Людмила Александровна Волкенштейнъ.
(1858—1906).
Людмила Александровна Волкенштейнъ.
(1858—1906).
‘У счастливаго недруги мрутъ,
У несчастнаго другъ умираетъ.’
Некрасовъ.
Сергй Ивановъ.
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/01.jpg)
Людмила Александровна Волкенштейн, Иванов Сергей Андреевич, Год: 1906
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. . Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Вac. остр., 5 лин., 28. 1907.
10 января 1906 г. во Владивосток среди первыхъ жертвъ, обагрившихъ на Дальнемъ Восток своею кровью нарождающуюся народную свободу, оказалась и Людмила Александровна Волкенштейнъ, сраженная наповалъ пулями нашихъ усмирителей. Ей не выпало на долю увидать воочію ту желанную свободу, длу которой она отдала 30 лучшихъ лтъ своей жизни, но зато судьба избавила ее, кроткую и мягкую, полную любви и состраданія ко всему страждущему и угнетенному, отъ ужаснаго зрлища тхъ кровавыхъ событій недавняго прошлаго и настоящаго, въ обстановк которыхъ еще до сихъ поръ идетъ упорная борьба за народную свободу. Поразившая ее солдатская нуля прервала ея жизнь въ тотъ моментъ общаго подъема духа и свтлыхъ надеждъ, когда и для нея посл долгихъ лтъ тяжелыхъ испытаній и страданіи въ Шлиссельбург и на Сахалин, улыбнулась, наконецъ, возможность возвратиться изъ своего изгнанія въ Россію, въ кругъ друзей и товарищей, и увидть снова родину, такъ горячо любимую ею.
Людмила Александровна Волкенштейнъ, урожденная Александрова, родилась въ Кіевской губ. 18 сент. 1858 г. Отецъ Л. А. занималъ мсто казеннаго лсничаго, благодаря чему она и провела свое дтство среди деревенскаго простора, въ тишин и уединеніи лса. Величавое молчаніе лсныхъ великановъ, мягкія краски окружающей южной природы и картины ея неумолкаемой жизни какъ бы наложили свой отпечатокъ на душевный складъ двочки-ребенка, придавъ ея характеру ту же мягкость, даже нкоторую мечтательность, и заложили въ ней очень рано ту инстинктивную любовь ко всему живущему, изъ которой поздне развилась уже сознательная любовь къ людямъ, ко всему человчеству и въ особенности къ угнетенной, обездоленной его части. По словамъ Л. А., уже много лтъ спустя, въ жестокіе шлиссельбургскіе годы, даже жалкая природа и скудная зелень шлиссельбургскихъ клтокъ-огородовъ успокаивали и умиротворяли ее въ острыя минуты душевныхъ тревогъ и страданій…
10—11-ти лтъ Л. А. поступила въ одну изъ кіевскихъ гимназій. Въ то же время, или немного ране, ея отецъ оставилъ службу и переселился со всею семьею въ Кіевъ.
У Я А. было еще два брата и три сестры. Отношенія ея къ родителямъ были неодинаковы. Отца своего, человка грубаго и во всхъ отношеніяхъ несимпатичнаго, который и въ семь установилъ дурныя отношенія, она не любила и не уважала, сохранивъ о немъ навсегда тяжелое воспоминаніе. Однажды, когда она была уже взрослой гимназисткой, отецъ поднялъ на нее руку, и тогда ея мать, страстно любившая дочь, устроила ее на отдльной квартир, совершенно независимо отъ семьи. Но зато свою мать она горячо любила и уважала, какъ человка добраго, гуманнаго и твердаго, приписывая всегда ея воспитательному вліянію и наслдственности съ ея стороны вс свои хорошія черты и свойства.
В. Н. Фигнеръ разсказываетъ въ своей стать, посвященной памяти Л. А., какъ послдняя еще двочкой на гимназической скамь выступача въ роли защитницы обиженныхъ. Разъ одинъ учитель позволилъ себ посмяться надъ уродствомъ другой ученицы — горбатой двочки.— ‘Вы не смете унижать и насмхаться! Вы не смете поступать такъ!’ — закричала на весь классъ Л. А., сконфузя до-нельзя учителя и пріобртя этимъ заступничествомъ горячую любовь и преданность обиженной подруги.
Обладая хорошими способностями Л. А., относилась довольно небрежно къ своимъ гимназическимъ занятіямъ, которыя не удовлетворяли ее. Не желая подвергаться переэкзаменовк, она оставила гимназію до окончанія курса безъ диплома. Постороннимъ чтеніемъ занималась она уже давно и была уже достаточно ознакомлена съ соціалистическими ученіями.
Познакомившись со студентомъ-медикомъ (или уже окончившимъ курсъ?) кіевскаго университета Александромъ Александровичемъ Волкенштейномъ, Л. А. скоро вышла за него замужъ. Ея мужъ занялъ мсто земскаго врача въ Черниговской гб., и они .вдвоемъ отправились туда для служенія народу. Л. А., нсколько знакомая съ медициной (она раньше слушала курсъ сестеръ милосердія, а помимо этого, кажется, еще и акушерскіе курсы), нашла и себ занятіе, работая подъ руководствомъ мужа въ качеств акушерки и сидлки-фельдшерицы. Черезъ много-много лтъ судьба снова соединила ихъ на такой же работ.
Александръ Александровичъ Волкенштейнъ принадлежалъ къ петербургскому кружку чайковцевъ, но постепенно, не порывая рзко, отдалился отъ революціоннаго дла. Тмъ не мене, онъ былъ арестованъ и привлеченъ по процессу 193-хъ. Имя уже малютку-сына, родившагося во время заключенія отца, Л. А. здила въ Петербургъ для свиданій съ мужемъ, проживала тамъ все время суда и, такимъ образомъ, довольно рано, хотя и не на личномъ опыт, познакомилась съ тюрьмою и ея обстановкой. Оправданный по суду, А. А. Волкенштейнъ возвратился съ женою въ Кіевъ, гд у нея завязались революціонныя знакомства, а вмст съ тмъ вырабатывалось и настроеніе, подъ вліяніемъ котораго совершился переломъ въ ея жизни.
Наступила уже вторая половина 70-хъ гг. Это было время, когда правительство, относясь крайне подозрительно и враждебно ко всякой даже чисто культурной дятельности въ народ, ставило ей всевозможныя препоны. Отнимая возможность самой мирной работы, оно въ то же время продолжало и усиливало репрессіи во всхъ сферахъ общественной жизни, доводя ихъ но отношенію къ политическимъ заключеннымъ даже до жестокости. Въ атмосфер воцарившагося произвола и насилія всякое чуткое сердце, даже любящее и кроткое, загоралось негодованіемъ и научалось совмщать любовь къ людямъ съ ненавистью къ ихъ поработителямъ и угнетателямъ.
‘Что-жъ молчитъ въ васъ, братья, злоба,
Что жъ любовь молчитъ?
Иль въ любви одн лишь слезы
Какъ у васъ для кровныхъ бдъ?
Или силы для угрозы
Въ вашей злоб нтъ?’
Эти слова погибшаго въ каторг поэта и для Л. А., какъ и для многихъ другихъ, звучали страстнымъ призывомъ къ дятельной любви-борьб, той любви, во имя которой нужно идти на всякія жертвы и гибель. Голосъ сердца звалъ Л. А. на революціонную борьбу, которая, какъ разъ въ это время (въ 1878 году), разгоралась на юг.
Но ршеніе осложнялось личными условіями: приходилось неизбжно сдлать трудный выборъ между революціонной дятельностью и семьей, между гражданскимъ долгомъ и личнымъ чувствомъ къ мужу и сыну. Совмстить то и другое было невозможно, и Л. А. пришлось пережить сложную внутреннюю драму, мимо которой даже хорошіе люди проходятъ часто безъ вниманія и произносятъ легкомысленный приговоръ, объясняя недостаткомъ материнскихъ чувствъ и семейныхъ привязанностей ту жертву, принося которую сердце матери обливается кровью и исходитъ болью. Чувство высшаго порядка, чувство гражданскаго долга перевсило у Л. А. вс другія чувства… Въ конц 1878 г. она приняла предложеніе Валеріана Осинскаго и поселилась въ Харьков вмст съ Зубковскимъ въ качеств хозяйки конспиративной квартиры, въ которой происходили совщанія и подготовлялось покушеніе на харьковскаго губернатора князя Крапоткина, проявившаго особое рвеніе при избіеніи въ 1878 г. харьковскихъ студентовь и крайнюю жестокость но отношенію къ политическимъ каторжанамъ, заключеннымъ въ Зміевской и Блгородской централкахъ, находившихся въ его вдніи. Посл совершенія Гольденбергомъ 9 февраля 1879 г. этого террористическаго акта Л. А., самолично устроивъ благополучный отъздъ его изъ Харькова, возвратилась въ Кіевъ. Позднйшій арестъ Гольденберга и его показанія, въ которыхъ, въ числ многихъ другихъ, онъ оговорилъ и ее, принудили Л. А. ухать за границу. Для того, чтобы тотчасъ перейти въ положеніе ‘нелегальнаго’ революціонера, у нея не было еще достаточнаго опыта и навыка. Своего маленькаго сына она оставила пока на попеченіи его бабушки — своей матери.
Л. А. не имла въ виду долго оставаться за границей, но судьба и обстоятельства часто смются надъ такими намреніями. Выхать изъ Россіи, эмигрировать — гораздо легче, чмъ вернуться обратно въ вид нелегальнаго.
Проведя мене года въ Швейцаріи и на юг Франціи, Л. А. перехала въ Румынію (въ Добруджу), гд и прожила довольно долго (кажется, около года) въ обществ нсколькихъ русскихъ эмигрантовъ. Малосодержательная эмигрантская жизнь не могла, конечно удовлетворить ее, и, въ поискахъ хоть какого-нибудь дла, она перебралась въ Болгарію, занявъ мсто смотрительницы больницы, завдующимъ которой былъ русскій врачъ Ю—ъ, близкій другъ мужа Людмилы Александровны.
Около двухъ лтъ провела Л. А. въ Болгаріи, посвящая себя, кром исполненія прямыхъ своихъ обязанностей, еще уходу за больными. Но такимъ дломъ ей было трудно наполнить свою жизнь.
Не для этого покинула она родину, порвала вс свои личныя связи и привязанности. И сознаніе, и властный голосъ сердца тянули на другую дорогу, звали ее идти въ ‘станъ погибающихъ’, и она вторично ушла въ этотъ станъ, который и сдлался для нея съ тхъ поръ родиной, семьей, во имя которыхъ никакая жертва, никакое страданіе не казались ей трудными и невозможными.
Лтомъ 1883 г. Л. А. окончательно ршилась вернуться въ Россію, съ готовностью на всякій подвигъ. Далеко не каждая въ ея положеніи ршилась бы хать въ Россію. За четыре почти года заграничной жизни она потеряла всхъ своихъ старыхъ знакомыхъ изъ революціоннаго міра и всякія связи съ Россіей, которая переживала тогда очень смутное время — самый разгаръ неразгаданной еще ‘дегаевщины’. Вс эти неблагопріятныя условія не остановили Л. А., и осенью 1883 г. она уже пріхала въ Петербургъ съ паспортомъ болгарской подданной, достаточно владя болгарскимъ языкомъ, чтобы играть свою роль. Л. А. намревалась, прежде всего, поступить на высшіе женскіе курсы, чтобы вполн легализироваться и найти первую точку опоры для своей работы. Прожила она, однако, на свобод очень недолго и осенью же 1883 г. была арестована, почему именно — осталось неизвстнымъ: по всей вроятности, это тоже дло рукъ Дегаева, который зналъ о ея прізд.
На допрос Л. А. заявила о своемъ полномъ сочувствіи дятельности Народной Воли, включая и террористическую часть ея, подтвердила свое участіе въ дл Крапоткина, а пріздъ свой объяснила намреніемъ принять личное участіе въ дальнйшей дятельности партіи. Судилась Л. А. черезъ годъ по процессу Вры Фигнеръ, отказалась по принципу отъ защитника, отказалась принимать участіе въ суд, чмъ, конечно, вызвала противъ себя спеціальную злобу властей. Л. А. была приговорена къ смертной казни, которая при конфирмаціи приговора была ей замнена 15-ти-лтними каторжными работами съ заключеніемъ въ Шлиссельбург. Жестокость приговора въ значительной степени обусловливалась независимымъ и гордымъ поведеніемъ Л. А. на допросахъ и на суд. Съ трогательною простотою описывала она впослдствіи, съ какимъ умиленіемъ надвала она на себя арестантское рубище, — рубище въ полномъ смысл этого слова, — въ которое тотчасъ посл суда нарядили ее и В. Н. Фигнеръ. Съ гордостью протянула она руки, чтобы на нихъ надли цпи, въ которыхъ везли ихъ обихъ изъ Петропавловской крпости въ Шлиссельбургъ, и демонстративно побрякивала ими все время дороги.
Шлиссельбургская тюрьма въ качеств политической централки (идея которой принадлежала министру внутр. длъ гр. Толстому) открыла свою дятельность осенью 1884 г., и въ числ первыхъ лицъ, привезенныхъ туда, находилась Л. А. Ей пришлось, такимъ образомъ, пережить весь первый наиболе тяжкій періодъ жизни этой исторической тюрьмы, гд она провела въ заключеніи 12 лтъ своей жизни. Если положеніе замурованныхъ тамъ людей было вообще ужасно, то въ особенности ужасно было оно для двухъ женщинъ, отданныхъ властною рукою подъ постоянный бдительный надзоръ озврныхъ и жестокихъ мужчинъ-жандармовъ. Имъ обимъ приходилось отвоевывать себ шагъ за шагомъ самыя элементарныя условія жизни. Русское правительство, подводя всхъ попавшихъ въ Шлиссельбургъ подъ единый жестокій режимъ, усугубляло жестокость его для двухъ женщинъ, изолируя ихъ отъ остальныхъ товарищей, обрекая ихъ такимъ образомъ на полное одиночество даже и тогда, когда съ теченіемъ времени для мужского контингента заключенныхъ обстановка жизни нсколько смягчилась (явилась возможность личнаго общенія, благодаря прогулк вдвоемъ, совмстнымъ работамъ и т. п.). Если подобная изоляція женщинъ впослдствіи и не осуществлялась вполн на практик, благодаря дружному натиску заключенныхъ, то произошло это, во всякомъ случа, не отъ недостатка старанія и рвенія какъ высшей власти, такъ и исполнителей ея велній.
На второмъ году своего заключенія Л. А. вынесла тяжелую болзнь — сильный плевритъ, грозившій перейти въ воспаленіе легкихъ, и только сильный организмъ помогъ ей справиться съ этою болзнью. Призракъ смерти постоянно виталъ тогда подъ шлиссельбургскими сводами, унося чуть не ежемсячно то одну, то другую жертву. Агонія умиравшихъ происходила у всхъ на глазахъ, несмотря на крпко запертыя двери одиночекъ. Стоны умирающихъ доносились до слуха сосдей-товарищей, безсильныхъ оказать какую-либо помощь. Для Л. А., съ ея горячимъ, отзывчивымъ сердцемъ, съ ея нжною душою, окружающая страшная дйствительность превращалась въ сплошной ужасъ, въ сплошную трагедію. И зато съ какою беззавтною любовью взялась она за свою какъ бы провиденціальную миссію — утшенія страждущихъ и больныхъ, когда измнившіяся къ лучшему условія тюремной жизни открыли ей хоть нкоторую возможность приходить на помощь къ тмъ, кто нуждался въ ней, возможность. впрочемъ, очень ограниченную, потому что и при измнившемся режим положеніе женщинъ продолжало оставаться въ значительной степени изолированнымъ. Вс больные тломъ или духомъ какъ-то инстинктивно тснились къ Л. А., всегда находя у нея сочувствіе, теплую дружескую ласку, утшеніе, какъ бы согрваясь и освщаясь лучами ея всеобъемлющей любви. Самому мн, автору этихъ строкъ, приговоренному тюремнымъ врачемъ къ смерти и, дйствительно, медленно умиравшему въ теченіе 1 1/2 — 2 лтъ, на своемъ собственномъ опыт пришлось испытать, чмъ являлась Л. А. для всякаго больного.
Есть всему предлъ, есть предлъ и силамъ человка. Уставала порою и Л. А., уставала и душою, и тломъ и тогда объявляла друзьямъ, что ей нужно самой отдохнуть, побыть въ полномъ уединеніи, и просила не нарушать ея одиночества. Но обыкновенно проходила какая-нибудь недля — и Л. А. снова появлялась въ кругу товарищей, длая это нердко черезъ силу, потому что понимала, какъ вліяло на окружающихъ ея отсутствіе.
Очень часто, особенно въ первые годы, тюремная шлиссельбургская жизнь принимала бурный характеръ. Происходили столкновенія, протесты, единичныя и коллективныя, со всми ихъ неизбжными, при царившемъ тогда режим, послдствіями. И Л. А. всегда была въ первыхъ рядахъ товарищей… Шесть или семь мсяцевъ провела она, между прочимъ, въ ‘сара’ (старой тюрьм), не желая отставать отъ товарищей, переведенныхъ туда, какъ въ карцеръ, — не желая оставлять ихъ однихъ, безъ поддержки въ этомъ мрачномъ и уединенномъ склеп.
Врагъ всякихъ компромиссовъ, въ томъ числ и тюрюмныхъ, Л. А. держала себя ригористкой по отношенію къ тюремной администраціи. Точно такъ же держала она себя и по отношенію къ назжавшимъ въ Шлиссельбургъ высшимъ сановникамъ, отказавшись, напр., выслушать отъ товарища министра вн. длъ Шебеко извстія о матери (это были первыя извстія, которыя она могла получить) только потому, что въ предыдущій свой пріздъ генералъ этотъ обошелся крайне грубо съ нкоторыми товарищами. Пережить долгіе годы шлиссельбургскаго заточенія и сохранить посл нихъ образъ и подобіе человка можно было только при условіи постояннаго труда, работъ, придававшихъ хотя бы иллюзію смысла этой жизни. Л. А. всегда была занята, всегда была за дломъ. Не говоря уже о чтеніи, которому отдавали значительную часть времени вс заключенные (съ той поры, какъ въ Шлиссельбург появились книги), съ открытіемъ мастерскихъ Л. А. постоянно работала въ нихъ, — въ столярной, токарной, переплетной, — обшивала товарищей, вязала имъ фуфайки, шали, туфли и т. д. Еще за нсколько лтъ до окончанія срока каторги, когда и передъ ней открывалась перспектива быть увезенной изъ Шлиссельбурга, она занялась подготовкой себя къ фельдшерской дятельности, съ цлью служить окружающимъ людямъ и въ томъ глухомъ углу Сибири, въ который судьба должна была занести ее.
Подъ руководствомъ одного изъ товарищей — Лукашевича, знатока въ естествознаніи, она проходила анатомію, физіологію, гистологію, работала надъ микроскопическими препаратами, обнаруживъ при этихъ занятіяхъ рдкую усидчивость и упорство въ достиженіи поставленной цли.
Въ конц 1896 г. совершенно неожиданно было объявлено примненіе коронаціоннаго манифеста, приблизительно, къ половин заключеннымъ, въ томъ числ и къ Л. А., и такимъ образомъ за три года до окончанія срока передъ нею открылись двери тюрьмы. Со слезами истиннаго горя сообщила она товарищамъ всть о своемъ освобожденіи. ‘Какъ же я уду одна, — говорила она, рыдая, — какъ же я оставлю васъ здсь безъ надежды на освобожденіе?’ И на этотъ разъ уже намъ, остающимся, приходилось утшать и успокаивать ее. Не на радость, впрочемъ, приходилось Л. А— покидать Шлиссельбургъ. Новое правительство, врное себ и своимъ исконнымъ традиціямъ, измнило для нея только обстановку тюрьмы, назначимъ мстомъ поселенія страшный Сахалинъ.
Въ конц ноября 1906 г. Л. А., посл 12-лтняго заточенія, оставила Шлиссельбургъ въ обществ еще четырехъ товарищей. Въ Петербург, въ первый разъ посл 18-лтней разлуки, увидала она сына, уже юношу-студента вмсто того малютки, которымъ когда-то она оставила его. Мужъ Людмилы Александровны при первомъ же извстіи о предстоящемъ ей переселеніи на Сахалинъ ликвидировалъ свои личныя и служебныя дла и отправился слдомъ за нею длить вмст горе и лишенія ссыльной жизни ужаснаго острова.
На Сахалинъ Л. А. была отправлена моремъ. Морской 55-дневный путь дался ей нелегко. Больная, истомленная долгимъ перездомъ, она все же занималась въ пароходномъ лазарет уходомъ за больными и умирающими пересыльными, слдовавшими, какъ и она, на Сахалинъ. По прибытіи туда, мстомъ жительства ей былъ назначенъ постъ Корсаковъ, гд ея мужъ получилъ мсто врача, завдующаго больницей округа, а сама Л. А. устроилась въ качеств фельдшерицы при этой же больниц.
Тяжелая, жестокая картина сахалинскихъ нравовъ и порядковъ сразу обступила ее на новомъ мст. Изъ одной юдоли она попала въ другую, еще горшую въ нкоторыхъ отношеніяхъ. Вдвоемъ съ мужемъ начала Л. А. борьбу противъ окружавшихъ ее ужасовъ и жестокостей. Что приходилось испытывать при этой борьб ей, юридически безправной и формально подчиненной той же озврлой сахалинской администраціи — можетъ представить себ каждый. ‘Уже второй годъ живу здсь, фельдшерствую, — писала она тоже освобожденному изъ Шлиссельбурга товарищу, Панкратову.— Больныхъ много, но больные страдаютъ не столько отъ болзней, сколько отъ жестокостей администраціи. Здсь каждый сторожъ, надзиратель — и царь, и богъ по своей власти, и дикій зврь по своей безсердечности и неумолимости. Малйшій проступокъ уголовныхъ арестантовъ наказывается розгами, а знаешь, что значитъ здсь ‘проступокъ’?.. Понравится жена уголовнаго какому-нибудь ‘сторожу’ — вотъ и проступокъ. Не проходитъ у меня дня безъ исторіи. Ведемъ съ А. А. (мужъ Л. А.) отчаянную борьбу съ начальствомъ. Стараемся уговаривать, доказывать. Какъ бываешь счастлива, когда удается освободить когонибудь отъ тлеснаго наказанія!..
‘…Страшно устаю, задыхаюсь въ этой ненормальной атмосфер. Хотлось бы отдохнуть. Скоро, можетъ быть, переведутъ въ Александровскій постъ’.
Переводъ этотъ, дйствительно, скоро состоялся, но не принесъ Л. А— желаннаго отдыха и успокоенія. Здсь ее окружили т же самыя сцены дикихъ варварскихъ расправъ, розогъ, плетей, началась та же самая борьба на защиту жертвъ озврлыхъ тюремщиковъ.
Посл пятилтняго пребыванія на Сахалин Л. А. получила, наконецъ, право перехать на материкъ. И давно было уже пора. Изстрадавшаяся, измученная, она жаждала отдыха, настоятельно нуждалась въ немъ. ‘Наконецъ-то, я перезжаю съ Сахалина во Владивостокъ, — писала она тому же Панкратову.— Какъ я рада, что освобожусь отъ здшнихъ ужасныхъ, раздирающихъ душу картинъ. Не буду видть изсченныхъ до мяса спинъ, почернвшихъ отъ боли лицъ. Это что-то нечеловческое. Поздравь меня, Василій!.. Я измучилась, пора отдохнуть, силъ нтъ продолжать такую жизнь!’
Непривтливо встртила Л. А. и на материк высшая администрація. Амурскій генералъ-губернаторъ Гродековъ не считалъ возможнымъ, въ ‘видахъ государственной безопасности’, разршить измученной, истерзанной женщин поселиться во Владивосток и собирался водворить ее въ глухомъ медвжьемъ углу Уссурійскаго края. Только случай выручилъ ее и спасъ отъ этой участи. Во Владивосток разразилась сильная холера, для борьбы съ которой не оказалось медицинскаго персонала, а на вызовъ городского управленія желающихъ не являлось. Тогда Алекс. Алекс. Волкенштейнъ предложилъ городу свои услуги, поставивъ, однако, непремннымъ условіемъ, чтобы и жена осталась во Владивосток. Городское управленіе ухватилось за это предложеніе: полетла въ Хабаровскъ телеграмма, и, въ конц концовъ, генералъ-губернаторъ положилъ гнвъ на милость. Л. А— было разршено поселиться во Владивосток. Это было осенью 1902 г.
Здсь Л. А. немного отдохнула отъ ужасныхъ картинъ и кошмаровъ своего многолтняго прошлаго. Безъ работы, безъ живого дла жизнь ея, разумется, не могла наладиться. У ея мужа, прекраснаго врача, оказалась скоро громадная практика, и помимо ея онъ открылъ амбулаторію, гд всегда оказывалось достаточно работы и для Л. А., занимавшейся кром этого самостоятельно бактеріологическимь анализомъ. Имена супруговъ Волкенштейнъ сдлались скоро очень популярными въ город, въ особенности среди бднйшей части городского населенія, для котораго всегда была открыта безплатная медицинская помощь. Это была только одна сторона дятельности Л. А., постоянная будничная работа — всегдашній спутникъ ея многострадальной жизни. Еще будучи на Сахалин, она ознакомилась въ Корсаковскомъ округ, при посредств японскаго коммерческаго агента Инакова, съ положеніемъ японскихъ рабочихъ на сахалинскихъ рабочихъ промыслахъ и напечатала въ 1902 г. въ ‘Русскомъ Богатств’ интересную статью объ этомъ вопрос. Эта работа была переведена на японскій языкъ и произвела сильное впечатлніе въ прогрессивныхъ сферахъ японскаго общества, а самъ Инаковъ вспоминалъ съ восторгомъ о своемъ знакомств съ Л. А. Нсколькими годами раньше появились за границей воспоминанія Л. А. о Шлиссельбург, знакомыя теперь и широкой русской публик. Это былъ первый голосъ, поднявшій завсу съ того, что творилось въ Шлиссельбургскомъ застнк.
Живя во Владивосток, Л. А. избгала большого общества, уклонялась отъ тхъ знаковъ вниманія и овацій, которыми встрчали ее лучшіе прогрессивные элементы. Замчательная скромность была отличительною чертою ея характера. Безъискусственная простота и ровность обращенія гармонично дополняли собою эту скромность, за которой чувствовалась, однако, та нравственная сила, для которой не нужны украшенія и эффекты. Несмотря на уединенную жизнь, Л. А. охотно принимала у себя кружокъ друзей и хорошихъ знакомыхъ. Учащаяся молодежь всегда встрчала въ ея дом радушіе и ласку. Она часто бывала молчалива и задумчива. Страшныя картины прошлаго еще властно царили надъ ея душою… Но когда разговоръ касался ея завтныхъ думъ, тхъ вопросовъ русской жизни, разршеніе которыхъ составляло цль и являлось смысломъ ея жизни, она воодушевлялась, начинала говорить горячо и краснорчиво. Разгорвшись, какъ бы помолодвъ, она производила въ такія минуты неотразимое впечатлніе на своихъ собесдниковъ.
Близкіе ея знакомые замчали, что по временамъ какое-то мрачное облако заволакивало ея милое, красивое лицо. Эти признаки печали совпадали обыкновенно съ моментомъ прихода во Владивостокъ пароходовъ добровольного флота съ арестантами, среди которыхъ оказывались нердко ея новые молодые товарищи по длу, отправляемые на Сахалинъ. И тогда ее видали отправляющеюся на прибывшій пароходъ въ сопровожденіи китайца-носильщика, нагруженнаго всякой провизіей. Иногда Л. А. исчезала вдругъ съ горизонта Владивостока. Ея отсутствіе длилось недлю, дв, три, и затмъ снова появлялась она, еще боле печальная и задумчивая. Стороною узнавали потомъ, что она здила на Сахалинъ, гд томились еще ея друзья, товарищи, для которыхъ посщенія ея являлись радостью и утшеніемъ. Крпкая связь соединяла ее съ этимъ страшнымъ островомъ. Это была связь всего прошлаго, общихъ страданій, борьбы за лучшее будущее и глубокой вры, что оно наступитъ когда-нибудь.
Русско-японская война дала новый толчекъ ея дятельности. Не сочувствуя ей, возмущаясь тою кровавой авантюрой, въ которую правительство легкомысленно и преступно вовлекло Россію, къ неповиннымъ жертвамъ ея она относилась съ присущимъ ей всегда чувствомъ состраданія и любви. Много поработала Л. А. при организаціи курсовъ для сестеръ милосердія въ помщеніи музея общества изученія Амурскаго края, писала и читала лекцій, помогала слушательницамъ и, вообще, работала безъ устали въ этомъ дл, съ свойственною ей стойкостью и энергіей. У нея была способность доводить начатое до конца, не останавливаясь на полдорог.
Началось освободительное движеніе, охватившее уже не отдльныя, изолированныя группы, а всю Россію. Эта яркая заря грядущей свободы и надежды на близкую побду освтила послдніе дни жизни Л. А. Для нея наступили дни радости, подъема духа и горячей работы. Передъ ней открывались запертыя до тхъ поръ двери на родину, не порабощенную и безгласную, а воспрянувшую и возставшую за дло своего освобожденія.
10 янв. 1906 г. въ депутацію отъ митинга, шедшую во глав съ военнымъ губернаторомъ ген. Флугомъ къ коменданту хлопотать отъ имени нижнихъ чиновъ за д-ра Ланковскаго, былъ сдланъ предательскій залпъ изъ-за угла, положившій на мст 40 чел. Въ числ убитыхъ оказалась и Л. А., пораженная наповалъ нсколькими пулями…
Перестало биться великое, благородное сердце, навки почила та, для которой вся жизнь была непрерывнымъ подвигомъ любви, гражданскаго долга и самоотверженія.
Похороны Л. А. состоялись 13 января.
Отдаленная могила ея, наврно, не будетъ забыта, и освободившійся народъ суметъ почтить память одной изъ лучшихъ женщинъ своей родины.