ЛЮДИ БУДУЩАГО И ГЕРОИ МЩАНСТВА.
ЛЮДИ БУДУЩАГО И ГЕРОИ МЩАНСТВА.
(Статья вторая.)
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
П. Ткачевъ.
‘Дло’, No 5, 1868
Люди будущего и герои мещанства, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Филистерство есть вполн законное дтище окружающей насъ бстановки, при которой мелкое эгоистическое стремленіе человка тужитъ идеаломъ его соціальнаго воспитанія. Начиная школой и нашивая практической дятельностію, все направлено къ тому, тобы на мсто общественнаго чувства поставить и развитъ инстинкты, неспособные подняться выше личныхъ крошечныхъ интересовъ.
Изъ школы современный человкъ выходитъ со всми задатками благодушнаго филистера. Школа пріучаетъ его регулировать свою дятельность узкими разсчетами слпого эгоизма, она пріучаетъ его отдлять теорію отъ практики и, развивъ его на столько, что онъ уже въ состояніи понимать идею солидарности интересовъ гражданъ одного и того же гражданскаго общества, она въ то же время вкореняетъ въ немъ привычку всегда поступать такъ, какъ будто никого, кром него, на свт и не существуетъ, она пропитываетъ его насквозь великимъ и основнымъ правиломъ мщанской морали: chacun pour soi et Dieu pour tous. Вступая съ этой моралью изъ школы въ практическую жизнь, мы скоро оріентируемся въ этой новой для насъ сфер и съ необыкновеннымъ) тактомъ сейчасъ же попадаемъ въ унисонъ общему хору. Такимъ образомъ школа вполн приготовила человка къ жизни, и привитыя ему правила и привычки находятъ въ ней самое всестороннее примненіе. Иначе и быть не можетъ. Принципы, лежащіе въ основ воспитанія, представляютъ собою только копію тхъ нравственныхъ началъ, которыя лежатъ въ основ всей соціальной жизни. Какова организація соціальныхъ отношеній, такова и организація воспитанія. Къ несчастію, эту истину обыкновенно забываютъ педагоги, воображающіе, будто педагогическія реформы могутъ осуществиться вн общественныхъ условій или наперекоръ имъ, связь, существующая между системою воспитанія съ одной стороны, и системою общежитія съ другой, ясно показываетъ, что послднія должны всегда предшествовать первымъ, и что педагогика только тогда иметъ значеніе, когда она разсматривается, какъ одна изъ частей соціологіи.
Привычки и правила, привитыя питомцу въ школ, оказываются, какъ мы сказали, весьма пригодными для жизни. Жизнь еще боле укореняетъ ихъ и только-что оперившійся филистеръ быстро преобразовывается изъ филистера неопытнаго и немножко увлекающагося въ филистера заматорлаго. Онъ замчаетъ, что вс житейскія отношенія опираются на тотъ несокрушимый законъ, по которому его личное счастіе дороже для него счастія всхъ его ближнихъ, онъ видитъ, что вся окружающая его обстановка держится на этомъ принцип, и что всякій, кто вздумалъ бы не подчиняться ему, долженъ будетъ погибнуть самымъ роковымъ и неизбжнымъ образомъ, онъ видитъ все это и, повинуясь съ одной стороны привычкамъ и побужденіямъ, привитымъ воспитаніемъ, съ другой непреодолимой сил обстоятельствъ, охотно и покорно втискиваетъ себя въ узкую рамку филистерской посредственности и не безъ удовольствія вступаетъ на ту торную дорожку, но которой идти, повидимому, такъ легко и привольно… Если, однако, все это такъ, скажутъ намъ,— если филистерство коренится такъ глубоко въ самыхъ основахъ нашей жизни, если оно обусловливается принципами всего нашего воспитанія и всего строя нашего экономическаго быта, то откуда же могутъ взяться люди будущаго, въ род Лео, Туски и Гольта? Какою реальною потребностью жизни можно объяснить себ ихъ появленіе и существованіе, и какимъ образомъ можно сказать, какъ говорено было выше, будто эти люди будущаго составляютъ неизбжный результатъ современной цивилизаціи? Что это за странная цивилизація, которая въ своемъ логическомъ развитіи даетъ два совершенно противоположные результата? Какимъ образомъ одна и таже жизнь, одн и тже отношенія порождаютъ людей, такъ рзко непохожихъ другъ на друга по своему характеру и направленію своей дятельности? Изъ всхъ вопросовъ, возникающихъ по поводу ‘людей будущаго’ мы считаемъ этотъ вопросъ однимъ изъ самыхъ существенныхъ, и потому попытаемся дать на него боле или мене удовлетворительный отвтъ.
Выше мы говорили, что для людей будущаго осуществленіе извстныхъ ‘хорошихъ идеи’, роковою необходимостью выработанныхъ нашей цивилизаціею, составляетъ единственную цль и наслажденіе жизни. Здсь намъ нужно показать, что эти идеи, дйствительно, составляютъ неизбжный результатъ нашей цивилизаціи, что он имютъ подъ собою реальную почву, что он вызываются и обусловливаются тмъ самымъ строемъ общественной жизни, которымъ вызывается и филистерство. Объяснивъ это, мы надемся доказать реальность и практичность дятельности и міросозерцанія людей будущаго. Но этого еще мало: мы постараемся доказать, что ихъ дятельность и міросозерцаніе гораздо практичне и реальне той мщанской практичности и того грубо-циническаго реализма, которымъ такъ любятъ гордиться самодовольные филистеры.
Принципъ конкуренціи, лежащій въ основ всхъ нашихъ житейскихъ отношеній, порождаетъ между нами постоянную и непримиримую вражду, среди которой мы совершенно забываемъ о солидарности общественныхъ интересовъ и привыкаемъ противуполагать свои узко-эгоистическія выгоды выгод всхъ остальныхъ людей. Эта борьба укореняетъ и поддерживаетъ въ насъ т антисоціальныя привычки, которыя развиваетъ въ насъ наше воспитаніе. Но, съ другой стороны, тотъ же самый принципъ, обусловливаетъ и другія явленія, которыя должны служить краснорчивымъ обличеніемъ нашего самодовольнаго эгоизма. Мы говоримъ здсь о той масс соціальныхъ бдствій, о которыхъ знаетъ весь свтъ, которыхъ никто ни отъ кого не скрываетъ, о которыхъ вс говорятъ съ такимъ непонятнымъ равнодушіемъ, какъ будто дло идетъ о самыхъ обыкновенныхъ и совершенно неизбжныхъ вещахъ. Однако общеизвстность этихъ вещей не отнимаетъ отъ нихъ трагическаго колорита, и всякому мало-мальски развитому человку крайне тяжело и неловко жить съ ними въ близкомъ сосдств. Никакіе софизмы и успокоительные выводы филистерской логики не въ силахъ уничтожить это почти безсознательное чувство нашей неловкости и тяжести. Лучшимъ доказательствомъ тому служитъ обиліе тхъ софизмовъ ‘и успокоительныхъ выводовъ’, которыми наполнена голова каждаго филистера. Это уже не та идеальная, воображаемая скорбь, не та приторная сантиментальность, которая заставляетъ нкоторыхъ сердобольныхъ филантроповъ проливать слезы умиленія о прегршеніяхъ заблудшихся Магдалинъ, и которая, однако, нисколько не мшаетъ имъ весьма вкусно обдать и весьма счастливо и весело проводить свои праздные досуги, нтъ, въ томъ болзненномъ чувств, которое гложетъ современнаго человка, нтъ ничего идеальнаго и фантастическаго, оно глубоко-реально, отъ него ничмъ нельзя отдлаться, оно преслдуетъ насъ везд и повсюду, оно служитъ вчнымъ протестомъ нашему самодовольному отупнію, оно отравляетъ вс наши самыя невинныя радости и наслажденія, и къ нашимъ праздничнымъ пснопніямъ примшиваетъ весьма грустныя и совсмъ уже не праздничныя элегіи. Но въ чемъ же заключается непобдимая сила этого неотвязчиваго чувства? Въ чемъ находитъ оно себ оправданіе? Вслдствіе чего оно возникаетъ въ насъ, на какія реальныя жизненныя отношенія опирается оно?
Страданія окружающихъ насъ Петровъ и Ивановъ не составляютъ случайныхъ явленій, а вытекаютъ изъ множества существенныхъ условій современной жизни. Въ Петр и Иван мы видимъ только наглядный примръ тхъ логическихъ послдствій, къ которымъ приводитъ соціальная жизнь, и этотъ примръ долженъ служить намъ весьма горькимъ напоминаніемъ и совершенно безполезнымъ предостереженіемъ, потому что почти никто изъ насъ не можетъ сказать себ: отъ судьбы Петра и Ивана ты застрахованъ на вки! Такого страхованія нтъ. Въ средніе вка еще можно было о немъ говорить, тогда дйствительно были цлыя группы людей, которыя могли считать себя застрахованными, и потому могли относиться совершенно равнодушно и безучастно къ участи тхъ несчастныхъ илотовъ, которыхъ, казалось, сама судьба обрекла на вчное рабство и страданія. Но теперь, какъ извстно, положеніе длъ нсколько измнилось, и самый богатый сегодня можетъ сдлаться самымъ бднымъ завтра. Положимъ, сегодня у насъ есть работа, мы сыты, но вдь работа достается на рынк труда съ бою, кто намъ поручится, что завтра мы также будемъ счастливы въ этомъ бою, какъ сегодня? Сегодня наши предпріятія идутъ прекрасно и приносятъ намъ высокій процентъ, — но кто намъ поручится, что завтра не обанкротится X, по падетъ курсъ на такіе-то и такіе-то фонды, и тогда мы раззорены въ пухъ и прахъ. Это говоритъ каждому изъ насъ его личная ежедневная опытность, потому самый недальновидный человкъ инстинктивно чувствуетъ страхъ и опасеніе даже тогда, когда онъ, повидимому, находится въ наиболе благопріятныхъ обстоятельствахъ. Ріо, разумется, чмъ сильне мы чувствуемъ этотъ страхъ и опасеніе, тмъ ясне мы понимаемъ всю шаткость и ненадежность нашего положенія. А такъ какъ въ настоящее время просвщеніе лзетъ къ намъ, что называется и въ окна и въ двери, такъ какъ оно, даже противъ нашей воли, освщаетъ наши потемки и заставляетъ насъ видть предметы въ ихъ настоящемъ свт, то мы смло можемъ сказать, что теперь пробилъ послдній часъ нашему филистерскому самодовольству. Да, спокойное и безмятежное счастіе теперь немыслимо для себялюбиваго филистера, и если онъ кажется вамъ спокойнымъ и самодовольнымъ — не врьте ему, одъ или обманываетъ васъ или самъ обманывается. Филистерство, создавшее и поддерживающее всю систему нашихъ житейскихъ отношеній, убито этою самою системою. Истинно-счастливымъ теперь, можетъ быть только тотъ человкъ, котораго не смущаютъ и не пугаютъ-филистерскіе страхи и опасенія. Но кого же изъ насъ не смущаютъ эти страхи и опасенія? Разумется тхъ, жизненныя цли которыхъ не имютъ ничего общаго съ мелко-эгоистическими цлями филистеровъ. Такимъ образомъ люди будущаго оказываются въ этомъ случа счастливе, практичне и дальновидне филистеровъ. Только для нихъ однихъ и доступно истинное счастіе, только они одни могутъ стремиться къ осуществленію своихъ цлей и удовлетворенію своихъ потребностей, не чувствуя постоянно того страха и опасенія, которыя преслдуютъ благодушныхъ мщанъ. Правда они также очень хорошо видятъ и понимаютъ шаткость и ненадежность своего матеріальнаго благосостоянія и своихъ узко-эгоистическихъ наслажденій, но такъ какъ это благосостояніе и эти наслажденія они никогда не ставятъ послднею цлью своей жизни, то мщанскій страхъ и опасенія дйствуютъ на нихъ гораздо слабе. Онъ только усиливаетъ ихъ преданность иде, возбуждаетъ ихъ страстность въ преслдованіи своихъ цлей, служитъ новымъ стимуломъ и постояннымъ оправданіемъ ихъ дятельности. Такимъ образомъ то чувство, которое для филистеровъ служитъ источникомъ вчнаго несчастія, для людей будущаго — служитъ источникомъ самаго чистаго наслажденія.
Потокъ тхъ ‘хорошихъ идей’, осуществленію которыхъ будущіе люди посвятили свою жизнь и свою дятельность и которыя являются, съ одной стороны, какъ результатъ даннаго экономическаго statu ejuo, съ другой, какъ послдній выводъ нашего умственнаго прогресса, этотъ потокъ захватилъ собою и филистеровъ. Помимо ихъ воли и желанія, ‘хорошія идеи’ проникли въ ихъ головы и легли въ основу ихъ міросозерцанія. Вслдствіе этого положеніе бдныхъ филистеровъ становится еще безвыходне. Между ихъ мыслію и дятельностію легла теперь непроходимая пропасть. Эту пропасть они стараются всячески прикрыть пошлыми софизмами своей рогатой логики, но эти софизмы не должны никого обманывать — лицемріе ихъ слишкомъ очевидно. Если они дйствительно глубоко усвоили себ ‘хорошія идеи’ и искренно проповдуютъ ихъ, то они прежде всего должны покончить вс счеты съ филистерствомъ, потому что эти идеи прежде всего и боле всего отрицаютъ филистерство. Люди будущаго хорошо это поняли и всецло отдались своей иде, въ одно время нельзя служить и Богу и мамону. Но филистеры упорно утверждаютъ, что можно, и называютъ героями или геніями, а иногда фанатиками и сумасбродами тхъ людей, которые считаютъ подобный дуализмъ вещью невозможною и посвящаютъ себя на служеніе одному только своему Богу. Горячность и страстность, съ которою ‘люди будущаго* стремятся къ осуществленію своихъ идей, возбуждаетъ въ филистерахъ озлобленіе и негодованіе. ‘Къ чему эта торопливость, говорятъ они, разв прогрессъ мирныхъ лавочниковъ и барышниковъ не приведетъ насъ гораздо врне и скоре къ торжеству тхъ идей, за которыя вы, люди будущаго, совершенно безъ толку и безъ пользы распинаетесь? Посмотрите на насъ, добродтельныхъ филистеровъ, мы стоимъ за тже идеи, какъ и вы, мы ничуть не мене васъ либеральны, однако взгляните, какъ мы умемъ примирять наши либеральныя воззрнія со всми радостями и утхами безмятежнаго мщанскаго существованія, мы не бьемъ тревоги, мы не перевертываемъ вверхъ, дномъ нашей жизни и жизни всхъ нашихъ родныхъ и знакомыхъ, вотъ видите ли, на сколько мы умне и догадливе васъ’. Но филистеры упускаютъ при этомъ изъ виду одно обстоятельство, они забываютъ, что человкъ, который можетъ съ такимъ пассивнымъ равнодушіемъ относиться къ своимъ идеямъ, лучше всего доказываетъ, что у него нтъ въ голов никакихъ идей. И разв сами филистеры соблюдаютъ проповдуемое ими благоразумное безпристрастіе и холодную сдержанность въ тхъ случаяхъ, когда дло идетъ о дйствительно дорогихъ ихъ сердцу интересахъ, о ихъ завтныхъ желаніяхъ? Когда они полюбятъ женщину, разв они ждутъ спокойно и безстрастно, пока ихъ любовь увнчается желаннымъ успхомъ и любимое существо само придетъ къ нимъ и бросится въ ихъ объятія? Нтъ, они мечутся, бснуются и всю свою жизнь наполняютъ ухаживаніями и воздыханіями, пока но добьются своей дли. Точно также, когда дло идетъ и о всхъ другихъ предметахъ, считаемыхъ филистерами за важные и драгоцнные въ ихъ филистерскомъ обиход, они совсмъ не отличаются пассивнымъ безстрастіемъ и благоразумнымъ выжиданіемъ. Во всхъ этихъ случаяхъ они являются настоящими людьми, съ плотью и кровью, и не позволяютъ себ ниразу усумниться во всемогуществ индивидуальныхъ силъ человка. Но чуть только дло коснется тхъ ‘хорошихъ идей,’ которыми они стали въ послднее время украшать свое убогое міросозерцаніе, тактика ихъ мгновенно измняется, они становятся вялыми, равнодушными, апатичными, ихъ одолваетъ трусость и въ ихъ сердце прокрадывается гибельное сомнніе на счетъ своихъ собственныхъ силъ. Одинъ человкъ тутъ ничего не можетъ сдлать, подождемъ пока вс… и т. д. Для того чтобы придать своему полнйшему равнодушію къ хорошимъ идеямъ благовидный и даже нсколько либеральный видъ, они стараются обыкновенно облечь это равнодушіе въ научную теорію, создать изъ него какую-то историко-философскую доктрину. Эта курьезная и истинно-филистерская доктрина развивается шпильгагенскими героями мщанства весьма подробно и обстоятельно. Прежде всего ее развиваетъ Вальтеръ передъ Лео при первой встрч съ нимъ посл семилтней разлуки. ‘Поврь мн, Лео, увряетъ его юный Вальтеръ,— я вовсе не тупоголовый филистеръ, и у меня есть сердце, способное биться восторженно, когда я читаю, какъ тотъ или другой изъ историческихъ героевъ шелъ къ безсмертію трудной, утомительной дорогой. Но если судить по всему насъ окружающему, героическія времена миновали, уже не вернется та почтенная эпоха, когда герои громили равнины своими страшными колесницами и трусливыя войска, не поднимая оружія, разбгались отъ нихъ съ безтолковымъ крикомъ. Теперь никто не долженъ нести боле того, сколько можетъ, въ наше время не нужны тяжелые кресты мучениковъ, не нужны Деціи Мусы, поражающіе издали непріятеля копьемъ и гибнущіе въ виду своей смлой цли. Нтъ, нтъ, Лео, тысячу разъ нтъ! Теперь намъ извстно, что но всхъ странахъ есть честные люди и эти-то честные люди составляютъ единственную великую армію, здсь одинъ человкъ тоже, что солдатъ въ шеренг и никакъ не боле. Ощупывай товарища локтемъ, маршируй въ тактъ и, когда забьютъ къ атак, съ громкимъ: ура! храбро бросайся на непріятеля, вотъ въ чемъ вся честь рядового, вся его сила. Какъ особнякъ, онъ ничего не значитъ, какъ членъ въ цломъ, онъ неприступная сила. Ядро можетъ повалить его на землю, но шеренга смыкается и колонна цла по прежнему… Вотъ какова, Лео, сила дисциплины и всякій честный человкъ, кто бы онъ ни былъ, долженъ этой дисциплин покоряться. Если онъ одинъ силенъ, то въ ряду онъ будетъ еще сильне, а если слабъ, то все-таки будетъ занимать мсто въ шеренг. Въ этой мысли, которую я стараюсь представить теб какъ можно осязательне, мн давно уже удалось найти для себя утшеніе, спокойствіе и радость’. (T. I, стр. 247) Еще бы! да и вс филистеры находятъ въ этой мысли ‘утшеніе, спокойствіе и радость’. Съ одной стороны, она льститъ ихъ либеральнымъ поползновеніямъ, съ другой снимаетъ съ нихъ всякую отвтственность и обрекаетъ на пассивную бездятельность. Мы, молъ, простые солдаты, а солдатъ не долженъ имть своей роли и своей иниціативы, куда вс, туда и онъ, если вс будутъ стоять на мст и мы будемъ стоять, если вс пойдутъ, и мы пойдемъ.
Слдовательно филистерская философія Вальтера есть не боле, не мене, какъ одна изъ варіацій сказки про ‘благо бычка’. Я пойду, когда ты пойдешь, ты пойдешь, когда я пойду, и т. д. до безконечности. Спору нтъ, пріятно сознавать себя членомъ какой-то воображаемой фаланги, которая строится, двигается, нападаетъ, атакуетъ, стрляетъ и совершаетъ всевозможныя военныя эволюціи, однако, было бы интересно знать, какая же это такая невидимая сила командуетъ ею, какая это невидимая рука указываетъ ей на непріятельскія укрпленія и ведетъ ее въ атаку? На вопросъ этотъ филистеры глубокомысленно отмалчиваются.
Тмъ не мене въ этой табунной философіи они обртаютъ себ ‘радость, утшеніе и спокойствіе’, — но вдь нелпость ея до того очевидна, что на нее не иначе можно смотрть, какъ только на неискусный предлогъ оправдать въ своихъ собственныхъ глазахъ свою апатію и равнодушіе къ общественному длу. Простой вопросъ Лео разрушаетъ эту философію и пристыжаетъ самодовольствіе филистера. ‘Что сталось бы, спрашиваетъ онъ Вальтера, выслушавъ его длинную тираду,— съ твоей же колонною безъ вождя, который управляетъ всми ея эволюціями, который въ благопріятную минуту подаетъ сигналъ къ нападенію, который своимъ только словомъ сообщаетъ смыслъ безсмысленной машин?’ (Стр. 247, т. I).
Эта одна только часть филистерской философіи, есть другая — столь же нелпая какъ и первая, хотя въ совершенно противуположномъ направленіи. Ее развиваетъ одинъ изъ вождей филистерской партіи докторъ На, улусъ, въ своей надгробной рчи Фрицу Гутману, — тоже добродтельному филистеру, только не изъ либераловъ, а изъ консерваторовъ. ‘Никто вамъ не поможетъ, говорилъ онъ собравшимся поселянамъ и работникамъ,— если вы сами себ не захотите помочь, никто не можетъ васъ выручить. Въ хозяйств природы всякому предмету отведена его сила, которую онъ долженъ употреблять самостоятельно, чтобы не разрушиться. Точно тотъ же законъ господствуетъ и въ человческомъ быту. Одинъ человкъ не можетъ долго нести на своихъ рукахъ другого, колни его подломятся, точно также одинъ не можетъ поддерживать долго другого, потому что сила поддерживающаго подломится. Не нести мы должны одинъ другого на себ, но идти рука объ руку, опираться другъ на друга, какъ деревья въ лсу, какъ солдаты въ шеренг. Когда каждый будетъ честно стараться помочь самому себ, тогда въ случа надобности онъ поможетъ и другимъ. Тогда никто не упадетъ подъ тяжестью непосильной ноши, наваленной другими, какъ палъ этотъ несчастный (Фрицъ Гутманъ). Самый худшій упрекъ, какой только можно сдлать людямъ, заключается въ томъ, что они ищутъ для себя святыхъ заступниковъ и благодтелей. Будьте сами чисты и святы, тогда вамъ ненужны заступники, поступайте сами благородно, тогда вамъ не нужны благодтели, жертвующіе собою для васъ’ (T. II, стр. 1158). Вотъ вамъ, въ популярномъ вид изложенная доктрина самопомощи — эта любимйшая и драгоцннйшая вокабула филистеровъ. О научномъ значеніи этой доктрины здсь, разумется, говорить не мсто, объ этомъ пусть пишетъ докторъ Паулусъ въ своихъ экономическихъ брошюрахъ для назиданія и поощренія глубокихъ Вальтеровъ, глубокомысленныхъ Ребейновъ и всей ихъ компаніи. Для насъ, собственно говоря, эта доктрина важна но опредленію и выясненію лицемрнаго характера современныхъ филистеровъ-либераловъ. Пусть читатель сопоставитъ прежде всего положенія, высказанныя здсь докторомъ Паулусомъ съ приведенными нсколько выше мыслями Вальтера. Очевидно, что между Вальтеровскою доктриною о шеренговой дисциплин и солдатскомъ служеніи съ одной стороны, и философіею Паулуса о самопомощи — съ другой, нтъ ршительно ничего общаго. Одна обрекаетъ насъ на пассивное бездйствіе, на самоотреченіе отъ своего я, во имя требованій дисциплины: другая, напротивъ, убждаетъ насъ ни на кого не надяться, ждать себ помощи только отъ самого себя,— во всемъ полагаться на свои собственныя силы и т. п. Однако, не смотря на эту несомннную противувоположность обихъ доктринъ, филистеры ухитрились извлечь изъ той и изъ другой весьма утшительные и полезные для себя выводы. Изъ первой доктрины они вывели то заключеніе, что, такъ какъ они только простые, рядовые солдаты, то самое лучшее что они, могутъ сдлать для общественнаго дла, это ничего не длать. Изъ второй доктрины они вывели правило не мене благоразумное: всякій долженъ думать только самъ о себ, потому намъ нечего думать о другихъ, всякій долженъ трудиться только самъ за себя и самъ для себя, такъ какъ, трудясь для себя, онъ, въ то же время трудится и для другихъ, а потому не зачмъ мшаться въ чужія дла, а лучше позаботиться о своихъ собственныхъ. Такимъ образомъ и та и другая доктрина приводятъ филистеровъ къ полнйшему квіетизму и служатъ весьма благовиднымъ оправданіемъ ихъ безстрастнаго равнодушія къ общественному длу. Все сдлается само собою, все придетъ и безъ нашего вмшательства, — будемъ ждать и ждать… Вотъ альфа и омега ихъ глубокомысленной философіи. ‘Мы дошли до того, восклицаетъ Лео въ одномъ собраніи почтенныхъ филистеровъ, — что прямо таки отрицаемъ то тождество мысли и дйствія, которое присуще всмъ трезвымъ народамъ, и которое они переводятъ въ практику безъ долгихъ размышленій, мы дошли до того, что у насъ ежедневно на вс лады ставится вопросъ: зачмъ намъ протягивать руку за плодами? созрютъ когда нибудь — сами упадутъ къ намъ на колни. И въ отвтъ на такія аксіомы, въ которыхъ оказывается ни боле, ни мене, какъ наше полнйшее, позорнйшее банкротство относительно всякой энергіи, всякой иниціативы, въ отвтъ на такіе аргументы, которые явно и нагло противорчатъ и ученіямъ философіи и примрамъ исторіи и даже простому человческому здравому смыслу, изъ рядовъ избранниковъ націи, хранителей ея умственнаго и матеріальнаго капитала, раздаются клики: Да и Аминь!’ (Стр. 382, т. I). Вотъ это-то систематическое отрицаніе тождества между мыслію и дятельностію, вотъ это-то удивительное умнье разъединять до мельчайшихъ подробностей либеральную теорію отъ рутинной практики и составляетъ одну изъ самыхъ существенныхъ и выдающихся чертъ въ характер филистеровъ-либераловъ. Сами, впрочемъ, они этого не замчаютъ, напротивъ, они смотрятъ на себя какъ на какихъ-то піонеровъ прогресса, какъ на какихъ-то великихъ и самоотверженныхъ дятелей, готовыхъ претерпть ради своихъ идей и убжденій всяческія гоненія и преслдованія. Это наивное самовосхваленіе они обыкновенно любятъ высказывать въ своихъ застольныхъ и погребальныхъ рчахъ. Шпильгагенъ, желая выдержать вполн характеры своихъ героевъ мщанства, не упустилъ изъ виду и этой замчательной особенности. Его герои говорятъ длинныя погребальныя и застольныя рчи и во всхъ этихъ рчахъ наперерывъ стараются превозносить себя выше ‘облака ходячаго.’ Послушайте, напримръ, какъ воспваютъ себя господа Паулусы, Вальтеры и Ребейны, на прощальномъ обд, устроенномъ ими въ честь ‘пострадавшаго Вальтера’.— ‘Мы не принадлежимъ къ тмъ дюжиннымъ людямъ, говоритъ Паулусъ,— которые не въ состояніи понять, что страданіе за истину составляетъ честь и обязанность хорошаго человка’.— ‘Мы не должны жалть даже въ томъ случа, если труды наши пропадутъ напрасно и я прекрасно знаю, плъ голубоокій Вальтеръ,— что они (люди будущаго, реалисты) смются надъ нами, бранятъ насъ идеологами, непрактическими мечтателями, которые, забравшись въ свои воздушные замки, никогда не съумютъ ступить ни шагу но реальной почв. Пусть ихъ! Только мы не такъ непрактичны, какъ они думаютъ’.— ‘Стремленіе къ справедливости, продолжаетъ ораторъ,— длаетъ насъ самыми счастливыми и, главное, самыми сильными людьми. Мы идеологи, мечтатели, жители воздушныхъ замковъ, мы безъ самохвальства можемъ назвать себя солью земли (какая простодушная скромность!) Не будь насъ — не только все прекрасное, но и самая жизнь поблекла бы на сухой, песчаной почв эгоизма и въ скоромъ времени земля превратилась бы въ жилище дикихъ зврей и человкоподобныхъ фигуръ…’ и т. д. (Стр. 938, т. II). Рчь эта представляетъ необыкновенно врный и нисколько не каррикатурный образчикъ торжественныхъ застольныхъ рчей наивныхъ филистеровъ. Самохвальство, доходящее до полнйшаго самозабвенія, составляетъ, какъ видите, ихъ отличительный колоритъ. Ріо это самохвальство не напускное, оно совершенно искренно: либеральные филистеры дйствительно и вполн чистосердечно воображаютъ, будто они ‘соль земли’, будто не будь ихъ, то не только все прекрасное, но и самая жизнь погибла бы на сухой почв эгоизма, будто они великіе идеалисты и мечтатели, а ихъ антагонисты, люди будущаго черствые, сухіе эгоисты. Въ этомъ взгляд филистеровъ на самихъ себя проглядываетъ такое полнйшее незнаніе предмета, о которомъ они взялись судить, и такое очевидное самообольщеніе, что мы даже и не стали бы здсь упоминать о немъ, если бы только намъ не было извстно, что многіе находятъ такой взглядъ совершенно справедливымъ и вполн его раздляютъ. Ошибаться хуже этого едва ли возможно.
Мы уже показали, каковы доктрины, каковы принципы этихъ мечтателей, идеалистовъ и мучениковъ. Посмотримъ теперь, каковы ихъ дла. Нжный и кроткій Вальтеръ живетъ въ большей пріязни съ барономъ Тухгеймомъ, благоговйно созерцая въ немъ вс великія добродтели мщанскаго героизма, при этомъ его нисколько не отталкиваетъ то обстоятельство, что этотъ добродтельный мужъ, вмст съ банкиромъ Зонненштейномъ, сознательно или безсознательно, но тмъ не мене весьма реально, эксплуатируетъ фабричныхъ, и раззоряетъ своихъ, и безъ того уже нищихъ, рабочихъ. Вальтеръ длаетъ видъ, будто онъ ничего этого не знаетъ и не понимаетъ, и весьма простодушно расхваливаетъ барона своему товарищу дтства, Лео. Кто первый открылъ барону глаза на счетъ той грязи, въ которую онъ втянулся по уши? Эгоистъ ли Лео или добродтельный Вальтеръ?— Эгоистъ Лео. А кто возсталъ на Лео за это открытіе?— Добродтельный Вальтеръ. Вотъ что значитъ облагораживать жизнь! А какъ ведетъ себя докторъ Паулусъ? Онъ, который открыто проповдуетъ, что цль никогда не можетъ оправдать средствъ, который считаетъ себя другомъ рабочихъ и устроиваетъ даже среди ихъ какія-то ассоціаціи, на начал, вроятно, ‘самопомощи’, онъ — этотъ безукоризненно нравственный и безконечно гуманный докторъ — считаетъ барона Тухгейма своимъ другомъ, а ростовщика Зонненштейна, корыстнаго, бездушнаго и до мозга костей развращеннаго буржуа, своимъ единомышленникомъ и собратомъ по политической дятельности. А Гарольдъ Трансомъ — этотъ англійскій радикалъ,— посмотрите, какъ онъ низокъ и грязенъ въ своей домашней жизни. Посмотрите на его поведеніе но отношенію къ Джермину, на его любовныя ухаживанья за Эстеръ, на его отношенія къ матери посл того, какъ онъ узналъ, что онъ не сынъ лорда Трансома и т. д., и вы еще разъ убдитесь, насколько либеральные филистеры облагораживаютъ свою жизнь либеральными идеями.
Что же касается до возвышенности ихъ идеаловъ, то въ предыдущей стать мы уже представили образчики этой возвышенности, разобравъ разговоры Вальтера съ Лео по поводу любви и отношеній Лео къ Сильвіи. Теперь мы представимъ читателю маленькій образчикъ той непоколебимой твердости, съ которою либеральные филистеры осуществляютъ на практик свои филистерскіе идеалы. Мы не говоримъ здсь объ ихъ политическихъ и соціальныхъ убжденіяхъ, но ихъ философіи, какъ мы видли, въ общественныя дла мшаться не нужно, потому что общественная жизнь развивается сама собою, но своимъ собственнымъ законамъ, и усилія единичнаго человка ни къ чему, кром непріятности, не ведутъ и вести не могутъ. Такая ужь ихъ философія, значитъ объ ихъ политическихъ убжденіяхъ и толковать нечего. Относясь совершенно индиферентно къ общественному интересу, либеральные филистеры, однако, не вполн и исключительно предаются безмятежнымъ радостямъ своей животной жизни. У нихъ есть также кое-какіе умственные коньки, на которыхъ они очень любятъ покататься въ часы досуга и отдохновенія. Однимъ изъ такихъ любимыхъ коньковъ является, разумется, какъ читатель и самъ можетъ догадаться, вопросъ о любви и о взаимныхъ отношеніяхъ двухъ любящихъ субъектовъ. Тема когда-то весьма плодовитая, но теперь, къ несчастію, почти совершенно истощенная неразсчетливою и слишкомъ уже неумренною эксплуатаціею мыслящихъ филистеровъ. Разумется и Вальтеръ занимается изслдованіемъ этого вопроса и пишетъ по этому поводу какой-то очень хорошій-романъ, за который его подвергли даже шестимсячному заключенію. Въ этомъ роман развивается весьма старая и престарая мысль, что любовь должна быть свободна и что два любящіе субъекта должны соединиться узами брака, презирая мннія и обычаи свта. Мысль, какъ видите, прекрасная, но, разумется, если филистеры ограничиваются только тмъ, что публично высказываютъ ее, не мало не заботясь о томъ, чтобы приложить ее къ практической жизни, то они еще ровно ничего не длаютъ. И безъ нихъ теперь всякій очень хорошо знаетъ, что приносить любовь въ жертву глупому капризу или пустому тщеславію — неразсчетливо и безсмысленно, точно также, какъ и безъ нихъ всякій знаетъ, что таскать платки изъ чужого кармана скверно, а лгать безнравственно. Но неужели вы назовете человка, который проповдуетъ неприкосновенность чужихъ платковъ, а при случа весьма любезно таскаетъ ихъ изъ кармана своего ближняго, человкомъ, твердо проводящимъ въ жизнь свои убжденія и принципы? А между тмъ, совершенно также поступаютъ филистеры: они проповдуютъ, что любовь должна соединять любящія сердца, не смотря на мннія и обычаи свта, но чуть дло касается ихъ собственныхъ особъ, они со слезами и воздыханіями приносятъ любовь въ жертву этимъ мнніямъ и обычаямъ. Такъ поступилъ Фрицъ Гутманъ и Шарлота, такъ готовы были поступить Вальтеръ и Амелія, если бы только баронъ Тухгеймъ во время и кстати не умеръ. Когда отецъ Амеліи длаетъ Вальтеру намекъ, что онъ не потерпитъ неравнаго брака своей дочери-баронессы съ сыномъ лсничаго, Вальтеръ постыдно ретируется назадъ и перестаетъ являться къ барону. И такъ постоянно поступаютъ филистеры, и поступать иначе они едва ли могутъ, по самой сущности своего характера. Вся ихъ дятельность опредляется и регулируется потребностями и побужденіями почти одинаковыми по своему достоинству и значенію, вытекающими изъ одного и того же общаго источника — узкаго и недальновиднаго эгоизма, потому отдавать какое бы то ни было предпочтеніе одному побужденію предъ другимъ, считать одну потребность боле, а другую мене возвышенной, нтъ ни малйшихъ основаній. И вотъ филистеръ постоянно колеблется, борется, недоумваетъ и, вслдствіе этого, охаетъ и страдаетъ. Вс эти оханія и страданія придаютъ филистерамъ обыкновенно весьма трагическій характеръ. Глядя на нихъ и слушая ихъ элегическія тирады, въ самомъ дл можно подумать, что это и ни всть какіе мученики. А если разобрать дло хорошенько, то окажется, что все это мученичество и весь этотъ трагизмъ есть ничто иное, какъ весьма комическое недоумніе сытаго буржуа, ломающаго себ голову надъ ршеніемъ диллемы: хать ли ему вечеромъ въ оперу или въ балетъ, заказать ли ему къ десерту такихъ фруктовъ или другихъ, явиться ли на балъ въ палевыхъ или въ блыхъ перчаткахъ? Все это, разумется, такія мелочи, о которыхъ и говорить не стоитъ, но вотъ этими-то мелочами и наполнена вся жизнь добродтельныхъ филистеровъ и исчерпывается вся ихъ дятельность. И эти-то пустые и мелочные люди наивно считаютъ себя какими-то возвышенными идеалистами, какою-то ‘солью земли’, и они имютъ наглость величать себя представителями и проводниками ‘хорошихъ идей’, и они осмливаются воспвать хвалебные гимны любви къ человчеству. Когда они говорятъ о ‘хорошихъ идеяхъ’, они не безусловно лгутъ, эти идеи дйствительно засли въ ихъ голов, хотя они относятся къ нимъ совершенно индиферентно, но когда они толкуютъ объ обуревающей ихъ любви къ человчеству, они клсвещутъ на себя самымъ безсовстнымъ образомъ. На могил филистера-консерватора, барона Тухгейма, филистеръ-либералъ Вальтеръ восклицаетъ: ‘любовь, жившая въ этомъ сердц (т. е. въ сердц барона Тухгейма), которое когда-то билось такъ горячо и теперь смолкло на вки, не будетъ похоронена въ могил, она живетъ во мн, въ васъ, въ каждомъ человк, котораго душа способна сочувствовать страданію, котораго рука открывается при голос нищеты… Эта любовь — лучшее достояніе человчества, она безсмертна какъ само человчество!….’ Можетъ быть, это и правда, но только идеальная любовь, вытекающая, впрочемъ, изъ факта весьма реальнаго: изъ сознанія и пониманія солидарности человческихъ интересовъ, чужда сердцу филистеровъ, потому что имъ чужда и самая идея о солидарности интересовъ. Правда, эта идея сидитъ въ ихъ головахъ, но они относятся къ ней, какъ къ какой-то отвлеченной формул, они видятъ въ ней только научную проблемму, а не практическое правило жизни. Если бы любовь, о которой говоритъ Вальтеръ, дйствительно гнздилась въ сердц барона Тухгейма, если бы его ‘душа способна была сочувствовать страданію и рука открывалась бы при голос нищеты’, то отчего бы обднть и раззориться его крестьянамъ и работникамъ? Еслибы эта любовь дйствительно жила въ самомъ Вальтер, какъ онъ увряетъ, то могъ ли бы онъ негодовать на Лео за то, что послдній жертвуетъ этой любви своими личными привязанностями и связями? Могъ ли бы онъ находить ‘утшеніе, успокоеніе и радость’ въ томъ пресловутомъ ученіи о шеренг, до котораго додумался его бдный умъ? Могъ ли бы онъ считать господина Тухгейма своимъ другомъ и просить Лео примирить барона съ банкиромъ Зонненштейномъ? (Стр. 480, т. I).
Мы видли, какъ относятся филистеры къ общественному длу съ одной стороны, и къ практической рутин съ другой. Для полноты паралели намъ слдуетъ теперь показать, какъ относятся филистеры къ нравственнымъ принципамъ и къ женщинамъ. Но мы думаемъ, что взгляды ихъ на нравственные принципы ужо достаточно выяснились изъ всего того, что было сказано объ нихъ выше. Они, какъ и люди будущаго, отдаютъ всегда предпочтеніе тому нравственному принципу, которымъ охраняется интересъ большей важности передъ принципомъ, охраняющимъ интересъ меньшей важности. А такъ какъ интересы, касающіеся ихъ личнаго комфорта и спокойствія, они считаютъ несравненно важне всякихъ общественныхъ интересовъ, выходящихъ изъ тснаго круга ихъ узкоэгоистическихъ выгодъ, то, разумется, каждый разъ когда имъ приходится длать выборъ между двумя сталкивающимися нравственными правилами, они, безъ колебанія, отдаютъ предпочтеніе тому, которое иметъ въ виду охраненіе интересовъ первого рода, а отнюдь не второго. Потому они негодуютъ на Лео, когда онъ обнародываетъ письмо принца, похищенное у послдняго Фердинандомъ Липпертомъ, они возстаютъ на него, когда онъ заставляетъ барона Тухгейма разорвать свои связи съ банкиромъ Зонненштейномъ, они считаютъ его испорченнымъ и неблагодарнымъ эгоистомъ, когда онъ, увлеченный идеями Туски, жертвуетъ собою, своею жизнію и карьерою ради совершенно, повидимому, чуждыхъ ему интересовъ тухгеймскихъ рабочихъ, они отворачиваются отъ него съ ужасомъ и презрніемъ, когда онъ ршается принести въ жертву общественному длу любовь и репутацію Сильвіи. Съ мщанской точки зрнія это страстное желаніе стать выше мелкихъ привязанностей и личныхъ симпатій, чтобы свободне идти къ осуществленію общественнаго блага,— длается преступленіемъ.
Поэтому, когда Лео говоритъ Вальтеру, что онъ смотритъ на барона, какъ на орудіе для достиженія своихъ цлей, или правильне для осуществленія своихъ политическихъ идей, Вальтеръ ‘въ горестномъ раздраженіи’ восклицаетъ: ‘какъ, Лео, человкъ, которому мы такъ много обязаны…’ ‘которому ты такъ много обязанъ’, поправляетъ его Лео.— ‘Все равно, этотъ человкъ долженъ быть для тебя священнымъ, если ты еще сколько нибудь способенъ чувствовать но человчески!’ (I. I, стр. 429). Вотъ вамъ образчикъ нравственной философіи этихъ добродтельныхъ идеалистовъ! Въ сущности вся эта философія сводится къ тому, что, молъ, своя рубаха къ тлу ближе и потому, пусть лучше человкъ утонетъ на нашихъ глазахъ въ рк, лишь бы намъ не замочить рукава своей рубашки. Разсчетливо и дальновидно!
Въ тхъ же случаяхъ, когда сталкиваются нравственныя правила, относящіяся къ одному и тому же интересу, къ интересу индивидуальнаго, личнаго спокойствія, филистеры, какъ мы сказали выше, дйствуютъ въ потемкахъ и, не руководствуясь никакимъ твердымъ критеріумомъ, выбираютъ на удачу тотъ или другой принципъ. Иногда они жертвуютъ любовью къ какой нибудь прекрасной дв родительской привязанности, иногда родительскую привязанность приносятъ въ жертву этой любви, иногда голосъ своего сердца они считаютъ боле важнымъ, чмъ голосъ общественнаго мннія, — иногда на оборотъ. Но какъ бы они не поступали, они дйствуютъ при всхъ подобныхъ столкновеніяхъ исключительно подъ вліяніемъ узкихъ соображеній о своемъ личномъ счастіи, или о счастіи двухъ, трехъ близкихъ имъ лицъ. Поэтому, мы нисколько не негодуемъ на Фрица и Шарлотту, отказавшихся отъ любви, ради мнній и обычаевъ свта, но мы также нисколько и не восхищаемся Люси Бертенъ (въ ‘Возмутительномъ брак’), которая пренебрегла этими мнніями и обычаями ради любви своей къ Франсуа. Когда Фрицъ Гутманъ отказывался отъ любви Шарлотты, онъ разсуждалъ такимъ образомъ: ‘женившись на сестр барона, я долженъ буду поссориться съ ея гордымъ братомъ, къ которому я искренно привязанъ и вооружу противъ себя весь свтъ. Баронъ сгонитъ меня съ мста и ни одинъ дворянинъ не приметъ моихъ услугъ. Дерзкій плебей, оскорбившій вковыя преданія патриціевъ, отшатнувшійся отъ плебса, благодаря своему неровному браку,— ни въ комъ и нигд не встртитъ помощи и поддержки. Нищета и бдность съ одной стороны, презрніе и насмшки съ другой — вотъ жизнь, которую готовитъ мн этотъ союзъ. По силамъ ли она будетъ Шарлотт? Въ состояніи ли она будетъ выдержать постоянную борьбу съ людьми и нищетою? Не превратитъ ли подобная обстановка нашу поэтическую любовь — во взаимную вражду и даже ненависть’? Посл такихъ и подобныхъ имъ разсужденій онъ ршился отказаться отъ Шарлотты и удовольствовался Мальхенъ. Но нашему мннію, ршеніе это было весьма благоразумно и разсужденія Фрица весьма основательны. Когда дворянка Люси Бертенъ ршилась выйдти замужъ за крестьянина Франсуа, она разсуждала такимъ образомъ: ‘мн двадцать лтъ, я люблю и любима, теперь я только начинаю наслаждаться жизнію, зачмъ мн отказываться отъ своего счастія? Отказавшись отъ Франсуа, я, правда, сохраню свою репутацію во мнніи моихъ родственниковъ, которыми я нисколько не дорожу, но за то я обреку себя и обреку безвозвратно на скучную, томительную, безсодержательную жизнь, на вчную тоску и одиночество, ко всему этому должно присоединиться еще неизбжное раззореніе моего бднаго семейства, гнушающагося полевою работою, какъ занятіемъ, несовмстнымъ съ дворянскимъ званіемъ. Напротивъ, если выйду замужъ за Франсуа, у меня явится цль въ жизни, передо мною откроется неизсякаемый источникъ семейныхъ радостей и утшеній, я не буду больше скучать, и мн можно будетъ заниматься всмъ, чмъ я хочу. Франсуа и я будемъ вмст трудиться и мы скоро поправимъ наше разстроенное состояніе. Поля наши уже никогда боле Не будутъ стоять невспаханными, огородъ невоздланнымъ, садъ не заростетъ травой. Отвратительная бдность изчезнетъ и мы заживемъ припваючи. Правда, надо мною будутъ смяться гг. Бурдоны, Гавели, Бокъ и Горены, но что общаго у меня со всми этими господами? Ихъ общество давно уже меня стсняетъ, поэтому, чмъ скоре я перестану туда являться, тмъ для меня будетъ лучше’. Посл такихъ соображеній Люси не могла колебаться, и она вышла за Франсуа. Мы находимъ, что героиня ‘Возмутительнаго брака’ разсудила весьма благоразумно и поступила весьма основательно, но мы все-таки не видимъ ничегогероическаго въ этомъ поступк, и мы все-таки недоумваемъ, чмъ Люси отличается отъ Шарлотты Тухгеймъ и Фрица Гутмана, мы даже не понимаемъ, чмъ она отличается отъ своей кузины Орели-Бурдонъ, отъ своей сестры Клариссы, отъ мадмуазель Бокъ и отъ всей шаваньеской компаніи вообще. Все это одни и тже добродтельные мщане, вылитые но одной и той же мрк и смотрящіе на весь міръ съ точки зрнія своихъ узкихъ филистерскихъ интересовъ. Люси, въ надежд доставить себ довольную и счастливую жизнь, выходитъ замужъ за Франсуа, Орели, въ той же надежд, длается женою Гавеля, Гавелъ, въ интересахъ своего комфорта, женится на. Орели, въ интересахъ своего личнаго счастія, заводитъ себ любовницу и потомъ отравляетъ ее, Горенъ, въ тхъ же интересахъ, копитъ деньги, обманываетъ крестьянъ и барышничаетъ, мадмуазель Бокъ — сплетничаетъ и шпіонитъ и т. д., и т. д. Всми этими людьми, какъ ни различны но вншнему виду ихъ дйствія, руководитъ исключительно узкій, себялюбивый разсчетъ, односторонній, недальновидный эгоизмъ, вс они относятся совершенно индиферентно ко всему, что лежитъ вн круга ихъ мелочныхъ интересовъ, что не касается непосредственно ‘ихъ рубахъ’. Моралисты, обманываясь вншнею формою ихъ дятельности, не хотятъ ставить ихъ на одну доску, и считаютъ своею обязанностью награждать однихъ и порицать другихъ. Но моралисты ошибаются, они смотрятъ на. Филистеровъ совсмъ не съ той точки зрнія, съ которой были бы должны смотрть. Очень можетъ быть, что съ политической точки зрнія однихъ филистеровъ слдуетъ поощрять, другихъ карать и преслдовать, но съ нравственной, съ которой не долженъ сходить моралистъ, ихъ ршительно нельзя ни хвалить, ни порицать. Вс они служатъ и поклоняются одному мамону, вс они въ одинаковой мр пошлы, мелочны и недальновидны.
Но если пошлость и мелочность филистеровъ такъ рзко выступаетъ наружу въ ихъ отношеніяхъ къ нравственнымъ правиламъ и принципамъ, то она еще рзче обнаруживается во взаимныхъ отношеніяхъ филистерствующихъ мужчинъ и женщинъ. Отношенія эти весьма назидательны и он отчасти объясняютъ намъ, почему умственное развитіе и совершенствованіе мужской половины рода человческаго такъ туго и такъ мало распространяется на его женскую половину. Филистеръ, влюбившись въ женщину, или таетъ передъ нею въ восторг и обожаніи и вс свои разговоры съ нею наполняетъ изліяніями нжныхъ чувствованій и описаніями различныхъ состояній своей взволнованной души, или же онъ относится къ ней свысока, какъ къ какому-то низшему существу, къ какому-то полу-идіоту, которому можно городить всякую чепуху,— не равно ничего но пойметъ, а благодарить за вниманіе будетъ.
Читатель, вроятно, не забилъ еще, какъ и о чемъ разговаривалъ Феликсъ Гольтъ съ Эстеръ. Изъ приведенной выше выписки онъ могъ видть, что здсь и помину не было ни о какихъ нжныхъ изліяніяхъ и трогательныхъ восхваленіяхъ. Гольтъ отнесся къ Эстеръ, такъ какъ долженъ относиться каждый боле развитый человкъ къ мене развитому, — безо всякихъ ужимокъ и кривляній. Не поддлываясь подъ ея вкусы, не льстя ея тщеславію, не кокетничая съ нею, онъ старается представить ей всю пошлость и мелочность ея стремленій, всю мизерность и ничтожность цлей ея жизни и указываетъ ей на цли боле человческія, боле возвышенныя. Онъ не изъясняется передъ нею въ любви, не экзальтируетъ ея чувственности, не забавляетъ ее той глупой, безцльной болтовнею, которая считается обыкновенно необходимымъ атрибутомъ всякихъ любовныхъ свиданій, онъ не хлопочетъ о томъ, чтобы внушить ей нкоторыя чувствованія къ своей особ, онъ хлопочетъ только о томъ, чтобы поставить ее на одинъ умственный уровень съ собою, чтобы сдлать свои стремленія и своя задачи — ея стремленіями, ея задачами, и онъ достигаетъ своей цли. Эстеръ начинаетъ размышлять и относиться критически къ своей собственной особ и къ окружающимъ ее явленіямъ, изъ пустой тщеславной двушки, все честолюбіе которой состояло въ томъ только, чтобы вести себя по правиламъ чистокровной леди, она сдлалась мыслящею женщиною и стала стыдиться своихъ прежнихъ взглядовъ на жизнь. Вотъ настоящія отношенія мыслящаго человка къ любимой женщин. Похоже ли это хоть сколько нибудь на ту милую, невинную, голубиную воркотню, которою обыкновенно тшатъ женщинъ влюбленные филистеры? Похоже ли это хоть сколько нибудь на отношенія къ той же Эстеръ влюбившагося въ нее Гарольда Трансома? Пробгите вс ихъ разговоры (стр. 436, 437, 447, 448 и др.) — и вы не найдете въ нихъ ни одного путнаго слова, не встртите ни одной сколько нибудь серьезной мысли. Хорошо еще, что Эстеръ познакомилась съ Феликсомъ Гольтомъ раньше, чмъ съ Трансомомъ, только эта счастливая случайность и спасла се отъ этой прискорбной и пошлой роли, которую наставляютъ играть женщину влюбленные филистеры. Поэтому глупая болтовня Гарольда и та глупая обстановка, которою онъ окружилъ ее, уже не удовлетворяли Эстеръ. ‘Она не могла не сознавать, говоритъ авторъ, хотя и смутно, что любовь этого человка (Гарольда), хотя конечно нелишеннаго привлекательности, придавала всмъ ея мыслямъ о будущемъ какую-то нравственную мелочность. Она, быть можетъ, не была въ состояніи ясно опредлить то впечатлніе, которое производило на нее все окружающее, но ей невольно казалось, что неожиданное счастіе, улыбнувшееся ей, должно было навки уничтожить т высшія стремленія, которыя мало по малу начинали пробуждаться въ ней. Вся жизнь какъ бы размнялась на мелкую монету, такъ чувствуетъ себя юный студентъ, который полагая, что для полученія ученой степени необходимо написать диссертацію и выказать вс свои способности, узнаетъ, что профессоръ ожидаетъ не ученой диссертаціи, а двадцать семь фунтовъ, десять шиллинговъ и шесть пенсовъ, на англійскія деньги’ (стр. 434). Счастіе для Эстеръ, что она, хотя смутно, но все-таки могла еще это понять, но большинство женщинъ, при той обстановк, которая обыкновенно ихъ окружаетъ, никогда этого не пойметъ. Филистерское воспитаніе и отстраненіе отъ общественной дятельности, длаетъ ихъ весьма снисходительными слушательницами всякаго рода глупостей и пошлостей. Для нихъ, непривыкшихъ серьезно думать и неинтересующихся ничмъ, что выходитъ изъ круга самыхъ обыденныхъ и пошлыхъ мелочей домашней жизни, пріятно и весело слушать голубиную болтовню своихъ вздыхателей. Вздыхатели пользуются этимъ, и такимъ образомъ одинъ изъ лучшихъ и счастливйшихъ періодовъ въ жизни женщины — тотъ періодъ, когда вс силы ея психической природы возбуждены и наэлектризованы, когда она готова съ безусловнымъ довріемъ и полнымъ вниманіемъ выслушивать каждое слово любимаго человка, когда она всего способне къ развитію, — этотъ періодъ тратится на пустяки, проводится въ безсмысленномъ варьированіи безсмысленныхъ любовныхъ романсовъ. Послушайте, напримръ, какія умныя рчи говорятъ два влюбленные героя мщанства въ роман Андре Лео: ‘Возмутительный бракъ.’ Люси и Франсуа пылаютъ другъ къ другу нжною страстью, и, какъ всегда водится въ подобныхъ случаяхъ, назначаютъ другъ другу тайныя свиданія, — и вотъ въ какихъ назидательныхъ разговорахъ проводятъ они время на этихъ тайныхъ свиданіяхъ:
— ‘А вотъ и вы, восклицаетъ Франсуа при вид Люси,— ‘я боялся, что вы не придете! какъ вы добры, мамзель Люси!’
— ‘Я вамъ общала’, отвчаетъ она.
— ‘О, я не васъ обвинялъ! Я думалъ, что вамъ помшаютъ уйти, или что вы, можетъ быть, больны, словомъ я не могъ поврить, что я васъ увижу, потому что счастіе было слишкомъ велико!’
— ‘Вы слишкомъ восторженны’, возражаетъ она на это трогательное изліяніе.
— ‘Вы находите? отвчаетъ герой, — скажите же мн, какъ быть, чтобы вы не находили во мн ничего дурного’.
Но героиня, вмсто того, чтобы исполнить эту телячью просьбу своего скромнаго обожателя, считаетъ за лучшее вести разговоръ въ прежнемъ тон и потому отвчаетъ ему:
— ‘Вы слишкомъ пылки во всемъ, это меня удивляетъ и безпокоитъ. Говорятъ, что пылко, то скоро проходитъ’.
— ‘Это неправда, вскричалъ онъ,— и вы этого не думаете, мамзель Люси. Вы думаете, что любить много, значитъ скоро перестать любить? Ахъ, мамзель Люси, рки текутъ съ тхъ поръ, какъ существуетъ міръ, и все-таки наполнены водою’.
— ‘Наши чувства не неисчерпаемы, сказала Люси улыбаясь, мы очень измняемся — вы это знаете’.
— ‘Нтъ я этого не думаю…’ ну и такъ дале — нсколько страницъ все въ томъ же род. Такъ бесдуютъ любовники, пока они еще не объяснились,— пока еще ‘роковое слово’ не сорвалось съ ихъ губъ, пока еще, ‘роковая тайна’ въ ихъ сердцахъ. Но вотъ ‘роковое слово’ произнесено, ‘роковая тайна’ — разоблачена, теперь, повидимому, не предстоитъ ни малйшей надобности говорить обиняками, аллегоріями и тратить свое остроуміе на весьма прозрачные намеки, теперь, повидимому, можно объясняться по человчески и выйдти изъ тупой роли заигрывающихъ голубковъ. Какъ же! Тутъ вотъ и начинается пніе романсовъ и однообразное варьированіе все одной и той же весьма неблагодарной темы о томъ, какъ ‘я тебя люблю и какъ ты меня любишь, и какъ хорошо и весело любить.’ Герои ‘Возмутительнаго Брака’, узнавъ, что они любятъ другъ друга, ведутъ между собою такую бесду.
— ‘Неужели это правда, мамзель Люси, что вы любите меня?..’
— ‘Да, Мишель! о! да, я васъ люблю! вы не хотли этого угадать и теперь разв не хотите врить?’
— Да, я врю! Я видлъ… я повторялъ себ это цлый день! Я снялъ со скамьи то, что вы написали и глаза мои не видятъ ничего другого, уши мои слышатъ только: Мишель, и я также васъ люблю!, а все-таки я не совсмъ это понимаю. Мн кажется, что это сонъ. Скажите мн опять, Люси, что вы любите меня. О! это однако справедливо, что такое великое счастіе досталось мн! Когда я поцловалъ васъ сейчасъ, моя Люси, я почувствовалъ, что вы меня любите. Какъ это сдлалось, Боже мой! Неужели достаточно любить для того, чтобы быть любимымъ!
— ‘Да, Мишель, можетъ быть, я не знаю! о! какъ я счастлива, что вижу васъ такимъ счастливымъ!’
— ‘А гд я найду возможность, чтобы доставить вамъ счастіе, моя Люси? О! я постараюсь, чтобы вамъ досталось лучшее счастіе на земл! Люси, Люси, моя Люси!’
— ‘Мишель, Мишель!..’ ну и т. д., и т. д. Неправда ли, какъ все это занимательно и назидательно.
Еще трогательне и назидательне разсуждаютъ влюбленные герой и героиня въ послднемъ роман Жоржъ-Занда (мадмуазель Мерксмъ). Замтимъ при этомъ, что Жоржъ-Зандъ хочетъ представить свою героиню женщиною умною и съ возвышенными стремленіями, герой (отъ имени котораго ведется разсказъ) тоже считаетъ себя человкомъ умнымъ и съ возвышенными стремленіями, но, Боже мой, что за неподражаемыя глупости они говорятъ! Читая ихъ разговоры можно подумать, что читаешь переписку двухъ сумасшедшихъ. Герой напрягаетъ вс свои усилія, чтобы уврить героиню, что она совершенство, и что онъ пылаетъ къ ней самою восторженною любовью, героиня смущается, теряется и старается уврить его въ противномъ, но старается такъ неловко, что герой еще боле убждается въ своемъ возвышенномъ о ней мнніи. Потомъ наконецъ и сама героиня убждается, что она совершенство и принимаетъ любовь своего обожателя, тогда начинаются взаимныя изліянія въ род тхъ, образцы которыхъ мы привели выше, разница только та, что Франсуа и Люси изъясняются простымъ и удобопонятнымъ языкомъ, а мадмуазель Меркемъ и ея женихъ — вычурнымъ и напыщеннымъ.
Теперь сравните отношенія влюбленнаго филистера къ любимой женщин, съ отношеніями Лео и Сильвіи, съ перваго же раза Лео начинаетъ обращаться съ нею не какъ съ женщиною, способною быть только самкою, а какъ съ женщиною, способною мыслить. Онъ не таитъ отъ нея своихъ ‘ хорошихъ идей ‘, напротивъ, онъ старается привить ихъ къ ней, и подъ его вліяніемъ она начинаетъ заниматься общественными вопросами и читаетъ политическія брошюры. Сильвія развивалась необыкновенно быстро, быстре даже, чмъ думалъ Лео, — не прошло и года съ ихъ знакомства, а она уже была, какъ говорится, au courant всхъ тхъ вопросовъ и сомнній, которые волновали въ то время умы наиболе развитыхъ мужчинъ. ‘Кто подумалъ бы, съ удивленіемъ спрашивалъ себя Лео,— что изъ романической двушки можетъ развиться политикъ? Но, разумется, продолжаетъ онъ,— серьезный умъ долженъ обратиться рано или поздно къ высшимъ вопросамъ, которые могутъ представиться человку, а кто разъ заглянулъ въ загадочное лицо сфинкса, — того приковываетъ какое-то обаяніе, онъ долженъ идти дале но опасному пути, долженъ подыматься выше и выше, какъ бы вороны и галки ни каркали вокругъ него, какъ бы грозно по раскрывалась пропасть подъ его ногами.’
А кто знаетъ, быть можетъ, и у Амеліи и у мадмуазель Меркомъ былъ умъ серьезный ‘который могъ бы обратиться рано или поздно’ ‘къ высшимъ вопросамъ?’ Кто знаетъ, быть можетъ, и он, разъ заглянувъ ‘въ загадочное лицо сфинкса,’ были бы также охвачены тмъ ‘обаяніемъ’, о которомъ говоритъ Лео,— и также пошли бы но ‘опасному пути’ и ‘подымались бы нее выше и выше’, не обращая ни малйшаго вниманія на галокъ и воронъ. Но въ томъ-то и бда, что никто изъ ихъ поклонниковъ и обожателей не счелъ за нужное занимать ихъ умъ серьезными вопросами и показывать имъ ‘загадочное лицо’ сфинкса.— Почему? Да потому, вроятно, что и сами-то вздыхатели и обожатели ни разу не заглядывали въ это загадочное лицо, потому что и сами-то они никогда серьезно не относились къ ‘высшимъ вопросамъ’. Ихъ ‘хорошія идеи’ — это только парадная одежда, противъ воли напяленная на ихъ плечи неумолимымъ случаемъ. Они смшны и отвратительны въ этомъ наряд, быть можетъ, они сами инстинктивно это сознаютъ, и оттого предпочитаютъ являться къ своимъ любезнымъ не въ парадномъ костюм, а въ простомъ, затрапезномъ халат. Говоря по правд, разв ихъ практическія стремленія, разв ихъ жизненныя задачи чмъ нибудь отличаются отъ практическихъ стремленій и жизненныхъ задачъ ихъ возлюбленныхъ? О чемъ же они будутъ проповдывать и чему учить? Имъ нечего проповдывать, имъ нечему учить.
Но, какъ бы то ни было, а все-таки благодаря филистерамъ, лучшій моментъ въ жизни женщины пропадаетъ за даромъ, — возбужденныя силы тратятся по пустякамъ, размниваются на мелкую монету, и одинъ изъ тхъ немногочисленныхъ шансовъ, которые иметъ въ настоящее время женщина — развиться и сдлаться полезнымъ членомъ общества, — теряется для нея безвозвратно. А между тмъ, примръ Сильвіи и Эстеръ весьма наглядно показываетъ, какъ легко женщина, подъ вліяніемъ хорошихъ идей, можетъ сдлаться хорошимъ человкомъ, какъ она воспріимчива къ этимъ идеямъ и съ какою глубокою искренностью и самоотверженностью она готова служить имъ. Но скажутъ филистеры, вдь это только частные и, быть можетъ, совершенно исключительные случаи, Сильвія и Эстеръ — избранныя натуры, личности, выдающіяся изъ ряда вонъ, ихъ нельзя ставить въ примръ обыкновеннымъ людямъ, неправда, это совсмъ не исключительные случаи, и Сильвія и Эстеръ совсмъ не избранныя натуры, это самыя обыкновенныя и незамчательныя личности, вся ихъ заслуга въ томъ только и состоитъ, что одна Изъ нихъ полюбила не доктора Паулуса, а доктора Лео, а другая — не Гарольда Трансома, а Феликса Гольта. Но объ этомъ мы скажемъ ниже, а теперь поговоримъ съ филистерами объ общей впечатлительности женщинъ къ воспріятію ‘хорошихъ идей’.
Подъ общею впечатлительностью человка къ воспріятію ‘хорошихъ идей’, мы будемъ подразумвать не только способность его легко и быстро усвоивать себ эти идеи теоретически, по и готовность осуществлять ихъ на практик. Въ какой степени одарена современная женщина этой способностію? Чтобы отвчать на этотъ вопросъ, необходимо пояснить семейное и общественное положеніе женщины. Что даетъ наша жизнь мужчин и что даетъ женщин? Все, или почти все — первому, ничего, или почти ничего — второй. Главная роль въ семь принадлежитъ мужчин, онъ ее содержитъ, слдовательно, онъ и экономическій глава ея, на ея благосостояніе онъ смотритъ, какъ на созданіе своихъ рукъ, потому, разумется, онъ больше долженъ любить его и дорожить имъ. Эта любовь весьма естественна и понятна, и въ женщин, живущей на чужой счетъ, она никогда не можетъ быть такъ сильна какъ въ мужчин. Отсюда, быть можетъ, происходитъ то легкомысленное отношеніе къ семейному имуществу, за которое такъ часто упрекаютъ втреныхъ женъ. Но разв, при настоящемъ экономическомъ положеніи женщины въ семь, она можетъ относиться къ нему иначе? Пользуясь въ семь властью, значеніемъ и вліяніемъ, пользуясь всми семейными радостями, утхами и наслажденіями, мужчина этимъ не ограничивается: семейныя радости и семейныя заботы наполняютъ только одну часть его жизни, и часть весьма незначительную, другая, боле значительная, наполняется другими интересами, другою дятельностью, представляющеюся несравненно боле привлекательною, чмъ дятельность въ узкой сфер чисто-семейныхъ отношеній. Онъ торгуетъ и ворочаетъ огромными капиталами, орудуетъ промышленными предпріятіями, занимается политикою, ршаетъ вс важнйшіе общественные вопросы, производитъ научныя изслдованія и открытія, однимъ словомъ, ему открыты вс сферы дятельности и теоретической и практической, самые разнообразные интересы наполняютъ его жизнь, ему почти некогда отдыхать, скучать и хандрить. Постоянно въ оживленіи, постоянно чмъ нибудь занятый, постоянно преслдуя какую нибудь цль, съ неистощимымъ запасомъ всевозможныхъ предпріятій и задачъ, онъ иметъ весьма много данныхъ для того, чтобы привязаться и страстно и нжно полюбить свое филистерское существованіе, для того, чтобы считать себя довольнымъ и счастливымъ. Но что иметъ женщина? Настолько ли разнообразна и оживлена ея жизнь, чтобы нжно и страстно она могла привязаться къ своему настоящему?
Большая часть интересовъ, волнующихъ и занимающихъ мужчину, совершенно чужда и недоступна для женщины. Изъ всхъ сферъ человческой дятельности ея вполн открыта только одна чисто семейная, этою сферою ограничивается весь кругъ ея любви, привязанностей, заботъ и интересовъ. Привязанность къ родителямъ, дтямъ и супругу, любовь къ родителямъ, дтямъ и супругу, заботы о родителяхъ, дтяхъ и супруг, вотъ вамъ и вс ея жизненныя цли, вотъ вамъ вс радости я наслажденія ея существованія, Но что, если родители ея умерли, а мужа она себ еще не нашла? Что ей тогда длать, чмъ заняться, какъ разнообразить свою монотонную жизнь? Искать мужа, искать любви и въ ожиданіи этой счастливой находки, развлекать себя всякими пустяками, къ которымъ нельзя, разумется, серьезно привязаться^ создавать себ мнимыя потребности и скучать, скучать, безнадежно скучать… Что можетъ быть ужасне, невыносиме этой жизни? Однако, привычка заставляетъ ее только забывать о своихъ мучительныхъ и ни для кого невидимыхъ психическихъ страданіяхъ, но но уменьшаетъ ихъ тяжести. Бываютъ минуты, когда къ ней возвращается сознаніе ея ужаснаго положенія, когда она какъ будто пробуждается отъ соннаго отупнія и тогда она чувствуетъ ихъ во сто разъ сильне, эти минуты сознанія съ лихвою искупаютъ часы и годы забвенія. Посмотрите на жизнь всхъ этихъ Амалій, Эммъ, Кларисъ, Люси, Орели и безчисленнаго множества другихъ героинь мщанскихъ романовъ: разв это жизнь, разв это человческая жизнь? Нтъ, это какое-то жалкое прозябаніе, полное скуки и однообразія, только любовь и является какимъ-то благословеннымъ оазисомъ среди этого утомительнаго странствованія но песчанымъ пустынямъ. Но вдь не вс же такъ счастливы, чтобы напасть на этотъ оазисъ, изъ пяти упомянутыхъ здсь женщинъ только дв удостоились этой встрчи. Да наконецъ, и оазисъ этотъ доставляетъ только временное облегченіе, временное утшеніе. Оставаться въ немъ вчно нельзя, нужно идти дальше, а дальше опять все таже степь, все таже однообразная, безплодная пустыня.
Однако, хотя любовь, какъ ненормальное, экзальтированное состояніе нашихъ чувствъ, не можетъ продолжаться постоянно, хотя наслажденія, доставляемыя ею, кратковременны, и не могутъ надолго поглощать собою всей жизни и дятельности человка, однако женщина ищетъ ея, какъ единственнаго спасенія, какъ единственнаго выхода изъ своего отвратительнаго положенія. ‘Если я не выйду замужъ, говорила сама себ Люси — героиня ‘Возмутительнаго брака’,— что же я буду длать?’ Мамзель Бокъ — старая два, деревенская сплетница и наушница, отвратительнйшее и несноснйшее созданіе, представлялась ей, какъ первообразъ ея будущности. Она затрепетала отъ ужаса. Такимъ взоромъ, какимъ разсматриваютъ бездну, Люси мысленно стала разбирать теперь вс подробности этой отвратительной жизни, безъ любви, безъ радостей, безъ уваженія, безъ подноры, безъ счастія. ‘Какъ! говорила она: будущее, раздающее жизнь людямъ, ничего не принесетъ для меня! Вс дни и вс часы будутъ походитъ одни на другіе. И когда только я почувствую себя готовою для жизни — она уже кончится для меня! жить безъ цли!…’ Люси пришла въ ужасъ, сердце ея сжалось и она заплакала…’ Да, жить безъ цли невыносимо и мучительно, но видть эту цль въ любви, въ одной супружеской любви, неразумно и ошибочно. Влюбленная, глупенькая двочка можетъ еще воображать, будто любовь никогда не кончится, будто она въ состояніи удовлетворить всмъ потребностямъ, всмъ стремленіямъ человческой природы, влюбленная, неопытная двушка можетъ видть въ любви единственный исходъ изъ своего положенія, въ муж — альфу и омегу своей жизни, но когда подобныя мысли и иллюзіи распространяются и проповдуются опытными и серьезными проповдниками, когда люди, взявшіе на себя роль учителей общества и истолкователей общественнаго мннія, обращаются къ женщин и говорятъ ей: женщина, ты создана для любви, ищи ее и наслаждайся ею, она должна быть твоимъ единственнымъ назначеніемъ въ жизни, твоимъ единственнымъ наслажденіемъ и утшеніемъ, мы становимся въ тупикъ и невольно спрашиваемъ себя: что это?— повальное ли тупоуміе, или всеобщій заговоръ противъ счастія женщины?
Никто теперь не сомнвается, что женщина также думаетъ, также чувствуетъ, какъ и мужчина, что тже физіологическіе и психологическіе законы, которые управляютъ дятельностью послдняго, регулируютъ и ея дятельностью, но романисты и большая часть публицистовъ все еще упорно продолжаютъ распвать старыя псни на старую тему о любви. О публицистахъ говорить мы здсь не будемъ — женщины, впрочемъ, мало и читаютъ ихъ, но романисты — это ихъ наставники и оракулы, они начинаютъ слушать ихъ съ 10-ти лтняго возраста и не перестаютъ увлекаться ими до глубокой старости. А между тмъ посмотрите, какіе дикіе, нелпые и рутинные взгляды на женщину и ея назначеніе распространяются и пропагандируются этими оракулами! Если бы они осмлились высказать подобныя идеи въ серьезной стать, ихъ бы сочли вс за невжественныхъ полу-помшанныхъ дураковъ, но они искусно прикрываютъ вздорность и нелпость своихъ мыслей поэтическою формою, художественнымъ изображеніемъ, и имъ все прощается и они даже чествуются и прославляются.
Передъ нами четыре лучшихъ романа четырехъ лучшихъ романистовъ Франціи, Англіи и Германіи, и каждый изъ этихъ романовъ, не смотря на различіе ихъ основныхъ тенденцій, не смотря на различіе національностей, талантовъ и воззрній авторовъ, проводитъ совершенно одинаковые взгляды на назначеніе женщины, представляетъ совершенно одинаковые идеалы своихъ героинь. Взгляды эти резюмируются, какъ мы сказали, тремя словами: назначеніе женщины — любовь, сообразно съ этимъ идеаломъ счастливой будетъ та женщина, у которой вся жизнь, вся дятельность поглощается любовью. Такихъ женщинъ рисуютъ намъ Андрео Лео въ своемъ ‘Возмутительномъ брак’ и Жоржъ Зандъ въ послднемъ, своемъ роман ‘Мадмуазель Меркемъ’.
Устами Люси, г-жа Андрео Лео высказываетъ великую истину, будто ‘главное мсто въ жизни человка должна занимать любовь’. И въ доказательство этой мысли, она заставляетъ свою героиню страдать и мучиться до тхъ поръ, пока ‘священный огонь’ любви не воспылалъ въ ея сердц, а потомъ, когда онъ воспылалъ, испытывать радость и блаженство неописуемыя. Но такъ какъ степень женскаго блаженства и счастія, по понятіямъ романистовъ, должна быть пропорціональна сил горнія этого ‘божественнаго огня,’ то истинная героиня должна непремнно не просто любить, а любить съ препятствіями: вдь сила огня опредляется только количествомъ разрушеннаго и сожженнаго матеріала. Если препятствій много и если любовь всхъ ихъ уничтожитъ и поборетъ, значитъ женщина возвышается до своего идеала и въ награду за это, она надляется многочисленнымъ семействомъ и всяческими радостями и утшеніями до ‘скончанія дній живота своего’. По этому рецепту написанъ ‘Возмутительный бракъ’. Люси тоскуетъ и горюетъ безъ любви. Влюбившись, она длается вполн счастливою. Но предметъ ея страсти — крестьянинъ, а она дворянка, любовь дворянки къ крестьянину — это, по понятіямъ той деревни, въ которой живетъ героиня, величайшій скандалъ, возмутительнйшее неприличіе. Противъ Люси возстаютъ ея родители, возстаютъ ея родственники, возстаютъ сосди, возстаютъ дворяне, возстаютъ крестьяне. Но любовь торжествуетъ надъ всмъ, родители склоняются, родственники примиряются, дворяне и крестьяне очаровываются и восхищаются. Побдивъ столько препятствій, Люси сочетается бракомъ съ Франсуа и теперь жизнь ея становится самою счастливою и радостною Въ семь ея водворяется миръ и согласіе, родители ея изъ чванныхъ бездльниковъ превращаются въ трудолюбивыхъ и скромныхъ работниковъ, безплодныя ноля — въ плодоносныя нивы, садъ заростаетъ пахучими розами, прежняя бдность и нищета смняются радостнымъ довольствомъ. Нжные друзья и подруги, любящій мужъ, крошки-дти окружаютъ Люси, и каждый день приноситъ ей новыя наслажденія, новые восторги. Однимъ словомъ, въ эпилог романа авторъ представляетъ широту счастія, и повергаетъ все это счастіе къ ногамъ своей героини. Отсюда вытекаетъ мораль: что женщина тогда только можетъ достигнуть полнаго счастія, когда она всецло отдается любви. Чтобы сдлать эту мораль удобопонятне и очевидне для своихъ юныхъ читательницъ, Андре Лео заставляетъ Клариссу, сестру Люси, умереть отъ чахотки, за то, что она дожила до 26-ти лтъ и ‘никто не шепнулъ ей ни одного слова любви’. А Орели, колотя была неспособна къ глубокой и серьезной любви, наказуется авторомъ неврностью мужа и въ удлъ ей дается жизнь, преисполненная всяческихъ страданій и несчастій.
— Вотъ чему подвергается женщина, неисполнившая своего назначенія.
Таже тенденція, только въ другой форм, проводится и въ послднемъ роман Жоржъ-Занда.
Героиня романа, мадмуазель Меркемъ, женщина умная, независимая, пользующаяся уваженіемъ всхъ своихъ образованныхъ сосдей и любовью своихъ крестьянъ. Она живетъ въ своемъ замк въ совершенномъ уединеніи, которое раздляетъ съ нею одно только существо — старый ученый Беллакъ. Объ этомъ Боллак шла шва, что онъ все знаетъ и что это самый ученый человкъ во всей окрестности. Ему удалось внушить Меркемъ любовь къ наук и научнымъ занятіямъ. Подъ вліяніемъ этихъ занятій, ея умственный кругозоръ постоянно расширялся и вмст съ тмъ разширялся и кругъ ея интересовъ. Ко она не отдалась этимъ интересамъ такъ всецло и исключительно, какъ ея наставникъ. Научнымъ изысканіямъ она посвящала только свои досуги, главнымъ же предметомъ ея дятельности были хлопоты и заботы о судьб ‘меньшей братіи’. Вотъ что сама она говоритъ о своей жизни и дятельности въ своемъ Каніэльскомъ замк. ‘Моимъ первымъ открытіемъ, когда я воротилась на мою родину и въ мой домъ, было чувство многочисленныхъ обязанностей, создаваемыхъ мн моимъ богатствомъ и моей свободой. Я не имла извиненіемъ озабоченности собственной семьей. Чмъ боле я принадлежала себ, тмъ боле мн слдовало посвящать себя другимъ. Мой ддъ, въ т десять лтъ, въ которые онъ былъ здоровъ и которые провелъ въ отставк, сдлалъ много добраго. Его поразительная доброта и его великіе инстинкты давали ему достаточно познаній. Онъ составилъ маленькую колонію въ Каніэлл, набранную между отборными людьми, изувченными въ войн и возвратившимися къ домашней жизни. Въ свободное время своей старости онъ старался возвысить ихъ умственный уровень, и ему это удалось, но, во время его болзни и во время моего отсутствія нсколько прекрасныхъ стариковъ, его современниковъ умерли, и новое поколніе уже начинало упадать. Пора было заняться ими, дти и внуки, которыхъ благословилъ мой ддъ, сдлались моими. Я это чувствовала и знала, что съ этими людьми слдуетъ дйствовать убжденіемъ и дружбою. Я сдлала привычку подъ предлогомъ прогулки отъ нечего длать проводить каждый день по нскольку часовъ у нихъ, т. е. на мор и вмст съ ними. Они меня не забыли, но думали, что я ухала навсегда. Когда же, напротивъ, они увидли, что я воротилась навсегда, они отдались мн, какъ отдавались адмиралу и сдлались для меня не только обществомъ и привычкою, но средою и семьей, которой я, не колеблясь ни разу, пожертвовала моею наклонностью къ книгамъ и уединенію’. Такъ она упрочила матеріалное благосостояніе колоніи и, посредствомъ лекцій, старалась возвысить умстпештый уровень ея жителей. Подъ ея вліяніемъ они образовали ‘братское общество’, девизомъ котораго было любить другъ друга и помогать другъ другу, не принимая другой награды, кром ‘радости сердца‘.— ‘Но, продолжаетъ мадмуазель Мерксмъ, это вормская Каніэлльская деревушка не была единственнымъ уголкомъ земли, требующимъ моей заботливости. У меня есть большія фермы, которыя я отдаю въ аренду настоящимъ крестьянамъ и гд я уничтожила эксплуатацію богатыхъ надъ бдными. Кром того, у меня есть подъ рукою множество семействъ, разбросанныхъ въ тхъ восхитительныхъ оазисахъ, углубленныхъ въ отлогостяхъ нашихъ обширныхъ равнинъ, въ гнздышкахъ зелени, тни и свжести,— притонъ нищеты и суеврія, тамъ-то живетъ настоящій мелкій землевладлецъ, почти столь же бдный и столь же одинокій, какъ поденьщикъ. Я должна была заниматься этими людьми, я сдлала ихъ благоразумне и счастливе. Наконецъ, у меня есть маленькій кружокъ друзей моего дда между здшнимъ дворянствомъ и буржуазіей. Я не хотла прервать знакомства съ этими семействами, которыхъ адмиралъ любилъ и которымъ онъ покровительствовалъ. Я посвящала имъ нсколько дней и нсколько часовъ. Тутъ-то, признаюсь, я потеряла почти мое время и имла наимене вліянія, — я думала, что примръ доброй жизни, уединенной, занятой серьезно, кротко-счастливой, былъ бы, по крайней мр, зрлищемъ, которое заставило бы подумать нсколько молодыхъ головокъ. Я старалась заставить полюбить во мн истину: я обратила немногихъ. Я только замедлила погибель нсколькихъ, на которую надо смотрть боле съ огорченіемъ, нежели съ негодованіемъ. Со всми этими обязанностями, ршительно принятыми, мн оставалось для науки время очень короткое и довольно часто прерываемое, (Мадмуазель Меркемъ. ‘Собр. Ин. Ром.’ No 4, стр. 166—167).
Изъ этого признанія вы видите, что мадмуазель Меркемъ вела въ своемъ уединеніи жизнь боле или мене человческую, — она не замыкалась въ узкой сфер своихъ чисто-эгоистическихъ, себялюбивыхъ инстинктовъ, она не чуждалась общественныхъ интересовъ, она умла разнообразить свою жизнь и доставлять себ, повидимому, счастіе, длая счастливыми другихъ. Наконецъ-то, говорите вы, дождались мы героини, которая можетъ не только быть самкой, по и быть человкомъ, которая можетъ жить не одною только любовью, которая отыскала для своей дятельности боле возвышенный предметъ, чмъ любовныя ухаживанія за мужемъ и дтьми, которая нашла себ другой, боле глубокій и обширный источникъ счастія, Но, увы! читатель, вы скоро разочаруетесь. Жоржъ-Зандъ для того только заставила свою героиню прожить пятнадцать лтъ человческою жизнію, чтобы тмъ убдительне доказать своимъ читательницамъ, что такая жизнь — совсмъ не для женщины. Для женщины только любовь, одна любовь… Думать объ улучшеніи участи своихъ ближнихъ, заботиться объ ихъ матеріальномъ благосостояніи и умственномъ совершенствованіи, заниматься разршеніемъ общечеловческихъ вопросовъ и интересоваться наукою, разв это ея дло? Ея дло родить дтей и ухаживать за мужемъ. И истинное счастіе она познала только тогда, когда встртила какого-то полу-помшаннаго шалопая, въ котораго она влюбилась и который говорилъ ей невообразимыя глупости. ‘ Теперь, т. е. влюбившись,— писала она одной своей пріятельниц, я являюсь самой себ въ прошломъ, какъ очеркъ того, что я есть въ настоящемъ. Я прошла сквозь груду облаковъ, которыя все преобразовывались передъ моими шагами, нын я иду при полномъ свт, и это я сама, я не грежу, сердце мое бьется скоро и сильно. Все весело и румяно около меня, теперь я понимаю смыслъ слова, которое имло для меня только относительную цну быть счастливой… Послушайте, что говоритъ своему возлюбленному эта когда-то гордая, умная и независимая женщина: ‘Я часто теб говорила, изъясняла она, что у меня прошлаго нтъ, я знаю только то, что осталась достойною быть любимой и способною любить (т. е. я отказываюсь отъ всего, что было но мн человческаго и знаю только то, что я способна быть женою). У меня нтъ ни вкусовъ, ни привычекъ, ни привязанностей, ни удовольствій, кром твоихъ. Если ты хочешь, чтобы я забыла все, чему научилась, я забуду даже, что я знала что нибудь и что любила науки. Для меня не существуетъ ничего, кром тебя. Если когда нибудь найдешь мою нжность слишкомъ навязчивой или слишкомъ однообразной, я это увижу и ворочусь къ моимъ занятіямъ безъ досады и безъ сожалнія. Я была счастлива великимъ счастіемъ и съумю удовольствоваться меньшимъ. Если Господь даруетъ мн дтей, я буду воспитывать ихъ на твоихъ глазахъ, по твоимъ идеямъ и, конечно, не буду достойна сожалнія, потому, что непремнно останусь твоимъ другомъ. Не забудь, что я долго была женщиною разсудительной и вспомни, что разсудокъ приказываетъ быть совершенно преданнымъ и покорнымъ тому, кого любишь выше всего. Я приняла любовь, не какъ заблужденіе и слабость, но какъ мудрость и силу, къ которымъ посл нкоторыхъ сомнній въ себ самой, я съ гордостью почувствовала себя способной. Каждый день, проходившій посл этого перваго дня доврія и радости, длалъ меня боле увренной въ самой себ, боле гордой моимъ выборомъ, боле признательной къ теб. Теперь приказывай мн, что хочешь, такъ какъ я знаю на свт только одно удовольствіе — повиноваться теб’. (Мадмуазель Меркемъ, Соб. Ин. ром. No 4, стр. 246, 247).
Нтъ сомннія, свободный и разсудительный человкъ не можетъ говорить такимъ рабскимъ языкомъ. И эту-то безсмысленную любовь проповдуютъ женщинамъ, какъ единственную цль и назначеніе ихъ жизни! Посмотрите, говорятъ имъ, вотъ Вамъ женщина образованная, умная, богатая, независимая, дятельная, повидимому, она устроила свою жизнь самымъ разумнымъ образомъ, повидимому, она довольна и счастлива, но это только повидимому? она не можетъ быть счастлива и довольна, пока не полюбитъ какого нибудь дурака, со всею преданностью и безсмысліемъ рабы. Только тогда, когда этого глупою любовью наполнится вся ея дятельность, все ея существованіе — только тогда она пойметъ истинное счастіе,— только тогда жизнь ея сдлается вполн завидною и блаженною. Вотъ то нравоученіе, вотъ та мораль, которую должна вывести всякая, даже и не проницательная читательница изъ послдняго романа Жоржъ-Занда. И подобныя-то мысли и подобные-то взгляды распространяются писательницами, считающимися, обыкновенно, защитницами женской свободы, поборницами женской эмансипаціи!
Шпильгагенъ и Элліотъ имютъ, повидимому, боле возвышенныя понятія о женщин и ея назначеніи. Героини ихъ романовъ (Эстеръ и Сильвія) умютъ не только влюблаться и находить въ любви единственный источникъ своего счастія, он умютъ также и мыслить и увлекаться интересами и идеями, выходящими изъ тснаго круга интересовъ и соображеній эротическаго свойства. Однако, если вглядться попристальне въ этихъ героинь, то окажется, что и он не Богъ знаетъ какъ далеко ушли отъ сантиментальной мадмуазель Люси и отъ разсудительной мадмуазель Меркемъ. Вся разница между ними только въ томъ, что Люси полюбила какого-то неразвитаго крестьянина, Меркемъ — какого-то неразвитаго шалопая, тогда какъ Эстеръ и Сильвія полюбили ‘людей будущаго’.
Эстеръ, безъ сомннія, сильно развилась подъ вліяніемъ Феликса Гольта, она, даже повидимому, до такой степени прониклась его идеями и стремленіями, что ршилась промнять роскошную и блестящую жизнь, которую ей сулило будущее, на незавидную участь бдной труженицы. Но вотъ вопросъ: во имя чего она принесла эту жертву? Потому ли, что она слишкомъ глубоко врила въ хорошія идеи или потому, что она слишкомъ глубоко любила Гольта? По тмъ даннымъ, которыя находятся въ роман для ршенія этого вопроса, мы можемъ полагать, что Эстеръ жертвовала своею блестящею будущностью не столько во имя любви къ хорошимъ идеямъ, сколько во имя любви къ Гольту. Авторъ нигд не представляетъ намъ свою героиню думающею и разсуждающею объ этихъ идеяхъ, но онъ часто показываетъ намъ ее думающею и разсуждающею о Гольт. Эстеръ восхищается и увлекается имъ, и это восхищеніе и увлеченіе она высказываетъ и сама передъ собою и передъ другими, но она ничмъ, ршительно ничмъ не проявляетъ своего энтузіазма къ его идеямъ, когда ей приходитъ на умъ какая нибудь дурная мысль или когда она длаетъ какую нибудь глупость, она думаетъ, что скажетъ Гольтъ, какъ посмотритъ онъ на это? Но она никогда не спрашиваетъ себя, разумно и полезно ли то, что я длаю, съ точки зрнія тхъ хорошихъ идей, которыя проповдуетъ Гольтъ! Объ этихъ идеяхъ она, повидимому, нисколько не заботится, все ея вниманіе- поглощено Гольтомъ. Если бы она дйствительно твердо усвоила себ Гольтовскіе принципы, она непремнно должна бы была отнестись боле или мене критически къ самому Гольту, она непремнно захотла бы проврить, съ точки зрнія этихъ принциповъ, дятельность своего возлюбленнаго. Но такая мысль и на умъ ей никогда не приходитъ, — она, вритъ въ Гольта, вритъ безусловно, непоколебимо, она восхищается имъ, безъ всякой критики и изслдованія, восхищается даже тогда, когда онъ длаетъ одну изъ величайшихъ глупостей, за которую впослдствіи платится продолжительнымъ тюремнымъ заключеніемъ. При такомъ отношеніи къ возлюбленному, она, разумется, едва ли могла смотрть на его идеи и стремленія трезвыми, неотуманенными глазами, личность Гольта заслоняла передъ нею его принципы, намъ скажутъ, пожалуй, что вопросъ этотъ не иметъ существенной важности, приняла ли Эстеръ ‘хорошія идеи’ на вру, но увлеченію, или дошла до нихъ путемъ самостоятельнаго мышленія, путемъ собственнаго опыта и изслдованія, во всякомъ случа, она отдалась имъ всецло, она подчинила имъ всю свою жизнь, регулировала по нимъ всю свою дятельность. Слдовательно, результатъ получился одинъ и тотъ же, слдовательно объ этомъ и говорить не стоитъ. Да, дйствительно, результатъ получился одинъ и тотъ же, но насъ теперь занимаетъ не результатъ, насъ занимаетъ личность героини. Для пользы того дла, которому служитъ Гольтъ, для пользы общества совершенно все равно, какія психологическія причины заставили Эстеръ промнять неразумную жизнь пустой и втряной барышни на разумную жизнь мыслящей работницы, по для оцнки личнаго достоинства героини — это совсмъ не все равно. Если женщина всецло отдается ‘хорошимъ идеямъ’, потому что, добравшись до нихъ собственнымъ умомъ, она глубоко убждена въ ихъ несомннной истинности и полезности, тогда мы назовемъ эту женщину мыслящею и умною. Но если она отдается этимъ идеямъ, потому только, что ихъ придерживается ея возлюбленный, то мы ничего другого не сказали бы объ ней, какъ только то, что она способна сильно любить. Такимъ образомъ, и по понятіямъ англійскаго романиста, главное достоинство женщины состоитъ въ томъ, чтобы умть любить сильно и глубоко. Только любовь доставляетъ женщин истинное счастіе, говорятъ г-жа Жоржъ-Зандъ и Андре Лео, только любовь длаетъ ее умною, прибавляетъ Элліотъ. Не полюби Эстеръ Гольта, такъ бы она на весь свой вкъ и осталась дурочкой, — спшите же, женщины, любить, спшите… Любовь васъ осчастливитъ, любовь васъ разовьетъ, отдайтесь же ей всецло и беззавтно, и ни о чемъ другомъ не думайте, и ни о чемъ другомъ не хлопочите, вдь вы созданы только для любви, проникнитесь же этою голубиною мудростью, этой возвышенной куриной философіей, и ‘благо вамъ будетъ!’
Въ Сильвіи романистъ, повидимому, желаетъ представить намъ боле высокій и боле человческій идеалъ женщины. Сильвія не хочетъ ограничиться ролью постельной героини, она хочетъ жить человческою жизнью и принимать участіе въ человческихъ длахъ не только въ качеств матери, кормилицы и няньки, но и въ качеств мыслящей женщины. Окружающія ее лица смотрятъ на нее, какъ на женщину очень умную и энергическую, какъ на натуру избранную. Видя ее скучающею, задумывающеюся и постоянно сосредоточенною, тетушка Шарлотта, какъ ни узокъ и ни ограниченъ ея умственный кругозоръ, но иначе можетъ объяснить себ эту задумчивость и сосредоточенность, какъ ‘глубиною’ и ‘страстностью’ натуры Сильвіи. ‘У Сильвіи, говоритъ она, слишкомъ глубокая, слишкомъ страстная натура, и ей не могло не придти желаніе попытаться отдлиться отъ всего существующаго и устроить себ свою жизнь на свой ладъ, устроить себ свободную, величественную жизнь, въ которой она могла бы свободно и на простор развить неизмримыя силы своей головы и своего сердца, я уже много лтъ тому назадъ предвидла наступленіе этой минуты, и вотъ она наступила. Въ жизни ея происходитъ переломъ, но я надюсь на твердость и смлость ея натуры, она увидитъ, что судьба ея такова же, какъ и судьба всхъ людей, что никому изъ насъ не дано жить на простор, что во многихъ случаяхъ намъ всмъ на худой конецъ остается только молча покориться’. Амелія, какъ истинная героиня мщанства, до мозга костей пропитанная изреченіями и сентенціями куриной философіи, смотрла на это дло иначе. ‘Я всегда думала, возражаетъ она своей тетк, что все пошло бы хорошо, еслибы Сильвія могла полюбить…’ Даже тетушка Шарлотта усмхнулась при этой наивной догадк. ‘Ты думаешь, милое дитя, разсудительно объяснила она ей, что вс должны освжаться и и искать подкрпленія на жизненномъ пути у одного и того же источника. Если бы судьба и не была къ намъ такъ милостива, вамъ все-таки пришлось бы и безъ этого пробивать себ дорогу въ жизни. Я даже не знаю, могла ли бы личная любовь когда нибудь вполн удовлетворить Сильвію. Такія идеальныя натуры, какъ она, постоянно стремятся къ великому и полному’ и т. д. и т. д. (T. II, стр. 478—479).
Такого же точно мннія о Сильвіи держится и Лео. Въ первомъ своемъ свиданіи съ нею посл семилтней разлуки, онъ прямо говоритъ ей: ‘Мн на моемъ вку доводилось встрчать немногихъ, очень немногихъ людей, которые обнаруживали бы положительное стремленіе возвыситься надъ большинствомъ дюжиннаго человчества. Эти немногія личности всегда служили для меня утшеніемъ и поддержкою, когда безпечность и тупоуміе всего огромнаго стада приводили меня въ отчаяніе, къ этимъ немногимъ личностямъ принадлежишь и ты’. (T. I стр. 272). Въ томъ же разговор, когда Лео говоритъ ей о томъ, что онъ намренъ посвятить себя общественной и политической дятельности, Сильвія не только вполн его одобряетъ, но и прибавляетъ еще, что такъ ‘по ея мннію долженъ былъ бы мыслить и дйствовать всякій способный мужчина’.
По всмъ этимъ и многимъ другимъ даннымъ, которыхъ мы за недостаткомъ мста не станемъ здсь приводить, можно съ увренностью сказать, что авторъ желалъ представить въ Сильвіи женщину съ боле или мене человческими стремленіями, женщину мыслящую и стремящуюся къ мірской, общественной дятельности. Ну теперь-то, наконецъ, мы дождались настоящей героини, радуется восхищенный читатель, нтъ, питатель, еще не дождались и радоваться рано. Какъ ни умна Сильвія, какъ ни возвышенны и благородны ея стремленія, но до ея встрчи съ Лео, этотъ умъ ни къ чему не прилагается, эти возвышенныя и благородныя стремленія ни въ чемъ не проявляются. Вс силы ея души находятся еще только in potentia, вс ея способности и энергія прибываютъ въ какомъ-то усыпленіи. Она скучаетъ, она недовольна окружающею ея обстановкою, она хочетъ возвратиться изъ шумнаго столичнаго свта въ уединенную, скромную хижинку своего отца лсничаго. ‘Я несчастна, говоритъ она Амеліи,— да и могло ли быть иначе? Я хотла бы играть роль не на подмосткахъ, представляющихъ жизнь, а въ самой жизни, и не только играть роль, но быть чмъ нибудь въ дйствительности,— а скажи-ка пожалуйста, чмъ можетъ быть наша сестра въ жизни?’ (стр. 254, т. I). Она не видитъ ни малйшаго исхода изъ своего положенія. Она не знаетъ, что ей длать, у нея нтъ опредленнаго міросозерцанія, нтъ опредленнаго плана. Но вотъ является Лео, возжигается ‘священный огонь’ въ сердц Сильвіи, и съ ней, какъ и съ Эстеръ, происходитъ радикальный переворотъ. У нея являются опредленныя стремленія и ея умственный взглядъ внезапно просвтляется. Она вполн отдается идеямъ Лео, онъ представляется ей идеаломъ настоящаго дятеля и т лица, которыхъ она прежде любила и уважала, теперь, по сравненію съ нимъ, кажутся ей жалкими и ничтожными. Паулуса она, до встрчи съ Лео,— считала своимъ другомъ и любила его, какъ ‘вдохновеннаго ходатая бдныхъ и угнетенныхъ,’ а теперь она говоритъ о немъ: ‘нтъ, и Паулусъ не лучше ихъ всхъ, болтаетъ о добродтели, какъ и они, отдается истин въ половину, да не таковъ-ли и самъ Вальтеръ? Что толку въ его доброй вол, если у него нтъ сознанія, нтъ кром того страсти къ идеямъ, ея никогда у него и не было. Душа у него была любящая — это правда, но онъ въ конц-концовъ понималъ только ту мелкую, индивидуальную любовь, которая видитъ свои цли и свою границу во взаимной любви любимаго существа. Вальтеръ былъ способенъ на, жертвы — и это правда! но онъ до сихъ пори, еще постоянно умлъ примирять свои сердечныя наклонности съ своими убжденіями. Его любовь къ Амеліи осталась такою же, хотя онъ давно уже переросъ простую двушку, его уваженіе къ барону не уменьшалось, хотя онъ уже давно во многомъ разошелся съ нимъ и хотя теперь разладъ между убжденіями обоихъ такъ рзко обнаружился. Вальтеръ никогда не понималъ словъ: кто не за меня, тотъ противъ меня!’ (T. II, стр. 843).
Такимъ образомъ, подъ вліяніемъ Лео, Сильвія начала смотрть настоящими глазами на окружавшихъ ея героевъ мщанства. Она поняла всю пошлость и двоедушіе ихъ филистерскихъ натуръ, она поняла, что ихъ ‘хорошія идеи’ ни мало не гармонируютъ ‘съ ихъ практическою дятельностью, и она отвернулась отъ нихъ съ такимъ же презрніемъ, какъ Лео. Но насколько же искренно сама Сильвія отдалась ‘хорошимъ идеямъ’, насколько сама она отршилась отъ филистерскихъ наклонностей и побужденій своей природы? Ршившись помогать осуществленію плановъ Лео, дйствовала ли она изъ любви къ своимъ идеямъ, или только изъ любви къ Лео?
Посмотримъ, какія психологичееоія побужденія руководили ею, начиная съ перваго шага, имвшаго такое ршительное вліяніе на дальнйшую судьбу и ея самой, и Лео? Что заставило ее пойти къ тетушк Сар? Страхъ за Лео, какъ любимаго человка или страхъ за Лео, какъ за представителя дорогихъ ей идей? Прочтя въ газет объ арестованіи Лео, ‘Сильвія, повствуетъ Шпильгагснъ, выронила ее изъ рукъ. Долго, долго просидла она, склонивъ голову и неподвижно устремивъ глаза на одну точку.— У нея была одна только мысль: Онъ въ заключеніи и никто не подходитъ къ нему! Они топчутъ его чистое имя въ грязь, и никто но говоритъ за него! Они позорятъ и опошляютъ его великую идею — и никто не кричитъ имъ: вы святотатствуете и лжете!’ (T. II, стр. 549). И такъ идея на второмъ план, прежде всего онъ, онъ — возлюбленный Лео. Сильвія не говоритъ, что станется безъ него съ его великими планами, съ его возвышенными теоріями, ее занимаетъ только мысль, что онъ въ заключеніи, что его чистое имя топчется въ грязь, что къ нему никто не подходитъ.
Богъ она у тетушки Сары, король обратилъ на нее вниманіе, мало того, она пріобрла на него вліяніе, ей достаточно было сказать одно слово и всякая ея просьба тотчасъ была бы исполнена. Такое положеніе ея при двор было въ высшей степени благопріятно для осуществленія идей Лео, и если Сильвія, дйствительно, дорожила этими идеями, если она считала ихъ своими идеями, если она видла въ торжеств ихъ свое собственное торжество, то, разумется, она должна была чувствовать’ теперь себя довольною, почти счастливою, она должна была стараться упрочить свое вліяніе, ревниво охранять свое значеніе. Но мы видимъ, напротивъ, она почти но дорожитъ своимъ счастливымъ положеніемъ, она мене, чмъ когда бы то ни было, довольна собою,— она скучаетъ, мучится, колеблется и наконецъ добровольно покидаетъ короля и бжитъ къ своему отцу. Въ то время, когда ‘бдная дочка лсничаго’ имла вс шансы сдлаться могущественною временщицею, — когда, благодаря ей, Лео сталъ другомъ и наставникомъ короля,— въ это время вотъ какія чувства и мысли наполняли ея душу: ‘самымъ сильнымъ чувствомъ Сильвіи, говоритъ Шпилыагспъ, было стремленіе вернуться къ отцу, желаніе обнять его колни и потомъ умереть, если возможно — то было единственная цль, для которой Сильвія еще жила. Она думала объ этомъ, просыпаясь посл короткаго, безпокойнаго сна, прерываемаго дикими сновидніями, думала объ этомъ, открывая глаза и глядя на золотыя полосы, которыми заботливо солнце пестрило ея комнату, пробиваясь сквозь скважины между гардинами, она думала объ этомъ до тхъ поръ, пока начинала чувствовать, что это единственная, преобладающая мысль почти сводитъ ее съ ума.— Она не могла плакать. Глаза ея были сухи и въ нихъ замерло одно неизмнное выраженіе, а между глазами она чувствовала такую боль, точно на это мсто приложили горячую печать, но это все происходило отъ того, что мысль постоянно, неизмнно вертлась около одного пункта. Зачмъ я еще здсь? Вотъ вопросъ, который Сильвія задавала себ каждый день. Она чувствовала себя слишкомъ виновною’ и т. д. (T. II, стр. 048, 949, 950, 951 и др.)
Такое прискорбное душевное состояніе Сильвіи ясно показываетъ, что она дйствовала, такъ сказать, безсознательно, что она бродила въ потемкахъ, безъ опредленной идеи и плана, не умя даже себ отвтить: дурно или хорошо она поступаетъ. Не ясно ли, дале, что она стала въ то положеніе, которое давало ей возможность непосредственно вліять для осуществленія ‘хорошихъ идей’ не ради какой нибудь сознательной мысли, а ради безсознательно-страстной любви? Этотъ выводъ можно бы было подкрпить многими разговорами Сильвіи съ Лео, многими размышленіями героини, въ род только, что приведенныхъ, можно было бы указать на то колебаніе, которое она выказала, ршая при самомъ начал вопросъ, остаться ли во дворц или вернуться къ отцу и т. п. Но мы полагаемъ, что читатели наши настолько еще помнятъ романъ Шпильгегена, что мы можемъ обойтись и безъ выписокъ.— Но отчего же прежде въ первое время своего пребыванія по дворц, Сильвія, повидимому, дйствовала совершенно сознательно, твердо и ршительно,— не колеблясь и не пугаясь? ‘Прежде, говоритъ нильгагенъ, она такъ опредленно могла отвчать на вопросъ, зачмъ она здсь, теперь она не знала этого такъ твердо. Ей казалось, что все это происходитъ но сн, казалось потому, что она не въ состояніи одну причину отличать отъ другой, не въ состояніи сказать, какая причина настоящая, какая ложная, или одинаково ложны он об, казалось ей, будто стоитъ проснуться только на минутку и она все тотчасъ же пойметъ, все ей разъяснится,— а проснуться ей не удавалось, несмотря на вс ея усилія.— ‘Я не люблю тебя’! Ея собственный голосъ то и дло твердилъ это слово. Но какъ же она сама можетъ говорить это, когда это неправда? Когда она все-таки любитъ его со всмъ жаромъ своей души, со всею пожирающею страстностью своей натуры.’
Да ужь не разлюбила ли она его и въ самомъ дл? Вдь было бы слишкомъ странно, еслибы голосъ ея съ такимъ упорствомъ произносилъ все одно и то же слово, незаключающее въ себ ни малйшей доли правды. Но, быть можетъ, голосъ выражался только неправильно и хотлъ сказать: я больше не люблю тебя. Да, да, вотъ это правда! Она не могла любить, она никогда не любила человка, который ршился назвать своею женою Жозефу, только потому, что этого требовала его политическая комбинація…’ (T. И, стр. 950, 952). И такъ любовь помрачила вс мысли, вс планы и идеи Сильвіи! Любовь дала ей силу пренебречь для осуществленія плановъ Лео своей репутаціею, порвать вс связи съ домомъ барона и даже съ домомъ отца, любовь открыла ей глаза и показала всю мелочность и ничтожность мщанскихъ героевъ, умющихъ такъ искусно примирить свои ‘хорошія идеи’ съ своими филистерскими поползновеніяцами. Но чуть только набжало облако на это ‘священное чувство’, сила, которую Лео вдохнулъ въ Сильвію, начала покидать ее: великія задачи, которыя она ставила прежде предметомъ своей дятельности, смнились желаніемъ вернуться къ отцу, обнять его колни и потомъ умереть, если возможно — это была теперь единственная цль, для которой Сильвія еще жила’ (Т. И стр. 948), теперь она почувствовала приливъ необычайной любви и нжности къ брату своему Вальтеру, о которомъ прежде имла не особенно высокое мнніе, она стала возвращаться къ идеямъ Паулуса, котораго считала прежде во всхъ отношеніяхъ ниже Лео,— однимъ словомъ, для нея наступила тяжелая реакція, реакція, которую рано или поздно переживаетъ всякій человкъ, сошедшій съ своей торной колеи, не но собственной иниціатив, не подъ вліяніемъ ясно обдуманнаго плана, сознательной мысли,— а подъ вліяніемъ какого нибудь сильнаго чувства, какого нибудь страстнаго увлеченія, затмившаго на время сознаніе. Но, скажутъ намъ, быть можетъ, то печальное умственное разстройство, въ которое впала Сильвія, было слдствіемъ не ослабвшей любви, а просто убжденія, вынесеннаго ею изъ всего того, что ее окружало, убжденія въ совершенной негодности и неудовлетворительности средствъ, избранныхъ Лео для осуществленія своихъ плановъ. Она увидла его и свою ошибку — и вотъ причина и вотъ достаточное оправданіе ея психическаго состоянія. Нтъ, эта причина недостаточна, это оправданіе не вполн удовлетворительно. Когда человкъ, страстно преданный своей иде, видитъ, что онъ ошибся въ разсчет, что подъ вліяніемъ этой ошибки, онъ надлалъ бездну глупостей, онъ можетъ горько раскаиваться и роптать на себя, но онъ не впадетъ въ то отчаянное положеніе, въ которомъ мы видимъ Сильвію, не впадетъ, если только не считаетъ тотъ путь, на которомъ онъ стоитъ, и который оказался ложнымъ, единственнымъ путемъ, ведущимъ къ осуществленію его идей! Но, можетъ быть, Сильвія тоже считала избранный ею путь — единственнымъ путемъ? Можетъ быть, но это-то и доказываетъ, что любовь играла во всей ея исторіи главную роль. Отчаяніе Лео намъ понятно, потому что онъ уже испробовалъ и другіе пути,— Сильвія же еще ничего не пробовала и ничего не испытала. И если она дйствительно любила идеи Лео, больше чмъ любила его самого, если она ихъ любила не потому, что он были его идеями, а потому, что была сознательно убждена въ ихъ истинности,— она никогда не стала бы такъ тсно связывать ихъ судьбу съ его судьбою. Тмъ боле, что она, какъ это видно изъ многихъ ея разговоровъ съ Лео, совсмъ не раздляла его мнній насчетъ благонадежности тхъ средствъ, которыми онъ думалъ достичь своей цли. Предсказанія ея сбылись, король оказался весьма плохою опорою, весьма плохимъ рычагомъ для приведенія въ исполненіе идей Лео. Прекрасно, но что же изъ этого? Разв это давало ей право совсмъ отказаться отъ самыхъ идей? Разв она могла идти только потому пути, по которому ея велъ Лео? Разв для нея не было другого исхода, какъ только или идти съ Лео, или похоронить себя въ глуши деревенскаго захолустья? Да, не было. Чуть только она пришла къ. убжденію, что путь, избранный Лео неудовлетворителенъ, она сейчасъ сдлала отсюда выводъ, что теперь ей остается жить только для того, ‘чтобы обнять колни своего отца и потомъ умереть’. Не ясно ли посл этого, что и въ Сильвіи элементъ любви является преобладающимъ элементомъ ея жизни? Не ясно ли, что ея главнымъ двигателемъ была не любовь къ иде, а любовь къ человку? ‘Если жизнь Лео, рззмышляетъ она, была однимъ огромнымъ заблужденіемъ, то и моя жизнь — пустая мечта, лишенная всякаго содержанія’ (стр. 951). Вотъ до чего она отождествила Лео съ своими идеями.
Любовь къ человку, Сильвія въ душ своей всегда считала выше любви къ иде. ‘Конечно, говоритъ она Лео съ волною увренностью, какъ бы ни было пригодно для твоихъ цлей, но ты не заключилъ бы брачнаго союза съ женщиною, которую ты не любишь всмъ сердцемъ.’ А когда она узнала, что Лео не только въ состояніи это сдлать, но даже и сдлалъ, она. пришла въ ужасъ и негодованіе. Итакъ и этой героин многаго не доставало, чтобы быть ‘женщиной будущаго’, подъ вліяніемъ любви, она усвоила идеи Лео, подъ вліяніемъ любви она стала заниматься политикою, любовь же заставила ее бжать изъ дворца въ хижину лсничаго. Но любовь не дала ей счастія, любовь довела ее до отчаянія, сдлала жизнь ея до того мучительною, что, когда Шпильгагенъ утопилъ свою героиню въ рк, то это прискорбное событіе боле даже радуетъ, чмъ печалитъ читателя. Въ самомъ дл, для чего ей было жить, когда она отказалась отъ Лео? Однако, скажетъ читатель, мораль этого романа противурчитъ морали предъидущихъ повствованій. Тамъ любовь награждала женщину счастіемъ неописуемымъ, здсь она ее мучитъ и убиваетъ. Но почему мучитъ и убиваетъ? Потому что Сильвія не предается ей всецло, потому что она старается подавить ее въ себ во имя другихъ боле высокихъ стремленій. Сильвія хочетъ раздлиться между политикою и любовью, — за это она и осуждается на тяжкія психическія муки и на преждевременную смерть.
Значитъ безъ любви нтъ счастія ни для одной женщины? Правда ли это? Неужели вся природа женщины исчерпывается только одной любовью къ тому индивидуму, который ей нравится? Неужели въ ней не можетъ быть другихъ побужденій, другихъ стремленій, кром побужденій и стремленій, волнующихъ куръ, кошекъ и голубей.
Такъ думаютъ романисты. Но такъ ли думаете объ этомъ предмет, вы, читательницы?