парижских салонов, красавец Лорен получил записку от своей матери, графини Сен-Марсан, которая приглашала его к себе, обещая открыть одну очень важную тайну. Молодой человек, очень редко навещавший свою вечно недовольную, вечно жалующуюся мать, на этот раз поспешил отправиться на ее зов. Графиня встретила его в своем кабинете, по обыкновению пасмурная и озабоченная.

— Ну, матушка, — сказал Лорен, поцеловав ее руку, — надеюсь, что в награду за мое послушание вы отпустите меня как можно скорее. Через час я должен быть у новопожалованного герцога Орлеанского, чтобы сопровождать его к августейшей невесте.

— Я так и думала, что ты явишься ко мне на минуту! Право, во мне рождается подозрение, что тебя задерживают вовсе не придворные дела, но что ты чувствуешь за собой какую-то вину и потому стесняешься бывать в моем обществе.

— Относительно моей виновности вы совершенно заблуждаетесь, но справедливо заметили, что я избегаю вашего общества. Согласитесь, что неприятно выслушивать вечные жалобы, упреки, наставления. Вот и теперь меня разбирает сильнейшая охота уйти, не узнав даже интересной тайны.

— В таком случае мне остается только пожалеть, что оторвала тебя от твоих головоломных занятий! Можете отправляться к герцогу!

— Вот это мне нравится! Головоломные занятия! Не вы ли сами хлопотали об этом месте, а теперь отзываетесь о нем с таким презрением?!

— Я смотрела на эту должность только как на временную и всегда имела в виду другую карьеру для тебя!

— Какую же, например?

— Такую карьеру, которая поставила бы тебя выше всех тех, перед кем ты теперь униженно гнешь спину!..

— Ха-ха-ха! Это забавно! Уж не потому ли я должен достичь такого высокого положения, что мой дражайший родитель погиб, сражаясь против королевской власти?

— Но если ты вовсе не сын графа Сен-Марсана, если никакие узы родства не связывают тебя ни со мной, ни с твоим названым братом, что скажешь тогда?!

— Я скажу, дражайшая матушка, что если бы меня избрали римским императором, то я, наверно, был бы не больше удивлен, как в настоящую минуту!.. Но к чему эта неуместная шутка?

— Я вовсе не шучу!

Лорен побледнел.

— В таком случае дайте мне доказательства!..

Графиня Сен-Марсан подошла к большому несгораемому шкафу, в котором хранились ее бумаги, открыла его и сказала, указывая на один из ящиков:

— Здесь хранятся твои документы.

Лорен бросился было к шкафу, но графиня быстро затворила его и ключ опустила в свой карман.

— Прежде чем я вручу тебе эти важные бумаги, я хочу убедиться, вполне ли ты достоин моего доверия.

— Я начинаю подозревать, что вы хотите разыграть со мной какую-то комедию, но предупреждаю вас, что я люблю смотреть комедии, но терпеть не могу быть действующим лицом.

— Успокойся, здесь нет никакой мистификации! В этом шкафу действительно хранятся бумаги, которые могут дать тебе блестящее положение в свете. Но, повторяю, прежде чем ты получишь их, я хочу заглянуть в твою душу, в самые сокровенные уголки твоего сердца, чтобы видеть, насколько ты заслуживаешь тех благ, которыми я могу осыпать тебя!..

Лорен нетерпеливо вскочил с кресла.

— Матушка, к чему все эти пышные фразы, условия, когда я могу насильно взять то, чего вы не хотите отдать мне добровольно?

— Ну не совсем так, мой милейший. Замок этого шкафа имеет секрет, известный только мне одной. Если же ты вздумаешь взломать шкаф, то все, находящееся внутри, будет мгновенно уничтожено посредством особенного механизма.

Лорен побледнел. О, как глубоко ненавидел он графиню в эту минуту!

— Ты видишь теперь, что твое счастье вполне зависит от меня, — продолжала графиня, — а я только тогда исполню обещание, если ты откровенно ответишь на все мои вопросы.

— Я привык покоряться необходимости, — проговорил сквозь зубы Лорен. — Можете приступать к допросу!

— Здесь, в Париже, разнесся слух, будто ты, изгнанный принцем Конти из Безьера, повел самую беспорядочную жизнь — пил, играл в компании с шулерами и, что всего ужаснее, будто ты — двоеженец. Правда ли это?

— Что касается первых двух обвинений, то они отчасти справедливы: скучная, однообразная жизнь в полку поневоле заставит пить и играть, но шулером я никогда не был, напротив, нередко сам становился жертвой шулерства. В третьем же преступлении я совершенно неповинен. Но, чтобы вы могли понять, что послужило поводом к распространению подобных слухов, я должен рассказать вам один эпизод из моей жизни. Однажды у меня была веселая пирушка. Собрались офицеры, пили, шутили, школьничали, рассказывали разные анекдоты, шалости. Между прочим, двое из моих товарищей, Журбен и Бонерпер, предложили пари на тысячу луидоров, что никто из нас не сумеет жениться разом на двух и все-таки остаться холостяком. Отуманенный вином, ослепленный золотом, я принял пари и не прошло двух недель, как безумное желание было исполнено. Утром я обвенчался с прелестной Жервезой де Монтабан, а вечером — с не менее очаровательной и, вдобавок, богатейшей наследницей Каралией де Сен-Бев! Свидетелями были Журбен и Бонерпер, а роль священника разыграл переодетый актер — Луи Гаржу. Офицеры обещали хранить эту проделку в величайшем секрете, но не сдержали своего слова. Тогда я вызвал их на дуэль. Поручик Журбен пал на месте, а Бонерпер получил такую тяжкую рану, что должен был оставить полк. Однако эта история наделала такого шума, что полковой командир посоветовал мне оставить Монпелье. Он снабдил меня рекомендательными письмами, с которыми я и явился в Париж. Здесь, как вам известно, я поступил на службу к принцу Анжуйскому, который настолько благоволит ко мне, что, когда некоторые из моих доброжелателей вздумали рассказать ему эту историю о двоеженстве, он очень ясно дал понять, что, кто не хочет потерять своего места, не должен дурно отзываться обо мне! Я исполнил ваше желание, графиня, и ответил на все ваши вопросы. Больше мне не в чем признаваться!

Несколько минут длилось молчание. Графиня была погружена в глубокую задумчивость.

— Я вижу, что предчувствие не обмануло меня! Ты глубоко испорченный человек, вовсе не достойный той блестящей будущности, которая ожидает тебя. Но, с другой стороны, твой ум, энергия, смелость дают мне верное ручательство, что ты способен выполнить трудную задачу, завещанную тебе отцом! Поэтому я решаюсь открыть тебе страшную тайну, которая точно гром разразится над головами твоих повелителей!.. Знай, Луи Лорен, что ты единственный законный сын Гастона Орлеанского, такой же внук Генриха, как и сам нынешний король!..

Лорен остолбенел. Несколько минут он не мог выговорить ни слова. Наконец он вскричал:

— Это ложь, выдумка! Вы хотите одурачить меня и сделать орудием какой-нибудь гнусной интриги!..

— В этом шкафу лежат документы, которые докажут истину моих слов!

— Так зачем же вы скрывали до сих пор мое происхождение?

— Такова была воля твоего отца, который, зная, как жаждет кардинал погибели Орлеанского дома, боялся за твою жизнь. На этом основании он объявил тебя умершим и передал мне с тем, чтобы я воспитывала тебя и выдавала за своего сына до тех пор, пока ты не возмужаешь и не станешь способным для борьбы с врагами.

— О, дорогая матушка, — вскричал Лорен, покрывая руки графини жаркими поцелуями, — простите мое недоверие!.. Теперь только я вижу, как глубоко виноват перед вами!.. Но, клянусь прахом моего отца, что я заглажу свою вину! В доказательство этого я не хочу ничьих советов, никакой помощи, кроме вашей! Помогите мне возвратить мои права и уничтожить моих врагов!..

— Милый Луи, борьба, предстоящая тебе, так трудна, что мне, слабой женщине, не под силу! Но я укажу тебе таких руководителей, которые сумели победить самого Генриха Четвертого!..

— Вы говорите об иезуитах, не так ли?

— Ты угадал.

В эту минуту потайная дверь в кабинете графини тихо отворилась, и на пороге ее показалась фигура отца Лашеза, бывшего наставника Лорена. Торжествующая улыбка, игравшая на лице иезуита, показывала, что ему все известно.

Глава VI. Железная маска

Зима положила конец королевским увеселениям. Двор вернулся в Париж. Надо было отдохнуть и собраться с силами для нового ряда празднеств по случаю бракосочетания Филиппа Анжуйского и Анны Стюарт, которая после маскарада по-прежнему замкнулась в Мезон-Мениль. Свадьба принца предполагалась не ранее лета, но вдруг совершенно неожиданно ее назначили на март. Дело в том, что Мазарини сильно заболел, силы его иссякали с каждым днем, так что печальный исход был несомненен. Кардинал понимал очень хорошо безнадежность своего положения и просил короля поспешить со свадьбой принца, боясь, что после его смерти какая-нибудь интрига расстроит этот выгодный для Франции союз.

На этом основании спешили закончить все приготовления в Люксембургском дворце, который предназначался для будущей молодой четы. Людовик XIV ничего не жалел, чтобы сделать его истинно королевским жилищем. Всем бросалось в глаза, что король, никогда не даривший брата своим расположением, теперь буквально осыпал его знаками внимания. По отношению же к принцессе Анне предупредительность Людовика не имела границ. Он не только исполнял все ее желания, но даже предупреждал их. Так, например, узнав, что принцесса отозвалась с похвалой о баснях Лафонтена, он немедленно назначил этого баснописца ее секретарем. Анна торжествовала, ей казалось, что она вступает уже на первые ступени того могущества, о котором мечтала.

Наконец наступил день свадьбы. После обряда венчания, совершенного в Сен-Клу, новобрачные отправились в Париж, где их ожидал торжественный прием во дворце. Два знаменитых героя Франции — Конде и Тюренн — ввели молодых в тронную залу, где их ожидали Людовик XIV, королева Терезия, обе вдовствующие королевы и блестящая толпа придворных.

Трудно было Анне совладать с разнообразными чувствами, волновавшими ее в этот день. Однако до вступления в тронную залу, когда она увидела короля во всем блеске красоты, молодости, веселья и рядом с ним свою счастливую соперницу, то почувствовала, что теряет власть над собой! Яркая краска залила ее бледное лицо, глаза засверкали, и она, не обращая внимания на ряды преклоненных придворных, гордо подошла к ступеням трона.

После свидания в Сен-Коломбо Людовик XIV ни разу не встречался с Анной, исключая маскарада в Марли, где ее лицо было закрыто маской, так что теперь, когда он увидел перед собой эту царственно-величественную женщину, перед безукоризненной красотой которой бледнели все прелестные женщины, окружавшие его, и даже сама Мариетта Манчини, — он остолбенел! И тени не осталось от той Анны, которую он видел в Сен-Коломбоском парке!

Но Людовик XIV в совершенстве знал науку притворства: он не позволил вырваться наружу ни малейшему признаку удивления или восторга, только страшная злоба закипела в его душе против брата, которому досталась такая чудная женщина, и ему захотелось тут же, при всех, унизить, оскорбить его! По требованию этикета король должен был встретить брата и его жену на первой ступени трона. Королева исполнила это правило и, сойдя с трона, приветливо протягивала руки новобрачным, но король неподвижно стоял на своем месте, как бы не замечая их присутствия.

Филипп и Анна были поставлены в самое неловкое положение и решительно не знали, что им делать. Наконец взор короля как бы случайно упал на молодую чету, и он заговорил торжественным тоном:

— Приветствуем вас, дорогие брат и сестра! Надеемся, что вы с честью будете носить знаменитый титул герцогов Орлеанских и своим смирением и покорностью нашей воле будете служить лучшим примером нашим подданным! Подойдите к нам!

Все были поражены этой странной речью, никто не мог понять, почему король, всегда отличавшийся самой утонченной рыцарской любезностью, отнесся к своим ближайшим родственникам с такой обидной холодностью и даже презрением.

Затем королевская семья в сопровождении всех придворных отправилась в покои королевы-матери, где был приготовлен роскошный обед.

С этого дня Анне постоянно приходилось встречаться с Людовиком XIV на балах и обедах, но он обращался с ней с такой сдержанностью, что невольно принуждал ее быть почтительной, что вовсе не входило в программу ее действий. К тому же постоянное сравнение между блестящей фигурой Людовика XIV и невзрачной личностью Филиппа привело ее к печальному заключению, что с любовью не так легко справиться, как она воображала, и это сознание было для нее тем более тягостно, что, по-видимому, король вовсе не поддавался обаянию ее прелестей.

Так прошло несколько дней. Девятого марта у короля был бал. Вдруг в самом разгаре танцев в бальную залу вошел какой-то неизвестный господин. Не обращая внимания на танцующих, он прямо подошел к королю и подал ему записку. Это был посланец от кардинала Мазарини.

Прочитав записку, король сказал, обращаясь к присутствующим:

— Мы очень сожалеем, что должны расстроить этот веселый праздник! Его эминенция умирает! Кардинал сделал так много на пользу Франции, что мы считаем своим долгом носить по нем траур! Брезе, распорядитесь отменить все увеселения!

Король немедленно оставил бальную залу и, не переменив даже костюма, отправился в Венсенский замок, где находился в то время кардинал.

Все были смущены. Никто не предполагал, что конец Мазарини так близок. Но больше всех растерялась Анна Австрийская. Она помнила страшную угрозу кардинала, что перед смертью он выдаст королю их общую тайну. Эта мысль невыносимо терзала ее. Она охотно последовала бы за королем, но боялась, что эта поспешность может показаться подозрительной и вызвать неблагоприятные толки среди придворных. Поэтому, несмотря на страшное беспокойство и тревогу, она решительно отправилась в свои комнаты переменить туалет. Но королева не успела еще закончить свой туалет, как к ней вбежала госпожа Бове.

— Все кончено! — воскликнула она. — Спешите туда, ваше величество, и смело берите в свои руки бразды правления!..

Королева бросилась в карету и приказала скакать во весь опор в Венсенский замок.

Сильно забилось ее сердце, когда экипаж остановился у подъезда замка… Зеленая стража по-прежнему стояла у всех дверей. Многочисленная прислуга толпилась в прихожей, но все имели какой-то испуганный, растерянный вид. В рабочем кабинете кардинала собрались все его племянницы со своими мужьями.

— Значит, печальная новость справедлива?! — спросила Анна Австрийская с притворной грустью.

— Да, его эминенция скончался полчаса назад, — отвечал Конти.

— Где король?

— Его величество пожелал остаться один в комнате покойного.

— Ах! Как можно было оставить короля одного?! Впустите нас, Фонтаж! — обратилась она к первому камергеру кардинала.

Фонтаж отворил дверь в комнату умершего, и Анна Австрийская вошла.

Первое, что бросилось ей в глаза, была фигура Мазарини… Мрачны были его черты, только тонкие губы как будто злобно улыбались. Около него стоял Людовик XIV, сжав руки, в которых белела какая-то бумага. Лицо его было бледно, грудь судорожно поднималась, казалось, он не мог оторвать взгляд от покойного.

Поодаль в углублении окна стоял Кольбер.

— Дорогой, милый сын, — проговорила королева дрожащим голосом, — будьте мужественны, не предавайтесь так чувству горести!.. У вас есть друг… ваша мать… которая постарается заменить вам умершего и с готовностью разделит с вами бремя государственных забот…

Взгляд, брошенный на нее сыном, заставил ее внезапно умолкнуть.

— Справитесь ли вы еще, мадам, с вашим собственным бременем и не будет ли оно слишком тягостно для вашей совести? — сурово сказал король.

Анна побледнела, она чувствовала, что вся кровь застыла в ее жилах.

— Что же… вы хотите… этим сказать? — с трудом проговорила она.

— Прочтите эти строки!

Король подал ей записку, которую держал в руках. В ней было написано крупными буквами:

‘Тогда, шестого ноября тысяча шестьсот пятьдесят второго года, к вечеру, родился от Анны Австрийской мой сын, названный Мархиали.

Мазарини’.

Королева дико вскрикнула.

— Это ложь, клевета!!! Он хотел только отвратить от меня ваше сердце!.. Клянусь вам Всемогущим…

— Не клянитесь, мадам. Одного вашего слова достаточно, чтобы я поверил вам! Теперь я считаю священным для себя долгом смыть пятно, которое он положил на вас! Этот Мархиали, которого осмелились назвать вашим сыном, должен умереть!..

— Умереть!.. — простонала королева.

— Вам, Кольбер, я поручаю это дело, — невозмутимо продолжал король. — Поторопитесь закончить его! Вы видите, как эта гнусная ложь тяжело влияет на ее величество.

— Остановись, бесчеловечный!!! — воскликнула королева и упала к ногам сына.

Стыд, отчаяние, любовь к этому несчастному существу, которое должно безвинно погибнуть, привели ее в состояние, близкое к помешательству. Она не помнила, что делала.

Злобная усмешка искривила губы короля.

— А! Так старик не лгал?! Мы были в этом уверены! Успокойтесь! Ваш сын не умрет! Кольбер, позовите сюда начальника полиции и Фейльада!

Кольбер поспешно удалился.

— Встаньте, мадам! — продолжал король. — Сейчас вы услышите распоряжение, которое мы сделаем по поводу Мархиали, остерегайтесь хоть одним словом или движением выказать ваши чувства! Одно неосторожное слово — и Мархиали погибнет!

Без слов, близкая к обмороку, Анна Австрийская едва имела силы, чтобы встать с колен и опуститься в ближайшее кресло.

Послышались шаги. В комнату вошел маршал Фейльад, а за ним — начальник полиции.

— Господа! — обратился к ним Людовик XIV. — Мы возлагаем на вас серьезное поручение. Немедленно садитесь на лошадей и в сопровождении пятидесяти вооруженных людей отправляйтесь в монастырь Святого Арнольда, где вы должны взять мальчика по имени Мархиали и препроводить его в закрытой карете в Тулон. Там вы сядете с ним на корабль и отвезете на остров Святой Маргариты, где сдадите пленника на руки самому губернатору, который к вашему приезду уже будет снабжен нужными инструкциями. Это поручение должно быть исполнено с величайшей таинственностью. Малейшая неосторожность может стоить вам жизни! Ступайте!

Маршал и начальник полиции удалились.

— Что с ним там будет?! — как вопль вырвалось из груди королевы.

— Он будет навсегда заключен в тюрьму, и железная маска скроет от людских взоров черты, напоминающие Мазарини и королеву Анну!

Глава VII. За кулисами

Торжественное, почти томительное спокойствие царствовало при дворе по смерти Мазарини. Его величество был невесел, неразговорчив, и все являлись такими. Но в то же время в тишине королевского кабинета кипела исполинская работа. Неделю спустя Кольбер, став доверенным лицом и первым секретарем короля, имел долгое совещание с его величеством и представил ему доклад о состоянии финансов во Франции, о грозном кризисе, ожидающем страну, если будут следовать системе барона Фуке, министра финансов. Вместе с тем он развил ему свой план податной системы и нового народного хозяйства. Людовик XIV был поражен громадным умом и гениальной находчивостью своего секретаря: он только теперь понял, какое сокровище он приобрел в этом тихом, резко-правдивом человеке.

Но серьезные государственные вопросы не наполняли всецело душу монарха. Он был молод, пылок, его сердце жаждало любви, наслаждения. Королева Терезия не могла соответствовать ему ни по уму, ни по внешности. Из всех женщин, окружавших его, герцогиня Орлеанская наиболее подходила к идеалу, созданному его горячим воображением. Понятно, что на нее и обратился весь пыл его страстной, юной души.

Но до сих пор стесняющее влияние кардинала и королевы-матери принуждало его к величайшей скрытности и сдержанности, теперь же, когда смерть освободила его от одного, а образ Мархиали сделал бессильной другую, он отбросил всякую сдержанность с прелестной герцогиней Орлеанской, открыто ухаживал за нею и нисколько не скрывал своих преступных замыслов. Чтобы скорее достичь своей цели, он прикидывался влюбленным в девицу Лавальер и выставлял ее перед целым светом как свою любовницу.

В начале мая траур по Мазарини кончился. Снова начались балы, маскарады, спектакли. Труппа Мольера приготовилась играть новую комедию. Шла репетиция. Все актеры собрались на сцене, в уборной остались только Мадлена и Арманда. Молодая девушка беспокойно ходила взад и вперед по комнате. Ее глаза были полны слез, грудь высоко поднималась, она была, видимо, в сильном волнении.

— Это подло, низко с твоей стороны! — говорила Арманда. — За что ты губишь мою молодость?

— Ах! Как ты глупа!

— Нет, я вовсе не глупа! Я докажу тебе, что со мной нельзя обращаться как с ребенком!

— В том-то и дело, что ты еще совершенное дитя. Неужто ты не понимаешь, что, не пуская тебя на сцену, мы заботимся о твоем же счастье, о твоей же пользе? Что мы хотим предохранить тебя от всех соблазнов, постыдных предложений, ухаживаний, которыми преследуют хорошеньких актрис? Неужто тебя не прельщает тихая скромная жизнь добродетельной жены и любящей матери семейства?

— Убирайтесь от меня с вашими добродетельными женщинами! Я хочу веселиться, нравиться, кокетничать! Я чувствую в себе талант и вовсе не желаю, в угоду вам, зарывать его в землю!

В эту минуту вошел Мольер.

— Что здесь случилось? Вы, кажется, опять поссорились? Арманда, ты плачешь?.. Ну как тебе не стыдно, Мадлена, вечно огорчать ее.

Арманда отошла к окну и громко всхлипывала.

— Ну так и есть, — проворчала Мадлена, — я всегда остаюсь виноватой. Ты бы сперва узнал, о чем она разрюмилась!

Мольер подошел к Арманде и любовно обнял ее.

— Сокровище мое, что с тобой?..

— Ей непременно хочется на сцену, — сердито отозвалась Мадлена.

— Ну да, хочу! А ты препятствуешь мне, потому что боишься показаться слишком старой рядом со мной, да и трусишь за твою любезную Дебрие, чтобы я не затмила ее.

Мольер стал серьезным.

— Дитя мое, Дебрие — такая замечательная актриса, которой нечего бояться неопытной дебютантки. Я не желаю, чтобы ты поступила на сцену совсем по другим причинам. Став актрисой, ты, разумеется, захочешь нравиться публике, а это покупается такой ценой, которая может сильно омрачить наше супружеское счастье!

— Ну так знай же, Батист, что я не хочу быть женой человека, который имеет так мало доверия ко мне и считает меня способной броситься навстречу первому встречному, кто лишний раз вызовет меня или поднесет подарок!.. И кто же это так думает? Тот, которого я с детства боготворила!.. Неужто, Батист, ты не видишь, как я люблю тебя?.. Неужто из-за глупой, бессмысленной ревности ты захочешь отнять у меня величайшее счастье — делить твою славу и величие?..

Она бросилась к нему на шею и прильнула к его губам жарким поцелуем. В груди поэта происходила сильная борьба. О, как дорого он дал бы, чтобы безусловно верить Арманде!

— Не терзай меня, дитя!.. Я верю в твою любовь, надеюсь, что ты не променяешь меня ни на кого… но я сам не знаю, почему страшусь того дня, когда весь Париж увидит тебя!.. Мне кажется, что эта минута будет последней минутой моего счастья!..

Арманда отступила от него, глаза ее сверкали гневом, она вся дрожала.

— А, так мои слова, мои уверения ничего не значат в твоих глазах?.. Хорошо же, я возвращаю тебе твое слово!.. Я разрываю узы, которые так тяготят тебя!

— О нет!.. нет!!! Жизнь моя… радость!

Мольер хотел привлечь ее к себе, но Арманда остановила его резким движением.

— Оставь эти нежности! Теперь мне не до них! В эту минуту решается моя жизнь! Если ты не согласишься, чтобы я поступила на сцену, то я никогда не буду твоей женой! Я немедленно оставлю этот дом… Может быть, в театре Бургонне я найду славу, которая вознаградит меня за потерянную любовь!

— Арманда!!!

— Воля моя неизменна!

Она выбежала из комнаты.

Мольер смотрел ей вслед с невыразимой тоской.

— Эта девушка — ангел или демон! Она способна дать райское блаженство и все муки ада!..

Поэт, шатаясь, побрел в свою комнату.

Трудный вопрос предстояло решить Мольеру. Ему было под сорок. Беспокойная цыганская жизнь, тяжелый труд, огорчения и разочарования преждевременно состарили его. Он стал меланхоликом. И этот-то нравственно отживший человек должен быть мужем молодой семнадцатилетней девушки, полной страсти, энергии, жажды славы и похвал!.. Они будут вместе на сцене! Она — во всем блеске молодости и красоты, он — старый комик!.. Отказаться от нее, заглушить эту позднюю страстную любовь было не в его силах. Это чувство — его единственная отрада, светлая звезда на мрачном горизонте жизни. Что делать, на что решиться?.. Он знал, что если не согласится с Армандой, то она непременно исполнит свою угрозу.

Бледный, с опухшими глазами, сидел Мольер у своего рабочего стола.

— Да, — прошептал он наконец с тяжелым вздохом. — Нужно уступить. Нет другого выхода… Ты будешь играть, Арманда, в новой комедии, в которой я выставлю на посмешище мою любовь! Может быть, смех толпы заставит меня очнуться, излечиться от этой дьявольской страсти… А может быть…

О, воображение, зачем рисуешь ты мне эту дивную картину?.. Может быть, она, Арманда, поймет всю силу моей любви, моих страданий и почувствует ко мне сострадание!.. Кто знает?..

Бедняга! Чтобы излечить больное страждущее сердце, он принялся писать свое бессмертное творение — ‘Школу мужей’.

Прошло несколько недель. Наступило двадцать четвертое июня, день, назначенный для представления новой комедии Мольера — ‘Школа мужей’, в которой должна была дебютировать девица Арманда Бежар в роли Леоноры.

В театре собралось самое знатное, блестящее общество, тут были все покровители Мольера: герцог и герцогиня Орлеанская со своей свитой, принц Конти с супругой и многие другие.

Занавес поднялся. Первое действие началось разговором между Сганарелем (Мольер) и его братом Аристом (Жоделе). Оба брата — опекуны двух молодых девушек, в которых они влюблены. Чтобы предохранить своих невест от соблазна, каждый из них придумал особый план действий. Сганарель запирает свою воспитанницу Изабеллу (Дебрие) в четырех стенах, между тем как Арист предоставляет младшей сестре — Леоноре (Арманда) полную свободу, позволяет ей пользоваться всеми удовольствиями в совершенной уверенности, что светская жизнь приведет ее к тому заключению, что самое прочное счастье для нее заключается в любви ее опекуна. В то время, как оба брата выставляют друг перед другом преимущества своего образа действий, на сцену входят их воспитанницы. Изабелла, которая несмотря на свою монашескую жизнь, успела познакомиться и влюбиться в некоего Валерия, и Леонора, которая, находясь в вихре светских удовольствий, все больше и больше привязывается к честному, разумному Аристу.

После первого монолога Арманды, а в особенности после третьей сцены, где она развивает свой взгляд на общество и преимущественно на мужчин, успех ее был несомненен. Она была далеко не красавица, но чрезвычайно пикантна. Ее огненный взор, нежный, ласкающий голос, изящно-кокетливые манеры, какой-то ‘привлекательной и беспечно-воздушной’ делали ее неотразимо прелестной. Публика проводила дебютантку оглушительными аплодисментами. Когда Арманда ушла со сцены, герцог де Гиш, Лорен и д’Эфиа поспешили к ней за кулисы, и бедный Мольер должен был видеть, как они рассыпались в любезностях перед его возлюбленной. Сердце его болезненно сжалось, слезы выступили на глазах, а он не смел убежать со сцены, не смел дать волю душившим его рыданиям… Он должен был играть свою роль! Но зато никогда еще не играл он с таким чувством, одушевлением, как в этот вечер. Его не радовал восторг публики! Он мысленно проклинал и свою славу и свою пьесу. А Арманда продолжала весело болтать с новыми поклонниками.

— Объясните мне, очаровательная Арманда, — шептал ей красавец Лорен, которому она, по-видимому, отдавала предпочтение перед другими, — как это случилось, что мы были лишены до сих пор удовольствия восхищаться вашим неподражаемым талантом?

— Причина очень простая — меня держали в таком же уединении, как бедную Изабеллу, с той только разницей, что я не успела еще обзавестись каким-нибудь Валерием, который помог бы мне освободиться от домашнего ига!

— О! За этим дело не станет! Мы все трое готовы служить вам, только согласитесь стать царицей наших сердец и кошельков! — Лорен взял ее руки и поднес к губам.

— В таком случае нужно большое постоянство одного и неистощимость других! Надо вам признаться, что я чрезвычайно требовательна и капризна.

— Это не беда! — воскликнул д’Эфиа. — Ведь нас трое против одной. Да и притом хорошенькая женщина должна быть капризна.

— Но прежде всего скажите нам, — вмешался де Гиш, — кто этот несносный Сганарель, который осмеливается держать вас взаперти?

— Тот самый, которого вы видели на сцене!

— Мольер?! — воскликнул Лорен. — Неужто, — прибавил он, понизив голос, — этот глупец вздумал влюбиться в вас?

— Еще бы! Он даже намерен жениться на мне. Но кроме него есть еще старая мадам Сганарель, которая, точно Аргус, следит за мной, — это моя дражайшая матушка!

— Мадлена! — воскликнул де Гиш. — Клянусь честью, прелестная Арманда, я освобожу вас как от одного, так и от другой!

Арманда расхохоталась и сделала кокетливый реверан.

Не будьте так уверены в победе! А что вы скажете, если я сообщу вам, что по собственному желанию выхожу замуж за Мольера? Не правда ли, вы останетесь с прехорошеньким носиком?!

— О! Да вы, мой ангел, просто вызываете нас на бой, — сказал Лорен, любуясь ее очаровательным, оживленным личиком. — Нужно только вооружиться терпением, и тогда на нашей стороне будет самый могущественный союзник!

— Любопытно узнать, кто это?

— Извольте, я удовлетворю ваше любопытство. Этот союзник — скука! Сделайтесь только супругой достопочтенного господина Мольера, который, между нами, скорей годится в отцы, чем в мужья, испытайте хоть несколько месяцев блаженство супружеской любви, и тогда, суровая красавица, мы посмотрим, как-то вы предпочтете это бесцветное, мещанское счастье любви какого-нибудь красивого кавалера, который положит к вашим ногам богатство, молодость, красоту за один нежный поцелуй ваших коралловых губок!.. Держу пари, что вы не устоите!

— Принимаю пари, господа, и уверена в выигрыше! А вот и мой милый Мольер!

Измученный душевными страданиями, не слыша исступленных рукоплесканий, Мольер спешил за кулисы.

— О, мой дорогой друг! — бросилась к нему навстречу Арманда и горячо обняла его. — Я буду твоей маленькой женушкой, хотя бы весь Париж стал отговаривать меня!

Мольер страстно прижал ее к себе.

— Разве восторг публики и ухаживания знатных кавалеров не вскружили твоей головки?

— А разве ты забыл, что в Леоноре ты изобразил именно твою Арманду?..

Она увивалась около Мольера, точно кошечка, и изредка бросала насмешливые взгляды на трех кавалеров, которые представляли в эту минуту действительно весьма комическую группу. А Мольер стоял с сияющим взором, счастливый, гордый ее любовью!..

Между тем крики публики делались все шумнее, настойчивее. Нужно было выйти на сцену, и Мольер вышел, держа за руку свою прелестную невесту.

— Эта проклятая змейка, — шепнул герцог де Гиш Лорену, — наделает нам немало хлопот!

— Пустяки, — засмеялся тот, — вы увидите, что мадам Мольер будет гораздо доступнее, чем мадемуазель Бежар. Черт меня побери, если я не наставлю рога этому актеришке, которому никогда не прощу его безьерской проделки!.. Пойдемте, однако, в ложу, господа, надо будет под конец вызвать нашу красавицу. Я хочу поднести ей букет и бриллиантовое ожерелье. Все женщины тщеславны!

Когда кончился последний акт, публика неистово требовала Мольера и Арманду. Не успела счастливая дебютантка показаться на сцене, как к ногам ее посыпался цветочный град и из одного букета выпал бархатный футляр.

Вернувшись за кулисы, Арманда поспешила открыть футляр: в нем находился роскошный бриллиантовый убор.

Мольер побледнел.

— Возврати его назад! — крикнул он.

— Ни за что на свете! Какая прелестная вещь! — И Арманда, припевая, убежала в уборную.

Печально покачал Мольер головой, и из его глаз покатились жгучие слезы!..

Глава VIII. Герцогиня Орлеанская

Был теплый июльский вечер, роскошный парк в Сен-Клу оглашался веселыми разговорами, смехом. На террасе перед замком сидел принц Орлеанский, окруженный своими придворными, между которыми находились неизменные де Гиш, Лорен и д’Эфиа. Герцогиня Орлеанская со своими дамами гуляла по парку, но вот она оставила общество и удалилась в самую уединенную часть, за ней последовала только одна девица Лавальер, которую герцогиня предпочитала всем остальным придворным дамам за ее бесхитростность и прямодушие. Они проходили мимо прелестного грота, полузакрытого деревьями и кустами. Герцогине понравилось уединение этого места, она присела на скамью, сказав девице Лавальер, что та может присоединиться к остальному обществу. Анне хотелось остаться наедине, со своими грустными, тяжелыми мыслями.

В последнее время характер герцогини стал заметно изменяться. Она стала грустна, задумчива, молчалива. Ей пришлось испытать много тяжелых разочарований, пришлось отказаться от всех своих честолюбивых замыслов и надежд. С горечью убедилась она, что муж ее пустой, суетный человек, не имеющий ни характера, ни энергии, не способный ни на какое глубокое чувство, так что даже та пламенная любовь, которую он выказывал, будучи женихом, стала заметно охладевать после супружества. Не прошло и двух лет после их брака, а Филипп уже совершенно подпал под влияние Лорена. Снова начались ночные оргии, которые почти не скрывали от герцогини. Тяжело было бедной, молодой женщине: она была совершенно одинока среди всех этих людей. У нее не было ни друга, ни защитника, даже к матери она не могла обратиться, потому что, благодаря влиянию Жермина, та относилась к дочери неприязненно. Мужество Анны поддерживалось только боязнью показаться униженной, несчастной в глазах того, кого она напрасно старалась ненавидеть. Ни малейший ветерок не шевелил верхушки деревьев. Месяц плавно скользил по небу и освещал бледное лицо прелестной дочери Карла I.

Но кто это неслышно пробирается между деревьями? Какая-то мужская фигура приближается к герцогине…

Вот лунный свет упал на самодовольно улыбающееся лицо — это шевалье Лорен!

До сих пор все мечтания Лорена ограничивались только тем, чтобы достичь почетной должности при дворе, но с той минуты, когда он узнал тайну своего происхождения, в его голове зародились совсем другие планы и надежды. Он мечтал возглавить партию, оппозиционную правительству, и возобновить борьбу Фронды. Лорен обладал холодным, эгоистическим умом интригана и, кроме того, весьма счастливой наружностью. Своей красивой внешности он был обязан многими удачами в жизни, и теперь он рассчитывал на свою красоту, чтобы осуществить ту мечту, которая, как молния, промелькнула в его уме при первой встрече с Анной — покорить сердце этой прелестной женщины.

Теперь к этой мечте у него присоединилась другая, не менее смелая и горделивая — сделать Анну орудием мести за свой униженный поруганный дом.

Лорен прилагал все усилия, чтобы герцог Орлеанский возвратился к своей прежней грязной жизни и, таким образом, поскорее исчез бы последний остаток уважения, которое Анна еще питала к нему. Лорен давно уже искал возможности поговорить с герцогиней наедине, наконец этот желанный случай представился.

Как ни легки были его шаги, но все же Анна услыхала их. Узнав Лорена, она с неудовольствием встала со своего места.

— Простите, герцогиня, что я осмелился нарушить ваше уединение, но, видя вас такой грустной и печальной, я не мог совладать с чувством глубокой симпатии к вам, которое против воли привело меня сюда. Надеюсь, вы не прогоните вашего пламенного обожателя?

Герцогиня смерила его презрительным взглядом.

— Я прощаю вам вашу дерзкую выходку потому только, что вы привыкли в Сен-Клу к этому неприличному тону, но советую быть осторожнее на будущее время, так как я не обещаю выказать подобного снисхождения в другой раз!

Лорен закусил до крови губу.

— Простите, герцогиня, мои необдуманные слова: они вырвались у меня совершенно невольно. Я так давно искал случая откровенно поговорить с вами! Я хочу предостеречь…

— А, вот это другое дело! Вы знаете, что я всегда готова выслушать всякого, кто имеет ко мне дело.

Анна быстро сообразила, что ей не следует выказывать своих настоящих чувств к клеврету мужа [Клеврет (от лат. collibertus — отпущенный кем-либо на свободу), приспешник, приверженец, не брезгующий ничем, чтобы угодить своему покровителю (до середины XIX в. употреблялось в значении ‘друг’, ‘союзник’, ‘единомышленник’)], которого и без того она считала своим врагом.

— Стало быть, вы позволяете мне говорить с полной откровенностью? — воскликнул Лорен с живостью.

— Я уважаю откровенность!

— В таком случае, герцогиня, вы позволите мне напомнить вам то грустное прошлое, когда король Франции так грубо оттолкнул руку одной прелестнейшей королевской дочери!..

Анна вспыхнула.

— Что из этого следует? — гордо произнесла она.

— Из этого следует то, что женщина с вашим гордым кипучим характером не может простить подобного оскорбления!.. Вы должны… ненавидеть короля!..

— Вы ошибаетесь! Я не питаю к его величеству ни малейшей ненависти!

— Нет?!. В таком случае… вы… любите его?.. Разговор, который вы имели с ним в Марли, во время маскарада, мог быть вызван или величайшей ненавистью, или… безумной любовью!

К счастью Анны, они проходили в это время по темной аллее, а не то выражение ее лица было бы лучшим доказательством справедливости его догадки.

— Я должна заметить вам, шевалье, что как ни прочно ваше положение при нашем дворе благодаря непонятной власти, которую вы приобрели над моим мужем, но если вы будете заниматься подобными психологическими наблюдениями над моей личностью, то ручаюсь, что ваше положение сделается весьма шатким.

— Подождите гневаться, герцогиня! Имейте терпение выслушать меня до конца. Я знаю, что вы приняли предложение принца Филиппа, не питая к нему ни малейшей любви, для того только, чтобы приобрести орудие для ваших честолюбивых замыслов! Но он не оправдал ваших надежд и никогда не оправдает их!

Анна остановилась, как громом пораженная.

— Лорен! Неужто мой супруг доверил вам…

— Те планы — весьма похожие на государственную измену, о которых вы поведали принцу во время его первого визита в Мезон-Мениль? Да, герцогиня, в тот же вечер, за бутылкой вина он все рассказал мне!.. Вот о чем я хотел предостеречь вас, чтобы вы в будущем не вдались в такую же опасную откровенность с людьми, которые способны легко изменить!.. Но есть человек, готовый стать вашим рабом, готовый пожертвовать своей жизнью, чтобы добиться исполнения ваших желаний!.. Этот человек — я!..

Лорен вдруг схватил руку Анны и страстно прижал ее к своим губам. Герцогиня с негодованием выдернула руку.

— Презренный человек! Неужто вы думаете, что, возбудив во мне отвращение к моему недостойному супругу, вы тотчас же станете господином моего сердца? Что я не найду лучшего утешения для оскорбленного самолюбия, как сделаться возлюбленной какого-то искателя приключений? Опомнитесь! Ваше тщеславие может довести вас до дома умалишенных!

Лорен побледнел.

— Вы напрасно относитесь к моей любви с таким презрением! Напрасно отвергаете руку, которую я так искренно протягиваю вам! Кто знает, может быть, ничтожный Лорен обладает самым могущественным средством, чтобы отомстить за вас! Кто знает, что кроется за личиком беспечного придворного!.. Знайте, герцогиня, я ничего не делаю без зрелого размышления и всегда неотступно преследую свою цель! Я бываю слаб только в те минуты, когда смотрю в ваши чудные глаза! После этого объяснения, герцогиня, нам остается или быть вернейшими союзниками, или смертельными врагами!..

Между тем Анна успела совершенно успокоиться, к ней вернулось ее прежнее самообладание, она поняла, что сделала вторую оплошность, и сочла нужным исправить дурное впечатление, произведенное на Лорена.

— А я полагаю, что между нами могут существовать другого рода отношения — полное равнодушие друг к другу! Впрочем, не сочтите странным, если дочь Карла Первого захочет сперва узнать, в чем заключаются ваши могущественные средства и что кроется под маской бедного шевалье, прежде чем решиться стать его другом или врагом?

— Стало быть, вы не совсем отнимаете у меня надежду?.. — прошептал Лорен, схватив руку Анны и покрывая ее жаркими поцелуями.

— Я сказала вам, — отвечала герцогиня, силясь улыбнуться, — что до сих пор чувствовала к вам полнейшее равнодушие, но если вы сознаете в себе достаточно силы, чтобы победить его, то я первая поздравлю вас с блестящей победой!

В это время они подошли к террасе, на которой собралось все общество.

— Как приятно мечтать в такую прекрасную лунную ночь! — раздался с террасы насмешливый голос Филиппа. — Надеюсь, что Лорен отлично занимал вас, герцогиня?

— Как нельзя лучше, монсеньор, он мог бы служить отличным образцом для тех, кто постоянно страдает недостатком любезности и находчивости в разговорах со мной.

Герцогиня бросила на своего мужа холодный, уничтожающий взгляд и прошла в свои комнаты.

На другой день большая четырехместная карета увезла Анну Орлеанскую в Париж. Лавальер и Гранчини сопровождали герцогиню. Предлогом ее поездки было желание навестить обеих вдовствующих королев, а также заказать живописцу Миньяру свой портрет, который был необходим для общего собрания фамильных портретов Бурбонов.

Леди Мертон, которой было поручено сделать некоторые закупки, отправилась в столицу часом раньше герцогини.

Было время утренней аудиенции, король закончил свой прием и возвратился в кабинет в сопровождении одного только Кольбера. Едва успели они приняться за свои обычные занятия, как вошел Фейльад.

— Что скажете, маршал? — обратился к нему король.

— Я принес вашему величеству записку. — Он подал монарху миниатюрный раздушенный конверт.

Людовик XIV быстро пробежал записку. На лице его выразилось величайшее изумление.

— Кто вручил вам эту записку?

— Леди Мертон.

— Кольбер, — обратился к нему Людовик, — вы свободны, мы не можем теперь заниматься с вами.

Король позвонил. Вошел камергер.

— Позаботьтесь, чтобы никого, слышите ли, никого не впускали в Луврскую галерею! Пойдемте, маршал.

Король поспешно оставил свой кабинет и отправился в маленькую залу, которая примыкала к Луврской галерее.

Он был сильно взволнован, долго ходил взад и вперед и наконец остановился перед Фейльадом.

— Маршал, мы не раз имели возможность убедиться в вашей честности, преданности и пунктуальной исполнительности. Надеемся, что и в настоящем случае вы выкажете те же качества.

— Для меня нет большего счастье, как исполнять волю вашего величества!

— Слушайте же, Фейльад, сегодня мы возлагаем на вас одно из самых щекотливых поручений: вы должны провести сюда герцогиню Орлеанскую. Она желает иметь с нами секретное свидание, поэтому необходимо позаботиться, чтобы желание ее высочества было исполнено в точности. Поспешите предупредить Миньяра, что герцогиня пройдет через его мастерскую.

Король остался один.

— Неужели судьба наконец улыбнется мне? — прошептал! он. — Неужели эта божественная женщина будет принадлежать мне?..

Между тем герцогиня Орлеанская уже более часа находилась у вдовствующих королев. На ее оживленном, беззаботном лице нельзя было прочесть ни малейшего следа тревоги или волнения. Она весело болтала с обеими дамами и наконец, распростившись с ними и обещав побывать еще раз, по окончании сеанса у Миньяра отправилась в Луврскую галерею. Тут герцогиня отпустила сопровождавших ее дам, приказав им вернуться через два часа, — и через несколько минут Фейльад уже вводил ее в кабинет короля.

Шаг, который решилась сделать герцогиня, был чрезвычайно опасен, и она сознавала всю его важность, но беспомощное положение, в котором она увидела себя со вчерашнего дня, не оставляло ей другого выхода.

Король сидел за письменным столом, увидев Анну, он поспешил ей навстречу.

— Мы чрезвычайно рады видеть вас, герцогиня, и спешим предупредить, что готовы исполнить всякую просьбу, с какой бы вы ни вздумали обратиться к нам.

Людовик взял Анну под руку и повел к креслу.

— Не обращайтесь ко мне с такой добротой, — отвечала Анна, — я прихожу к вам, сир, не как родственница, не как подданная, а как виновная к своему судье!..

Она закрыла свое лицо дрожащими руками и зарыдала.

— Что с вами, герцогиня! — вскричал король, нежно отнимая ее руки. — Какой бы проступок ни тяготил вашу душу, вы должны быть совершенно уверены в нашем снисхождении, потому что вы, Анна, единственная из женщин, к которой мы не можем относиться как король и судья! Успокойтесь, прошу вас!

Может быть, ожидая этого свидания, король и мечтал воспользоваться преимуществами своего положения, чтобы унизить гордость Анны, но теперь при виде ее слез все его самолюбивые планы разлетелись в прах, он чувствовал только, что страстно любит эту прелестную женщину.

— Я глубоко благодарна вам за милостивое расположение ко мне, и тем мучительнее для меня необходимость подвергнуть его тягостному испытанию.

— Анна! — сказал Людовик, приближаясь к герцогине и нежно пожимая ее руку. — Мы так много виноваты перед вами, что чем больше ваш проступок, тем приятнее нам будет простить вас!

Анна с благодарностью взглянула на прекрасное лицо Людовика.

— Чтобы объяснить вам мою вину, сир, я должна вернуться назад и напомнить наше свидание в Сен-Коломбо…

— О, ужасная минута, за которую мы так жестоко наказаны!

— Не стану утруждать ваше внимание рассказом о страданиях, которые я испытывала, начиная с той печальной встречи. Скажу только, что оскорбленная любовь и гордость довели меня до состояния, близкого к помешательству…

Анна остановилась, чтобы перевести дух.

— Я возненавидела того, кого прежде боготворила, и поклялась отомстить за себя!.. Я приняла предложение вашего брата, не питая к нему ни малейшей симпатии, но потому только, что надеялась внушить ему любовь к себе и сделать слепым орудием для исполнения моих преступных замыслов. Я не остановилась даже перед мыслью, что восстанавливаю брата против брата, подданного против короля и…

Герцогиня внезапно умолкла: она была смертельно бледна.

— О! Теперь мне все понятно! Мой брат, безумно влюбленный в вас, простер свое рвение за пределы ваших ожиданий, так что вы, испуганная его преступной решимостью и не имея уже сил остановить его, сочли за лучшее предупредить нас?

— О, нет, нет! Неужто вы думаете, что этого слабого, бесхарактерного человека можно воодушевить на какой-нибудь мужественный поступок? Нет, сир, любовь ко мне родила в нем только одно новое качество — болтливость! Под влиянием винных паров он выдал мои безумные замыслы своему клеврету Лорену — этому демону в человеческом образе…

— И тот принуждает вас, — перебил король, — купить свое молчание ценою…

Глаза короля страшно сверкнули, он, как безумный, вскочил со своего места.

Анна гордо выпрямилась. Лицо ее пылало благородным негодованием.

— Вы жестоко оскорбляете меня, ваше величество! Дочь короля Карла Первого не может унизиться до какого-нибудь Лорена!.. Нет, сир, не раскаяние Магдалины привело меня сюда, а раскаяние в преступных замыслах против вашей священной особы и желание оградить от козней ваших врагов! Вчера, гуляя по парку в Сен-Клу, я случайно уединилась от остального общества. Шевалье Лорен воспользовался этим, чтобы тайно побеседовать со мной. Уверенный, на основании слов герцога в моей ненависти к вам, ослепленный страстью, он признался, что замышляет против вас что-то недоброе, что он совсем не тот, кем кажется, что он обладает неведомым для нас могуществом и все это он положит к моим ногам за мою любовь! Я сдержала свое негодование, даже больше, старалась благосклонно выслушать его дерзкие речи, чтобы лучше выведать преступные планы, средства, которыми он располагает, и предупредить вас, сир! Кроме того, я хотела сказать, что ввиду грозящей вам опасности я забываю мою оскорбленную гордость, самолюбие и протягиваю вам руку с просьбой простить мои заблуждения и принять меня в число ваших преданных друзей!..

Никогда Анна не была еще так прекрасна, как в эту минуту. С глазами, полными слез, с выражением мольбы на лице она была неотразимо прелестна. Король смотрел на нее в немом восхищении. Он прижал свои руки к груди, как бы желая усмирить страшное биение сердца.

— Чудная, несравненная женщина! Значит, эта ненависть, которую вы выказывали, была не более, как средство, чтобы заглушить любовь ко мне?.. О, как дорого я дал бы, чтобы вернуть мою утраченную свободу, чтобы всецело принадлежать тебе, тебе, моя несравненная Анна!..

Король опустился перед ней на колени и страстно прижал к себе. Анна опустила голову и губы их встретились в жарком поцелуе…

— Я полюбила тебя и буду любить, хотя бы это довело меня до погибели!.. — шептала она.

— О, нет, нет, ты будешь счастлива! Я окружу тебя всеми благами, которых может пожелать смертный, только люби меня!.. Без твоей любви ни мое могущество, ни слава не будут иметь никакой цены, никакого значения!..

— За себя я не боюсь, но страшусь, как бы моя любовь не принесла несчастья тебе, мой Людовик! Что, если Терезия и Филипп соединятся для отмщения своих поруганных прав?

— Разве мы не имеем всех средств, чтобы скрыть от них нашу любовь? Мы будем таить ее в глубине наших сердец, и ничей нескромный взор не откроет ее! Ах, какая счастливая мысль! Правда, средство это не совсем благородно, ну да в этом случае мы готовы сказать, вместе с иезуитами ‘цель оправдывает средства’. Мы назначим девицу Лавальер нашей статс-дамой вместо Гранчини и представимся страшно влюбленными в нее. Таким образом, мы проведем самых догадливых шпионов. Пусть все думают, что девица Лавальер — наша возлюбленная, между тем как она будет служить только ширмой для моей любви к тебе, моя несравненная Анна!..

Король страстно целовал ее руки, волосы, платье!.. Послышался легкий стук в дверь. Король выпустил Анну из своих объятий.

— Войдите.

На пороге показался Фейльад.

— Придворные дамы герцогини ожидают ее высочество в Луврской галерее.

— До свидания, герцогиня, — сказал король, целуя руку Анны. — Смело доверьтесь маршалу Фейльаду, его преданность испытана.

Маршал проводил герцогиню в мастерскую Миньяра. Пробыв там несколько минут, чтобы оправиться от волнения, Анна вышла в Луврскую галерею, к своим дамам, и никто не мог бы прочесть на ее прекрасном лице восторг и счастье, которое она испытывала. Только глаза ее светились каким-то неестественным блеском!

Через неделю Гранчини была назначена статс-дамой королевы, а девица Лавальер заняла ее место при герцогине Орлеанской.

Глава IX. Последний праздник барона Фуке

В шести милях от Парижа, в одной из самых живописных местностей, находился замок Во, принадлежавший министру финансов, барону Фуке. Барон давно уже замечал, что над его головой собирается гроза, и потому употреблял все меры, чтобы вернуть благосклонность короля. Зная, что Людовик XIV любит увеселения, он устраивал для него самые роскошные, самые разнообразные празднества, не подозревая, что, выставляя таким образом напоказ свои несметные богатства, он еще больше вооружал против себя короля и убеждал его в своем мошенничестве. Наконец, желая окончательно ослепить короля своей роскошью, он пригласил его в замок Во, который действительно превосходил своим великолепием все, что только могло создать прихотливое воображение.

— Ну, Фуке, — воскликнул король, осмотрев замок. — Версаль покажется нам лачугой после этого замка. Интересно знать, во что он вам обошелся?

— Очень сожалею, что не могу удовлетворить любопытство вашего величества, но я терпеть не могу никаких счетов и потому всегда сжигаю их.

Король улыбнулся, но улыбка эта предвещала мало хорошего для опрометчивого хозяина.

В программу своего праздника барон поместил также и спектакль. На этом основании был приглашен Мольер со всей труппой. Бедный Мольер чувствовал себя чрезвычайно одиноким среди блестящего общества, наполнявшего залы замка. Единственные два лица, относившиеся к нему с дружелюбной простотой — принц Конти и Марианна, — не присутствовали на этом празднике из-за болезни принцессы. Горячее желание благородной четы было наконец исполнено, и Марианна подарила своему мужу прелестного сына.

Бедному поэту решительно не с кем было перемолвить и словечка, как вдруг он увидел в толпе гостей своего старинного приятеля Миньяра.

— Что это, дружище, вы как-то невесело смотрите? — спросил его художник.

— Правду сказать, я побаиваюсь за мою новую комедию ‘Несносные’, — отвечал Мольер.

— Вот вздор! Да она чрезвычайно понравится, в особенности королю, потому что в этой комедии, точно в зеркале, отражаются все его чувства.

— Вы шутите, Миньяр!

— Нисколько!

— Это для меня величайшая загадка!..

— Я бы вам объяснил ее, да боюсь, что вы, пожалуй, выдадите меня!

— Неужто вы сомневаетесь в моей честности?

— Ну так слушайте! Герцогиня Орлеанская — самое могущественное лицо при дворе, хотя этого почти никто не знает. Все остальные, не исключая прелестной Лавальер, представляют для короля только ‘Несносные’. В Эрасте и Орфизе вы, сами того не подозревая, представили самого короля и герцогиню Орлеанскую. Но будьте осторожны, Мольер, это опасная тайна.

Мольер с изумлением смотрел на художника.

— Да! Это драгоценнейшее открытие, — вскричал он. — Вы увидите, что благодаря ему или я сделаюсь любимцем короля или попаду в величайшую немилость.

К вечеру все общество собралось в громадную бальную залу, занимавшую середину всего здания. Хрустальные люстры горели тысячью огней, роскошные экзотические растения распространяли самое тонкое благоухание. Из раскрытых окон виднелся тенистый парк, освещенный серебристым светом луны. Наконец появились Людовик XIV под руку с королевой Терезией и за ним все члены королевского семейства. Барон Фуке подал королю афишу спектакля, напечатанную на атласе, и вдруг по мановению руки хозяина одна из стен залы мгновенно раздвинулась и глазам изумленных зрителей представился прелестный театр. Оркестр Люлли сыграл увертюру. Занавес взвился. Сцена представляла прелестный сад, устроенный из настоящих деревьев и кустов, на которых колыхались фантастические гирлянды живых цветов. Там и сям журчали фонтаны, отражая в своей пенящейся влаге бесчисленные огни.

На сцену влетела золотая колесница, на которой восседал Лагранж в одежде Плутона. Под нежный аккомпанемент арфы он прочел дифирамб в честь короля Франции. Потом из-за деревьев появился транспарант с именем короля, поддерживаемый крылатыми гениями и освещенный бриллиантовым огнем. Король остался очень доволен.

— Кому пришла эта счастливая мысль сделать декорации из живых деревьев? — спросил король.

— Осмеливаюсь приписать ее себе, — отвечал барон.

— А мы предполагали, что вы мастер только на денежные выдумки. Приятный сюрприз для нас! Прикажите начинать комедию!

Пьеса началась. Обстановка была так роскошна, какой никогда и не видели на придворной сцене.

Роль Эраста исполнял сам Мольер. Он, точно чудом, превратился в самого изящного придворного и с таким искусством подражал тону и манерам аристократов того времени, что король пришел в восторг и начал даже аплодировать. Арманда же представляла восхитительный образчик самой утонченной кокетки. Но лучше всего удались различные типы ‘Несносных’. Они были так живы, рельефны и естественны, что в каждом новом лице публика узнавала кого-нибудь из своих знакомых.

Комедия имела громадный успех, актеров вызывали несчетное число раз.

— Мы чрезвычайно довольны этой комедией, — сказал король, — мы убеждаемся, что Мольер действительно необыкновенный талант. Монсеньор, — обратился он к герцогу Орлеанскому, — проводите нашу супругу в залу, здесь становится свежо, а мы с герцогиней отправимся на сцену, чтобы осмотреть вблизи ее устройство.

С этими словами Людовик XIV подал руку Анне и, сделав знак Лавальер также следовать за ним, отправился на сцену, между тем как остальное общество перешло в бальную залу.

Но не все находились в таком счастливом расположении духа, как его величество. Девица Лавальер была чрезвычайно тревожна и рассеянна. Во время представления кто-то сунул ей в руку раздушенную записку, которую она не решилась бросить и в то же время не знала, куда и спрятать. Не менее были сконфужены де Гиш и Лорен, которые только было начали ухаживать за Армандой, как вдруг появился король.

— Что вы здесь делаете, господа? — вскричал король. — Если вы, Лорен, имеете такое пристрастие к сцене, то вам было бы приличнее поступить в труппу Мольера, чем служить при дворе.

Герцогиня Орлеанская громко рассмеялась и бросила торжествующий взгляд на озадаченного придворного.

Между тем Мольер был в самом печальном настроении. Видя, как его комедия понравилась публике, он возымел надежду, что король призовет его к себе и выскажет свою благодарность, но этого не случилось. Кроме того, легкомысленное поведение Арманды и нахальство ее обожателей приводили его в отчаяние. Измученный физически и душевно, он выбрал самое уединенное местечко и прилег под деревом.

— Мольер! Мольер! — закричали несколько голосов. Мольер поспешил выйти из своего убежища.

— Куда это вы спрятались? — раздался голос барона Фуке. — Его величество желают…

В эту минуту показался сам король.

— Что это, любезнейший, разве после триумфа можно иметь такое удрученное лицо? — ласково сказал король.

— Ваше величество! — отвечал Мольер с глубокими поклонами. — Мой триумф будет тогда только полон, когда я заслужу милостивое одобрение моего короля и благосклонность благороднейшей и прекраснейшей из всех женщин Франции!

С последними словами он обратился к Анне.

— Если вам недоставало только похвалы и внимания герцогини, то с нынешнего дня вы будете совершенно удовлетворены с этой стороны. Но нам хотелось бы выказать одобрение вашему таланту чем-нибудь более существенным, нежели просто похвалой. Скажите нам откровенно ваши заветные желания — и мы будем рады исполнить их.

Король протянул Мольеру руку.

Поэт преклонил колени и благоговейно прижал к губам протянутую руку.

— Могу ли я высказать две просьбы?

— Говорите!

— Первая моя просьба — иметь свободный доступ к вашему величеству! Милостивое слово, сказанное вами, будет окрылять мою фантазию, давать жизнь вдохновению и ограждать от козней моих врагов! Второе желание — чтобы ваше величество соизволили издать приказ, запрещающий лицам, не принадлежащим к театру, право входа за кулисы!..

— Кажется, шевалье Лорен и герцог де Гиш больше всего беспокоят вас? — улыбнулась герцогиня.

— Ваши желания, Мольер, будут исполнены, — сказал король. — Но, может быть, у вас есть еще какая-нибудь другая просьба об улучшении вашего положения?

— Нет, сир, с материальной стороны я вполне обеспечен моим трудом, а то, в чем я нуждаюсь, может дать один только Бог!..

— Что же это?

— Душевное спокойствие!

— Да, это великое благо! — задумчиво прошептал король.

— И никто не обладает им, сир! Едва ли найдется человек, который бы не имел своих закулисных страданий!..

— Что вы под этим разумеете?

— В этой печальной комедии жизни каждому из нас, как самому великому, так и самому ничтожному, судьба дает известную роль. В добросовестном исполнении ее заключается наша обязанность, честь, слава! В то время, когда мы на мировой сцене удачно играем свою роль и заслуживаем одобрение толпы, кому приходит в голову заглянуть в душу актера, посмотреть, что происходит за кулисами? Кто знает, какие страдания он испытывает? Кто видит, как разрывается его наболевшее сердце, когда он с веселой улыбкой отвечает на одобрение публики? Вот что я называю закулисными страданиями. Нет человека, которому они были бы совершенно чужды! Разве только вам, сир.

Король был взволнован. Он крепко сжал руку герцогини.

— Вы глубокий мыслитель, Мольер, теперь нам понятно, почему Конти так полюбил вас! Вы можете приходить к нам, когда вздумаете, мы уверены, что ваше общество будет благодетельно действовать на нас, потому что, — король приблизился к уху Мольера, — и мы имеем свои закулисные страдания… Мы полагаем, что вам как философу и поэту было бы приятно после дневных трудов уединиться в каком-нибудь загородном домике среди живописной местности, где бы ничто и никто не тревожил вас. Не так ли?

— Да, государь!

— Так потрудитесь выбрать в окрестностях Парижа местечко по вашему вкусу и укажите его Кольберу. Он купит его для вас.

— Государь!.. — Мольер не мог продолжать, глаза его были полны слез.

— А теперь бросьте все ваши закулисные страдания и пойдемте в залу!

Король оставил сцену. За ним последовал Мольер.

Когда Людовик XIV вошел в бальную залу, все, по обыкновению, стихло так, что каждое слово короля было явственно слышно.

— Господа, — сказал он, — мы желаем, чтобы автор ‘Несносных’ был принят нами с тем же уважением, которого он вполне заслуживает. Маршал де Брезе, да будет вам известно, что отныне Мольеру назначается пенсия. А вас, Кольбер, просим позаботиться о покупке для него одной из дач в окрестностях Парижа. Кроме того, господа, мы повелеваем, чтобы никто не ходил за кулисы без особого разрешения Мольера. Ослушники подвергнутся строгому наказанию!

Через минуту Мольер был предметом самых жарких изъявлений восторга, восхищения и тому подобного.

Пока всеобщее внимание было занято Мольером, Лавальер подошла к герцогине Орлеанской и незаметно дернула ее за платье.

— Что с вами?

— Во время представления мне сунули в руку записку, и я решительно не знаю, как мне от нее избавиться!

— Давайте ее сюда.

Письмецо незаметно перешло в руки Анны, которая удалилась с ним в соседнюю комнату. Через несколько минут она вернулась.

— Это любовная записка от барона Фуке, — шепнула она. — Вы первый раз получаете подобные послания?

— Великий боже, да!.. Что он от меня хочет?

— Он предчувствует, вероятно, свое близкое падение и потому просит нашего ходатайства у короля. Отдайте записку Кольберу, он догадается, что с ней нужно сделать!

Улучив удобную минуту, Лавальер поспешила исполнить совет герцогини.

Бал закончился. Король отправился в свои покои. Кольбер последовал за ним и попросил позволения сказать несколько слов наедине.

— Неужто еще какие-нибудь дела? — сказал король с неудовольствием.

— Я желал только передать вам вот эту записку.

Король быстро пробежал письмо и вспыхнул от негодования.

— Какой нахал! Он как будто нарочно подливает масла в огонь! Мы теряем к нему всякое сострадание! Завтра же опишите замок Во и все находящееся в нем! ‘Несносные’ долго останутся в памяти у этого глупца!..

Четыре недели спустя барон Фуке был внезапно по повелению короля арестован и без суда и следствия обвинен в растрате и расхищении государственного имущества.

Его блестящий дом в Париже и волшебный замок Во были конфискованы!

Падение министра произвело в стране неописуемый ужас и безграничное ликование. Это было одно из тех страшных юридических преступлений, которые редко повторяются в истории. Суд, составленный из лиц, относившихся к нему чрезвычайно враждебно, и тот не мог обвинить его, при всем старании найти его преступным в каких-нибудь поступках, которые бы уже не делались его предшественниками — Эмери и даже самим Мазарини, и притом в видах пользы государства.

Нужно было прибегнуть к величайшим натяжкам, чтобы составить обвинительные пункты. Недобросовестность их была так очевидна, что президент Ламуаньон, один из жесточайших врагов барона, счел своим долгом ходатайствовать у короля о снисхождении к обвиняемому. Но все было тщетно. Фуке пал, потому что нужно было спасти Францию от погибели. Нужно было уничтожить губительную финансовую систему, двадцать лет тяготевшую над Францией, и освободить ее от этой массы жадных пиявок, которые высасывали последние соки из несчастной страны. Дело дошло до того, что из восьмидесяти четырех миллионов ливров, даваемых страной, только тридцать миллионов поступали в государственную казну, остальные же пятьдесят четыре наполняли карманы министра финансов и чиновников его ведомства. Чтобы уничтожить это страшное чудовище, истощавшее Францию, надо было поразить прежде всего голову. Король хорошо понял это и потому был безжалостен к Фуке. Вакантное место министра финансов было передано Кольберу.

Часть III

Глава I. Аббат ла-Рокетт

На углу улицы Тиксерандери находился невзрачный домик, в котором умер поэт Поль Скаррон и в котором продолжала жить его жена Франсуаза.

Со дня смерти мужа эту женщину можно было видеть во всех передних важных лиц, терпеливо ожидавшую, чтобы приняли ее прошение о пенсии. Получая постоянно отказы, она с видом смиренницы возвращалась в свой серенький домик и на другой день снова принималась за те же прогулки по передним. Между тем денежные обстоятельства вдовы Скаррон вовсе не были так плохи, чтобы принуждать ее к подобным мерам. Она была настолько обеспечена, что могла жить безбедно, не прибегая ни к чьей помощи.

Первая комната домика, занимаемого Франсуазой, представляла весьма непривлекательное зрелище: большой стол, диван, кровать с пологом и несколько ветхих стульев составляли все ее убранство, а развешенные на стенах картины священного содержания придавали ей вид монашеской кельи. Но зато соседняя комната, куда входили только самые близкие друзья хозяйки, имела совсем другую наружность. Правда, и здесь не было никакой роскоши, но это была уютная, комфортабельная меблированная комната, кабинет ученого или поэта.

В этой комнате за большим письменным столом сидела вдова Скаррон. Трудно было узнать в ней теперь ту смиренную просительницу, со скромно опущенным взором, которая встречалась в передних важных особ и в доме Рамбулье. В ее больших смелых глазах горели энергия и неукротимая воля, лицо имело какое-то презрительное, вызывающее выражение. Вокруг нее были разбросаны письма, списки, шифрованные бумаги: она усердно занималась. Вдруг раздался звон колокольчика. Франсуаза поспешила в переднюю и сама отворила дверь.

Вошел патер Лашез, бывший наставник Лорена.

Вдова встретила его почтительным поклоном.

— Вы уже вернулись?

— Да, полчаса назад!

— Куда вы ходили?

— Я была у д’Атура, Граммона, Пон-Шартрэна, обедала в доме Рамбулье, затем зашла на минуту к Мольеру.

— А к нему зачем? — удивился Лашез.

— Я просила Мольера передать его величеству прошение от моего имени.

— Ха-ха-ха! Чтобы заставить бедняка выслушать выговор от короля — не вмешиваться на будущее время в чужие дела!

— Очень может быть!

— Воля ваша, Франсуаза, я решительно не могу понять, как вам не надоест это бесплодное попрошайничество? Неужто вам недостаточно тех средств, которые вы получаете от нас?

Скаррон насмешливо улыбнулась.

— Значит, и вы настолько недальновидны, что считаете целью моих хлопот деньги?

— Но что же другое?

— Да знаете ли, что я буду очень недовольна, если получу эту пенсию!

— Почему же?

— Тогда у меня не будет предлога толкаться в передних!

— Стало быть, вы находите удовольствие в самом процессе выпрашивания?

— Ни малейшего! Но я вижу в этом средство для достижения той цели, которую преследую.

— Интересно знать вашу цель!

— Я хочу как можно чаще напоминать о себе королю!

— Но вы наконец смертельно надоедите ему!

— Я следую примеру Фейльада: буду до тех пор надоедать его величеству, пока не удостоюсь наконец чести des granes entrees и не сделаюсь так же необходима ему, как и маршал!

— Цель недурная, но вы упустили из вида одно ничтожное обстоятельство: Фейльад — аристократ, маршал Франции, оказавший отечеству значительные услуги, вы же — не более как вдова писателя Скаррона и…

— И женщина с железной волей, — перебила его Франсуаза со сверкающими глазами, — которая сумеет добиться, чего желает!

Патер ничего не отвечал, он пристально смотрел на молодую женщину, и какое-то странное выражение промелькнуло на его лице.

— Нет ли каких-нибудь известий? — спросил он наконец.

— Кое-что имею! Пойдемте в кабинет.

Они вошли в соседнюю комнату, и Франсуаза тщательно затворила дверь.

Патер присел к письменному столу и углубился в чтение различных писем и бумаг, делая по временам заметки в своей записной книжке. Закончив свою работу, он обратился к вдове:

— Вы увидите, что Кольбер, встретив непреодолимое противодействие своим реформам в высших классах, должен будет пасть, и тогда мы завладеем наследием Мазарини!

— Увы! Мне кажется, что вашим надеждам не суждено осуществиться. Король слепо доверяет Кольберу и будет поддерживать его до последней крайности. Кроме того, герцогиня Орлеанская сочувствует его планам, а это также весьма важно.

Патер вскочил со своего места:

— Неужели вам известны отношения герцогини Орлеанской и короля?..

— Я полагаю, всякому известно, что она играет роль ширмы, чтобы придать более пристойный вид ухаживанию короля за Лавальер!

— О, так у вас совсем ложные сведения! Отношения Анны и короля гораздо ближе!..

— Что вы говорите?!

— Тише! Это опасная тайна! Но вернемся к Кольберу.

Из чего вы заключаете, что король так доверяет ему?

— Не далее, как сегодня, случилось одно обстоятельство, которое является очевидным доказательством влияния Кольбера. Военный министр Летелье подал в отставку!

— Кто вам сказал это?

— Граф де Нуврон рассказывал об этом в доме Рамбулье. Дело было так: Летелье счел чрезвычайно обидным для себя, что у него отняли право продавать офицерские патенты, и имел крупный разговор с Кольбером по этому поводу в присутствии короля. Военный министр доказывал необходимость этой продажи, а Кольбер настаивал на противном. Король перешел на сторону последнего, и Летелье не оставалось ничего другого, как просить об отставке, на что король немедленно согласился и тут же назначил Лувуа его преемником.

— Весьма неприятное известие! Этот выскочка Кольбер обладает железной энергией, но все же ему не удастся исторгнуть из наших рук верующий народ. В случае крайности мы не остановимся даже и перед гражданской войной!

Скаррон пожала плечами:

— Конде, Тюренн и Конти стали на сторону короля, и вы знаете, что как армия, так и народ боготворят их.

— Стало быть, вы считаете бесполезной борьбу за права, отнятые у нас Генрихом Четвертым?.. Стало быть, вы посоветуете нам сложить руки и равнодушно смотреть, как попирают ногами нашу власть и величие святой церкви?

Патер Лашез вскочил с кресла и в волнении зашагал по комнате.

— Я этого нисколько не думаю!

— Но что же, по вашему мнению, мы должны делать?

— Наблюдать и выжидать!

— Прекрасный совет! — насмешливо воскликнул патер Лашез. — Но я боюсь, как бы небо не рассердилось на нас за такую проволочку, да и церковь может состариться!

— Небо не знает времени, и церковь также вечна!

— Это верование делает вам честь, но, к сожалению, оно больше благочестиво, чем справедливо! Послушайте, Франсуаза, вы глубоко преданы нашему святому делу, но в то же время я начинаю замечать в ваших поступках и словах нечто, совершенно непонятное. Я вижу, что в глубине вашей души таятся какие-то мысли и желания, которые вы скрываете даже от меня! Берегитесь желать чего-нибудь, несогласного с нашими планами! Я имею право требовать от вас полной откровенности, или…

На лице Скаррон не появилось и тени смущения, она смело смотрела ему в глаза.

— Требовать от меня полной откровенности может только тот, кому эта власть дана свыше! — сухо ответила она.

— А если человек, стоящий перед вами, имеет эту власть?..

Патер Лашез отстегнул немного свою сутану и показал вдове золотой крест особенной формы, висящий на фиолетовой ленте.

Франсуаза стояла, точно громом пораженная.

— Вы… — прошептала она.

— Назначен провинциалом Средней Франции!..

Вдова упала на колени и почтительно поцеловала руку священника.

— В таком случае я готова отвечать на все ваши вопросы!

— Я желаю знать ваши планы!

— Я имею намерение стать женой с левой стороны короля Людовика Четырнадцатого!

Патер Лашез недоверчиво посмотрел на вдову, но потом весело рассмеялся:

— Ха-ха-ха. Бедная женщина совсем помешалась! Однако это весьма грустное открытие, — продолжал он серьезнее, — потому что люди с такими сумасбродными головами не могут служить нашему ордену, они не только не способны принести никакой пользы, но, напротив, могут сильно повредить нашим интересам.

Скаррон сильно побледнела.

— Я не могу понять, отчего мой план кажется вам таким несбыточным. Разве возвышение бедного сельского священника Лашеза до степени первого провинциала Франции или возвышение ничтожного приказчика Кольбера в министры менее чудесно, нежели мой план?

— Но неужели вы не понимаете, что мужчина, обладающий умом, знаниями, твердой волей, всегда может добиться высокого положения в свете, потому что все эти качества необходимы для его повелителей. Но женщина — совсем другое дело. Чтобы обратить внимание короля, да еще с таким характером, как у Людовика Четырнадцатого, она прежде всего должна быть очень хороша собой, а…

— Я очень хорошо знаю, что я дурна, и не могу внушить любви пылкому, страстному Людовику. Да я этого и не добиваюсь! Вы забыли, патер Лашез, что молодость проходит, что человек под конец пресыщается любовью и наслаждениями. Тогда он обращается к религии и ищет успокоения в ее святых истинах! Король, пользующийся с избытком всеми благами, скорее всякого другого дойдет до этого состояния. Тогда-то вдова Скаррон выступит на сцену и добьется исполнения своего плана!..

Прелат смотрел на Франсуазу с глубоким изумлением, он хотел сказать что-то, но в эту минуту раздался громкий звонок, и вдова поспешила в переднюю.

Вошли графиня Сен-Марсан, за ней — герцогиня Лонгевиль и аббат Ла-Рокетт. Пока вновь прибывшие разговаривали с Лашезом, вдова поспешила закрыть ставни, придвинуть кресла к большому столу и потом, закончив все эти приготовления, смиренно уселась в самый темный уголок, как будто все то, что должно было говориться здесь, нисколько ее не касалось.

Раздался второй звонок, возвестивший приход Лорена, де Гиша, д’Эфиа и Сен-Марсана.

Тогда патер Лашез предложил собравшимся занять места вокруг стола и попросил позволения сказать несколько слов.

— Таинственность, которой мы принуждены были окружить настоящее собрание, может служить вам лучшим доказательством той опасности, которая ежеминутно грозит нашему святому делу. Ввиду этой опасности нам не следует терять время в бесплодных разговорах, а нужно действовать как можно энергичнее. Этот знак, — продолжал он, показывая золотой крест, — объяснит вам мое настоящее значение, так что с этой минуты все отношения с Римом будут производиться через меня. Военный министр Летелье пал, но сын его Лувуа назначен на его место, и мы должны употребить все меры, чтобы перетянуть этого молодого человека на нашу сторону и сделать из него достойного соперника Кольберу. Вы, конечно, понимаете, что наше общество тогда только может осуществить великие надежды, возлагаемые на него, если мы будем действовать единодушно, забыв наши личные дрязги и ссоры. На этом основании я приказываю вам, Лорен, помириться с герцогом де Гишем! С этой минуты вы должны быть друзьями!

— Я ничего не имею против де Гиша, — сухо заметил Лорен, — я требую только, чтобы он не вооружал против меня герцога Орлеанского.

— Но я в этом случае следовал только вашему примеру!

— Этого не должно быть на будущее время! — серьезно сказал Лашез. — Лорен должен занимать первое место при герцоге. Вы, де Гиш, не знаете, против кого ведете интригу!

Но и вас, Лорен, я также не могу похвалить. Вы бегаете за актрисами, компрометируете себя даже в глазах короля! Неужели вы не понимаете, что таким образом вы делаете совершенно невозможным ваше сближение с герцогиней Орлеанской?

— Будьте покойны, герцогиня имеет слишком уважительные причины, чтобы быть со мной в хороших отношениях.

— Полноте, пожалуйста! Как будто вы не видите, что вся эта комедия с Лавальер не более чем ширма, которой хотят прикрыть настоящую фаворитку короля…

Если бы бомба разорвалась посреди комнаты, то она, вероятно, не произвела бы такого впечатления, как эти слова Лашеза. Несколько минут все находились в каком-то оцепенении. Первая заговорила герцогиня Лонгевиль.

— Мне кажется, вы ошибаетесь! Я имею самые достоверные сведения через камер-фрау Лавальер, что король осыпает ее письмами и подарками.

— У меня также весьма уважительные причины сомневаться в справедливости ваших наблюдений, — иронически заметил Лорен.

— Желаете доказательства?

— Да! Да! — раздалось со всех сторон.

— Помните ли вы, Лорен, вашу вечернюю прогулку с герцогиней в парке Сен-Клу?

— Еще бы!!!

— Что случилось на другой день?

— Герцогиня отправилась в Париж, чтобы навестить вдовствующих королев и позировать Миньяру.

— Только-то?! Будьте добры, рассмотрите эту перчатку!

Лорен посмотрел на внутреннюю сторону перчатки: там был герб герцогини Орлеанской.

— Нет сомнения, что эта перчатка принадлежит герцогине! Интересно, где она найдена?

— В кабинете короля!

— Неправда?! — воскликнул Лорен.

— Успокойтесь, молодой человек! — строго сказал патер Лашез. — Анна Орлеанская вовсе не позировала Миньяру, а прямо отправилась в кабинет короля, куда ее провожал маршал Фейльад и через два часа снова вернулся за нею. Что произошло между королем и герцогиней — предоставлю решить вашей проницательности. Но дело в том, что с этого дня король начал находить Лавальер красавицей, а герцогиня стала относиться с дурно скрываемым пренебрежением к своему супругу, да и к вам, Лорен!

— Так вот что! — пробормотал Лорен, весь красный от гнева. — Хорошо же, теперь я буду действовать иначе!

— Что же вы намерены делать?

— Или она будет принадлежать мне, и тогда, конечно, сделается врагом короля, или я восстановлю против нее мужа!.. Между обоими братьями начнется страшная борьба, в которой примет участие вся Франция!

— От души одобряю этот план и желаю ему полного успеха, — сказал патер Лашез. — Вы, герцог, — обратился он к де Гишу, — должны снова начать ухаживать за маршальшей Гранчини.

— Ах! Это трудная задача! — вздохнул де Гиш.

— Но которую вы, конечно, блистательно разрешите.

Вы сообщите Гранчини историю с перчаткой, а она, по свойственной женщинам болтливости, не преминет донести ее до ушей королевы Терезии! Вы же, месье и мадам, — обратился он к остальным, — должны взять на себя следующую обязанность: пока обе партии королевского дома будут обессиливать друг друга в борьбе, вы должны образовать третью партию, то есть восстановить старую Фронду!

— Это немыслимо, — воскликнул д’Эфиа, — последняя надежда Фронды умерла вместе с Гастоном Орлеанским!..

— Чтобы возродиться в лице его сына, — перебил Лашез, — который был объявлен умершим для того только, чтобы вернее спасти ему жизнь. Графиня Сен-Марсан выдала этого ребенка за своего сына и назвала Лореном!

— Лорен?! — воскликнули все в один голос.

— Да, молодой человек, стоящий перед вами, — Людвиг Гастон, сын герцога Орлеанского, который должен стать отныне законным главой нашей партии! Теперь, многоуважаемые собратья, когда вы узнали все, что я обязан был сказать вам, мы поспешим закончить заседание. Место наших сборищ будет по-прежнему у Франсуазы Скаррон!

Маленькое общество стало расходиться с величайшей предусмотрительностью. Первыми вышли Лорен и де Гиш, закутавшись с головы до ног в черные плащи. За ними последовали остальные. Аббат Ла-Рокетт проводил герцогиню Лонгевиль в церковь Святого Фомы. Пробыв здесь некоторое время, они взяли наемную карету, которая и привезла их в квартал Сен-Жермен.

В то время, как вышеописанное заседание происходило у вдовы Скаррон, в дом Лонгевилей явилась совершенно неожиданная посетительница — Нинон де Ланкло.

Король и Мазарини сдержали данное ей обещание.

Она имела частную аудиенцию у короля, который принял ее чрезвычайно любезно. Ей была назначена значительная пенсия, и с этих пор Нинон душой и телом предалась двору. Поэтому она ревниво наблюдала за всем, что происходило в доме Рамбулье. В день собрания у Скаррон Нинон обедала в Рамбулье и заметила, что вся иезуитская клика шепталась дольше обыкновенного. Тонкий слух Нинон уловил некоторые слова, и она могла догадаться, что дело шло о каком-то тайном собрании, но где, когда и с какой целью — она не могла расслышать. Нинон решила разузнать это во что бы то ни стало. Сказано — сделано. Вернувшись домой, она немедленно отправила Бабино и Лоллоту к дому Лонгевилей с приказанием внимательно наблюдать за всем, что там будет происходить, и если герцогиня выедет, то следить, куда она отправится.

Не успело смеркнуться, как верные слуги вернулись назад и доложили своей госпоже, что герцогиня Лонгевиль и еще несколько дам и мужчин собрались у вдовы Скаррон. Нинон сунула в карман пару пистолетов и, закутавшись в темный плащ, чуть не бегом пустилась к дому Лонгевилей. Так как она нередко бывала у герцогини, то швейцар знал ее лично.

— Герцогини нет дома! — объявил он.

— Я знаю! Она у вдовы Скаррон, но мне необходимо увидеться с ней, и потому я подожду ее возвращения. Проводите меня в будуар герцогини и не говорите о моем присутствии никому из слуг. Вот вам луидор.

Швейцар охотно исполнил просьбу Нинон и проводил ее в будуар герцогини, Комната была ярко освещена, на круглом столе перед диваном, покрытом скатертью ослепительной белизны, стояли два прибора. Нинон чуть не запрыгала от восторга, она видела, что все ее предположения сбываются как нельзя вернее. Вытащив из кармана пистолет, она спряталась под стол и уселась там, совершенно закрытая длинной скатертью.

Прошло около часа в томительном ожидании, вдруг с улицы донесся стук подъезжающего экипажа, послышались голоса, шаги, и через минуту в будуар вошла герцогиня Лонгевиль в сопровождении аббата Ла-Рокетта.

Они сели ужинать, разговор не клеился, герцогиня говорила мало, аббат отвечал односложными фразами.

Наконец Лонгевиль сказала одному из лакеев:

— Зажгите восковые свечи на моем домашнем алтаре. Господин аббат прочтет вечерние молитвы. Теперь можете удалиться, я позвоню, когда вы мне понадобитесь!

Лакей ушел. Герцогиня заперла дверь на ключ и стала тревожно ходить по комнате, наконец она подошла к аббату.

— Ну, мой милый, что вы скажете о сегодняшнем вечере? Боже, какие невероятные вещи нам пришлось услышать!

И они начали обсуждать все то, что узнали у вдовы Скаррон. Нинон слушала и не верила своим ушам! Между тем собеседники, увлекаясь разговором, усердно попивали вино. Беседа из области политики стали переходить мало-помалу в другую, более нежную, область, голоса делались все тише, нежнее… Послышалось нечто похожее на поцелуй. Нинон решила, что настала самая удобная минута, чтобы выйти из своей засады.

Вдруг стол зашевелился и — о ужас! Нежная парочка увидела перед собой фигуру Нинон с поднятым пистолетом.

Герцогиня хотела закричать — и не могла, аббат растерялся, как школьник.

— Что же вы не кричите? — засмеялась Нинон. — Нужно созвать прислугу! Ваше положение так интересно, что нуждается в зрителях!

Герцогиня вскочила и сделала было шаг к сонетке.

— Остановитесь! — вскричала Нинон. — Или я выстрелю в вас во имя короля! Не мешайте мне выйти отсюда — иначе я не ручаюсь за последствия!

Замок щелкнул, и Нинон исчезла из комнаты.

Прислуга привыкла, что аббат долго читает свои вечерние молитвы, и потому Нинон не встретила в залах ни одной души. Швейцар, получив еще луидор, беспрепятственно выпустил ее.

В тот же вечер Кольбера посетила поздняя гостья, которая передала ему от слова до слова разговор, подслушанный в доме Лонгевиль. Нетрудно догадаться, что это была Нинон де Ланкло.

На другой день герцогиня Орлеанская не успела еще одеться, как леди Мертон вручила ей записку следующего содержания:

‘Если вы пожелаете в другой раз позировать Миньяру, то не теряйте у него своих перчаток. Шевалье Лорен передаст вам найденную перчатку. Подробности узнаете от леди Мертон’.

Не позже, как через час, герцогине доложили, что шевалье Лорен просит у нее аудиенции от имени ее супруга.

Анна встретила молодого человека чрезвычайно холодно.

— Будьте как можно короче! Дела моего супруга меня не интересуют!

— Но из этого не следует, что его высочество не должен интересоваться вашими делами! — дерзко заметил Лорен.

— Прошу вас, без предисловий!..

— Слушаюсь! Будьте добры, герцогиня, взгляните на эту перчатку! Она найдена в кабинете в то самое утро, когда вы предполагали позировать Миньяру.

— Только-то? — усмехнулась герцогиня. — Поблагодарите моего супруга за любезность, с которой он заботится о собирании моих перчаток!

Лорен был озадачен: он никак не ожидал, что герцогиня отнесется так спокойно к компрометирующему для нее открытию.

— Не угодно ли вам объяснить, каким образом она попала в кабинет короля?

— Не считаю нужным!

— Я передам ваш ответ герцогу Орлеанскому!

— Сделайте одолжение!

— Берегитесь, герцогиня! — прошептал взбешенный Лорен. — Я все разузнаю, клянусь вам честью! Вы не напрасно возбудили мою ревность!

— Как ваша любовь, так и ваша ревность, могут интересовать только женщин вроде Арманды Бежар!

— Стало быть, вы окончательно отталкиваете меня? Вы уничтожаете ту надежду, которую дали мне в парке Сен-Клу?

— Тогда я считала вас за талантливого интригана, теперь вижу, что вы не более как ничтожный шпион. Тогда я видела в вас мужчину, а теперь вы оказываетесь тщеславным мальчишкой! Наконец, тогда я думала, что вы больше, чем кажетесь, теперь же убеждаюсь, что вы несравненно ничтожнее!

Лорен был бледен, как полотно.

— Но если я докажу вам противное?.. — проговорил он задыхающимся голосом.

— В таком случае я сдержу свое обещание.

Лорен как помешанный вышел из комнаты Анны и направился в покои герцога Орлеанского.

Глава II. Вдова Скаррон

Нинон не забыла побывать также у своего приятеля Мольера и сообщить ему интересное приключение в доме Лонгевиль.

Как только она ушла, Мольер отыскал прошение, оставленное ему Скаррон, положил его в карман и поспешно отправился во дворец.

Первый камер-лакей его величества Мараметт шепнул Мольеру, провожая его в кабинет короля:

— Ну, Мольер, сегодня вам нужно иметь большой запас острот: погода очень дурна!

С этими словами он отворил дверь, и Мольер очутился перед лицом короля. Людовик XIV быстро ходил взад и вперед. Лицо его было красно, жилы на лбу налились кровью. Мольер никогда не видел его величество в таком гневном настроении. Он не на шутку испугался, и вся фигура его как-то жалобно съежилась.

Король пристально посмотрел на него и невольно улыбнулся.

— Ваше величество! Когда я шел сюда, один добрый гений шепнул мне, что на Олимпе разразилась гроза, но я никак не ожидал, что молния так ослепительна, как оказалось на самом деле!

Людовик XIV рассмеялся.

— Добрый гений не обманул вас, мы действительно сильно раздражены! Не встретились ли вы сегодня с Нинон де Ланкло?

— Как же, ваше величество, я только что видел ее.

— Что она говорила?

— Нинон рассказала мне один презабавный анекдот…

Король мрачно взглянул на него.

— Уж не о перчатке ли?

— Прошу извинения, сир, дело шло о вечерней молитве одного аббата.

— Не увертывайтесь, Мольер! Мы не расположены шутить сегодня. Рассказывайте ваш анекдот об аббате.

— Дело вот в чем, сир! Одна прелестная женщина средних лет, получившая самое религиозное воспитание, не может спокойно заснуть, пока не прослушает вечерних молитв, прочитанных одним красивым аббатом. Дама так набожна, что проводит в этом похвальном занятии несколько часов каждый вечер, тщательно запираясь от любопытных взоров в своей спальне. Но однажды случилось, что некая молодая шалунья пробралась в комнату этой знатной дамы, спряталась под стол и была невидимой свидетельницей презабавной сцены. Аббат вместо того, чтобы приняться за чтение молитв, сел на диван около хорошенькой женщины, нежно обнял ее и стал шептать слова любви!

Людовик XIV от души смеялся:

— Очень пикантный анекдот! Ну, Мольер, мы уверены, что вы знаете, кто были эта знатная дама и благочестивый аббат!

— Да, ваше величество! Герцогиня Лонгевиль и аббат Ла-Рокетт!

— А под столом сидела Нинон де Ланкло! Не так ли?

— Да! — ответил изумленный Мольер.

— Она вам ничего больше не рассказывала?

— Ни слова!

— Знаете что, Мольер! Нинон — превосходная женщина!..

Король несколько минут ходил в задумчивости.

— Вы незнакомы с вдовой Скаррон? — вдруг спросил он.

— Как же, знаком! Я даже пришел к вашему величеству с целью передать ее прошение о пенсии!..

— С какой стати вы принимаете в ней участие? — нахмурился король.

— Я был приятелем ее покойного мужа!

— Вот как! Мы этого не знали! Дайте сюда прошение.

Король внимательно прочел поданную бумагу.

— Послушайте, Мольер, мы хотели возложить на вас небольшое поручение.

— Я сочту это за величайшую милость! — проговорил обрадованный Мольер.

— В сумерках вы отправитесь к вдове Скаррон и скажете ей, что мы читали ее прошение и передали Кольберу с тем, чтобы он разузнал, действительно ли Скаррон нуждается в денежном пособии и что на основании нашего приказания министр приглашает ее явиться к нему сегодня же вечером. Вы проводите Скаррон к левому флигелю, где вас будет ожидать Мараметт, которого вы и приведете прямо в эту комнату.

— Все будет исполнено в точности, ваше величество.

Едва наступили сумерки, как Мольер звонил уже у подъезда вдовы Скаррон. В домике началась суматоха, слышно было, как бегали взад и вперед. Наконец дверь отворила сама Франсуаза.

— Ах! Это вы, господин Мольер! Как вы хлопочете для меня! Да благословит вас Бог за ваше доброе сердце! Что, безуспешно?

— Напротив, я пришел к вам с доброй вестью! Одевайтесь скорей и пойдемте к Кольберу!

— Разве… мое прошение принято?.. — проговорила она, бледнея.

— Это будет зависеть от вашего разговора с Кольбером. Однако, пойдемте скорее! У этих господ нет свободного времени.

Франсуаза поспешила одеться, и через несколько минут они отправились. Скаррон была так поглощена мыслью о предстоящем свидании с министром, что и не заметила, как они миновали целый ряд темных улиц и подошли к Лувру. Она опомнилась только в ту минуту, когда очутилась в высокой, ярко освещенной комнате.

— Пожалуйста, господин Мольер! — раздался голос Мараметта. — А вы, сударыня, останьтесь здесь, вас позовут, когда будет нужно!

Франсуаза осталась одна. Сердце ее сильно билось… Боже! Неужели она будет говорить с Кольбером? С тем самым Кольбером, гибель которого замышляли ее друзья!..

А что, если ей расставлена ловушка? Если в это самое время у нее в доме производится обыск? Там найдут патера Лашеза и массу компрометирующих бумаг, писем… Холодный пот выступил у нее на лбу…

— Пожалуйста, вас просят! — раздался тот же голос.

Франсуаза очнулась. Она поспешно встала, но едва держалась на ногах. Мараметт отворил настежь дверь в соседнюю комнату, и — великий Боже! Не сон ли это?.. — Франсуаза очутилась перед лицом самого Людовика XIV.

Несколько минут длилось молчание. Король внимательно осматривал просительницу.

— Вдова Скаррон?

— Точно так, ваше величество!

— На какие средства вы жили после смерти вашего мужа?

— Мне помогают друзья.

— Неужели вам, здоровой, молодой женщине, не совестно жить подаяниями ваших друзей?

— Не только совестно, сир, но в высшей степени унизительно! Принимая пособия, я становлюсь зависимой от моих благодетелей в нравственном отношении — и должна разделять их принципы, убеждения, даже если вовсе не сочувствую им…

— И потому вы, чувствуя наконец угрызения совести, решились освободиться от тлетворного влияния ваших друзей и обратились за милостыней к нам?..

Скаррон побледнела.

— Я не понимаю, на что ваше величество намекаете.

— Будто бы? Мы хотим спросить, не раскаиваетесь ли вы в тех благочестивых предприятиях, ради которых ваши благородные друзья дают вам подачки?

— Я никогда не думала, — проговорила Франсуаза дрожащим голосом, — что короли, которые стоят на такой недосягаемой высоте, имеют время и охоту издеваться над несчастными бедняками, которые обращаются к их милосердию!.. Позвольте мне удалиться!..

Она хотела поклониться, но зашаталась и почти без чувств упала к ногам Людовика XIV.

Король был добр от природы, он никак не ожидал, что его слова произведут такое потрясающее действие, и ему стало чрезвычайно жаль эту бедную женщину, так беспомощно лежавшую у его ног. Он заботливо приподнял ее и довел до кресла, потом достал золотой флакон с каким-то спиртом и заставил ее понюхать. Через несколько минут Франсуаза пришла в себя, открыла глаза и с бесконечной признательностью взглянула на короля.

— Благодарю вас, сир, мне лучше! — проговорила она, возвращая флакон.

— Оставьте у себя этот флакон на память о том, что король Людовик Четырнадцатый умеет быть великодушным даже и к своим врагам, и притом же, — прибавил он, улыбаясь, — он может еще пригодиться вам в течение нашего разговора. Приглашая вас сюда, мы имели в виду поговорить не об одной только пенсии. Нам достоверно известно, что в вашем доме бывают собрания, которые под личиной религиозных бесед имеют целью составление самых возмутительных заговоров против короля и государства!

— Великий Боже! — воскликнула Франсуаза и закрыла руками свое бледное лицо.

— Как видите, мы имеем весьма точные сведения. Вы, конечно, понимаете, что нам стоит только черкнуть пером — и все ваши достойные друзья переселятся на вечное житие в Бастилию, где уж им, конечно, не придется больше сочинять разные истории о перчатках и мнимо умерших сыновьях Гастона Орлеанского. Но чувство собственного достоинства не позволяет нам обратить внимание на этих грязных, мелких людишек! Что же касается вас, мадам, то мы не только прощаем все ваши заблуждения, но, кроме того, желая сделать вас совершенно независимой от этого преступного общества, назначаем вам пенсию в две тысячи ливров!

— Ваше величество! — воскликнула Франсуаза вне себя. — Я не смею… не должна принять эту милость! Я…

— Ни слова более! Пусть угрызения вашей совести будут единственным наказанием за все ваши проступки.

Король кивнул ей головой и хотел удалиться, но Скаррон загородила ему дорогу. Она бросилась перед ним на колени и схватила его за руки:

— Государь! Делайте со мной, что хотите!.. Бросьте меня в Бастилию, подвергните всей строгости закона, но прежде выслушайте меня!.. Я могу перенести все на свете, все мучения, все пытки, но только не презрение Людовика Четырнадцатого, для которого я готова пожертвовать и своей жизнью, и спасением своей души, и о котором я день и ночь беспрестанно думаю!.. С самого детства меня преследовали величайшие несчастия, но я точно каким-то чудом оставалась цела и невредима! Мне невольно начала приходить мысль, что Бог не напрасно сохраняет мне жизнь, что Он, вероятно, предназначает меня для какой-нибудь великой цели… В тысяча шестьсот пятьдесят втором году, когда я в первый раз увидела вас во время торжественного въезда в Париж, какой-то тайный голос шепнул мне: ‘Вот тот, ради кого Господь спасал тебя, вот кому ты должна посвятить всю твою жизнь, все силы и способности’.

Ироническая улыбка скользнула по губам короля.

— Продолжайте, мадам, ваш рассказ делается занимательным.

— Смейтесь, смейтесь, сир! Я знаю, что мои слова не только кажутся вам смешными, но, может быть, вы принимаете меня даже за безумную, которой было бы приличнее сидеть в доме умалишенных, нежели говорить с великим монархом. Но погодите, — продолжала она каким-то торжественным, пророческим голосом, — придет время, когда счастье, слава, весь этот блеск и величие потеряют для вас всякую прелесть, надоедят, опротивеют вам, когда королевское сердце почувствует пустоту, пресыщение этой суетной жизнью!.. Тогда ничтожная, смешная женщина, которая стоит перед вами, придет и успокоит измученное сердце короля своей святой, неизменной любовью!.. Тогда вдова Скаррон станет лучшим другом великого Людовика!..

Улыбка давно уже сбежала с лица короля. Точно какая-то непреодолимая сила влекла его к этой бедной женщине, смотревшей на него огненными глазами. Он видел, что это не комедия, не притворство, а глубокий, способный на величайшие жертвы энтузиазм.

— Если ваша преданность действительно так велика, как вы говорите, то нам остается только радоваться приобретению нового друга! Теперь, располагая пенсией в две тысячи ливров, вы можете быть совершенно независимой от тех друзей, с которыми нужда делает вас невольной союзницей! Ваша совесть и ум должны научить вас, как и чем быть нам полезной, а мы с благодарностью примем ваши услуги!

Франсуаза была так взволнована, что не могла отвечать, по ее бледному лицу текли слезы.

Король позвонил, вошел Мольер.

— Проводите госпожу Скаррон домой.

Людовик приветливо кивнул им головой и удалился. Мольер и Франсуаза молча пробирались по темным улицам Парижа. Поэт считал нескромным расспрашивать свою спутницу о результате ее свидания с королем, а Франсуазе было не до разговоров. Поравнявшись с церковью Святого Фомы, вдова остановилась.

— Благодарю вас, Мольер, теперь я могу дойти и одна. Я никогда не забуду услуги, которую вы оказали мне сегодня. Доброта короля превзошла все мои ожидания: мне назначена пенсия в две тысячи ливров. Спокойной ночи!

— Вот как! — прошептал изумленный поэт. — Это что-то странное!

Трудно себе представить волнение, в котором находился патер Лашез, ожидая возвращения Франсуазы. Услышав знакомый звонок, он опрометью бросился отворять дверь и, забыв всякую предосторожность, закричал чуть не на всю улицу:

— Ну в чем дело, рассказывайте скорее!

Франсуаза бросила на него странный взгляд и молча указала на соседнюю комнату.

— Боже! Что за торжественный вид! Видели вы Кольбера?

Но вдова упорно молчала, она тщательно затворила дверь, опустила занавески, хотя ставни уже были заперты, и тогда только сказала патеру:

— Я не видела его!

— А! Так вы были у кого-нибудь другого?..

— Сам король принял меня!

— Король?!

— Да! Он знает о вчерашнем собрании! Ему известно все, что здесь говорилось, — от первого до последнего слова!

— Несчастная, ты лжешь!.. Или ты изменила нам?!

— Ни то ни другое.

— Но ты, конечно, ни в чем не призналась?

— Напротив, я видела в чистосердечном признании единственное для себя спасение.

— Бесчестная! И ты не постыдилась купить свое спасение ценой нашей гибели?..

— Успокойтесь! Король так презирает вас всех, что не считает даже достойными наказания.

— Но кто же мог выдать наши планы?

— Очевидно, что между нами есть шпион, предатель!

Но кто именно — неизвестно! Послушайте моего совета, патер Лашез, вы видите, с какими низкими людьми вам приходится иметь дело. Бросьте их и ожидайте терпеливо той минуты, когда наступит время действовать, и я буду верной вашей союзницей.

— Но как же ты оправдала себя в глазах короля?

— Я высказала ему все то, что говорила вам вчера!

— И он не рассмеялся, не принял тебя за сумасшедшую?

— Напротив, он был очень тронут, назвал меня своим другом и назначил пенсию в две тысячи ливров.

Патер долго не отвечал ей. Наконец он взял ее руку и поднес к губам.

— Ну, Франсуаза, ты победила меня!.. С этой минуты я разрываю всякую связь с нашим обществом и буду действовать с тобой заодно!

Глава III. Домашняя война

Филипп Орлеанский был, без сомнения, человек малодушный, слабый, истративший последний остаток энергии в порочных удовольствиях, которым он чрезмерно предавался, но тем не менее, когда Лорен открыл ему глаза на отношения Анны и короля, вся бурбонская кровь герцога вскипела. В первую минуту он хотел сделать жене и брату самый грубый скандал, но Лорен, д’Эфиа и де Гиш успели удержать его от такой безумной выходки, которая при настоящем расположении духа короля могла кончиться самой трагической развязкой. Герцог выслушал советы своих приятелей, решился терпеливо ожидать лета и тогда, отправившись в Сен-Клу, на свободе отомстить своей преступной жене.

В конце мая члены королевской фамилии начали разъезжаться. Королева Генриетта вернулась в Сен-Коломбо, королева-мать — в Мезон-Мениль, их величества переехали в Сен-Жермен, а герцог Филипп отправился в Сен-Клу, объявив Анне, которая оставалась еще в Париже, что он надеется видеть ее не позже, как через неделю. В августе все королевское семейство должно было собраться в Версале, который предполагали открыть к этому времени перед взорами изумленной Франции.

Анна отправилась в Сен-Клу, не имея ни малейшего подозрения о злобных замыслах герцога. С ней поехали Лавальер, леди Мертон и секретарь Лафонтен. Герцогиня была слишком уверена в своем могуществе, чтобы опасаться каких-нибудь неприятных действий со стороны своего супруга. Кроме того, Анна уговорилась с королем, что два раза в неделю она и Лавальер будут иметь с ним свидание в замке Марли, а если какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешает дамам явиться в условленный день, то его величество должен сам прийти в тот же день вечером в павильон, находящийся в парке Сен-Клу. Однако с первой минуты приезда герцогиню неприятно поразили два обстоятельства: во-первых, к ней никто не вышел навстречу — ни сам герцог, ни один из кавалеров из свиты, во-вторых, двор и парк были наполнены солдатами, так что замок казался цитаделью, в которой содержался какой-нибудь важный преступник. Войдя в свой салон, она была крайне удивлена, увидев там Филиппа и его кавалеров. Герцог Орлеанский не потрудился даже встать, чтобы приветствовать свою супругу.

— Благодарю вас за любезную встречу, — холодно сказала Анна, — я очень устала после дороги и потому прошу извинения, что не могу провести сегодняшний вечер в вашем обществе.

— Ах, как это противоречит моим желаниям! Мне так хотелось поговорить с вами. Но надеюсь, вы не настолько утомлены, чтобы не подарить мне какого-нибудь часа. Дамы, оставьте нас.

Анна вспыхнула:

— Я полагаю, что право отпускать моих дам принадлежит только мне одной! Во всяком случае они не уйдут отсюда раньше ваших кавалеров!

— В таком случае прошу вас уйти.

Придворные вышли из комнаты. Дамы — в величайшем смущении, кавалеры — с насмешливыми улыбками. Анна села в кресло.

— Что вам угодно от меня?

— Я ничего не желаю от вас, мадам, я хочу судить вас и имею на это право, как муж и как дворянин, которому вы нанесли самое тяжкое оскорбление!..

— Ваши слова были бы смешны, месье, если бы не были так жалки!

— Мадам, не раздражайте меня! Вы играете в опасную игру!

— Я не имею ни малейшего желания раздражать вас, напротив, я даже рада, что вы затеяли этот разговор, так как мне давно уже хотелось выяснить наши отношения. Посмотрим, кто прав: вы или я!

— Вот это мило! Вы, кажется, намерены обвинять меня?

— Я сейчас докажу вам, что имею на это полное право. Помните ли вы, месье, ваш первый визит в Мезон-Мениль и разговор, который мы вели, оставшись наедине?

— Помню.

— Стало быть, вы не забыли также и моих слов, что если вы выдадите когда-нибудь тайну вверяемых вам планов, то я сделаюсь вашим непримиримым врагом. Вы торжественно поклялись мне сохранить все в величайшем секрете — и как же вы сдержали ваше слово? В тот же день вы выболтали весь наш разговор одному из самых негодных мальчишек, окружавших вас!..

— И нисколько не раскаиваюсь в своей болтливости! Ваши планы, мадам, были такого рода, что мне нельзя было согласиться на них очертя голову, и я поступил чрезвычайно благоразумно, посоветовавшись с Лореном.

— Не стану говорить, как я глубоко раскаиваюсь, что стала женой подобного человека, не стану говорить о моем глубоком презрении к вам, скажу только одно: вы нарушили клятву, данную мне, и потому все отношения между нами должны быть прерваны, я считаю себя свободной от всяких обязательств относительно вас. Единственная связь, существующая между нами, — это уважение к имени, которое мы оба носим!

— Короче говоря, вы желаете возвратить себе полную свободу, которой можно располагать тем с большим удобством, что она будет прикрыта герцогской мантией Орлеанов!

Филипп злобно засмеялся.

— Чтобы делать такие непозволительные намеки, нужно иметь веские доказательства!..

— О, за ними дело не станет! После того вечера, когда вы, гуляя с Лореном, в первый раз вкусили сладость измены, вы имели тайное свидание с королем! Не так ли?

— Герцог, — воскликнула Анна, вне себя от негодования, — если в вас осталась хоть капля совести, то скажите мне: неужели Лорен осмелился сказать вам, что я позволила ему что-нибудь больше обыкновенной беседы?..

— Конечно! Он в таких красках описывал мне вашу красоту, что я имел даже глупость приревновать его.

— Ваше подозрение так чудовищно, что я считаю унизительным для себя оправдываться! Его величество защитит меня от подобных оскорблений!

Анна быстро встала и хотела уйти, но Филипп схватил ее за руку и силой усадил в кресло.

— Позвольте, мадам, — сказал он, — вы еще останетесь!

Вы напрасно надеетесь, что король может спасти вас. Теперь никто не вырвет вас из моих рук! Я не могу заставить вас полюбить меня, не могу внушить вам уважение к себе, но могу сломить вашу гордость, высокомерие и принудить повиноваться. Вы будете играть ту же жалкую роль, которую хотели навязать мне. С этой минуты вы сделаетесь игрушкой, куклой в моих руках… и уж потешусь же я над вами!.. Я хочу, могу и исполню мои угрозы, хотя бы ради этого мне пришлось явиться в Версаль вдовцом!..

В начале этого разговора герцогиня чувствовала только непреодолимое отвращение к мужу, но последние слова навели на нее ужас: не оставалось сомнения, что против нее составлен целый заговор, душой которого должен был быть Лорен, а она знала, что этот человек способен на все, даже на злодейство. Чувство самосохранения заговорило в ней. Анна поняла, что единственное спасение для нее — прибегнуть к хитрости.

— Знаете ли, герцог, несмотря на всю грубость ваших слов, меня радует, что я снова вижу в вас мужчину, и я, признаюсь, начинаю чувствовать к вам нечто похожее на уважение.

Герцог покраснел от удовольствия, но отвечал с кажущимся равнодушием:

— Не думайте поддеть меня этими льстивыми фразами.

— Можете верить или не верить — как вам угодно! Но я обещаю вам полную покорность до тех пор, пока вы сумеете сохранить это импонирующее влияние на меня.

— О, в энергии недостатка не будет!

— Чего же, однако, вы от меня хотите?

— Начиная с этого дня, вы будете пленницей в Сен-Клу. Если вы пожелаете погулять в парке, то не иначе, как в сопровождении одного из моих кавалеров. Не делайте бесполезных попыток к побегу, весь замок и парк охраняются бесчисленной стражей и… я не могу ручаться за всякую шальную пулю!

Анна побледнела.

— Я готова исполнить ваши приказания, месье, но должна предупредить вас, что король будет приходить инкогнито в парк для свидания с девицей Лавальер, и я боюсь, что при подобных условиях жизнь его величества может подвергнуться опасности.

— Ну что же делать! — злобно прошептал Филипп. — Браконьера и переодетого короля трудно различить в темноте!..

— Неужели вы не остановитесь даже перед братоубийством?.. Послушайте, я знаю, что этот адский план внушен вам Лореном, который успел убедить вас, что таким образом вам откроются ступени трона, а вы были настолько слепы, что поверили ему! Разве вы не видите, что этот обманщик смотрит на вас только как на орудие, чтобы самому занять первое место в государстве! Ведь недаром же он выдает себя за сына Гастона Орлеанского!.. Верьте моему слову: если король погибнет от пули какого-нибудь стрелка в вашем парке, Лорен первый выдаст вас как убийцу и собственными руками приготовит для вас вторую пулю. Боже, как вы ослеплены! Вам расставляют самую гнусную ловушку, а вы воображаете, что это гениальный план, который сделает вас повелителем Франции!.. Остановитесь, пока еще не поздно! Лорен уже привел вас на край пропасти!

Герцог был потрясен словами Анны. Страшная картина, нарисованная ею, разрослась в его воображении до невероятных размеров.

— Анна, — проговорил он глухим голосом, — это невозможно, невероятно… вы нарочно пугаете меня несуществующими ужасами…

— Несчастный! Вы вспомните мои предостережения, когда события покажут вам их справедливость!..

— Хорошо, Анна, я готов последовать вашим советам, готов снова верить вам, но с одним условием — докажите вашу невиновность!

— Каким образом?

— Исключите Лавальер из числа ваших придворных дам. Тогда вы будете избавлены от необходимости стоять ширмой любовной интриги короля.

Сердце Анны замерло, она смотрела на Филиппа безумными, широко раскрытыми глазами.

— Хорошо, — прошептала она побелевшими губами, — ваше желание будет исполнено…

— Это единственное средство, которым вы можете вернуть мое расположение и доверие! — проговорил герцог и вышел из комнаты.

Когда придворные дамы, узнав, что супруги расстались, поспешили к Анне Орлеанской, они нашли ее в глубоком обмороке.

— Ну что, ваше высочество, — спросил Лорен герцога, — она кротка теперь как ягненок?

Свирепый взгляд был единственным ему ответом.

— Следуйте за мной, господа, — сказал Филипп резким тоном.

Три любимца переглянулись с изумлением и молча последовали за Филиппом. Придя в свой кабинет, герцог обратился к Лорену с невыразимым бешенством:

— Если ты еще когда-нибудь осмелишься вмешиваться в мои семейные дела, то я прогоню тебя как последнего лакея и сделаю тем же самым нищим, каким ты был до той минуты, когда я бросил на тебя свой благосклонный взгляд. Берегись! Двух герцогов Орлеанских слишком много для Франции!

Де Гиш, вы будете исполнять обязанности Лорена, пока его кровь не поостынет в обществе конюхов и егерей!

Все стояли, точно пораженные громом. Первый опомнился д’Эфиа, он схватил за руку Лорена и вытащил его в соседнюю комнату.

— Ступайте к себе и не попадайтесь ему на глаза. Он так взбешен, что способен убить вас!

— Ага, — пробормотал сквозь зубы Лорен, — так один из нас лишний — и твой бараний мозг сообразил это! Хорошо же, ты сам произнес свой приговор!

На другой день герцогиня Орлеанская в присутствии мужа объявила девице Лавальер, что она освобождает ее от обязанности статс-дамы.

— Мое спокойствие так же, как и мои обязанности по отношению к супругу, запрещают пользоваться дольше вашим обществом, — сказала она грустно, но холодно.

Не позже, чем через час, Лавальер, разгоряченная, вся в слезах, уже сидела в карете, которая должна была отвезти ее в Сен-Жермен.

Герцог был в восторге от послушания жены и в самом отличном расположении духа уселся играть в ландскнехт.

Едва наступили сумерки, как к замку прискакала целая толпа всадников.

— Его величество! — воскликнул д’Эфиа, сидевший на террасе, и бросился со всех ног в комнаты, чтобы известить об этом герцога.

— Король?! — проговорил Филипп, сильно бледнея. — Что бы это значило?.. Где герцогиня, позовите, отыщите ее… Вы, де Гиш и д’Эфиа, ступайте встречать короля, а я побегу отыскивать герцогиню. — И он, как безумный, бросился в комнаты Анны.

— Король приехал! — закричал Филипп, найдя ее наконец. — Это не предвещает ничего доброго!.. Пожалуйста, объясните каким-нибудь благовидным предлогом отъезд Лавальер!..

— Предоставляю эту заботу вам, месье.

Прежде чем Филипп успел сказать что-нибудь в ответ, двери отворились настежь и в комнату вошел маршал де Брезе.

— Его величество требует вас к себе!

Филипп и Анна молча последовали за маршалом.

Людовик XIV, окруженный своими кавалерами, стоял в той самой комнате, которую только что оставил герцог Орлеанский, и нетерпеливо разбрасывал хлыстиком карты и золотые монеты.

— Простите, ваше величество, — проговорил Филипп нетвердым голосом, — ваш внезапный приезд лишил нас возможности с должным почтением…

Страшный удар кулаком по столу, от которого червонцы и карты разлетелись во все стороны, заставил герцога внезапно умолкнуть.

— Вы смеете еще толковать о почтении! В Сен-Клу забыли, кажется, самые простые правила вежливости! Господа, — обратился он к своей свите, — оставьте нас одних!

— Будьте так добры, герцогиня, объяснить мне, на каком основании вы изгнали из вашего общества девицу Лавальер, которая, как вам хорошо известно, пользуется нашим особенным расположением?

— Я сделала это по требованию моего супруга.

— Мы так и думали! Ну-с, месье, мы ждем вашего ответа.

Отчаяние, злоба и ревность вдохнули в Филиппа небывалое мужество, и он гордо ответил:

— Я хочу, чтобы моя жена принадлежала только мне одному — и на этом основании считал нужным удалить Лавальер!

— Грубость вашего ответа может быть извинена только откровенностью, с какою он сделан… Вы ревнуете герцогиню, это открытие почти оправдывает в наших глазах ваши невежливые выходки. Чтобы успокоить вас, мы не будем более скрывать наших чувств к девице Лавальер, но взамен этой жертвы мы приказываем вам прекратить ваш позорный образ жизни и оказывать вашей супруге величайшее внимание, предупредительность, быть рабом всех ее желаний и стараться снискать вновь ее расположение.

— Никто не имеет права контролировать мои поступки! Я такой же сын короля, как и вы, сир, и не намерен жить по вашей программе!

— А, так вот как ты ценишь нашу доброту! — вспылил король. — Хорошо, ты увидишь, можем ли мы контролировать твои действия. Слушай же наше последнее слово! Если ты ослушаешься наших приказаний, то мы, нашей королевской властью, расторгнем твой союз с Анной Стюарт и отнимем у тебя герцогство Орлеанское. Если и эти меры не образумят тебя, то тогда королева-мать расскажет тебе, как мы поступаем с лишними братьями!

Король взял под руку герцогиню и вышел в соседнюю комнату, где его ожидала вся свита. Филипп следовал за ним совершенно уничтоженный.

— Мы узнали сию минуту весьма неприятное известие, — сказал король, — что наше расположение к девице Лавальер возбуждает самое превратное толкование. Во избежание этого на будущее время мы публично объявляем, что любим девицу Лавальер, возводим ее в герцогское достоинство и делаем ее госпожой. До нашего переезда в Версаль, — обратился он к герцогине, — мы желаем, чтобы она была под вашим покровительством в Сен-Клу. До свидания, любезный брат, надеемся, что теперь все недоразумения между нами устранены!

Через несколько минут король и вся его свита уже были далеко.

В прелестном загородном домике, окруженном тенистым садом, Мольер упивался блаженством своего медового месяца. Его заветное желание было наконец исполнено — он женился на страстно любимой Арманде. Все улыбались теперь счастливому поэту: король осыпал его своими милостями, слава его гремела, деньги лились на него как золотой дождь. На лето Мольер освободился от всех театральных занятий. Пользуясь полной свободой, он начал писать свое величайшее творение — ‘Тартюф’, в котором хотел выставить ханжество и лицемерие патеров и, между прочим, поместить сцену, разыгравшуюся в доме Лонгевилей. Арманда уехала на неделю в Париж, а Мольер, ожидая с нетерпением ее возвращения, усердно работал. Вдруг он получает письмо, которое, как ураган, налетело на его мирное жилище и поселило в нем страшный хаос и смятение.

Письмо было следующего содержания:

‘Любезный Сганарель!

С особенным удовольствием извещаю вас, что мои ухаживания, упорно отклоняемые Армандой Бежар, увенчались самым полным успехом у Арманды Мольер. В доказательство прилагаю вам записку вашей очаровательной супруги’.

И действительно, в конверте находилась записка, писанная рукой Арманды, которая приглашала шевалье де Лорена на тайное свидание.

Мольер был вне себя от бешенства и отчаяния. Он бросился в конюшню и приказал наскоро заложить экипаж. Через четверть часа он уже летел в Париж.

Вот его дом. Арманда сидит у окна и шьет. Мольер, как безумный, вбегает в комнату.

— Ты писала эту записку? — закричал он громовым голосом.

Она вспыхнула, но отвечала довольно бойко:

— Что за глупый вопрос! Ведь ты знаешь мой почерк!

— Так это правда!..

— Из-за чего ты так взбеленился? В моем поступке нет ничего дурного. Я молода, хороша собой и хочу пользоваться всеми наслаждениями жизни!

— Презренная!..

— А с какой радости я стала бы добродетельной? Разве меня воспитывали как порядочную девушку? Разве вы все не давали мне самых безнравственных примеров, а теперь удивляетесь, что я следую им?

— О чудовище! — воскликнул пораженный Мольер. — Так вот какую змею я отогрел на своей груди!.. Ступай же прочь от меня: я не могу жить с такой порочной женщиной.

Мольер схватил жену за плечи, и не успела она опомниться, как очутилась на улице. Дверь за ней захлопнулась…

Полночь. Весь Париж спит глубоким сном. Только в домике Мольера светится огонь. Ему не до сна. Он сидит за письменным столом, и наболевшее, истерзанное сердце поэта изливается в шутках и остротах его произведения — ‘Школа жен’!..

Глава IV. Недоразумение

Наступил Новый год. Король, раздавая щедрой рукой милости, не забыл также и своего любимца Мольера и назначил ему огромную ежегодную пенсию в 7000 ливров. В другое время эта царская милость глубоко тронула и обрадовала бы Мольера, но теперь ничто не могло вывести его из состояния тяжелого душевного оцепенения. Ничто не интересовало и не занимало его, кроме мысли о неверной жене. Он страшно терзался раскаянием, что так жестоко поступил с нею, заставил ее искать приюта под чужим кровом и, может быть, сам бросил ее в объятия порока. Он чувствовал, что без Арманды жизнь не имеет для него никакой прелести. Все стало пусто, холодно, бесцветно.

Бедняга и не подозревал, какие печальные перипетии пришлось испытать его легкомысленной жене, потому что никто из его друзей не смел и заикнуться об Арманде. Лорен давно уже бросил ее, в угоду ему директор театра Бурзольт, в труппу которого она поступила, стал давать ей последние роли, и она, униженная, отвергнутая, опозоренная, переживала самые тяжкие минуты. О, если бы он знал все это — он бросился бы к ее ногам и стал умолять о прощении!..

Удрученный воспоминаниями о жене, Мольер закрыл лицо руками и горько зарыдал. Чья-то рука робко дотронулась до его плеча. Мольер быстро обернулся. Боже!.. Неужели это не призрак?.. Перед ним стояла Арманда, бледная, изнуренная! Она как тень проскользнула в комнату и смотрела на мужа своими чудными глазами, в которых блестели слезы.

Он вскрикнул и протянул ей руки. Арманда упала к нему на грудь.

— Прости… сжалься надо мной… — шептала она.

Мольер был великодушен, как все великие люди: он простил ее!

Как ни был ограничен Филипп Орлеанский, но все же от его внимания не могло ускользнуть то обстоятельство, что он играл весьма жалкую роль в Версале. Это тем более раздражало его, что герцогиня, напротив, находилась, по-видимому, совершенно в своей сфере, что мало-помалу она сделалась даже царицей всех этих блестящих, волшебных празднеств. Незаметно герцог стал удаляться от версальских увеселений, проводил большую часть времени в Сен-Клу или в Париже, но Анна никогда не сопровождала его. Всегда находились тысячи извинений, предлогов, причин, мешавших ей сопровождать мужа, а тому было слишком памятно энергичное заступничество короля, чтобы прибегнуть еще раз к каким-нибудь принудительным мерам. Между тем подозрения его нисколько не рассеялись после объяснения с Людовиком XIV, напротив, ревность его росла вместе с красотой и веселостью Анны. Он был убежден, что жена неверна ему, но, к несчастью, не имел никакой возможности убедиться в этом.

Сначала он обратился со своими жалобами к королеве-матери, та успокаивала, утешала его, но, разумеется, не могла оказать ему существенной помощи.

Потерпев такую же неудачу у де Гиша и д’Эфиа, которые убедились наконец, что для них будет гораздо полезнее заслужить благоволение всемогущего монарха, чем покровительство бессильного, бесхарактерного герцога Орлеанского, он решился снова обратиться к своему прежнему любимцу и помощнику — Лорену, который все еще находился в опале.

Герцог велел пригласить шевалье в свой кабинет. Тот немедленно явился.

— Лорен! Я очень несчастлив! Эта адская жизнь в Версале заставит меня наконец совершить такой поступок, который навеки погубит меня!

Лорен усмехнулся:

— Верно, вы очень недовольны, если решаетесь обратиться за советом к такой презренной личности, как я!

— Неужели ты еще сердишься? Разве тебе мало, что я сознаю свою несправедливость и глубоко сожалею о ней?

— Я не чувствую никакой злобы против вас и готов забыть все оскорбления, но, признаюсь, мне очень тяжело сознавать, что всякий злонамеренный человек может подорвать ваше доверие ко мне!

— Ну полно вспоминать прошлое! Если хочешь, то я, герцог Орлеанский, готов просить прощения у тебя! Давай руку и будем по-прежнему друзьями! Посоветуй мне, что делать, как выйти из этого ужасного положения, в котором я нахожусь.

— Вы имели в руках все средства, чтобы улучшить свое положение, сделаться, может быть, самому повелителем Франции, и вы добровольно упустили их. Вместо того чтобы воспользоваться ненавистью принцессы Анны к королю и взять ее в свои руки, вы сами подчинились ее влиянию и не замечали того, что, чем больше вы преклонялись перед ней, тем с большим презрением она относилась к вам. Видя, что вы совершенно не способны исполнить ее мстительные планы, она все больше и больше удалялась от вас. Между тем король открыто ухаживал за ней, оказывал самое утонченное внимание, ненависть ее таяла, как снег под жгучими лучами солнца, и наконец она сочла за лучшее совсем перейти на его сторону. Теперь едва ли есть для кого-нибудь сомнение, в каких отношениях находится герцогиня с королем!

— О! Какое унижение знать все это и не иметь возможности отомстить за свое поруганное имя!.. Друг мой, посоветуй, что мне делать! На тебя вся моя надежда!

— Когда потеряна благоприятная минута, трудно придумать какой-нибудь план.

— Но его нужно придумать во что бы то ни стало! — бешено крикнул Филипп. — Иначе я, кажется, в одно прекрасное утро перережу себе горло… но прежде мне хотелось бы отправить в вечность кого-нибудь из этих двух…

— Если бы я был уверен, что вы говорите это с полным сознанием и не отступите перед исполнением, я бы мог посоветовать вам кое-что.

— Клянусь тебе, я не остановлюсь ни перед чем, чтобы отомстить за себя!

— Но предупреждаю, ваше высочество, я, не колеблясь, покину вас, если замечу хоть малейшую нерешительность.

— Ты будешь доволен мною, Лорен! Ну говори скорее, в чем заключается твой план?

— Прежде всего нужно достать очевидные доказательства неверности герцогини…

— Прекрасно! А потом…

— Король или герцогиня должны… умереть! — прошептал Лорен.

Герцог вздрогнул.

— Убить брата или жену… — Он страшно побледнел.

— Этот брат — тиран ваш, мучитель, любовник вашей жены! А жена? Она презирает вас, обманывает, бесстыдно нарушив клятву, которую дала вам у алтаря!

— Но угрызения совести…

— Возьмите пример с короля, который нисколько не совестится держать в своих объятиях жену брата, или с герцогини Орлеанской, которая нимало не стесняется потешаться над своим мужем!

— Но кто из них должен погибнуть и как?..

— Что касается того, как это сделать, то в средствах недостатка нет. Стакан воды, конфета, чашка шоколада — все может служить для исполнения нашего плана!

— Кто же… кто должен погибнуть? — задыхаясь, спросил Филипп.

Голова его горела, в висках страшно стучало.

— Тот, чья смерть принесет вам большие выгоды… Я думаю, что придется выбрать герцогиню. Король бездетен, и если у вас от второго брака будут дети, то Орлеаны должны будут взойти на престол Франции.

— Но я ненавижу короля гораздо больше, чем герцогиню…

— Он не уйдет от наших рук, но дело в том, что путь к нему более опасен и затруднителен.

— Как же добыть доказательства их преступной связи?

— Это составляет самую трудную часть задачи, нужно действовать с величайшей ловкостью и хитростью. Прежде всего придется пустить в ход некоторые интриги.

— Какие?

— Насколько я мог заметить, Лавальер ревнует короля к герцогине. Нужно раздуть тлеющий огонек в страшный пожар и довести ее до какой-нибудь скандальной выходки. Тогда подозрение в смерти герцогини легко может пасть на ревнивую соперницу. Вам же останется только разыграть роль неутешного вдовца — и дело с концом.

— Какую награду потребуешь ты от меня?

— Вашу благодарность и полное доверие.

— Ну… будь что будет!.. Мсти за меня, как хочешь!..

— Вы останетесь довольны мною!

Лорен деятельно принялся за дело. Он выказал в этом случае такую сообразительность, находчивость, такое умение выбирать людей, что можно было только пожалеть, отчего его блестящие способности не были направлены на что-нибудь полезное, доброе.

Никто при дворе не имел положительных сведений о происхождении Лорена, исключая де Гиша, д’Эфиа и Сен-Марсана, которым он показал документы, хранившиеся в известном шкафу у его названой матери.

После этого три молодых человека совершенно предались Лорену и поклялись помогать ему в его адском плане — погубить короля и герцога Орлеанского, и затем овладеть престолом Франции.

Кроме этих ревностных сподвижников Лорен привлек еще на свою сторону жену маршала Гранчини, которая обладала счастливой способностью вкрадываться в доверие всякого человека. Она старалась подружиться с Лавальер и вскоре действительно стала поверенной всех ее тайн. Гранчини употребила все меры, чтобы разжечь ревность молодой женщины и наконец довела ее до такого возбужденного состояния, что она, в минуту экстаза, устроила королю страшную сцену ревности, осыпала его жалобами, упреками, что ее сделали ширмой для прикрытия его любви к Анне, так что Людовик XIV оказался в весьма затруднительном положении.

Это случилось накануне ассамблеи, на которую собирался обыкновенно самый тесный кружок. Королева Терезия и обе вдовствующие королевы никогда не появлялись на этих собраниях, так же как и герцог Орлеанский, который хотя и получал приглашение, но никогда им не пользовался к полному удовольствию своей супруги. Но на этот раз герцог против обыкновения пожелал явиться на вечер к королю. Причина этого желания заключалась в сведениях, сообщенных Лореном, который разузнал, что в этот вечер по окончании ассамблеи у короля будет тайное свидание с Анной, и уговорил герцога, чтобы тот пробрался в комнату герцогини и таким образом имел бы очевидные доказательства преступности своей жены. Но исполнение этого плана было весьма затруднительно. Герцогиня занимала отдельную половину, которая, как и все королевские покои, охранялась часовыми, не пропускавшими никого, кроме лиц, знавших пароль. Поэтому одним из важнейших условий было узнать пароль.

Имея в виду эту цель, Лорен остался дома и пригласил к себе графа де Нуврона, который был начальником стражи в этой части дворца, надеясь, что за бутылкой вина ему удастся выведать у него пароль.

Окончив свой туалет, Филипп Орлеанский в сопровождении де Гиша, д’Эфиа и Сен-Марсана поспешил на половину своей супруги и приказал доложить ей, что желает проводить ее на вечер к королю. Анна вышла к нему лучезарная, сияющая, в роскошном наряде, вся усыпанная бриллиантами. Филипп подал ей руку, и они, как самая нежная парочка, вошли в Павильон Ассамблеи. Там уже собралось много дам и кавалеров, а также находился знаменитый Люлли со своими музыкантами и певцами. Через несколько минут прибыл и сам король.

Он вошел под руку с герцогиней Лавальер, окруженный небольшой свитой самых приближенных лиц. После обычных приветствий все расположились на диванах и креслах, и началась самая веселая, непринужденная болтовня под звуки очаровательного оркестра Люлли. В этот вечер всем бросилось в глаза замешательство, проявлявшееся в обращении трех особ — короля, Анны Орлеанской и герцогини Лавальер. Эти две дамы, между которыми замечалась прежде такая дружественная непринужденность, теперь заметно избегали друг друга.

Герцог де Гиш, воспользовавшись первой благоприятной минутой, сделал знак Гранчини. Та как бы невзначай подошла к нему, и они незаметно уединились в амбразуре одного из окон.

Музыка играла довольно громко — значит, нечего было опасаться нескромных ушей.

— Где будет свидание?

— В будуаре герцогини, который примыкает к этому павильону. Король попался в страшные тиски: Лавальер ревнива, как десять Отелло, и смела, как бес. Она поставила вопрос ребром: ‘Или я, или герцогиня Орлеанская’.

— Откуда удобнее всего пройти в этот будуар?

— Разумеется, через павильон, тут есть дверь в парк, куда можно убежать в случае неудачи.

— Но как выбраться из парка?

— О, ничего нет легче, ворота парка будут отворены по приказанию королевы!

— Что?!

— Да, мы успели-таки шепнуть ей кое-что!.. Ее величество будет очень рада, если герцогу Орлеанскому удастся скомпрометировать ее неверного супруга.

— Вы меня просто поразили!..

— Королева приказала даже, чтобы у ворот парка была привязана оседланная лошадь!..

— Да вы золото, а не женщина. Не будь здесь общества, я упал бы к вашим ногам!

Гранчини лукаво улыбнулась.

— Я предоставлю вам возможность сделать это в другое время!.. Однако пьеса сейчас кончится — нам надо разойтись.

Гранчини и де Гиш присоединились к остальному обществу. Только один человек тревожно следил за ними, это был Филипп Орлеанский.

В одиннадцать часов вечер закончился. Король взял под руку Лавальер, любезно простился со своим братом и его супругой и, сделав общий поклон, удалился из павильона.

За ним, разумеется, разошлись и все остальные.

Вернувшись к себе, Филипп поспешил в комнату Лорена, который встретил его с сияющим лицом: ему удалось напоить графа Нуврона и выведать у него пароль.

— Теперь он проспит богатырским сном до завтра! — смеялся Лорен. — Я таки кое-что подсыпал ему в последний стакан вина.

— Какой же пароль?

— ‘Всё или ничего’. Через час я явлюсь к вашему высочеству.

Версаль погрузился в глубокий сон, все огни были потушены, только в кабинете короля виднелся свет. Людовик XIV был сильно озабочен объяснением с Лавальер. Он боялся, что эта пылкая, страстная женщина устроит какой-нибудь скандал, который может скомпрометировать герцогиню Орлеанскую, и рассчитывал на предстоящем свидании упросить Анну, чтобы та не сердилась, если он, для ограждения ее имени и чести, будет обращаться с нею холоднее и сдержаннее обыкновенного.

Едва успел король пройти к герцогине, как Филипп Орлеанский и Лорен неслышными шагами проскользнули в галерею, которая сообщалась с Павильоном Ассамблеи. Лорен был в маске и держал потайной фонарь, который, освещая окружающие предметы, оставлял в тени его самого.

— Всё или ничего, — шепнул герцог первому часовому.

Тот почтительно посторонился и пропустил обоих кавалеров.

Та же история повторилась со вторым и третьим часовыми, оставалась только одна дверь, которая вела в павильон.

Тут все дело чуть не испортилось часовым, спросившим довольно громко:

— Кто идет?

— Всё или ничего, дружище! — поспешил шепнуть герцог, и солдат тотчас же пропустил их.

Вот они в павильоне. Вот та дверь, которая отделяет их от преступной жены и вероломного брата. Затаив дыхание, на цыпочках, они подкрались к двери и стали прислушиваться.

В соседней комнате говорили вполголоса, но все же можно было различить умоляющий голос короля и грустные, прерываемые рыданиями ответы Анны.

Мало-помалу разговор стал нежнее, любовнее, послышались поцелуи…

— Теперь пора! — прошептал Лорен.

Филипп толкнул дверь, и они очутились в будуаре герцогини. В комнате царствовал полумрак, но свет фонаря был достаточно ярок, чтобы осветить фигуры короля и Анны, которую он держал в своих объятиях.

— A, сир, — неистово крикнул Филипп. — Вот вы как охраняете честь вашего брата!.. Теперь мне понятно, мадам, почему вы так чуждаетесь вашего мужа!

Король был бледен, как полотно.

— Филипп, прошу тебя… успокойся… это… страшное недоразумение… мы ожидали встретить здесь… герцогиню Лавальер…

Герцог Орлеанский дико захохотал:

— Какой стыд! Король Франции унижается до лжи!..

Но я не так прост, чтобы позволить одурачить себя этой сказкой! Нет, я кровью смою этот позор!

Он выхватил шпагу и бросился к королю. В это самое мгновение Лорен бросил фонарь, оставив трех действующих лиц в совершенной темноте.

— Был и будет всегда дурак!.. — прошептал он и, выбежав из комнаты, бросился в парк.

— Часовой, огней!!! — громовым голосом закричал король. — Нуврон, де Брезе, Фейльад, все сюда!.. Бегите, дорогая Анна, — шепнул он герцогине, которая поспешила скрыться.

В ту же минуту сбежались придворные, слуги, часовые — все со свечами в руках.

— Маршал Фейльад, мы приказываем вам арестовать герцога Орлеанского! Он должен находиться под домашним арестом в Сен-Клу. Немедленно отвезите его туда под конвоем!

В ту же ночь герцог был препровожден в Сен-Клу. Когда он остался один в спальне и, измученный душевно и физически, бросился на свою постель, ему послышалось, что кто-то тихонько отворяет потайную дверь.

— Кто там?! — крикнул он. — Неужто ты, Лорен?!

— Разумеется, я!

— Увы! Все погибло, все испорчено!..

— Еще бы! Самый преданный друг короля не мог бы оказать ему такой услуги, как вы своей безумной выходкой!

— Слушай, Лорен, я никогда не отличался ни рассудительностью, ни настойчивостью в исполнении моих планов, но теперь я во что бы то ни стало исполню свое намерение — моя жена должна умереть!

— Именно теперь-то этого и нельзя сделать!

— Почему?

— Потому что при настоящих обстоятельствах подозрение в ее смерти непременно падет на вас. Прежде чем предпринимать что-либо, вам нужно примириться с королем, а это может случиться не раньше, как через несколько месяцев. К тому времени ваш пыл совершенно остынет!

— Моя ненависть к герцогине будет продолжаться вечно!

— Вы всегда так говорите! А потом я же остаюсь виноват.

— Если ты не веришь моим словам, то я готов дать тебе письменное приказание!

Филипп быстро вскочил с постели, схватил лист бумаги и написал, что приказывает Лорену погубить герцогиню Орлеанскую каким бы то ни было способом.

Лорен только и ждал подобного документа. Теперь Филипп был в его руках, и он мог безвозвратно погубить его этим ничтожным листком бумаги.

В Париже жил в это время некто Гаржу, состоявший в качестве комика в труппе Бурзольта, но вместе с тем занимавшийся аптекарством.

Лорен давно уже знал этого низкого, бессовестного человека, который из-за денег готов был пойти на что угодно, даже на преступление. К этому-то господину Лорен обратился с просьбой приготовить для него тонко действующий яд. После долгих переговоров, которые велись только с той целью, чтобы выманить побольше денег у Лорена, Гаржу согласился, и через несколько дней молодой человек уже имел в своем кармане драгоценный сверток с ядом.

Глава V. Примирение

Около года прошло со времени ночной сцены, разыгравшейся в Версале. Филипп не делал никаких попыток к примирению. В Сен-Клу нарочно медлили, чтобы последующие события не могли быть приписаны герцогу Орлеанскому.

Наконец за несколько недель до Нового года герцог де Гиш явился в Версаль и передал королю от имени герцога Орлеанского письмо, в котором тот униженно просил прощения у его величества за свой безумный поступок, вызванный единственно чувством ревности.

Король сам очень желал замять это дело, наделавшее так много шума, и ожидал только, чтобы первый шаг был сделан со стороны брата, поэтому он принял очень милостиво это послание и собственноручно написал ответ, в котором выражал свое удовольствие по поводу миролюбивых намерений брата и приглашал его на другой же день приехать в Париж, чтобы отпраздновать по семейному их примирение.

На следующее утро Филипп отправился в Версаль. Король принял его в своем кабинете в присутствии одного только маршала Фейльада, дружески обнял и сказал:

— Забудем все недоразумения! Будем помнить только, что мы оба происходим из одной великой королевской фамилии и должны заботиться о величии нашей династии и о славе и могуществе Франции. Мы так глубоко уверены в искренности вашего раскаяния, что с этой минуты вверяем вам нашу жизнь и безопасность. Мы делаем вас начальником нашей лейб-гвардии!

Людовик XIV взял своего брата под руку и вывел его в соседнюю комнату, где по обыкновению находилась целая толпа придворных. Король объявил им о новом назначении герцога Орлеанского. Затем оба брата в сопровождении самых приближенных лиц отправились на половину королевы-матери, где уже находились королева Терезия, вдовствующая королева Генриетта и Анна. Весь день королевская семья провела в дружеской интимной беседе. Этот счастливый день должен был по желанию короля закончиться парадным балом.

Все время Филипп Орлеанский находился в каком-то чаду: он сознавал только, что в его нравственном состоянии совершается какая-то перемена. Милостивое обхождение короля, красота Анны, ее предупредительность и любезность имели на него самое благотворное влияние. Он чувствовал, как все его злые инстинкты уступали место добрым помыслам.

По окончании бала, провожая свою очаровательную супругу на ее половину, герцог остановился в нерешимости, не зная, следовать ли ему за Анной или же по обыкновению отправиться в свои покои.

Герцогиня, заметив это, сказала ему с любезной улыбкой:

— Не хотите ли зайти ко мне? Мы бы поболтали с вами часок-другой!

Герцог поспешил отпустить свою свиту и последовал за женой в ее роскошный будуар. Оставшись наедине с Анной, он забыл всю свою ненависть к ней, все свое оскорбленное самолюбие, он видел перед собой эту восхитительную женщину и чувствовал, что не в силах бороться с ее очарованием.

— Анна!.. — прошептал он, падая к ее ногам. — Простите меня!

— Я сама нуждаюсь в твоем прощении, Филипп, — отвечала герцогиня, перебирая его шелковистые волосы. — Мы оба поступили как дети! Вместо того чтобы стараться укрепить нашу взаимную привязанность, мы позволили негодным личностям поселить между нами раздор!

— Я был совершенно ослеплен!..

— Да и я, мой друг, не лучше вас! Вместо того чтобы принять все меры для устранения этого пагубного влияния, я постепенно удалялась от вас, чем враги мои успешно воспользовались!

— Но зато теперь, моя дорогая, я не поддамся ничьему влиянию, кроме твоего!

— От всего сердца верю тебе, Филипп, но, признаюсь, я была бы несравненно спокойнее, если бы Лорен не находился постоянно около тебя!

— Если ты этого непременно желаешь, то я удалю его!

— О нет, это даст пищу злым языкам! Я хочу, чтобы шевалье перешел на службу ко мне!..

Филипп побледнел.

— Анна… я боюсь за тебя… он человек с дурными правилами!

— О, не беспокойся! Эти люди опасны только до тех пор, пока их не узнают, а я слишком хорошо понимаю шевалье Лорена!

— Твоя воля — закон для меня!.. — прошептал Филипп глухим голосом. — Но, умоляю, берегись его!..

На другой день шевалье де Лорену было объявлено, что он переходит в штат герцогини Орлеанской.

Глава VI. ‘Дон Жуан’

Вдова Скаррон жила все в том же сереньком домике на улице Тиксерандери и имела все тот же строгий вид. Но она уже больше не попрошайничала и не толкалась по передним знатных лиц. Ее платье хотя и незатейливо, но сшито из хорошей материи. Во всем проглядывает тонкий вкус и даже некоторая кокетливость. После аудиенции у короля она приняла за обыкновение делать в лифе узкий разрез спереди, который впоследствии был метко назван ‘Секретом для слепцов’. В настоящую минуту, вечером, у нее сидят гости — патер Лашез и его помощник Летелье, брат павшего министра.

В камине весело горел огонь, свечи в канделябрах ярко освещали комнату, и общество сидело за ужином, который, несмотря на свою простоту, тем не менее казался очень вкусным.

— Итак, ‘Тартюф’ будет дан? — спросила Франсуаза.

— Да, завтра вечером, при дворе, — вздохнул Лашез.

— Наша партия, разумеется, одержала бы верх, если бы не вмешательство Тюренна, Конде и Конти, — прибавил Летелье.

— О! Теперь мне все понятно! — вскричала Скаррон. — Король не мог отказать просьбе своих героев, потому что в скором времени он сам будет нуждаться в их помощи. Но я убеждена, что его величество останется недоволен ‘Тартюфом’.

— Ваша догадка совершенно справедлива, — заметил Лувуа, — мой племянник сообщил мне под величайшим секретом, что король тайно готовится к войне. Но вот странность: Анна Орлеанская и Кольбер, которые действовали до сих пор чрезвычайно согласно, совершенно разошлись в этом вопросе. Кольбер хочет мира, а Анна стоит за войну.

— Ну король, конечно, сделает то, чего желает Анна. А вот что важно, — Скаррон ближе придвинулась к патеру Лашезу, — кажется, из Мадрида пришли нехорошие вести.

— Даже очень нехорошие, — мрачно произнес провинциал. — Отец Терезии, король Филипп Четвертый, безнадежно болен — его дни сочтены. После его смерти на престол должен вступить несовершеннолетний инфант дон Карлос. Разумеется, будет назначено регентство и при таком соседе, как Франция, это поставит Испанию в самое затруднительное положение.

— Верно ли это известие? — с живостью спросила вдова.

— Не подлежит никакому сомнению, потому что оно получено от нашего генерала, который вместе с тем приказывает нам поддерживать всеми силами испанскую партию и препятствовать всякому враждебному действию Людовика против семейства его жены. Конечно, положение Филиппа должно оставаться тайным как можно дольше.

— Но в таком случае нам нужно поддерживать Кольбера и стараться продлить мир!

— Не совсем так, — возразил Лашез, — следует действовать против герцогини Орлеанской!

— Боюсь, что вы потерпите в этом случае полную неудачу. Женщину может низвергнуть только женщина же.

— Что вы хотите этим сказать?

— Значение Анны может быть только тогда подорвано, когда вместо добродушной Лавальер ей противопоставят другую любовницу, которая была бы предана королеве и нам и вместе с тем настолько обладала бы умом, красотой и страстностью, что могла бы стать достойной соперницей прекрасной герцогини. Такую госпожу нашла сама королева Терезия, и я буду руководить ее действиями!

Оба патера с удивлением взглянули на Скаррон.

— Вчера я уже имела по этому поводу тайную аудиенцию у королевы.

— Но кто же та, которая так неожиданно явится к нам на помощь? — спросили в один голос Летелье и Лашез.

— Маркиза де Монтеспан!

Последовала продолжительная пауза. Первый заговорил Лашез.

— Понравится ли она королю?

— Король уже заметил ее!..

— Каким же путем вы надеетесь получить влияние на маркизу?

— Она обещала мне место своей первой камер-фрау, как только Лавальер уедет из Версаля!..

Лашез бросил на вдову взгляд, полный восторга и удивления.

— Я предвижу, что близка та минута, когда созреют наши планы. Другая партия станет во главе государства, а с ней вместе и другой образ правления. Одна только особа стоит у нас на дороге, покорившая всю душу короля…

— Анна Орлеанская?

— Да, и она должна погибнуть, если вы хотите, чтобы ваша звезда взошла когда-нибудь!.. Святой отец благословляет вас на это великое дело! А чтобы вы при выборе средств не останавливались страхом греха, его святейшество шлет вам заранее свое отпущение!..

Патер вынул из кармана длинный кожаный футляр и, благоговейно поцеловав его, подал Франсуазе.

Молодая женщина вскочила с пылающим лицом, перекрестилась, преклонила колени и дрожащими руками взяла драгоценный документ.

Когда патеры ушли, госпожа Скаррон заперлась в своем кабинете и долго с сияющим лицом осматривала пергамент из Рима, с его печатями и гербами. Потом тщательно свернула его и, спрятав в футляр, достала лист бумаги и написала следующее письмо:

‘Ваше величество!

Считаю священной для себя обязанностью сообщить вам, что король испанский Филипп IV безнадежно болен и что ревностно хлопочут о назначении регентства после его смерти. Это известие только что получено из Рима от генерала иезуитского ордена здешним Главным провинциалом. Счастливой возможностью оказать услугу вашему величеству я имею честь быть вашей всепокорнейшей слугой.

Франсуаза Скаррон’.

Она с улыбкой сложила письмо и проговорила:

— Вы все еще воображаете, глупцы, что увядшее древо Рима способно дать жизнь новому земному отпрыску! О, какое заблуждение! Рим упал с своей сияющей высоты и никогда более не восстанет. Настоящая, живая церковь, новая повелительница мира, может возродиться только во Франции!..

На другой день Скаррон отправилась в Лувр и собственноручно вручила свое письмо Мараметту, который немедленно передал его по назначению.

В тот же день, 29 сентября, в присутствии всего двора был представлен ‘Тартюф’, о котором Лашез говорил накануне с таким неудовольствием. Людовик XIV предвидел, что эта пьеса сильно раздражит духовенство, но он поддался увещаниям покровителей автора, а также своему любопытству посмотреть новую комедию. Однако пьеса превзошла все его ожидания. Сцена, разыгравшаяся в доме Лонгевиль, была целиком вставлена в комедию и окончательно раздражила короля. Он велел позвать Мольера.

— Вы зашли слишком далеко! — гневно воскликнул он. — Ваша комедия уже не смешит, а оскорбляет! Мы не желаем, чтобы ненависть и несогласие царствовали между нашими подданными! Увеселяйте нас, но не берите на себя роль судьи!

— Ваше величество, я думал, что театр не должен быть одной праздной забавой, но школой нравов, верным зеркалом человеческой жизни. Только поставленный в такие условия он может, содействовать нравственному развитию общества!

— Мы не станем спорить с вами о значении театра, — нетерпеливо перебил его король, — но объявляем вам, что ‘Тартюф’ никогда более не появится на сцене! Пишите шутки сколько хотите, но не позволяйте себе затрагивать такие серьезные вопросы!

— Это невозможно! — воскликнул Мольер со слезами на глазах. — Я слишком серьезен, чтобы ограничиваться одними шутками! Если вы приказываете молчать тем святым голосам, которые раздаются во мне… Бурзольт и Скамаруш лучше послужат вашему величеству, чем я!..

— Мы сами того же мнения, — холодно ответил король, — и потому вы избавляетесь от службы при нас, а также от пенсии, пока не станете рассудительнее!

В то самое время, когда слава Мольера, казалось, меркла среди мрачных, грозных туч, на горизонте появилась новая блестящая звезда — Расин.

После представления его первой комедии, просмотренной и одобренной Мольером, он разом поднялся до уровня Корнеля и стал его опасным соперником.

В самом тяжелом настроении духа, униженный, оскорбленный Мольер написал свой грозный памфлет на дворянство, в котором представил ужасную картину человеческих пороков и бесчестия. Он назвал это новое произведение ‘Дон Жуан, или Каменный гость’.

В лице Дон Жуана Мольер представил своего непримиримого врага Лорена. Портрет был так верен и жизнен, так метко были схвачены все характерные особенности всем известного шевалье де Лорена, что, когда де Круасси появился на сцене, подражая его голосу и манерам, по всему театру пронесся неудержимый хохот и со всех сторон раздались возгласы: ‘Лорен! Лорен’.

‘Дон Жуан’ показал, как Мольер умел мстить своим врагам, и в то же время оказал неоценимую услугу самому поэту — он вернул ему милость короля. Людовик XIV пришел в такой восторг от идеи Мольера публично осмеять Лорена, к которому он давно уже питал глубочайшую антипатию, что собственноручно написал поэту письмо, в котором объявлял ему свое полное прощение и предлагал место директора придворной труппы.

— О! — воскликнул растроганный Мольер, прочитав королевское письмо. — Я узнал, что у Людовика великая душа!

Когда Лорен увидел ‘Дон Жуана’, он, несомненно, был раздосадован этой злой насмешкой, но не настолько, как можно было ожидать от столь самолюбивого человека.

Он был так поглощен своими делами с принцессой Орлеанской, что решительно не имел времени обратить внимание на что-либо постороннее. Для него весь мир заключался в одном Версале, где он дышал одним воздухом со страстно любимой женщиной. В глазах своей партии он был не более, как шпион, приставленный к герцогине, чтобы следить за каждым ее действием, но подобная роль была слишком ничтожна для такого честолюбца, как Лорен. Он смеялся в душе над простаками, которые воображали, что сделали его своим слепым орудием, и с злобной радостью представлял себе ужас и смятение своих сообщников, когда они узнают наконец, что были одурачены ловким интриганом, который воспользовался ими для достижения своих личных целей. С того дня, как герцог Орлеанский отменил свой кровавый замысел против жены, Лорен окончательно возненавидел его. Погубить Филиппа тайно и овладеть прекрасной Анной — сделалось его idee fixe.

Между тем герцог Орлеанский все теснее сближался с королем и своей супругой, принимал участие в совете, и чем больше он посвящал себя серьезным делам, тем больше приобретал расположение герцогини.

Отношения между Анной и Лореном сложились чрезвычайно странно. Хитрая герцогиня заключила с влюбленным молодым человеком нечто вроде компромисса. Она обещала ему свое безграничное доверие и исполнение всех его желаний, если он даст ей несомненные доказательства своей верности и преданности. Два года длилось испытание. Лорен с удивительным терпением переносил насмешки и капризы своей своенравной повелительницы. Ее порицание приводило его в уныние, одного взгляда ее было достаточно, чтобы развеселить или опечалить его. Со своей стороны, герцогиня, казалось, так привыкла к Лорену, что, если несколько часов не видела его, то уже посланный отправлялся за ним. Всех поражало то обстоятельство, что король будто не замечал этой интимности и не слышал тех намеков, которые шепотом передавались при дворе. Боялся ли Людовик возбудить ревность Лавальер? Или он совсем охладел к Анне? Или наконец его мысли были слишком заняты прекрасной Монтеспан?

Вот вопросы, которые с разными вариациями занимали умы парижских кружков. В конце концов утвердилось мнение, что отношения герцогини и Лорена весьма близки, так что некоторые смельчаки решались даже поздравить счастливца с его блестящей победой, но тот был скромен, как молодая девушка, и нем как рыба.

К концу лета все пришло в движение. Войска стягивались к северу и главнокомандующими северной армией были назначены Конде и Тюренн. Корпус маршала Омона расположился у подножия Пиренеев, а обсервационный корпус под командой графа Сен-Роша — у берегов Рейна. Не оставалось сомнения, что предполагалась война, но с кем — вот вопрос, который занимал все умы и на который никто не мог ответить. Всякий тревожно всматривался в короля, герцога Филиппа, Анну Орлеанскую, которые одни только знали тайну предстоящих дней, а может, даже часов — но их веселые улыбки и наружное спокойствие не выдавали ничего.

Утром девятнадцатого октября курьер из Испании привез королю очень важную депешу. Час спустя маршал Фейльад явился к герцогине Орлеанской с поручением от короля.

— Его величество приказал передать вам эту депешу и ждать вашего ответа.

Анна быстро прочитала письмо, щеки ее зарумянились, глаза засверкали.

— Скажите его величеству, что я прошу созвать военный совет, но не приглашать Кольбера, — прибавила она, понизив голос.

Маршал молча поклонился и вышел.

Несколько минут герцогиня находилась в глубоком раздумье, вдруг она быстро встала и позвонила. Вошел Лорен.

— Заприте плотнее двери, шевалье, и сядьте возле меня, — сказала Анна.

Молодой человек поспешил исполнить ее приказание.

— Послушайте, Лорен, — начала герцогиня тихим, задушевным голосом, — я давно уже хотела сказать вам, что вы блистательно выдержали все те испытания, которым я вас подвергла. Еще одно последнее доказательство вашей преданности и… — Она остановилась и, краснея, опустила свои темные ресницы. — И вы будете вправе требовать исполнения моих обещаний…

Вся кровь бросилась в голову молодого человека.

— Анна! — проговорил он, едва переводя дыхание. — Вы знаете, что за один ваш поцелуй я готов отдать свою жизнь!.. Говорите, что я должен делать!

— Вы сейчас узнаете! Но прежде я сама хочу дать вам очевидное доказательство моего доверия и любви. Прочтите!

Она подала ему записку короля. Лорен быстро пробежал ее глазами.

— Король испанский скончался!

— Эта тайна известна только королю и мне. Чем дольше она не будет узнана в Версале, тем больше надежды на успех наших планов. Если вы выдадите меня — все пропало! Король никогда не простит мне этой измены, и я навсегда лишусь его милости! Можете ли вы требовать от меня еще большего доказательства моей любви?

— О, чудная, божественная женщина! — воскликнул Лорен, страстно сжимая ее руки. — Я не хочу отстать от тебя в великодушии! Я также отдамся в твои руки!.. Слушай, Анна! Человек, с которым ты связана брачными узами, чьим рабом я был долгие годы, этот человек — чудовище! Не умея добиться твоей любви, ревнуя тебя к своему родному брату, он решился убить тебя!..

— Лорен! — воскликнула Анна в ужасе.

— Да, убить! Он хотел отравить тебя медленным ядом, и я должен был служить ему орудием! Взгляни на этот почерк, узнаешь ли ты его?

Он подал герцогине записку Филиппа Орлеанского, в которой тот приказывал отравить жену.

— Теперь выслушай другое открытие! — продолжал он с каким-то лихорадочным жаром. — Помнишь ли ты тот вечер, когда мы гуляли с тобой в парке Сен-Клу?

— О! Конечно!..

— Я сказал тебе, что я не то, чем кажусь, и я нисколько не рисовался, говоря это. Я не шевалье Лорен, как все полагают, а законный сын Гастона Орлеанского!.. Я был скрыт от преследований Мазарини и отдан на воспитание графине Сен-Марсан, которая одна только знала тайну моего рождения!

— Боже! Какое счастье! Но есть ли у тебя доказательства?

— Как же, все документы в моих руках.

— О, мой возлюбленный Гастон, с каким восторгом я надену на тебя герцогскую корону! Но прежде всего нам нужно устранить Филиппа!

— Говори, что я должен сделать, я на все готов!

— Филипп умрет!.. — прошептала она.

Глаза Лорена засверкали, он молча сжал ее руку.

— Я упрошу короля, чтобы он отправил Филиппа в армию.

— Ты, Лорен, — она коварно улыбнулась, — будешь сопровождать герцога ради моего спокойствия. А там, во время сражения какой-нибудь неосторожный выстрел — и мы свободны! Вечером, как только смеркнется, принеси мне твои документы. Если они вполне законны — я твоя!..

Через несколько минут Лорен как угорелый летел в Париж за своими бумагами.

В то же утро Анна имела продолжительный тайный разговор с королем, потом они вместе отправились в военный совет, где после долгих споров и пререканий было решено объявить войну Испании. Немедленно были разосланы гонцы во все стороны с приказами к различным главнокомандующим. Но решение совета должно было оставаться некоторое время тайной, так что все придворные по-прежнему оставались в величайшем недоумении. Королева Терезия, предчувствуя что-то недоброе, просила аудиенции у короля, тот отговорился недостатком времени. Король оставил у себя на обеде герцога Орлеанского и еще двух-трех самых приближенных особ.

Это маленькое общество оставалось у него до вечера. Разговор, разумеется, все время вертелся вокруг войны. Когда подали свечи, король предложил Филиппу отправиться к герцогине… чтобы выпить у нее шоколад, тот немедленно согласился. Остальные лица также получили приглашение и последовали за королем и его братом.

В это самое время шевалье Лорен входил к Анне, которая ждала его с лихорадочным нетерпением.

— Ну что, все ли с вами? — бросилась она к нему навстречу.

— Все, все, обожаемая женщина! — отвечал тот страстным шепотом. Он весь дрожал.

— Покажите же мне скорее ваши бумаги!

Лорен поставил на стол небольшой ящик из слоновой кости и вынул оттуда несколько бумаг.

— Вот завещание Гастона Орлеанского, а вот свидетельство о моем рождении!

— Все верно! — воскликнула она громким, радостным голосом. — Приветствую вас как настоящего законного сына герцога Орлеанского и как кровного родственника его величества короля Франции!

— А я вместо поздравления приказываю арестовать его! — прогремел сзади чей-то громовой голос.

Лорен обернулся и увидел короля! Взглянув на Анну — та смотрела на него с насмешливой, торжествующей улыбкой, — он все понял.

Обезумев от отчаяния, он бросился к герцогине, чтобы вырвать у нее свои бумаги, но та уже успела запереть их в бюро. К нему подошли два маршала и взяли у него шпагу. Комната наполнилась солдатами.

Филипп Орлеанский смущенно оглядывался вокруг.

— Что все это значит? — спросил он наконец.

— Это последнее действие комедии Мольера ‘Дон Жуан’, — отвечал король. — К несчастью, и вы играете в ней довольно значительную роль!

— Я?!

— Да, месье! Узнаете ли вы этот почерк?

— Да… нет… нет! Это подлог! Мое письмо было сожжено! Я собственноручно сжег его в присутствии Лорена! Я не писал этого письма!..

Злобная усмешка искривила губы Лорена:

— Нет, герцог, это ваша собственная записка, потому что вы сожгли только копию!

— Боже праведный! — Филипп пошатнулся.

— Его высочеству дурно, подайте кресло! — холодно сказал король. — Дайте мне бумаги, милая Анна!

Герцогиня передала ему документы Лорена, король внимательно рассмотрел их один за другим и сжег на канделябре. Лорен тихо застонал.

— С этим дымом улетают все ваши надежды, шевалье, — сказал король. — Вы теперь беднее и презреннее, чем были когда-либо. Если бы мы предали вас в руки закона, вы бы, несомненно, сложили свою голову на Гревской площади, но мы предпочитаем подарить вам вашу жалкую жизнь! Вы и графиня Сен-Марсан навсегда изгоняетесь из Франции, и, если вы решитесь когда-нибудь перешагнуть границы нашего королевства, с вами будет поступлено по всей строгости закона. Герцог де Гиш заключается в Бастилию на пять лет. Уведите пленника!

Солдаты немедленно увели Лорена.

— Что касается вас, Филипп, то мы теряемся, в каких выражениях высказать вам наше негодование. Вы оставите двор и отправитесь в Кресси, в действующую армию! Только тогда, когда вы вернетесь с поля чести, покрытый лаврами, мы отнесемся к вам с большей мягкостью. Пусть этот суровый путь наведет вас на сознание вашего долга и обязанностей! До отъезда в армию вы будете находиться под арестом.

Король и Анна остались вдвоем. Он крепко сжал ее руку:

— Дорогая Анна, буду ли я когда-нибудь в состоянии вознаградить вас за вашу безграничную преданность?

— Вы уже сделали меня бесконечно счастливой — вы отдали мне ваше сердце!.. — отвечала она.

Он страстно обнял ее.

Анна посмотрела в его лучезарные глаза и прошептала:

— Вот моя лучшая награда!..

Глава VII. Судьба королев

Королевский гнев, подобно молнии, обрушился на виновных. Ужас охватил аристократию, в Париже ходили самые странные слухи. Королева-мать, уже три года кряду страдавшая раком груди и не принимавшая в последнее время никакого участия в государственных делах, страшно встревожилась, узнав об аресте Филиппа, и сделала попытку защитить своего младшего сына от гнева брата. Людовик XIV холодно выслушал мать. Но, несмотря на все мольбы и слезы, Филипп Орлеанский, сопровождаемый маршалами, отправился в северную армию.

На другой день на всех площадях столицы генерал-профос возвещал жителям об отнятии всех прав у шевалье де Лорена и графини Сен-Марсан, как совершивших государственное преступление, и об изгнании их из Франции. Все спешили теперь отвернуться от этих людей, подвергшихся королевской опале, и заботились об одном только, чтобы скрыть свои прежние дружеские отношения с ними, потому что каждый дрожал перед могущественным повелителем, чей гнев не щадил ни родственных уз, ни знатных имен. С трепетом и величайшей осторожностью приближались теперь к опасной герцогине Орлеанской, этой лукавой, злой женщине, которая стала как бы первым министром короля. Теперь только все поняли, как глубоко любил король Анну Орлеанскую и какую жалкую роль играли его другие фаворитки.

Единственный человек, которому раздор в королевском семействе принес некоторую пользу, был Мольер. Падение Лорена и де Гиша и других приверженцев герцога Орлеанского доставило поэту невыразимое удовольствие. Теперь только он вздохнул свободнее и начал надеяться, что его семейное счастье может упрочиться. Эта мысль стала особенно улыбаться ему с тех пор, как Арманда одарила его дочерью. Вид малютки вливал отраду в его больное сердце. Но и эту чистую радость злые люди сумели отравить. Когда Мольер обратился к одному священнику с просьбой окрестить младенца, то достойный пастырь отвечал ему:

— Человек, написавший ‘Тартюфа’, не может считаться христианином, и дитя его, как отродье сатаны, не имеет права на святое крещение! Я позабочусь, чтобы и другие священники не оказали вам этой милости.

— Бедное дитя, — прошептал огорченный Мольер, — тебе приходится искупать мою смелость!

Людовик XIV считал смерть короля испанского благоприятным моментом для достижения давнишней цели французской политики — расширение территории за счет соседних государств. Испания, Португалия и Сардиния должны были присоединиться к Франции, Италия сделаться вполне зависимой от нее, и, таким образом, сердце романской расы будет перенесено из Рима в Париж. Но этому великому событию не суждено было свершиться! В кровавой драме тирании и насилия, которую Людовик XIV разыграл на всемирной сцене, трагическую роль Ифигении исполнила женщина из королевского дома Англии: дочь обезглавленного короля Карла I, вокруг колыбели которой бушевала революция восставшего народа!

Двор находился в Париже, когда пришло официальное известие о смерти короля Филиппа. Объявляя об этом событии, испанский посланник сообщил вместе с тем и о назначении регентства.

Королева Терезия была сильно потрясена печальным известием, но потеря отца не так тяжело отзывалась в ее сердце, как заботы о матери.

Король в сопровождении Анны Орлеанской и большой свиты поспешил отправиться к супруге, чтобы выразить ей свое сочувствие по поводу перенесенной утраты. Обменявшись стереотипными фразами, королева сказала:

— Этот удар тем более поразил нас, что мы, ввиду настоящих военных приготовлений, и без того сильно озабочены судьбой наших родных. Мы даже хотели просить аудиенции у вашего величества, чтобы узнать ваши планы и намерения.

— Мы готовы исполнить ваше желание, но просим, чтобы наша дорогая невестка, герцогиня Орлеанская, приняла участие в предстоящей беседе.

Взгляд Терезии засверкал:

— В таком случае мы, со своей стороны, пригласим дона Гомеца де Карпентероса, который повезет в Мадрид наши письма.

— Сделайте одолжение! — любезно согласился король. Терезия подала руку Людовику XIV, и они перешли во внутренние покои. Анна и дон Карпентерос последовали за ними.

Предложив королю и герцогине кресла, королева обратилась к ним со следующими словами:

— Вы, конечно, уже получили от испанского посланника уведомление о том, что наша уважаемая мать, королева Мария, приняла на себя бремя государственных забот вместо нашего несовершеннолетнего брата инфанта дона Карлоса, и мы вполне уверены, что ваше величество признаете новое правительство!

— К несчастью, смерть нашего королевского тестя случилась в самую неблагоприятную минуту. Дела так запутываются теперь, что мы решительно не можем отвечать за последствия!

— Что это значит, сир? Вы пугаете меня! — воскликнула Терезия.

— Многое дурное могло бы быть устранено большей откровенностью с вашей стороны. Вам уже с осени было известно, что король Филипп безнадежно болен, но вы тщательно скрывали этот факт. Вы, супруга наша, не заботились об интересах наших и нашего сына дофина, а думали только о выгодах испанской династии. Вот отчего произошла запутанность в делах, которую едва ли теперь можно исправить!

— Я вас не понимаю, сир, — воскликнула Терезия с раздражением.

— Ваше величество, — вмешалась Анна, — позвольте заметить вам, что, вероятно, вы сами опасались затруднений, могущих произойти вследствие смерти вашего отца, иначе вы не старались бы скрывать его болезни. Вы не станете опровергать, что вопрос о регентстве был уже давно решен между Мадридом, Веной и вами.

— Герцогиня, — отвечала Терезия с горечью, — я преклоняюсь перед вашей политической проницательностью, но на этот раз вы немного ошиблись! Еще раз повторяю вам, сир, я не понимаю, в чем вы видите запутанность. Я полагаю, что нет ничего проще и естественнее того порядка вещей, когда сын наследует отцу, а мать заступает место своего несовершеннолетнего сына.

— Какие старые истины вы говорите, Терезия! — нетерпеливо воскликнул король. — Конечно, сын должен наследовать отцу, если он неоспоримый наследник, но не в том случае, когда у него есть старшая сестра, которая, по испанским законам, имеет право на престол. Если эта старшая сестра не считает нужным заботиться о своих интересах, то мы обязаны напомнить ей о них!

Королева вскрикнула и порывисто встала со своего места. Она хотела возразить королю и не могла: ее волнение было так сильно, что не позволило ей говорить.

Дон Карпентерос вмешался в разговор.

— Осмелюсь напомнить вам, сир, — сказал он резким тоном, — что ее величество, даруя свою руку королю Франции, торжественно отреклась от всех прав на испанский престол в пользу своего брата, дона Карлоса!

Людовик XIV сурово взглянул на непрошеного собеседника и отвечал медленно, как бы отчеканивая каждое слово:

— Отречение нашей супруги могло войти в силу только в том случае, если б король Филипп, умирая, оставил совершеннолетнего наследника, но при настоящих условиях это отречение не имеет никакой силы, и мы не намерены признать регентство королевского лица из Габсбургского дома!!! Можете передать наши слова в Мадрид!

— Неужели вы поднимете меч на мою родную мать и захотите опустошить наше отечество? — воскликнула Терезия отчаянным голосом. — О Людовик, заклинаю всем, что есть святого для тебя, именем нашего сына, откажись от этого ужасного плана!

В порыве отчаяния она упала на колени перед королем и, рыдая, схватила его за руку.

— Что за странная выходка! — сказал раздосадованный король, приподнимая Терезию. — Кто вам говорит, что мы желаем войны с Испанией? Если мадридский кабинет примет во внимание настоящие обстоятельства и согласится удовлетворить наши справедливые притязания, то мы будем очень рады покончить все дело миролюбивым образом!

— Что вы называете вашими справедливыми притязаниями? — спросила королева.

— Мы требуем уступки Нидерландов с принадлежащими ей колониями!

— Но это невозможно!..

— Вы так полагаете? Мы постараемся доказать, что это очень возможно.

Людовик XIV холодно поклонился королеве, взял под руку Анну и вышел, оставив Терезию вне себя от негодования.

— Подождите еще, — злобно прошептала она, — вы слишком рано начали торжествовать победу! Дон Карпентерос, попросите ко мне Гранчини и Монтеспан. Через два часа они должны ехать в Мадрид!

В течение зимы перья дипломатов усердно работали. Франция, Испания, Австрия и Нидерланды готовились к войне. Король английский также должен был поплатиться за двуличность своего управления. Он не был настолько благороден, чтобы вполне довериться парламенту, и благодаря наущениям Франции втянулся в войну с Голландией. Чтобы вытребовать у парламента сумму, необходимую для покрытия военных издержек, он должен был пожертвовать некоторыми из своих королевских прерогатив, но деньги, посредством которых предполагалось отнять у Генеральных Штатов их первенствующее значение на море, он постарался прокутить со своими любимцами и любовницами. Воображая, что может лавировать между парламентом и французским королем и обмануть их обоих, он и в том и в другом нажил себе злейших врагов.

Вступив в войну с Голландией, он, к своему величайшему удивлению, увидел Людовика XIV в числе своих противников. Правда, голландско-французский союз был только кажущийся, потому что Людовик никогда и не думал помогать Голландской республике и нуждался в этом союзе, как в ширме, скрывавшей его планы относительно испанских Нидерландов. Но голландцы и без содействия Людовика XIV сумели разделаться с Карлом II. В мае тысяча шестьсот шестидесятого года, в то самое время, когда Лондон едва оправлялся от страшной чумы, опустошившей его, голландский адмирал де Вит одержал блистательную победу над английским флотом, который был почти совершенно уничтожен. С этим поражением исчезла последняя тень популярности, которой еще пользовался Карл II у англичан, и ему в будущем оставалось или сделаться рабом своего парламента или сателлитом французского короля.

В это самое время Анна Австрийская тяжко заболела, физические страдания соединились с душевными муками. Король ежедневно навещал ее, был с нею ласков и любезен, но он внушал ей такой страх в последнее время, что она не решалась высказать ему своей скорби о младшем сыне. Когда болезнь настолько усилилась, что королева уже осознала безнадежность своего положения, она решилась еще раз попросить снисхождения к Филиппу и с этой целью пригласила к себе короля. Тот немедленно явился. Сиделки, дамы и доктора оставили больную наедине с королем.

— Что вам угодно, дорогая матушка? — спросил Людовик, нежно целуя ее руку.

— Милый сын мой, я хотела видеть вас, чтобы высказать вам мое последнее желание. Надеюсь, вы не откажете в просьбе умирающей матери?

— Говорите, приказывайте! Вы видите перед собой не короля, а самого покорного, почтительного сына.

— Людовик! Меня терзает мысль, что я должна умереть, не простившись с Филиппом и оставив моих сыновей в страшной вражде друг с другом!..

Король ничего не ответил. Он поспешно встал, отворил дверь и махнул рукой. Раздался шорох, шепот. В комнату вошел кто-то в военном мундире, с каской в руке. Людовик взял вошедшего за руку и подвел к постели матери. Это был герцог Орлеанский.

— Филипп, милый сын мой?!

— Матушка!..

— Каким образом ты здесь?

— Его величество был так добр, что дозволил мне оставить армию и приехать сюда.

— Благодарю тебя, Людовик! — сказала Анна Австрийская со слезами на глазах. — Я вижу, что у тебя великое, благородное сердце, которое умеет прощать! Не так ли?

Король молчал.

— Ваше величество, — сказал герцог Орлеанский, — моя вина велика, и я не смею в ней оправдываться. Но перед Богом клянусь вам, что если моя слепая ненависть внушила мне когда-то преступную мысль посягнуть на жизнь жены, то эта мысль давно, прежде чем она могла быть приведена в исполнение, была уже отвергнута мною. Это злополучное письмо было вырвано у меня в минуту гнева и опьянения!

— Но что может служить для меня ручательством, что в вашем сердце нет больше ненависти к Анне?

— Я не могу любить ее, ваше величество, не могу быть более счастливым с нею, потому что сердце ее и мысли принадлежат вам. Но клянусь, я не питаю ни малейшей злобы против Анны.

Людовик XIV подал ему руку.

— Принимаем ваши торжественные уверения и от души прощаем вас! Теперь, дорогая матушка, благословите нас! Отныне не будет больше раздора между вашими сыновьями!

Оба встали на колени у постели матери. Больная возложила руки на головы своих детей и горячо молилась.

Несколько минут длилось торжественное молчание, наконец оба брата встали.

— Теперь вам нужно отдохнуть, дорогая матушка, — сказал король. — Мы утомили вас нашей беседой.

Герцог Орлеанский тотчас же простился и ушел. Но король медлил. Казалось, он чего-то ждал.

Едва дверь затворилась за Филиппом, как послышался стук в той части стены, где находилась потайная дверь.

Больная в испуге оглянулась.

— Что это значит?! — тревожно спросила она.

— Пожалуйста, не тревожьтесь! Я сейчас объясню вам, в чем дело. Но прежде отвечайте мне с полной откровенностью на один вопрос. Не имеете ли вы каких-нибудь желаний относительно того несчастного существа, судьба которого также близка вашему сердцу?

— Разве… он жив еще? — прошептала она.

— Жизнь его в полной безопасности, хотя весьма однообразна и уединенна.

— О, если б я могла его увидеть… хоть на одну минуту!..

— Ваше желание будет исполнено, потому что… он стоит тут за потайной дверью!

Анна Австрийская взглянула на сына глазами, полными слез, и прошептала:

— Людовик! Я до этой минуты не знала твоего сердца!..

Король вынул из кармана маленький ключ и отворил дверь, которая уже несколько лет была заперта.

— Войдите, синьор! — сказал он.

В дверях показалась стройная фигура в черной шелковой одежде, с длинными локонами по плечам. Лицо ее было закрыто черной маской, сквозь отверстия которой сверкали блестящие глаза.

Увидев больную, он вздрогнул:

— Где я?..

— У своих родных, синьор!

— Неужели это он?.. — простонала королева.

— Да, это синьор Мархиали!

Король позвонил. Вошел маршал Фейльад, а за ним два офицера.

— Снимите с него маску! — обратился к ним Людовик XIV.

Один из офицеров отомкнул железный замок, удерживавший маску на лице Мархиали, и взорам присутствующих представилось прекрасное, бледное, юношеское лицо. Несчастный, как бы пробудившись от тяжелого сна, провел рукой по лицу.

— Это — глаза кардинала! Его живой портрет!.. — прошептала как бы в бреду больная.

— Подойдите к этой даме, Мархиали, она очень любит вас.

— Любит меня? — резко воскликнул молодой человек. — Так почему она стыдится меня, скрывает от людей, точно пугало? Кто я? Кто эта женщина на этой роскошной постели, в этой великолепной комнате? Кто вы сами, милостивый государь, перед которым все преклоняются, и почему меня называют ‘ваше высочество’?

— Потому что ты мой сын! — крикнула умирающая. — Сын Анны Австрийской, а это — Людовик Четырнадцатый, король французский… О боже, я…

Она в изнеможении упала на подушки.

— Бога ради, замолчите! — воскликнул король и сильно дернул звонок.

Вбежали Фейльад и офицер.

Мархиали близко подошел к постели Анны. Его глаза сверкали, он весь дрожал.

— Так знайте же вы, моя бессердечная мать, и вы, мой безжалостный брат, заживо похоронивший меня, — знайте, что я ненавижу и проклинаю вас!..

— Наденьте на него маску! — приказал король.

— Да, да и скорее уведите меня отсюда в мою темницу, где меня никогда не покинет вечный, милосердный Господь!..

Маска опять закрыла его лицо. Мать с мольбой протянула к нему руки, но он дико захохотал и исчез за потайной дверью.

— Я умираю… — простонала Анна Австрийская и лишилась чувств.

Король послал просить всех членов королевского семейства. Через несколько минут все собрались в комнате умирающей. По правую сторону постели преклонили колени Людовик и Филипп, по левую — Терезия и Анна. Умирающая открыла глаза, обвела присутствующих тусклым взглядом и остановилась на Терезии.

— Неси терпеливо крест свой, дочь моя, самоотречение — удел всех королев!..

Это были ее последние слова.

Глава VIII. ‘Мизантроп’

Мольер надеялся, что с удалением Лорена ничто уже не будет нарушать его спокойствие, но судьба решила иначе, и бедному поэту пришлось перенести еще много тяжких испытаний. Королева Анна Австрийская, его неизменная покровительница, умерла, и вслед за тем он должен был услышать еще более ужасное известие, что и принц Арман де Конти также скончался после продолжительной болезни. Король был всецело поглощен приготовлением к великой драме, которую он сам собирался представить миру, и безучастно относился ко всему остальному, так что Мольер остался без всякой поддержки. Враги поэта, зорко следившие за всеми изменениями в его судьбе, сочли этот момент самым удобным, чтобы снова напасть. Первый поднял руку Расин, человек, которому он оказал такую бескорыстную дружбу, который обязан был своим блестящим успехом его советам и покровительству. Расин написал новую трагедию ‘Александр’ и хотел с помощью Мольера поставить ее в Пале-Рояле. Уже все роли были розданы актерам, но Бурзольт успел как-то вкрасться в доверие Расина и так сумел воспользоваться бесхарактерностью последнего, что тот решил изменить Мольеру и отдать свою трагедию Бургонне и, мало того, не постыдился сманить талантливую Дюпарк, которую соблазнил самыми блестящими обещаниями.

Этот удар был слишком чувствителен для нежной и впечатлительной души Мольера. Он не вынес его. Душевные страдания давно уже подготовили почву для болезни — и Мольер слег. Два месяца он находился между жизнью и смертью. Доктор Мовилен, его врач и друг, почти не отходил от постели больного, только благодаря его искусству и неусыпным заботам Мольер был спасен.

Но не на радость выздоравливал Мольер. Новое ужасное огорчение ожидало его. Мишель Байран, его любимец, воспользовавшись болезнью своего покровителя, завел любовную связь с неисправимой Армандой, которая даже ввиду своего умирающего мужа не могла преодолеть своих порочных инстинктов. Не желая дать нового торжества своим врагам, Мольер ограничился лишь тем, что выгнал Байрана из дома и молча перенес свой позор. Друзья умоляли его избегать волнений и надеялись, что лечение на открытом летнем воздухе в его прелестном загородном доме довершит его выздоровление. Мольер позволил ухаживать за собой, как за ребенком. Здесь, надломленный физически и душевно, он написал свое мастерское произведение ‘Мизантроп’, которое сделало имя его бессмертным.

Между тем враги Мольера не дремали: потеряв надежду подорвать его авторитет как писателя, они решились наконец напасть на него, как на честного человека и очернить его репутацию.

В одно прекрасное утро два полицейских чиновника явились вдруг в дом Мольера и потребовали свидания с ним.

Удивленный и отчасти встревоженный Мольер поспешил выйти к ним.

— Что вам угодно, господа? — вежливо спросил он, приглашая их садиться.

— Вы Жан-Батист Поклен, прозванный Мольером? — спросил один из чиновников.

— К вашим услугам!

— На меня возложена чрезвычайно тягостная обязанность арестовать вас…

— Арестовать?! Меня?! Но за что?..

— Вследствие обвинения актера Манфлери, который утверждает, что ваша жена Арманда Бежар, рожденная от Мадлены Бежар, в то же время ваша незаконная дочь!

— Боже!.. Этого только недоставало!.. — простонал Мольер.

Арманда истерически зарыдала.

— Не плачь, — обратился он к ней, — я докажу всю чудовищность этой клеветы и буду оправдан!.. Куда вам приказано отвести меня?

— В Консьержери.

— Хорошо! Я готов следовать за вами, но буду просить об одной милости: позвольте мне лично передать письмо его величеству!

— Если вы обещаете не делать попыток к побегу, то мы согласны!

— Будьте совершенно спокойны!

Мольер наскоро написал письмо к королю, вложив в него свидетельство о рождении Арманды, и стал прощаться с родными. Он делал все это как-то тупо, машинально, точно человек, находящийся в припадке сомнамбулизма. Наконец его усадили в карету и увезли.

В то самое время, когда эта трагическая сцена разыгрывалась в доме Мольера, Людовик XIV находился с герцогиней Орлеанской и Кольбером в своем кабинете, где они обсуждали только что полученные депеши. Известия были чрезвычайно важны. Император германский переманил на свою сторону всех рейнских князей и положительно отказывался от союза с Францией. Герцог Лотарингский высказывался весьма враждебно: он решился даже принять к себе на службу Лорена и Марсана, что не предвещало ничего доброго.

Занятия короля были прерваны приходом Мараметта.

— Что тебе нужно? — нетерпеливо крикнул король.

— Письмо к вашему величеству!

Людовик XIV схватил письмо и сорвал печать. Чем дальше он читал письмо, тем мрачнее становилось его лицо, наконец он воскликнул с негодованием:

— Какая отвратительная ложь! Представьте себе, Мольера обвиняют, будто он женился на своей родной дочери! Просмотрите эти документы, Кольбер!

— В самом деле, какая безобразная выдумка! — сказала герцогиня. — Всякий, кто хоть немного знает Мольера, ни на минуту не поверит этой клевете!

— Я также уверен, что это ложь, — сказал Кольбер, — не потому только, что знаю Мольера как благородного и нравственного человека, но на основании веского факта. Судя по этому свидетельству, Арманда родилась в Шампани в тысяча шестьсот сорок четвертом году, а адвокат Поклен познакомился с Бежарами на исходе сорок пятого года, когда они приехали в Париж и открыли здесь свой театр, где я неоднократно бывал.

— Как я рад! — воскликнул король. — В таком случае можно сейчас же закончить это дело! Попросите сюда Мольера.

Дверь отворилась, и Мараметт ввел поэта. Он, шатаясь, приблизился к королю, хотел что-то сказать — и зарыдал.

— Успокойтесь! — ласково сказал король. — Мы вполне уверены в вашей невиновности и глубоко возмущены этой ложью. Мы не допустим даже формального разбирательства и сейчас напишем указание в суд, чтобы вас освободили из-под ареста. Мы не допустим, чтобы позорили наших любимцев!

Мольер был глубоко растроган.

— Разве я все еще пользуюсь вашим милостивым расположением? — прошептал он.

— Вы это увидите. Скажите мне, вы уже окрестили вашего ребенка?

— Увы, ваше величество, я обращался ко многим священникам, но от всех получил отказ на том основании, что я написал ‘Тартюфа’.

— Вот как! Тем лучше! Отправляйтесь сейчас же домой и приготовьте все для крестин. Ваша дочь будет окрещена сегодня же во время вечерни!

— Да благословит вас Царь Небесный!.. — мог только прошептать Мольер.

Наступило время вечерни. Едва только раздался благовест с колокольни Сен-Гоноре, как к домику Мольера подъехали три парадных придворных кареты, запряженных в шесть лошадей, со скороходами впереди и пажами на подножках.

— Король! — воскликнул Мольер и бросился на улицу.

Но это был не король, а Кольбер и Мараметт.

— Все ли готово? — спросил министр с улыбкой.

— Да!.. — отвечал изумленный Мольер.

— Вы и ваше семейство поедете со мною в Лувр!!! Его величество Людовик XIV сам желает быть крестным отцом дочери своего друга, которую будет крестить в придворной капелле архиепископ Парижский!!!

Неслыханное свершилось. Комедиант, сочинитель ‘Тартюфа’, обесчещенный перед целым светом, въехал, подобно принцу крови, в парадные ворота Лувра, был принят обер-гофмаршалом де Брезе и введен сквозь блестящие толпы придворных в тронную залу. Через несколько минут туда вошел король, имея по правую сторону архиепископа, а по левую — президента Ламуаньона. Королева, герцогиня Анна и весь придворный штат следовали за ними.

Король подошел к Арманде, которая едва удерживалась от слез, взял у нее ребенка и, гордо оглянувшись кругом, пошел вперед со своей нежной ношей. Двери придворной капеллы отворились, раздались звуки органа, и певчие запели:

‘Из глубины души, величаем Тя, Господи’.

— Величаю Тя, Господи! — прошептал Мольер и, рыдая, опустился на колени.

Часть IV

Глава I. ‘Toujours maintenu!’**[*]**

[*] — ‘Всегда поддерживаю!’ (фр.)

Вконце апреля тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года Людовик XIV внезапно прервал все переговоры с иностранными государствами. Последовал приказ войскам о выступлении, и сам король в сопровождении всей свиты, герцогини Орлеанской и Лавальер присоединился к войску. Первый удар был нанесен Лотарингии, герцог которой Карл III, будучи не в силах бороться с таким могущественным соперником, как Людовик XIV, должен был сложить оружие и предоставить свои войска в распоряжение победителя. Затем перешли во Фландрию и испанские Нидерланды.

Здесь Конде и Тюренн побеждали один город за другим, и в конце июля король стоял уже перед Лиллем.

Паника овладела Европой. Появление лилий наводило ужас, и Голландия увидела слишком поздно, как опасен союз с Людовиком XIV. Поэтому Генеральные Штаты поспешили заключить мир с Англией, чтобы обеспечить безопасность на севере и сосредоточить все свои военные силы на юге.

Когда в Париж прибыло известие, что Фландрия завоевана и Брабанту предстоит та же участь, народ пришел в неописуемый восторг. Но в Версале, на половине королевы, эта новость вызвала тревогу и огорчение. Терезия была в отчаянии и с трудом решилась принять вдову Скаррон, которая просила аудиенции, чтобы передать какие-то важные известия. Королева встретила Франсуазу очень сухо.

— Ваша черная одежда, вероятно, очень идет к неприятным известиям, которые вы намерены сообщить нам?

— К несчастью, вы угадали, ваше величество, я пришла передать вам грустную новость: непримиримый враг Франции и преданный друг вашего семейства папа Александр Седьмой скончался. Преемником избран под именем Климента Девятого Джулио Роспиглиози!

Терезия отчаянно всплеснула руками:

— Папа Александр, лучший друг нашего отца, умер?!

О, какое несчастье! Мы знаем этого Роспиглиози! Он человек слабохарактерный, трусливый, он непременно перейдет на сторону короля, особенно если узнает о его победах! Боже мой, как это ужасно!..

— Не отчаивайтесь, ваше величество, у вас есть еще преданные друзья, которые готовы на всякие жертвы, чтобы помочь вашему делу. Это письмо убедит вас в справедливости моих слов.

— Это письмо не к нам! Оно вскрыто и без конверта!

— Оно было адресовано провинциалу Средней Франции и потому адрес уничтожен!..

— Такая осторожность заставляет предполагать что-нибудь важное! Кто привез это письмо?

— Шевалье Лорен, который, как известно вашему величеству, поступил на службу к герцогу Лотарингскому.

— Лорен?! Да он с ума сошел! Что, если его узнают?

— Одежда доминиканца делает его совершенно неузнаваемым. К тому же он путешествует только ночью.

Терезия принялась внимательно читать письмо. Лицо ее прояснилось.

— Это известие действительно утешило нас. Герцог Лотарингский пишет, что он только для вида признал себя союзником Людовика и ждет с нетерпением прибытия немецких войск, чтобы тотчас же перейти на их сторону. Он просит нас послать копии с этого письма в Мадрид и Вену, что мы немедленно и исполним!

— Да, это так же необходимо, как еще один вопрос, на который вашему величеству следует обратить серьезное внимание!

— В чем дело?

— Могу ли я быть откровенной?

— Конечно!

— Ваше величество, вы должны совершенно изменить свою политику относительно вашего супруга!

— Почему?

— Если бы вы следовали тому осторожному и спокойному образу действий, которого придерживались сначала, дела приняли бы другой оборот!

— Разве вы полагаете, что падение Лавальер могло бы предотвратить войну? Мы убедились, что она не имеет никакого влияния на короля. Этим адским планом мы обязаны исключительно герцогине Орлеанской, которая вертит королем, как мячиком!

— Совершенно верно, что герцогиня много навредила нам. Но вместе с тем можно с достоверностью поручиться, что война была бы объявлена и без ее вмешательства. Вы сами, ваше величество, своим образом действий открыли глаза королю! Он узнал то, чего никогда не должен был бы знать! Узнал, что при дворе существует враждебная ему испано-австрийская партия, во главе которой находится его супруга!.. Этим вы поставили себя в ложное положение, возбудили сомнение там, где должны были приобрести доверие, и сделали невозможным противопоставить герцогине Анне такую соперницу, которая, будучи предана вам, могла бы влиять на короля и склонять его на вашу сторону. Теперь же Анна Орлеанская приобрела такое могущество, которое трудно пошатнуть!

— Но как же нам исправить эти ошибки? — спросила смущенная королева. — И откуда, Скаррон, вы приобрели эту силу убеждения, эту проницательность?! Вы просто поражаете меня!

Вместо ответа вдова достала из-за своего корсажа маленький золотой крест, усыпанный бриллиантами.

— Вера! — сказала она торжественным голосом и, приблизившись к королеве, указала ей на надпись, вырезанную на кресте: ‘Toujours maintenu!’. — Вот правило, которого я всегда придерживалась!.. Это единственная вещь, доставшаяся мне в наследство, и я сохраню ее до самой смерти, какие бы удары судьбы ни обрушились на меня!.. Следуйте этому правилу, и вы можете быть уверены, что успеете во всех ваших предприятиях, и ваш супруг, хотя бы он овладел целым светом, будет под конец у ваших ног!.. Поэтому постарайтесь придать вашему лицу более веселое выражение, прикажите устроить иллюминацию в Версале и пошлите его величеству поздравительное письмо. Но в вашем поздравлении необходимо выразить легкую надежду на мир, для того чтобы такая быстрая перемена ваших чувств не возбудила подозрение. Когда же он возвратится, примите его как любящая супруга, счастливая его победами. Остальное придет со временем.

— Это совет провинциала иезуитского ордена?

— О нет! Не провинциал дает мне наставления, а я ему! — улыбаясь, отвечала Скаррон.

— Но какой властью обладаете вы?..

— Toujours maintenu! — улыбаясь, отвечала Скаррон.

— Ваше правило обладает в самом деле каким-то волшебным свойством! Чтобы постоянно напоминать себе о нем, мы будем называть вас мадам Maintenon.

— Как прикажете, ваше величество!

Аудиенция кончилась.

Вместе с известиями о блестящих победах короля, приводивших Париж в неописуемый восторг, распространилась интересная новость, что в Пале-Рояле будет дан давно желанный ‘Тартюф’, только под другим названием. В день представления толпы народа стекались в театр. Все билеты были разобраны, а между тем их едва только достало на одну десятую часть желающих. Успех был полный, вполне вознаграждавший Мольера за огорчение, которое причинило ему первое представление ‘Тартюфа’. Но на другой же день председатель Ламуаньон прислал поэту письмо, в котором извещал его, что по настоятельным просьбам архиепископа Парижского ‘Тартюф’ должен быть окончательно запрещен. Недолго думая Мольер написал королю письмо. Лагранж и Тарильер взялись отвезти его в Лилль, где в то время был расположен королевский лагерь. Но письмо Мольера было принято не очень-то благосклонно: у короля было слишком много забот, чтобы заниматься театральными делами. Он был очень недоволен бестактностью Мольера, принял посланных чрезвычайно сухо и объявил им, что вопрос о ‘Тартюфе’ должен оставаться нерешенным до его возвращения в Париж. Король был совершенно поглощен составлением прелиминарных статей договора с Англией, Голландией и Данией. Хотя он и победил, но должен был принять предложенный мир и даже согласиться на участие в нем Испании, для того чтобы отклонить подозрения в завоевательных замыслах, которые могли вооружить против него всю Европу, а Людовик XIV хорошо сознавал, что такая борьба далеко не по силам Франции. Не видя другого исхода, король заключил мир и тотчас же отправился в Париж, оставив в завоеванных провинциях маршала Тюренна и своего брата Филиппа. Анна Орлеанская осталась с мужем и с герцогиней Лавальер.

Король имел весьма серьезные основания оставить обеих дам в лагере.

Во все время военных действий Филипп Орлеанский выказывал такую неустрашимость и мужество, что приобрел полную любовь своих солдат. Но чем больше росла его популярность, тем холоднее и высокомернее делалось его обращение с королем, так что последний имел полное основание подозревать, что брат его не преминет воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтобы отомстить за все оскорбления и унижения. Вот почему Анна осталась с мужем. Она должна была следить за всеми его действиями и вовремя предупредить короля об измене. Герцогиню Лавальер король не взял с собой потому только, что она крайне надоела ему.

В помощь Анне были оставлены маршал Фейльад и герцог де Лозанн. Анна вполне сознавала трудность своего положения, но если бы ей удалось, вслед за королем, невидимкой пробраться в Париж и подсмотреть, что там творится, она поняла бы, что стоит на краю пропасти, и нет ей спасения. Людовик был ей страстно предан, она знала, казалось, все его мысли, все его планы были ей доверены, но, к несчастью, было нечто, в чем король не хотел или не мог сознаться ей, — это нечто погубило и его, и Анну, а впоследствии и Францию. Он не мог принудить себя сказать Анне, что вдова Скаррон стала его шпионом, через нее он знает все действия испанской придворной партии и всех парижских кружков, ей обязан он многими, весьма важными сведениями и, наконец, что она приобретает над ним, Людовиком, что-то вроде влияния, которое его раздражает и смешит, но от которого он все-таки не может отделаться. Пророни король хоть одно слово об этих странных отношениях, принцесса своим тонким женским тактом, вероятно, угадала бы противника, сумела бы обезоружить врага ловким ударом и таким образом подготовила бы лучшую будущность и себе и Людовику. Но король боялся насмешек Анны, собственная гордость мешала ему сознаться, что он приблизил к себе и сделал участником своей политики личность, чуть не вымаливавшую подаяние у аристократии. Наконец сюда примешивалось еще опасение, не знает ли кое-чего Анна о той аудиенции Франсуазы Скаррон, свидетелем которой был Кольбер. Все эти побуждения заставили молчать короля и отдавали ничего не подозревавшую принцессу прямо в руки ее злейших врагов.

Анна между тем была сильно занята во Фландрии, никто лучше ее не знал и личной бесхарактерности Карла II Английского, и того влияния, которое имел на политику Англии Иаков, герцог Йоркский. Анна деятельно, неутомимо убеждала брата перейти на сторону Франции, отказаться от мира, подписанного другими державами. Арлингтон и остальные министры были почти подкуплены, а Карл, прельщенный громадной цифрой пожизненной субсидии, благодаря которой он мог стать совершенно независимым от парламента, почти соглашался уже передать в руки Людовика Голландию и весь протестантский северо-запад Европы.

Пока шли эти важные политические переговоры, Анна старалась хотя бы внешне наладить отношения с мужем. Из-за его военных подвигов она не только чувствовала к нему уважение, но даже несколько гордилась им. К удивлению, она встретила резкий отпор и сразу заметила, что при ее появлении в обществе принц Филипп тотчас удалялся.

Торжественно встретил короля Париж: все склонилось перед победителем. Королева Терезия, глубоко затаив свои сокровенные мысли, смотрела на Людовика, как на полубога, а временную остановку военных действий считала уже верным миром. Она ведь знала, что пущены в ход все средства, чтобы удержать короля от дальнейших завоеваний, а так как Людовик появился в Париже один, без герцогини Орлеанской и Лавальер, то испанско-австрийской политике Терезии путь был свободен. Королева решила не упускать удобного случая и, точно следуя советам набожной Скаррон, намеренно выдвинула вперед живую, впечатлительную Монтеспан! Увы! Терезия и не предчувствовала, что эта новая интрига послужит лишь к возвышению вдовы сочинителя фарсов и не принесет ей, королеве, ровно никакой пользы.

Да, Скаррон умела пользоваться обстоятельствами. И как хитро, как ловко направляла она всех и все к достижению своей личной цели, видно уже из того, что в первый же день по возвращении с поля военных действий король потребовал ее к себе. Мараметт провел ее в тот самый кабинет, где она была уже раз благодаря Мольеру. Людовик стоял у стола, перебирая ее письма. Гневно блеснул взгляд короля, как только он заметил Скаррон, стоявшую у порога.

— До сих пор вы доставляли нам наивернейшие известия, и если подтвердятся и новые ваши предположения, то, конечно, мы будем вам очень обязаны, но, — тут голос короля дрогнул, — я не могу преодолеть недоверия или просто отвращения, внушаемого мне вами, — лично вами!

— Я нахожу это чувство совершенно естественным, государь, я благодарю вас за откровенность!

— Вы что-то уж чересчур занимаетесь светской политикой, что вовсе нейдет такой строго набожной женщине, как вы!

Как согласовать эти противоречия?

— Государь, желание восстановить Царство Божие на земле можно также назвать политическим стремлением, высшей, небесной политикой.

— Оставьте парадоксы. В ваших доносах нет и следа этой божественной политики, а, став шпионом в придворном кружке моей супруги, вы губите тех, кто вам доверяет. Вы лицемер, святоша, настоящий тип мольеровского Тартюфа! Я не терплю подобных людей!

Вдова Скаррон вопросительно взглянула на короля:

— Что вам в моей личности, государь? Не все ли равно всемогущему властелину: лицемерит ли, обманывает ли такая тварь, как я, действует ли она по побуждениям чистой набожности или из ханжества? Или вашему величеству угодно заронить в мою душу мысль, что моя добродетель, мое честное имя вам дороги?

Легкая краска пробежала по лицу короля, он отвернулся и быстро сдвинул в сторону бумаги, лежавшие у него под рукой.

— Этот таинственный язык нейдет вам, — проговорил он наконец с досадой. — Чтобы относиться с доверием к чьим-либо услугам, мы должны уважать того, кто их нам оказывает, не сомневаться в чистоте его намерений… К вам же это неприменимо: вы лживое, пронырливое создание, скрывающее свои планы под личиной набожности!

— Вы не доверяете мне, государь, чувствуете ко мне отвращение, но разве это относится к делу, вредит ему? Я служу вам верно, вовремя извещаю о малейших движениях враждебного лагеря. Все мои прогнозы до сих пор оправдывались, а ведь в своевременном доносе вся суть наших отношений!.. Если же я обманываю вас, государь, — накажите меня! Да неужели вы верите, что все окружающие вас не имеют собственных личных целей? Неужели вы думаете, что королева Терезия, принцесса Анна, Кольбер, Тюренн — словом, все, все служат вам бескорыстно, с полнейшим самоотречением, без всякой задней мысли? Будь я только благоразумной женщиной, заботящейся лишь о своем личном благе, зачем мне было бы браться за опасное и унизительное дело подслушивания, подглядывания, выведывания для вашего величества? Милости ваши давали мне возможность безбедно доживать мои дни, так не лучше ли было мне, не мешаясь в дело, предоставить всему идти своим обыденным порядком? Если же ваши планы и требуют моих верноподданнических услуг, то ведь ни один луч вашей славы не коснется одинокой женщины, вся будущность которой — холодная могила!

Король беспокойно ходил взад и вперед по комнате, теребя рукав своего платья.

— Это самоотречение как-то не вяжется с тем пророчеством, которым вы удостоили нас в первый же день знакомства!

— А ваше величество еще не забыли о нем? Так я скажу вам, что или я глупая мечтательница, ради вас отдавшаяся всецело одной идее, или же пророчество это основано на воле Божьей. В последнем случае ни вы, ни я ничего не значим, а ваше недоверие, антипатия, отвращение ко мне послужат лишь вернейшим средством к его исполнению. Но, что бы ни случилось, я всегда и постоянно останусь вашей преданной, верной, всенижайшей слугой!

— Довольно! Мы слишком долго занимаемся вашей личностью! Перейдем к делу!

Скаррон улыбнулась:

— Я с вами вполне согласна, государь!

— Что вести ваши идут из покоев королевы — само собой разумеется. Но что вы передаете мне не пустые, сердечные пожелания королевы и ее свиты, а сообщаете о переходе этих желаний в действие, — подобный донос требует доказательств! Откуда вы узнали, что императорские войска ожидаются в Бургундии, а Карл Лотарингский замышляет измену? Должны быть письменные доказательства этих фактов, доступные вам или вашим докладчикам!

— Дайте мне ваше королевское слово, что вы воспользуетесь моим доносом, но не станете мстить никому и даже самым близким и дорогим вашему величеству лицам не скажете об этом ни слова?

— Само собой разумеется. Я не хочу останавливать источника ваших сведений, выдав вас или кого бы то ни было!

— Хорошо! Я узнала обо всем от маркизы де Монтеспан. По своей преданности вашему величеству эта женщина не выносит даже мысли о малейшей опасности для вас и представить себе не может, как это ваша собственная супруга строит козни, хочет затемнить вашу славу. Она сообщила мне, что получено письмо от Карла Лотарингского, извещающее королеву о союзе герцога с Австрией и Испанией. Как это письмо, так и копию с письма генерала иезуитов в Риме, маркиза собственными своими глазами видела в кабинете королевы. Из Рима извещали о скором появлении императорской армии!

— Где же оригинал письма?

— В Мадриде, а другая копия с де Лореном отослана в Вену. Д’Эфиа, отправленный с поздравлениями к вашему величеству, по дороге отвез Карлу Лотарингскому деньги и обнадежил его в получении верной и скорой помощи.

— Отвратительно! Нельзя ли достать бумаги, не выдавая себя преждевременно?

— Я уже думала об этом, сир, и убеждала маркизу завладеть письмами или же снять с них наивернейшую копию. Монтеспан, которой королева вполне доверяет, долго колебалась, ей не хотелось предавать свою покровительницу. Но под конец она сдалась на мои доводы и… копии у нее. Впрочем, эта женщина так очарована вашим величеством, что мне не стоило большого труда убедить ее узнать замыслы ваших врагов.

Король едва заметно улыбнулся.

— Мы скоро испытаем ее! У вас есть подозрения, что этот бездельник де Лорен был в Версале?

— Не в Версале, государь, а в моем собственном доме.

Людовик быстро повернулся к ней:

— У вас! Лорен был у вас?

— Да. Я получила от него письмо, которое и передала по назначению в Версаль. Вы забываете, государь, что королева считает меня вполне преданной Риму, и чтобы заслужить доверие испанско-австрийской партии, я должна оказывать ей кое-какие услуги. Я не в силах остановить того, что замышляют против вас, а потому побуждаю противный лагерь к действию. Но, вовремя предупреждая вас, даю вашему величеству возможность не допустить дело до развязки.

— Вы опасная интриганка, и набожность, религиозность вас нисколько не стесняют!

— Они направляют меня, направляют к возвышенным, святым целям! Да, сир, вы покорите и Испанию, и Рейн, и Нидерланды, и Голландию, вы станете могущественнейшим монархом на земле! А почему? Потому что вы, только вы, можете восстановить истинную церковь, и древо жизни святого Петра, засохшее в Италии и Испании, заросшее плевелами ереси в Германии, в вашей родной Франции пустит новые корни, и под его ветвями соберутся все народы земли!

Вы будете вторым Людовиком Святым! — Она вынула крест, спрятанный на груди. — Я верю, твердо верю этому, государь, и, умирая, не расстанусь с этой надеждой! Toujours maintenu! Вот изречение, которое будет некогда стоять на знаменах Франции… а я — я буду забыта…

— Клянусь Богом, слова ваши должны оправдаться! — горячо перебил ее Людовик. — Клянусь этим крестом! Его именем вы потребуете у нас отчета, если мы не сдержим своего слова!

— Я исполню ваше приказание, государь! Всю свою душу вкладываю я в это дело, и мое служение вам — служение Богу! Вы его меч и щит, вы его солнце! А ваш блеск — факел моей бедной темной жизни…

Глаза Скаррон горели, грудь высоко поднималась. Низко поклонившись королю, она вышла.

— Клянусь всеми святыми, удивительная женщина! — прошептал Людовик. — Но фантазерка, большая фантазерка.

Две недели спустя Тюренн и герцог Орлеанский получили приказание вторгнуться в Лотарингию, а Сервиен де Сен-Рош и Омон — занять Франш-Конте и Эльзас. Роль Людовика Святого была во вкусе его величества.

Глава II. Ты этого хотел, Данден!

Положение Мольера не улучшилось и с возвращением короля. Дела шли плохо, а к запрещению ‘Тартюфа’ прибавилось еще новое огорчение. В ожидании счастливого исхода своего прошения, он поставил на сцене Пале-Рояля новую пьесу, но она не понравилась публике, не выдержала и семи представлений, и Мольер принужден был снять ее. Приезд принцессы Марианны Конти напомнил бедному писателю счастливые дни прошлого. Принцесса привезла ко двору своих сыновей и решила доживать свои дни в Париже. Она устроилась у Дочерей Святой Марии, и стены, скрывавшие некогда ее супружеское горе, приняли ее теперь, как вдову. Оставшись навсегда в монастыре, она принимала только сыновей да Мольера, с которым любила вспоминать былое: настоящая жизнь потеряла для нее всякую прелесть, все дорогое у нее было в прошедшем. Вызванный Мольером разлад народа с духовенством не прекращался. За поступками монахов зорко следили, малейшие ошибки их замечались, и каждый намек, каждая острота, направленная на иезуитов, встречались громким одобрением публики. Мысли Блеза Паскаля, проведенные Мольером в его ‘Тартюфе’, прочно укрепились в массе, и когда старый Тиберио Фиорелли выступил с новым фарсом ‘Скамаруш-отшельник’, весь Париж поднялся на ноги. Слава пьески была так велика, что король приказал дать ее в присутствии двора. Действительно, ‘Скамаруш’ до невозможности остро и зло смеялся над скандалезными похождениями монахов. Фарс в высшей степени комичен в той именно сцене, где отшельник Скамаруш, добравшись благополучно по веревочной лестнице до балкона своей возлюбленной, останавливается и, благоговейно воздевая руки к небу, произносит в свое оправдание следующую фразу: ‘Я поступаю так только ради умерщвления моей плоти!’.

Быстро повернувшись, король пристально взглянул на сидевшего сзади него Конде, встал и вышел из театра.

— Желал бы я только знать, — с жаром проговорил он, — почему те, кого так раздражают комедии Мольера, ни слова не скажут против ‘Скамаруша’?

— По очень простой причине, — возразил Конде. — Скамаруш смеется над небом и религией, а Тартюф издевается только над самими монахами. Подобной же дерзости эти господа не переносят.

Король задумчиво покачал головой, но не ответил ни слова. Соглашался ли он, что в комедиях Мольера не было ничего антирелигиозного, или же это молчание было немым обвинением самого себя? А в умерщвлении плоти а ля Скамаруш он был большой мастер, и доказал это недавно в истории, кончившейся вовсе не королевским скандалом. Его величество попал в ловко расставленные сети, стал жертвой интриги, роковые последствия которой мучили его до сих пор. Затем он возвратился в Париж без своего ангела-хранителя — принцессы Анны. Конечно, Монтеспан употребляла все усилия покорить сердце Людовика, но едва ли ей удалось бы поймать его, едва ли стал бы он обращать на нее такое внимание, оказывать ей всевозможные любезности, если бы при доносе о посольстве де Лорена и д’Эфиа, при разговоре об известных письмах, содержание которых необходимо было знать Людовику, Скаррон не указала ему на маркизу как на средство достичь желаемого. Хитрая вдовушка ловко настроила Монтеспан, снабдила ее копиями писем, доставленными ей аббатом Лашезом, и вот, вполне сознавая свои преимущества, маркиза начала свой любовный роман с королем, за который очень дорого ему пришлось поплатиться. Услужливые друзья сообщили, о чем следует, мужу красотки, между супругами произошла бурная сцена, и маркиз, не будучи в состоянии оценить всей великой милости к его супруге, потребовал от Людовика XIV удовлетворения, как от обыкновенного смертного. Бедный маркиз был, конечно, тотчас арестован и сослан в отдаленнейшее из своих поместий с должным внушением, что если он не успокоится и не замолчит, то его подвергнут суду за оскорбление величества. Дело на этом и остановилось, но королю все-таки было не по себе. Он чувствовал, что попался в ловушку, но винить мог лишь самого себя. Он ясно сознавал, что не может иметь разом двух метресс: сохраняя хорошие отношения с Монтеспан, он наносит герцогине Анне смертельное оскорбление. А ведь Людовик просто боготворил ее, преклонялся перед ее умом, знал ее верность, так многим был обязан ей! К счастью, благодаря жене маршала Гранчини и другим догадливым лицам представился случай вывернуться из двусмысленного положения. Король схватился за него обеими руками, находя его вполне законным потому только, что средство представилось вовремя — герцог де Лозанн был во многом похож на де Гиша и де Лорена, был разве не так зол и дерзок. Однажды он уже возбудил гнев короля своей попыткой жениться, вопреки королевскому запрещению, на единственной дочери Гастона Орлеанского, принцессе Монпансье, вдове маршала де Тараскона. Лозанна арестовали, засадили в Бастилию, но вскоре он был освобожден и даже получил милостивое разрешение на женитьбу. Жена его скоро умерла, а своим ходатайством за Лавальер Лозанн совершенно примирился с королем. С этих пор он стал разыгрывать роль самого горячего почитателя Людовика и мечтал только, как бы добиться такой же милости, какой пользовался у короля Фейльад. Это казалось нетрудно, так как он пристроился к свите Анны Орлеанской и Лавальер и был теперь с ними во Фландрии. Мадам Гранчини вовремя заметила, что между Лозанном и госпожой дю Рок завязывается короткое знакомство, вовремя же сумела она предоставить, кому следует, разные галантные записочки, — и вот к бедной Лавальер, как снег на голову, явилось приказание удалиться в монастырь, а Лозанну велено навсегда оставить Францию. Доставление этих приказаний и наблюдение за их строгим выполнением было возложена на де Гиша: этой ценой он купил себе свободу и прощение Людовика XIV. Маркиза Монтеспан победила, а с нею и австро-испанская политика, но положение маркизы было все-таки очень двусмысленно и служило мишенью всевозможных колкостей, насмешек и острот.

По официальному приказу короля Тюренн и Филипп Орлеанский заняли Лотарингию. Первый, расположившись на западе, наблюдал за Эльзасом и Франш-Конте, принц же держал в повиновении север и Нанси, столицу Карла III, но в то же время имел постоянные сношения с корпусами маршалов Креки и Гокинкура, стоявшими в испанских Нидерландах. Поход назначен был в зимнее время. Желая несколько сгладить пред Карлом Лотарингским, своим заподозренным союзником, резкое появление непрошеных и неприятных гостей и придать этому посещению более приличный вид, Людовик назначил герцогиню Анну дипломатическим агентом при ее супруге, строго приказав Филиппу отложить на этот раз в сторону все домашние дрязги и думать только о славе и чести Франции. Худо ли, хорошо ли, но Филиппу пришлось сблизиться с Анной, говорить с нею о королевских депешах, о военных делах, словом, употребить все меры, чтобы не дать заметить почти неприятельскому лотарингскому двору их семейного разлада. Герцог Филипп чувствовал, что король ему не вполне доверяет, что положение его шатко, и перестал быть человеком, ставящим свои личные дела выше своего вполне заслуженного военного значения.

Принцесса Анна стала тоже серьезнее, озабоченнее, действовала более осторожно. Освобождение Гиша и внезапное падение Лавальер открыли ей глаза. Оправдались предсказания лорда Жермина: ненавистная Монтеспан стала любовницей короля. Гордость ее возмущалась при одной мысли быть орудием этих ханжей, этих пустых, фальшивых женщин. До сих пор она работала для своего короля — только для его славы и величия, а он, казалось, позабыл все, что она для него сделала, все, чем она пожертвовала. Будь Анна Стюарт менее энергична, горе сломило бы ее. Но ее горячий темперамент — вечная черта Стюартов — и сознание своего нравственного превосходства побуждали ее начать новую интригу против этой клики, поставить короля в затруднительное положение, помочь ему вовремя, а там снова взять власть в свои руки. Не случись именно теперь возвышения Монтеспан, Анна шепнула бы королю одно словечко, только что привезенное верной Мертон из Лондона, но теперь, понятно, Анна будет молчать, а леди Мертон передаст тотчас же нечто Карлу II в Витегаль, и это нечто будет так хорошо понято в Англии, что все таившееся до сих пор под спудом мгновенно выйдет наружу и принесет обильную жатву. Анна решила действовать без союзников, не искать ничьего сочувствия и помощи и одной вести игру до конца. Внезапные обстоятельства поставили ей вдруг на вид весь ужас ее одинокого положения, с отчаяния к ней возвратились все мужество, вся энергия: она нашла себе верного союзника и с надеждой на счастье вступила на новый путь. Анна и Филипп отлично знали, что герцог Лотарингский в душе ненавидит французов и вполне оправдывает подозрения Людовика, но внешне Карл III был таким рьяным защитником французской политики, таким разумным хозяином, что можно было смело рассчитывать на сохранение им нейтралитета, хотя вынужденного, во время войны, готовой вспыхнуть на границах его владений. Анна на это и рассчитывала. Однако же в последнее время приемы его заметно изменились, он стал гораздо сдержаннее, осторожнее с принцессой и в то же время так настойчиво добивался расположения и доверия Филиппа, что возбудил серьезные опасения его супруги. Анна ни слова не спросила у мужа, — так как отношения их были все-таки крайне натянуты, — но поверила свои наблюдения маршалу Фейльаду, которому скоро пришлось дополнить их своими собственными. Королевские лейб-мушкетеры со времени отъезда Людовика были переименованы в драбантов принца Орлеанского, но полное и безотчетное распоряжение ими король втайне вверил маршалу Фейльаду. Командир их, граф Таранн, был ревностный поклонник и почитатель герцогини Орлеанской, к нему-то отправился теперь маршал потолковать о необходимых мерах предосторожности на всякий случай. О возникших подозрениях сообщили и офицерам под условием строжайшей тайны. Было ясно, что герцог Карл III замышляет нечто, к чему старается склонить и принца Филиппа, и что это нечто вовсе не имеет связи с теми политическими делами, ради которых леди Мертон два раза переплыла канал среди жестокой зимы. Решено было поставить секретные караулы у ворот Нанси и строго наблюдать за всем происходящим в городе и особенно в замке, резиденции Карла III.

Однажды вечером, в середине января, маршал Фейльад быстро вошел в кабинет Анны Орлеанской в сопровождении графа Таранна. У герцогини была леди Мертон.

— Ваше высочество, — начал Фейльад, — граф Таранн принес нам в высшей степени странное известие: Лорен, д’Эфиа и старая Марсан здесь, в Нанси!

Анна быстро приподнялась от изумления:

— Здесь! Что вы говорите, граф! Это невозможно!

— Мои офицеры, — возразил Таранн, — знают их всех с давних пор. Молодой Вивон часто встречал старую графиню в доме Рамбулье у своей сестры. Он тотчас узнал ее. В сумерках она с Лореном въезжали в город через Страсбургские ворота и остановились у иезуитов. На де Лорене был монашеский капюшон. В Конвикте их встретил д’Эфиа, явившийся в Нанси несколько ранее со стороны Люневилля. Лейтенант де Лестикье, узнавший д’Эфиа, следил за ним вплоть до ворот монастыря, где и встретился с Вивоном. Спрятавшись, они увидели, как де Лорен и д’Эфиа, закутанные в плащи, пробрались к замку и быстро исчезли в боковой двери флигеля, занимаемого самим герцогом. Оставив двойной караул с сержантом у ворот замка, они явились сюда с докладом.

Анна прижала руку к сильно бьющемуся сердцу.

— Господа, надо предупредить замыслы этих людей, не допустить исполнения задуманного ими. Нечто большее австрийской хитрости, испанской ненависти и иезуитских тисков грозит теперь его величеству, королю Франции. Я сознаю ясно только одно, что на первом плане у них — моя гибель и позор Филиппа Орлеанского, а, следовательно, и страшная победа антифранцузской партии. Фейльад, вы имеете полномочия короля. Пользуйтесь же ими. Оцепите монастырь и замок со всех сторон, чтобы не ускользнула ни одна живая душа! Как только это будет исполнено, трубите сбор! Он послужит знаком занять все коридоры замка, все подходы к герцогскому кабинету. Монсеньор в замке с самого обеда! Идите! Всю ответственность за последствия я беру на себя!

— У нас неограниченные полномочия, — обратился к Та-ранну маршал Фейльад.

— Да если бы их и не было, маршал, — с жаром ответил Таранн, — мне надо было бы только знать, что герцог и ее высочество принцесса в опасности, и я сделал бы все, что бы мне ни приказали!

— Сердечно благодарю вас, любезный граф. Будьте же готовы!

— Отвечаю за это моей честью и преданностью вашему высочеству! — ответил граф, выходя с низким поклоном.

— Вы действуете чересчур решительно, ваше высочество! — прошептала Мертон. — Умоляю вас…

— Я действую, сообразуясь с поступками наших противников, — прервала ее Анна. — Если бы Мария Стюарт поступила в данную минуту так же решительно, как я теперь, она, вероятно, подготовила бы себе лучшую будущность! Пользуйтесь полномочиями, Фейльад! Действуйте хладнокровно и спокойно!

— Принцесса, я не отступлю от вас ни на шаг. Я всегда была вам предана больше всего на свете! — произнесла тронутая леди Мертон.

— Я знаю это и верю, что ты останешься при мне до моей смерти, и мой прощальный взор упадет на тебя же, моя верная Дуглас.

Она нежно поцеловала леди Мертон, стала у открытого окна, пристально вглядываясь в черную мрачную ночь. Фейльад отошел в сторону. Глубокая тишина воцарилась в высокой полутемной комнате: ни слова, ни звука, ни движения. Но вот неясные силуэты замелькали на площади — из разных улиц стали выдвигаться стройные, военные колонны. Первые лучи восходящей луны осветили их ряды, блеснули по гладким стволам мушкетов… Тихо, быстро наполнилась площадь солдатами, скоро герцогская резиденция была оцеплена со всех сторон.

— Трубите сбор! Вперед! — раздался голос Таранна.

— Идем и мы! — тотчас повторила Анна. — Фейльад, берите факел, а вы, Мария, — другой!

Бледная, но с выражением решимости на прекрасном лице вступила герцогиня Орлеанская в темные коридоры замка.

Ее почти тотчас же встретила толпа мушкетеров, занимавших лестницу, ведущую в покои Карла III.

— Именем короля, за мной! — приказала она. Таранн подошел к ней с обнаженной шпагой в руках.

— Все удалось?

— Пока все, Биванн уже наверху. Никто не ускользнет!

Она кивнула ему головой и, быстро поднявшись по лестнице, распахнула дверь герцогского кабинета. Собеседники сидели за столом, уставленным винами, покрытым бумагами. Их было пятеро: герцог Лотарингский, Карл III, принц Филипп Орлеанский, Гиш, д’Эфиа и де Лорен! Дела, занимавшие их теперь, вероятно, были очень важны, так как, во избежание лишних свидетелей, герцог отпустил всех своих слуг тотчас после обеда. Никто не успел предупредить заговорщиков. Герцог, Карл III и его два новых гостя с таким жаром убеждали в чем-то сильно разгоряченного вином Филиппа, что даже не сразу заметили нежданно нагрянувшую грозу. Звук оружия заставил их опомниться. Бледные, растерянные, вскочили все пятеро из-за стола, но было уже поздно. Биванн занял комнату, завладел бумагами, обещая застрелить каждого, кто двинется с места.

— Что это значит, ваше высочество? Как могли вы предать нас таким постыдным образом? — обратился к Орлеану герцог Лотарингский. — Приказ отдан вами?

Филипп был так поражен, что не мог понять настоящее положение вещей, но, видно, убеждения собеседников не успели еще подействовать на него в такой степени, чтобы заставить забыть, чем он обязан самому себе, своему званию. Он овладел собой и, медленно приподнявшись со своего места, произнес, насколько мог спокойным тоном:

— Все, что я могу пока посоветовать вашему высочеству, — это покориться непредвиденному и неизбежному стечению обстоятельств!

В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату вошла герцогиня Анна Орлеанская в сопровождении Фейльада и леди Мертон. Таранн со стражей остановился в открытых дверях.

— Роль верного союзника Франции наконец кончилась, герцог! — начала Анна, саркастически улыбаясь. — Вы враг наш, и его величество король вам очень благодарен за то, что вы вовремя открыли нам глаза! Что нашли вы здесь, Биванн?

— Вот эти бумаги, герцогиня!

— Именем короля Франции, арестуйте д’Эфиа и шевалье де Лорена! За свою деятельность в Нанси они ответят в Париже. Я очень рада, шевалье, что вы и мадам Марсан навлекли сами на себя то наказание, от которого три года назад избавило вас великодушие короля!

Де Лорен хотел было ответить, но злоба и ужас сковали его уста. Без малейшего сопротивления он и д’Эфиа отдали свои шпаги.

— Это неслыханно! — вне себя закричал Карл III. — Во имя Бога и моей герцогской чести, я протестую против такого насилия, попирающего ногами не только народные права и договоры, но даже правила самого простого приличия! Я не подданный Людовика Четырнадцатого, а союзник его, свободный государь, не обязанный давать ему отчет в моих поступках! Тот, кого вы делаете жертвой вашей ненависти, герцогиня, не шевалье де Лорен, как вы его называете, а мой племянник, сын моей родной сестры Маргариты и Гастона Орлеанского. В жилах его кровь Бурбонов и царственного Гиза, и горе тому, кто его забывает! Тут пока не Франция, и королевский гнев, изгнавший де Лорена из родной земли, теряет свою силу в Лотарингии! Я поступал до сих пор честно и открыто относительно Франции, на каком же основании и кто осмеливается запрещать мне принимать у себя моего родственника и графа д’Эфиа? И вы, не краснея, смотрите на такое дело, принц! И вы можете быть сообщником такой измены, такой низости?!

— Прекрасно, герцог, превосходно! Но не прибавляйте лести к вашим отчаянным угрозам! Его высочество, мой супруг, давно знает вам настоящую цену, и вовсе не так прост, чтобы позволить вам одурачивать себя! Я от души поздравляю его с блестящим успехом его дипломатической уловки. К чему бесполезные излияния? Довольно! Мы знаем ведь, что д’Эфиа — агент испанской придворной партии, присланный сюда из Версаля с разными поручениями, знаем, что отправленный в Лилль для поздравления короля с победами он привез сюда различные обещания императорского двора и поощрения к измене. Нам известно, наконец, и то, чем занимался ваш племянничек в Вене, и какие поручения к вам он имеет.

Вы хотели убить меня и опозорить герцога Орлеанского, но забыли, упустили из виду, что нас, как супругов и Бурбонов, связывает одна и та же мысль, соединяют одни и те же цели, те же обязанности! Объявляем Нанси на военном положении, вы — комендант города, граф Таранн! Вам, герцог Карл, велено предоставить на выбор: или спокойно оставаться под прикрытием французских знамен, или же искать спасения при австрийском дворе! Уведите пленных, Биванн, да держите их под строгим караулом! Возьмите бумаги, маршал! Граф, я жду известий от иезуитов! А мы недурно ведем наши дела, герцог Филипп! Не правда ли?

Она, смеясь, протянула мужу руку и вышла с ним вместе из комнаты, оставив в ней одного герцога Лотарингского. Карл III сидел у стола, опустив на руки свою седую голову.

Около часа спустя после вышеописанной сцены герцог Карл III со своей семьей стремглав летел по дороге к Страсбургу, спеша пробраться через французскую границу. Все смолкло и в Нанси, и в замке. О происшедшей катастрофе напоминали только военные посты, расставленные по городу, да патрули лейб-гвардии в разных частях замка.

Покои принцессы были ярко освещены. Анна сидела у стола и, просматривая с Фейльадом конфискованные бумаги, слушала доклад графа Таранна об аресте Сен-Марсана. Принц Филипп быстро ходил взад и вперед по комнате, в душе его был хаос. Ужас, стыд, удивление, отчаяние, ненависть и уважение — все встало разом. Напрасно старался он вникнуть в свое положение и прийти к какому-нибудь выводу относительно поступка своей жены! Таранн и Фейльад закончили, принцесса отпустила их легким поклоном головы. Муж и жена остались наконец одни… Медленно приподнялась герцогиня и подошла к Филиппу.

— Мы одни. Взглянем же прямо в глаза друг другу, поверим, что у каждого лежит на душе! Может быть, еще не поздно, и мы сумеем оценить самих себя!

Филипп низко наклонил голову.

— Я обязан вам вечной благодарностью! Вы спасли меня от страшного бесчестия! — едва проговорил он.

— Ни слова об этом! Никто и думать не осмелится, что вы захотели запятнать изменой славу, приобретенную вами во Фландрии, и стать игрушкой партии, развернувшей теперь свои черные крылья над Людовиком! Поймите меня хорошенько, я уговорила вас принять участие в изменнических замыслах Карла Третьего, я упросила вас идти на свидание с Лореном и д’Эфиа! Какие бы сомнения ни возникали против вашей верности, они все падут перед планом, составленным нами обоими! Королевское доверие ограждает меня от всякого подозрения, но еще более оградит меня будущее, великое значение которого пока никто и не предчувствует!

— Анна, я не понимаю ни вас, ни самого себя и ничего на свете! Как согласовать ваше великодушие ко мне с вашей любовью к королю, а мою неприязнь к вам с тем, что вы сделали для моего спасения? Вам так легко было избавиться от человека, которого вы не любили, который ненавидел вас, предоставив ему идти своим путем — путем позора и бесчестия! А вы!.. Что делаете вы? Вы берете на себя его преступление и обращаете его во вполне обдуманную военную хитрость?! Мне представляется, что я пловец среди бурного моря, готового ежеминутно поглотить его утлый челн! — Он закрыл лицо обеими руками…

Анна тихо отвела его руки и, глядя на него с добродушной улыбкой, сказала:

— Держитесь же крепче за кормчего! Ведь я жена вам и клянусь вечностью, скоро, скоро мы будем в гавани!

— Да, в гавани, — и конец всем ссорам, конец вражде!

— Но для этого необходимо одно: я хочу и должна знать правду, одну строгую правду, будь она хуже всего на свете!

Что побудило вас, героя Кведенарда, принять участие в постыдных планах герцога Лотарингского? Пусть Бог будет свидетелем вашего признания!

— Анна, я не буду вспоминать прошлого, не буду повторять, как огорчали вы меня, как оскорблял я вас… Дьявольская хитрость и пронырство Лорена так вооружили нас друг против друга, что мы едва не дошли до преступления, до убийства!

— Я никогда и ничего не замышляла против вас!

— Ему хотелось или меня погубить, чтобы после моей смерти овладеть вами и моей герцогской короной, или же сделать меня вашим убийцей! Тот роковой год, когда я, опьяненный злобой и вином, вздумал покончить с вами, наложил на меня печать вечного позора! Я чувствовал, что заслужил ваше уважение, но его мне было мало! Сердце оставалось пусто, и даже то, чего добился я мечом, принадлежало моему брату и повелителю, которого я никогда не любил! Мы проливаем кровь свою, мы работаем, а слава достается ему одному! Он втаптывает нас в грязь, чтобы самому стать исполином! Вот в это-то время я сблизился с Карлом Лотарингским.

Он предчувствовал, что должен в скором времени стать жертвой ненасытного честолюбия Людовика. От имени императора германского предложил он мне Бургундию и Эльзас. Д’Эфиа привез подтверждение этого обещания из Эскуриала и даже от самой Терезии, а де Лорен — из Вены… Анна, я думал о детях наших! Думал и о том, что царственной дочери Стюартов надо быть на троне, а не добиваться милостивой улыбки короля наравне с Лавальер и Монтеспан! Бургундия могла быть нашим герцогством, нашим владением… Время было удачно выбрано: испанская придворная клика победила… Вдруг явились вы, и, избавив меня от позорного имени изменника, уничтожили и все мои надежды.

— Филипп, несмотря на все, что произошло между нами, вы все-таки меня любите?

Он с силой вырвал у нее свои руки и отвернулся к окну.

— Люблю, несмотря ни на что! — вырвалось у него с глубоким вздохом.

Рука Анны тихо легла на его плечо.

— Так есть еще в мире преданное мне сердце, есть человек, любящий меня, несмотря на все оскорбления! Но, Филипп, как могли вы быть ослеплены до такой степени, чтобы не видеть: корона Бургундии — пустой призрак? Или ваша тоска по мне, ваше неудержимое желание пристыдить меня своей славой заставили вас позабыть, что измена отнимет у вас и славу, навеки заклеймит позором ваш щит, лишит вас всех прав, данных вам рождением, словом, сделает вас тем же, чем стал недостойный сын Гастона Орлеанского!

— Я не давал герцогу решительного ответа и ничего не подписывал! Товарищи его были, впрочем, вполне уверены, что я перейду на сторону Карла Третьего и стану защищать его фальшивый нейтралитет.

— Мой бедный друг, если бы вы сдержали обещание, некогда вами мне данное, мы были бы оба счастливы! Но мы можем еще вернуть исчезнувшее счастье, мы будем счастливы в детях наших. Я спасла им отца, героя Франции, себя саму я спасла от отчаяния!

Она порывисто схватила его руки:

— О Филипп, умоляю вас, последуем этому указанию свыше!

При последних словах жены Филипп быстро обернулся и пристально посмотрел ей в глаза.

— Себя от отчаяния? — повторил он. — Продолжайте же, Анна, ради всего святого, продолжайте! Будьте откровенны, как я!

— От отчаяния! — слабо выговорила Анна, почти падая в кресло.

Принц наклонился, обнял ее нежно, с любовью глядя на это бледное, прекрасное лицо.

— Не думайте, Филипп, что я до сих пор чувствую к Людовику то, что некогда составляло мое блаженство и муку, что привело меня к роковому проступку! Да это чувство никогда и не развилось бы с такой силой, если бы Лорену не удалось совершенно разъединить нас. Я изменила вам только тогда, когда на месте мужа увидела убийцу! Но все прошло и, благодарение Богу, прошло навеки! Я знаю теперь, что такое любовь этого прославленного Людовика! Она — воплощенный эгоизм тирана, покоряющего и губящего целые народа, как женщин! Но он не только любил и уважал меня, я была его доверенным лицом, знала все его мысли, все предначертания и направляла его честолюбие, а это-то и было моим единственным счастьем, моей гордостью! Не его, а Францию вела я к владычеству над миром! Не измена его приводит меня теперь в отчаяние, а та бесхарактерность и слабость великого Людовика, по милости которой он попал в сети Монтеспан и своих врагов, стал игрушкой испанской интриги и погубил все плоды трудов Мазарини, Кольбера, погубил всю свою собственную славу!

— Вы ошибаетесь, Франш-Конте заняты нами, Эльзас и Лотарингия тоже!

— Да, но это конец прежнего плана. Королева Терезия и Монтеспан еще не все зло: у Людовика есть теперь новый советник, демон-поборник богоугодной политики. Я давно предчувствовала что-то, теперь же понимаю все! Страх к завоеваниям еще силен в короле, но гений, покровитель Франции, отлетел!

— Неужели вы думаете, что он заключил мир?

— Он должен будет заключить его! И такой мир, которого он и не ожидает, мир, продиктованный мною! Пусть узнают он и его лицемерные друзья, чего стоит твой меч и мое перо! Помнишь, в чем поклялась я тебе однажды? Я сказала, что поставлю Орлеанов выше Лилий, и повторяю теперь мою клятву: если не выше, то наравне! Мы не добьемся ничего для самих себя, может быть, но дети наши будут на престоле!

— Я покорно последую всюду за тобой, моя дорогая, любимая Анна! Я буду таким верным, послушным учеником, что заставлю от зависти побледнеть Людовика!

Восемнадцатого февраля, во время утреннего завтрака, граф Таранн поспешно вошел в герцогскую столовую.

— Лорен бежал сегодня ночью из городской тюрьмы. Иезуиты сумели помочь ему, несмотря на строжайший и бдительный надзор!

— Бежал! — Анна пристально посмотрела на принца. — Он будет жить на нашу погибель? Вы понимаете теперь, с кем он и какая партия овладевает королем? Лорен — звено опасной цепи, протянутой от Рима до Нанси! Но мы еще посмотрим, кто победит! Закуйте в кандалы д’Эфиа и старую Марсан, приставьте к ним постоянный караул с заряженными мушкетами. Такое положение дел становится невыносимым!

— Какое положение дел, ваше высочество? — спросили разом герцог Филипп и Таранн.

— Положение, в которое поставила нас в Версале иезуитская камарилья. Но и мы услужим ей, услужим так, как она и не ожидает, а лотарингское приключение послужит нам же на пользу.

Принц хотел предложить ей еще вопрос, но в столовую вошел Фейльад.

— Извините, ваше высочество. Экстренный курьер из Версаля.

Он подал принцессе пакет с депешами. Анна распечатала его и вынула письмо.

— От короля, — вполголоса произнесла она.

— Надеюсь, ничего дурного? — тревожно проговорил Филипп.

— Дурного!.. Боже сохрани! Двадцать пятого января Голландия, Швеция и Англия заключили союз против нас. Иоганн де Витте и лорд Темпл устроили это дело.

— Англия против нас? — вскричал принц.

— Конечно, против. Прочтите сами.

— Пол-Европы встает, следовательно, против Франции. Неужели враги должны победить? — с раздражением выговорил граф Таранн.

— Конечно, должны победить! — смеясь, повторила Анна.

— Принцесса, и вы, вы смеетесь, когда его величество в отчаянии и призывает вас!

— Потому-то я и смеюсь, что его величество в отчаянии и призывает меня, любезный маршал! Ведь это смешно, Филипп, не правда ли?

Принц, с удивлением вглядывавшийся в ее насмешливое лицо, кажется, начал понимать, в чем дело.

— Мы заключим мир, как вы и предсказывали, — выговорил он наконец.

— Да, мы заключим мир.

— Неужели вы думаете, ваше высочество, что Людовика Великого могут принудить подписать мир? — вскричал Фейльад.

— Ну это уж его дело! Живо, маршал, отправляйтесь в Версаль! Сообщите королю обо всем случившемся в Нанси, передайте ему то, что сейчас говорила я, да не забудьте рассказать, как я смеялась, читая его депеши. Через три часа я и месье выедем тоже в Париж, захватив наших пленных. Хотела бы я видеть теперь физиономии Кольбера, Тюренна и Конде!

Франция в эту минуту походила на кровного скакуна, остановленного на всем скаку непредвиденным препятствием: конь отскакивает, встает на дыбы, грозя сбросить слепого седока. Так было и с Людовиком. Постоянные победы до такой степени усилили национальную самонадеянность французов, что они бросили все стеснения, потеряли всякое уважение к трактатам. Людовику казалось мало подчинить себе пол-Европы. Нидерланды были покорены, Рейн от Швейцарии вплоть до моря был почти в его руках, он спешил теперь покончить с Австрией. Это казалось тем легче, что Бредский мир принудил молчать Данию и Голландию. И вдруг перед победоносным королем, перед Великим Людовиком нежданно-негаданно встал Северный союз! Англия, еще так недавно его покорный вассал, соединилась теперь с Голландией, Швецией, Австрией и Испанией и предписывала ему мир! Страшный удар был нанесен самолюбию Людовика: он, победитель, должен просить мира, если не хочет пасть под грозным натиском всей Европы! Сияющее лицо Кольбера, сдержанная радость Терезии и ее клики показывали, что шаг этот неизбежен.

Эти противники его замыслов в его же собственных владениях приводили короля в неописуемую ярость, он ежеминутно готов был уничтожить их, но сдерживался, понимая, что таким взрывом он скомпрометировал бы самого себя, выдал бы только свою слабость. Людовик вполне чувствовал теперь, как необходим ему его друг и советник — герцогиня Орлеанская, но и скорое возвращение ее не совсем радовало Людовика: он знал свою вину.

В таком невыносимом положении застал короля маршал Фейльад. Свято исполняя приказание принцессы, он передал Людовику все подробности лотарингской истории, рассказал, как приняла Анна известие о союзе против Франции и как смеялась, читая приказание, призывавшее ее обратно в Версаль. Краска стыда и гнева покрыла лицо короля при последних словах маршала. В душе его вдруг возникло подозрение, что Анна навеки потеряна для него и, может быть, стала его злейшим врагом.

— Когда принцесса будет здесь? Дня через четыре?

— Ни в каком случае не позднее трех, ваше величество! Принц Филипп и граф Таранн едут с нею.

— Я так и знал. Следовательно, она примирилась с мужем?

— Со времени катастрофы в Нанси. Я никогда не видел их в таких отличных отношениях. Мне кажется, что холодное, отталкивающее поведение принца Филиппа во Фландрии, его двусмысленные поступки в первое время нашего пребывания в Нанси — все это было планом, заранее обдуманным и условленным между ними.

— Понятно, очень понятно! Я могу назвать вам даже день, в который вы заметили перемену в их отношениях.

— Это случилось в день появления Гиша во Фландрии! — с низким поклоном проговорил Фейльад.

— Так отношения их так хороши, как никогда! — гневно повторил Людовик. — Прикажите де Брезе передать маркизе Монтеспан, чтобы она явилась ко мне тотчас же, сию минуту, слышите ли, сию минуту или никогда!

Фейльад бросился к де Брезе, тот — к Монтеспан, и десять минут спустя взволнованная маркиза в сопровождении мадам Гранчини стояла в кабинете короля. Людовик мрачно ходил из угла в угол своей великолепной комнаты, сердито взглядывая по временам на обеих дам… Вдруг он остановился перед Монтеспан.

— Маркиза, до сих пор я был совершенно уверен в вашей верности и преданности мне, надеюсь, что настроение ваше не изменилось, и вы беспрекословно исполните то, что я нахожу для вас необходимым.

— Приказывайте, государь!

— Вам надо на некоторое время оставить двор: ваше положение и некоторые другие обстоятельства делают такой шаг неизбежным.

Обе дамы онемели от изумления. Мадам Гранчини, окинув испытующим взглядом расстроенную физиономию короля, тихонько выдернула у Монтеспан свою руку.

— Государь! — вскричала маркиза, ломая руки. — Государь, вы изгоняете меня! А я пожертвовала вам моим счастьем, моей честью!

— О черт возьми! — загремел Людовик, топнув ногой. — Бросьте этот вздор! Не смейте мне делать здесь сцены, или вам придется узнать, что и моя вежливость имеет границы. Если вы мне действительно преданы, то покажите это именно теперь, докажите вашим повиновением. Я возвращу вас ко двору, как только будет можно, и уж, конечно, любовь моя к вам не уменьшится от вашей уступчивости! Но, если вы вздумаете отказать мне, мы расстанемся навеки!

Маркиза стояла бледная, не говоря ни слова, ей казалось, что у нее под ногами открывается черная, бездонная пропасть. Рука ловкой мадам Гранчини опять слегка охватила ее стан.

— Ваше величество, — начала она, — будьте несколько терпеливее и снисходительнее к моему бедному другу!

Ее страдания в настоящую минуту и ее положение заслуживают этого!

Взгляд Людовика несколько смягчился, он двинул кресло маркизе.

— Сядьте, милая Монтеспан. Ну будьте же умницей, выслушайте меня спокойно. Я должен расстаться с вами на время, это крайне необходимо! Исполните мое желание из любви ко мне! Вы будете окружены всевозможной заботливостью и попечениями, малейшая прихоть ваша будет исполняться беспрекословно! Я буду навещать вас как можно чаще! Кого хотите вы взять с собой? Какую-нибудь из ваших верных, наиболее скромных приятельниц? Мадам Гранчини, может быть?

— Я глубоко ценю доверие вашего величества, — с низким поклоном возразила Гранчини, — но не смею принять подобного предложения. Ее величество, королева, моя повелительница, может оскорбиться. Да и назначение мое обратит всеобщее внимание, начнутся толки, станут доискиваться причин, и могут найтись такие, которые будут не слишком приятны вашему величеству. А вот вдова Скаррон была бы очень подходящей компаньонкой для вас, милая маркиза. Ведь она очень близка с вами, и вы должны быть с нею вполне откровенны!

Она незаметно толкнула Монтеспан.

— Скаррон! — повторил Людовик с недовольной миной. — Избавьте нас, пожалуйста, от этой интриганки!

— Я исполню желание вашего величества: буду жить вдали от двора столько времени, сколько вы прикажете, но не уеду без Скаррон. Она мой самый преданный друг и ее присутствие будет моим единственным утешением в одиночестве. Да и в чем можно упрекнуть эту женщину, кроме…

— Ни в чем, ни в чем! — поспешно прервал ее Людовик. — Она любит только вмешиваться туда, где ее не спрашивают, да притом она мещанка. Подумайте, что за роль будет играть ваш друг при дворе, если… ну когда вы возвратитесь, маркиза!

Монтеспан встала.

— Если желание вашего величества удалить меня на некоторое время от двора не пустой предлог отделаться от меня во что бы то ни стало, то вы могли бы, ради меня, пожаловать Скаррон дворянством и дать ей доступ ко двору. Это послужило бы мне верным залогом моего возвращения.

— Хорошо, хорошо! — поспешил согласиться доведенный до отчаяния король. — Я сделаю это для вас. Но какое же имя дадим мы ей, и куда бы мне отправить вас?

Он нагнулся над картой окрестностей Парижа.

— Toujours maintenu! — смеясь, вполголоса сказала Гранчини. — Ее можно бы, пожалуй, назвать мадам де Ментенон.

— Что вы сказали, Гранчини?

— Мы приискиваем для Скаррон новое имя, государь! Я нахожу, что ее можно бы назвать мадам де Ментенон.

— Де Ментенон?! — Король снова нагнулся над картой. — У нас, где-то тут за Версалем, по дороге к Шартру, есть поместье… Верно! Вот оно, у Энернона! Место чудесное и в двух часах езды от Версаля! Мы можем обедать у вас, маркиза, а к вечеру быть в ‘Бычьем глазе’. Поместье называется Ментенон, и Скаррон действительно может назваться мадам де Ментенон, право, отличная мысль! Затем, до свидания! У меня еще много дел! Завтра утром, маркиза, вы должны выехать, пишите нам чаще, при малейшей возможности я сам взгляну, как вы устроились. Мадам де Ментенон найдет свой дворянский диплом в вашем новом местопребывании.

— Адью, адью!

Король дернул звонок, поцеловал маркизе руку и вошел в смежную комнату, где его ждал Фейльад.

— Все хорошо, Фейльад. Я развязал себе руки. Позаботьтесь, чтобы мое поместье Maintenon было готово к приезду маркизы, переговорите обо всем, что надо, с де Брезе и Кольбером. Маркиза будет там не позже завтрашнего вечера. Скаррон с нею — я сделал ее мадам де Ментенон. Полагаю, что это новое звание несколько охладит ее рвение к интригам королевы.

Как только маркиза уедет, вы уведомите герцогиню Лавальер, что я буду очень рад видеть ее снова при дворе. Можете подать ей некоторые надежды, только самые умеренные, понимаете?! Ну а пока долой все эти женские истории!

— Скаррон пожалована дворянством, Лавальер возвращена! — ворчал, выходя, маршал. — Король трусит перед принцессой Орлеанской.

Пока парижане ломали себе головы над неожиданным союзом против Франции, а тонкие политики приписывали неблагодарность Карла II влиянию его сестры Анны Орлеанской или преимущественно матери, вдовствующей королеве Генриетте Английской, Мольер давал на сцене Пале-Рояля при огромном стечении публики новую пьесу ‘Жорж Данден’, сюжет которой был взят из действительной жизни.

Данден, богатый буржуа, женится на кокетке из старинного дворянского двора — Анжелике де Сомервиль и вместо приданого берет за женой ее отца и мать — старых, напыщенных аристократов. Супружество скоро оказывается неудачным, и при каждой новой стычке, при каждом обстоятельстве, показывающем всю прелесть неравного брака, бедный Данден повторяет с тупым отчаянием: ‘Ты этого хотел, Данден!’.

Король присутствовал на втором представлении и от души хохотал над бедным мужем. ‘Жорж Данден’ стал любимцем парижан. В это самое время прибыли из Лотарингии принц и принцесса Орлеанские и остановились в Люксембурге. Вместо обычного визита королю они отправили в Версаль графа Таранна с известием о своем приезде, приказав ему объявить и коменданту Бастилии, чтобы он приготовился принять через несколько дней государственных преступников: шевалье д’Эфиа и графиню Марсан.

В первый же вечер своего приезда принц и принцесса были на представлении ‘Жоржа Дандена’. Прошел день, другой, а герцогская чета и не думала о посещении Версаля, будто вовсе и не принадлежала ни ко двору, ни к фамилии Бурбонов. Раздраженный король прислал наконец приказание Орлеанам явиться в Версаль.

Принц Филипп стал достойным учеником своей дипломатической супруги: теперь они отлично понимали друг друга и ехали в Версаль спокойно, совершенно как на праздник. С веселыми, довольными лицами вошли они в ‘Бычьем глазе’, здесь встретил их гофмаршал де Брезе, сильно расстроенный, и проводил вместо королевской залы, где обыкновенно давались аудиенции, в небольшую гостиную. Здесь ждал их Фейльад. Такой же пасмурный, он отворил Орлеанам дверь в кабинет короля.

Боялся ли Людовик встречи со своим бывшим другом и поверенной, или же, как монарх и глава фамилии, хотел сделать герцогской чете официальный выговор, но только он был не один. Он принимал Орлеанов в присутствии Кольбера, Лувуа и графа Сервиена.

— Вы, кажется, считаете совершенно излишним, — строго обратился он к Филиппу, — явиться к нам для разъяснения того, что случилось в Лотарингии, и для оправдания вашего собственного двусмысленного участия в этом деле?

— Не сомневайтесь, государь, — холодно возразил Филипп, — что я поступил бы совершенно иначе, если бы дела шли прежним порядком. Но при нынешнем положении вещей, как мне, так и герцогине, казалось совершенно невозможным вмешиваться в дальнейшие решения вашего величества. Доводы, представленные мне по этому случаю принцессой, были тем более убедительны, что ей была известна ваша прежняя политика, государь!

— Прежняя политика? Это еще что такое? Полагаю, у нас была и есть одна только политика: слава и величие Франции!..

— Мы совершенно были убеждены в этом до самого взятия Лилля, — с низким поклоном начала Анна Орлеанская, — но с тех пор все так странно изменилось, случилось много такого…

— Да, герцогиня, случилось неслыханное, отвратительное дело, беда, поразившая нас нежданно-негаданно!

— Неожиданно для вас, государь, может быть, но не для меня. Меня неожиданно поразило то, что король Людовик перешел в ряды тех самых врагов, с которым бился во Фландрии и при Гегенау!

Все отступили в удивлении при этих смелых словах. Людовик вспыхнул.

— Принцесса, — начал он, едва сдерживаясь, — я слишком хорошо изучил ваш политический гений, чтобы не понять настоящей цели вашего обвинения, вы боитесь, что вам самой придется защищаться!

— Ошибаетесь, ваше величество. Напротив, я прошу вас здесь, в присутствии ваших министров, прямо и ясно выразить все, что вы думаете о моих поступках, высказать все, в чем вы можете меня упрекнуть. Я горячо желаю, чтобы наконец весь свет понял мое действительное положение относительно вашего величества и Франции и чтобы имя мое было неразрывно связано только с славнейшими событиями в истории моего нового отечества!

— Я ни в чем не могу упрекнуть вас, дорогая принцесса, — сдержанно возразил Людовик. — Но чтобы вы, хорошо зная вашего царственного брата Карла, его министров и Англию, получая оттуда постоянно дружелюбные заверения с самого Бредского мира, чтобы вы тоже ничего не знали о замыслах де Витте и лорда Темпла, чтобы вы так легко вдались в наглый обман Арлингтона и передали нам различные обещания вашего брата, тогда как Англия вступала в союз с Голландией и Швецией, — вот что для нас невероятно, непостижимо!

— Совершенно справедливо, государь! И ваше затруднение разъяснить себе свершившийся факт, делает большую честь моей проницательности! В то время, как Арлингтон за известную вам субсидию обещал нам полнейший нейтралитет в Нидерландах и Голландии, в то время я уже знала, что затевали де Витте и Темпл и как побуждали они Англию присоединиться к союзу против Франции!

Министры онемели от изумления. Людовик страшно побледнел и крепко, в отчаянии, сжал руки.

— Вы, Анна! Вы, на которую я надеялся больше всего на свете! Вы знали и молчали? Вы допустили свершиться тому, что сделало нас жертвой всей Европы?!

— Слова ваши не вполне точны, сир. Ко всем убеждениям Темпла и де Витте были глухи в Англии. Король Карл не имел ни малейшего желания вступить в какие бы то ни было соглашения с Голландской республикой, корабли которой дошли некогда до самого Лондонского моста и грозили столице Стюартов. Одно мое слово значило для Карла больше, чем все заманчивые обещания Темпла и все крики его парламента. Стрелка политических весов Англии поддавалась малейшему движению моей руки!

— Клянусь короной и моей царственной честью, — гневно вскричал Людовик, — недостает еще, чтобы вы, смеясь, сознались, что вы, именно вы, наклонили эту стрелку в пользу Голландии!

— И люди, окружающие ваш трон в настоящее время, конечно, тотчас воспользуются моим признанием и обвинят меня в государственной измене! Слушайте же, я обвиняю себя! Государь, я явилась во Францию потомком изгнанного царственного рода, я испытала здесь столько горя, обманов и оскорблений, сколько не выпадало, вероятно, на долю ни одной женщине в мире, но несмотря на все, в мой смертный час я скажу, что Франция была моя любовь и гордость, а ваша слава, сир, — импульсом всей моей жизни, и если я пользовалась доверием вашего величества, то потому, что вполне его заслужила. Никто из ваших слуг не выстрадал из-за вас столько, как я! Для вас и Франции я была готова на все, с улыбкой приняла бы саму смерть! Но с того дня, как вы отдались этой креатуре Терезии, этой Монтеспан, с того дня, как вы позволили врагу, с которым мы боролись извне, войти в ваш дом и стать у вашего собственного очага, позволили иезуитам открыто агитировать против Лилий в пользу Габсбургов, с того самого дня, государь, как вы стали испанцем, я вспомнила, что моя родина Англия! Я отправила Мертон в Витегаль, и союз состоялся!

— Принцесса! — как-то беззвучно выговорил Людовик, хватаясь за голову. — Принцесса, вы впали в роковую ошибку! Что навело вас на мысль, будто испанская интрига опутала меня?

Анна протянула ему пакет.

— Прочтите, что пишет мать будущего короля Франции, мать вашего сына, — прочтите, что пишет она герцогу Лотарингскому. Она побудила Карла Второго к измене, она призвала на вас Германию, она же бросила вас в объятия Монтеспан, послала эндорскую волшебницу опутать Саула, и он попал в сети! С тех пор, как набожная вдова Скаррон руководит вашей политикой, государь, я не нужна более! Испания и Габсбург могли принудить вас остановиться, но я опередила их, и если мир и будет заключен к стыду Франции, то я заключу его!

— Я обманут, постыдно обманут, но вы, принцесса, оскорблены тем, что из любви к политике я привлек на свою сторону одну личность из враждебной партии. Но мы исправили ошибку: Монтеспан удалена. Лавальер возвращается.

— Государь, не заставляйте этих господ подумать, будто к сделанному шагу меня побудила ревность. Вы сами знаете, насколько в этом правды. Я слишком горжусь быть женой кведенардского героя, чтобы хоть на минуту допустить подобное подозрение! Я прошу у вашего величества, как милости, возвратить ко двору эту бедную Монтеспан, я сама готова отправиться за нею! Славы, славы для вас, сир, добивалась я — я хотела неразрывно соединить мое и ваше имя с славнейшими страницами французской истории! Но теперь Франция должна смириться. Пусть же слава ее победителя достанется не Испании и иезуитам, а Англии. Я англичанка, миссия моя во Франции кончилась. Ты этого хотел, Данден!

Почтительно поклонившись королю, герцогиня Анна взяла за руку Филиппа. И Орлеаны оставили Версаль.

— Анна, вы достойны поклонения! — шепнул, выходя, Филипп. — Час этот заставил меня забыть все наше прошлое!

Министры, присутствовавшие на аудиенции Орлеанов, дали торжественную клятву сильно потрясенному, уничтоженному королю, побежденному победителю, молчать обо всем, происшедшем в его кабинете. Но, к удивлению, насмешливая фраза принцессы, брошенная королю при прощании, разнеслась в обществе. Ты этого хотел, Данден!

Глава III. Королева Терезия

Король попал в тиски. Европа грозно требовала мира, указывая на занятие Франш-Конте и на вторжение в Лотарингию как на беззаконное нарушение перемирия, а дерзкие голландцы осмелились даже послать в Нидерланды шестнадцать тысяч человек под предводительством злейшего врага Бурбонов де Лорена.

Глубока была рана, нанесенная союзом самолюбию Людовика, но еще глубже и невыносимее были те душевные страдания, которые испытывал король при мысли, что Анна Орлеанская, женщина, которую он любил больше всего на свете, способствовала этому удару. Она покинула его в минуту крайней опасности, стала против него с той минуты, как он приблизил к себе Монтеспан, с того самого рокового часа, как он поверил эндорской волшебнице, этой Скаррон, которой сам же, точно в награду за все причиненное ею зло, дал дворянское имя де Ментенон.

Как выпутаться из этих противоречий, как заключить мир с честью и славой? А заключить его он должен, если не хочет погибнуть. Только она одна, виновница его унижения, только Анна Орлеанская могла разрубить этот гордиев узел. Он чувствовал, что должен был восстать против нее, ненавидел ее — и любил… любил страстно!

Людовик видел, что принцесса не сделает ни шагу, ничего не станет и слушать, пока не будет уничтожена испанско-габсбургская партия. Чтобы положить наконец предел интригам своей супруги, Людовик решил лично в присутствии маршалов Сервиена де Сен-Роша и Кольбера допросить арестованных в Нанси д’Эфиа и графиню Марсан. Он отправился в Бастилию, приказав своему поверенному Фейльаду ехать к герцогине Орлеанской и замолвить ей словечко за ее царственного друга.

Бастилия, серая шестибашенная крепость Парижа, возвышалась у Сен-Антуанских ворот. В ее-то стенах заключена была теперь старая, беспокойная интриганка, бывший друг Нинон Ланкло.

Смелые замыслы, так долго лелеянные графиней Сен-Марсан относительно Лорена, который был для нее дороже всего на свете, разлетелись прахом, и впереди у нее был один только шаг — из темницы в могилу. Она знала, что Людовик XIV будет неумолим, а та сила, на которую она могла надеяться, тот орден, которого она была членом и орудием и для которого не было ничего невозможного на свете, отступился от нее тотчас после ареста в Нанси.

Ни мадам Ментенон, ни патер Лашез не думали о ее спасении, хотя они-то именно и поддерживали постоянно все ее политические бредни. Лорен, из-за которого она столько страдала, в слепой любви к которому она пожертвовала не только собственным личным счастьем, но и счастьем всей своей семьи, — Лорен пал жертвой хитрой Анны Орлеанской. Слабый свет, проникая сквозь узкое решетчатое окно, падал на бледное, морщинистое лицо старой графини. Она сидела, опустив на руки свою седую голову, и по временам задумчиво покачивала ею… Картины прожитой жизни, смешиваясь с мыслями о скором конце, вставали и замирали в ее измученной душе. Она была раскована, так как сама мысль о бегстве казалась невозможной в этих стенах, но долгий, утомительный зимний путь, грубое обращение во время дороги сломили и здоровье и энергию старухи. С разбитыми надеждами, во власти своих врагов, она чувствовала теперь только одно непреодолимое желание: поскорее рассчитаться с жизнью.

— Он идет! Он должен прийти! Он непременно придет! — шептала она, прислушиваясь к малейшему шуму у дверей своей полутемной каморки. Вот скрипнула дверь, отворилась, и тот, кого ждала она изо дня в день, остановился перед нею. С ним были его министры и комендант Бастилии. Лицо Людовика было очень мрачно, оно показывало несчастной, что нечего и думать о помиловании.

— Графиня, — начал Людовик, — мы с вами старые закоренелые враги. Вы сами понимаете, что никакие доводы не могут служить вашему оправданию, но вы можете смягчить ожидающую вас участь полным признанием всех козней, всех тех изменнических замыслов, которые вы и ваши друзья вели против нас долгие годы.

Ненависть сверкнула в глазах старухи, она злобно усмехнулась.

— Кто же это сказал вашему величеству, будто я жду оправдания и помилования?! Счеты наши покончены. Если бы я победила — я раздавила бы вас, жестоко отомстила бы за Гастона Орлеанского! Вы оказались сильнее, — ну поступайте со мной точно таким же образом!

— Несомненно, что так именно и следовало бы поступить, но я великодушнее вас. Вы сами сознаете, что достойны смертной казни, но верноподданническая просьба вашего сына Эдгара, единственного члена вашей фамилии, не запятнанного изменой, остановила это решение. Мы обещали ему пощадить вашу жизнь с условием полнейшего чистосердечного признания с вашей стороны. Но если вы вздумаете молчать, то не только погибнете сами, но погубите и опозорите вашего единственного сына. Выбирайте!

— Одной сыновней любовью можно извинить униженные мольбы моего сына! Вы угрожаете мне смертью на Гревской площади от руки палача. Я жду ее. Если бы во Франции существовали законы, то королеве Терезии, вашему дорогому брату и многим другим пришлось бы сопровождать меня по этому пути. То-то была бы сиятельная процессия! Вы хотите добиться от меня признания — напрасно, я буду молчать!

— Можно заставить вас говорить, безумная. У нас есть и на это средства. Верю, что вы спокойно встретите смерть и разыграете, пожалуй, героиню на эшафоте, но пытка хуже смерти. Подумайте, не лучше ли вам отказаться от ее ужасов. Де Жеви, позовите сюда палача и его помощника.

Холодный пот выступил на лбу де Марсан, на лице выразился смертельный ужас, ее начала бить лихорадка.

— Ваши средства, государь, более приличны каннибалу, чем христианскому королю! Если бы вы ничего не знали, если бы только я могла надеяться, что молчание мое погубит вас, никакие пытки и муки не вырвали бы у меня ни слова, но, к несчастью, вы слишком много знаете, вы знаете все! Я буду говорить, ибо предчувствую, что ваш дом и трон, которого вы добились кровью, обманом и позором, падут сами собою, погибнут, как скорпион, от собственного жала! Я буду говорить, но под тремя условиями, исполнение которых должны обещать мне не только вы, но и ваш министр Кольбер.

Он мой смертельный враг, но, к сожалению, единственный честный человек в целой Франции, единственный, слову которого можно верить!

— Ненависть ко мне обратилась у вас в болезнь, в манию. Я, скорее, жалею вас, чем оскорбляюсь вашими выходками. Назовите ваши условия, мы посмотрим, стоит ли ваша исповедь их исполнения.

— Я требую, — со мною будь там что будет, — чтобы сыну моему никогда не мстили за все зло, сделанное мною дому Бурбонов. В ваших глазах я преступница, достойная смерти, но перед Богом и людьми, я — мать, молящая вас, моих врагов и судей, за единственное мое дитя, единственное создание, которое дорого мне на Земле!

— Графиня, преступления матери до сих пор не отзывались на сыне. Обещаю вам, что он останется, как и прежде, при дворе, я возвращу ему все конфискованное у вас имущество, все ваши бывшие поместья, будет так, как будто никто из его семьи не причинил нам зла. Кольбер, составьте об этом акт, здесь же на глазах у графини, мы его тотчас подпишем.

— Я требую еще, — продолжала графиня, — чтобы мне дозволили свидание с сыном, с глазу на глаз, без свидетелей. Я хочу сама, лично, вручить ему его охранительный акт.

— Разрешаю вам и это!

— Наконец, я хочу знать, где де Лорен и что его ожидает.

— Что вам до этого и что значит для вас Лорен?

— Что он для меня значит? Менее, конечно, чем он должен был бы значить для вашего величества, так как он вашей же крови, но он много значит для моего сердца и совести — для этих двух предметов, которыми вы, вероятно, никогда не обладали. Хотя принцесса Анна сумела хитростью завладеть всеми доказательствами его высокого рождения, но для меня, для Карла Лотарингского, для всех, кому еще дороги право, честь и справедливость, он все-таки законный сын вашего дяди. Вы силой и обманом отняли у него все его права, вы убьете его, чтобы освободиться от его притязаний. Мой муж пожертвовал жизнью для спасения де Лорена-ребенка, а я всю жизнь отдала, добиваясь признания его прав, и умру за него! Скажите же мне, где он, что ждет его?

— Скажите ей это, де Сен-Рош, мне она не поверит.

— Вы можете быть совершенно спокойны, графиня. Шевалье бежал из Нанси при помощи иезуитов, а вслед за тем, как и надо было ожидать, привел шестнадцать тысяч голландцев на помощь испанским Нидерландам.

— Сервиен, вы не обманываете меня? То, что вы сказали, — верно?

— Так как для вас выше всего честное слово Кольбера, то пусть он подтвердит вам слова графа.

— Известие, сообщенное вам графом Сервиеном де Сен-Рошем, верно, — проговорил спокойно Кольбер. — В настоящую минуту Лорен свободен и находится в Нидерландах.

— Кровь предков говорит в нем! — прошептала бедная старуха. — Боже, благодарю Тебя за его спасение!

— Надеюсь, теперь вы будете отвечать правдиво и чистосердечно? Вопреки всем принятым правилам, мы удовлетворили все ваши желания. Вы не выйдете больше из стен Бастилии, но вам доставят всевозможные удобства. Достаточно и того, что у вас будет отнята возможность вредить нам.

— Сердечно благодарю ваше величество за такую великую милость! — насмешливо возразила Марсан. — Едва ли бы вы оказали мне так много внимания, если бы не рассчитывали, что мои признания дадут вам нить интриги, опутавшей вас со всех сторон, пока вы мечтали о покорении мира! А это презанимательная история и самое замечательное в ней то, что мое чистосердечное признание так же мало поможет делу, как и все ваше хваленое королевское могущество! Вас называют Людовиком Великим, вторым Александром, в Версале, пожалуй, скоро станут величать вас и вторым Соломоном, а между тем все, чего вы достигли, и то, к чему теперь стремитесь, — все это одни воздушные замки, которые погибнут на вашей же могиле.

— Хотя вас и нельзя упрекнуть в излишней вежливости, — насмешливо, с презрительной улыбкой возразил Людовик, — но ваша бессильная злоба не оскорбит меня. Не можете ли вы все ваши пророчества подтвердить фактами: указать нам ясно все личности, с которыми вы сносились в Версале и Нанси, и сообщить нам, чем занимались вы на Рейне и в Голландии?

— Все это уже давно известно вашему величеству из отобранных у нас бумаг. Лорен, д’Эфиа и я взяли на себя труд восстановить против вас целый свет, а ваши беззаконные захваты чужих владений, ваши завоевания облегчали нам эту задачу. Могу вас уверить, что ваша царственная супруга Терезия от души помогала нам, а ваш милый брат Филипп был почти на нашей стороне. Но все это ничто в сравнении с тем, что, к моему невыразимому удовольствию, я сообщу вам сейчас: все ваши внешние враги, вместе взятые, ничтожны перед иезуитским орденом!

— Как! Что вы сказали? — удивленно переспросил Кольбер. — Как это может быть!

Короля передернуло, лицо его побагровело, жилы на лбу надулись.

— Государь, — продолжала заключенная, — во времена Фронды вы уничтожили дворянство и права парламента, стали неограниченным тираном и поспешили удалить старшую линию Орлеанов. Потом при помощи энергичного гения Кольбера вы создали новую Францию, утопающую в богатстве, наслаждении, славе и пустоте. Францию, вполне достойную своего короля, преданную всему земному и совершенно забывшую о небе.

Но иезуиты отомстят вам, они припомнят вам и небо, и всех тех, которых вы так спешите препроводить туда!

— Вы все только упражняетесь в смелых предположениях и забываете, что нам нужны доказательства.

— Вы, государь, не видите или не хотите видеть своих злейших врагов! Если бы вы обладали бесстрастно холодным умом Мазарини, умеренностью и желанием блага народу Кольбера, вы были бы величайшим монархом на земле, достойным зависти королем! Вы могли еще стать им и тогда, когда, отделавшись от Фуке при помощи Нинон Ланкло, уничтожили заговор на улице Тиксерандери. Но с того самого времени, как Анна Орлеанская потеряла перчатку в ваших покоях, с того часа, как вы допустили к себе эту Скаррон, эту попрошайку, вы попали в руки отцов иезуитов. Что бы вы теперь ни делали, с каждым шагом вы будете все больше и больше путаться в сетях ордена, и внук Генриха Четвертого останется уже навсегда игрушкой этих действительных повелителей Франции!

Тяжелое молчание наступило в низкой, мрачной келье. Король угрюмо смотрел в землю, графиня со злобной насмешкой во взгляде наблюдала за ним.

Кольбер тихо подошел к своему повелителю.

— Я тогда же предостерегал ваше величество против хитростей этой женщины, вы не хотели мне верить. Отделаться же теперь от мадам Ментенон будет не так легко!

— Не так легко! — со злым хохотом подхватила графиня. — Да это совершенно невозможно. Королева, Монтеспан, я и Ло-рен — орудия той же таинственной силы, которой служит и Скаррон!

Король сердито взглянул на Сен-Марсан.

— Что вам далась эта Скаррон? Она была не более как моим тайным агентом в неприятельском лагере и хорошо служила мне.

— Больше, чем хорошо! Она была не только вашей поверенной, но духом, направлявшим вас вопреки вашей собственной воле, василиском, взгляд которого преследовал вас, которого вы не могли забыть. Она привела к вам Монтеспан, она раздражала Терезию против вас, а вам выдавала ее планы, она употребила Лорена, чтобы поссорить герцога Орлеанского с женой, а вас — с братом, по ее приказанию смелый Людовик очертя голову бросился в войну, подвергая всем ее бедствиям свою страну… а зачем поступала она таким образом? Затем, государь, чтобы дать вам мир и спокойствие только тогда, когда вы, с четками в руках, будете лежать у ног этой женщины и тех, кому она служит, — у ног иезуитов!

Медленно поднял Людовик глаза, мрачный огонь еще горел в них, но лицо его принимало мало-помалу то горделивое выражение сознания собственной силы, которое почти всегда служило знаком, что хорошие начала взяли верх в душе короля.

— Ради вашего чистосердечного признания, графиня, мы прощаем вам ненависть, говорившую вашими устами. Излишний гнев, как слишком сильно брошенное копье, имеет обратную силу. Мы бесконечно благодарны вам.

И такая невольная, хроническая веселость блеснула в глазах короля, что узница невольно потупилась:

— Вы благодарны мне? За что?

— Сбудутся ли ваши предсказания или нет, я не знаю, но что Франция, эта прекраснейшая страна во всем прекрасном Божьем мире, выйдет счастливой и великой из наших рук, — за это я вам отвечаю! Трон ее пусть достанется тому, кому повелит Всемогущий Бог, но наше царствование мы постараемся сделать таким, чтобы оно осталось в памяти современников и потомства!

Затем, обернувшись к свите, он сказал:

— Господа, мы заключаем мир со всеми нашими врагами.

Ни испанцам, ни иезуитам не доставим мы удовольствия видеть, как истекаем мы кровью в борьбе с целым светом. Монтеспан больше не возвратится ко двору, а ее величество королева может приискивать себе вместо интриг более полезное занятие. Ла Рош, вы отправитесь сейчас же к моему брату и его супруге и пригласите их к нам на совещание. Эндорская волшебница во второй раз не обманет Саула. Жеви, дайте графине лучшую комнату и доставьте ей все, что она пожелает. Надеюсь, она проживет еще долго и увидит, какие золотые плоды принесла нам ее ненависть!

Король подписал акт, лежавший на столе, с улыбкой указал на него графине и, кивнув ей головой, вышел со свитой из комнаты.

Графиня Марсан опять осталась одна. Долго, точно окаменелая, стояла она, устремив глаза на дверь, затворившуюся за королем… Вдруг взгляд ее упал на оставленный документ, этот клочок белой бумаги разом напомнил ей все, заставил все понять, она дико вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Мир!.. — простонала она. — Мир с Терезией, с Филиппом, с Анной?! О, болтливое создание, ты сама указала ему путь к спасению, своими руками уничтожила свою месть! Жизнь, купленная такой ценой, хуже смерти! Умри, чтобы не видеть торжество твоего врага, умри и передай там своему супругу, что весь род его пожертвовал собою бесполезно!..

Как помешанная, принялась она ощупывать складку за складкой в своем темном платье, потом с нервной поспешностью стала пороть один из швов… Вдруг разом она бросила свое занятие и подняла голову.

— Нет, нет! Не все еще потеряно! Ведь я увижу сына и скажу ему мое последнее слово! Да и Лорен живет еще!

Прямо от графини король перешел к шевалье д’Эфиа. В памяти графа еще свежа была картина кровавой смерти его дяди Сен-Марсана. Он немедленно и самым положительным образом подтвердил все показания и намеки графини. Ради этого он был избавлен от смертной казни, но приговорен к пятилетнему тюремному заключению, к лишению всех прав и преимуществ. Людовик возвратился в Лувр с твердым намерением избавиться от поповско-женских интриг своего двора и разрушить коалицию своих врагов. Он и не думал отказываться от своих любимых планов, но решил другим путем добиться их исполнения. Здесь его ждали Фейльад и Лувуа, трепетавший при новом порядке вещей за свой портфель министра иностранных дел.

— Войдите в мой кабинет, Фейльад. А вы, шевалье, обождите здесь. Ну-с, каковы известия, маршал?

Король плотно притворил за собой дверь.

— Очень неудовлетворительные, сир. Принцесса наотрез отказалась выслушать меня наедине, объявив мне через своего секретаря Лафонтена, что не принимает никаких сообщений, если они не касаются одинаково и ее супруга.

— Я так и знал. Она полагает, что имеет полное право обращаться со мной так холодно и высокомерно. Но говорили ли вы с нею по крайней мере хотя бы в присутствии принца?

— Говорил, но странно то, что весь разговор вел сам герцог Филипп!

— Странно! Но, впрочем, ведь он всегда поет с ее голоса. Дойдет дело до разговора — заговорит и она!

— Сомневаюсь, во всяком случае такое снисхождение потребует кое-каких жертв.

— Жертв?! Принцесса слишком горда, чтобы требовать награды за свои услуги и труды. До сих пор она гордилась лишь честью быть нашим другом, нашим советником!..

— Кажется, сир, теперь проявились у нее более положительные стремления.

— Говорите яснее!

— Его высочество заметил, что есть только один способ заключить мир с честью и славой для Франции. Способ, который не только не уронит достоинства вашего величества, но даст такой перевес Франции над Испанией, которого едва ли добились бы мы самой счастливой войной. При согласии вашего величества на это условие принц и принцесса, может быть, и соблаговолят еще принять участие в переговорах.

— Условие это?..

— Ваше величество должны очистить Бургундию, Эльзас и Лотарингию, но удержать за собой то, что завоевано в Нидерландах, и…

— Да это все прежние условия перемирия, теперь мы не можем ими ограничиться.

— Мирный трактат с Испанией должен, кроме того, иметь один дополнительный, секретный пункт. Старшая дочь их королевских высочеств, семилетняя Мария-Луиза должна стать супругой инфанта дона Карлоса, в случае же несогласия Испания отдаст Франции Бургундию.

Радостно блеснули глаза Людовика XIV:

— Бурбоны на испанском престоле?! Да будет так!

Мы не прекратим вражды с Испанией, не добившись исполнения этого условия. Принцесса много хочет, но мы обязаны удовлетворить ее требования, тем более что такое условие совершенно изменяет положение дел. Наше настоящее унижение обращается в положительную победу! Нам ненадолго придется расстаться с нашими завоеваниями на востоке, мы возвратим их, как только расстроится союз против Франции. Ожидайте их высочеств в фойе и тотчас же сообщите нашему брату, что его условия нами приняты.

Король вышел к министрам, а Фейльад поспешил навстречу Орлеанам.

— Мы заключаем мир, Кольбер, и надеемся встать в самые дружелюбные отношения к Испании.

— Вы не могли сообщить мне более приятной новости, государь! Мир необходим нашей истощенной стране!

— Вечный припев финансистов! — насмешливо возразил Лувуа. — Вы и не думаете о том, что этот мир унижает гордую Францию и принуждает непобедимого Людовика отказаться от всех великих предначертаний!

— Лучше отказаться от невозможного, нежели браться за то, чего нельзя довести до конца, — резко ответил Кольбер. — Да и что пользы в завоеваниях, если последствия их — бедность и нищета родной земли.

— Оставьте ваши споры, господа! — вмешался король. — Мы заключим или блестящий мир, или ровно никакого, а пока восточная армия должна стянуться к Лангедоку, а флот будет стоять в Тулонской гавани.

— Их королевские высочества, принц и принцесса Орлеанские! — доложил де Брезе, распахивая двери.

Король пошел навстречу Орлеанам и, обняв брата, поцеловал в лоб герцогиню Анну.

— Недоступных людей пленяют ласковыми речами!

Де Брезе, доложите королеве, что мы просим ее величество на совещание, не терпящее отлагательства. Господа, можете удалиться!

Царственные братья и Анна Орлеанская остались одни.

— Филипп, — начал король, едва сдерживая свое волнение. — Мы ссорились с вами за обладание короной, стали почти врагами из-за любви к Анне Стюарт — вашей супруге. Было бы недостойной меня ложью, если бы я сказал вам, что не люблю ее больше. Нет, пока в сердце моем есть хотя бы капля крови, оно будет биться только для нее! Но мы ошибались в образе выражения этой любви, что и поставило нас во враждебные отношения друг к другу. Мы постараемся загладить наши ошибки, уничтожим все недоразумения, соединимся и общими усилиями уничтожим врага. Мы не заключим мира прежде, чем испанская корона не будет за Бурбонами, пока ваша старшая дочь не станет невестой инфанта испанского! Мы разорвем и уничтожим сети испанско-габсбургской интриги. Согласны вы на примирение, с условием, что в будущем нашим детям достанется владычество над всей Западной Европой? — Король протянул Филиппу руку.

— Клянусь Богом, — с жаром проговорил Орлеан, крепко пожимая руку Людовика, — я жизни не пожалею для достижения этой цели!

— Позвольте и мне принять участие в союзе, — весело вмешалась Анна. — Время отстать от заблуждений молодости и видеть только в детях цель и счастье жизни. Мы будем стоять за вас, государь, как за себя. Жизнь слишком коротка для ненависти. Кончим же ее мирно, без зависти друг к другу.

Король поцеловал ее руку.

— Нам много трудов предстоит впереди! Что посоветуете вы нам относительно союза?

— Я допустила его заключение, я же его и уничтожу, как только мир будет подписан.

— Голландия, Швеция и Англия поступят очень необдуманно, если разойдутся!

— Необдуманности и одной из них достаточно для уничтожения союза. А эта одна будет, по обыкновению, Англия!

— Неужели Карл Второй до такой степени не понимает своих выгод?

— Он раз уже последовал моим советам, теперь сделает это тем более, что вполне убежден, будто я не могу направить его ни на что дурное.

— Будет в высшей степени удивительно, если вы уговорите его разрушить союз, который сами же ему так горячо советовали заключить, особенно же, если этот союз поднимает его значение в народе и в парламенте.

— Он до тех пор в дружбе с народом и парламентом, пока они дают ему денег. Но ведь эти непредвиденные субсидии прекратятся, как только узнают, что суммы, назначенные для флота, попали в руки его приятелей и приятельницы. Есть и еще нечто, что живо положит конец всяким любезностям между англичанами и моим братом!

— А что это? Нельзя ли узнать?

— Герцог Йоркский намеревается перейти в католицизм. Иезуиты деятельно работают в Лондоне и, вероятно, поставят на своем.

— Не может быть! Барильон ни слова не пишет нам об этом!

— Дело ведется в глубочайшей тайне, но тем не менее известие это совершенно верно: леди Мертон сама была в Лондоне. А у нее ведь зоркий глаз. Не мешало бы назначить в штат лондонского посольства одного тайного агента: он подстрекал бы народную партию и тем ускорил разрыв с правительством.

— Жена ваша плохая англичанка, мой милый Филипп.

— Но хорошая француженка.

— Не думаете ли вы, что я не люблю брата Карла? Напротив. Но, чем быть в зависимости от народа, пролившего кровь нашего отца, пусть лучше он будет в зависимости от Франции! Если же его дерзкие подданные восстанут, мы дадим ему армию. Он раздавит революцию и сделает Карла Английского таким же свободным и могущественным государем, каким были его отец и дед!

Король улыбнулся.

— Пусть он им станет, если сможет! Наша помощь всегда за ним.

Разговор был прерван появлением королевы.

Терезия вошла с гордой улыбкой, ясно показывая, что вполне понимает затруднительное положение своего супруга. Высокомерное удивление выразилось на ее лице, как только она заметила Орлеанов. Она остановилась.

— Я, кажется, пришла не вовремя. Мое мнение совершенно излишне там, где принимаются советы герцогини Орлеанской.

— Напротив, ваше величество, — возразил Людовик, подавая руку Терезии и подводя ее к креслу у письменного стола. — Мы были бы очень огорчены, если бы в настоящую минуту вы отказали нам в вашем дипломатическом содействии.

— Я не ожидала, сир, что вы удостоите обратиться ко мне за помощью. Но если наши советы могут еще иметь какую-либо цену при всей государственной мудрости герцогини Орлеанской, то я к услугам вашего величества. Соблаговолите сообщить мне, в чем дело?

— Мы желали бы заключить с Испанией продолжительный и прочный мир. Я не сомневаюсь, что ваше величество сочтете за счастье помочь нам в этом деле и возьмете на себя труд вести переговоры с Мадридом.

Королева бросила торжествующий взгляд на свою соперницу.

— Вы можете вполне располагать мною, государь, но должны сознаться, что уступаете поневоле, так как война вам не под силу. Спрашивается только: на каких же это условиях думаете вы заключить мир? Понятно ведь, что на этот раз Испания потребует более прочных гарантий, чем прежде.

— Ваше величество! — холодно начал Людовик. — Вы принимаете тон, вовсе не соответствующий французской королеве, матери наследника престола. Вы все та же испанка, горячо преданная Габсбургскому дому! Вы говорите так, как будто победили не мы, а испанцы, и мирные условия предписываются не мною, а мадридским кабинетом. Советую вам стать на время француженкой и позаботиться о своем собственном благе! Действительно, настоящий мир должен иметь самые прочные гарантии и, надеюсь, что вы сумеете вести, как должно, переговоры по этому случаю, хотя бы только из желания доказать, что все дошедшее до нас о вашем двусмысленном образе действий во время последней войны было пустым злословием.

Королева была в высшей степени взволнована словами Людовика. Гнев и смущение боролись в ней. Прошло несколько минут, прежде чем она заговорила:

— Какие условия угодно будет предписать вашему величеству?

— Я намерен заключить торговый и оборонительный союз с Испанией на следующих условиях: первое — все, завоеванное мною в испанских Нидерландах, остается за Францией и…

— Как, государь! — прервала его, быстро приподнимаясь, Терезия. — Испания должна признать все ваши завоевания, оставив себе лишь надежду, что на время она обеспечена от ваших захватов?! Таких условий я не могу передать в Мадрид!

Она поклонилась и повернулась к дверям, намереваясь удалиться.

Король схватил ее за руку.

— Постойте, мы еще не закончили! — Он прямо и твердо взглянул ей в глаза. — Главным условием продолжительного мира с Испанией будет то, что старшая дочь моего брата, герцога Филиппа Орлеанского, принцесса Мария-Луиза, будет наречена невестой вашего брата дона Карлоса, инфанта испанского и вплоть до исполнения этого условия Франш-Конте остается за нами.

— Ни за что! — вскричала королева, теряя всякую власть над собой. — Пока я живу, пока я дышу, этого не будет! Чтобы я, дочь Марии Австрийской, изменила дому Габсбургов, чтобы я помогла ребенку моего злейшего врага стать королевой в земле моих отцов и сделать Испанию, перед которой некогда трепетал весь мир, вассалом Франции?! Призываю Сант-Яго Компостельского в свидетели: целые реки крови прольются прежде, чем вы принудите меня к этому шагу!

Терезия сильно рванулась из рук короля и снова повернула к двери.

— Останьтесь! — твердо и громко проговорил Людовик. — Или же вы удалитесь навсегда.

— Навсегда?! Что… что вы сказали, сир?!

Бледная, почти теряя сознание, она схватилась за спинку кресла.

— Мы сказали, что предоставляем вам на выбор: быть покорной женой, хорошей матерью нашим детям, верной, достойной любви и уважения королевой Франции или же остаться неисправимой испанкой, но в таком случае удалиться со всей вашей предательской свитой обратно в Мадрид. Куда следом за вами явятся два французских корпуса и, вероятно, заставят мадридцев быть рассудительнее!

— Ваше величество, — возразила Терезия разбитым голосом. — Вы позволяли себе много неслыханных вещей, но еще ни один государь в мире не осмеливался до сих пор безвинно оттолкнуть от себя мать своего наследника, отдать ее на посмеяние, не осмеливался быть клятвопреступником и разорвать союз, заключенный между Богом и людьми!

— В этом, королева, я совершенно согласен с вами. Подобный поступок может быть вызван только тем позором, который вы, Терезия, нанесли мне, вашему сыну и Франции! Вы послали д’Эфиа в Нанси побудить к измене Карла Лотарингского, вы помогали собственными вашими деньгами ему, нашему давнишнему врагу, по вашему приказанию де Лорен был в Вене, дон Комарос — в Мадриде, графиня Марсан — в Голландии. Вы, вы восстановили и вооружили весь свет против вашего супруга и короля!

Терезия в ужасе подняла руки:

— Нет, нет, Людовик! Я… я так не поступала! Это все ложь, клевета, это… Анна ненавидит меня, она, она… губит меня!

— Прекрасно, ваше величество! Я предполагал в душе вашей слишком много кастильской гордости и габсбургской отваги, чтобы отказываться от своих собственных поступков! Но и в этом даже я ошибся! Позвольте же сообщить вам, что д’Эфиа и графиня Марсан арестованы в Лотарингии, что все подробности вашей интриги давно известны нам через ваших же клевретов — Монтеспан и Ментенон, и что, наконец, у нас в руках ваши собственные письма! Если все то, что сказано, сделать гласным, то, как вы полагаете, осудит ли свет того, кто раздавил змею, ужалившую грудь, ее отогревшую?! Вот перо и чернила. Садитесь и пишите королеве-матери. Принцесса Анна продиктует вам содержание письма. Если же вы не согласны, то через четверть часа ваш дорожный экипаж будет готов и вы уедете в сопровождении стражи!

— Сжальтесь, простите, государь!

Терезия упала на колени, прижав к рукам Людовика бледное, орошенное слезами лицо.

— Повторите эту просьбу, если Мария-Луиза станет невестой инфанта испанского!

Людовик выдернул свою руку и оставил кабинет.

Как кающаяся Магдалина, закрыв лицо обеими руками, стояла на коленях Терезия Французская. Орлеаны подошли к ней.

— Прочь! Не прикасайтесь ко мне! — гневно повернулась она к Анне Орлеанской. — Я встану и сама, но горе вам!

Она медленно приподнялась, шатаясь, подошла к письменному столу Людовика и проговорила решительно:

— Диктуйте!

Громко, ясно, отчеканивая каждое слово, диктовала Анна Орлеанская это роковое письмо. Перо Терезии быстро летало по бумаге. Принц Филипп, едва сдерживая торжествующую улыбку, следил за королевой. Дело было почти уже кончено, когда Людовик XIV снова появился в кабинете. Он вопросительно взглянул на Анну, она кивнула головой. Терезия встала.

— Кончено! — беззвучно произнесла она.

Король внимательно прочел исписанный лист.

— Хорошо. Герцог Филипп, проводите королеву в ее покои. Весьма сожалею, что вашему величеству необходимо обойтись без вашей придворной испанской камарильи. Можете передавать ваши приказания герцогу де Монбассону, мадам де Гранчини и герцогу де Гишу.

Королева ничего не успела возразить против этого распоряжения. В кабинет поспешно вошел Фейльад.

— Что случилось, маршал?

— Государь, к вам явились из Бастилии де Жеви и молодой Сен-Марсан. Старая графиня имела, с разрешения вашего величества, свидание с сыном наедине. Переговорив с ним и передав ему известный вашему величеству акт, она попросила его сходить за комендантом, так как ей надо было, по ее словам, сообщить ему кое-что. Когда же молодой де Марсан и де Жеви вошли в комнату графини, она лежала мертвая, в луже крови. В отсутствие сына она открыла себе жилы маленьким ножом, который сумела искусно припрятать.

Настало продолжительное молчание.

— Прикажите войти сюда графу де Сен-Марсану, — выговорил наконец король.

На пороге появился бледный, расстроенный граф де Сен-Марсан. Людовик XIV протянул ему руку.

— Очень сожалею, граф, — сказал он, — что матушка ваша кончила таким образом. Она была нашим постоянным, непримиримым врагом, но мы не желали напоминать вам об этом. Назначаем вас камергером ее величества королевы. Я сам позаботился о том, чтобы и вас не опутали те интриги, жертвой которых пала ваша несчастная мать!

Король почтительно раскланялся с Терезией, она ответила ему глубоким поклоном и вышла, бросив на Анну Орлеанскую взгляд, полный непримиримой вражды и ненависти.

— Клянусь всеми святыми, — прошептала она, затворяя двери, — ты мне дорого заплатишь за этот час!

Глава IV. Золотая решетка

Как ни тяжело было Людовику XIV заключить мир по требованию Европы, но эта горькая необходимость отчасти искупалась надеждой возвести Бурбонов на испанский трон. В исполнении этого плана ему ревностно помогали Орлеаны, Кольбер и граф Сервиен де ла Рош, а королева Терезия была поневоле его послушным орудием. Лишенная своей испанской свиты, находясь под строгим присмотром графа де Сен-Марсана, окруженная людьми, вполне преданными Людовику, Терезия, казалось, желала теперь только одного: заставить короля забыть, что до сих пор она была испанкой больше, нежели следовало. Маркиза де Монтеспан не появлялась при дворе, а имени Ментенон никто и не осмелился бы произнести при Людовике. Безграничная ненависть старой графини де Сен-Марсан принесла свою пользу: она открыла королю глаза на его действительных врагов.

Людовик твердо решил раздавить и уничтожить этих лицемеров, этих римских кротов, когда бы и в каком виде они ни явились, решил создать новую Францию, во главе которой будет стоять он — духовный и светский повелитель своей страны. План, кажется, был хорошо задуман, но, к несчастью, Людовик имел недостаток, погубивший все дело.

Он не умел отличить лицемерие от правды: преследуя Тартюфа, он постоянно боялся оскорбить действительную набожность и, таким образом, нейтрализовал все меры для уничтожения иезуитов во Франции.

Тайный договор, делавший принцессу Марию-Луизу Орлеанскую невестой инфанта дона Карлоса, был наконец заключен, а вместе с ним обнародован политический и торговый союз с Испанией. Переговоры о мире велись в Ахене, и там же второго мая подписан был сам трактат. Испания стала вассалом Франции, Фландрия, Гегенау и Намур — ее провинциями, а Бургундия, Эльзас и Лотарингия только на время избегли этой участи. Скоро началась работа и в Англии: ловкое перо принцессы Анны, интриги Барильона — французского посла в Лондоне, и тайного агента шевалье де Бопрено — нанесли первые чувствительные удары тому, чего с таким трудом достигли лорд Темпл и де Витте: союз против Франции начал колебаться. Расположение народной партии к Карлу II быстро остыло. Его брат и нареченный наследник Иаков Йоркский, женившись на фанатичке Марии Моденской, скоро перешел и сам в католицизм, а реставрированная династия Стюартов начала в Англии самое ненавистное для народа дело: реакцию в пользу Рима.

Впрочем, все эти признаки будущей бури были заметны только для посвященных. Большинство же было пока вполне удовлетворено результатами Ахенского мира, принудившего Францию сложить оружие: все видели в нем задаток долгого спокойствия. Но когда в августе в Риме, Вене, Лондоне и Стокгольме стал известен проект испанского брака, опрометчивые политики поняли, что Ахенский договор оставил все выгоды на стороне Франции, а мирное положение Европы так же шатко, как и прежде. Габсбургский дом поразительно скоро примирился с потерей своих прав на испанское наследство Карла V. Сам Людовик удивился такой уступчивости. Несмотря на вооружение в Тулонской гавани и на Пиренеях, несмотря на все труды, употребленные Терезией для устройства этого брака, король сознавал, что он рискует, что ставит на карту все — и жизнь и трон! Но у Франции были сильные друзья в Испании. Позднейшие исследования показали королю, что друзья эти были иезуиты. Патер Нейдгард, духовник королевы-матери, Марии Австрийской, деятельно работал в пользу Франции. Успехи были тем удивительнее, что римская курия, через своего нунция в Мадриде, всеми силами противилась этому союзу. Людовик XIV был не скуп: патер Нейдгард получил от него истинно царский подарок за содействие его политике.

Франция и ее повелитель стояли теперь на высшей ступени могущества. Гений Кольбера быстро уничтожил все следы войны в отечестве. Промышленность и богатство Франции быстро восстановились и возрастали с поразительной скоростью. Французская торговля властвовала на всех европейских рынках так же, как ее политика — во всех кабинетах.

Все ненавидели, боялись Людовика XIV, но все удивлялись и подражали ему. Его абсолютизм стал программой всех государей, его придворный этикет, его образ жизни были приняты при всех дворах. Нравственно и физически он был повелителем Европы. Блеск его имени совсем затмил образы его великих предков — Франциска I и Генриха IV. Все, видевшие его двор, Версаль, были ослеплены их блеском. Конде и Тюренн, Кольбер и Лувуа, Корнель, Расин, Мольер, Буало и Лафонтен, Бурдалу и Боссюэ, Миньяр, Лебрен, Перро, Молли — все эти знаменитости, смешиваясь с толпой принцев, графов, герцогов и ослепительно прекрасных женщин, спешили в ‘Бычий глаз’ на поклонение человеку, выше которого ничего не было для них на земле.

Ученики Лойолы молчали в немом изумлении. С дурно скрытой яростью, с отчаянием переносили они удар за ударом, наносимые Кольбером привилегиям их ордена. Народные школы были у них отняты, источники богатств почти уничтожены. Людовик, видимо, старался разрушить это духовное государство в государстве и поступал с ними так же, как делал некогда с дворянством Франции, которого теперь не существовало. Ему нужнее был умный, богатый, смелый и покорный народ, чем люди, коленопреклоненные перед монахами, видящие своего владыку в духовенстве, а короля ставящие на второй план.

То было золотое время романически-смелой Франции, Франции, боготворившей в своем короле самую себя и видевшей в остальных народах Европы варваров, годных только к увеличению ее собственной славы и блеска.

С заключением мира и наступлением зимы в Париже снова пробудилась жажда удовольствий, потребность артистических наслаждений. Принц Конде назначил в своем замке Шантильи целый ряд празднеств в честь Орлеанов и, между прочим, приказал Мольеру поставить на сцене своего замка ‘Тартюфа’, находившегося под запретом. На принцессу Анну пьеса эта произвела сильное впечатление. При первой встрече с королем Анна так горячо превозносила достоинства этого произведения Мольера, что Людовик XIV, которому пять лет назад ‘Тартюф’ был просто невыносим, теперь не только разрешил без всяких купюр поставить его на сцене Пале-Рояля, но даже порекомендовал Ламуаньону, архиепископу, не придираться к пьесе. Королевское разрешение подняло на ноги весь Париж и снова обратило всеобщее внимание на писателя, забытого во время войны.

После долговременного молчания ‘Тартюф’ снова заговорил пятого февраля в присутствии короля и всей его свиты. Успех был поразительный. Пьеса выдержала сорок представлений и в марте появилась уже в продаже. Возобновившаяся слава Мольера сильно раздражила его врагов. Все пасквили и старые клеветы против него и его семейной жизни появились снова. Даже честный, добродушный Бурдалу — и тот стал проповедовать против писателя. При дворе не нападали на саму пьесу, так как ей протежировал король, но зато не упускали случая очернить ее автора, тем более что Людовик после первого представления не оказал Мольеру никакого видимого знака своего благоволения, а на все более или менее ясные доносы своих придворных отвечал молчанием. Самыми яростными обвинителями Мольера были: герцог Гиш, мадам Гранчини, граф Нуврон, Локкарт, Сен-Марсан — словом, все бывшие друзья Лорена и иезуитов, никогда ничего не забывавшие и ничего никому не прощавшие.

Приближалось двадцать пятое апреля, день святого Людовика, патрона фамилии Бурбонов. Он обыкновенно праздновался в Версале с чрезвычайной торжественностью, так как в Людовике святом Людовик XIV чтил самого себя. Версаль и весь Париж нетерпеливо ждали этого дня: первый мечтал об исполнении разных давно лелеянных надежд о получении наград и повышений. Париж же ждал своего короля, Великого Людовика, имевшего обыкновение в этот день показываться своему народу.

Наступил наконец давно ожидаемый праздник. Он начался утренним приемом в покоях его величества, во время которого король принимал поздравления своих придворных и называл лиц, удостоенных приглашения к столу. Обыкновенно же Людовик XIV обедал один. Королева Терезия рассчитывала сегодня на этот знак его благоволения, но ошиблась. Король назвал Орлеанов, Конде, Тюренна, ла Роша, Омона и Кольбера. После приема их величества спустились с большого крыльца и пешком отправились в церковь Святого Антуана, сопровождаемые массой народа. По окончании литургии Людовик XIV принял тут же в церкви поздравления дворянства, парламента и духовенства и вместе с ними отправился обратно по парку, к главному порталу. Как только он вступил в свои покои и раскланялся с королевой, народ хлынул к высокому порталу, нетерпеливо ожидая, когда откроют большие двери королевской залы, выходившие в сад, а высшее дворянство, прелаты, президенты парламента и суда, словом все, имевшие доступ ко двору, устремились через ‘Бычий глаз’ к золотой решетке — смотреть, как кушает его величество Людовик XIV, поймать его взгляд, его слово, или, может быть, удостоиться невыразимой чести быть его гостем. Подобные приглашения были, впрочем, чрезвычайно редким отличием, граф Шамбертен, например, двадцать лет кряду изо дня в день появлялся у золотой решетки и только раз удостоился услышать от его величества десять слов.

Стрелки часов в Версале показывали без десяти два. Время королевского обеда приближалось. Громадная зала сияла в лучах весеннего солнца, у ее высоких стеклянных дверей стояли шесть лейб-мушкетеров, едва сдерживая напор толпы. Вдоль стен теснились пажи, камергеры, дежурные лакеи, обер-гофмейстер Мараметт держался около накрытого королевского стола, обер-гофмаршал де Брезе с жезлом в руках прислонился к золотой решетке, отделившей короля от дворянства.

Общее внимание и неудовольствие дворян привлекал теперь человек, стоявший почти впереди всех: это был Мольер. Его черный, совершенно гладкий костюм парижского буржуа резко выделялся между пестро расшитыми, разукрашенными кафтанами парижской знати. Дежурные камергеры давно уже делали различные замечания на его счет, и только уважение к месту удерживало дворян от проявлений неудовольствия против дерзости этого плебея.

Герцог Лианкур, стоявший рядом с Мольером, потерял наконец всякое терпение.

— Вы Мольер, если не ошибаюсь? — повернулся он к писателю.

— Он самый, к услугам вашей милости.

— Сделайте одолжение, объясните нам, как вы сюда попали?

— Совершенно так же, как и вы: через ‘Бычий глаз’.

— Черт возьми! — вмешался кто-то. — Да как же вас впустили? Кто вас впустил?

— Ведь это оскорбление для дворян! Ваше место не здесь, а на крыльце, между чернью.

— Да, там вы и получили бы от Мараме королевские объедки! — раздался еще чей-то голос сзади Мольера.

— Вы слишком милостивы ко мне, шевалье Локкарт, но я не имею обычая утолять мой голод версальскими объедками. Позволю себе заметить графу Нуврону, что у меня есть особое разрешение быть здесь, хотя здесь мне и не место! — насмешливо отозвался Мольер.

— Что! Да это невозможно! — снова начал Лианкур. — Де Брезе, неизвестно ли вам чего-нибудь по этому поводу?

— Ничего, милейший герцог, ровно ничего! Но полагаю — право на его стороне, ведь пропустил-то его сюда граф Таранн. Для какой цели велено явиться вам сюда, любезный Мольер?

— Об этом я знаю столько же, как и вы. Маршал Фейльад передал мне приказание быть к двум часам у золотой решетки.

Мольер подал обер-гофмаршалу свой билет. Пробежав листок, поданный ему, де Брезе в недоумении повел плечами:

— Рука маршала?! Странно! Но, по всей вероятности, ошибка, не тот адрес!

Обер-гофмаршал перешел на другой конец решетки.

— Так вы желаете видеть, как обедает его величество король? — снова начал герцог Лианкур.

— Вздумается, чего доброго, и самому там закусить! — добавил де Марсан.

Дружный хохот ответил на эти слова молодого графа.

— Напротив, — спокойно возразил Мольер. — Я знаю, как дурно есть в присутствии такой важной особы, и удивляюсь, право, из-за чего столь многие добиваются этой чести!

— Дерзкий! — сквозь зубы процедил Нуврон.

— Если вы так равнодушно относитесь к этой чести, то хорошо бы сделали, любезнейший, уступив место тем, кто более вас ее достоин и сумеет ее оценить. Уж если вам необходимо быть здесь, то, полагаю, могли бы остаться и в задних рядах, что вовсе не противоречило бы приказанию маршала.

— Несомненно, что я поступил бы именно таким образом, но в данном мне приказании значится: быть у золотой решетки! А в Версале требуется точнейшее исполнение приказаний! Впрочем, если вы, господа, возьмете на себя ответственность и прикажете мне удалиться, то я ведь отлично понимаю, с каким глубоким уважением должен я относиться к вашему положению и титулам.

— Хорошо. Мы берем на себя ответственность!

— Ваше имя, милостивый государь?

— Всякий в Париже знает герцога Лианкура.

— Хотя я и не из всяких, но исполню ваше приказание, герцог. — Мольер подвинулся назад и скоро исчез в толпе.

Как действует закон тяжести на падение тел, так подействовал здесь закон высокомерия, благодаря которому Мольер скоро был вытеснен совершенно из королевской залы и очутился на портале, около Таранна. Дальнейшее отступление его было остановлено начальником лейб-мушкетеров:

— Куда, мой милейший Мольер, куда?! Останьтесь тут, возле меня!

Все места у золотой решетки были заняты. Спокойствие, нарушенное маленьким происшествием с актером, снова восстановилось, каждый был занят своими надеждами и мечтами.

— А ведь на столе-то всего девять приборов! — шепнул Ли-анкур Локкарту. — Плохая примета!

— Уж верно, его величество обойдется без нас! — возразил тот.

— А любопытно бы знать, кто удостоится сегодня чести обедать за королевским столом? — вмешался граф Нуврон.

— Двое Орлеанов, Тюренн, Конде, Кольбер, Сервиен, Омон и его величество король — итого восемь, — заметил Сен-Марсан.

— Но кто же займет девятое местечко на этом Олимпе? — обратился к нему Локкарт.

— Да, кто-то будет этот счастливчик девятый? — вздохнул Гиш.

— Трудно ответить на такой вопрос! — покорным тоном заметил герцог де Лианкур. — Сегодня стол гораздо меньше прошлогоднего, и место, следовательно, может занять только тот, к которому особенно благоволит его величество!

— Ну если так, то положиться готов, что избранником будет Фейльад! — вмешался в разговор герцог Гиш, насмешливо улыбаясь.

Часы пробили два. Де Брезе поднял свой жезл, королевская зала замерла в немом ожидании. Обер-гофмаршал подошел к боковой двери налево и прислушался.

— Его величество король! — вдруг крикнул он, быстро распахнул высокие двери и исчез за ними.

В почтительных позах, с наклоненными головами ждали придворные своего повелителя. На хорах залы грянул торжественный марш Люлли и, предшествуемый де Брезе, в залу вошел Людовик XIV, ведя под руку Анну Орлеанскую. На короле был белый атласный кафтан, шитый золотыми лилиями, на голове шляпа с пером. Герцог Филипп, пять остальных гостей короля и Фейльад с офицерами следовали за Людовиком.

— Да здравствует Людовик! Да здравствует король! — раздалось за решеткой.

— Да здравствует его величество! — гудела толпа у дверей залы.

Сняв шляпу, король любезно раскланялся на все стороны. Приблизились два пажа и, преклонив колена, поднесли королю подушки. Он опустил на них шляпу и перчатки, медленным взглядом обвел знать, стоявшую у решетки, и вдруг тень неудовольствия пробежала по его лицу. По данному знаку пажи удалились. Людовик, отделившись от свиты, подошел один к накрытому столу. Музыка умолкла.

— Фейльад!

Маршал приблизился.

— Я здесь, ваше величество!

— Позаботились ли вы отправить наше приглашение в Париже?

— Все исполнено по приказанию вашему, государь!

— Обер-гофмаршал де Брезе, был здесь господин Мольер?

Зрители прислушивались с напряженным вниманием.

— Он… я видел его несколько минут назад здесь, государь.

— Да, ну так он должен быть недалеко. Объявите во всеуслышание, что мы приглашаем господина Мольера к нашему столу!

Как электрический удар подействовали эти слова на придворных, послышался сдержанный шепот неудовольствия. Людовик XIV гордо выпрямился, взгляд его сверкнул непреклонной решимостью.

— Именем его величества, — раздался звучный голос де Брезе, — господин Мольер призывается к высочайшему столу!

И он распахнул дверь, отделявшую знать Парижа от короля: она расступилась, как по мановению волшебного жезла, и в проходе, между двумя рядами блестящей аристократии Франции, показалась скромная, вся в черном фигура Мольера. Лицо его слегка вспыхнуло, он казался удивленным, сконфуженным, ему неловко было в этом святилище, порог которого не переступал еще никто из его сословия.

Людовик XIV, улыбаясь, протянул ему руку:

— Как вы долго заставляете просить себя, мой милый! Или не хотите удостоить нас чести быть нашим гостем?

Мольер почтительно поцеловал протянутую руку.

— Ваше величество лучше меня знает, как мало истины в таком предположении! Я точно исполнил приказание, хотя, конечно, и мечтать не смел об ожидавшей меня сегодня милости. Но знатные господа, стоящие там, заметили, что мне не место у золотой решетки, и взяли на себя всю ответственность за мое отсутствие. Я удалился.

— Вот как! Мы знаем ваших врагов и понимаем, как унизительно для нашей знати стоять наравне с актером. Mort de ma via! Берегитесь! Мы — король, мы можем возвысить и унизить! Вы, господа, наши слуги, Мольер же наш друг. Нападающий на него оскорбляет нас! Его дворянство — гений, а этот аристократический род будет всегда первым. Чтобы сказанное лучше осталось у вас в памяти, господа де Лианкур, Марсан, Гиш и Локкарт будут прислуживать за столом. Идем, мой друг!

Людовик XIV взял под руку Мольера и, окинув повелительным взглядом бледные лица всей знати, медленно прошелся с ним вдоль всей золотой решетки до самых стеклянных дверей, за которыми стояла удивленная толпа. Потом, повернувшись к своим гостям, сказал:

— Друзья мои, я убежден, что вы вполне сочувствуете мне! Блестящие имена, мишурные почести проходят, но великие дела всех времен остаются в памяти потомства. Надеюсь, оно некогда вспомнит и наш сегодняшний поступок, и с этих пор к нашему столу в день святого Людовика будут приглашаться только те лица, имена которых наравне с нашим перейдут на страницы истории! Ваше место направо, около нас, Мольер, ваше, принцесса, — налево, вы, дорогой Филипп, сядете возле поэта. Ахилл и Аякс Франции — рядом с ее Полуксом, наши верные советники против нас.

Все заняли указанные им места. По знаку короля де Брезе еще раз отворил дверь золотой решетки и ввел бледных от злобы и волнения герцогов де Лианкура и Гиша, графов Нуврона, Марсана и Локкарта. Пажи внесли первую перемену, и враги Мольера под руководством Мараметта должны были прислуживать за высочайшим столом.

Герцог Лианкур, дрожа, подал блюдо королю.

— Господину Мольеру прежде всех, любезный герцог! Нам, как хозяину, дадите последнему!

Аристократические зрители за решеткой, дежурные камергеры в зале выходили из себя от злости, но молчали. Толпа черни, у дверей и окон, дивилась чести, оказанной простому буржуа. Король и его гости тешились этой комедией, а Мольер всеми силами сдерживал волнение, охватывавшее его при мысли, что Людовик Великий, в виду целой массы народа, назвал его своим другом, и внутренне обещал себе быть достойным этой великой чести.

Подали вторую перемену. Оркестр умолк по знаку де Брезе. Король милостиво чокнулся со своими гостями.

— Как-то, вскоре после представления ‘Тартюфа’, — обернулся он к Мольеру, — вы ходатайствовали у нас о назначении на вакантное место при венсенской капелле сына вашего доктора. Он займет это место, но разъясните нам, пожалуйста, каким образом вы, враги всех докторов на свете, уживаетесь с вашим собственным?

— Отлично уживаемся, сир. Он все прописывает, я ничего не принимаю, но всегда чувствую себя лучше.

— Следовательно, — улыбнулась принцесса Анна, — вы ждете помощи от привычки, но не от врача?

— Естественно, ваше высочество! Простая вера в то, что он мог бы мне помочь, действует лучше всяких медикаментов, точно так же, как страх перед законом — действеннее самого закона.

— Совершенно верно! — весело вмешался Кольбер. — Недостаток страха перед законом — начало и основание всякого преступления. Нападки и клеветы на вас опять усилились в последнее время, а виновато в этом ваше собственное великодушие!

— Это, пожалуй, и верно, ваше сиятельство, но удержало-то меня в то время вовсе не великодушие, а просто житейская мудрость.

— Каким образом, почему? — вмешался король. — Неужели исход процесса страшил вас?

— Нет, государь! Мне пока еще не приходилось слышать, чтобы проигравший процесс чувствовал себя в чем-нибудь виновным. Вред, нанесенный клеветой, неисправим, я же и ненавижу процессы потому, что они ровно ни к чему не ведут. В суд надо тащить за собой три мешка: один с актами, другой с деньгами, а третий — полный терпения! Я небогат, да и не настолько терпелив, чтобы дожидаться у судебных дверей окончания процесса.

— А ведь казалось бы, — заметил герцог Филипп, — что постоянные нападки врагов должны наконец вывести вас из терпения и принудить взяться за оружие.

— Оружие писателя — его перо! Прежде эти острые уколы действительно раздражали меня, так как я считал свет лучше, чем он есть на самом деле. Но как только убедился, что виноват всегда тот, кто сердится, я предоставил это право моим врагам!

— Недурно, враги вылечили вас по крайней мере от мизантропии, — вмешался Тюренн.

— Не совсем, но теперь я беру жизнь такой, как она есть, и с каждым днем все больше убеждаюсь, что в жизни все серьезное имеет свою комическую сторону, а во всем том, что веселит и смешит нас, лежит глубоко серьезная завязка. Я невольно люблю то, над чем издеваюсь, и горько оплакиваю все то, над чем, по-видимому, смеюсь. Жизнь — та же трагикомедия, и в большинстве случаев лишь после падения занавеса понимаем мы настоящий смысл ее.

В глазах короля, устремленных на Анну, мелькнуло выражение глубокой скорби.

— Веселая трагикомедия! — задумчиво повторил он. — Но так ли должно быть? Зачем вызываем мы сами и притворство и лицемерие, причины всех ваших скорбей? Почему и мы и все, стоящие ниже нас, не могут быть одинаково хороши, благородны?

— Потому, государь, что это было бы крайне скучно, жизнь и свет не имели бы цели! Подумайте только, ваше величество, если бы все были так благородны, как вы, так сведущи, как Эвремон, так чувствительны, как Лафонтен, так смелы, как наши полководцы, умны, как Кольбер, и прекрасны, как ее высочество — герцогиня, что за однообразие вышло бы! Нет, нет. Мы — люди, каждый имеет свою собственную вывеску, совершенно непохожую на остальные.

Едва сдерживаемый смех пронесся по зале.

— Вывеску? — переспросил Конде. — Это как?

— Не случалось ли вам, маршал, заглянуть когда-нибудь на набережную Межиссери? Его величество, вероятно, никогда там не бывал.

— Действительно, не бывал, — смеясь, возразил король. — Что же там замечательного?

— Это философская часть Парижа, и живут там преимущественно старьевщики, торгующие негодным железом.

Все вывески, украшающие парижские дома, демонстрируют звание и ремесло их обитателей, все они со временем отправляются на набережную Межиссери и образуют там целые кучи знаменитых, пестро размалеванных имен. Все мудрецы, все герои древности красуются на этих кусках жести. Александр Великий и мадам Потифар, божественный Аполлон и Генрих Четвертый, Сократ и Сюлли, Карл Великий и романический король Рене, Коперник и Клеопатра, Роланд и Абеляр и тысячи других. Кто бы что ни предпринимал в Париже, должен сначала отправиться на набережную Межиссери выбрать там свой щит, своего жестяного героя и торжественно повесить его над дверьми своего дома. Шпажник берет святого Петра, модистка предлагает свои товары под вывеской кающейся Магдалины, Аполлон покровительствует шарлатану, а у мудреца Диогена аристократы заказывают платье. В этих вывесках — наши идеалы, наши желания и мечты. Мы выставляем их, как наших пенатов, как цель нашей жизни, и под их фирмой играем свою роль на земле. А соответствует ли блестящей, наружной картине то, что происходит за нею, в четырех стенах, кому какое дело! Да и сами-то мы едва можем это определить! Ей верят, по ней грешат и заблуждаются. Она прикрывает и злодейство и глупость! Пока висит над дверью этот кусочек жести, мы ничего не боимся! Но приходит ведь всему конец! Блестящая вывеска идет обратно к торговцу старьем, а нас укладывают в черный гроб… идеалы обращаются в старое, негодное железо, а мы — в кучу костей и праха, лишь кладбище да набережная Межиссери все пополняются! А пока мы путешествуем туда, откуда нет возврата, приходят другие люди, вешают над своими дверьми те же вывески, и остаются за ними теми же глупцами, какими были мы! Вот она — жизнь, и хороша она нам потому, что у нас есть глаза для смеха и для слез!

Странное, торжественное молчание охватило роскошную залу.

— Но чем мы станем там, Мольер? — с легкой дрожью в голосе спросил король. — Там, где нет ни мечтаний, ни обмана, ни лжи, где не прикрыться нам никакой вывеской?

— Государь, мы станем тем, чем никогда не будем на земле. Мы станем вполне людьми, созданиями, достойными своего Творца, с которых слезы жизни смыли все земное!

Король встал и, повернувшись к аристократии, стоявшей за решеткой, указал на Мольера:

— Вот, господа, как думает наш друг Мольер. Он заблуждается и грешит, он непризнан и осмеян, пусть так! Небо у него в груди, и он хотел бы дать его всем нам. Он актер, но ведь это только вывеска! Мольер, от имени всей Франции мы пьем за ваше бессмертие!

Людовик XIV высоко поднял свой стакан и осушил его.

— Да здравствует Мольер! — крикнули тысячи голосов.

Глава V. Путешествие в Дувр

С того времени, как Мольер удостоился быть за золотой решеткой, с того самого дня, как высокомернейший государь в Европе назвал его своим другом, злословие умолкло. Творец ‘Тартюфа’ стал неприкосновенен в глазах света, о нем говорили теперь с уважением, его рассуждения о вывесках набережной Межиссери стало неистощимым материалом для разговоров сильных мира сего. Глубина комизма и философская подкладка его произведений, до сих пор замечаемые только ближайшими друзьями и почитателями Мольера, стали цениться теперь во всех аристократических салонах Парижа, и человек, наиболее вредивший Мольеру своим нравственным влиянием, знаменитый проповедник Бурдалу, стал его ревностным защитником.

Как только ‘Тартюф’ вышел из печати, Мольер отправил один том Бурдалу, прося по крайней мере прочесть то, против чего он так горячо восставал. На следующее же утро поэт неожиданно принимал у себя Бурдалу.

— Господин Мольер, — начал знаменитый теолог, — я очень виноват перед вами. Я судил о ‘Тартюфе’ по слухам и только теперь, к стыду своему, вижу, что это самое нравственное и правдивое из всего, что когда-либо выходило из-под пера честного и талантливого писателя. Я от души желаю вам счастья и всеми силами постараюсь загладить то, в чем виноват перед вами. Будьте всегда нравственным судьей нашего народа, показывайте ему добродетель во всем ее блеске.

— Пусть будет так! — смеясь, возразил Мольер. — Но труды, которых мне стоило показать весь блеск добродетели, заставили меня понять, что не слишком-то приятно заниматься исключительно вашими интересами!

Бурдалу почувствовал укол и понял, что Мольеру выгоднее и удобнее писать пустые, веселые фарсы, чем комедии а-ля ‘Тартюф’.

Если бы реставрированные Стюарты были честнее и думали не о том только, чтобы как можно больше вытянуть денег у своего народа да как можно меньше зависеть от парламента, то им, конечно, стали бы подозрительны ревностные старания принцессы Анны расстроить союз Англии со Швецией и Голландией. Но Анна слишком хорошо знала своих братьев и их двор! Ненадежный, непостоянный, ветреный в обыденной жизни, зависящий от своих любимцев и друзей, Карл II таким же остался и в иностранной политике. Временные выгоды, прихоти любимцев, отвращение к парламенту, презрение к господствующему пресвитерианству и нужда в деньгах — вот что управляло его действиями. Иаков Йоркский, его брат и наследник, только и мечтал что о католической Англии, которой он желал бы управлять так, как правил Францией ее неограниченный властитель. Придворные же в Витегале жили только для своих интересов, брали деньги без разбора, давным-давно были подкуплены Людовиком XIV и крепко отстаивали пред своим государем французские интересы. Первый шаг к сближению обоих дворов сделал лорд Бекингем, брат прелестной Барбары Палмер, герцогини Клевеланд. Он приехал в Париж осенью тысяча шестьсот шестьдесят девятого года, остановился, как частный человек, в английском посольстве и через герцогиню Орлеанскую завязал тайные отношения с Людовиком. Почти тотчас после его прибытия скончалась Генриетта Английская, шестидесятилетняя вдова Карла I, уже около года не покидавшая Сен-Коломбо. Известие о кончине матери застало Анну среди самых жарких политических конференций. Не успела она прийти в себя от неожиданного удара, сообщить о нем королю и поспешить с мужем к одру усопшей, как ей уже доложили о лорде Жермине, графе д’Альбано.

Он просил частной аудиенции.

— Ваше высочество, — начал он, — я должен исполнить не только печальную, но и тяжелую обязанность, тяжелую для меня, так как я слишком хорошо знаю, как не способен я передать вам в подходящих выражениях то, что должен сообщить.

— Милорд, я не стану выказывать вам нерасположения, имевшего основания, пока жила мать. Смерть все примиряет и сглаживает: теперь я помню только то, что вы, граф, были вернейшим и последним другом усопшей, другом, принесшим мне ее благословение!

— Благодарю за великодушие, ваше высочество. По исполнении последнего поручения моей повелительницы мне нечего будет делать во Франции. Мое единственное, горячее желание, чтобы ваше высочество приняли мои слова как точное выражение последней воли вашей усопшей матери.

— Не сомневайтесь в этом, милорд. К несчастью для меня, матушка скончалась слишком быстро, но, надеюсь, смерть ее была легка?

— Агония продолжалась недолго, но была мучительна. Предсмертные страдания увеличивались тоской, страшные предчувствия вашей будущности томили королеву!

— Надеюсь, они прекратились теперь там, где нет ни слез, ни скорби. Почему не было меня около нее — ее страх за меня рассеялся бы!

— Вам не суждено было увидеться! С горячим материнским благословением передаю я вам и последний завет вашей покойной матери: оставьте политику, оставьте Версаль. Примиритесь с королевой Терезией, переезжайте в Люксембургский дворец, живите с этих пор только для мужа и детей и научите их любить свою мать больше, чем любили бедную Генриетту ее дети!

Принцесса вспыхнула, тонкие брови ее сердито сдвинулись.

— Милорд, я принимаю все, вами сказанное, за слова моей матери, но не за ваши. Очень жаль, что политика отравила даже последние минуты покойной, но исполнить ее предсмертных желаний я не могу. Не говоря о том, что подобный шаг был бы изменой моим собственным убеждениям, что сказала бы я королю Людовику, которому я и муж мой обязаны глубочайшей признательностью. Он устроил будущий брак нашей дочери Марии-Луизы с наследником испанского престола.

— Я предвидел отказ вашего высочества. Увы, умершая слишком хорошо знала ваши планы. Дом Стюартов, вашего царственного брата Карла и нашу родную Англию вы продаете Франции! Начало положено — Бекингем уже в Париже. Именно это известие убило вашу мать!..

— Самое лучшее в нашем с вами разговоре, сэр, то, что он последний. Я не хочу поднимать против вас всех обвинений, не хочу вспоминать, что вы один виноваты в охлаждении между детьми и матерью, что вы вытеснили из ее памяти образ царственного мученика — моего отца! И в самой Англии забыт он! Мой брат Карл постыдно веселится в том же Витегале, где погиб позорной смертью его благородный отец. Но есть еще люди, не забывшие несчастного короля, они отомстят за него народу-изменнику. Я буду его Немезидой! Если мужчины стали трусами, так женщина смоет проклятое пятно бессилия, лежащее на Стюартах со времен Марии Шотландской!..

— Я вижу, что действительно дальнейший разговор ни к чему не поведет. В случае удачи ваших планов, принцесса, погибнет не Англия, а ваш дом. Свободный народ восторжествует над вашей ненавистью. Но не посчастливится только вам. Вы падете жертвой своего предприятия! Прощайте! Бог не покинет моего отечества!..

Лорд Жермин вышел и в дверях столкнулся с герцогом Филиппом и королем Людовиком. Оба спешили выразить принцессе сожаление о постигшем ее несчастье. За ними следовал английский посланник. Мрачно слушала принцесса Анна их общепринятые утешения и почти не отвечала им: на душе у нее было слишком тяжело. Лорд Жермин, которого она ненавидела, сумел внушить ей уважение. Его предостережения сильно беспокоили герцогиню Орлеанскую.

В ту же ночь лорд Жермин выехал из Парижа. В душе его была одна мысль, одно желание: спасти свое бедное отечество от роковых объятий Франции! Он спешил в Лондон, чтобы броситься к ногам своего государя и молить его не доверять дружбе сестры — герцогини Орлеанской. Надежды его не сбылись, предостережения и тут не помогли! Как только король Карл II получил известие о смерти своей матери, он назначил герцога Бекингема, до сих пор тайно проживавшего в Париже, своим официальным представителем при траурной процессии и этим облегчил ему сношения с Анной и Людовиком.

Давно не было в Париже таких прелестных дней, как весной тысяча шестьсот семидесятого года. В начале марта все деревья были уже в цвету. Королева Терезия еще к Пасхе переехала в свою летнюю резиденцию Сен-Жермен. Причиной такого раннего переселения она выставляла слабое здоровье дофина, но, в сущности, ехала потому, что чувствовала себя лишней в Париже. Добровольное уединение королевы было тем приятнее для Людовика, что он всеми силами старался скрыть от нее завязавшиеся отношения с Англией. С тех пор, как Людовик объявил своей супруге, что имеет полное право удалить ее навсегда, Терезия стала необыкновенно покорна. Давно желанный мир Франции с Испанией, казалось, вполне удовлетворил ее политические стремления, в которых, впрочем, она была, скорее, орудием других. Она, по-видимому, совершенно примирилась со своим странным положением при дворе своего супруга. Но, судя по наружности, и король и Анна жестоко ошибались как в Терезии, так и в ее новом штате. Она ничего не простила, ничего не забыла: свое унижение перед герцогиней Орлеанской королева скрыла в глубине сердца, под маской равнодушия и спокойного сознания собственного достоинства. Как все флегматичные натуры, Терезия раздражалась не скоро, но раз воспринятое впечатление оставалось навеки, и со времени слишком памятной для нее сцены в кабинете короля Терезия с холодной, рассчитанной ненавистью следила за каждым шагом герцогини Анны, выжидая только удобной минуты, чтобы погубить свою жертву. Двор, назначенный ей королем вместо испанской камарильи, как нельзя более соответствовал ее планам. Людовик XIV полагал, что люди, испытавшие на себе всю тяжесть его гнева и снова поднятые им из ничтожества, должны быть самыми верными слугами, но, как во многом, ошибался и в этом. Сен-Марсан, герцог де Гиш, Гранчини, графы Нуврон и д’Эфиа, недавно выпущенный из Бастилии, только и думали о мести за все невинно перенесенные, по их мнению, гонения, но мстить они хотели с полной безопасностью для самих себя.

Ее величество королева готовилась к обыкновенной предобеденной прогулке. Гофмаршал де Монбассон ушел вперед с девятилетним дофином и товарищем его игр, молоденькой мадемуазель де Фонтанж. Мадам Гранчини, Сен-Марсан и Нуврон ожидали королеву.

— Де Гиш давно бы должен вернуться с утренней аудиенции! — проговорила Терезия, выходя на террасу к своей свите. — Что бы такое могло его удержать?

— Вероятно, его величество, а может, и желание собрать сведения о чрезвычайном английском посланнике, — ответила Гранчини. — Сомнительно тоже, чтобы герцог мог во времена аббатов Лашеза и Летелье… — Шум в соседней комнате заставил ее обернуться. — Да вот он сам, в пыли, в грязи, прямо с лошади, случилось что-нибудь необыкновенное! — шепотом добавила она.

Терезия многозначительно кивнула герцогу де Гишу, стоявшему далеко не в церемониальном туалете на пороге ее салона, широкая дверь которого вела прямо на садовую террасу. Герцог понял знак и отступил вовнутрь комнаты.

— Гранчини, вы пойдете с Нувроном за его высочеством и до нашего прихода займете разговором Монбассона. Вероятно, мы присоединимся к вам у оленьей сторожки. Утешьтесь, мы принесем вам целую кучу новостей!

Королева, улыбнувшись, подозвала к себе Сен-Марсана и вошла с ним обратно в салон.

— Что нового в Париже? — спросила она у де Гиша.

— Сегодня ночью Бекингем уехал в Лондон. Он везет туда документы относительно союза Франции с Англией.

— Но договор еще не заключен?

— Нет. Тут примешалось еще кое-что. Поговаривают о путешествии короля и Орлеанов во Фландрию.

— Во Фландрию? Там, вероятно, подпишут трактат, взорвут на воздух союз держав против Франции и предадут в руки его величества Голландию и Нидерланды.

— Весьма вероятно.

— Кто сообщил вам это известие?

— Граф д’Эфиа. Дня два назад принц Филипп говорил ему о возможности путешествия во Фландрию, так как его величеству необходимо лично обозреть новые провинции. Слова эти побудили д’Эфиа расследовать дело дальше. Пурнон, гофмейстер принцессы, человек, готовый на все, лишь бы ему позолотили руки, и давнишний приятель графа, дал ему возможность тайно проникнуть в собственный кабинет Анны, где д’Эфиа узнал все нити политики Бекингема.

— Д’Эфиа видел, следовательно, бумаги Анны Орлеанской! Это весьма важно. Пурнон не пожалеет, если будет нам хорошо служить. Нет ли чего от Лашеза или Летелье?

— Летелье сообщил мне, что сегодня очень рано утром его племянник Лувуа был потребован к королю. Он получил тайное повеление о весьма обширных вооружениях, которые должны производиться как можно незаметнее во всех провинциях, а к весне будущего года Франция должна быть готова к бою.

— Он нарушит мир! Посмотрим! Судьба будет, пожалуй, сильнее его!

— Самое лучшее я приберег к концу!

С этими словами де Гиш вынул из камзола пачку писем. Три из них подал королеве, а одно протянул Сен-Марсану, прибавив с улыбкой:

— Хорошо, что я тотчас же могу передать вам это письмо, Марсан.

Терезия бросила испытующий взгляд на свои письма.

— А мои шли тем же путем, как и его письмо? Через Лашеза?

— Точно так, ваше величество. Это самый верный и безопасный путь.

— Ваше письмо может быть сообщено и нам, Сен-Марсан?

— Боюсь, что нет, ваше величество, если только я верно угадываю писавшего. Письмо мое, как думаю, от далекого дорогого друга и касается во всяком случае семейных дел.

— Мы полагали, что со смертью вашей благородной матери семья ваша состоит только из вас одних, граф.

— К несчастью, я теперь единственный Марсан. Но есть еще некто, причисленный к нашей семье, я люблю его, как родного брата, и он был очень дорог моей бедной матери. В настоящее время у меня нет друга дороже его!

— Готов поклясться, что знаю, кто он, — вмешался герцог де Гиш.

— Кажется, и мне нетрудно угадать его имя! — заметила королева.

— Нет, государыня, уста вашего величества не должны произносить его имя! Да и к чему имя — если и так известно, кто он!..

— Но, полагаю, можно по крайней мере спросить: не из Лотарингии ли письмо?

— Из Нанси. От иезуитов.

Королева с довольным видом наклонила голову.

— Прочтите, что он пишет. Думаю, что в наших с вами письмах проводится одна и та же мысль.

— Не лучше ли коротко и смело выразить эту мысль словами? — шепнул де Гиш. — Может статься, что она одна занимает теперь всех нас.

— А если словесное выражение подобной мысли опаснее имени корреспондента Марсана?! Оставьте нас на время одних, любезный герцог, Монбассон не должен видеть этого необычайного беспорядка в вашем костюме, иначе он — более добросовестный шпион, чем вы, господа, — сообщит свои наблюдения королю. Марсан передаст вам все, достойное внимания.

Откланявшись, де Гиш осторожно выбрался из салона, а королева вышла с де Марсаном в свой кабинет, где оба погрузились в чтение писем. Де Марсан скоро закончил, сильно взволнованный, он спрятал письмо на груди и принялся с напряженным вниманием следить за физиономией королевы. Но эти холодные черты молчали. Наконец Терезия равнодушно сложила бумаги и медленно повернулась к молодому Марсану.

— Предлагаю вам обмен. Дайте мне вашу записку, и возьмите мои все три письма!

— Три за одно! А что, если обмен все-таки будет до того неравен, что мне придется доплатить головой?

— Вы потеряете только то, чего не достойны иметь со времени смерти вашей матери, если только голова не служит вам для одной-единственной мысли!

— Не для той ли, на которую намекал и де Гиш? — живо спросил Марсан. — А вы, государыня, тоже думаете лишь об этом?

Холодный взор Терезии вдруг осветился такой ненавистью и злобой, что молодой граф невольно отшатнулся.

— С того дня, — глухо начала она, — как вы, осиротевший, стояли передо мной и королем, с того дня, как нанесено смертельное оскорбление нашему дому, нашему женскому и королевскому достоинству, и нанесено ею же, вечной причиной наших несчастий и унижений, с того самого дня мысль эта не оставляет нас!

Граф близко подошел к своей повелительнице.

— Пока мысль эта скрывается в душе вашего величества — она ничто, высказанная же словами, она, вероятно, обратится в преступление, а потому слово и дело должны идти вместе, одновременно.

Терезия улыбнулась.

— Милейший граф, королевы не совершают преступлений. Есть дела, ускользающие от рук правосудия, — дела, для которых законы не существуют!

— В таком случае подобные дела и совершаться должны только королевами. Охраной им служат их достоинство и их неприкосновенность!

— Что же заставляет вас думать, граф, будто у нас не хватит мужества привести мысль нашу в исполнение? Мы ставим все на карту, и нам недостает только деятеля той невидимой силы, которая могла бы совершить то, в чем всю ответственность мы берем на себя одну.

— Государыня, решение ваше непреклонно?

— Да поразит нас Господь всеми бедами, — твердо проговорила Терезия, охваченная фанатической ненавистью, — если мы изменим себе. Решение наше непоколебимо, как гранит! Как наш прадед Филипп Второй, мы никогда не отступаем от того, что раз положили исполнить. Говорите смело!

— Еще один вопрос, ваше величество! Ваши письма имеют связь с моим, а все они доставлены Лашезом, не следует ли из этого, что в Эскуриале и Вене лелеют из политических видов ту же мысль, которая внушена вам оскорблением вашей чести и достоинства, и отнесется ли к ней благоприятно мадам де Ментенон?

— Конечно. Все эти письма от моей матери, от патера Нейдгарда в Мадриде и от самого императора германского, — все указывают на Ментенон как на особу, достойную полного доверия!..

— Но она оказалась не вполне достойной вашего доверия, государыня. Она служила шпионом королю, она подготовила гибель моей матери и несчастье д’Эфиа! Мне сдается, что эта женщина пользуется всем и всеми для своих личных целей.

— А если она только орудие того ордена, который в успехе нашей мести видит торжество своего учения? Впрочем, в приложенном здесь письме к патеру Лашезу она вполне оправдывает свое тогдашнее поведение, говоря, что действовала таким образом по положительному приказанию из Рима. У нас все шло отлично и мы далеко подвинулись бы вперед, если бы не сатанинская хитрость этой Анны Орлеанской. Она разрушила в Нанси все наши замыслы. Ваша благородная мать могла бы кончить иначе, а мне… мне самой никогда не пришлось бы испытать этого позора и унижения, не пришлось бы помогать дочери моего злейшего врага занять престол наших предков!

— К счастью, Марии-Луизе всего восемь лет, и многое может еще измениться, пока дон Карлос принужден будет протянуть ей руку.

— Так думают и в Мадриде и в Вене, а пока, ради мира, не противятся этой партии. Но нечто должно совершиться, и совершиться тотчас, пока не разорван еще союз против Франции. Она наш общий злейший враг, она должна умереть.

— Чем скорее, тем лучше! — сверкнув глазами, прошептал Марсан. — В этом-то и состояло предсмертное желание моей матери, ее завещание! На сколько хватит моих сил, я буду способствовать исполнению воли вашего величества. Прикажите, государыня. Совершит же дело тот, кого побуждает к этому старая, неумолимая ненависть.

Сен-Марсан вынул из камзола письмо и протянул его королеве.

— От Лорена! Я это знала!

Терезия углубилась в чтение маленького листа. Вдруг она вздрогнула и привстала, дико оглядываясь вокруг.

— Здесь свежо! — улыбаясь, промолвил Сен-Марсан. — Позвольте, ваше величество, усилить огонь в камине.

С этими словами он взял из рук Терезии письмо де Лорена, захватил и бумаги с королевского стола и, вопросительно глядя на королеву, подошел к ярко пылавшему огню. Королева сделала быстрый знак рукой, бумаги вспыхнули и сгорели.

— Все, что могло нас выдать, уничтожено! — проговорил тихо граф. — Но для исполнения того, что должно совершиться, Лорен должен иметь от вашего величества точное приказание, не допускающее и тени сомнения, иначе… — Он остановился в изумлении.

С деловым спокойствием подошла Терезия к письменному столу, села и, набросав несколько слов, поставила свое имя, число и приложила печать. Смертельно бледный, Марсан следил за всем с напряженным вниманием.

— Этот Гаржу, о котором говорит шевалье, человек надежный и средство это верно?

— Надежен, как преступник, которому в случае неудачи или отступления грозит неминуемая смерть. Он безгласная креатура патера Лашеза.

Терезия встала и подала документ графу:

— Позаботьтесь, чтобы это попало прямо в руки шевалье!

— Через Лашеза. Я тотчас еду в Мадрид, и не более как через час верный посланец от ордена отправится в Нанси.

— Надо сообщить обо всем Ментенон.

— Зачем, ваше величество? Дело само даст знать о себе! Не слишком доверяйте этой женщине! Она честолюбива и вздумает, пожалуй, занять место нашего низверженного врага, тогда…

— Ну и исчезнет тогда тем же путем! Не думаете ли вы, что вдова Скаррон потребует больших церемоний? Нет, нет, нам все лучше известно: она надеется склонить короля в пользу церкви и, пожалуй, добьется через Монтеспан его доверия, но как только не станет той, которую он любит, сердце его опять наше! — Терезия гордо оглядела свою фигуру, отражавшуюся в зеркале. — Любезный граф, Скаррон шестью годами старше нас, и до сих пор никто не замечал в ней особой прелести. Если Людовику придется выбирать только между ней и мною, я спокойно буду ждать результата. Вот и герцог! Живей, де Гиш, идем к оленьей сторожке, вы расскажете Монбассону все парижские новости, опишете костюм его величества во время утреннего приема, ну и тому подобное. Марсан едет в Париж: надо кой о чем переговорить с Лашезом. Надеюсь, сегодня вечерком, как удалится гофмаршал, мы в своем интимном кружке поговорим о разных хороших вещах, при помощи которых еще можно жить на белом свете.

Королева протянула руку герцогу де Гишу, многозначительно кивнула графу Марсану и весело вышла в зеленый парк.

— Ну, ну, если она так весела и довольна, отчего и мне не последовать ее примеру? Будь донна Терезия так же умна, как зла, она, может статься, чувствовала бы теперь иное.

Ну да мне какое дело?! Овдовеет Филипп — я уже знаю, какому божку придется молиться. Завтра же отправлюсь к Ментенон: надо подготовиться!

И, напевая веселую мелодию, благородный граф де Сен-Марсан направился к конюшням, а вслед за тем помчался левым берегом Сены к Парижу.

Недели через четыре Париж заговорил о путешествии его величества во Фландрию. Дуз, Лилль, Сен-Омер и все значительные города Фландрии готовили блестящую встречу своему новому повелителю. В свою очередь и Людовик XIV хотел предстать перед подданными во всем блеске своего царственного величия. Его сопровождали все полководцы и министры, два историографа, цвет дам и кавалеров его дворца, герцог и герцогиня Орлеанские с чрезвычайно блестящей свитой и, наконец, лейб-мушкетеры под начальством Таранна. Но королева со своим двором оставалась в Париже, хотя Людовик и предложил ей сопровождать его во Фландрию, но предложение было сделано таким тоном, который ясно требовал отказа. Терезия поняла и отклонила любезное приглашение, ссылаясь на слабое здоровье молодого дофина. Предпринять такое далекое путешествие с ним невозможно, оставить же его одного в Париже она боялась. Его величество милостиво принял отговорку, похвалил материнскую нежность Терезии и был очень доволен, что так легко отделался от своей супруги. В утешение он обещал королеве устроить для нее по возвращении целый ряд празднеств в Сен-Клу и Версале, но, в сущности, предназначал их вовсе не королеве, а герцогине Орлеанской, виновнице уничтожения врагов Франции и начала дружбы с Англией. Анна приобретала над сердцем короля все большую и большую власть: доказательством этому служило то, что Людовик перед отъездом во Фландрию приказал Мольеру приготовить для Сен-Клу пьесу, канву которой дал сам: два принца страстно влюблены в принцессу, но боги назначили ее избранником третьего. Ясно было, как день, что король подразумевал тут самого себя, Филиппа, Анну и Францию, славе и величию которой теперь, казалось, вполне было предано сердце прелестной герцогини. Писатель отлично понял своего высокого покровителя и исполнил задачу самым блестящим образом, вовсе не ожидая, что развязка любовной трагедии двух принцев будет совсем не похожа на веселый финал его пьесы.

Агенты нового правительства отлично знали свое дело: путь Людовика XIV по Фландрии был беспрерывным триумфальным шествием. Едва переступил король границы Артуа, как принцесса Анна взяла в свою свиту и под свое непосредственное покровительство молоденькую бретонку мадемуазель Луизу де Керуаль. Девушка эта была воплощенная веселость и легкомысленная чувственность. Белокурая, голубоглазая, с маленьким, смело вздернутым носиком, с пышными, розовыми губками, вечно готовыми для смеха и поцелуев, мадемуазель де Керуаль придавала величию французского двора и его грациозным празднествам ту легкость, которым на сцене Пале-Рояля Арманда Мольера восхищала свою публику и приводила в отчаяние мужа. Ее непрерывная, увлекательная веселость не давала придворным заметить, как часто омрачалось теперь прелестное лицо герцогини Орлеанской, а сама она становилась печальной и задумчивой. Неужели вставали в душе ее предостережения лорда Жермина, или совесть говорила ей, что, предавая Англию, свое отечество в руки человека, так дурно отплатившего ей за ее любовь, она поступает так, как не поступила бы и беднейшая женщина ее родной земли? Нет, она слишком любила Францию, слишком презирала всякие народные права, слишком была свободна от сентиментальности и предрассудков! Подобные мысли не могли тревожить Анну Орлеанскую. Да, не эти, другие причины заставляли задумываться герцогиню. Ею овладел необъяснимый, непобедимый ужас. Король и Филипп, Фейльад и Таранн знали причину ее печального настроения, хотя и делали вид, будто ничего не замечают. Как в пустыне шакал постоянно перерезает путь каравану, выжидая добычу, так за королевским поездом везде следовал тайный спутник, неуловимый, неотвязчивый.

То являлся он простым крестьянином с повозкой, то нищим посреди ликующей толпы, то монахом, то землевладельцем, и во всякой роли играл превосходно, был тем, чем хотел казаться. Только лицо этого человека неизменно оставалось одно и то же, черты его напоминали Анне незабвенное для нее лицо де Лорена, сына Гастона Орлеанского! Так следил он за королевским двором вплоть до Кале и наконец скрылся. Все розыски полиции и коменданта в Кале, все расследования Барильона и Бопрено в Лондоне, где тоже велено было следить за шевалье, не привели ни к чему. Де Лорен исчез бесследно. Анна снова вздохнула легко и свободно.

Прошло восемь дней. Хотя при дворе одно торжество сменялось другим, и король, казалось, совершенно предался одним удовольствиям, однако сношения с Англией шли деятельнее прежнего. Явился Барильон из Лондона и сообщил, что в английской резиденции все идет как нельзя лучше, почти следом за французским посланником в гавань Кале вошел королевский британский фрегат. На нем прибыл лорд Бекингем для официального приветствия Людовика XIV и сестры английского государя от имени Карла II. Герцога сопровождал маленький худенький человечек в огромном парике, с еврейским типом лица, назвавшийся доктором Эдвардом Блю, секретарем его светлости герцога Бекингема, но в частной аудиенции у короля в присутствии герцога Филиппа и Анны этот доктор Блю был представлен Людовику как патер Питер, доверенное лицо герцога Иакова Йоркского. Переговоры начались заявлением лорда Бекингема, что его величество Карл II Английский и герцог Иаков Йоркский желали бы увидеться со своей дорогой сестрой, принцессой Орлеанской, и для приема ее английский двор готов переехать в Дувр.

— Мне поручено, — добавил Бекингем, — упросить ваше величество и преимущественно его высочество герцога Орлеанского снизойти на это желание моего государя и осчастливить Англию кратковременным присутствием ее высочества принцессы.

Людовик не был, конечно, удивлен этим внезапным предложением, а Филипп Орлеанский и подавно.

— Я признаю совершенно естественным подобное желание, — начал он, — но судьба поставила моего царственного родственника врагом Франции только благодаря великодушной умеренности моего брата. Мы не стоим теперь друг против друга с оружием в руках, полагаю, что при таких условиях поездка принцессы в Англию была бы полной бестактностью, если бы она не означала желание вашего государя отделиться от Голландии и Швеции.

— Или же то, что отделение это — вопрос времени, — улыбаясь, возразил Бекингем.

— Смею думать, что личное присутствие принцессы решит этот вопрос лучше и скорее всевозможных дипломатических переговоров.

— Если таков будет результат путешествия принцессы, то, конечно, не мне противиться ему. Что скажете вы, милая Анна?

— Я не стану отказываться, — начала Анна, — что вид моря пробудил во мне страстное желание увидеть еще раз родной берег, услышать звуки почти забытого, родного языка. Но при обсуждении просьбы моего царственного брата ваше величество должны сообразовываться не с моими сердечными пожеланиями, а с тем, насколько может моя поездка упрочить дружбу Франции с Англией. Надолго установить связь между этими государствами — вот задача, разрешить которую я готова с опасностью для собственной жизни. Может быть, я и слишком много доверяю собственным силам, но это уж другой вопрос.

— Если позволено будет сказать свое слово мне, духовнику и ближайшему советнику герцога Йоркского, — вмешался патер Питер, — то вы, ваше величество, будете именно ангелом, примирителем двух народов. Обратите Англию на путь спасения, освободите ее короля от мятежников и бунтовщиков, благодаря которым гибнет его династия! В этом деле ее высочество принцесса может особенно положиться на содействие моего высокого доверителя.

— Нам незачем обращаться к этому содействию, — с гордой уверенностью возразил Людовик XIV.

— Дело Англии — оценить свое собственное благо и наше великодушие: не мы выигрываем от этого союза. Но надо заметить, что если принцесса возвратится, не закончив дела, то неприязненные отношения, в которых мы, к несчастью, состоим с нашим другом королем Карлом, примут, вероятно, более резкий характер.

— Сомневаюсь, чтобы могло случиться нечто подобное! — вмешался Бекингем.

— Кто зашел так далеко, как мой государь, отступать не может.

— Да будет так, как того желает король Карл Второй, — проговорил Людовик.

— Но, во-первых, принцесса едет в Дувр под условием строжайшего инкогнито.

— Мне приказано предложить именно такое условие.

— Посещение продолжится не более четырнадцати дней. Далее, во все время нашего путешествия по Фландрии принцессу преследовал некто де Лорен, приверженец Карла Лотарингского и императора, человек, изгнанный нами из Франции за измену. Мы требуем, чтобы его величество, наш брат Карл, доставил принцессу на военном бриге прямо в Гавр, где мы лично будем ждать ее.

— Желание вашего величества будет исполнено.

— Наконец, хотя мы вполне уверены в безопасности принцессы под рыцарским покровительством Англии, но все-таки отпустим ее не иначе, как с условием, что сопровождать ее будут маршал Фейльад и граф Таранн, шесть офицеров и две роты наших лейб-мушкетеров. Весьма может быть, что такое требование несколько странно, но мы настаиваем на его исполнении! Впрочем, мундиры могут быть сняты, и эти господа будут сопровождать принцессу в партикулярном платье!

— Ваше величество, — возразил удивленный Бекингем, — я не могу согласиться на подобное условие, не имея полномочий!

— Позвольте, герцог, — снова вмешался Питер, — я отвечаю за согласие и беру на себя одного всю ответственность перед его британским величеством. Две роты мушкетеров, да еще без мундиров, не составляют еще армии. Что же касается де Лорена, то клянусь вашему величеству, что принцесса вполне безопасна от его покушений на английской земле. Мы знаем не только его личность, но и его намерения. Ему не удастся привести их в исполнение точно так же, как не удастся не только приблизиться к принцессе, но и узнать что-либо из настоящих переговоров!

— Кто сообщил вам об этом? Кто дал вам средство и возможность проникнуть в замыслы де Лорена? Наш посланник Барильон?!

— Нет. Мы обязаны ими иезуитскому провинциалу Средней Франции, он же действовал по указанию весьма набожной и весьма известной в Риме особы — де Ментенон.

Король вздрогнул и сделал шаг назад:

— Ментенон?!

— Я совершенно поражена помощью от такого неожиданного союзника, — заметила Анна.

— Она честолюбива и рассчитывает этим способом снова приблизиться к вашему величеству, но каковы бы ни были ее побудительные причины, мы принимаем ее услугу, так как знаем им настоящую цену. Не так ли, государь?

— Без сомнения! — с усмешкой ответил король, слегка меняясь в лице.

— Ее побудительные причины те же, которые заставляют действовать и наш орден. Она не более как его покорное орудие, — спокойно возразил иезуит. — Наш же орден желает, чтобы совершилось великое дело соединения Англии с Францией. Несчастный искатель приключений не помешает нам. Если он подаст малейший повод к беспокойству, мы сумеем его найти и сделать безвредным. Для этой цели встанет все наше братство — от Вены до Мадрида!

— Конечно, мы верим вам, но еще более полагаемся на бдительность, храбрость и оружие наших мушкетеров. Ее высочество выедет, как только мой брат Карл Второй прибудет в Дувр. А пока мы с вами частным образом закончим договор, долженствующий положить конец отчуждению между Францией и Англией!

Со времени этой конференции не проходило дня, чтобы Бекингем, и особенно патер Питер, не имели тайных совещаний с Людовиком, Анной и Филиппом Орлеанским, совещаний, на которых окончательно обговаривался пакт, известный под именем Дуврского договора и приведший всю Европу в ужас и негодование.

Когда дело было почти уже закончено, король Людовик счел нужным узнать о нем мнение человека, которого привык считать своей правой рукой. Кольбер был потребован к королю в тот самый день, когда в Кале прибыл курьер, уведомлявший о приезде Карла Английского в Дувр. Внимательно прочел Кольбер пакт, которому для полной законченности недоставало только королевской подписи, и подал его королю с глубоким вздохом.

— Дело, как мне кажется, не по вкусу Кольберу, — заметила Анна.

— Что можете вы сказать против этого пакта? — повернулся к министру король.

— То, государь, что союз этот или вещь невозможная, или же — несчастье, вся тяжесть которого падет на Францию.

— Ничего не могу понять! — заметила принцесса.

— Верю, ваше высочество, иначе вы не старались бы так о погибели вашего собственного отечества!

— Маркиз, отечество мое — Франция! Если же договор этот возвратит моему царственному брату ту неограниченную свободу, которую напрасно отстаивал мой несчастный отец, я буду вполне счастлива!

— Что хотели вы сказать вашей ‘невозможностью и несчастьем Франции’? — вмешался король.

— Государь, если вы намерены только разрушить во что бы то ни стало союз против Франции и сблизиться с Англией, то в этом нет ничего дурного, но трактат, подобный документу, читанному мною, поведет к общему несчастью! Вашему величеству известно, что я верный католик, даю кесарево кесарю и Богу Богово, но я не иезуит, трактат же этот — дело иезуитов! Я понимаю, что желательно и, может статься, полезно даже, чтобы король Карл Второй скорее зависел от Франции, чем от своего бурного, строптивого парламента, но если эта зависимость зайдет так далеко, что внук Иакова Первого, король могущественного протестантского государства, народ которого возвел на эшафот Карла Первого, отстаивая именно свою политическую и религиозную независимость, если, повторяю, властитель этого народа явно перейдет в католицизм и вздумает ввести папизм в своей стране, династия Стюартов в Англии погибнет! Далее, государь, этим самым трактатом вы признаете религию Тартюфа господствующей в нашей стране и вместе с тем перестаете быть неограниченным повелителем народа, удивившего мир своим богатством, науками, искусствами! Дуврский трактат подает сигнал к той бесконечной войне, которая в конце концов истощит Францию. Вы, сир, станете сражаться во имя иезуитов, то есть во имя суеверия и невежества. А с именем Анны Орлеанской, женщины, бывшей добрым гением славнейшей эпохи вашего царствования, неразрывно соединится упрек в том, что благодаря ей два могущественных государства стали врагами всех благородных стремлений! Вычеркните из трактата все рассуждения о вере, заключите с Англией только торговый и оборонительный союз, и я скажу ему: ‘Аминь!’.

— А если дом Стюартов добровольно склоняется к учению истинной церкви, то неужели мы не должны помочь ее победе по ту сторону океана! Неужели упустить случай верой и мечом привести народ английский к повиновению своему законному государю, случай сделать Карла Второго независимым от милостей его собственных подданных? Католическая религия одна только и может отделить Англию от Голландии и Швеции — разорвать союз их, а борьба с ересью доставит нам глубокое уважение всех истинно верующих государей Европы и, надеюсь, будет зачтена нам и на небе! Нет, он будет подписан!

Кольбер опустил голову.

— Как только это совершится, славное солнце вашего величества пойдет к закату! Мощная, молодая Франция, созданная нами, состарится!

— Идите, я — государь и знаю, что делаю!

— Иду и умолкаю, но, сир, вы не можете мне запретить вечно оплакивать день, в который сбылось то, что я давно предвидел.

— Что вы хотите сказать этими словами?

— Я никогда не поверил бы, что предсказание, сделанное вашему величеству этой попрошайкой Скаррон, так скоро может оправдаться!

— Мы пользуемся всеми средствами, чтобы доставить Франции владычество над всей Европой. Единство веры — один из лучших союзников в этом отношении. Во всяком случае тут нет ни малейшей связи с тем безумным пророчеством!

— Государь, иезуиты из слуг захотят стать вашими повелителями, и все, созданное вами в первую половину вашего царствования, будет разрушено второй!

С выражением глубокой скорби на лице Кольбер оставил комнату. Несколько минут прошло в молчании.

— Неужели и вы верите всему этому? — проговорил наконец король, нежно глядя на Анну.

Принцесса гордо выпрямилась:

— Нет, Людовик, я не верю его опасениям! Кончайте начатое дело, и Кольбер должен будет сознаться, что в первый раз в жизни ошибся!

Людовик улыбнулся и поцеловал ее.

— Я последую вашему совету! Итак, завтра вы едете!

— Да! И через четырнадцать дней возвращусь с подписанными трактатами в руках!

Едва занялась заря и осветила гавань Кале и узкий пролив, отделяющий Францию от Англии, как уже громадный английский фрегат ‘Стюарт’, стоявший на якоре, был совершенно готов к отплытию. Великобританский флаг развевался на мачте, на палубе все было в движении. Через полчаса ожидали прибытия герцогини Орлеанской. Командир судна, сэр Лионель Байнард, ходил взад и вперед по палубе, разговаривая с офицерами и доктором Эдвардом Блю, в которого снова преобразился патер Питер. Отстав от этой группы, доктор направился в тот угол палубы, где в стороне от других стоял матрос в короткой куртке и кожаной шапке и внимательно следил за набегавшими волнами.

— Здорово, дружище! Как тебя зовут?

— Меня? Джо Комитон, господин доктор!

— Иначе — шевалье де Лорен! — тихо промолвил доктор.

Матрос свирепо взглянул на говорившего и побледнел. Однако возразил, по-видимому, спокойно:

— Вы ошибаетесь, сэр! Я верноподданный его британского величества и ничего не знаю о вашем де Лорене. Бумаги мои налицо, я поступил на фрегат в Ивернессе…

— Все это мне отлично известно, я знаю даже больше: что вы поступили на корабль помощником повара, для того чтобы дать должное употребление порошкам Луи Гаржу! Приберегите-ка их до более удобного случая, а теперь имейте в виду, что, как только высочество ступит на палубу, я прикажу немедленно схватить вас! Советую вам заблаговременно исчезнуть!

Питер медленно отошел от пораженного Лорена. Простояв неподвижно несколько мгновений, матрос осмотрелся и, видя, что никто не обращает на него ни малейшего внимания, осторожно укрепил канат за корабельным бортом.

В это время на берегу стало заметно движение: приближалась герцогиня со свитой. С фрегата спустили лодки.

Все офицеры двинулись вперед. Иезуит остался позади, не выпуская из виду шевалье де Лорена.

Анна Орлеанская села в капитанскую яхту, с ней поместились Бекингем, Барильон, Фейльад, госпожа Мертон и Керуаль, свита заняла остальные пять лодок. Как только яхта отчалила, иезуит с угрожающим жестом поднял руку. Лорен злобно усмехнулся и быстро, как молния, спустился по канату в море. Патер следил за ним. Сильными руками раздвигая волны, Лорен направлялся к деревушке Кургрен. На полпути его подхватила рыбачья лодка, и вскоре он совсем скрылся из виду.

Полчаса спустя ‘Стюарт’ вошел в пролив, унося в Англию французскую посланницу Анну Орлеанскую.

Глава VI. Жертва Сен-Клу

Недели две спустя по отъезде Анны Орлеанской в том самом эрмитаже, где когда-то она против воли ближе узнала любимца своего супруга, собралось поздним вечером несколько человек. Хотя одна и та же цель привела их сюда, но, разделившись на группы, они как будто избегали друг друга. Двое придворных, герцог де Гиш и д’Эфиа, поджидали кого-то у древних руин. Граф Пурнон гулял с Локкартом по аллее, ведущей к замку, а внутри руин находились Сен-Марсан и патер Лашез, приведший с собой молодого священника, с которым оба вели оживленный разговор.

— Так она берет на себя всю ответственность за последствия, и лошади заготовлены вплоть до Седана? — спросил молодой священник.

— Положительно, кроме того, каждый монастырь по дороге будет вам, в случае крайности, верной охраной, — отвечал Лашез.

— Ну ее к чертям, вашу охрану! — возразил молодой человек. — Я так часто ставлю свою жизнь на карту, что вполне готов к смерти, а впрочем, если меня и схватят, то ведь вы первый будете повешены, добрейший патер!

— Нет, вы счастливо кончите это благое дело и будете еще долго жить, пользуясь нашей полнейшей благодарностью.

— Знаем мы вашу благодарность! Пользуетесь нами, а после сами же подставляете нас под нож! Старая песня! Отпустили бы меня с нею в Англию, дело было бы кончено на чужой стороне, и моя жажда мести удовлетворена. Ничего вы не выиграли этой проволочкой, разве только и по ту сторону канала вырыли яму под ногами Стюартов. Только ведь с их падением рухнет там и ваше могущество. Ну да мне ведь нет ни малейшего дела до всех ваших глупостей, меня беспокоят только сомнения в благонадежности Пурнона и в возможности наверняка добраться до нее.

— Он тебя скроет, даст доступ во все покои и обеспечит бегство, — сказал Сен-Марсан.

— Поместье, обещанное ему королевой, уничтожило все его колебания, — добавил Лашез.

Герцог де Гиш вошел в руины. Подошел гофмейстер с Локкартом.

— У вас дарственная, Марсан?

— Дав обещание, он ее увидит, а получит по окончании дела. Лашез протянул руку молодому священнику:

— Будьте еще раз благословенны за великое дело, да увижу я вас в большем почете, чем прежде!

— Да, да, иезуитам все можно. Полезайте-ка обратно в свое воронье гнездо и предоставьте это великое дело лучшим людям!

Вслед за этим он повернулся к другим, а Лашез исчез в развалинах.

Безмолвно ходили они втроем, приближающиеся шаги становились все слышнее, вскоре показались граф Пурнон, д’Эфиа и Локкарт в сопровождении человека в партикулярном платье.

— Вот граф Пурнон, гофмейстер принцессы, мой старый, добрый друг, готовый служить интересам ее величества, — сказал д’Эфиа.

— Прекрасно, — возразил Сен-Марсан, — так ее величество желает, чтобы вы скрыли у себя на время празднества патера Иозефа. Не следите за ним, не приставайте к нему с расспросами, куда он идет, откуда пришел и тому подобное. Не мешайте ему ни в чем, и пусть будет, что будет! За эту ничтожную услугу вы получите от королевы поместье около Рози стоимостью в сто тысяч ливров. Владетелем его вы станете, как только этот вот господин, под условием полнейшей тайны, оставит Сен-Клу.

— Я, кажется, понимаю, господа, о чем тут речь, — сказал гофмейстер после короткой паузы. — Но на кого же падет ответственность в случае неудачи или если станут доискиваться виновника?

— Королева Терезия отвечает за все, — прервал его священник. — Вот бумага, из которой ясно видно, что действовали по ее настоятельному приказанию.

Он протянул Пурнону исписанный лист, который достойный гофмейстер внимательно стал рассматривать.

— Возьмите-ка назад вашу бумагу. Приказание это ко мне не относится… Не забывайте только, господа, что если мне придется отвечать, то, вероятно, вы не будете пощажены!

— Ладно, это мы сами знаем! — вскричал, смеясь, Марсан. — Ее величество неприкосновенна, а с нею и мы, ее верные слуги!

— Вы только скажете, любезнейший Пурнон, что получили от Сен-Марсана приказание принять патера Иозефа.

Что сделает этот человек — вас не касается, а если он оставит королю записку, что действовал по приказанию королевы, то вы и вовсе тут ни при чем.

— Ну идемте, патер. Что привело вас в Сен-Клу — не мое дело, а, кстати, наступающие праздники так закружат мою бедную голову, что и думать-то о чем-нибудь другом я буду не в состоянии.

Гофмейстер направился к замку с патером Иозефом, остальные, проводив их на несколько шагов, скрылись между деревьями. Тихо сверкали звезды в вышине, парк и Сен-Клу погрузились в невозмутимое молчание.

Дуврский договор был наконец подписан отчасти благодаря увлекательному красноречию принцессы Орлеанской и еще более увлекательным прелестям Луизы де Керуаль, отчасти же благодаря патеру Питеру, баснословно щедро сыпавшему золото придворным Карла II. Этим договором не только уничтожался тройной союз, но и вменялось в обязанность дому Стюартов ввести католицизм в Англии, а во внешней политике — вполне и безусловно подчиниться Людовику. С этим неоценимым документом, подписанным новыми, тайно назначенными министрами Карла II — лордами Клиффордом, Эшли, Бекингемом, Арлингтоном и Лаудердалем, — сошла Анна в Гавре на французскую почву и была встречена как Людовиком, так и Филиппом с необыкновенными почестями. С триумфом прибыла она в Сен-Клу, где ждала ее королева, маршалы и высшие чины двора. На следующий день предполагался всеобщий праздник. Предостережения Кольбера были совершенно забыты. Каждый чувствовал только страшную силу Людовика и сознавал, что теперь его честолюбию нет больше границ. Но по дипломатическим соображениям о союзе с Англией еще молчали.

На утро следующего дня, этого замечательного дня двадцать девятого июля, долженствовавшего решить судьбу двух великих наций, Анна Орлеанская оделась с царской пышностью.

На ней было белое платье для торжественных приемов, усыпанное золотыми лилиями, ее бриллиантовую диадему обвивала померанцевая ветка, горностай прикрывал ее плечи, она была весела и счастлива, как бывают иногда счастливы в молодости. Король в сопровождении королевы, герцога Филиппа и придворных должен был сам вести ее в тронную залу для принятия поздравлений от высших чинов государства.

Забыто было время, когда Сен-Клу был для нее мучительной темницей, где угрозы ревнивого мужа не давали ей покоя. Над ним, над королем, над всеми своими врагами, даже над собственным сердцем восторжествовала она, и в руках ее была теперь такая сила, такое могущество, каким не владела еще ни одна из женщин, бывшая на французском престоле.

Король, оставив свиту в смежной комнате, вошел в приемную принцессы. Вся страсть и романтические грезы прежних лет завладели им снова, и, полный надежды на счастье, он быстро приблизился к ней, знаком приказав ее дамам, Мертон и Лавальер, удалиться.

— Анна, — начал Людовик, сжимая ее руки, — судите сами, как велики ваши заслуги, если мы, государь могущественнейшей из европейских наций, не можем найти им соразмерной награды?! Мы воздаем вам лишь ничтожный почет, указывая избраннейшим представителям нашего народа на вас как на богиню славы, как на гения — покровителя Франции, перед которым должна преклониться нация!

— Государь, что бы ни ждало меня в будущем, но теперь я счастлива, сознавая, что Дуврским договором дала ответ, вполне достойный пренебрежения, оказанного бедной Анне Стюарт в Сен-Коломбо. Мне не суждено было стать супругой вашего величества, королевой Франции, но я доказала по крайней мере, что вполне достойна этой чести! Роль ‘Ночи’, игранная мною в Марли, кончена, и если бы мгновенная смерть поразила меня теперь, я бы сказала только, что достигла того, что было целью и сущностью моей жизни, единственной надеждой в моих страданиях: я прославила вас и Францию! Мне остается только желать, чтобы вы, Людовик, всегда оставались в этом величии и не променяли бы прав вашего свободного государства на ту чечевичную похлебку, что вздумают поднести вам Рим и его служители! Обещайте мне это: вот единственная награда, которой я требую за все, мною сделанное!

Людовик торжественно поднял правую руку:

— Да падет наше государство и род наш, да умрем мы, всеми покинутый, не оставив ни в ком сожаления, если только когда-нибудь поступим так дурно и забудем этот час и вас, дорогая принцесса. Вы сами знаете, что это невозможно, знаете, что только вы воодушевляете нас, что вы единственная повелительница нашего сердца, и биться под вашим знаменем — вот нерушимый обет всей нашей жизни! Сделайте вполне счастливым нынешний день, Анна, произнесите то слово, что может исцелить наше тайное горе, уничтожить угрызения нашей совести! Сознайтесь, что не честолюбие, не жажда великодушной мести побудили вас к тому, что вы сделали. Скажи мне, дорогая Анна, что это любовь, та горячая, юношеская, неизменная любовь, на которую ты негодовала, презирала, но которую все-таки не смогла ни уничтожить, ни перенести на нашего брата. Его ты никогда не любила! Скажи, что любишь меня, только меня, и будешь счастьем моей будущности! — Он в слезах упал к ее ногам. — Это, только это скажи мне, Анна, и ты будешь тем, чем некогда надеялась быть!

Грудь принцессы высоко поднималась, вся кровь прилила к сердцу, а широко открытые, блестящие глаза вопросительно смотрели на короля.

— Мы поклялись при твоем отъезде в Англию и сдержим клятву. Неограниченный повелитель Франции, могущественнейший государь в мире, я самовольно решу наш жизненный вопрос! Мы вытребуем у Рима расторжение наших браков, и разрешение святого отца сделает тебя королевой Людовика, повелительницей Франции!

— Ты можешь победить Европу, Людовик, можешь, как Генрих Восьмой, менять своих жен, но ты не коснешься основных законов твоего дома и Франции. Ты грезишь, Людовик, а короли никогда не должны грезить! Только ценой Генриха Восьмого, презренной, кровавой, бесчестной ценой, мог бы ты купить развод с твоей женой. Ты должен был бы отречься от веры твоих отцов, стать лютеранином! Спроси себя, царственный Бурбон, решишься ли ты на это! — Дрожащая и бледная, Анна отошла от короля. — Я никогда не произнесу слов, которые вы хотели услышать, сир. Довольно я работала для света, ведь безнаказанно долго не смотрят на солнце: оно ослепляет. Я же пока еще ясно вижу. Перед таким преступлением отступает мое честолюбие! Я остаюсь верной женой вашего брата!

— Анна, дорогая Анна!

— Довольно, ваше величество, мой супруг ждет!

Она отворила двери и позвала своих дам.

С трудом овладев собой, король предложил ей руку и повел к собравшемуся двору.

Приемная принцессы затихла и опустела. Издали доносились звуки приветствий, встретивших принцессу в тронном зале. Вдруг послышался звук отпираемого замка, потайная дверь, скрытая обоями, отворилась, выглянуло из-за нее ядовито улыбавшееся лицо, священник скользнул в комнату и осмотрелся вокруг.

— Удачно! Как раз вовремя! — прошептал он. — И кто бы на ее месте вторично устоял от искушения! Терезия и Филипп должны тотчас же узнать об этом свидании! А там, Гаржу, милейший доктор, делай свое дело.

Как кошка прокрался он к буфету, стоявшему на другом конце комнаты и открыл его. Великолепный сервиз бросился ему в глаза. Вынув из-под сутаны бумажку, он осторожно всыпал что-то в золотую чашку, стоявшую между другой посудой. Потом старательно привел все в прежний порядок и скрылся тем же путем, каким вошел.

В честь благополучного возвращения герцогини Орлеанской был назначен парадный обед при дворе, затем предполагали смотреть комедию Мольера ‘Блистательные любовники’, а после небольшого промежутка, назначенного для перемены туалетов, должен был начаться бал, на который была приглашена вся столичная знать.

За обедом королева Терезия была, по обыкновению, холодно-любезна, но герцог Филипп был замечательно мрачен и рассеян, что вовсе не соответствовало почестям и вниманию, оказываемому всеми его супруге. К счастью, принцесса и король ничего не замечали. Анна была чрезвычайно весела, оживлена, смеялась, рассказывала тысячи дуврских анекдотов — словом, всеми силами старалась уничтожить впечатление последнего свидания с королем. Послеобеденная прогулка прошла незаметно, и все отправились на представление.

Кресфиллу, портрет Анны Орлеанской, играла Арманда Мольер, ее тайного любовника — Барон, роль принца Ификрата и Тимокла взяли Дитрих и Лагранж, самому же Мольеру досталась роль шута. Эта полусерьезная, полукомическая пьеса, обставленная великолепными костюмами и декорациями, хорами, музыкой Люлли, была, конечно, лучшим украшением торжественного дня. Намеки на известные отношения высших лиц были сделаны хотя и тонко, но все же достаточно ясно, что, конечно, не улучшило расположения духа Филиппа, но глубоко растрогало Анну и Людовика. Они и вида не подавали, впрочем, что понимают значение пьесы, а всеобщее внимание было слишком отвлечено, чтобы наблюдать исключительно за высокими зрителями. Занавес упал. Принцесса потребовала к себе Мольера и Арманду.

— Господин Мольер, — сказала она писателю, — вы столько разнообразного, неисчерпаемого удовольствия доставляете другим, что мне остается желать вам лишь долгой, славной, счастливой жизни. Вас же, милая принцесса Кресфилла, я прошу принять на память от вашей сестры Анны Орлеанской вот этот браслет с гербом Стюартов: ‘Honni soit qui mal y pence’. Мы сейчас видели, сколько горя принесли вам два знатных жениха, действительно, самое опасное положение жить между двумя любовниками и отказать обоим! Вы поступили, право, умно, отдав предпочтение славе пред наружным блеском. Я поступлю так же, и honni soit qui mal y pence. Вспоминайте же иногда обо мне!

С этими словами она, смеясь, надела на руку актрисы тот самый браслет, который потеряла когда-то в маскараде в костюме ‘Ночи’, раскланялась с королем, одарив его многозначительным взглядом, и подала руку мужу. Вскоре зал опустел, начались приготовления к балу.

Филипп довел жену до дверей ее приемной.

— Что вы сегодня в таком мрачном настроении, герцог? Что вас расстраивает или есть о чем-нибудь дурные вести?

— Дурные вести? О нет! Не этим я расстроен! Я видел сегодня страшный сон!

— Право! Какой же? Рассказывайте скорее!

— Мой сон был короток, но ужасен! Я видел вас и брата перед алтарем Нотр-Дам, вы венчались, радостные крики народа приветствовали вас!

Принцесса удивленно взглянула на мужа и спросила с улыбкой:

— Но где же были вы и ее величество королева?

— Мы оба были в Сен-Дени в королевском фамильном склепе!

— Глупый, бессмысленный сон! Я сама скорее лягу в Сен-Дени, чем сбудется ваше сновидение, герцог! Слушайте и… верьте мне!

Она протянула руку, которую Филипп крепко сжал и, глядя ей пристально в глаза, спросил:

— Так я должен вам верить, Анна, да?

— Да! Так же, как должны верить тому, что счастье моих детей и будущность дома Орлеанов — вот все, что я теперь принимаю близко к сердцу!

— Боже мой! — вскричал удивленный Филипп. — И возможно ли, чтобы…

— Чтобы сны снились наяву? — прервала его, краснея, герцогиня. — Сплетники — язва двора и живут нашими ошибками, но меня уже не упрекнуть в них больше. Желаю вам того же, и мы, наверно, еще будем счастливы!

Принцесса вошла в будуар, дамы последовали за ней.

Герцог задумчиво шел по коридору, в некотором отдалении за ним следовали Локкарт и несколько придворных. Вдруг страшный, нечеловеческий крик раздался за ними… Филипп остановился, быстро повернувшись назад…

Леди Мертон выбежала из покоев герцогини, крича:

— Помогите, помогите! доктора! Бога ради, доктора! Герцогиня отравлена!

— Ты врешь, старуха! — вырвалось у потерявшегося Филиппа. — Зовите докторов, Таранна, стражу, короля!

Он бросился в комнаты Анны, придворные разбежались в разные стороны.

В это самое время из ворот Сен-Клу быстро выехал всадник и помчался по направлению к Булонскому лесу. Шпоры до крови вонзились в бока его лошади, лицо его было бледно, страшно, но он хохотал: дело было сделано — он отомстил!

В Сен-Клу между тем все было в страшном смятении: барабаны и трубы гремели сбор, дамы и кавалеры, крича, бегали взад и вперед.

Первый, после Филиппа вошедший в комнату герцогини, был сам король. Потрясающая картина представилась ему. Смертельно бледная лежала в кресле Анна Орлеанская, опустив левую руку на голову мужа, рыдавшего у ее ног.

Ее белое, шитое золотыми лилиями платье было выпачкано темной жидкостью, а на полу лежала золотая чашка, из которой с давних пор ежедневно пила она шоколад. Страдания, вырвавшие у нее первый, страшный крик, казалось, прошли, черты ее были спокойны, а большие глаза с неописуемым выражением остановились на короле…

— Нет! — вскричал Людовик. — Нет! Это невозможно! Бог не накажет меня так жестоко! На такое адское дело не способен никто из тех, кому мы доверяем! Анна, ты не покинешь нас!

— Людовик, пощадите! Не сожалейте обо мне! — прошептала умирающая, сжав его руку. — Будьте мужчиной, королем и не забывайте вашей сегодняшней клятвы! Я была ночью вашей жизни, а потом днем — новым днем Франции! Что же удивительного, если я снова возвращаюсь к ночи, к вечной ночи! Да и лучше! Третий жених, избранник Кресфиллы, — смерть! Солгал ваш сон, Филипп, и прежде вас я буду в Сен-Дени! Протяните руку Людовику, и пусть мой гроб будет вашим примирительным алтарем, я не могла, не должна была любить вас, Людовик, но умереть за вас я могу!.. Детей моих, детей!..

Принесли маленьких принцесс, мать подняла руки для благословения, как вдруг на пороге показалась королева. Пристальный взгляд Анны остановился на ней со странным выражением, поднятые руки разом упали, и, тяжело вздохнув, она вытянулась… все было кончено… Несколько минут на бледном лице точно мелькала насмешливая улыбка, потом смерть наложила на него свою печать вечного покоя…

Как громом пораженный, стоял король у трупа Анны Орлеанской, тяжелое молчание царило в комнате. Вдруг, круто повернувшись, Людовик проговорил глухо:

— Позвать Кольбера, Таранна, Фейльада!

Названные вошли.

— У всех дверей, у всех выходов двойную стражу! Кольбер, начните обыск! Остальные удалитесь!

Придворные вышли, примеру их хотели последовать королева и герцог Орлеанский.

— Останьтесь! — произнес король, запирая дверь.

— Филипп, чье это дело? Она намекала вам, что вы кое-что знаете о разговоре, бывшем здесь сегодня утром! Не в первый раз замышляете вы убийство! Сознавайтесь, или, клянусь Богом, я поступлю с вами, как с Равальяком, убийцей Генриха Четвертого.

— Я беспрекословно подчинюсь всякому решению вашего величества, — возразил принц, — но, даже в этот страшный час, надеюсь на правосудие, государь. О вашем разговоре с принцессой я узнал вот из этой записки, найденной мною под моим обеденным прибором. Может быть, она осветит это темное дело!

Король взял бумагу и громко прочел:

‘Сейчас его величество король высказал принцессе намерение искать обоюдного развода. Он хочет сделать Анну королевой! Я слышал предложение, и как милостиво было оно принято!

Лорен’.

— Лорен! Он, никто другой, он убийца! — Король бросился к двери. — Шевалье де Лорен скрывался в замке! Таранн, обыскать каждый уголок! Конных патрулей во все стороны! Десять тысяч ливров тому, кто схватит преступника! Гофмейстера принцессы!

Захлопнув дверь, король подошел к трупу и, положив руку на грудь принцессы, проговорил:

— Клянусь этим сердцем, сердцем, вмещавшим сильную волю и непоколебимое мужество, бившимся только для нашего счастья и славы Франции, я принесу тебе такую очистительную жертву, пред которой содрогнется вся Европа, и все, знавшие тебя, вечно будут помнить день твоей смерти!

Ввели гофмейстера Пурнона. Быстро повернулся к нему король.

— Ты ввел в замок де Лорена, ты подал принцессе шоколад! Ты, бездельник, был участником этого страшного преступления! Горе тебе! Сознавайся во всем, называй участников: как бы высоко они ни были поставлены — я отомщу!

— Призываю Бога в свидетели, государь, я невинен, клянусь, невинен! Я подал ее высочеству шоколад, по обыкновению, приготовленный в кухне. Принцесса собиралась на бал, вследствие чего меня сильно торопили, и мне и в голову не пришло заглянуть в чашку, стоявшую в буфете, как и всегда, на своем месте. Я действительно поместил во дворце некоего патера Иозефа, лицо которого мне было как будто знакомо, но сделал это по именному приказанию ее величества королевы, переданному мне графом Сен-Марсаном. Ослушаться приказания королевы я не осмелился, особенно же теперь, когда Сен-Клу полон посторонних посетителей. Услышав о страшном происшествии сегодняшнего дня, я по какому-то необъяснимому предчувствию бросился в комнату, где ночевал патер Иозеф. Он исчез, оставив на столе письмо к вашему величеству. Вот оно!

Король взял бумагу.

— В Бастилию его!

В комнате у трупа Анны Орлеанской оставались теперь Кольбер, герцог Орлеанский и королева. Сорвав конверт, король быстро пробежал написанные строки, и вдруг, покачнувшись, стал белее стены. Филипп не спускал с него глаз…

— Единственное утешение, испытываемое нами в эту страшную минуту, — простонал наконец король, — это полнейшее убеждение в вашей невиновности, Филипп! Простите нам минутное подозрение, совершенно, впрочем, естественное, теперь мы знаем настоящего преступника!

— Кто это, государь, кто?!

— Кроме меня и Бога, никто не узнает его имени, никто! Ступайте, Кольбер проводит нас. Успокоившись, мы посетим вас.

И, протянув принцу руку, он разом обернулся к королеве. Дверь затворилась за Кольбером и Филиппом. Людовик близко подошел к Терезии и протянул ей ее собственное письмо:

— Вы преступница, вы!!!

— Да! — Злая усмешка пробежала по лицу королевы. — Я одна отвечаю за это дело! Как смертельный враг Испании, как женщина, обворожившая вас, она должна была умереть! Она доказала, что может сделать любовь, я взялась показать силу ненависти: и победительницей вышла я!

— Вы следовали лишь голосу ненависти, так да будет же он и нашей путеводной звездой! Торжество ваше перейдет в ужас! Конечно, королева, супруга наша, не может быть судима наравне с нашими подданными, но есть наказание и для вас, наказание, которое для чувствительного сердца было бы в тысячу раз тяжелее смерти. Клянусь Богом, Царем царей, клянусь этим, вами убитым ангелом, мы расстаемся навеки! Ни нас, ни дофина — сына вашего, вы никогда не увидите. Боссюэ станет его воспитателем. Каждый день, в этот самый час, вы будете являться в королевскую часовню молиться за упокой души убитой. Слышите ли, каждый день, хотя бы нашей страже пришлось вас тащить к алтарю! С этих пор вы станете набожной королевой!

Людовик вышел.

Несколько минут стояла неподвижно донна Терезия, точно стараясь вникнуть в смысл только что слышанной речи, потом дико, страшно вскрикнула и без чувств упала к ногам своей жертвы.

В этом положении застали ее придворные и перенесли в Сен-Жермен.

Страшное происшествие быстро рассеяло аристократическое общество, готовившееся к балу, и к вечеру Сен-Клу, свидетель горя, радости и смерти дочери Карла II, опустел окончательно.

Глава VII. Король-иезуит

Редкая смерть возбуждала столько толков, горя, удивления, как внезапная кончина герцогини Орлеанской. Ум, красота, любезность, обходительность принцессы давно сделали ее любимицей парижан, и, несмотря на то, что она была из дома Стюартов, народ видел в ней истую француженку. Всякий смелый шаг, всякий предприимчивый замысел, приписывался ей, на нее смотрели как на гения — покровителя короля, как на представительницу славы, могущества и чести Франции. Боссюэ, воспитатель дофина, в надгробной речи принцессе ярко обрисовал ужас и горе, возбужденное ее кончиной во всех слоях общества, и, несмотря на все усилия двора скрыть истину перед глазами света, в народе ходил уже темный слух о том, будто Анна Орлеанская пала жертвой тайного злодеяния. Скрыть же действительную причину смерти герцогини было необходимо: преступница была ведь неприкосновенна. Мало-помалу прекратились все розыски по этому делу. Пурнон вышел из Бастилии, его наказали лишь повелением оставить двор и поселиться в имении, купленном ценой крови. Преследование де Лорена, внезапно появившегося при лотарингском дворе, тоже прекратилось, вообще, это темное дело старались всячески замять, так как разъяснение его ставило на карту не только честь королевской фамилии, но и Дуврский договор. Действительно, первое известие о внезапной кончине герцогини Анны подняло целую бурю при Сент-Джеймском дворе и грозило разорвать едва завязавшуюся дружбу, но французское золото, щедро сыпавшееся придворным Карла II, и прелести мадемуазель де Керуаль, ставшей фавориткой Карла и герцогиней Портсмутской, скоро изгладили дурное впечатление в забывчивом сердце короля Англии. Принц Филипп очень равнодушно относился к столь близкой ему потере, он, впрочем, совершенно разделял мнение де Лорена, что, если бы Анна прожила дольше, намерение короля относительно разводов было бы исполнено, так как, по всем вероятиям, сердце его жены не устояло бы против постоянной, преданной любви Людовика XIV. Одна мысль об этом поднимала в душе Филиппа всю старую вражду и злобу к брату-королю и заставляла его смотреть на все гнусные проделки своего бывшего любимца почти как на личное одолжение. Не при его ли помощи он вышел из затруднительного, невыносимого положения? Он решил снова сблизиться с де Лореном, живо завязалась переписка, сначала натянутая, но быстро перешедшая в дружеский тон благодаря иезуитскому посредничеству. Смерть Анны прекратила при дворе на время все сплетни и интриги, точно она и была причиной раздоров в королевской семье. Один король был глубоко поражен потерей Анны, так глубоко, что весь мир с его обаятельными увлечениями и прелестями скрылся для него, и лишь бесконечная ненависть к врагам, бывшим и ее врагами, лишь нестерпимая жажда мести охватила его сердце. Ему мало было раздавить и уничтожить при случае всех зачинщиков и участников этого дела.

Нет, он хотел мстить Вене, Мадриду, Нанси, дворы которых были постоянным приютом всех интриг против Анны. Теперь-то, пользуясь предлогом законного возмездия, выступила наружу его страсть к завоеванию, его старинные планы о расширении границ своего государства, словом, нравственная узда, наложенная на него близостью Анны, лопнула, а с нею вместе исчезло всякое сознание справедливости, всякое уважение к освященному веками порядку вещей. Военный министр Лувуа, человек, вполне преданный иезуитам, маршалы Конде и Тюренн совершенно одобряли воинственные замыслы короля. Один Кольбер был против, но напрасно боролся он с жаждой мести и славы, напрасно доказывал, что благоденствие Франции, ее зарождающаяся промышленность, торговля, культура требуют глубокого мира, что война, грозящая быть бесконечной, вконец истощит родную страну — Людовик был неумолим и глух: не стало посредницы, которая одна могла и умела сдерживать и направлять его.

Не прошло и месяца со дня смерти герцогини Орлеанской, а военный вопрос был уже решен — и от Кольбера потребовали огромную сумму денег для предстоящих вооружений армии и флота. По окончании конференции довольный, торжествующий Лувуа остался в королевском кабинете. Людовик XIV внимательно рассматривал карты и планы, лежавшие перед ним на столе. В мечтах он уже переходил границы Франции. Заметив остановившегося Лувуа, король обернулся к нему:

— Что еще скажете?

— Маленькое замечание, сир, боюсь только, что оно будет принято немилостиво!

— Какое? Говорите!

— Ваше величество подготовляете события, долженствующие поразить мир ужасом и удивлением. Богатства Франции неистощимы, арсеналы наши полны, войска горят жаждой славы, победа во всяком случае наша. Но, государь, есть сила, без которой всякая победа не полна, всякое приобретение неверно, единственная сила, могущая отдать вам навеки то, что завоюет ваш меч!

— Вот как! И эта сила…

— Церковь и ее воинство — отцы иезуиты!

— Ни слова об этих господах! Мы не нуждаемся в попах! Прибрав к рукам дворы наших врагов, они давно добираются уже до нашего. Следы их становятся даже заметны: не они ли исподтишка подготовили страшную смерть бедной герцогини Орлеанской? Не советую вам быть передо мною ходатаем этого ордена!

— Я вовсе не хочу быть ходатаем иезуитов, государь. Я осмеливаюсь только представить вашему величеству, что не следует пренебрегать такой силой, отталкивать такую важную помощь из-за неопределенных, недоказанных подозрений!

— Интересно знать, чем докажете вы непричастность езуитов к этому делу?

— Конечно, государь, против них лишь ни на чем не основанные подозрения, все же факты за них, и показывают, что орден не мог запятнать себя кровавой смертью герцогини Анны. К тому же надо прибавить, что иезуиты гораздо больше пользы принесли вашему величеству, чем вы полагаете!

— Все это прекрасно, к несчастью, нам надоело слушать вашу хвалебную песнь святым отцам. Можете идти!

— Как прикажете, сир. Но, оставляя вам вот эти бумаги, позволю себе еще один вопрос: разве католическая, строго монархическая Англия — не лучшая союзница, чем Англия еретическая, парламентская? Разве при заключении Дуврского договора у вашего величества не было великой мысли, что победа белой лилии будет началом утверждения и распространения истинной церкви? И не был ли патер Питер вашим лучшим агентом в Лондоне и не он ли спас в Кале принцессу от покушения де Лорена?

— Положим, Питер принес нам много пользы в Лондоне, положим даже, что он действительно защитил тогда принцессу, но что им руководило во всем этом — неизвестно!

— Соблаговолите, государь, просмотреть вот эти бумаги, они разъяснят вам этот вопрос и заставят переменить ваш взгляд на весьма многие вещи!

— От кого эти бумаги?

— От мадам де Ментенон, государь.

— От Ментенон! Опять это имя! Ну, мы когда-нибудь доберемся наконец до ее замыслов, сорвем с нее личину святости! Можете на это вполне рассчитывать.

Лувуа поклонился и вышел.

Напоминание об иезуитах, о Ментенон сильно раздражило Людовика. Гнев и неопределенное, связанное с подозрением любопытство заставили его тотчас развернуть бумаги, оставленные военным министром. С замирающим сердцем принялся он за чтение… И странно, чем дальше подвигалось оно, тем более убеждался король, что он, Людовик Великий, уже восемь лет слепое орудие иезуитов, невольный исполнитель всех планов, задуманных и развитых мадам де Ментенон!

В руках короля была полнейшая, по числам подобранная корреспонденция иезуитской партии, каждая строка которой ясно показывала настоящее значение Ментенон и ее, все возрастающее влияние на орден. Переписка начиналась в тысяча шестьсот шестьдесят первом году, но только с тысяча шестьсот шестьдесят седьмого она приобретала жгучий интерес для царственного чтеца: с того именно времени завязывались прямые отношения главы иезуитов в Риме с вдовою Скаррон.

Ничто не могло быть оскорбительнее для короля, чем постепенное осознание того, как орден Лойолы при помощи этой женщины прокрался во все щелки его внутренней жизни! Любовь и честолюбие принцессы Орлеанской, страсть к ней самого короля, бешеная ревность Филиппа, ненависть Терезии — все-все было известно иезуитам, всем пользовались они, тонко и незаметно заставляли короля исполнять то, чего хотели в Риме. Хитрый орден победил, сам же он, Людовик, вел ненавистных иезуитов к победе, и вот доказательства их торжества! Вот они, эти письма, каждая строка которых ясно говорит: ‘Ты делал то, что мы хотели, ты исполнил лишь желания! Мы — твоя судьба!’ Взбешенный король, вовсе не бывший человеком, охотно подставляющим шею под ярмо, решил тотчас же покончить с Ментенон и ее черными сообщниками и во что бы то ни стало порвать и уничтожить опутавшие его сети римской политики.

На следующий день приказано было мадам Ментенон приготовиться к принятию короля у себя в доме, туда же велено явиться патеру Летелье и Лашезу. В назначенный час Людовик XIV отправился на улицу Тиксерандери в сопровождении мадам Гранчини, д’Эфиа, Сен-Марсана, Фейльада и Таранна с мушкетерами. Все сторонники иезуитов, казалось, чувствовали, что свидание это не приведет к добру, и струсили не на шутку, патеры же Лашез и Летелье желали бы лучше сквозь землю провалиться, чем явиться в назначенный для королевского посещения час, но не осмелились ослушаться категорического приказания Ментенон. Она одна, глава иезуитской партии во Франции, вдова бедного писателя фарсов, только она бесстрашно смотрела в глаза опасности, спокойно ожидая приближающуюся грозу…

Как только король вступил на лестницу маленького дома Ментенон, стража его заняла все выходы… Оставив свиту в смежной комнате, Людовик вошел в приемную лишь в сопровождении Фейльада и Таранна. Ему казалось, что хозяйка дома употребит всевозможные женские уловки для отвращения грозы, он ожидал даже, что навстречу ему будет выслана маркиза де Монтеспан с королевским ребенком на руках, чтобы вздохами, слезами, мольбами разжалобить его прежде, чем виновница всего, сама Ментенон, осмелится явиться ему на глаза.

Он ошибся. Эта женщина, сила и странное влияние которой бесило, унижало, раздражало его, стояла тут, перед ним, гордо выпрямившись, с полным сознанием своей правоты. Ее большие, блестящие глаза твердо и прямо смотрели на короля.

За нею жались, смиренно согнувшись, патеры Лашез и Летелье, выжидая, как разыграется сцена…

— Ваша переписка, переданная мне Лувуа, — начал король, — так странна, что я решился сам, лично, потребовать у вас разъяснения тех поповских интриг, при помощи которых вы намерены учредить у нас государство в государстве и сделать из Франции римскую провинцию! Советую вам быть правдивой, или я засажу вас и ваших сателлитов в такое местечко, где у вашего благочестия пропадет всякая охота заниматься грешными делами мира сего! Истина, одна только истина может несколько смягчить вполне заслуженное вами наказание.

— Не думаю, государь, — кротко возразила Ментенон, — чтобы Франсуаза Скаррон с тех пор, как она имеет счастье быть известной вашему величеству, заботилась сколько-нибудь о своей собственной доле. Я живу не для себя, сир, но для выполнения той великой задачи, которой служу. Лучшим же доказательством того, что я хочу и должна быть откровенна, правдива перед вами, служат уже те бумаги, благодаря которым я имею сегодня счастье принимать у себя ваше величество! Но все мои объяснения могут быть сделаны только одному королю. Прошу ваше величество войти в мой кабинет.

— Я не вижу ни малейшей необходимости в таком уединении. Эти господа настолько нам преданы, что могут свободно слушать все ваши излияния.

— Другими словами, сир, — и по лицу Ментенон пробежало выражение насмешливого сожаления, — владыка Франции отступает перед слабой, беспомощной женщиной! Я предполагала больше твердости и характера у вашего высочества, иначе я избавила бы вас как от чтения известных вам бумаг, так и от настоящего затруднительного положения.

— Клянусь прахом моих предков, она смела до безумия! Никто в целой Европе не осмелится говорить со мной таким образом, не осмелится упрекнуть меня в недостатке мужества!

— А я осмелюсь даже повторить вам, что вы трепещете и отступаете передо мною потому, что я, и только я одна, скажу вам истину в лицо, скажу, что сделать должна я и что обязаны исполнить вы, государь! Блеск ваш не ослепит меня, ваше благоволение меня не подкупит! Я спокойно жду, когда вашему величеству заблагорассудится свести со мною счеты!

— Что значит свести счеты с вами?

— Это значит, сир, что с нынешнего дня вы должны будете забыть прошлое и начать новую жизнь. Или вы выслушаете с глазу на глаз то, что необходимо вам сообщить, или же, отказавшись, накажете меня за то, что, вопреки вашему желанию, вами же самими будет все-таки исполнено!

Свита Людовика XIV переживала за Ментенон при этой безумно смелой речи. Все ждали взрыва. Король был, видимо, взбешен, но не столько смелостью этой женщины, сколько мучительной душевной борьбой гордости и религиозного страха. Бросив шляпу на стул, он сильно забарабанил по стеклянной раме окна, потом, круто повернувшись, сказал:

— Право, Таранн, она или сумасшедшая или же хочет быть мученицей своей партии, своих убеждений! Оставьте ваши поучения, сударыня, или легко может статься, что вас с попами выгонят из Франции!

— И вслед за этим нарушат Дуврской трактат, заключат союз с гугенотами и гражданами Амстердама, сделают их религию господствующей в нашем отечестве, словом, откажутся от всех тех планов, ради которых ваше величество предпочли донну Терезию Испанскую принцессе Стюарт! Клянусь Богом, если вы добиваетесь только этого, то я желаю напрасно, — и нет для меня ничего желаннее смерти!

Король затруднился ответом. Ему очень не хотелось разыгрывать долее роль ученика Ментенон, да еще в присутствии посторонних. Резкое прекращение всяких объяснений одно только могло вывести его из затруднительного положения, но этим не достигалась цель его посещения.

— Если вы и злоупотребляете преимуществами вашего пола, — проговорил наконец король, — то никто не может сказать, будто я забываю правила вежливости. А терпению моему предстоит сильное испытание! Идем в ваш кабинет!

Ментенон, улыбаясь, отворила дверь и, бросив святым отцам торжествующий взгляд, последовала за королем.

Комната, в которую вошел теперь Людовик XIV, невольно обратила его внимание: ему до сих пор не случалось еще видеть такого, полного святости и учености кабинета. Вдова Скаррон и здесь осталась верна себе. У окна стоял тот же самый письменный стол ее мужа, то же кожаное кресло, та же ландкарта с красными точками висела на стене, только эти точки теперь заметно умножились, и Франция, обведенная бледно-зеленой чертой, точно растянулась от Эмдена и Нордеренея до Гибралтара. Англия и немецкий Пфальц обозначены были тем же цветом. По стенам кабинета стояли шкафы, сквозь их полуоткрытые дверцы виднелись кипы бумаг и книг. Напротив единственной двери этой комнаты стоял алтарь черного дерева, на нем распятие и свечи, у левой же стены виднелась высокая кровать, полузакрытая темно-серой драпировкой. Ментенон спокойно остановилась перед королем, глядя на него с улыбкой, ясно говорившей, что она замечает его удивление. Несмотря на свои сорок пять лет, вдова Скаррон была еще замечательно хороша, если стан ее и стал несколько полнее, то на лице все-таки не было ни одной морщинки, а большие, блестящие глаза ничуть не утратили той магнетической силы, которая восемь лет назад так очаровывала короля.

— Кончите ли вы наконец эту комедию, — досадливо вскрикнул Людовик, точно желая избавиться от подавляющего впечатления. — Я знаю, что вы как умная женщина отлично умеете пользоваться своими средствами — хитро и кстати прикидываетесь страстно-религиозной, но все это вовсе не из слепой преданности Риму, имеющему и без того довольно силы и влияния во Франции, а из личных, честолюбивых целей.

Насмешливая улыбка и взгляд дополнили смысл этих оскорбительных слов.

— Не можете ли вы, государь, вместо намеков и мины, которую я принимаю за выражение глубочайшего презрения, назвать прямым именем эти мои личные цели?

— Да разве вы не соблаговолили выдать нам их, в набожно-любовном признании в тот самый день, как были в первый раз представлены нам Мольером? Ну-с, так во всей вашей деятельности, вплоть до присылки нам вашей корреспонденции, вы с редким постоянством и необдуманностью преследовали всю ту же интересную цель.

— Еще раз прошу вас, сир, назовите мне эту цель.

— Черт возьми! Да она состояла в том, что вы имели такое высокое мнение о своем уме, прелестях и о моем вкусе, что смело рассчитывали при помощи вашей набожности и господ иезуитов сначала столкнуть герцогиню Лавальер, потом заменить маркизой Монтеспан принцессу Анну, а в конце концов самой занять их место! Но в вашей преступной суетности и самообольщении вы забыли, не сообразили, что страшная смерть принцессы Орлеанской откроет нам глаза на происки вашей партии, и… и сделает нас недоверчивым ко всякой женской политике, если бы даже она появилась тысячу раз в более прелестном, обольстительном образе, чем особа вдовы Скаррон!

Смертельно побледнела Франсуаза при этих словах и с дрожью в голосе ответила:

— Если бы как убийцу Анны Орлеанской ваше величество приговорили меня к казни на Гревской площади или присудили меня к пожизненному заключению в подземельях замка Сент-Иф, я была бы не так больно, жестоко поражена, как этим намеком на то, что я добиваюсь вашей любви во что бы то ни стало, не уступая даже перед убийством. Узнайте же, — продолжала она с насмешливым поклоном, — что раз и навсегда я отказываюсь от столь великой чести. Опасения вашего величества в этом отношении совершенно неосновательны. Мне не по вкусу, да и не по летам уже добиваться вашей благосклонности! Сердце мое отдано теперь тому Царю царей, пред которым вы так же ничтожны, как и я!

Удивление короля было безгранично.

— Так вами руководило не личное честолюбие? Вы не мечтали занять со временем положение принцессы Орлеанской?

— Хотите ли знать, государь, почему я вам когда-то сказала, что буду вашим последним другом? Что ваше холодеющее, опустелое сердце, ваш неугомонный дух найдут во мне утешение? Я предвидела, что вы не всегда будете, как тростник, колебаться между женщинами и стремлением к славе и что наступит наконец время, когда жизнь покажется вам пустой, все ваши начинания — скоропреходящими, ничтожными, и из груди вашей вырвется крик Соломона: ‘Все суета сует!’ Тогда-то вы обратитесь ко мне, бедной, презренной женщине, и я дам вам вечное утешение, но вместе с ним и сознание прежних ошибок! Да, государь, я знала, что блеск не доставит вам того внутреннего мира, который дается лишь служением Всевышнему, и что вы станете действительно великим Людовиком лишь тогда, когда, отказавшись от страстей мира сего, сделаетесь наместником Бога на земле! Если бы я была завистливой соперницей ваших любовниц, то к чему мне было наблюдать за де Лореном, если бы герцогиня Орлеанская стояла на моей дороге? Не по моему ли указанию патер Нейдгард открыл доступ к испанскому престолу одной из дочерей герцогини?

Не я ли поручила патеру Питеру наблюдать за шевалье во время поездки Анны Орлеанской в Дувр? А ведь лучшим средством удалить незаметно соперницу было предоставить ее во время этого путешествия воле судьбы. Вы должны сознаться, сир, что для честолюбивой и влюбленной женщины я поступила непростительно опрометчиво и глупо! Вероятно, мною руководили другие стремления, другие цели!

— Назовите их!

— Я стремилась доставить вам, государь, владычество над всей Западной Европой не столько мечом, как крестом.

Вы должны были низвергнуть ересь, высоко вознести Лилию как символ освобожденной церкви! Взгляните на эту карту, сир, власть ваша должна распространиться везде, где властвует крест! Для достижения этой-то цели я готова жертвовать даже жизнью, ради нее я забываю все оскорбления, нанесенные вами моему женскому самолюбию!

Настенная карта давно занимала короля. Сильно заинтересованный словами Ментенон, он быстро подошел к ней и, рассмотрев внимательно, был поражен сходством плана с идеями Мазарини. Только теперь он вполне понял значение переписки, переданной ему Лувуа, только теперь нашел он связь во всех поступках этой женщины, добивавшейся, казалось, того же, чего так жаждало его молодое, честолюбивое сердце, к чему он неутомимо стремился еще и теперь!

Король протянул руку Ментенон, проговорив растроганным голосом:

— Я оскорбил вас, а вы, вы имели полное право говорить мне правду. Я удивляюсь вашим смелым замыслам, но чтобы я не видел в ваших поступках ни одного пятна, скажите мне, зачем вы при помощи иезуитов освободили из тюрьмы этого бездельника Лорена? Почему в Кале патер Питер не передал его в руки моих мушкетеров, почему, наконец, не следили за ним и позволили пробраться в Сен-Клу как убийце?

— Государь, показания этого сумасшедшего в Нанси, бумаги, которые он вечно носит при себе, — все это немедленно привело бы к открытиям, прямо заклеймившим бы вашего брата Филиппа именем изменника, что легло бы неизгладимым пятном не только на честь всего дома Бурбонов, но и внушило бы вашему величеству роковое желание возвести на французский трон Анну Орлеанскую, как вашу законную супругу. А что эта мысль уже зарождалась в душе вашей, я знаю, я вижу по вашему лицу. Ведь такой шаг, государь, был бы не только преступлением, но и страшным несчастьем для Франции, концом вашей славы. Конечно, Питер мог арестовать де Лорена в Кале! Но разве Терезия не нашла бы другого исполнителя своей мести? Не под рукой ли у нее был Сен-Марсан, не забывший и не простивший еще смерти своей матери? Де Лорен — злодей, я согласна, но он все-таки Бурбон. В Вене, в Нанси он известен под именем Гастона-Людовика, герцога де Гиз Орлеана, смерть его легла бы пятном на вашей совести! Он пробрался в Сен-Клу. Но как могли мы ему помешать? Раз остановленный патером Питером, он потерял всякое доверие к иезуитам, ни разу не видели мы его ни в одном из наших конниктов, словом, мы совершенно потеряли его след. Местопребывание его было известно только королеве да Пурнону, я же, изгнанная с Монтеспан отовсюду, не могла следить за людьми, окружающими принцессу. Вы еще упрекнули меня, государь, будто я хочу при помощи иезуитов основать государство в государстве, сделать Францию римским вассалом. Увы, ваше величество, Рим не царит уже над миром! Наместники Петра стали слишком слабы, бессильны для этой великой цели! Истинная церковь может теперь восстановиться и процветать только под охраной могущественного государя, владыки и ужаса всей земли, пред сильной волей которого покорно склонилась бы толпа служителей Бога! Без союза с Францией Англия не станет католической страной, без огненной проповеди наших священников и Голландии не бывать французской! Нам остается один исход: или Людовик Великий заставит весь мир преклониться перед Францией и католицизмом, или же ересь распространится повсюду, и Франция останется маленькой Францией Генриха Четвертого, ему именно недоставало только того, чем обладаете вы, государь: истинной веры! Я могу тотчас передать вашему величеству акт, подписанный отцом-генералом в Риме, которым иезуиты торжественно клянутся быть верными помощниками и слугами вашими везде и всегда, если только вы объявите себя покровителем ордена, обещаете сделать католицизм господствующей религией во всех подвластных вам землях и везде ввести иезуитов как первых исполнителей воли Божьего наместника на Земле, то есть воли вашего величества!

— Значит, орден ставит нас наравне с его святейшеством папой?

— Выше папы, государь, — если только удастся ваш план. Тот, кто предписывает законы миру, может и должен быть главой церкви!

— Так и будет, клянусь Богом! Орифлама и крест в моем лице будут повелевать миром!

— Поклянитесь в этом пред ликом Спасителя, нашего патрона, в присутствии провинциала Лашеза и патера Летелье, возьмите одного из них духовником, и слово ваше станет законом для иезуитов!

— Прикажите войти патерам! — ответил кротко король.

Ментенон торжественно распахнула дверь и позвала обоих священников.

— Примите клятву его величества, на основании вот этого акта досточтимого отца-генерала!

Все смолкло на время в маленькой комнате. На коленях, с глазами, полными слез, в каком-то экстазе, слушала Ментенон громко произносимую роковую клятву короля Франции.

Закончив, король подошел к Ментенон.

— Первым признаком нашего глубокого к вам уважения будет то, что вы последуете за нами в Версаль, где нам часто необходимы будут ваши советы!

Яркая краска разлилась по лицу Франсуазы Скаррон.

— Нет, государь, моя задача кончена! Достойнейшие пусть ведут дело до конца. Я не хочу, чтобы свет сказал, будто власть моя зародилась на священном гробе Анны Орлеанской.

Но, государь, маркиза де Монтеспан из-за вас потеряла мужа, пожертвовала вам счастьем всей своей жизни. К ней и ее ребенку, сир, вы обязаны быть справедливым на столько, на сколько позволяет ваше высокое положение. Я хочу и могу вступить в Версаль учительницей вашего сына, подругой женщины, так дорого искупившей мимолетное внимание вашего величества!

— Я удивляюсь вам и готов следовать вашему приказанию исполнить ваше желание! Лашез, вы будете нашим духовником! Мадам де Ментенон, вы проводите нас к маркизе Монтеспан!

Людовик протянул Ментенон руку, мимоходом передал какое-то приказание Фейльаду, и перед глазами удивленной свиты повернул в комнаты восстановленной фаворитки. Скоро блестящий поезд потянулся к Версалю. Людовик XIV вез туда Монтеспан и ее сына, герцога Мэнского, тут же рядом сидела и набожная воспитательница ребенка мадам де Ментенон. Ей суждено было оставить Версаль только по смерти короля-иезуита, с которым под конец она была связана неразрывными узами.

Глава VIII. За маршальским столом

Резкий поворот королевской политики, шедшей положительно вразрез со всеми предыдущими направлениями, поразил всех. Первым последствием нового порядка вещей было возвышение всех противников принцессы Орлеанской. В сущности, эта перемена вполне соответствовала характеру Людовика: стремясь к абсолютному монархизму, он сознавал, что только тогда будет полновластным государем, когда подчинит своей воле и церковь. Такое положение дел было весьма возможно во всякое время в протестантском государстве, но в католической Франции, духовным главой которой был Рим, замысел этот мог быть приведен в исполнение только теперь, благодаря расколу в римской курии, сильнейшая партия которой, ловко пользуясь обстоятельствами, стала под защиту белой лилии и явно признала Людовика своим главой.

Благодаря Тридцатилетней войне, низвержению гугенотов и гражданским распрям времен Фронды сила иезуитов стала уже сильно заметна Риму. Их патер-генерал был вторым папой, частенько контролировал он настоящего наместника святого Петра и имел особенно сильное влияние при выборе преемника. Естественно, что папе и кардиналам весьма не нравилась эта непрошеная опека, и потому едкие нападки на орден Лойолы Блеза Паскаля, янсенистов, особенно же быстрый упадок их влияния в народе, был чрезвычайно приятен Риму. Если папе не удалось справиться с протестантами и сделать покорным вассалом римской церкви гордого Людовика XIV, зато он успел приобрести сильных и верных союзников во всех остальных орденах, с завистью смотревших на возраставшее могущество иезуитов. Таким образом в Риме мало-помалу образовались два враждебных лагеря: главой одного был папа, другого — патер-генерал иезуитов. Взаимная ненависть партий сдерживалась только ради внешних приличий. В это-то время ордену Лойолы пришла смелая мысль совершенно отделиться от Рима, признать своим главой Людовика и, пользуясь его честолюбием и неограниченным самовластием, расширить свое влияние и значение до пределов возможного. Исполнение этой трудной задачи возложили на мадам Ментенон, а она так ловко повела дело, что, несмотря на всю антипатию к святым отцам и на предсмертное предостережение герцогини Орлеанской, Людовик попал в расставленные сети. Поджигая испанскую гордость и габсбургский фанатизм Терезии, постоянно подталкивая ее к интригам и тотчас же выдавая их, Ментенон довела Людовика до того, что он возненавидел Австрию и Испанию, как смертельных врагов Франции, а к супруге своей потерял всякую склонность, влияние же на короля герцогини Орлеанской приобретало между тем все большую и большую силу. Вражда придворных партий кончилась наконец взрывом, несчастной жертвой которого пала Анна. Хотя Людовик был очень непостоянен, но его страсть к Анне не только не ослабела, но приобрела новую силу после страшной катастрофы. И в эти-то минуты он попал в руки Ментенон! Разыграв перед ним полнейшее презрение к жизни и ее благам, она указала королю на религию как на единственное средство прекратить мучительный душевный разлад.

Вступив в Версаль гувернанткой сына Монтеспан, усыновленного Людовиком под именем Людовика Бурбона, герцога Мэнского, Ментенон держала себя чрезвычайно скромно, чем не только поразила короля, но и избежала зависти придворных и опасную подозрительность королевы. В сущности, она подчинила себе Людовика с первого же дня вступления в Версаль. Тут ей помогли не столько набожность и красота, сколько ее креатуры: Монтеспан, Лашез и Летелье, поставленный духовником и шпионом донны Терезии. Признательность и благоразумие заставляли этих господ плясать под дудку Ментенон.

Двор долго не замечал ее тихого влияния. Казалось, все шло по желанию короля. Гробовую тишину Версаля, отсутствие блестящих празднеств приписывали как глубокой тоске короля по Анне Орлеанской, так и важности предстоящих военных событий. Конечно, Фейльад, Сен-Марсан, Нуврон, министр Лувуа и мадам Гранчини отлично понимали, откуда дует ветер, но молчали из своих соображений.

Война стала лозунгом королевской политики: страшная война мести и жажда захвата, прикрытая романтическим покровом религиозного рвения. Первый натиск выдержала Лотарингия — гнездо всех антибурбонских замыслов, страна, приютившая шевалье де Лорена, убийцу Анны Орлеанской. Когда Тюренн двинулся во Фландрию, а Вобан — в Нидерланды, маршал Креки с такой силой ударил по Лотарингии, что ее герцог, Карл III, едва успел спастись бегством, чтобы больше не возвращаться. Но Нанси, столица Лотарингии, сильно укрепленная, хорошо снабженная продовольствием, еще держалась. Там распоряжался де Лорен, его дисциплинированные и отлично вооруженные солдаты отчаянно защищали город. Король намеревался уже отправить туда Вобана с его пионерами взорвать Нанси на воздух и повесить Лорена как изменника, но подоспел от Креки курьер с письмами и условиями капитуляции. Военный министр счел нужным, прежде чем явиться с этими бумагами к королю, представить их на рассмотрение Ментенон.

В то время, как король выходил из себя, читая предложенные ему условия, Фейльад подал ему записку. Пробежав ее, Людовик тотчас отправился на половину Монтеспан, или, скорее, в кабинет Ментенон, примыкавший к помещению фаворитки. Кабинет сохранил ту же религиозно-унылую обстановку улицы Тиксерандери, только отделан был с истинно царским великолепием. Людовик застал тут Лувуа и Лашеза.

— Этот бездельник осмеливается писать даже и вам? — спросил раздраженный король. — Знаете ли вы, мадам, на каких условиях он предлагает сдать Нанси?

— Нет, но догадываюсь по его письму.

— Где оно? Посмотрим, как далеко заходит его дерзость, и придумаем соразмерное ей наказание!

— Позвольте, сир, не показывать вам этого письма, пока несколько не уляжется гнев вашего величества. Король не должен решать такого важного государственного дела, поддаваясь внушению личных чувств. Думаю, что вы должны сделать разницу между Лореном, так глубоко оскорбившим ваше величество, и Лореном, комендантом Нанси. Из приложенной здесь записки приора иезуитского конвикта, из донесения одного из братии, посланного туда еще до начала экспедиции, ясно видно, что продовольствия хватит осажденным еще на целых три месяца, а вся окрестность на расстоянии пушечного выстрела может быть затоплена благодаря хорошо устроенным шлюзам и каналам. Было бы позором для славы вашего величества и Вобана, если наши войска бесплодно простоят под этим городком три месяца, в то время как они могут быть с пользой употреблены в Намуре, Люттихе и Лимбурге.

— Совершенно верно, да и слишком много пройдет времени, пока Вобан вернется из Фландрии. Но условия, на которых этот безумец сдает Нанси, пятно для нашей чести, стыд для нашей армии. Он не только требует, чтобы мы его помиловали, отменив декрет об изгнании, но приняли его на службу и наградили маршальским жезлом за то, что он так же бесчестно изменяет Карлу Лотарингскому, как изменил нам!

Мадам де Ментенон взяла условия капитуляции и, внимательно просмотрев их, положила перед собой на стол.

— Да, государь, вы правы, его требования, в той мере, как они здесь выражены, не могут быть исполнены. После всего происшедшего благоволение вашего величества и честь быть маршалом Франции могут быть даны только вследствие особенных заслуг, особенных доказательств верности.

— Еще бы! Если мы решимся оставить без наказания убийцу герцогини Орлеанской, так потому, что в жилах его течет кровь нашего дяди, и потому, что нам наскучило держать наши войска под Нанси. Право, мы будем чересчур милостивы.

Но призвать его ко двору и дать высший ранг нашей армии, достойно носимый такими героями, как Конде, Тюренн, Креки, будет личным оскорблением нашим офицерам, посрамлением маршалов, среди которых не место убийце, клятвопреступнику, двукратному изменнику родной страны!

— Вы совершенно правы, государь, — кротко возразила Ментенон. — Но письмо шевалье ко мне убедит вас, что он вовсе не рассчитывает на такое великодушие вашего величества, и намерен, прежде чем вы соблаговолите снизойти до исполнения его желаний, дать вашему величеству серьезную гарантию своей верности и особенные доказательства важных услуг, которыми он может быть вам полезен. Ведь он известен как хитрый дипломат и храбрый, опытный офицер!

— Да, этого нельзя у него отнять! Если бы половину своих дипломатических способностей он честно употребил на нашей службе, если он вполовину был так храбр за нас, как против нас, он был бы неоценимым политиком и солдатом.

— Так. Ну а если этот человек, доведенный до крайности, до отчаяния, вместо того, чтобы сдать вам Нанси, обратится к своим старым друзьям голландцам? Ведь он станет для вас на суше тем же, что Рюитер и Тромн на море. У голландцев нет теперь ни Морица Оранского, ни Горна и Симонта. Вильгельм же Третий еще слишком молод, а Лорен легко может заменить их героев! Разве это не значит дать меч в руки врага? Не о Нанси идет тут дело, а о целой Голландии, государь! Согласна, преступление шевалье велико, но как ни возмущается ваше величество, а все-таки де Лорен ваш кузен! Сделать его предводителем голландцев — все равно, что начать снова старинную борьбу Бурбонов с Орлеанами, приобрести нового, опасного врага! А что де Лорен пользуется симпатией в нашей стране, так это не подлежит никакому сомнению, так как ваш родной брат герцог Филипп Орлеанский, человек, у которого де Лорен похитил жену, находится с ним в самой дружеской переписке.

Король вскочил как ужаленный:

— Филипп! Принц Филипп, говорите вы? Это неслыханно, это невозможно! Позвать сюда нашего брата, Фейльад! Мы его допросим!

— Одну минуту, маршал! — вскричала, вставая, де Ментенон. — Вы передадите его высочеству приказание короля, но попросите его обождать в приемной, пока его сюда не позовут. Королю необходимо сначала узнать все подробности дела! Лувуа, удалитесь на время, а вы, Лашез, останьтесь!

Эти слова, звучавшие почти приказанием, к удивлению всех присутствующих, были совершенно спокойно выслушаны Людовиком XIV. Франсуаза Скаррон была единственной личностью, к авторитету которой он чувствовал такое же уважение, как некогда к Мазарини.

— Соблаговолите взглянуть на эту местность, сир, — начала Ментенон, указывая на карту.

— Что же вы находите тут особенного! Это Пфальц.

— Курфюрст этого Пфальца — такой же верный друг Франции, как и Карл Лотарингский. Мы знаем его еще с Рейнского союза, знаем, что он первый снова прикрылся немецкой императорской мантией. Его владение станет французским, и без малейшего усилия, лишь только пожелает этого ваше величество. За Пфальцем последуют Майнц, Трир — и Рейн наш!

— Вы шутите! Мы много доверяем и вашим смелым идеям, и усердию иезуитов, и нашему победоносному оружию, но наши войска заняты на севере. Франш-Конте и Эльзас пока еще немецкие провинции, а потому я и понять не могу, каким образом вы думаете привести в исполнение так широко задуманные планы.

— Курфюрст Карл-Людовик стар, его сын и единственный наследник Карл, слабый, вечно больной человек, но его дочь Шарлотта-Елизавета достигла совершеннолетия! — Медленно вынула и развернула Ментенон бумагу, спрятанную на груди. — Лорен, хорошо знающий положение дел при Гейдельбергском дворе, давно предлагает вашему брату эту партию, и монсеньор не прочь: не век же оставаться ему, в самом деле, вдовцом. Будущая принцесса Орлеанская, а с нею и Бурбоны, могут впоследствии притязать на эту прекрасную страну, а не захотят отдать нам Пфальц, мы займем его сами во имя Бога и церкви! Как только де Лорен сдаст Нанси, ваше величество дадите ему это секретное поручение. Если же план удастся и брачный союз будет заключен, то, смею думать, маршальский жезл не будет слишком великой наградой за такой политический успех!

Она протянула королю письмо.

— Я позволю себе заметить, государь, — прибавил Лашез, — что ни маршальский жезл, ни всевозможные в мире отличия не спасут преступника от наказания. Если де Лорен совершит преступление, подходящее под обыкновенные гражданские и церковные законы, и при этом не будет задета честь королевской фамилии, то мы везде разыщем и накажем его!

Людовик пристально посмотрел на священника.

— Вы что-то имеете против него? Какой-нибудь новый, или, скорее, старый, прикрытый на время грех? Вероятно…

— Государь, пока де Лорен полезен вам и церкви, он невинен! Но придет время, он станет не нужен, и тогда-то вспомнятся ему все старые грехи!

Ментенон подала королю перо.

— Соблаговолите, ваше величество, подписать под этим письмом одно короткое решение: ‘Быть по сему’. Мы пока вычеркнем из условий капитуляции звание маршала. По сдаче Нанси пошлем Лорена тайным агентом в Гейдельберг, а там посмотрим!

— Да, вы всегда были и будете нашим преданным, бескорыстным другом! — Король, смеясь, написал на письме шевалье де Лорена продиктованные ему слова.

В эту самую минуту в комнату почти вбежал встревоженный Филипп.

— Ваше величество требовали меня?

— Единственно для того, чтобы поздравить вас с предстоящим браком с принцессой Шарлоттой Пфальцской. Прочтите это письмо и благодарите мадам де Ментенон.

Нанси был сдан маршалу Креки. Лотарингия вполне покорена, следом за нею пали Эльзас и Франш-Конте. Танцмейстеры, фризеры, сельские учителя были везде шпионами Людовика XIV, а иезуиты, как застрельщики, еще до появления неприятеля наводняли предназначенную к завоеванию местность и заранее прославляли мудрое правление великого Людовика. Посольство де Лорена в Гейдельберге увенчалось полным успехом. Его красноречие, французское золото, близость войны, а главное — надежда усилиться благодаря родству с могущественными Бурбонами, заставили слабого и старого Карла Пфальцского согласиться на брак своей дочери с Филиппом Орлеанским. Он поступил в этом случае как пастух, жертвующий волку одного ягненка для безопасности целого стада. Устроив дело тут, шевалье отправился в Мюнстер, чтобы подвигнуть тамошнего епископа на союз с Англией, Францией и Швецией против Голландии, что понудило Генеральные штаты заключить договор с Испанией и Бранденбургом. К общему ужасу, император германский, прямой защитник всех мелких государств, не мог сделать ни шагу: не было у него ни денег, ни солдат. Венский министр Лобковиц и все тамошние иезуиты были щедро подкуплены. Бавария, прирейнские князья, увлеченные Фюрстенбергом, все были за Людовика. И всем этим политическим успехом французский король был обязан именно де Лорену. Пришлось поневоле забыть все прежние его проделки и милостиво призвать ко двору.

Принцесса Шарлотта Пфальцская отличалась полнейшим отсутствием красоты и женской грации, но зато обладала большим умом, говорила остро и колко и при случае умела отлично пользоваться этим преимуществом. Ее первое появление в Версале осталось надолго памятно французскому двору.

Король, привыкший видеть красавиц или по крайней мере грациозных французских женщин, не забывший еще и Анны Орлеанской, просто ужаснулся при виде супруги своего брата.

— Боже, как она безобразна! — невольно вырвалось у него.

— Государь, полно, — возразил Филипп. — Горький опыт убедил меня, что безобразие не вредит законным женам французов!

— И особенно тогда, — сухо добавила Шарлотта, — когда они французскому шоколаду предпочитают немецкое пиво!

— Вижу, что природа к вам милостива, принцесса, и вознаградила вас остроумием за недостаток физической красоты.

— Да, им можно в крайнем случае защищаться от тех, кто в женщинах видит только игрушку!

Его величество кивнул головой и повернулся спиной к новой герцогине, не умевшей и не хотевшей ценить его милостей.

Шарлотта редко показывалась при дворе, пренебрегала маркизой Монтеспан и, что еще хуже, ни малейшего внимания не обращала на Ментенон. Филипп не любил жену, но, к счастью, она принадлежала к тем спокойным, выносливым, сильным натурам, которые умеют находить опору в самих себе. Холодно и трезво смотрела Шарлотта в глаза жизни и поняла, что сама должна создать себе положение в свете.

Ее спокойная рассудительность, колкие и ядовитые отзывы приобрели ей не только уважение мужа и короля, но заставили серьезно беспокоиться Ментенон. Мало-помалу весь двор стал побаиваться ее злого языка, а это было чуть ли не единственным спасительным орудием в то время.

В марте тысяча шестьсот семьдесят второго года три старых друга сидели в маленьком домике на улице Ришелье, против театра Пале-Рояль: Мольер, богатый, всеми уважаемый писатель, эпикуреец Лашапель и семидесятилетний маршал Вивон, граф Пизани. У них шел оживленный разговор, но не о прошедшем, а о настоящем говорили они, удивляясь всему происходящему во Франции.

Да, поражали их настоящие порядки, но в их глазах они были не лучше, а несравненно хуже прежних. Семейная жизнь Мольера шла теперь ровнее, его Арманда была вполне удовлетворена славой и богатством мужа, что же касается разнообразных жизненных удовольствий, то поневоле она стала сдержанней. Со времен де Ментенон полиция строго наблюдала за общественной благопристойностью, цензура — за театром. В Версале блестящие празднества, мифологические маскарады сменились строгой набожностью, а легкомысленный тон парижан волей-неволей принял более серьезный оттенок. Да, времена были не те, большинство молодежи было в действующих войсках, и если кто и грешил, то грешил втихомолку. Мадлена Бежар, свекровь Мольера, умерла, а он привык к ее воркотне, как привыкают к старой болезни. Со времени ее смерти и ему, и всему дому чего-то недоставало. Все стало точно тише.

Жизнь маршала Вивона шла тоже иначе. Его дочь, красавица Катерина, или Артениса, умерла, дом Рамбулье давно потерял свое значение. Кто имел имя — не нуждался в его покровительстве, у кого его не было, тот не ждал уже оттуда помощи. Иезуиты-победители вовсе не нуждались в этом эстетическом клубе. Зять маршала, маркиз, уехал в действующие войска, старик остался один с внуками. Он жил роскошно, вращался в высшем кругу, знал о ходе всех политических и военных дел, но уже не находил нужным принимать что-либо близко к сердцу, терять из-за чего бы то ни было свое стоическое хладнокровие.

Но сегодня он был сильно взволнован, видно было, что он пережил нечто, поразившее его до глубины души. Жаркой речью облегчал он свое сердце у Мольера.

С мрачным удивлением выслушал его писатель.

— Он — маршал! Лорен вновь при дворе и маршал Франции! Не скажи этого вы, маршал, — я принял бы такое известие за бред сумасшедшего!

— Не называй меня маршалом, старый друг, мне стыдно носить этот титул! Я Вивон, просто Вивон!

— Изменник, изгнанный из отечества, человек, заподозренный в отравлении герцогини Орлеанской, сделан маршалом! Да так, пожалуй, сам черт попадет в папы!

— Ну, частенько случалось это, Батист! — смеясь, проговорил Лашапель.

— Сказано, видите ли, что на войне на Рейне и в Лотарингии, при заключении Пфальцского союза он оказал важные государственные услуги, — процедил нехотя Вивон. — Может статься, у Ментенон и принца Филиппа есть и другие причины тянуть его за уши. Этот бездельник знает слишком много тайных дел за разными высокопоставленными лицами, ну и следует купить его дружбу! Да, все идет лучше и лучше во Франции!

— Когда четыре месяца назад во всех газетах было объявлено об оправдании шевалье, о возвращении ему его титулов, положения и призвания его ко двору, я, конечно, был поражен странной моралью нашего набожного Версаля, но назначить его маршалом, граф, — да это просто непостижимо! Расскажите, пожалуйста, как все произошло. Вам, конечно, известны все подробности.

— Слишком хорошо известны, к несчастью! Конечно, прокламация возбудила общее внимание, но она была только началом. Ею хотели понемногу приучить дворянство и офицеров к мысли, что этот бездельник — достойный уважения человек. Он между тем тайно пробрался в Версаль и пристроился там у старого своего приятеля де Гиша. Лорен, Сен-Марсан, д’Эфиа, Гранчини и принц Орлеанский — все это ведь давнишние друзья, а с тех пор, как Ментенон прибрала короля к рукам, они вполне блаженствуют, ведь недаром же они были ревностными помощниками этой женщины и попов, воцарившихся в Версале. Герцог Филипп предан бездельнику душой и телом, Ментенон приняла его, а затем и король, перед которым он разыграл трогательную комедию раскаивающегося грешника. Чтобы приучить двор к его презренной личности, его назначили в штат Монтеспан, вслед за тем Лувуа предложил ему бригаду в действующих войсках, а восемь дней назад король потребовал к себе всех маршалов и без долгих слов у нас на глазах надел ему маршальскую мантию, дал жезл, украшенный лилиями, и представил как Людвига Гастона де Бурбона, маршала Лотарингского! А чтобы сделать невозможными противоречия с нашей стороны, король упирал на родство. Мы молчали, как громом пораженные! Можете себе представить, что делалось с Тюренном и Конде! На следующий же день мы на общем собрании порешили послать королю верноподданническое, но тем не менее серьезное представление, что мы не можем ни заседать в совете, ни быть на поле сражения рядом с де Лореном, не покрыв вечным позором французское дворянство и честь Франции!

— Ну а что же дальше? Результаты этого представления! Думаю, что при нынешних серьезных военных обстоятельствах король не захочет оскорблять своих полководцев!

— Да, отличные результаты получили мы, и плохо знает короля тот, кто думает, что он согласится отступить, хоть на волос, от раз принятого решения! Мы должны были выслушать его вчера да еще в присутствии Лувуа! И знаете ли, что нам сказал король? Наше дело молчать, повиноваться и служить! Что изменником, достойным Бастилии, будет тот из нас, кто осмелится не стать под его королевским знаменем рядом с де Лореном, вполне оправдавшимся пред его величеством! Конечно, прошлое де Лорена не без пятен, но если бы вовремя стало известно, что он сын Гастона, племянник короля, если бы де Лорен вовремя осмелился заявить о своем происхождении, то, вероятно, не произошло бы ничего такого, что теперь возбуждает негодование маршалов. Свое прошлое де Лорен загладил важными государственными заслугами, а маршальский жезл — лишь ничтожное вознаграждение за то, что от всех своих прав и преимуществ он отказался в пользу герцога Филиппа: ‘Оставляю вам на выбор, — добавил король, — признать де Лорена маршалом или принцем крови, то есть поставить его там, где он должен быть по рождению’. Так-то, милейший мой, мы и должны были покориться во избежание удовольствия величать этого бездельника королевским высочеством. Единственная уступка, которую соблаговолил сделать нам король, состоит в том, что де Лорен отправится к действующим войскам не как полководец, а просто как комиссар его величества, да еще он не будет пока иметь голоса в нашем совете. Оба условия формально внесены в его патент. За несколько дней до выступления в поход маршалы должны будут дать ему торжественный банкет с присутствием самого короля!

Воцарилось глубокое, тяжелое молчание, его прервал наконец Лашапель:

— Да, видишь ли, мой старый мизантроп, как все идет на свете. Быть добрым, честным, умным человеком — да это прямой путь к погибели. Каждый ненавидит, презирает тебя, каждый издевается над тобой! Клянусь Богом, в настоящее время только мы одни, философы-космополиты, всемирные граждане, к которым ты так презрительно относишься, только мы одни есть истинные мудрецы! Поддакиваем мы и королю, и попу, и судье, и ученому, соглашаемся на словах со всеми, но делаем… О, делаем мы только то, что нам самим угодно. Во времена Анны мы ходили в модных нарядах, были веселы, влюбчивы, теперь мы носим темное одеяние, молимся вместе с Ментенон и не взглянем ни на одну женщину, в сущности, мы все те же старые, никуда не годные повесы, но мы ловко плывем по течению, тогда как вы, рыцари правды, цепляетесь за каждый подводный камешек!

Медленно приподнялся Мольер, его большие блестящие глаза остановились на старом Лашапеле:

— Я не стану отвечать тебе, мы давно знаем друг друга, Лашапель, и нам уже не измениться. Благодарю Бога, как за то, что лучшая половина моей жизни лежит позади меня, так и за то, что он удостоил поставить меня служителем правды! Да, мне ясен смысл твоих насмешек: конечно, мне больше не написать ‘Тартюфа’, так как вся Франция — ‘Тартюф’, не высказывать больше моему мизантропу всего, что накипело в его честной душе, если нет охоты попасть в Шатле или Лафорс… но кое-что я еще могу, господа, и добьюсь того, чего не добились маршалы!

Мольер направился к своему почерневшему от дыма пюпитру и, вынув из ящика сверток бумаги, сильно дернул колокольчик, проведенный в соседнюю комнату. Вслед за звонком на пороге показался Лагранж.

— Что тебе надо, Мольер?..

— Постарайся, чтобы вся труппа была в сборе через час. У меня есть к вам просьба, старые товарищи, важная и, может быть, последняя просьба!

— О боже мой! Да в чем же дело? — спросил сильно удивленный режиссер. — Я заранее тебе ручаюсь за общее согласие.

— Я был вполне уверен в вас. Вот ‘Дон Жуан’. Он должен быть дан на сцене через сорок восемь часов. Тотчас отпечатай афиши. Для разъяснения этой странной загадки скажу тебе только одну коротенькую фразу: со вчерашнего дня Дон Жуан стал маршалом Франции! Я не более как презренный комедиант в сравнении с вами, граф, но сил моих еще хватит на дело отмщения за несчастную, невинно погубленную принцессу Орлеанскую, благороднейшую, прекраснейшую из женщин Франции! А там пусть будет, что будет! Жизнь ли, смерть ли, мне все равно! — И, раскланявшись с удивленными слушателями, медленно вошел Мольер в режиссерскую комнату.

Волнение охватило весь Париж. Давали опять ‘Дон Жуана’, отвратительного ‘Дон Жуана’! Смысл этой, вставшей из прошлого драмы, стал ясен всем. Никакие насилия не могли заглушить в народе чувства справедливости. Мольеру снова мелькнули золотые дни, старый дом едва мог вмещать зрителей. Изо дня в день давалась пьеса, Мольера и де Круасси, исполнявшего роль Дон Жуана в маске Лорена, осыпали овациями. Не только буржуазия, вся аристократия Парижа перебывала в театре Пале-Рояля.

О необычайном успехе ‘Дон Жуана’ шептались и в Версале, но только шептались, боясь короля. Впрочем, Гиш не замедлил разъяснить де Лорену действительный смысл этого успеха. Взбешенный маршал бросился к Ментенон. С улыбкой выслушала она его жалобы и ответила насмешливым тоном:

— Нам-то что за дело до всего этого, маршал? Или, может быть, вам хочется убедить меня и его величество короля, что ‘Дон Жуан’ прямой намек на вас? Берегитесь, не поднимайте сами себя на смех! Недели через две вы отправитесь в армию, победными лаврами ответите на эту проделку комедианта, и все будет забыто!

Едва затворилась дверь за де Лореном, Ментенон потребовала к себе патера Лашеза.

— Одно слово, аббат! Известно ли в Монпелье и Севеннах оправдание де Лорена, и позаботились ли вы о том, чтобы жителям Монт-Авре были доставлены по этому предмету самые точнейшие сведения?

— Все, касающееся де Лорена, до такой степени известно в Монт-Авре, что те люди, которых это особенно интересует, находятся уже на пути к Парижу!

— Вам это известно наверное?

— Мне даже известны приметы старика, мужа, жены и мальчика.

— Отлично! Позаботьтесь же, чтобы путешественники прибыли сюда как раз вовремя! Да, кстати, будьте добры, напишите Мольеру, что мне хотелось бы на этих днях видеть ‘Дон Жуана’. Что там ни говорят против комедий вообще, но ‘Дон Жуан’ — такая вещь, которую должен видеть всякий, и особенно провинциал!

— Полагаю, и протеже ваших следует направить в Пале-Рояль: надо же им развлечься?

— Конечно, но осторожно, осторожно, чтобы не было ни малейших следов нашего влияния.

Десять дней спустя после этого разговора в театре на представлении ‘Дон Жуана’ произошла странная, поразительная сцена. Как только де Круасси в маске де Лорена вышел на сцену, в партере, между зрителями, поднялась бледная, серьезная женщина лет тридцати пяти и, протянув руки к сцене, произнесла глухим, прерывающимся голосом: ‘Да, это он, он!’ Вслед за этими словами с ней началась сильнейшая истерика. В театре произошло общее смятение. Сострадание, удивление и, главное, смутное сознание, что в этом внезапном появлении женщины ясно выказывается Перст Божий и что оно состоит в прямой связи с прошлым Дон Жуана — Лорена, поразили присутствующих. ‘Унесите ее! Кто она? Что ее так потрясло?’ — кричали со всех сторон. Представление было прервано. Мольер, игравший Лепорелло, крикнул доктора и попросил зрителей, сидевших ближе к сцене, перенести больную в фойе. При помощи Мовилена, театрального доктора, бесчувственную женщину вынесли из театра. Ее сопровождали двое мужчин: старик, вероятно, отец, и молодой сильный мужчина. С виду они принадлежали к провинциальному дворянству. Оба ухаживали заботливо за больной, благодарили присутствующих за внимание, но упрямо молчали о причинах этого происшествия. Полицейский комиссар сопровождал их в фойе. Мало-помалу публика успокоилась, заняла свои места, и представление пошло своим порядком. К совершенному удовольствию незнакомцев, в фойе никого не было. Больная пришла в себя и, закрыв лицо обеими руками, тихо плакала, старик успокаивал ее, и младший спутник, обернувшись к доктору и комиссару, угрюмо проговорил:

— Благодарю вас, господа, и сожалею, что мы подали повод к такому беспорядку, но потрясение было слишком сильно даже для моих нервов, и пробудило в нас слишком тяжелое воспоминание. Кстати, позвольте заявить вам, что я Николь де Бонфлер, некогда драгунский ротмистр в Монпелье, теперь же собственник небольшого поместья Авре, в Севеннах. Позвольте покорнейше просить вас доставить мне как можно скорее возможность переговорить с Мольером. Скажите ему, что мне необходим его совет в деле, близко касающемся ‘Дон Жуана’, — в деле, не терпящем отлагательства.

— Не примешались ли к нему криминальные обстоятельства? — быстро спросил полицейский комиссар.

— Очень может быть, все зависит от сообщения, которое сделает мне Мольер…

— Николь, Николь, — прервала его дама, — прошу тебя, только не здесь, не так явно!

— Оставь меня, моя дорогая. Сам Бог указывает нам путь, которым мы добьемся справедливости.

— Предоставь ему полную свободу действий, милая Жервеза, — подтвердил старик, — ты должна, ты обязана поступить так ради самой себя, ради своей чести! Есть же наконец законы и во Франции!

— Совершенно верно, милостивый государь, — проговорил полицейский комиссар. — Относительно же гласности можете быть совершенно спокойны: об этом происшествии узнают только те, кому это вменено законом в обязанность.

— Я иду за Мольером, — прервал его доктор. — Уверен, что по окончании акта он явится сюда и разъяснит вам все, что вы желаете знать.

— Будьте добры, — проговорил Бонфлер, — позаботьтесь, чтобы нас не беспокоили любопытные.

— Можете быть совершенно спокойны, сюда не войдет никто. — С этими словами комиссар стал у дверей и именем закона запретил вход в фойе.

Как только опустился занавес, Мольер появился в комнате, он не успел даже стереть белил и только накинул плащ на свой костюм Лепорелло. Бонфлер быстро схватил его за руку и, отойдя в амбразуру окна, заговорил тихим, умоляющим тоном. Слова его, видимо, производили сильное, потрясающее действие на Мольера: удивление, ужас, гнев быстро мелькали на его лице.

— Можете ли вы клятвенно подтвердить то, что сейчас рассказали? Повторите ли вы ваш рассказ всем, кому надо, хотя бы самому королю?

— Повторю кому угодно, лишь бы добиться справедливого суда!

— Вы добьетесь его, я уверен! Господин комиссар, позвольте просить вас последовать за мною на сцену. Вы же, мои новые друзья, если хотите достичь цели, приведшей вас в Париж, если хотите восстановить вашу честь, следуйте за доктором. Доктор, будьте добры, приведите этих господ в мой дом и позаботьтесь о больной даме. Не более как через час я буду с вами, и мы начнем дело, в котором нам да поможет Господь!

Все оставили фойе. По окончании второго акта Лагранж объявил публике, что Мольер внезапно заболел, а потому роль Лепорелло будет продолжать Эстеф Иоделет, исполнявший ее и прежде.

Пока все это происходило в театре Пале-Рояля, комиссар поспешно отправился к начальнику парижской полиции, а Мольер, Бонфлер и старый Маламед — в дом принца Конде, председателя совета французских маршалов.

Да, памятный это был вечер не только для Пале-Рояля, но и для старого, освященного временем Бургоннского театра. Там давали ‘Веронику’ Расина. Доктор Гаржу в маленькой роли невольника только что собирался покончить с прелестной королевой, так как принял уже сторону ее соперницы, как вдруг из-за кулис появились темные фигуры, только вовсе не в древнеегипетских костюмах, а в хорошо известной форме полицейских агентов.

— Вот Гаржу! Схватить его! — приказал начальник полиции, и доктор в минуту был окружен.

Он отскочил в сторону:

— Меня, за что? Я ничего не сделал! Я невинен!

— Надеть ему кандалы!

Гаржу сковали и потащили со сцены.

Весь партер поднялся в безмолвном удивлении. Де Жени подошел к рампе, снял шляпу и, показывая публике приказ о задержании Гаржу, проговорил:

— Очень сожалею, что должен был прервать представление, но этот человек обвиняется в убийстве. Вот приказ о его задержании.

На этот раз ‘Вероника’ обошлась без невольника. Несколько дней спустя в Лувре давался большой, парадный, маршальский обед в присутствии короля. Де Лорен в первый раз должен был появиться среди маршалов. Ему было отлично известно, с каким чувством отвращения он будет принят. Другой на его месте отступил бы, но де Лорен, вполне полагаясь на милость короля и дружбу Ментенон, отвечал на все знаки презрения, встретившие его в маршальской зале, лишь саркастическим смехом и непоколебимой самоуверенностью.

Как требовал обычай, де Лорен был в полном вооружении, плечи его прикрывала маршальская мантия, голубая, шитая белыми лилиями, в руках был золотой жезл. Он добился наконец своего: с ним рядом стояли теперь Конде, Тюренн, Гокинкур, Граммон, Гранчини, Ларош и Вивон, остальные маршалы были на войне. Ждали короля. Вот раздался звонок, входные двери распахнулись, в залу вошел Людовик XIV в сопровождении де Брезе и Фейльада, начальник гвардии остался у дверей.

— Да здравствует ваше величество! — встретили его маршалы.

— Да царствует во веки веков слава, честь и справедливость в нашей среде, маршалы Франции! За этим столом нет места человеку с запятнанным гербом! Приветствуем вас, маршал Лотарингский! — И, взяв де Лорена за руку, король подвел его к месту между собой и Конде.

— Кузен, начинайте!

Конде подошел к столу, блестевшему серебром и золотом, и, сильно ударив жезлом по доскам, проговорил:

— Богу — вера! Королю — верность! Отечеству — слава! Аминь!

— Аминь! — повторили маршалы, занимая места.

— Погодите минуту, маршалы! — раздался вдруг голос короля. — У нас будет неожиданный гость, Командор из ‘Дон Жуана’, Каменный гость! Вы знаете его, де Лорен?

— Не понимаю, о ком вы говорите, государь?

— Мы говорим о командоре по имени де Бонфлер, из Монпелье. Разве вы не служили с ним вместе в драгунах в пятьдесят шестом году?

Взгляды всех вопросительно обратились к де Лорену. Кровь бросилась ему в лицо.

— Командор Бонфлер? Я не знаю его, сир.

— Ну так мы поможем вам вспомнить. Вероятно, вы не забыли еще старика Маламеда и его племянницу Жервезу, и уж наверно знаете, куда исчезли мадемуазель де Сен-Беф и капитан Любен?

Бледный как смерть, широко раскрыв глаза, де Лорен вскочил со своего места:

— Нет, нет, я ничего не знаю! Меня хотят оклеветать перед вами, государь!

— И вы подтвердите это вашим честным словом, словом маршала Франции?

— Да, я клянусь в этом моей честью, моим новым званием!

— Обнажите ваши мечи, маршалы Франции!

Блестящие клинки сверкнули в воздухе.

— Итак, если вы ничего не знаете о названных лицах, то, вероятно, и не оскорбитесь их присутствием здесь. Таранн!

Граф отворил двери. Опираясь на руку Бонфлера, в комнату вошла бледная, дрожащая Жервеза, а за нею Маламед, ведший за руку красивого шестнадцатилетнего мальчика, поразительно похожего на де Лорена.

Мертвое молчание царствовало в зале.

— Лорен, так вы не знаете ни этих господ, ни эту даму, ни даже этого мальчика? — спросил наконец король.

— Нет! — подтвердил тот в безумном отчаянии. — Да и кто докажет, что я их когда-либо видел!

— Господа маршалы, перед вами разыгрывается последняя сцена ‘Дон Жуана’. Обольститель, убийца, богохульник и, наконец, лжец!! Впрочем, мы понимаем, маршал, что самонадеянность, дерзость и стыд принуждают вас молчать до конца. Но мы посмотрим, насколько хватит твердости Дон Жуана! Вы начнете ваш маршальский обед чашкой шоколада. Взять у него жезл, мантию и меч, посадить его! Заранее объявляю бесчестным всякого, кто хоть слово проронит о происходящем здесь! Мы произведем сегодня суд и расправу по древним законам маршальского устава во Франции.

По знаку короля Конде направился к боковой двери, разоблаченного Лорена силой усадили на стул.

— Простите его! — раздался вдруг молящий голос Жервезы Бонфлер. — Ради этого ребенка, простите его, государь!

— Ваше сострадание к нему, сударыня, только увеличивает его преступление. Да не будет сказано, что позор и бесчестие могут прикрываться нашим именем, что мы щадим преступника, лишь только в нем есть хоть одна капля нашей крови. Над нами Бог — Бог королей и нищих! Да сохранит он чистоту линии и честь Людовика! Маламед, уведите вашу племянницу и мальчика, де Бонфлер будет свидетелем нашего суда! Конде, шоколад!

Жервеза с сыном удалились. Конде отворил боковую дверь, в залу вошел начальник полиции с двумя агентами. Между ними, бледный, как смерть, дрожа всеми членами, шатаясь, шел Луи Гаржу с чашкой шоколада в руках.

— Нет, нет! Это дьявольское заблуждение! Тут не суд, а… проклятие! — Лорен пытался подняться, точно желая бежать, но маршалы крепко держали его.

— Предоставляем вашему выбору, — саркастически проговорил Людовик, — или умереть обыкновенным преступником на Гревской площади, или же покончить здесь, в хорошем обществе, как подобает принцу крови! Ближе, ближе, любезный доктор: и смотрите, осторожней: не пролейте вашего бесценного напитка! Его ведь нет у нас в запасе, а потому каждая упавшая капля будет вам стоить часа пытки. Вперед.

Несчастный актер приблизился к своему старому товарищу и подал ему чашу…

Лорену не было спасения, его тупой, пристальный взгляд остановился на короле.

— Что это?! Дон Жуан, не верующий даже в самого Бога, оказывается малодушным трусом! Ну, живо, месть не ждет! Только одно маленькое усилие, одно движение, и вы будете прямо в аду!..

— Да, я покончу, — прохрипел наконец Лорен, с диким исступлением хватая чашку. Смертельная тоска и злоба сверкали в его глазах. — Да погибнут все Бурбоны!

Одним глотком он выпил шоколад и минуту спустя был мертв.

Мучительные четверть часа провели в передней Маламед, Жервеза и ребенок. Им слышались громкие голоса, бешеные проклятия, затем глухие стоны… Наконец все затихло… Медленно отворились высокие двери, в них показались Конде и Тюренн.

— Вашу руку, сударыня, — проговорил Конде, — вас ждут к маршальскому столу.

Торжественная тишина царствовала в зале, король и маршалы стояли с обнаженными головами. Место Лорена было пусто.

— Господа, с давних пор дворянство вменило себе в обязанность восстанавливать попранные права, защищать невинных и покровительствовать вдовам и сиротам. Чтобы следить за исполнением этих правил и не допустить ни малейшего пятна на светлом щите дворянской чести, и был основан маршальский суд. Сударыня, маршал Франции совершил относительно вас неслыханное преступление и получил за него должное возмездие. Капитан Бонфлер поступил как честный и благородный человек. Он возвратил вам честь, разбитое счастье, взял на себя ваш позор. Ему, по всей справедливости, принадлежит то место, которого на минуту достиг недостойный, думавший, что высокое положение отклонит от него даже подозрение в преступлении. Я предлагаю теперь, господа, признать маршалом Франции вместо де Лорена шевалье Николь де Бонфлера!

— Николь де Бонфлер, — начал торжественно Конде, — мы, маршалы Франции, приветствуем тебя, как нашего товарища!

— Бонфлер, маршал Франции, приветствуем тебя! — повторили все, окружая удивленного капитана и украшая его знаками маршальского достоинства.

— Государь, — начал Бонфлер, поддерживая почти бесчувственную Жервезу, — государь, честь и справедливость, оказанные нам вашим величеством и этим высоким собранием, были бы слишком велики для меня, если бы я не сознавал вполне, что они служат лишь знаком того, что король одинаково заботится обо всех своих подданных и что преступник будет наказан всегда, как бы высоко он ни стоял. Да благословит Бог короля Франции и пошлет славу победоносным знаменам!

Он преклонил колено и поцеловал руку короля.

— Нам остается еще, — спокойно проговорил Людовик, — исполнить завещание того, кто, благодаря собственным грехам, преждевременно сошел в могилу. По силе данной нам власти мы объявляем этого осиротевшего мальчика единственным законным сыном де Лорена, внуком дяди нашего Гастона, герцога Орлеанского, и желаем, чтобы с этих пор он оставался при дворе под именем Луи-Гастона де Маламеда, шевалье де Лорена. Он вступит в штат нашего брата Филиппа, герцога Орлеанского, который некогда очень благоволил к его отцу!

Король положил руку на голову ребенка, едва понимавшего, что вокруг происходит, и, обратясь к Жервезе, прибавил:

— Мадам ла Морешаль, доставьте мне удовольствие видеть вас на обеде, дающемся в честь вашего супруга. Когда же раздастся звук военной трубы, тогда да услышана будет молитва ваша о славе и победе героев, создающих величие Франции!

— Если молитвы мои будут услышаны, государь, — возразила тронутая Жервеза, — то не устоять ни одному из врагов вашего величества.

Все заняли свои места. Высоко подняв бокал, король произнес первый тост:

— За маршала де Бонфлера.

Мрачная драма этого дня закончилась на Гревской площади, где колесовали доктора Луи Гаржу, уличенного во многих преступлениях.

‘Дон Жуан’ Мольера стал действительно ‘каменным гостем’ для тех, кто способствовал погибели Анны Орлеанской.

Молитва писателя была услышана.

Глава IX. ‘Мнимый больной’

Великий Людовик разыграл только одну из своих любимых, театрально эффектных сцен, сделав французским маршалом драгунского ротмистра де Бонфлера — человека, все заслуги которого ограничивались только тем, что он, насколько мог, загладил горе и несчастье, принесенное Жервезе де Лореном. Не де Бонфлера, собственно, хотел наградить король, а блестящим образом смыть пятно, оставленное отчасти и на его чести постыдным возвышением де Лорена. Маршалы же единодушно приняли это решение, потому что им приятнее было иметь в среде своей незначительного, но честного де Бонфлера, нежели развратного потомка Гастона Орлеанского.

Новый маршал тотчас же возвратился в провинцию, а молодой де Лорен остался в Париже в свите герцога Орлеанского. Филипп и на сына перенес ту же загадочную любовь и благоволение, которыми пользовался отец, и милости его принесли столь же хорошие плоды. Молодой шевалье не только лицом, но и характером вполне походил на своего достойного родителя. Останься он в Лангедоке, то под строгим присмотром и направлением де Бонфлера из него, быть может, и выработался бы порядочный человек, но быстрая, внезапная перемена в такие годы, когда просыпаются страсти, но спит еще рассудок, перемена, поставившая его в общество таких людей, как де Гиш, Нуврон, д’Эфиа и Сен-Марсан, сделали из него ничтожество, развратника, строившего из себя святошу перед Ментенон и глумившегося над всеми за ее спиной. Он не имел только такого сильного влечения к злу, как его отец, не имел его способностей к интриге, что, может быть, и спасло сына от участи отца.

Война пришла со всеми ужасами. Бургундия, Эльзас, Франш-Конте, Лотарингия, испанские Нидерланды, нынешняя Бельгия — все пало, все было разорено. Хотя храбрый Рюнтер и разбил наголову англо-французскую флотилию, но все-таки не спас Голландию от неприятельского вторжения, французы обложили Амстердам. Это была уже не война между образованными народами, а просто бешеный, мстительный бег, в которой сильный без милосердия, обманом давил, уничтожал слабейшего. Голландию довели до крайности. Сознавая, что республика может быть спасена лишь сильным, единодушным движением, Генеральные штаты выбрали своим штатгальтером молодого, храброго Вильгельма Оранского, прорыли плотины, открыли шлюзы и потопили всю местность вокруг Амстердама. Бог и море встали за Голландию. Наводнение поневоле остановило завоевателя без флота, а тут подоспели английское восстание, где все вооружилось против правителей, ставших папистами, и союз Вильгельма Оранского с немецким императором, выславшим на Рейн Монтекукули. У Людовика на фланге стояла теперь большая неприятельская армия, ему поневоле пришлось остановиться, собраться с силами к предстоящей борьбе. Голландцы, умно пользуясь остановкой, смело двинулись вперед, и о железную энергию их вождя Вильгельма III разбилась французская самонадеянность Людовика XIV.

Пока Франция своими победами наводила ужас на соседей, разоряла миллионы людей, внутри нее вполне воцарилась фанатически-лицемерная мораль иезуитов, лозунгом которой было: ‘Цель оправдывает средства’. Величие Людовика стало пустым звуком, он безвозвратно запутался в сетях женщины, ставшей гением-губителем его и Франции.

Жизненная задача Мольера быстро шла к концу, последним произведением его творческого гения была комедия ‘Мнимый больной’ — злая насмешка над медицинским искусством того времени. Мольер давно страдал хроническим недугом, но в последнее время его болезнь делала заметные успехи. Писатель, видимо, приближался к могиле. Еще в тысяча шестьсот семьдесят втором году Буало умолял его оставить сцену, но получил положительный отказ. Мольер слишком хорошо знал, что день окончания его сценического поприща будет днем падения театра Пале-Рояля, а при одной мысли об этом сердце его сжималось за будущность товарищей, ни на что не пригодных в жизни. И странно: как бы ни был он измучен бессонницей и нестерпимыми физическими страданиями, но лишь только выходил на сцену, взглядывал на многочисленную публику своего театра, лишь только чувствовал на себе пестрые лоскутья комедианта — он преображался. Он был снова здоров, возвращались весь его юмор, вся его злая ирония, и театр трещал от рукоплесканий любимому, неподражаемому комику.

Свою знаменитую комедию ‘Мнимый больной’ Мольер написал уже будучи смертельно больным человеком, ее давали в первый раз в феврале тысяча шестьсот семьдесят третьего года. В это время приехали к нему любимые гостьи — сестры-монахини Цецилия и Марго, обыкновенно гостившие у него на Пасху, но на этот раз, секретно уведомленные Лашапелем о безнадежном состоянии писателя, они поспешили в Париж, боясь, что к Пасхе его уже не будет в живых.

Главную роль в своей новой пьесе, роль Аргона — мнимобольного, играл сам Мольер. Он говорил несколько тише, спокойнее обыкновенного, но все-таки был неподражаемо комичен. Внимательно слушала публика, сдерживая порывы восторга, боясь пропустить хоть слово, следя за каждым его движением. Увы, она предчувствовала, что скоро не видеть ей уже своего любимца, что, играя на сцене, он приносит себя в жертву милому Парижу. Печаль проглядывала сквозь общее удовольствие, и многим друзьям Мольера хотелось, скорее, плакать, чем смеяться!

В пятницу семнадцатого февраля тысяча шестьсот семьдесят третьего года назначено было четвертое представление ‘Мнимого больного’. Арманда, Иоделет, барон, де Круасси, сестры Марго и Цецилия, словом, все умоляли Мольера отложить представление, он отрицательно покачал головой:

— Оставьте меня! Должен же я наконец умереть! Ну и дайте мне умереть так, как я жил, — комедиантом! Господь Бог простит меня, если я предстану перед Его судом в пестром платье актера, расписанный золотой мишурой и румянами. Оправданием мне будет то, что я на сцене играл жизнь заблуждающуюся, безумную, но вечно милую человеческую жизнь! А вот другие из жизни делают комедию! Как, например, тот бедный, несчастный человек в ‘Бычьем глазе’ за своей золотой решеткой! Его величие, знание, слава, любовь к искусству — все, все только комедия! Но из них самая печальная та, которую разыгрывает он теперь: комедия набожности!

Наступил вечер. Театр, по обыкновению, был полон. Давно Мольер не чувствовал себя так хорошо и не играл с таким увлечением, как сегодня. Хотя лицо его горело лихорадочным румянцем, но голос был чист, грудь дышала легко и свободно. Два акта прошли отлично, но в третьем, и именно в той сцене, где Аргон торжествует, избегнув ловушек жены, наступил кризис. Несмотря на грим, лицо Мольера страшно изменилось, слова прерывались, переходя от резких тонов в чуть слышное шептание, голос хрипел, было ясно, что идет последняя борьба между жизнью и смертью. Дрожь пробежала в рядах зрителей, панический ужас охватил его товарищей, они играли вне себя, опуская целые тирады, монологи, лишь бы скорее добраться до конца. Но вот и последняя сцена: Мольеру остается только произнести комическое ‘клянусь’ Аргона… Ясно проговорил он его в первый раз, гораздо тише вышло во второй раз, но на третьем голос оборвался, умирающий вдруг выпрямился, поднял руки, и, устремив на партер долгий пристальный взгляд, упал с тихим стоном.

Комедия кончилась навеки…

Густая толпа народа теснилась на улице у дома Мольера, а из театра выносили умирающего писателя, покрытого румянами и предсмертным потом, в докторской мантии и шляпе.

— Мольер умирает! — разнеслось по Парижу.

Священник, за которым послали, отказался напутствовать комедианта. Сначала запретили даже хоронить его как человека, и только благодаря громкому протесту и настоятельным требованиям таких людей, как Лашапель, Буало, Вивон, Ламуаньон, духовенство уступило. Но все-таки надо же было чем-нибудь отомстить сочинителю ‘Тартюфа’, человеку, с которым так напрасно боролись при жизни… Вечером двадцать первого февраля толпа оборванной черни, подкупленная духовенством, окружила дом Мольера, грозя помешать погребению, надсмеяться над трупом и снести жилище поэта до основания. Тысячу двести ливров золотом выбросила Арманда дикой орде, лишь бы купить мужу последний покой. Минутное затишье настало на улице, а там снова понеслись те же свирепые крики.

— Поднимайте гроб! — вскричала вдруг сестра Цецилия. — Его многолюбящая, честная, хотя заблуждавшаяся, душа отлетела к Богу, бедное же, изможденное тело мы предадим земле во что бы то ни стало! Покойный был нам спасителем и отцом, его дом служил нам защитой, его очаг — верным убежищем! Отворяйте двери, Иоделет!..

Погребальное шествие было встречено хохотом и дикими криками.

— Не издевайтесь над мертвыми, да не будете сами поруганы по смерти! — торжественно произнесла Цецилия, выходя вперед.

Увидев по бокам гроба темные фигуры монахинь с факелами в руках, а впереди Вивона с обнаженным мечом, толпа разом затихла и преклонила колени… а когда пронесли гроб, она в глубоком молчании проводила до кладбища святого Жозефа труп того, которому только что угрожала.

Нинон Ланкло и Буало последними оставили кладбище. Было десять часов.

— Морозит что-то, старый друг! Пусто и холодно становится на белом свете! Последнего человека опустили мы нынче в могилу!

— Да, Мольер был лучшим, честнейшим сыном Франции.

— Человек, настоящий человек был он! Ну а теперь — конец этой породе!

— А мы-то что, мы? — вполголоса проговорил сатирик.

— Мы звери, милейший мой! Ручные звери, пока есть корм, и свирепые животные — как только голодаем! А нынешнее великолепное хозяйство быстро уничтожает все запасы прошедшего, и, признаюсь, меня это радует! Француз становится похожим на человека только доходя до бешеных порывов голодного животного! Натешилась бы я вволю, если бы мне привелось дожить до такого перерождения!

Но этому желанию Нинон не суждено было исполниться. Хотя она и дожила до девяноста двух лет, но ей пришлось бы прожить еще столько же, чтобы дождаться пробуждения французского народа. Де Ментенон своей лицемерной набожностью и иезуитской моралью так хорошо усыпила и народ и его правителя, что первый и не чувствовал, как она высасывала его кровь, разрушала благосостояние, убивала самую душу, а король не замечал, что давно стал сомнамбулой, говорившей и поступавшей только по приказанию своего медиума. Зато наступил золотой период иезуитской власти, период, уже не повторявшийся в истории, и святые отцы отлично сумели воспользоваться днями своего счастья. Они так прочно уселись в Германии, на Рейне, в Баварии, во вновь покоренных Нидерландах, что их и до сих пор не могут оттуда выжить.

Если бы кому-либо, бывавшему в Париже во дни Мольера, пришлось заглянуть в него теперь, он был бы поражен общей переменой. В театре Пале-Рояля, где некогда сыпались иронические фразы Мольера, раздавались теперь звуки оперы Люлли. Труппа, собранная великим комиком, рассеялась: Тарильер, Иоделет, де Круасси, Дебрие перешли на сцену Бургоннского театра, толпы подражателей напрасно старались воскресить юмор Мольера и, в угоду публике, Бурсо пришлось давать на сцене Бургоннского театра все произведения своего бывшего врага.

Хотя второй брак принца Орлеанского и не был вполне счастлив, но принцесса, как и следует, подарила ему наследника, столь известного впоследствии Филиппа II, регента французского.

Кольбер, которому Людовик XIV обязан был всем блеском и славой первой половины своего царствования, умер еще в тысяча шестьсот восемьдесят третьем году, горюя о своих разрушенных планах. В этом же году умерла королева Терезия, к величайшему удовольствию своего царственного супруга и мадам Ментенон. Патер Лашез тотчас же поднес Людовику папское разрешение на вступление в брак с вдовой Скаррон, помеченное тысяча шестьсот шестьдесят вторым годом. Король, как и следовало ожидать, принял этот акт как благословение свыше, и вдова сочинителей фарсов чуть-чуть не стала законной королевой Франции. Кстати же и путь был очищен: Монтеспан давно молилась в монастыре, а де Фонтанж, последняя метресса Людовика, была вовремя отравлена… Но благоразумный Фенелон, знаменитый сочинитель ‘Телемака’, вовремя удержал короля от этого постыдного шага. Людовик, впрочем, утешил свою набожную подругу тем, что тайно обвенчался с нею в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году.

Мало-помалу исчезали последние проблески классической Франции. Боготворимый парижанами трагик Корнель, Фенелон, любимец бедной Анны Орлеанской, умерли в нищете. Расин, придворный песнопевец, впал в немилость… Глубокая тьма настала для Франции. Нантский эдикт был нарушен в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году. Начались гонения на протестантов. Ментенон диктовала теперь законы, а Людовик Великий был первым исполнителем ее воли. Наконец, завещание Карла II возбудило войну за испанское наследство. Ведь надо же было осуществить идею всесветного могущества Франции. Но на этот раз Германия, Голландия, Испания, Савойя и Англия стояли против Людовика. Король Иаков Английский, послушный раб французского двора, был изгнан еще в тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году, и на британском престоле был теперь Вильгельм Оранский, смертельный враг французов.

Уже и Рюсвикский мир ничего не дал Людовику, а Утрехтский и Раштадтский, которым кончилась война за испанское наследство, положили конец всем его завоевательным стремлениям. Голландия осталась тем же, чем и была, — республикой, Англия — той же свободной страной, берега Рейна по-прежнему принадлежали немцам, а во главе смертельно измученной постоянными войнами Франции стоял старик, бессвязно лепечущий молитвы, — король Людовик XIV, хотевший, казалось, пережить всех своих. В один год скончались при дворе его три дофина — от яда, как говорят. Его правнук, позднее наследник, Людовик XV, был слабым, болезненным ребенком, и, умирая, королю пришлось вручить регентство сыну Филиппа Орлеанского, Филиппу II, — регентство, поставившее Францию на степень третьеразрядного государства в Европе.

И все они спят давно в могилах. Не оставили они ни одного теплого воспоминания, и ни к одному из них потомство не относится с сочувствием. Ни к одному, кроме Мольера.

Его портрет есть в Пантеоне, и на этом грустном, ироническом лице лежит все тот же отпечаток смеха и слез, который так поражает, хватает за сердце во всех его произведениях, — непрерывная цепь смеха и слез, из которых соткана старая и вечно юная трагикомедия жизни!

————————————————————————-

Первое издание перевода: Людовик XIV или Комедия жизни. Ист. роман А. Е. Брахфогеля. В 4-х ч. — Санкт-Петербург: Г. Гоппе, 1875. — 432 с., 22 .