Любовь все видит, Фарина Сальваторе, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 187 минут(ы)

ЛЮБОВЬ ВСЕ ВИДИТЪ

(Amor ha centi occhi).

Романъ Сальваторе Фарина.

Переводъ В. Крестовскаго (псевдонимъ).

Предисловіе.

Въ послднее время русскіе читатели стали больше и больше знакомиться съ современной итальянской литературой, имена Косса, Верга, Барилли, Чіамполи, маркизы Коломба и др. часто встрчаются на страницахъ нашихъ журналовъ. Сальваторе Фарина — одинъ изъ замчательныхъ современныхъ романистовъ. Его дятельность началась лтъ пятнадцать назадъ, но онъ уже давно редактируетъ нсколько изданій (Миланскую, музыкальную газету, Маленькое Обозрніе, Библіотеку избранныхъ переводовъ) и написалъ множество романовъ: Дв любви, Сокрытое золото, Блокурые волосы, Романъ вдовца, Бродячій огонекъ, Въ струнахъ контрабаса, Изъ морской пны и др. Фарина называютъ итальянскимъ Диккенсомъ. Его отличительныя черты — легкій юморъ и грація. У него нтъ рзкихъ тней, сильныхъ характеровъ, поражающихъ столкновеній, запутанныхъ развязокъ. Все освщено будто свтомъ яснаго, но безсолнечнаго дня, или спокойно-ровнымъ свтомъ кабинетной лампы. Обстановка подходитъ къ освщенію: мирный пейзажъ, семейный очагъ. Драма — въ глубин души дйствующихъ лицъ, Фарина не допускаетъ ее выражаться эффектно: онъ вренъ дйствительности. Онъ даже въ авторскихъ отступленіяхъ не позволяетъ себ самому слишкомъ распространяться въ анализ чувствъ своихъ героевъ, онъ даетъ только тему, предоставляя ея развитіе чуткости самого читателя. Это — не неумлость, умышленно отступающая предъ труднымъ дломъ, въ роман Блокурые волосы Фарина доказалъ свое умнье великолпнымъ разборомъ страсти и колебаній человка отжившаго, поставленнаго лицомъ въ лицу съ поздней, но чистой любовью. Фарина очень легко написалъ бы десятки страницъ тамъ, гд ограничивается нсколькими словами, иногда намекомъ, но Фарина боится фразы…. Онъ предпочитаетъ останавливаться на забытомъ, незамчаемомъ, на обыденныхъ мелочахъ, на оттночкахъ характеровъ ‘среднихъ’ людей, — на томъ, изъ чего, въ сложности, составляется мутная окраска общей жизни. Одно изъ самаго важнаго это первые зачатки и первыя проявленія чувства въ раннемъ возраст. Они особенно занимаютъ Фарина. У него почти пристрастіе къ подробностямъ этихъ проявленій, онъ пишетъ ихъ, даже повторяясь, не заботясь объ утомленіи читателя, увренный, что вознаградитъ неожиданной, мткой, врной чертою, что читатель отложитъ книгу и примется искать въ своей собственной молодости, въ молодости своихъ близкихъ эти забытые, граціозные, забавные оттнки, эти восторженныя преувеличенія добра и зла, эту милую прелесть печалей, эту прелестную глупость радостей. Нигд такъ не выразилась эта особенность дарованія Фарина, какъ въ очеркахъ, изданныхъ имъ нсколько лтъ назадъ: Прежде рожденія, Три кормилицы и др., изъ которыхъ должна была составится книга подъ общимъ заглавіемъ: Мой сынъ (предполагаютъ, будто это отчасти автобіографія). Это ничего боле, какъ рядъ подробностей: чувства очень молодыхъ родителей, первые всходы понятій ребенка-подростка. Для большинства читателей, пріученныхъ новйшими романистами къ пестрот содержанія, въ болзненно-торопливому любопытству, къ неразборчивости впечатлній, лишь бы только они были рзки,— романы Фарина вообще не могутъ представлять интереса, но читатели внимательные ихъ цнятъ. ‘Романы Сальваторе Фарина, — говорится въ ‘Dizionario Biografico’, издаваемомъ А. Де-Губернатисомъ,— переводятся на вс европейскіе языки’.

Въ роман Любовь все видитъ Фарина взялъ мстомъ дйствія свою родину, онъ уроженецъ Copco, въ Сардиніи, но живетъ въ Милан. Его біографія несложна, какъ вообще біографіи счастливыхъ людей. Онъ родился въ 1846 г., съ успхомъ изучалъ право, женился въ 1868 г., обезпеченъ, со всми въ мир, можетъ работать спокойно, какъ художникъ….

В. К.

Часть первая.

I.

Бдный Амброджіо былъ какъ на иголкахъ. Ужь цлый часъ этотъ проклятый синьоръ Чилекка гулялъ по комнатамъ, съ зубочисткой во рту, корча рожу, чтобъ удержать стеклышко въ своемъ лукавомъ глазу, и не обращая никакого вниманія на графа Козимо.

И какъ будто нарочно онъ это длалъ, всякій разъ, проходя гостинную, гд хозяинъ дома сидлъ у стола, облокотясь и зажавъ голову руками, — вмсто того, чтобъ ступать на цыпочкахъ, двигаться какъ тнь, стушевываться (Амброджіо училъ этому собственнымъ примромъ), синьоръ Чилекка стучалъ каблуками, созерцалъ себя передъ зеркаломъ и громогласно (не перечесть въ который разъ) спрашивалъ у Амброджіо:

— Точно французское?

И постукивалъ ногтемъ по стеклу.

Амброджіо кивалъ головою и взглядывалъ на дверь, надясь, что онъ, наконецъ, ршится пойти за нимъ въ другую комнату.

— Не попорчено,— продолжалъ синьоръ Чилекка, осмотрвъ зеркало со всхъ сторонъ и крпко постучавъ въ разныхъ мстахъ.— Вы его держали на хорошемъ свту, хорошо сохранили… Надо отдать справедливость. Но рама прелестная. Нынче въ мод: просто… А это настоящій саксонскій фарфоръ?

Амброджіо ршился отойти отъ притолки и приблизиться къ своему собесднику, намреваясь напомнить ему объ уваженіи къ несчастію грознымъ взглядомъ, а то и кулакомъ въ бокъ. Но грознаго взгляда синьоръ Чилекка не замтилъ, а кулака не получилъ.

— Точно саксонскій?

— Такъ точно, вотъ клеймо,— отвчалъ Амброджіо, оглядываясь на неподвижнаго графа Козимо.

— Скрещенныя шпаги… Ну, да что-жь? И во Франціи, и везд поддлываютъ, и въ полцны… и со шпагами. Умный фабрикантъ за такими пустяками не остановится.

Не получивъ отвта, синьоръ Чилекка умолкъ, поставилъ на мсто дорогую вазу, выронилъ свой монокль и посл многихъ стараній вставилъ его опять въ правый глазъ, прищурился обоими, вглядывался и, наконецъ, сказалъ громко, будто пришла внезапно шаловливая идея:

— Поторгуемся, синьоръ Козимо!

— Да, да,— поспшилъ отвчать Амброджіо, издали готовя кулакъ, все не достигавшій своей цли — боковъ собесдника. Я затмъ и здсь, давайте торговаться, оставьте только графа въ поко.

— Бдненькій!— сказалъ синьоръ Чилекка, едва понизивъ голосъ, чмъ желалъ ясно показать, что, когда слдуетъ, уметъ творить дла милосердія.— Бдненькій! Должно быть, горе большое. Не испыталъ самъ, но воображаю, воображаю. Синьоръ Амброджіо… Такъ вы сказали, что вамъ поручено? Такъ давайте торговаться. Люди на свт родятся…

Синьоръ Чилекка не договорилъ: его монокль выскочилъ и ему пришлось съ нимъ справляться.

— Люди на свтъ родятся для торга,— досказалъ Амбродаіо.

Возясь съ моноклемъ, синьоръ Чилекка сдлалъ жестъ не то отрицанія, не то согласія.

— Двадцать восемъ тысячъ лиръ,— проговорилъ онъ.

Амброджіо съ достоинствомъ укротилъ молнію своего взгляда, зажмурился, но слегка поднялъ голову.

— Тридцать. А если сказано: ‘тридцать тысячъ лиръ’ — должно быть тридцать. А нтъ, такъ нтъ ничего.

Открывъ глаза, Амброджіо очень удивился: собесдникъ наклонился и осматривалъ ножки стола, не обращая ни на что больше вниманія.

Послышался легкій шорохъ. Графъ Козимо отнялъ руки отъ лица и улыбнулся, растворилась дверь, закрытая портьерой, и появилась молодая особа, бленькая, нжная, какъ будуарная игрушка. Она улыбалась, ея глазки сіяли, ея движенія напоминали балованнаго ребенка, хотя сквозь ея развязность проглядывало безпокойство.

Графъ Козимо всталъ. Не глядя на него, молодая женщина заговорила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Маменька… Ахъ, синьоръ Амброджіо, здравствуйте!

Она съ любопытствомъ посмотрла на синьора Чилекка, почти спрятавшагося подъ столъ, который онъ осматривалъ.

— Что же маменька?…

— Да! Маменька проситъ, чтобъ ты прислалъ ей пятьдесятъ лиръ. Она купила алый бархатный беретъ, онъ, въ самомъ дл, идетъ къ ея сдымъ волосамъ.

Глядя по сторонамъ, молодая особа не замтила блдности мужа. Онъ вынулъ изъ бумажника банковый билетъ и, улыбаясь, подалъ его милой просительниц.

— Знаешь,— сказала она, взявъ билетъ,— это не покупка, а милостыня… Какъ ваше здоровье сегодня, синьоръ Амброджіо?

— Хорошо, какъ всегда, графиня Беатриче, а ваше?

— О, прекрасно, благодарю васъ, — отвчала она и опять обратилась къ мужу.— Что-жь сказать маменьк?

— Поцлуй ее за меня.

Беатриче не уходила. Бозимо смотрлъ, не понимая.

— Какъ же я передамъ ей поцлуй, котораго сама не получила?— спросила она лукаво.

Мужъ оглянулся на синьора Чилекка, тотъ, занятый своимъ, казалось, ничего не видлъ. Козимо взялъ обими руками блокурую головку жены и тихонько поцловалъ ее въ лобъ.

Дверь затворилась, хорошенькая женщина исчезла, и Козимо опять упалъ въ кресла, закрывая лицо руками.

Амброджіо громко вздохнулъ. Настало молчаніе.

— Къ этой японской ваз не достаетъ пары, — заговорилъ Чилекка.

Амброджіо вперилъ въ него огненный взоръ, но синьоръ Чніекка повторилъ:

— Къ этой японской ваз не достаетъ пары.

— Въ конц-концовъ, — сказалъ Амброджіо,— сладится что-нибудь или не сладится?

— Я пришелъ затмъ, чтобы сладить,— возразилъ со вздохомъ Чилекка,— но сейчасъ заплатить моими чистыми деньгами и цлый мсяцъ, а, можетъ быть, и больше, не получать моихъ вещей — условіе для меня тяжелое.

Если бы не присутствіе синьора графа, добрйшій Амброджіо взбсился бы за эти мои. Онъ удовлетворился возраженіемъ, во имя справедливости и грамматики:

— Пока вы не заплатили — вещи не ваши, а когда заплатите деньги, будутъ не ваши… Я вамъ не говорилъ ждать мсяцъ или два. Ждите сколько будетъ нужно. И хоть бы пришлось ждать десятокъ лтъ: за такую цну покупка, все-таки, выгодная.

Монокль синьоръ Чилекка не остался равнодушенъ къ такой угроз, онъ упалъ, разъ, упалъ другой и вообще не держался на мст, но быстрая, заботливая рука его укрпила.

— Десять лтъ!— вскричалъ синьоръ Чилекка въ забавномъ ужас.— Что за злая шутка, синьоръ Амброджіо! Десять лтъ! Такъ она здорове меня, эта барыня?

Амброджіо понялъ, что прегршилъ отъ избытка усердія, стараясь какъ-нибудь поправитъ свою оплошность, онъ схватить Чилекка за руку, увлекъ къ окну и зашепталъ:

— Вамъ не придется ждать… Двое сутокъ назадъ быль еще ударъ…

— Ударъ… то-есть припадокъ?

— Да… легкій ударъ… Докторъ говоритъ, что чмъ меньше ожидаемъ…

Амброджіо даже въ потъ бросило.

— Ну, да, припадки…— говорилъ, не убждаясь, Чилекка,— да, бываютъ, часто бываютъ. Я знавалъ такихъ, которые при этомъ упрямятся, живущи!

У Амброджіо, видимо, было убдительное возраженіе, но высказать его было больно.

— Повторяю вамъ синьора Вероника можетъ кончить вдругъ, неожиданно. Я ничего больше не могу сказать. Подумайте, разсчитывайте сами….

Чилекка былъ непреклоненъ.

— Понялъ я, но можетъ выдти и иначе… Столько бывало больныхъ, которые надували!… Что намъ спшить длами зря? Вотъ, поговорю съ ея докторомъ и, можетъ быть, ршусь рискнуть моими деньгами… Двадцать восемь тысячъ лиръ — это, вдь, состояніе! Войдите въ мою шкуру, синьоръ Амброджіо. Справедливость прежде всего!

Его бдный противникъ вдругъ нашелъ въ себ силу и выговорилъ сразу:

— Извольте, синьоръ, я вхожу въ вашу шкуру, извольте. Я за тридцать тысячъ лиръ (монокль падаетъ) получаю множество драгоцнныхъ вещей, стоющихъ мало сказать вдвое. Я знаю, что деньги долженъ уплатить сейчасъ, а вещи получу только посл несчастья, котораго можно ждать съ минуты на минуту. Я раздумываю, колеблюсь, потому что, натурально, тридцать тысячъ (монокль снова падаетъ) — это состояніе! Но покуда я такъ оттягиваю, эта особа умираетъ, графу нтъ больше надобности заключать разорительной сдлки и… если я пожелаю имть драгоцнности, которыя такъ мн нравятся, то, пожалуй, могу пріобрсти ихъ за шестьдесятъ тысячъ и даже подороже!

Синьоръ Чилекка былъ, когда нужно, мыслитель, онъ понялъ глубину этихъ соображеній и сомннія его разсялись.

— Нельзя не уступить вамъ,— отвтилъ онъ, улыбаясь,— вы меня прижали. Такъ и ршимъ: двадцать восемь тысячъ, по контракту, съ этой минуты (какъ разъ, ровно 11 часовъ!) до одинадцати утра, втораго будущаго марта, и вещи принадлежатъ мн… Вы свидтель, синьоръ Амброджіо.

Амброджіо качалъ головою.

— И не откажите мн въ прав видть больную, это непремнное условіе.

— Невозможно!

— Не говорите этого, милйшій синьоръ Амброджіо. Почему невозможно? Что-жь мн, дйствовать слпо? Прежде всего, справедливость! Полагаюсь на васъ и на графа, что синьора Вероника больна, вы такъ говорите. Но кто любитъ, тотъ и слишкомъ труситъ, вы можете ошибиться…

Амброджіо задумался. Покупщикъ былъ, пожалуй, въ своемъ прав… Какъ быть?… Ахъ, идея!…

Онъ подхватилъ подъ руку синьора Чилекка, отвелъ его подальше и пошепталъ ему на ухо.

Возимо поднялъ голову и оглянулся съ безпокойствомъ. Чилекка и Амброджіо шли къ двери, въ которую ушла молодая женщина. Козимо всталъ, подошелъ въ Амброджіо и положилъ ему руку на плечо.

— Синьоръ… графъ…— заговорилъ тотъ, понимая безмолвный вопросъ молодаго господина.— Онъ хочетъ видть ее… Ничего, не бда: мы скажемъ, что докторъ… Графиня его не знаетъ.

— Беатриче сейчасъ его видла,— безпокойно возразилъ Козимо, и на его блдномъ лиц мелькнула горькая улыбка.— Беатриче ничего не пойметъ!— прибавилъ онъ про себя.

Амброджіо слегка постучался въ дверь.

— Войдите,— отвчалъ голосокъ оттуда.

Портьера тихо распахнулась. Они трое вошли въ огромную спальню.

— Предупреждаю и прошу,— сказалъ Амброджіо на ухо Чилекка, который не зналъ, какой ужимкой удержать прочне свой монокль,— пощупайте ей пульсъ и больше ничего, ни слова!

II.

— Докторъ,— сказалъ Амброджіо и посторонился, пропуская Чилекка.

Козимо остался у двери. Чилекка окинулъ комнату далеко не докторскимъ, но очень опытнымъ взглядомъ, озираясь во вс стороны.

Въ глубин комнаты подъ желтымъ штофнымъ балдахиновъ стояла старинная кровать съ колоннами, на ней лежала какая-то блая масса, это было тло, слегка приподнятое на гор подушекъ, на голов былъ алый беретъ, рзко вырзавшійся на желтомъ фон. Блдное неподвижное лицо лежавшей почти сливалось съ цвтовъ штофа. У изголовья полусонная сидлка, напротивъ стояла графиня Беатриче. Она съ любопытствомъ обратилась на стукъ отворявшейся двери.

— Что случилось?— спросила она, когда подошелъ Амброджіо.

— Докторъ,— отвчалъ тотъ, красня.

Графиня не замтила его смущенія, приблизилась къ больной и нжно-звонко выговорила:

— Докторъ!

— Ахъ!— вздохнула больная, откинувъ свою правую руку, которую была не въ состояніи приподнять, лвой она сдлала Чилекка знакъ подойти. Чилекка невозмутимо подошелъ, влзъ головой подъ балдахинъ, вымрялъ его взглядомъ и особеннымъ манеромъ поднялъ между пальцами тяжелую шелковую ткань, чтобъ она заскрипла.

— Пульсъ пощупайте,— проговорила больная.

Чилекка пощупалъ пульсъ.

— Лихорадки нтъ?— спросила больная.

— Лихорадки нтъ, графиня.

Больная оглянулась съ довольнымъ видомъ. Одна Беатриче отвчала ей улыбкой, сидлка, крпясь, чтобы не заснуть, только мотала головой, а графъ Козимо, чтобъ удержаться на ногахъ, захватилъ обими руками стулъ и чуть не ломалъ его спинку.

— Видишь, Беатриче,— говорила графиня Вероника,— видишь, лихорадки нтъ, а безъ лихорадки не умираютъ, я не расположена такъ скоро умирать… Неправда ли, докторъ?

Монокль Чилекка свалился, пристроивъ его, мнимый врачъ переглянулся съ Амброджіо, совсмъ переконфуженнымъ, и отвчалъ:

— Я то же думаю, графиня.

Онъ не прибавилъ больше ни слова и уже хотлъ отойти, но больная удержала его.— Что-жь вы мн посовтуете?

— Что посовтую?— повторилъ Чилекка, казалось, спрашивая окружающихъ.

Графиня Беатриче смотрла на него съ изумленіемъ.

— Я не вашъ докторъ, графиня, и потому не могу ничего предписать. Я здсь по длу… по одному длу… Графу Козимо было угодно, чтобъ я кстати взглянулъ на васъ. Я видлъ и мн довольно… потому что дло устроится… Лихорадки нтъ… дло можно устроить…

Отрывистой рчи помогалъ монокль, но мшала разсянность. Синьоръ Чилекка уставилъ глаза на большую чеканную серебряную кружку и ужь не могъ оторваться отъ нея, наконецъ, онъ взялъ въ руки эту кружку и разглядывалъ ее, прислонясь къ ночному столику.

— Поятъ меня бульономъ, котораго я терпть не могу,— проговорила больная.

Синьоръ Чилекка осторожно поставилъ на мсто кружку, откланялся, графин Вероник, уронилъ монокль предъ графиней Беатриче, продолжавшей смотрть на него съ любопытствомъ, и вышелъ, бросивъ послдній взоръ на ковры, на обои. Амброджіо слдовалъ за нимъ, какъ тнь.

Едва затворилась дверь, синьоръ Чилекка прислонился къ притолк и въ упоръ выстрлилъ фразой въ ожидавшаго Амброджіо:

— Ничто не можетъ состояться.

Эту высоко-художественную выходку старикъ отразилъ очень просто.

— Пожалуй,— сказалъ онъ презрительно.— Уходите.

Чилекка покачивался на мст и не уходилъ.

— Этой чеканной серебряной кружки, изъ которой графиню поятъ бульономъ,— заговорилъ онъ съ разстановкой,— я не видалъ въ вашей описи.

— Не видали, потому что ея тамъ нтъ,— грубо отвтилъ Амброджіо, повернулся и пошелъ впередъ, чтобъ тмъ заставить синьора Чилекка перемнить свою позу каріатиды.

Синьоръ Чилекка не остановилъ его. Амброджіо дошелъ до противуположной двери и машинально оглянулся. Тогда синьоръ Чилекка, глядя въ полъ, заговорилъ, будто про себя:

— Тридцать тысячъ лиръ, а покупку получай Богъ-всть когда!.. Сумасшествіе!.. Хоть бы процентики заплатили по день выдачи… я бы, честное слово, согласился…

— И заплатятъ вамъ ваши процентики, и по самый часъ заплатятъ,— плачевно-снисходительно отозвался Амброджіо съ конца комнаты, насмшливо распустя руки и покачивая головою.

Но эта пантомима была напрасна. Синьоръ Чилекка не видлъ ее и, наконецъ, повторилъ, поднимая голову:

— Да… если заплатятъ мн обыкновенные проценты, тогда я на эту глупость ршусь…

— Какіе это ‘обыкновенные’ проценты?

— Извстные.

— Знаемъ мы ваши ‘извстные’!— сказалъ Амброджіо.— Ну, заплатимъ.

Синьоръ Чилекка оставилъ позу каріатиды и легкимъ шагомъ догналъ своего успокоеннаго противника.

——

Выходъ мнимаго доктора изъ спальни былъ исполненъ такъ странно, что даже сама больная замтила:

— Вотъ курьезное посщеніе!

— Да, курьезное посщеніе!— весело повторила графиня Беатриче.

Сидлка, между тмъ, проснулась и, стараясь разогнать одолвавшій ее сонъ, неподвижно-грозно смотрла предъ собою въ пространство.

— Козимо!— позвала больная.

Онъ подошелъ къ ея изголовью.

— Козимо, отошли, спать эту бдную женщину. Она странная сидлка: все спитъ и все ей спать хочется. Жалкая!

Но это была обязанность Беатриче. Прежде всего, хорошенькая женщина чуть-чуть засмялось,— какъ будто въ ея обязанности входило также и веселье окружающихъ,— потомъ, проходя мимо мужа, сдлала ему знакъ не безпокоится, а предоставить все ей, и подошла въ сидлк.

— Джеромина,— сказала Беатриче.

Джеромина, усиленно стараясь открыть глаза, только разинула ротъ.

— Джеромина,— повторила молодая графиня,— идите почивать.

— Мн не хочется,— мужественно возразила бдняжка.

Беатриче захохотала.

— Подите, подите, отдохните, матушк васъ пока не нужно… подите.

Джеромина съ достоинствомъ вышла.

— Одни мы?— спросила старуха.

— Одни,— отвчалъ Козимо, пожимая черствющую руку матери.

— Общайте не плакать и не приходить въ отчаяніе,— продолжала графиня Вероника, когда къ ней наклонилось бленькое личико Беатрите,— я умру.

— Не говорите…

— Да. Я знаю, чувствую, что мн немного остается. Какой-нибудь годъ и я кончу. Вотъ, эта болзнь была мн послана въ предостереженіе, я не глуха и не слпа,— понимаю. Что-жь длать, малютка моя? Вс уйдемъ одинъ за другимъ. Теперь я въ полномъ ум, но могу и потерять его… Такъ слушайте, дти. Я хочу составить завщаніе. Не противорчьте.

— Что за мысль?— началъ Козимо.

— Завщаніе?— повторила Беатриче.— Хорошо, составляйте, только веселенькое завщаніе!

— Малиновка моя,— сказала старуха,— ты будешь меня веселить до конца… Завщаніе — обязанность, а исполнять обязанность всегда весело,— прибавила она серьезно.

Беатриче вздохнула. Козимо молчалъ и, будто отгоняя отъ себя какую-то неотвязчивую мысль, провелъ рукою по лбу.

— Козимо,— продолжала больная, напрасно стараясь шевельнуть рукою, уже охваченною смертью,— прикажи позвать нотаріуса.

Графъ и его жена переглянулись. Онъ наклонился къ матери.

— Вы точно хотите?— спросилъ онъ, нервно.— Чего торопиться?

— У кого есть время, тотъ его не считаетъ, — возразила старуха.— Приведи ко мн нотаріуса. А ты, милочка, покуда я сбираюсь съ мыслями, сними съ меня эту страшную красную шапку. Дай мн что-нибудь черное или блое. Гд это видано, чтобъ въ красныхъ шапкахъ люди писали завщанія?

— Я не видала,— отвчала Беатриче, перемняя ея головной уборъ.

— Козимо, ты еще здсь?— спросила графиня.— Тмъ лучше. Позови Амброджіо.

Козимо дотронулся до электрическаго звонка. Амброджіо тотчасъ явился въ дверяхъ.

— Амброджіо, — громко сказала старая графиня, хотя ея языкъ путался,— сходи къ нотаріусу… Какъ его зовутъ?… Постой! Помоги мн припомнить, Беатриче, какъ зовутъ моего нотаріуса?

— Паролини,— отвчала молодая графиня, мелькомъ взглянувъ на мужа.

— Паролини…— повторила старуха.— Скажи ему, чтобъ сейчасъ пришелъ ко мн.

Уходя, Амброджіо тоже взглянулъ на графа, тотъ не шевельнулся.

— Ты мн нуженъ, Козимо, а потому я его послала,— продолжала больная, когда вышелъ Амброджіо.— Ты ужь нсколько лтъ завдуешь моими имніями и долженъ мн объяснить то, чего я въ точности не знаю. Можешь ли мн поврить? Я забыла почти какъ называются мои помстья. Напримръ, большая сыроварня въ Сассари, какъ ее… какъ ее называютъ?

— Серра-Секка.

— Именно, Серра-Секка. Подумать, какъ просто: Серра-Секка!… Сколько стоитъ Серра-Секка?

— Стоила шесть тысячъ скуди,— тихо отвчалъ Козимо.

— Такъ мало? Помню, еще будучи двочкой, я тамъ заблудилась… Ты ошибаешься, Козимо. Что-жь, посл этого можетъ стоить Джіакеду, маленькое мое Джіакедду близъ Copco?

— Стоило тысячу скуди.

— Только тысячу скуди? И ручей, и чудесный водопадъ, и тополи, и все только тысячу скуди? Но, Беатриче, милая моя, счетъ портнихи въ прошлый карнавалъ былъ, кажется, ровно въ тысячу скуди?

— Пять тысячъ восемьдесятъ франковъ,— проворно отвчала Беатриче.— Помните, мы восьмидесяти франковъ не доплатили, такъ какъ я настояла, что цифры должны быть круглыми. Madame Josephine отговаривалась, говорила будто это предразсудокъ, а я ей возразила, что должно уважать и предразсудки…

— Ребенокъ!— сказала графиня Вероника, снисходительно улыбаясь, затмъ, перемнивъ тонъ, она обратилась къ сыну — Такъ пересчитаемъ: въ Сассари Серра-Секка… Не забуду впередъ!… Поля, мельницы, большой домъ, хозяйственныя строенія… и что еще? Ничего больше?

— Садъ Аква-Клара.

— Ахъ, да, садъ и апельсинная роща… Сколько я перечистила апельсиновъ! Помню, я любила ихъ чистить и наскучила всмъ знакомымъ въ дом, приставая, чтобъ ли… Козимо, что-жь у меня есть еще въ Сассари?

Козимо отрицательно кивнулъ головой.

— Я бдна!— сказала больная, снисходительно улыбаясь — Бдна въ Сассари!… Отправимся въ Плоаге… Это феодальное владніе, тамъ наши предки вступали въ свои права… и они остались за нами… Что тамъ, Козимо?

— Лугъ, пастбище, нсколько пашни.

Чтобы внимательне слушать, графиня закрыла глаза, но сынъ, казалось, утомлялся, удовлетворяя ея разспросамъ.

— Оливковый лсокъ…

— Это не то… Палаццо съ галлереей, гд отъ моихъ дтскихъ шаговъ какъ будто оживлялись портреты на стнахъ… Я бродила тамъ какъ владлица замка… а предки звучными шагами шли за мною… Разумется, это было эхо.

На минуту она замолчала, ея закрытые глаза смотрли въ прошлое.

— Дурно я сдлала, что покинула этихъ хорошихъ людей,— тихо заговорила она снова.— Они любили свою правнуку, смотрли на нее снисходительно. Я помню это. Одинъ особенно,— архіепископъ Джаиме де-Нарди,— не покидалъ меня изъ вида ни на минуту, куда бы я ни шла, онъ везд и всегда слдилъ за мною. Иногда мн это надодало, а иногда становилось и страшно… когда я бывала одна. Моя дтская голова не могла постичь, какъ это архіепископъ, будучи на портрет, можетъ шевелить глазами, какъ Мадонна… Постойте, подождите! Я посмотрю въ щелку двери, захвачу его въ расплохъ, какъ, бывало, тогда. Вотъ, вотъ, онъ тутъ и уставилъ глаза на меня, и рука поднята,— благословляетъ,— и будто хочетъ сказать, что все знаетъ, что въ расплохъ его не застанешь… Славное было время!

Она вздохнула. Вс молчали. Козимо сжалъ губы и вертлъ цпочку своихъ часовъ. Беатриче взглядывала то на него, то на мать.

— А скалы,— вдругъ вскричала больная, — скалы Кураги? Что он?

— Т же, на томъ же мст,— странно отвчалъ Козимо.

— Когда я была ребенкомъ,— продолжала графиня, я ршила, что тамъ устрою фамильный склепъ. Но теперь я раздумала: непріятно, мн кажется, лежать подъ этой грудой каменьевъ. Но хотлось бы, все-таки, похорониться въ Плоаге… Только въ какомъ мст, не знаю…

Она опять закрыла глава и, казалось, заснула. Козиме смотрлъ… будто на призраки своихъ собственныхъ мыслей. Беатриче безшумно ходила по комнат, какъ птичка по клтк, всюду водворяя порядокъ и симметрію своими бленькими ручками. Одну минуту она достигла удивительнаго результата, всего только передвинувъ одинъ стулъ совсмъ неслышно. Хорошенькая женщина поискала на лиц мужа улыбки, или, по меньшей мр, одобренія, и, получивъ то и другое, довольная, продолжала свое дло. Она не думала о выраженіи, которое осталось на лиц мужа, когда исчезла улыбка, а оно говорило ясно:

‘Ребенокъ хлопочетъ о порядк, порядокъ — ея страсть… Любовь знатной дамочки къ разорившемуся человку погубитъ ее…’

— Нтъ, не на кладбищ,— вдругъ заговорила старая графиня, не раскрывая глазъ, но вдругъ, открывъ ихъ, повторяла громко:— Нтъ, дти, не на кладбищ. Помните: я не хочу, чтобы меня положили на кладбищ. Перевезите мое тло въ Сардинію и похороните въ какомъ-нибудь изъ моихъ помстій: Сассари или Плоаге, или Иглезіасъ, гд каменоломня… и посадите надо мною пальму…

Въ дверь два раза постучали.

— Войдите,— сказала Беатриче.

— Нотаріусъ, — доложилъ Амброджіо, показавъ голову въ дверь, и скрылся.

Нотаріусъ, докторъ правъ Паролини, вошелъ съ веселымъ видомъ и легкими шагами.

— Многоуважаемая графиня,— началъ онъ вкрадчиво, подходя къ постели больной,— желаетъ составить завщаніе, чтобъ еще долго спокойно пожить. Отлично! Это — маленькое коварство, которое всегда удастся. Пророчу вамъ еще сто лтъ, графиня. Какъ вы себя чувствуете?

— Хорошо, благодарю,— отвчала больная,— сегодня лучше.

— Слдовательно, можно сказать: въ совершенномъ здравіи?— спросилъ нотаріусъ, садясь къ столу, между тмъ какъ Беатриче подавала ему все нужное для письма.

— Боюсь, что нтъ, Паролини.

— Жаль!— сказалъ Паролини.— Я бываю истинно счастливъ, когда могу ставить въ начал акта: въ совершенномъ здравіи, душевномъ и тлесномъ…Но мы скажемъ о васъ, графиня: ‘въ полномъ обладаніи душевными способностями, но находясь въ постели, по легкому нездоровью…’

— Поставьте: ‘по болзни’,— простонала графиня.— Надо говорить правду, хотя бы и печальную.

Признавая глубину этого замчанія, докторъ Паролини написалъ и прочелъ громко:

— ‘Въ полномъ обладаніи всми душевными способностями, но находясь въ постели по случаю легкой болзни…’

— Не надо легкой,— поправила графиня.— Не зачмъ себя выказывать увренне, чмъ мы въ самомъ дл. Но не ставьте и тяжкой. Я не хочу, чтобъ воображали, что я ужь очень жалуюсь.

— Болезни… печально повторилъ Паролини и спросилъ, оглянувшись:— Это свидтели?

— Сынъ мой и невстка,— отвчала графиня.— Это лучше, чмъ посторонніе.

— Тысячу разъ прошу извиненія, графиня, но не могу исполнить вашего приказанія. По закону, требуются свидтели правоспособные, графиня Беатриче не правоспособна предъ закономъ.

— Почему?— спросила графиня Беатриче.

— Потому, что ты — женщина… Потому, что мы — женщины,— отвчала больная,

— Законъ поставленъ не мною, — протестовалъ Паролини.

— Позовите Амброджіо,— сказала графиня Вероника.

— И его недостаточно.

— Или онъ тоже не правоспособенъ?

— Законъ, къ сожалнію, — сказалъ Паролини.— постановилъ при нотаріус четырехъ свидтелей…

— Зовите повара, зовите поваренка, зовите кучера,— прервала съ горечью графиня.— Закону угодно, чтобы графиня Родригесъ-де-Нарди совершала свое завщаніе въ присутствіи своихъ слугъ.

— Законъ этого не требуетъ,— смиренно замтилъ Паролини,— и, при неудобств найти четырехъ свидтелей, допускаетъ совершеніе завщанія съ двумя свидтелями, но въ присутствіи двухъ нотаріусовъ… Предвидя это, я позволилъ себ пригласить коего товарища, доктора правъ Ларуччи, онъ дожидается…

— Ну, въ добрый часъ!— прервала графиня.— Позовите его.

Беатриче позвонила, явился Амброджіо.

Паролини сидлъ, облокотясь на письменный столъ и глядя на дверь, онъ обернулся къ постели, какъ бы прося позволенія у больной, и потомъ приказалъ:

— Синьоръ Амброджіо, скажите доктору Ларуччи, что онъ можетъ войти, онъ намъ нуженъ.

Чрезъ минуту вошелъ самый худой изъ докторовъ на свт. Одтъ онъ былъ весь въ черное, очень старомодное и, благодаря чистк, доведенное до плачевнаго состоянія. Съ перваго взгляда было ясно, что онъ относился къ своей судьб такъ же строго, какъ она относилась къ нему.

— Графиня,— сказалъ Паролини, длая видъ, будто привстаетъ, хотя не всталъ, — имю честь представить вамъ: мой достопочтенный коллега, докторъ правъ Ларуччи.

Ни малйшей тни какого-нибудь сочувствія не скользнуло на безцвтномъ лиц худаго нотаріуса, онъ поклонился и опять погрузился въ строгое созерцаніе собственной судьбы.

Жирный нотаріусъ (теперь ужь стало ясно, что Паролини жиренъ) продолжалъ, обращаясь къ достопочтенному коллег:

— Присядьте ко мн поближе, докторъ Ларуччи. Синьора графиня Родригесъ-де-Нарди обращается къ нашему содйствію, желая сдлать завщаніе. Она находится въ полномъ обладаніи всми умственными способностями, хотя, временно, разстроена болзнью. Свидтели… и другіе, здсь присутствующіе (онъ оглянулся кругомъ, какъ бы желая убдиться, и докторъ Ларуччи тоже посмотрлъ въ сторону однимъ глазомъ) — господа графъ Козимо Родригесъ, единственной сынъ завщательницы, и синьоръ Амброджіо… Амброджіо?

— Чима,— сказалъ старикъ, не двигаясь изъ своего угла.

— Амброджіо Чима,— повторилъ Паролини.— Какъ видите, я приготовилъ все вступленіе. Такого-то года, мсяца и числа (это посл выставится), въ благополучное царствованіе короля Виктора-Эммануила втораго…

Докторъ Ларуччи развернулъ гербовую бумагу, снялъ перчатку, которую сейчасъ же спряталъ въ карманъ, взялъ перо и ждалъ.

Паролини обратился къ больной, сдлавъ знакъ, что можно начать.

Графиня начала торжественно:

— Объявляю моимъ полнымъ наслдникомъ…

— И душеприкащикомъ…— подсказалъ Паролини.

— Что это такое?.. Ну, все равно!.. И душеприкащикомъ моего сына Козимо и поручаю ему привести въ исполненіе мою послднюю волю…

— Вотъ, вотъ, именно такъ,— сказалъ снисходительно Паролини.— Это и значитъ назначить душеприкащикомъ. Вы изволили найти самое точное выраженіе… Не правда ли, докторъ Ларуччи?

— Уже нсколько лтъ,— продолжала больная,— сынъ мой управляетъ всмъ моимъ состояніемъ, доходящимъ до милліона двухсотъ тысячъ франковъ по своей цнности: затмъ имются нкоторыя небольшія… нкоторыя небольшія…

— Ипотеки?— робко замтилъ Паролини.

— Да, прекрасно!.. Ипотеки.

Она замолчала. Слышалось, какъ по гербовой бумаг скрипло перо худаго нотаріуса. Жирный нотаріусъ, слегка наклонясь, слдилъ за каждымъ словомъ. Среди общаго молчанія графиня Вероника и графиня Беатриче старались встртить взглядъ Козимо, но тотъ неподвижно и упорно уставилъ глаза въ глубокую темноту корридора, открывавшагося напротивъ въ отворенную дверь. Туда смотрлъ и Амброджіо, но раза два оторвался, чтобъ мелькомъ взглянуть на графа Козимо и на другихъ лицъ этой странной сцены.

— ‘Не-боль-шія’,— громко сказалъ Паролини, читая чрезъ руку своего коллеги, и оборвалъ тихо и коротко:— ‘ипотеки…’ Мы можемъ продолжать.

— Невстк моей, графин Беатриче, завщаю вс мои брилліанты и драгоцнности, съ условіемъ,— прибавила больная, нжно, съ улыбкой обращаясь къ молодой женщин,— съ условіемъ, чтобъ она всегда носила ихъ, хотя нкоторыя, хотя бы они были и не въ мод.

Беатриче, тихо стоявшая у изголовья, поспшила поблагодарить и закрпить общаніе поцлуемъ.

Паролини и его достопочтенный коллега внесли въ гербовую бумагу эту послднюю волю.

Графиня продолжала:

— Дорогому моему другу, Амброджіо Чима…

Амброджіо оглянулся, будто просыпаясь.

— Завщаю садъ мой, Джіакедду, въ Copco, или,— смотря по его желанію, — пять тысячъ лиръ.

— Но…— заговорилъ было Амброджіо.

Ему сдлали знакъ молчать. Перо доктора Ларучъ снова заскрипло.

— Каждому изъ слугъ моихъ по смерти моей по тысяч лиръ.

— Сколько слугъ?— спросилъ худой нотаріусъ, не отведя глазъ отъ бумаги.

— Сколько слугъ у васъ, графиня?— повторилъ Паролини.

— Поваръ, поваренокъ, конюхъ, кучеръ, лакей.

— Какъ ихъ зовутъ?— отозвался Ларуччи.

— Какъ зовутъ вашихъ слугъ, графиня? Благоволите назвать имена.

— Почему-жь я должна знать имена моей прислуги? Повара зовутъ Джовани, конюха Стефано, кучера… Ты не знаешь ли, Беатриче, какъ зовутъ этихъ людей?

Беатриче смялась, значитъ — не знала.

— А ты, Амброджіо?— спросила больная.

— Знаю, синьора, и, если позволите…

Подойдя на цыпочкахъ, онъ сталъ за спиною доктора Ларуччи, подсказалъ ему одно за другимъ эти имена и затмъ спокойно возвратился въ свой уголъ.

— Горничной моей, Аннет… Какъ Беатриче?

На этотъ разъ черные глаза молоденькой женщины весело засвтились и на щекахъ ея вырзались ямочки.

— Аннета Барони, знаю твердо.

Вроятно, что-нибудь освтило мрачныя думы графа Коамо, Онъ оглянулся, будто удивленный, и полушутливо, полусерьезно похвалилъ жену за ея память.

— Не за что,— отговаривалась Беатриче, не выпуская его руки.— Аннета такъ горда своимъ происхожденіемъ, она говорить, что происходитъ будто бы отъ какихъ-то рыцарей…

— Моей горничной, Аннет Барони…

При звук голоса матери, Беатриче выпустила руку Козимо, а его лицо опять омрачилось.

— Завщаю мой гардеробъ и три тысячи лиръ деньгами.

Въ эту самую минуту, будто субретка изъ комедіи, Аннета

Барони выглянула въ дверь, инстинктивно отлично поняла въ чемъ дло и обрадовалась, во, чтобы ловче и достойне войти на сцену, притворилась въ высшей степени сконфужеяной.

— Боже… Могу ли я войти?

Она спрашивала всхъ, но старая графиня закрыла глаза, графъ Козимо не обращалъ на нее вниманія, а нотаріусъ Паролини, потирая руки, слдилъ за быстрымъ перомъ коллеги, ее замтила одна графиня Беатриче.

— Ничего, ничего, — сказала ока, улыбаясь.— Войдите, Аннета.

Аннета вошла на кончикахъ пальцевъ, слегка поднимая крылышки… то-есть, ручки, чтобъ казаться еще воздушне. У нея было что сказать,— это доказывалъ полуоткрытый ротикъ,— но она удерживала даже дыханіе, чтобъ какъ-нибудь невзначай не вылетло слово. Все это предписывается правилами предосторожности, чтобъ не помшать, не обезпокоить. Результатъ вышелъ совсмъ противуположный: больная открыла глаза, графъ Козимо обернулся, Паролини поднялъ голову.

— Что случилось?— громко спросила графиня Беатриче.

Посл этого вопроса, казалось бы, великія предосторожности Аннеты были уже напрасны. Но мудрая Аннета знала свою роль и держалась за нее. Осмивай, кому есть охота, интонацію, жесты, самыя слова, смшивай, кому угодно, первую сцену съ послдней, но она, Аннета, ни за что не отступитъ отъ великихъ правилъ очаровательнаго искусства!

Поэтому она отвтила голоскомъ ‘въ ниточку’:

— Тамъ профессоръ Сильвіо.

Графиня Беатриче радостно захлопала руками, сказала, что идетъ принять его, и позвала за собой Аннету. Но субретк, по ея роли, еще оставалось договорить:

— Не будетъ ли мн еще приказаній отъ графини?

‘Благородная мать’ ничего не пожелала, и Аннета вышла, какъ вошла, на пальчикахъ, въ боковую дверь.

— И такъ?— спросилъ нотаріусъ Паролини чрезъ минуту молчанія.

— Довольно на сегодня,— отвчала больная.

— Довольно на сегодня,— повторилъ Паролини.

Докторъ Ларуччи уже всталъ и спшилъ спрятать въ перчатку свой палецъ, запачканный чернилами.

— Завтра, въ этотъ же часъ,— сказала графиня.

— Къ вашимъ услугамъ,— отвчалъ Паролини, застегивая сюртукъ на глухо.

Въ дверяхъ онъ остановился и подождалъ коллегу, предоставляя ему пройти впередъ. Докторъ Ларуччи застегивалъ свою перчатку, не ожидая такого почета, который, однако, принялъ, даже неблагодаря, какъ человкъ, знающій себ цну.

Амброджіо пошелъ слдомъ за нотаріусами.

Мать и сынъ остались вдвоемъ.

Едва вышелъ Амброджіо, она позвала сына:

— Козимо!

Графъ подошелъ къ постели.

— Ты знаешь, я очень странна. Но ты не Можешь себ представить, какъ мн пріятно, мысленно, въ воображеніи, переходить изъ комнаты въ комнату… а теперь это ужь невозможно.

— Я тебя не понимаю,— возразилъ Козимо.

— Я хочу свободно ходить по моему дому, а ты одну комнату заперъ.

— Я?…

— Да, желтую залу. Вотъ уже дв недли, какъ она заперта и никто туда не входитъ. Что ты положилъ въ этой комнат?

Козимо схватился за голову и отвчалъ поспшно:

— Ахъ, да, нсколько старыхъ картинъ… Еще не разобрался.

— Это страсть твоя,— снисходительно прошептала старуха — Ты разоришься, мой милый.

Странная улыбка Мелькнула на губахъ графа. Онъ наклонился, цлуя холодную руку матери.

— Ты уходишь?

— Сильвіо ждетъ меня. Хочешь его видть?

— Нтъ,— рзко отвчала больная,— я сплю.

Графъ Козимо заложилъ руки въ карманы и спокойно вышелъ.

Едва онъ очутился за дверью, какъ въ другую выглянула Аннета.

Она осмотрлась кругомъ и вошла, все также на цыпочкахъ, хотя больная дала ей понять, что такихъ предосторожностей не нужно.

— Чего теб, Аннета? Что съ тобою?

Аннета продолжала прокрадываться.

— Съ ума ты сошла?— продолжала графиня Вероника.

Но субретка не сконфузилась, она слыхала и не то. Еще недавно графиня обозвала ее ‘скотиной’, но что-жь изъ этого? Грубое слово было въ роли графини и, тмъ не мене, Аннета продолжала добросовстно исполнять свою роль.

Убдясь, что никто не услышитъ ея донесеній гоепож, и приготовивъ ее быть внимательне, Аннета, наконецъ, сказала:

— Я открыла!

— Что такое ты открыла?

— Что спрятано въ желтой комнат.

— Картины,— холодно отвтила графиня Вероника.

Аннета немножко сбилась на этой реплик, неожиданно явившейся въ ея роли.

— Старинныя картины,— безжалостно договорила графиня.

— Такъ точно,— отвчала субретка.— Какъ же вы изволили узнать?

— Спросила сына. А уы какъ узнала?

— Я…— отвчала Аннета, пріятно смущаясь,— я… думая сдлать вамъ угодное, синьора… Я сначала, посмотрла въ замочную скважину и ничего не видла, а потомъ…

— Что потомъ?

— Потомъ… сегодня рано-рано я сошла въ садъ, приставила къ стн садовую лстницу, посмотрла въ окна и все увидла… четырнадцать картинъ… зеленыя рамы… Есть тамъ… Но, синьора, не нужно…

Графиня кивнула ей головой, чтобъ она продолжала.

— Одна, тамъ… заговорила Аннета,— офицеръ на лошади… то-есть я такъ говорю, что офицеръ… Весь въ стальномъ, на груди крестъ…

— Имперіо де-Нарди!— прошептала умирающая и гордая улыбка освтила ея истощенное лицо.

— Другой въ красной мантіи…

— Ддъ мой.

— И еще одинъ, будто епископъ, и такъ поднимаетъ руку, точно благословить хочетъ…

— Монсиньоръ Джаиме де-Нарди, праддъ мой!.. Благодарю, Аннета…

III.

Профессоръ Сильвіо, со шляпой въ рукахъ, стоялъ, выпрямившись, одинъ среди залы, глядя въ полъ, и не разслышалъ легкихъ шаговъ графини Беатриче. Она застала его въ расплохъ, выхватила у него шляпу и также выпрямилась передъ нимъ съ самымъ деспотическимъ видомъ.

— Въ какомъ расположеніи духа сегодня господинъ медвдь? Въ самомъ черномъ! Тотчасъ замтно!

Сильвіо встрепенулся и постарался улыбнуться. У ‘господина медвдя’ была добрая улыбка и, освщенное ею, его смуглое лицо казалось пріятнымъ, почти прекраснымъ. Онъ ничего, однако, не отвтилъ и удерживалъ шляпу до тхъ поръ, пока прелестная хозяйка прикрикнула:

— Давайте же!

Она погрозилась, положила шляпу въ сторону и вернулась опять, нсколько серьезная.

— Ну, что же?— спросила она.— Это значитъ: что сегодня случилось?. Это значитъ: здорова ли Анджела?

Беатриче услась на диванъ и пригласила друга сдлать тоже. Но какое-то раздумье, повидимому, все удерживало Сильвіо среди залы.

— Что-жь не идетъ Козимо?— выговорилъ онъ, и, при собственномъ вопрос, спохватившись, что самъ въ долгу съ отвтами, подошелъ поближе.

— Анджела? Здорова. Не хочетъ больше оставаться въ школ и скучаетъ.

— Скучаетъ? Въ ея годы? Рано начинаетъ,— возразила Беатриче.— Ну, купить ей куклу, чтобъ говорила: ‘папа, мама’.

— Куклу!— повторилъ Сильвіо.— Послушайте, какъ она толкуетъ о куклахъ, она ихъ ‘презираетъ’! Ей хочется читать, играть на фортепіано, а больше всего играть на театр. Но въ школ книги только скучныя, музыка — все экзерциціи, а спектакли у нихъ бываютъ раза два въ годъ, въ карнавалъ… О ней пожалть надо.

— Бдная двочка!— сказала Беатриче.

Вошелъ Козимо. Хозяинъ и гость пожали другъ другу руки,взялись за плечи и такъ, полуобнявшись, подошли къ молодой графин. Та смотрла на нихъ, качая головою.

— Вотъ они, точно парочка влюбленныхъ, если только еще есть на свт такіе влюбленные. Вы, господа, должны знать, есть ли?

— Полагаю, что есть,— отвчалъ Сильвіо.

— Увренъ, что есть,— подтвердилъ Козимо.

— Бывали когда-то и мужья, влюбленные въ своихъ женъ,— сказала, вздыхая, Беатриче.

— Ревнивица,— нжно возразилъ мужъ.

Его взглядъ и движеніе выразили добрую, скромную ласку. Беатриче поняла, но, все-таки, настаивала:

— Ныншніе мужья вс погрузились въ дла. Все у нихъ заботы, будто-бы для того, чтобъ избавить отъ нихъ женъ. Он очень должны быть имъ благодарны.

Козимо показалось въ этихъ словахъ что-то печальное, и онъ сталъ извиняться. Веселая натура Беатриче опять взяла свое.

— Благодарю,— продолжала она,— такъ лучше, я не могу быть не сама собою. Если на что-нибудь нужно смотрть серьезно, глубоко, мрачно, то лучше мн этого не показывайте.

Сильвіо вопросительно взглянулъ за друга. Козимо также смотрлъ на жену, которая продолжала:

— Что вы переглядываетесь? Разв я не опредленно объяснилась? Такъ я объяснюсь лучше, чтобъ меня не считали глупенькой… Да, да… Молчите! Вы, милостивый государь, супругъ мой, вы это думаете, только не говорите. А вы, синьоръ профессоръ…

— Я?

— Ну, скажемъ, что вы судите обо мн нсколько снисходительне… И такъ, говорю я, нельзя ли смотрть на свтъ Божій и на то, что въ немъ есть, немножко повеселе? Я смотрю именно такъ и все смюсь. Но, можетъ быть, я не все вижу?

— Точно такъ,— задумчиво сказалъ Козимо.

— Не все вижу?— спросила Беатриче и, хохоча, почти опрокинулась на диванъ.

— Нтъ,— отговаривался мужъ.— Можетъ быть, на все и слдуетъ смотрть такъ, какъ смотришь ты… но…

Это но испугало молоденькую графиню. За этимъ но, можетъ быть, что-нибудь философское? Боже! Этого не вынесешь! Она очень испугалась, потомъ еще засмялась, потомъ опять стала серьезна.

— Поговоримъ объ Анджел,— начала она.— Знаешь, Козимо, бдная двочка не хочетъ больше оставаться въ школ, ей тамъ скучно. А вотъ синьоръ философъ-дядюшка глубокомысленно разсуждаетъ по этому мудреному предмету. Онъ пришелъ, наконецъ, со мной совтоваться. Вдь такъ, синьоръ профессоръ? Вотъ до чего доводитъ философія!

— Да,— спокойно отвчалъ Сильвіо,— я пришелъ посовтоваться.

— Со мной?— прервала Беатриче.— Пожалуйста, потшьте меня, скажите, что со мной!

— Съ вами… и съ тобой, и съ графиней Вероникой, если нездоровье ея не помшаетъ. Какова она сегодня?

— Кажется, лучше. Говоритъ твердо.

— Стало быть, бранила меня,— сказалъ, шутя, Сильвіо.

— Ты преувеличиваешь,— попробовалъ возразить графъ — Мать вовсе не ненавидитъ тебя, какъ это теб кажется. Между вами недоразумнія…

— Нтъ, сродство,— сказалъ вскользь Сильвіо.

— Жаль, — отозвалась Беатриче.— Матушка такъ добра, всегда такъ весела, сильна, даже когда страдаетъ.

— О, да, весела, сильна,— подтвердилъ профессоръ,— а ужь добра…

Козимо прервалъ:

— Ты хотлъ посовтоваться насчетъ Анджелы?

— Да, Анджелы и другаго.

— Другаго?

— Его!…

Сильвіо понизилъ голосъ, выговоривъ это слово, понятое тотчасъ же.

— Онъ писалъ?— спросилъ Козимо, между тмъ какъ другъ показалъ ему зажатый въ рук листокъ бумаги.

Беатриче уже не смялась, она блднла и тяжело дышала въ напряженномъ, тревожномъ и уже не легкомысленномъ любопытств.

— Сядемте,— сказала она тихонько.

Они продолжали стоять. Она встала тоже и заглядывала въ листокъ, который Сильвіо развернулъ и читалъ спокойно, но въ полголоса:

‘Прости, что я тебя ослушался, но я не могъ выдержать. Я уже старъ. Недалеко время, когда перестану даже мечтать о счастіи, которое мн не далось. Такъ и лучше: мечтаній мн мало, а стремленіе убиваетъ. Глупостей я не надлаю, но, братъ, не откажи мн въ послдней милости, которой я прошу у тебя: дай мн видть мою дочь. Пишу теб на баркас контрабандистовъ, его прелестно зовутъ: ‘Наша Надежда’. Разсвтаетъ. Передо мной берегъ Кастельсардо. Черезъ часъ я буду тамъ, одинъ и со мной мои тяжкія воспоминанія. Отдамъ на почту это письмо и пойду въ горы, къ утесамъ Муросъ. Ты знаешь, гд меня найти и какъ предупредить. За меня не бойся, я буду остороженъ. Но подумай, братъ, какъ тянется время, когда прячешься и ждешь поцлуя дочери. Скорй, скорй, скорй…’

Была и подпись: ‘Джіорджіо,’ но Сильвіо не прочелъ ее, опустивъ руки.

— Что длать?— сказалъ онъ, задыхаясь..

— Бери Анджелу и позжай,— отвчалъ Козимо.

— А что скажетъ графиня Воронина?

— Ты въ своемъ прав.

— Можно сказать ей,— вмшалась, красня, Беатриче,— что Анджела нездорова, что ей посовтовали перемнить мсто, прокатиться по морю…

— Добрыя, невинныя уловки,— выговорилъ, будто про себя, графъ Козимо.— Иногда заслуга умть сказать ихъ свободно, не затрудняясь…

— Можетъ быть, графиня Вероника и не вспомнитъ объ Анджел,— замтилъ Сильвіо.

— Напротивъ,— возразила Беатриче,— она безпрестанно говорить о ней. Я отъ матушки узнала всю эту горькую исторію. Вдь, вы мн ничего не говорили… Матушка приказала мн торжественно поклясться, что я не открою тайны никому. Я никому и не открывала, но вс ее, однако, знаютъ.

— Кром Анджелы,— сказалъ Сильвіо.

— Да. Вотъ и затрудненіе: Анджела ничего не знаетъ. Точно ли ничего?

— Знаетъ, что ея отецъ далеко и не можетъ возвратиться, что онъ, можетъ быть, даже умеръ. Она привыкла къ этой мысли и больше ею не мучится… И мы должны будемъ разбудить въ ея душ чувство, почти ей невдомое… единственно для того, чтобы она потомъ страдала!

Никто не отвчалъ. Всмъ тремъ ни минуты не приходило на мысль противиться желанію отца. Слдовательно, оставалось взять Анджелу и скоре хать.

— Такъ когда же?— спросилъ Сильвіо будто самого себі.

Козимо взялъ у него письмо и перечитывалъ. Беатриче, по-дтски, опираясь на его руку, поднялась въ письму и перечитывала тоже.

— Позжай сейчасъ,— ршилъ Козимо.

— А, можетъ быть…— робко вмшалась Беатриче.— Если можно предупредить его… Тутъ написано (она показывала мизинцемъ): ‘Ты знаешь, гд меня найти и какъ предупредить’. Извстите, что прідете черезъ мсяцъ.

Сильвіо взялъ у нея письмо и сказалъ, не глядя въ него:

— ‘Подумай, братъ, какъ тянется время, когда прячешься и ждешь поцлуя дочери‘… Это тоже тутъ написано, я наизусть знаю.

— Такъ, чрезъ дв недли, чрезъ недлю.— заговорилъ Возимо.— Вдругъ ухать нельзя, неосторожно. Надо предупредить матушку, приготовить двочку, выдумать имъ обимъ что-нибудь… Вдь, ты всей правды не скажешь Анджел? Я помогу, выдумаю, воображенія достанетъ.

Козимо говорилъ какъ-то странно, развязно-насмшливо.

Сильвіо стоялъ въ раздумьи, опустивъ голову, и вдругъ будто очнулся:

— Я ему напишу.

— Пишите,— вскричала Беатриче, и, взявъ его за рукавъ сюртука, повела къ затйливо устроенному, дорогому письменному столику.

Предъ профессоромъ была крошечная щегольская чернильница, сверху который былъ сдланъ маленькій Эросъ, лукаво готовившійся спустить стрлу въ пишущаго. Перо было тоже въ вид стрлы. Тутъ же лежали маленькіе листки бумаги съ громадными монограммами во всю страничку…

Сильвіо улыбнулся, взявъ перо и обмакивая его въ эту чернильницу. Онъ даже немножко отодвинулъ ее отъ себя, будто испугавшись крошечнаго стрлка.

Онъ написалъ:

‘Братъ, чрезъ дв недли привезу теб дочь. Скоре нельзя: возбудятся подозрнія. Анджела ничего не знаетъ и, если хочешь, ничего не будетъ знать. Попробую ее уврить, что доктора приказали ей прохаться, но она не поврить, потому что лукава и здорова. Увидишь, какъ она хороша. Боюсь за тебя: будь остороженъ. Если не опасно, напиши мн еще. Пока прощай. Сердце замираетъ, когда подумаю, что увижусь съ тобою. Столько лтъ прошло, столько было горя…’

Кончивъ, Сильвіо оглянулся. Графиня Беатриче стояла спиною къ письменному столу, затмъ она приподнялась и захватила голову мужа крошечными блыми ручками. Онъ наклонилъ къ ней свое печальное лицо, полное любви.

Сильвіо заглядлся. Короткіе и широкіе рукава Беатриче откинулись почти до плечъ. Она была стройна, но не худощава, толстый узелъ блокурыхъ волосъ, сквозь завитки на затылк — родимое пятнышко…

‘Господинъ медвдь’ замтилъ все и улыбался, намреваясь не мшать удовольствію друга и потомъ хорошенько съ нимъ вмст посмяться. Онъ подумалъ такъ съ минуту и принялся опять за письмо… Можетъ быть, предъ этимъ человкомъ, котораго состарила наука и забота, промелькнули очарованія другой, невдомой ему жизни… Не глядя на нихъ больше, онъ запечаталъ письмо, взялъ перо, чтобъ надписать конвертъ и остался неподвижнымъ…

— Кончено?— спросилъ голосокъ графини Беатриче.

— Кончено,— повторилъ Сильвіо, не оглядываясь, и наклонился надъ конвертомъ, надписывая:

— ‘Синьору Эфизіо Пачисъ.— Сассари.— До востребованія’.

— Видлъ?— тихонько шепнула мужу Беатриче и засмялась.

IV.

Золотыя звзды въ красномъ пол, черный андреевскій крестъ. Въ щит — серебряный шлемъ, окруженный семнадцатью малыми золотыми щитами и украшенный однимъ орлинымъ перомъ. Надо всмъ на лент надпись: ‘Semper olet!’

Таковъ былъ знаменитый гербъ благородной фамиліи де-Нарди. Онъ прожилъ многіе вка, сохраняя древнюю славу и пріобртая новую. Еще когда въ 1326 году пизанцы, разбитые аррагонцами, навсегда покинули островъ, къ древу де-Нарди были привиты вс чистйшія отрасли стариннаго сардинскаго дворянства. Пизанцы ушли, де-Нарди остались. Мы находимъ одного изъ нихъ (Козимо де-Нарди) судебнымъ делегатомъ отъ Арборса въ собраніи въ Альгеро, при корол Петр Аррагонскомъ, отстаивающимъ права возмутившихся вассаловъ. Другой былъ довреннымъ секретаремъ Вильгельма Нарбонскаго, подчинившагося аррагонскому престолу. Между этими двумя де-Нарди, делегатомъ дворянства, и де-Нарди, изъявившимъ покорность Испаніи, казалось, долженъ бы быть еще третій, еще боле осчастленный милостями великой Элеоноры. Но въ то прославленное время родословное древо де-Нарди оскудло и произвело только нкоего Мартина де-Нарди, заподозрннаго въ сочувствіи республиканцамъ противъ мудрой правительницы.

Затмъ корни могучаго древа оживились снова и произвели цлый рядъ де-Нарди, одинъ другаго знамените.

Въ 1535 г. Имперіо де-Нарди завоевывалъ Тунисъ съ Кapломъ V, а Маттіа де-Нарди былъ членомъ верховнаго уголовнаго суда, установленнаго Филиппомъ IV. Фамилія де-Нарди уже окончательно примирилась съ Испаніей и оставалась ей врна во вс поколнія, до утрехтскаго договора, передавшаго Сардинію Австріи. Тогда одинъ изъ де-Нарди, наиболе гонимый судьбою, не желая подвергаться преслдованіямъ, неизбжно слдующимъ за междуусобіями, ушелъ въ Испанію, затмъ воротился оттуда побдоносно съ морской экспедиціей кардинала Альберони, но былъ убитъ въ сраженіи, едва ступивъ на вновь завоеванную землю

Дале пошли несчастные де-Нарди. По лондонскому трактату. Австрія силою взяла назадъ Сардинію, и у де-Нарди, какъ и у многихъ, конфисковали ихъ земли. Архіепископъ Джаиме де-Нарди добился отъ благонамреннаго Виктора-Амедея II возврата фамильныхъ владній и признанія феодальныхъ правъ.

Родъ де-Нарди больше не упадалъ. Въ теченіе цлаго столтія нкоторыя его боковыя отрасли занимали мста судей въ палатахъ, профессоровъ, монсиньоровъ, но глава всей фамиліи, высокородный графъ, не вызжалъ больше никогда изъ своего помстья Плоаге, удостоивая именовать его ‘дворцомъ’ и украшать присутствіемъ своей особы.

Послдній де-Нарди, отецъ графини Вероники, семьдесятъ лтъ съ достоинствомъ поддерживалъ славу древняго рода. Но времена настали мелкія. Графъ жилъ, воюя съ кабанами, съ оленями, съ грамматикой и съ орографіей. Графъ Гаино де-Нарди былъ невжественъ, какъ буйволъ, но онъ не стыдился этого ни мало. Онъ былъ гордецъ и хвастунъ не меньше гомеровыхъ героевъ. Когда среди своихъ придворныхъ онъ ‘въ круговую’ разливалъ старую мальвазію и разсыпалъ старыя прибаутки весь кружокъ ршалъ хоромъ, что то и другое равно превосходны. Посл четвертой ‘круговой’ мальвазіи (въ перемежку съ альмадросъ и верначчіа) графъ де-Нарди былъ глубоко убжденъ, что стоитъ не въ примръ выше разныхъ новйшихъ ‘ученыхъ и премудрыхъ’. Похваставъ подвигами и нагородивъ вздорныхъ соображеній, онъ вставалъ, шатаясь, и милостиво выталкивалъ за дверь своихъ поклонниковъ. Если ему попадалась въ руки газета (которую онъ нарочно выписалъ изъ-за границы), ему было довольно прочесть только адресъ: ‘Его сіятельству, синьору графу Гаино‘ — и сердце его преисполнялось тайнымъ наслажденіемъ и самодовольствіемъ, невдомыми для простыхъ смертныхъ. Онъ это и читалъ въ своей газет. Печатный листъ еженедльно приплывалъ изъ-за моря въ домъ великолпнаго графа де-Нарди, будто проситель, котораго не хотятъ выслушать. Графъ какъ будто гордился такимъ своимъ обращеніемъ съ печатнымъ словомъ, онъ никакъ бы не могъ объяснить, что это за гордость, но никогда не сталъ бы терять времени да подобный вздоръ — на отыскиваніе причинъ и на анализъ своихъ чувствъ.

— Вотъ это по вашей части!— сказалъ онъ однажды священнику и слдственному судь, бросая предъ ними на столъ связку неразвернутыхъ газетъ.— Подлите между собою по-братски.

Т захохотали, но сіятельный графъ Гаино де-Нарди не улыбнулся, чтобъ не испортить своей остроумной шутки.

Хорошія это были минуты, единственныя отрадныя для послдняго отпрыска того великаго родословнаго древа, которое пережило вка и неизбжно должно было упасть! Напрасно улыбалось ему круглое, живое лицо его дочери Вероники, нжное, нервное личико маленькой Мимміи. Онъ даже задумывалъ было жениться въ другой разъ, надясь, что Богъ дастъ наслдника: но это мечталось за стаканомъ верначчіа въ перемежку съ альмадросъ и мальвазіей. Натощакъ являлось соображеніе, что онъ — старикъ (ему было шестьдесятъ лтъ), что нтъ молодой невсты изъ знатной фамиліи, и графъ остался вренъ памяти своей покойной подруги.

Однажды молодая графиня Вероника, необыкновенная умница, вошла и объявила папаш, чтобъ онъ постарался найти ей жениха.

— Правда, правда,— отвчалъ графъ, глядя на нее.— Теб ужь девятнадцать.

— Съ половиной,— поправила графиня.

— Да, да. Я объ этомъ не подумалъ…

Молоденькая, графиня, скромно красня, дала понять, что она объ этомъ думала. Тогда сіятельный графъ разомъ понялъ грозившую ему опасность, но дочь скоро его успокоила. Она то и дло всматривалась въ людей кругомъ себя, справлялась, длала замчанія. Она знала происхожденіе, образъ жизни и состояніе всхъ дворянъ, жившихъ въ Плоаге. По ея мннію, подходящій женихъ былъ…

— Кто?— спросилъ графъ де-Нарди, замирая отъ страха.

— Графъ Родригесъ-ди-Флоринасъ.

Старикъ передохнулъ.

— Графъ Родригесъ…— вымолвилъ онъ.— Дворянство древнее.

— Такое, какъ наше,— отвчала умная двица.— Во всхъ крестовыхъ походахъ участвовали Родригесы. Въ герб Родригесовъ орелъ и три серебряныя звзды въ голубомъ пол, шлемъ — въ профиль (какъ нашъ), весь серебряный (какъ нашъ), и семнадцать малыхъ…

При этихъ словахъ графъ Гаино де-Нарди уже не могъ боле удержать выраженія своихъ родительскихъ чувствъ, онъ прижалъ къ груди круглую головку дочери и воскликнулъ:

— Ты моя гордость! Ты будешь графиней Родригесъ!

Ни отецъ, ни дочь не безпокоились о самомъ граф Родригес, такъ какъ были уврены, что возьмутъ его, когда имъ вздумается. Всмъ было извстно, что этотъ послдній потомокъ изъ рода крестоносцевъ терплъ страшныя муки отъ кредиторовъ и столько разъ перезаложилъ свое феодальное помстье, что этого феодальнаго помстья какъ будто и на свт не бывало. Это было, разумется, мнніе плебеевъ. Къ тому же, онъ былъ уже не молодъ, (ему было слишкомъ сорокъ лтъ), а хорошъ онъ никогда не бывалъ. Какъ бы то ни было, союзъ крестоносцевъ ди-Флоринасъ и крестоносцевъ ди-Плоаге совершился и графиня Вероника сдлалась графинею Родригесъ.

То былъ прекрасный день въ жизни графа де-Нарди… прекрасный, но скоро прошедшій. Когда зять отправлялся изъ Плоаге въ Миланъ, увозя жену и приданое, одинокій отецъ оглянулся кругомъ, отыскивая, что могло бы замнить ему эту потерю. Онъ встртилъ заплаканное личико Мимміи, напоминавшее личико Мадонны, ея глазки никогда не свтились гордостью, ея ротикъ слишкомъ нжно и жалостливо улыбался, это былъ ангелъ… незнатнаго рода.

А на бленькомъ лбу — ни слда высокаго разума Вероники.

Старый графъ де-Нарди понялъ все это съ одного взгляда, но только не подмтилъ другаго…

Это другое,— увы!— была уже любовь.

Да, маленькая Миммія (ей еще не исполнилось и шестнадцати) была влюблена. Всякую ночь, пока отецъ хвалился славою предковъ въ обществ судьи и аптекаря, Миммія уходила на балконъ и размышляла о будущемъ. Будущее вело бесду съ нею въ темнот, чрезъ заборъ, устами Гаспара Бони, двадцатилтвяго юноши, у котораго въ жилахъ не было ни капельки крови крестоносцевъ, но который всякій вечеръ длалъ пшкомъ предлинный походъ, чтобъ только повторить Мимміи, что любить ее больше жизни.

Узнавъ, какая бда грозитъ его ‘дому’, графъ де-Нарди не долго раздумывалъ. Растворились ворота монастыря Святой Елизаветы въ Сассари и въ нихъ вошла послушница — Мимміа…

Входя, робкая двочка не плакала, напротивъ, ея ясные глазки съ покорностью обратились къ небу и начальствующія лица прочли въ нихъ отреченіе отъ суеты земной. Но ночью, на хорахъ, прислонясь лицомъ въ деревянной ршетк, послушница устремила взглядъ въ темноту церкви, озаренную только лампадой главнаго алтаря, и опять вопрошала будущее… какъ, бывало, съ балкона своего феодальнаго замка. Мимміа пла во время службъ. Ея чистое пніе поднималось въ небесамъ, призывая спасеніе, но спускалось и въ глубину храма и въ переходахъ находило отголосокъ, призывавшій опять въ радостямъ земнаго міра.

Разъ, ночью, церковь была безмолвна и темна, при красноватомъ отблеск далекой лампады алтаря, что-то, будто паукъ на длинной паутин, поднялось къ хорамъ, гд во время службъ помщаются монахини. На слдующую ночь это что-то спустилось и поднялось опять. Это былъ не паукъ, а земное искушеніе, и поселило оно въ сердцахъ Гаспара и Мимміи грховную радость… А на ближнемъ алтар святой все видлъ, поднималъ руки и благословлялъ.

Наступала Пасха. Елизаветинскія монахини были чрезвычайно заняты собственноручнымъ изготовленіемъ миндальныхъ пирожковъ. Вс сестры принимали участіе въ этомъ серьезномъ дл, причемъ опытныя поучали неопытныхъ, въ ночь, когда должно было совершиться самое печеніе, блдная радость озаряла эти лица, безцвтныя отъ затворничества. Миммія съ любопытномъ наблюдала за происходящимъ, тоже вертлась около огромной затопленной печи и заглядывала въ нее, хохоча и хлопая въ ладоши, потомъ она пошла какъ будто въ свою келью, но вмсто того зашла въ комнатку привратницы, взяла тамъ ключъ и въ потемкахъ спустилась съ лстницы.

Сердце у нея совсмъ замерло. Она едва не упала передъ дверью, которая отворялась въ маленькій садъ, но робкія двушки часто именно отъ страха становятся смлы. Миммія нашла замокъ и отперла…

Она въ саду, въ объятіяхъ Гаспара. Калитка изъ сада на улицу была уже отворена. Миммія сбросила широкое платье послушницы, оставивъ его на порог жилища, которое покидала, и явилась передъ своимъ милымъ въ простенькомъ плать горожанки. Чувство свободы, чувство любви… У нея въ глазахъ потемнло… Гаспаръ долженъ былъ ее поддерживать. Но такая слабость продолжалась недолго.

— Куда пойдемъ?— спросила она.

— Сначала внчаться, а потомъ къ моей тетк, она приметъ тебя, какъ дочь.

Влюбленные торопливо, прошли весь сонный городъ и постучались въ дверь скромнаго домика.

Отворилъ самъ хозяинъ, священникъ Серафимъ.

— Боже Владыко!— вскричалъ онъ въ изумленіи.

— Это — жена моя предъ Господомъ,— сказалъ Гаспаръ.

— Это — мужъ мой предъ Господомъ,— сказала Миммія.

Отецъ Серафимъ сталъ было зажимать уши, но Гаспаръ заявилъ, что это ужь напрасно, ибо поздно, потому что слышалъ, онъ отлично и теперь ужь не можетъ отказать въ благословеніи {Такое внчаніе съ незапамятныхъ временъ почиталось законнымъ во всей Италіи.}.

— Благословляю васъ во имя Отца,— заговорилъ торжественно отецъ Серафимъ,— благословляю васъ во имя Сына, благословляю васъ во имя Святаго Духа… Только слушайте, дтки,— прибавилъ онъ, перемняя тонъ,— слушайте: вы меня захватили въ расплохъ, предательски, уговоръ лучше всего: не введите меня въ бду предъ епископомъ.

И такимъ-то образомъ Гаспаръ и Миммія стали мужемъ и женою, на зло монастырю и крестоносцамъ.

Хотя въ то время супружества съ бгствомъ часто случались въ Сардиніи, но бракъ Мимміи надлалъ шуму обстоятельствами, при которыхъ совершился. Старый графъ де-Нарди гремлъ ругательствами на весь свой феодальный дворецъ, подымалъ бурю въ канцеляріи епископа, но все понапрасну.

Миммія сдлалась простой горожанкой. Тогда старый графъ составилъ завщаніе, лишилъ наслдства неблагородную дочь и отправился въ. лучшій міръ для соединенія съ благородными предками…

Миммія была бабушка Анджелы, той двочки, которой надоло учиться и о которой графиня Вероника не иначе изволила говорить, какъ качая головою.

Часто къ этой зловщей мимик графиня Вероника присоединяла фразу, загадочную, какъ предсказаніе Сивиллы. Мимика и фраза означали одно: что Анджела рано или поздно ‘сдлаетъ свою глупость’, потому что въ ея жилахъ кровь бабушки, такъ себ, недалекой, и маменьки, которая была не умне, а, главное, своего батюшки, который ужь и вовсе никуда не годился.

Единственное дитя Гаспара и Мимміи отъ брака, благословеннаго отцомъ Серафимомъ, была дочь, одаренная той рдкой красотой, отъ которой духъ захватываетъ у тхъ, кто ее видитъ. Но добрая двушка и не подозрвала своей красоты. Ее звали Беббія. Она позволяла ухаживать за собою всей молодежи, не предпочитая изъ нея никого особенно и дала себя просватать именно за того, кто меньше всхъ ей нравился. Этотъ женихъ былъ дворянинъ. Добрая Миммія, которая ради своето Гаспара спустилась съ своей геральдической лстницы, была не прочь, чтобъ дачка поднялась хоть на нсколько ступенекъ подъ руку съ кавалеромъ Мауриціо.

Но тутъ замшалась любовь. Во время переговоровъ и сватовства любовь все держалась въ сторонк и выступила какъ разъ въ послдніе дни, когда все было готово къ свадьб и все ршено. Въ одинъ несчастный день кавалеръ Мауриціо собственными глазами увидлъ, что нкій синьоръ Джіорджіо пришелъ въ восторгъ, глядя на Беббію, а Беббія поблднла, отъ чего стала еще прелестне. Этотъ синьоръ Джіорджіо былъ плебей, но красавецъ, — красиве кавалера Мауриціо, который былъ, впрочемъ, вовсе не красивъ. За то кавалеръ Мауриціо былъ нахалъ и вздумалъ проучить Джіорджіо. Ему не удалось. И тогда стадо ясно для всхъ и больше всхъ ясно для Беббіи, что Джіорджіо не только красавецъ, но храбръ и умница. И такъ, недли черезъ дв, чтобы избавиться отъ кавалера Мауриціо, который грозилъ, Беббіа бжала съ Джіорджіо и сдлалась его женою предъ Богомъ и отцомъ Серафимомъ, тмъ самымъ, что благословилъ ея батюшку и матушку.

На этотъ разъ дло вышло веселое, только не для кавалера Мауриціо и его родни. Все въ Сассари смялось и радостно толковало, а старый отецъ Серафимъ прожужжалъ всмъ уши разсказами, на этотъ разъ не трепеща громовъ епископской канцеляріи. Джіорджіо отвезъ свою завоеванную жену въ Кастельсардо, гд тихо зажилъ въ своемъ дом съ меньшимъ братонъ Сильвіо. Случилось, что отецъ Беббіи, Гаспаръ, занемогъ впередъ смертью захотлъ видть дочь.

Толпа знакомыхъ, друзей и рабочихъ верхами далеко проводила прекрасную Беббію по дорог изъ Кастельсардо въ Сассари, а потомъ мужъ съ женой похали дальше одни, а съ ними, дли компаніи, старый пастухъ, по прозванію Лиса, у него было длинное ружье и славное зрніе.

Хотя Беббія была влюблена въ своего мужа, но ей не нравилась зда обнявшись на одномъ сдл, она предпочитала скакать одна на своей гндой лошадк, лошадка ее знала и всегда оглядывалась, когда ее ласкала блая ручка Беббіи.

Никто не зналъ подробностей этой поздки. Беббія застала отца уже мертвымъ, а мать въ слезахъ, но замтили, что она вся дрожала и не плакала. Мужъ ея и Лиса очень, торопливо оставили Сассари подъ предлогомъ, который никого не удовлетворилъ. А на слдующій день, въ чистомъ пол, по дорог къ Кастельсардо, нашли трупъ кавалера Мауриціо. Одна пуля попала ему въ ротъ, разбивъ зубы, а другая прошла прямо сквозь сердце.

Родные кавалера Мауриціо громко обвиняли Джіорджіо, тихо обвиняли и вс, прибавляя, что есть и сообщникъ — Лиса.

Чрезъ два дня прибыла юстиція подъ прикрытіемъ отряда верховыхъ, будто сбираясь дать сраженіе въ Кастельсардо. Въ виду всхъ ошеломленныхъ обывателей, юстиція направилась къ дому Джіорджіо. Домъ былъ запертъ, но на первый стукъ отворили. Вышелъ Сильвіо, двадцатилтній мальчикъ, весь блдный. Страшныя всти дошли и до него. На допрос онъ или не зналъ, или не хотлъ сказать, только повторялъ, что братъ ухалъ съ женою и что онъ съ тхъ поръ не видалъ его. Прислуга подтвердила его слова. Юстиція сдлала обыскъ въ погреб, въ амбар, подъ постелями, но никого не нашла, составила протоколъ и потомъ торжественно отбыла.

Джіорджіо скрылся, это увеличивало вину. Представитель закона сильно поддерживалъ обвиненіе, вслдствіе чего послдовалъ смертный приговоръ отсутствующему. Чрезъ нсколько дней этотъ приговоръ съ жадностью читался во всхъ окрестностяхъ Сассари и Кастельсардо.

Гд же былъ въ это время Джіорджіо? Говорили, что онъ оставилъ островъ ночью, на лодк контрабандистовъ, которая снялась съ якоря у Кастельсардо. Побгъ былъ трудный и смлый, одни говорили — была буря другіе — было тихо, но царила темная, безлунная ночь. Говорили, будто Джіорджіо развелъ костеръ на берегу или два раза выстрлилъ изъ ружья на воздухъ, чтобъ этимъ подать сигналъ контрабандистамъ, тогда подошла лодка, душегубецъ долженъ былъ, однако, вплавь добраться до нея между утесами. И онъ отправился… Куда? Можетъ быть, въ Тунисъ, а то на какой-нибудь островокъ Средиземнаго моря,— ну, и живи тамъ, голодай и кайся!

Дло было только въ томъ, что Джіорджіо пропалъ безъ всти, о немъ ничего не знала даже юстиція. Можетъ быть, знала покинутая молодая жена, но она почти не говорила ни съ кмъ съ тхъ поръ, какъ разразилась эта бда, многіе полагали, что она въ самомъ дл онмла отъ страха. Общее мнніе было то, что бдняжка дорого поплатилась за свою ‘продлку’: замчено и нравственность поучаетъ: не удаются никогда эти браки съ побгомъ. ‘Да, красотка Беббія, точно, дорого поплатилась, добрая была, а теперь еще скоро у ней ребенокъ будетъ. Если она по своей вол все молчитъ — хорошо длаетъ, да что-жь ей говорить, горемычной?’

Такъ говорили т, къ кому Беббія ‘была добра’. Другіе, которымъ она не сдлала ни добра, ни зла, ршали премудро: ‘Глаза у нея были слишкомъ хороши. Извстно, глаза на то и родятся хороши, чтобъ плакать или чтобъ отъ нихъ люди плакали. И ребенокъ отъ нея на горе родится, и мать ея — несчастная…’

Да, точно, можно было пожалть Миммію. Наказалъ ее Господь ея собственнымъ грхомъ… Извстно, дти терпятъ за грхи родительскіе. Миммія, уже не молодая, хотя все еще красивая, среди злыхъ людей, безпомощная посл смерти Гаспара,— Миммія въ побг дочери видла свое осужденіе, но въ немъ же увидла и искупленіе. Несчастная Миммія оказалась сильна, утшая дочь и разсыпая сокровища материнской любви. Упрекая себя въ несчастіи своей Беббіи, она смиренно просила у ней прощенія, затмъ пошла въ церковь, гд прегршила помыслами земной любви, молила Святую Елизавету удовлетвориться горемъ, которое разразилось уже надъ ними, и пощадить отъ страданій хотя будущаго младенца Беббіи.

Потомъ Миммія уговорила Сильвіо, зятнина брата, переселиться изъ Кистежирдо въ Сассари, чтобъ помогать ей въ хозяйств, и заперлась у себя въ дом отъ всхъ постороннихъ.

Беббія умерла, улыбаясь невинному созданію, которое назвали Анджелой. Женщины, сидвшія ночь у тла молодой матери, разсказыали, что въ комнату приходилъ высокій мужчина съ густой черной бородой, съ длинными волосами, съ огневыми, отчаянными глазами. Этотъ человкъ — или призракъ — молча, знакомъ, веллъ всмъ молчать, подошелъ къ трупу Беббіи, откинулъ покрывало, смотрлъ долго, упалъ на земь и плакалъ, какъ маленькій ребенокъ. Тогда вс кругомъ принялись плакать, даже новорожденная: съ матерью она лишилась и молока.

Той же ночью этотъ человкъ пропалъ, а чрезъ два дня юстиція длала обыскъ въ дом покойницы.

Миммія закрыла черныя очи своей покойницы, вложила ей распятіе въ руки, проводила на кладбище, не выронивъ слезы, потомъ взяла на руки маленькую Анджелу и горько сказала:

— Дточка моя милая, хотлось бы бабушк еще пожить съ тобой, да силъ больше нтъ.

Горе убило ее, она взяла съ Сильвіо общаніе быть отцомъ для ребенка.

Оставшись одинъ съ племянницей, Сильвіо былъ сильно озабоченъ этимъ общаніемъ и задумалъ хать въ Миланъ, чтобъ помстить Анджелу въ какую-нибудь хорошую школу. Онъ нарочно выбралъ Миланъ. Тамъ обитала премудрая графиня Вероника, въ вдовств своемъ поддержанная славою предковъ, спокойствіемъ совсти и единственнымъ сыномъ, тогда только что сочетавшимся бракомъ съ двицей чистйшей ломбардской крови.

Сильвіо воображалъ, что сестра Мимміи растрогается, увидя этотъ послдній отпрыскъ втки, сожженной грозою, тмъ боле, что Анджела была хороша, какъ ангельчикъ, бленькая, веселенькая, невинная…

Но и въ этомъ обстоятельств графиня Вероника не измнила своему вчному разуму. Она приняла Сильвіо съ благосклонностью, хотя это былъ родной братъ бандита, погубившаго Беббію. Она не сказала, но думала и дала понять, что Беббія погубила бы себя во всякомъ случа, потому что въ ея кровь вошло клятвопреступленіе ея матери, она говорила, что подобаетъ людямъ быть смиренными и прощать сатанинскимъ грхамъ ближнихъ, помышляя, что и самихъ этихъ людей сатана можетъ заставить сдлать то же.

Тутъ Сильвіо потерялъ терпніе и напомнилъ премудрой графин, что об он, и Миммія, и Беббія, уже умерли. Замчаніе очень неблагоразумное, и графиня Вероника опровергла его съ благодушіемъ, изрекая, притомъ, что снисхожденіе полезно только живымъ, но мертвые уже въ немъ нужды не имютъ. Сильвіо длать было нечего. Къ счастью, на помощь ему явились Козимо и Беатриче, они взяли двочку на руки, цловали ее и разспрашивали.

Графиня Вероника бросила послдній строгій взглядъ на брата бандита, тоже обратилась къ Анджел и удостоила сдлать ей допросъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Анджела,— торопливо отвчала двочка и сейчасъ же отвернулась, воображая, что уже отъ всего избавилась.

— Сколько теб лтъ?— продолжала графиня, наклоняясь и наблюдательнымъ взоромъ всматриваясь въ нее снизу.

— Семь.

— Говорятъ, это годы разума!— вздохнула графиня Вероника.

— Говорятъ!— насмшливо подтвердилъ Сильвіо.

— Анджела,— продолжала графиня, не обращая вниманія, на молодаго человка, — подойди, положи об свои руки въ мою руку, я хочу посмотрть теб въ лицо.

Двочка старалась стать такъ, какъ приказывали, ей было не ловко, лучше было бы остаться съ молодой, ласковой синьорой, которая такъ хорошо смется, и съ молодымъ господиномъ, который такъ тихо смотритъ добрыми глазами…

— Подожди, — шепнула ей молодая синьора, укладывая ей ручки въ руку старухи.— Подожди, не отходи.

— Глаза бабушкины,— важно изрекла графиня Вероника.— Кто догадается, что ты такое скрываешь въ своей блокурой голов?— продолжала, наблюдая, премудрая женщина.— Сегодня глаза твои свтлы, улыбка ясна, а, можетъ быть, завтра…

— Я завтра пойду въ школу,— сказала Анджела.

— Она завтра пойдетъ въ школу,— повторилъ Сильвіо.

Тогда графиня Вероника покорилась необходимости поцловать двочку въ лобъ и допросъ былъ оконченъ.

Когда Анджела ушла, графиня поспшила вздохнуть въ присутствіи своей невстки, объявляя, что видла, ясно видла на лиц двочки нчто… странное, какъ бы предвстіе, какъ бы предчувствіе… какъ бы зачатокъ, эмбріонъ той штуки, которую эта двочка когда-нибудь всенепремнно выкинетъ.

Не боле того была она довольна и Сильвіо. Слишкомъ онъ для своихъ лтъ серьезенъ. Опытъ научилъ графиню, что раннія серьезность въ зрлыхъ лтахъ длается зломъ. И потомъ… у него такая язвительная улыбочка, а затмъ… Ну, словомъ, не нравится онъ, да и только!… А, впрочемъ, такъ и быть. Графиня утшалась мыслью, что на свт людей еще много и для всхъ мсто найдется… Не такъ ли?

Чтобъ не сказать ни да, ни нтъ, Беатриче на этотъ разъ засмялась, впослдствіи, подружившись съ Анджелой и Сильвіо, Беатриче больше смялись и тогда графиня Вероника самоотверженно ршилась скрывать про себя свои дурныя предчувствія, впрочемъ, не настолько, чтобы изъ нихъ нчто не высказывалось, истина, извстно, какъ дымъ: всегда найдетъ себ дорогу, ее не скроешь.

Пять лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ Анджела въ первый разъ постила сестру своей бабушки. Этимъ временемъ графиня Вероника продолжала поддерживать въ Милан блескъ соединенныхъ фамилій Родригесъ и де-Нарди, тратя на это трудное дло нсколько боле своихъ доходовъ и не щадя громаднаго капитала глубокихъ афоризмовъ и мудрыхъ сентенцій.

Сильвіо,— надо было что-нибудь длать,— изучилъ агрономію.

Анджела выучилась по-французски, музык и, не такъ проворно, ариметик.

Графиня Беатриче, покорная вол свекрови, показывала на миланскихъ праздникахъ свои длиннйшіе шлейфы, свои прелестнйшія плечи и свои беззаботныя улыбки.

Во все это время Джіорджіо не подавалъ признака жизни. Десять разъ проходили слухи, будто Лиса, который посл своего дла отправился въ чистое поле съ длиннымъ своимъ ружьемъ, смясь надъ всякой цивилизаціей,— будто онъ былъ схваченъ, но это десять разъ оказывалось неправдой. Лиса побывалъ везд, только не въ тюрьм. Говорили, будто у него есть какой-то острый ядъ, который онъ прячетъ подъ ногтемъ лваго мизинца, и что, въ крайности, чтобъ не отдаться живому, ему стоитъ только пососать палецъ. Люди, знавшіе достоврне, утверждали, что у него не ядъ, а маленькій, всегда заряженный пистолетъ, прившенный за курокъ на ше, дуломъ вверхъ. Случится — окружатъ, разстрляется послдній порохъ, и бандиту стоитъ только скрестить руки на груди, рзко вскинуть головою,— и онъ какъ разъ явится предъ судомъ небеснымъ…

V.

Было довольно трудно привести къ концу завщаніе графини Родригесъ-де-Нарди, но это, наконецъ, удалось благодаря граціозному краснорчію нотаріуса Паролини и безмолвной покорности его достопочтеннаго коллеги. Графиня Вероника подписала свое имя, правда, лвою рукою, посл чего объявила, что ‘теперь можетъ умереть’, но эту меланхолію сейчесъ же опровергли нотаріусъ Паролини, графиня Беатриче и сама улыбающаяся больная, и затмъ вс трое сказали въ одинъ голосъ:— ‘Теперь можно пожить’.

Для начала благородная дама припомнила нкоторыя свои странныя идеи, которыя, бывало, ей, еще здоровой, пріятно разнообразили скуку жизненнаго странствованія по стезямъ добродтели.

— Милочка,— сказала она невстк,— мн кажется, что если ты пригласишь пару піанистовъ и они проиграютъ мн всю мою любимую старинную музыку, я скоре выздоровлю. Что ты на это скажешь?

Молоденькая графиня сначала призадумалась, но потомъ робко замтила, что въ комнат, пожалуй, будетъ безпокойно отъ піанистовъ, а не лучше ли будетъ, если она прикажетъ прикатить сюда свой Эраръ и будетъ играть сколько угодно старинной музыки.

Графиня Вероника не сказала ни да, ни нтъ. Въ тотъ же день злополучный Чилекка подъ какимъ-то пустымъ предлогомъ пришелъ освидтельствовать ‘свои вещи’ и былъ объятъ ужасомъ, замтивъ, что рояль исчезъ изъ залы.

‘Менуэтъ’ Боккерини и ‘Турецкій маршъ’ Моцарта не произвели желаемаго дйствія. Больная сама въ этомъ созналась, засыпая, между тмъ какъ молоденькая графиня Беатриче, полагая, что старуха зажмурилась для полноты наслажденія, еще продолжала играть.

— Нтъ, мн нужна не музыка,— сказала больная.— Я ошиблась. Вс способны ошибаться, двочка моя. Да, человкъ — существо, способное заблуждаться.

— И женщина тоже,— прибавила Беатриче, смясь и запирая рояль.

— Но что же бы такое могло мн теперь понравиться? Незнаешь ли, птичка моя, что бы такое мн понравилось?

Беатриче не знала. Свекровь долго думала и нашла.

— Можетъ быть, ломтикъ ананаса и стаканъ рейнскаго вина… Я не уврена, но можетъ быть… Да, можетъ быть, ломтикъ ананаса и стаканчикъ рейнскаго…

Ей тотчасъ же все это подали. Напрасно. И мужчина, и женщина — оба слабыя созданія, способныя заблуждаться. Графиня Вероника еще разъ ошиблась.

Съ небольшими измненіями эти сцены повторялись каждый день. Графъ Козимо приходилъ часто, становился у постели, заставлялъ себя смотрть весело, но его движенія были нервны, рчи отрывисты, блдное лицо безпокойно, нершительно, утомлено…

Къ его счастью, мать уже давно занималась только сама собою, а жена повертывала хорошенькой головкой, будто въ самомъ дл она была птичкой, которой призваніе пролетть по земл, не узнавъ печали.

Графъ одиноко несъ тяжесть тайны… Ее зналъ еще Амброджіо, и вотъ отчего такъ гнулъ онъ голову уже цлый годъ, тяжела была довренность, тяжело было и то, что угадывало его преданное сердце. Было еще другое, еще боле тяжелое — тьма, въ которой бдный старикъ долженъ былъ ступать ощупью. Эта золотая, благородная душа, графъ Козимо не хорошо сдлалъ, указавъ старику на предстоящее разореніе и оставивъ его разбираться въ обломкахъ. Амброджіо разбирался долго, оставалось еще много заботы, а, главное, онъ не зналъ, какъ опредлить это несчастье.

Что это: банкротство съ стыдомъ неоплатныхъ долговъ или просто только бдность? Кто знаетъ! Можетъ быть, ни то, вы другое, можетъ быть, скромное довольство, мщанское житье, отъ котораго была бы несчастне графиня Вероника, но, конечно, не графъ Козимо, который способенъ выносить невзгоды. Амброджіо былъ въ немъ увренъ. Но какъ это вынесетъ графиня Беатриче? Правда, изнженной барыньк останется ея приданое, но что это за приданое? Предки Беатриче въ теченіе вковъ тоже увнчались славою и почти совершенно совлекли съ себя все остальное, въ послднее время, желая затмить нахальное мщанство, они тоже тратили свыше своихъ доходовъ. Все-таки, выходя замужъ, Беатриче принесла приданое, а многія изъ ея подругъ, потомки героевъ Святой земли, не могли этимъ похвалиться.

Но дло ли приданое графини Беатриче?

Отыскивая въ потемкахъ, Амброджіо приготовился ко всему. Между тмъ, когда синьоръ Чилекка явился узнать о здоровьи графини Вероники, старикъ лукаво потшилъ себя, отвчая, что больной получше, развитіе паралича пріостановилось и докторъ надется спасти ее.

Злополучный Чилекка застоналъ, роняя свой монокль, и Амброджіо подумалъ, что, вотъ, эта дрянь не лицемритъ, стонетъ громко, на весь свтъ, а онъ, честный старикъ Амброджіо, если и вздохъ вырвется, принужденъ на одномъ вздох удержаться, потому что… Богъ знаетъ, до чего можетъ дойти!.. Совсть его еще открыто не мучила, и тмъ хуже: Амброджіо продолжалъ гршить, не каясь и не оправдываясь.

Въ чемъ былъ его грхъ? Много разъ, казалось ему, онъ догадывался, воровски, тихонько разбирая свое сердце. Но увидлъ онъ этотъ грхъ ясно, во всемъ его ужас и мерзости, въ одно утро, когда графиня Вероника, чувствуя себя полегче, объявила съ своего ложа, что выздороветъ и что въ день своего рожденія, въ благополучное 15 апрля, задастъ праздникъ на диво всему Милану.

— Радуйся, Амброджіо!

И Амброджіо притворялся, улыбался, смялся,— лицемръ!— говорилъ что-то. ободрялъ… а въ черной темнот сердца грхъ всталъ во весь ростъ, и Амброджіо смотрлъ на него безъ отвращенія… Какой же это былъ грхъ? Желаніе, сильное, крпкое, нетерпливое, свирпое желаніе, чтобъ графиня Вероника ршилась, наконецъ, избавить своихъ ближнихъ отъ заботъ и убралась бы въ лучшій міръ, гд по векселямъ не платятъ…

Напрасно вспоминалъ Амброджіо, что ужь два десятка лтъ назадъ графиня Вероника поручила ему ключи отъ всего въ дом, что она всегда была щедра, что, даже когда цвтущее здоровье и темпераментъ допускали и предписывали ей широко расправляться съ скотами — плебеями,— противъ Амброджіо графиня не злоупотребляла своимъ правомъ. Эти соображенія длали Амброджіо боле смиреннымъ предъ капризами больной, боле лукавымъ съ синьоромъ Чилекка, боле недовольнымъ собой, но… и только. Онъ былъ почти убжденъ, что когда душа графини Вероники воспаритъ въ горняя, его собственный грхъ, наконецъ, выскочитъ изъ его сердца и онъ радостно восклнінеть: ‘Слава Теб, Господи!’

Проходили дни. Амброджіо видлъ, что графъ Козимо становится все мрачне. Не было почты, которая не приносила бы этому потомку крестоносцевъ письма отъ какого-нибудь назойливаго кредитора, который мщански требовалъ уплаты. Однажды требованіе было предъявлено на гербовой бумаг маленькимъ разсыльнымъ полицейскимъ… и этотъ человкъ, на площадк лстницы, въ двадцати метрахъ высоты надъ поверхностью земля, въ присутствіи Амброджіо считалъ себя настолько въ безопасности, во имя закона, что спокойно попросилъ чернилъ и перышка, чтобы вписать что-то пропущенное…

Амброджіо схватилъ одной рукой гербовую бумагу, а другою,— въ предлахъ законности,— вытолкалъ полицейскаго и ушелъ къ себ въ комнату подумать объ этомъ новомъ обстоятельств. Нужно было только три тысячи лиръ. Оглядываясь кругомъ, будто собираясь сдлать дурное дло, Амброджіо отворилъ шкатулку, въ которой пряталъ свои сбереженія.

Амброджіо былъ богатъ. У него была зеленая книжечка кассы сбереженій и тамъ записана кругленькая сумма — его будущее. Какое будущее, онъ и самъ себя не спрашивалъ, но то, что онъ накопилъ, было ему дорого. Сколько разъ пересматривалъ онъ свою зеленую книжечку и всякій разъ разглаживались его морщины: крупненькая сумма оставалась непочатою. Амброджіо былъ очень богатъ. Тмъ боле тяжко было ему сравнивать свое благосостояніе съ разореніемъ дома, доставившаго ему кусокъ хлба на многіе дни.

У него не было близкихъ родныхъ. Въ своихъ завщаніяхъ (онъ мысленно составилъ ихъ нсколько) онъ назначалъ свое богатство на постройку колокольни на площади своего села, чтобъ она, какъ перстъ, указывала въ небо. Потомъ хотлось прибавить нсколько кроватей въ деревенскую больницу, чтобъ было куда придти помереть старымъ и бднымъ землякамъ, или устроить двочку, найденыша, или дать приданое одной прелестной двчоночк лтъ шести: онъ видлъ разъ, какъ она на улиц, предъ толпой мальчишекъ, на клочк половика, среди грязи представляла лягушку… Амброджіо нсколько разъ измнялъ эти свои ‘послднія’ воли, онъ чувствовалъ, что крпокъ и здоровъ, а потому не спшилъ, ибо, какъ часто говаривала разсудительная графиня Вероника, деньги можно тратить на разные манеры, но сберегать ихъ — только на одинъ манеръ. У кого есть десять тысячъ лиръ въ сберегательной касс (говоримъ десять для круглаго счета), тотъ всегда найдетъ случай сдлать доброе дло, только нужно умть подождать. Амброджіо лучше всякаго умлъ ждать.

Да, вотъ случай для добраго дла: сходить въ кассу, вынуть изъ десяти тысячъ три тысячи, заплатить долгъ графа, взять расписку и предложить полицейскому, на будущее время, проходить въ почтительномъ разстояніи отъ дома графини Родригесъ де-Нарди. Графъ не разсердится, потому что ничего не узнаетъ, а Амброджіо въ душ насладится своимъ добрымъ дломъ.

Но Амброджіо тотчасъ увидлъ, что не зачмъ это длать, и печально покачалъ головою. Если бы только было желаніе, — не три тысячи, полетли бы вс десять на помощь графу, но потомъ что? Графу отъ того легче не будетъ, а изъ десяти тысячъ останется только семь. Прекрасно быть великодушнымъ, облагодтельствовать и спрятаться, пойти на встрчу разоренію, бросить изъ кровныхъ десяти тысячъ три, такъ, чтобъ этого не узнали, не благодарили… Амброджіо чувствовалъ, что благоговлъ бы предъ другимъ Амброджіо, который бы это сдлалъ, но въ себ самомъ на это силы не чувствовалъ. ‘Да разв я не люблю его, какъ сына, этого бднаго графа Козимо?— спрашивалъ онъ себя.— Разв я, чтобъ его поберечь, не пройду двадцать километровъ пшкомъ по іюльской жар? Разв половину своей крови, разв всю мою кровь за него не отдамъ?…’

Конечно, да, бдный старикъ!

Пока такой ураганъ вставалъ въ его душа, небеса исполняли его жестокое желаніе. Онъ еще не спряталъ въ шкатулку свою драгоцнную зеленую книжечку, какъ кто-то закричалъ за дверью его комнаты:

— Синьоръ Амброджіо, графиня кончается!

— Кончается?— и Амброджіо отворилъ дверь.

Онъ встртилъ Аннету, та, неприготовленная къ такой трудной минут, таращила глаза и не находила словъ… А тайный, слышный одному Амброджіо голосъ шепталъ: ‘Твое желаніе ее убило’.

— Ударъ еще… Второй ударъ,— разсказывала субретка, овладвъ ролью и сценой, — то-есть… Не движется, только ворочаетъ глазами и говоритъ. Побжимте туда, синьоръ Амброджіо, побжимте.

Анкета ничего не преувеличила, точно, былъ еще ударъ, и графиня Вероника больше не могла шевельнуться.

Сынъ, невстка и сидлка Джеромина, хлопоча у постели, брызгали водою въ лицо больной и поднимали выше подушки. Графиня безпокойно оглядывалась по сторонамъ, не двигалась, хотя обнаруживала, повидимому, мучительныя усилія сдлать движеніе, и только повторяла:

— Не могу, не могу…

Ждали докторовъ. За ними послали на домъ, въ аптеку, въ больницу. Козимо, казалось, искалъ кругомъ, что бы могло помочь умирающей. Амброджіо мучила совсть, раскаяніе его вдохновило: онъ предложилъ пустить кровь графин.

— Разв ты умешь?— спросила больная.

Амброджіо смиренно признался въ своемъ искусств.

— Только старъ я,— прибавилъ онъ, оправдываясь.

— Пускай!— приказала графивя.

Раскаяніе придало Амброджіо силы, соразмрныя трудности дла. Онъ приподнялъ отяжелвшую руку госпожи, бережно уложилъ ее надъ умывальникомъ и, не церемонясь, готовился пролить благороднйшую кровь поколнія де-Нарди, какъ вошелъ докторъ. Докторъ Серафини, свтило новйшей аллопатіи, едва открывъ дверь, съ ужасомъ увидлъ, какая ошибка готовилась совершиться, и быстро схватилъ Амброджіо за плечи.

— Вы хотите ее убить?— холодно спросилъ онъ.

Амброджіо весь задрожалъ, какъ будто въ самомъ дл совершилъ преступленіе, которое ему приписывали. Сама больная сказала, извиняя его:

— Я сама приказала, мн казалось, это облегчитъ. У де-Нарди всегда бывало слишкомъ много крови въ жилахъ.

Докторъ Серафини, безъ всякаго уваженія къ роду де-Нарди, грубо толковалъ свое:

— Всякому человку нужна кровь для его собственнаго существованія, и ничего больше!

Доказавъ съ достаточной энергіей священный принципъ, что безъ согласія врача никто не иметъ права отправляться на тотъ свтъ, докторъ началъ освдомляться о больной.

На всякое слово, сказанное ему, онъ кивалъ головою.

— Очень вамъ хотлось почивать, графиня?

— Да, посл завтрака…— отвтила Беатриче.

— Хорошо-съ.

— А спала она…

— Прекрасно.

— Проснулась, сдлалась нервная дрожь…

— Отлично.

— Иногда ей казалось, что она глубоко, глубоко падаетъ…

— Какъ нельзя лучше.

— Что она точно… теряется.

— Такъ, такъ, прекрасно.

— И потомъ вдругъ ужь ничего не чувствовала…

— Превосходно!

Было ясно, что болзнь не преступила ни одного изъ правилъ, установленныхъ новйшей наукой, болзнь осталась въ своихъ правахъ, чмъ докторъ Серафини былъ особенно доволенъ. Онъ долго держалъ пульсъ, выслушивалъ грудь, заставлялъ больную сильне дышать и, наконецъ, отошелъ въ сторону писать рецептъ.

— Еще выздороветъ?— спросила Беатриче.

— Пока ничего,— отвчалъ докторъ.— Зайду посмотрть завтра.

Но въ другой комнат онъ сказалъ Козимо:

— Пока параличъ еще не коснулся ни легкихъ, ни сердца, ни мозга. Она можетъ прожить еще нсколько дней или умретъ черезъ часъ.

И ухалъ.

— Кажется,— сказалъ Амброджіо, лицемрно вздыхая,— если бы я могъ пустить ей кровь…

— Бдный Амброджіо!— сказалъ графъ страннымъ тономъ, какъ будто читая въ его душ, потомъ положилъ ему руку на плечо и оба они вмст воротились къ умирающей.

Графиня де-Нарди ободрилась. Она жила только мозгомъ, но сохранила вс свои идеи, вс свои надежды и свою необыкновенную силу, она жаловалась только, что языкъ ей не всегда повинуется и заставляетъ говорить несообразное.

— Нюточка,— говорила она.— Уточка… Нтъ, зачмъ же это Уточка? Помогите сказать!… Анджела!— вдругъ произнесла она громко.

— Вы хотите видть ее?— спросилъ Козимо.— Сейчасъ пошлемъ…

— Ахъ, нтъ!… Я думала… у этой несчастной въ крови ея глупость, надо не допустить ее…

Съ минуту она помолчала, потомъ сказала рзко:

— А тотъ мн не нравится.

Очевидно, рчь шла о Сильвіо.

Ей языкъ шевелился все хуже, слова выходили вымученными, искаженными, но, несмотря на то, забываясь, графиня безпрестанно говорила до самаго вечера.

— Уточка…— повторяла она,— нтъ, не Уточка…

И, не теряя времени на новыя попытки выразить свою мысль, она выражала другую, погрузись въ подушки неподвижной головой и безпокойно ворочая глазами. Языкъ ея все больше путался, непонятныхъ словъ все становилось больше. Горничная внесла свчи.

— Уточка!— закричала большая.— Утка!

— Утка?— повторила Аннета, оглянувшись сначала на господъ, потомъ на себя.

— Утка!— настаивала графиня.

— Я здсь,— отвчала субретка, взоромъ, обращеннымъ къ потолку, выражая, что изъ любви къ госпож покоряется всему, даже такому странному прозванію. Она подошла къ изголовью. Графиня сказала ей на ухо, но громко, такъ, что вс слышали:

— Картины…

Но Аннета, желая выказать себя достойною довренности, повторила тихо графу:

— Желаетъ картины… Какія картины, я не знаю. Вы не знаете ли?— прибавила она наивно.

— Знаешь, знаете!— закричала больная.— Скорй! Они тамъ одинъ на другомъ, пришли издалека навстить послднюю отрасль своего рода. Пусть войдутъ. Пусть войдутъ одинъ за другимъ… Поднимите меня, и хочу ихъ принять.

Аннета, безъ репетиціи, прекрасно играла свою роль простушки, вертя головкой то къ графу Козимо, то къ больной, таращила глаза и развала ротъ.

Ясно было, что графиня Вероника заговаривалась, ея слова были еще понятны, но въ мысляхъ уже начинала перепутываться дйствительность съ фантазіей.

Графъ Козимо не далъ себя провести ужимками Аннеты, онъ хорошо понялъ и подошелъ къ изголовью.

— Матушка, ты хочешь видть портреты?

— Пусть войдутъ!— отвчала графиня, отдавая приказаніе невидимой, многочисленной прислуг.— Пусть входятъ одинъ за другимъ.

— Я хотлъ сдлать теб пріятную нечаянность, — заговорилъ, смущаясь, графъ.

Она не обращала на него вниманія.

— Имперіо!— сказала она и сжала губы, будто ожидая, что великій предокъ откликнется на призывъ.

По знаку графа, Амброджіо вышелъ и чрезъ минуту воротился, двигаясь бокомъ и охвативъ руками портретъ въ огромной зеленой рам, который поставилъ на стулъ напротивъ постели. Освободясь отъ объятій плебея, предъ графиней Вероникой предсталъ ея знаменитый предокъ.

— Имперіо!— пролепетала умирающая.— Узнаешь ли меня, Имперіо? Перемнилась я — давно не видались. И ты тоже, ты пострадалъ.

Въ самомъ дл, Имперіо де-Нарди имлъ царапину на конц носа и прорху на груди, что нсколько уменьшало величавость его брони… Присутствующимъ сцена не казалась смшною, смерть придавала ей торжественность.

Больная долго говорила съ Имперіо де-Нарди и отпустила его отъ себя двумя словами:

— Хочу спать.

Она закрыла глаза, но Имперіо остался на стул (о немъ забыли), неподвижно-суровымъ, страннымъ взглядомъ продолжая глядть на свою послднюю правнуку. Графиня Вероника очнулась, увидла предъ собою великій призракъ и закричала, что ничего не сдлала, ни въ чемъ не виновата, молила не смотрть на нее… такъ… Амброджіо еще разъ плебейски охватилъ Имперіо де-Нарди и обернулъ его лицомъ къ стн, чтобъ онъ не могъ больше разить своими взорами.

— Гд другіе?— пролепетала больная.

Ихъ многихъ приставили рядомъ на полу у стны. Амброджіо приходилъ и приносилъ тхъ, которыхъ еще не доставало. Такъ вступили мать Крочифисса, настоятельница монастыря капуциновъ, Эфизіо де-Нарди, одинъ изъ судей королевской верховной палаты, и стали рядомъ съ прочими.

Но графиня Вероника едва ихъ видла.

— Дурно, дурно,— закричала она,— умираю! Боже мой, такъ скоро!

Амброджіо и Баинджіа де-Нарди, прапрабабка умирающей, съ ужасомъ остановились въ дверяхъ.

— Священника!— говорила графиня, какъ будто, наконецъ, вспомнивъ о своей душ.— Священника! Гд Джаиме де-Нарди?

Джаиме де-Нарди еще не было въ комнат. Амброджіо поставилъ къ сторон Баинджію и побжалъ за нимъ.

Когда епископъ Джаиме де-Нарди, стоя на стул противъ постели, вознесъ свои благословляющіе персты надъ правнукою, графиня Вероника испустила послдній вздохъ…

Родъ де-Нарди прескся.

Черезъ минуту комната была полна рыданій.

Графиня Беатриче тихо плакала, склонясь надъ покойницей, Аннета и Джеромина исполняли свои роли шумно. Графъ Козино сидлъ молча. Одинъ Амброджіо напрасно старался заплакать: изъ его каменнаго сердца слезы не прошибло.

А кругомъ, стой вдоль стнъ, представители исчезнувшаго рода смотрли неподвижно, строго, театрально…

VI.

Яркая мартовская заря заглянула въ широкія окна комнаты покойницы, свчи около постели поблднли. Дв женщины сидли у трупа,— одна, Аннета, еще боролась со сномъ, другая, Джеромина, уже давно дремала. Графиня Беатриче послушалась мужа и ушла отдохнуть. Амброджіо ожидалъ приказаній графа, который ходилъ взадъ и впередъ по парадной зал.

— Комедія кончена,— разсуждалъ Амброджіо, слдя за однообразными шагами, звучно раздававшимися въ тишин.— Что же онъ еще раздумываетъ?

Шаги остановились у входа въ корридоръ, усталый голосъ тихо спросилъ:

— Вы еще здсь, синьоръ Амброджіо?

— Вы приказали подождать, графъ.

— Виноватъ. Забылъ.

— Ничего. Я спать не хочу. Ничего, покуда еще ночь…

— Уже день,— сказалъ графъ.

Старикъ вошелъ въ залу и погасилъ свчи. На мебели погасли красноватые отблески, лучи зажглись тамъ, гд были тни, пышныя полосы свта шире захватили пространство отъ пола до потолка.

— Комедія еще не кончена,— сказалъ Козимо.— Вамъ предстоитъ еще работа, Амброджіо.

— Я готовъ,— отвчалъ старикъ.

— Вы ночью были въ комнат матери?

— Два раза,— сказалъ Амброджіо, понижая голосъ.

Онъ не прибавилъ ничего больше. Молчаніе Козимо означало вопросъ, точно ли умерла мать, не проснулась ли ночью. Молча Амброджіо отвтилъ, что она больше никогда не проснется.

Оба молчали.

— Прежде всего, извстите Сильвіо. Скажите, чтобъ пришелъ, мн его нужно. Потомъ отправьтесь въ муниципалитетъ, заявите о смерти и закажите похороны, первоклассныя. Изъ муниципалитета — въ приходъ, Санъ-Франческо, закажите службу.

— Первоклассную,— подсказалъ Амброджіо, зная, что противорчія не будетъ.

Графъ кивнулъ головой и продолжалъ:

— Позаботьтесь, чтобъ на погребеніи были Стеллини и музыка.

— Стеллини?— повторилъ Амброджіо.— Вс?

— Вс.

— И чтобъ пли?— спросилъ Амброджіо, больше для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Я полагаю, Амброджіо. Но, если имъ за пніе еще нужно приплатить — заплатите, потомъ — приходскимъ бднымъ, что пойдутъ за процессіей… за факелы…

— Факелы,— повторилъ старикъ.

— На гробъ прикажите приготовить, гирлянду изъ иммортелей.

— Гирлянду…

— Двойной цинковый гробъ.

— Цинковый…

— И хорошенько узнайте, какія нужны формальности для полученія позволенія перевезти тло въ Сардинію.

Амброджіо на этотъ разъ ничего не повторилъ, онъ усталъ. Усталъ, казалось, и графъ, онъ тяжело дышалъ, молча и склонивъ голову.

— Прикажите запречь себ карету, — сказалъ онъ, наконецъ.— Такъ будетъ скоре. Вы ничего не забудете, Амброджіо? Пожалуйста, распорядитесь всмъ. У меня голова идетъ кругомъ.

— Я отдамъ напечатать извщеніе и за этимъ самъ зайду въ типографію.

— Да, я то же думалъ. Вотъ тамъ, я приготовилъ.

Амброджіо прослдилъ за взглядомъ графа, увидлъ на стол сложенную бумагу, взялъ ее, развернулъ, сложилъ опять и спряталъ въ карманъ, не читая.

— Закажите намъ траурныя визитныя карточки, бумагу и конверты.

— Надо еще портнаго,— выговорилъ старикъ

— Да, и швею… Бдный Амброджіо, все ли вы успете?… Да, забыли главное: надо увдомить доктора Паролини, нотаріуса, чтобы завтра пришелъ прочесть завщаніе въ присутствіи заинтересованныхъ сторонъ.

— Нотаріуса… завщаніе…— сказалъ Амброджіо.— Но графиня…

— Надняхъ моя мать составила завщаніе. Вы это знаете, такъ какъ были однимъ изъ свидтелей.

— И ваше сіятельство полагаете…— началъ было Амброджіо и не могъ продолжать: жалость схватила его за горло, грудь стснилась отъ рыданій.

— Иду…— сказалъ онъ глухо, но не двигался. Только когда Козимо, не глядя больше на стараго друга, возобновилъ свою мучительную ходьбу по этой печальной зал, Амброджіо отвернулся и вышелъ тихо, какъ призракъ.

Но передъ тмъ, какъ уйти изъ дома, пока запрягали карету, Амброджіо вздумалъ заглянуть въ комнату мертвой. И туда забрался прелестный свтъ утра: все поблло, свчи отбрасывали красноватый отблескъ на саванъ покойницы, на желтый шелковый пологъ. Аннета кончила тмъ, что заснула въ кресл, а Джеромина, забившись въ уголъ между двухъ большихъ шкафовъ и прислонясь спиной къ стн, казалось, окаменла отъ сна. Кругомъ комнаты находились великіе представители угасшаго рода, забытые на полу и окутанные темнотой, казалось, они хотли совсмъ спрятаться въ своихъ фонахъ, но ихъ выдавали залоченыя рамы. Одинъ епископъ Джаиме де-Нарди, стоя на стул, гд его поставили, озаренный свтомъ близкаго окна, все еще благословлялъ послднюю усопшую своего семейства. Странной, горькой насмшкой казалось эта выставка предковъ въ такую минуту. Амброджіо перенесъ ихъ обратно одного за другимъ.

Аннета проснулась на шумъ, граціозно протерла глазки и заговорила таинственно:

— Боже! Какой ужасный сонъ! Меня хотли заставить признаться, что графиня скончалась… Меня пытали! Я выносила пытку, повторяла, что нтъ! И къ чему это повело? Скажите, синьоръ Амброджіо, къ чему это повело?

Старикъ смотрлъ на нее.

— Ни къ чему,— заключила еще таинственне Аннета.— Ея бдная душа оставила насъ, ушла.

Она внезапно остановилась на этомъ слов, какъ будто нечаянно явился на него удовлетворительный отвтъ. Долгимъ взоромъ въ окно Аннета, казалось, проводила бдную улетвшую душу и потомъ предложила Амброджіо помочь перетащить епископа Джаиме, который оставался послднимъ.

——

Должно быть, всть о смерти графини Вероники распространилась еще раньше, чмъ Амброджіо вышелъ изъ дома. Спускаясь съ лстницы, старикъ встртилъ Сильвіо.

Молодой профессоръ остановился, запыхавшись, и предложилъ оолувопросъ изъ такихъ, на которые не ждутъ отвта:

— Когда?

— Вчера, въ десять вечера, — отвчалъ Амброджіо.— Я отправляюсь съ заявленіемъ, потомъ — похороны, трауръ… Шелъ и къ вамъ. Графъ васъ ждетъ.

— Гд онъ?

— Въ зеленой зал.

— А графиня Беатриче?

— Пошла отдохнуть.

— До свиданія, Амброджіо.

Сильвіо пробжалъ послднія ступени и поспшилъ прямо въ зеленую залу.

Ва порог онъ остановился. Тамъ звонко раздавались шаги. Графъ ходилъ и думалъ, вроятно, что-нибудь очень тяжелое, онъ до того былъ погруженъ въ свои мысли, что не слышалъ,какъ другъ назвалъ его по имени.

— Козимо!

Графъ Родригесъ обернулся и бросился ему на шею.

— Я ждалъ тебя,— сказалъ онъ посл короткаго молчанія.

Они сли рядомъ на диван.

— Ты не ложился?— спросилъ Сильвіо.

— Нтъ, я все равно не могъ бы заснуть, — возразилъ графъ.— Съ часъ я занимался сведеніемъ счетовъ, потомъ… все хожу.

— Счеты?— повторилъ Сильвіо.

— Да, другъ мой. Пока была жива мать, оставался одинъ отдлъ несведенныхъ счетовъ. Теперь я закончилъ этотъ отдлъ.

Онъ на минуту опустилъ голову и вдругъ ршительно ее поднялъ.

— Теперь ужь нечего таиться. Съ ложью я покончилъ. Я нарочно ждалъ тебя, чтобы все сказать.

— Все?

— Въ двухъ словахъ: я разоренъ.

Наступило молчаніе.

— Да, другъ, я разоренъ,— началъ опять Козимо, спокойно и глухо.— Ты уже кое-что подозрвалъ въ тотъ день, какъ была объявлена ликвидація всеобщаго банка. Знаешь, какъ шло эти дло? Мать не виновата. Ее ловко уговорили подписаться на множество акцій. Не хвалюсь: и я не ясне ея понималъ. Я тоже доврялъ новому учрежденію, акціи продавались съ преміей еще до выпуска и ихъ вс захватила спекуляція. Чрезъ нсколько мсяцевъ банкъ закрылся. Премія, представлявшая цлую треть капитала, вылетла, какъ дымъ. Мать потеряла боле ста тысячъ лиръ, но потеряла весело: она все еще считала себя въ милліонахъ. ‘Деньги мои въ врныхъ рукахъ’,— говорила она, не зная, что двое изъ ея должниковъ уже давно не платятъ ей процентовъ, а капиталовъ заплатить имъ совсмъ не чмъ: оба обанкрутились…

— Слдовало сказать ей,— прервалъ Сильвіо.

— Сильвіо, — возразилъ графъ, положивъ ему руку на плечо,— милый мой Сильвіо, разъ я попробовалъ заговорить, но она расхохоталась надъ моимъ безпокойствомъ, а поправлять дло самому было уже поздно. Земли, палаццо въ Плоаге, мельницы, оливковыя рощи, сады,— все было давнымъ-давно заложено и проценты съдали доходы. Покинутыя поля, рощи, сады и прочее,— все было заброшено, пропадало. Половина фермъ ничего не платила: уплата съ другихъ шла на налоги, на поправки… Я видлъ зло и видлъ выходъ…

— Ухать въ Сардинію и приняться за хозяйство,— сказалъ Сильвіо.

— Именно такъ,— отвчалъ попрежнему спокойно Козимо.— Ухать въ Сардинію, хозяйничать, жить нсколько лтъ экономно и поправить старинное достояніе дома де-Нарди. Я такъ и хотлъ. Мать возстала противъ мысли ухать изъ Милана. Она не могла помириться съ жизнью въ Сассари или Плоаге, приказала продать что-нибудь, чтобъ исправить остальное, и хохотала, несчастная,— хохотала надъ моими ‘страхами’!… Но это былъ смхъ нездоровый, неискренній. Чрезъ нсколько дней случился первый приступъ болзни, которая на годъ уложила ее въ постель… Тутъ, другъ, уже нечего было толковать о бдности. Я далъ ей умереть спокойно, обманутой… Ты, конечно, понимаешь, что дла съ тхъ поръ не пошли лучше. Палаццо въ Плоаге пустъ, изъ старыхъ пожитковъ дома де-Нарди я едва спасъ… предковъ моей матери. Вонъ они, увидишь ихъ, надюсь, они лучше, чмъ сынъ, утшили ее въ агоніи… Земли въ Плоаге проданы. Въ Copco не остается ничего. Есть еще склонъ горы въ Инглезіасъ, домъ моего отца во Флоринасъ и немного земли. Все заложено. Есть деньги въ долгахъ, но получить ихъ нтъ никакой надежды. Есть капиталъ тысячъ въ пятьдесятъ лиръ, въ бумагахъ, только номинальный! Есть, наконецъ, около тридцати тысячъ, который Амборджіо досталъ, продавъ всю эту движимость нкоему синьору Чилекка, съ условіемъ, что тотъ не вывезетъ изъ дома ничего… покуда жива мать.

Онъ закрылъ лицо руками.

— Длать нечего,— продолжалъ онъ глухо,— надо какъ-нибудь достать денегъ на прожитокъ, на похороны…

— Не надо терять мужества,— заговорилъ Сильвіо.

— Довольно его у меня, — прервалъ Козимо.— Не терялъ я его и тогда, когда было трудне, когда эта несчастная женщина лежала и страдала, какъ ребенокъ, доврчиво загадывала о будущемъ, всякій день позволяла себ тысячные капризы, тогда нужно было мужество — молчать, улыбаться… Вотъ когда нужно было мужество!

Сильвіо сжалъ его руку, не находя слова.

— Мать умерла. То, что остается сдлать, сравнительно легче,— продолжалъ графъ спокойно.— Я веллъ позвать нотаріуса, завтра прочтется завщаніе графини де-Нарди.

— Завщаніе?

— Не безпокойся: единственный наслдникъ — я. Назначенія друзьямъ, слугамъ уже вошли въ мой счетъ, я знаю все наизусть и, кажется, ничего не забылъ. Завтра похороны, посл-завтра укладываемся. Мы бжимъ, другъ, бжимъ изъ этого большаго города, гд разыгрывали изъ себя милліонеровъ… Городъ отомстилъ, ускорилъ наше разореніе!

— Куда вы подете? Въ Сардинію?

— Да, съ тобой вмст. Когда ты думаешь хать съ Анджелой?

— Мы готовы,— сказалъ Сильвіо,— но если хать съ тмъ, чтобъ уже не возвращаться, тогда дло другое. Тогда необходимо еще нсколько дней.

— Нсколько дней нужно и мн… А что Джіорджіо?— спросилъ Козимо.

— А графиня Беатриче?— спросилъ, въ свою очередь, Сильвіо.

Графъ нахмурился.

— Ей не хочется въ Сардинію?— продолжалъ спрашивать Сильвіо, стараясь угадать его мысль.— Она не совсмъ не права. Она не родилась въ Сардиніи и не знаетъ ее…

Козимо опустилъ голову и молчалъ.

— Въ чемъ дло, въ сущности?— тихо спросилъ Сильвіо.

— Вотъ въ чемъ, — отвчалъ графъ, крпко сжимая его руку своей дрожащей рукою.— Дло въ томъ, что Беатриче ничего не знаетъ. Она до сихъ поръ жила какъ птичка, распвая въ золоченой клтк. Она изъ жизни знаетъ только то, что видала въ театрахъ, въ аристократическихъ салонахъ, на улицахъ… изъ окна своей кареты…

— Твоя жена благоразумна,— замтилъ Сильвіо.

— Это правда… Но и мать была благоразумна по своему. Понятія — одно, а желанія — другое. Знаешь ли ты, чего можетъ желать моя жена? Можешь ли ты сказать, она приметъ извстіе о нашимъ разореніи?

— Слдовало сказать ей раньше, приготовить…

— Отлично! И я тоже всякій день себ твердилъ: ‘слдуетъ сказать, слдуетъ приготовить’, а увижу, какъ она беззаботна, весела… и нтъ силъ заставить затихнуть эту музыку, погасить этотъ свтъ вокругъ себя! Я эгоистъ… признаюсь. Впрочемъ, въ послдніе мсяцы Беатриче принадлежала больше матери, нежели мн. Больная завладла ею… Я самъ былъ разбитъ, какъ были разбиты вс мои надежды, но я разыгрывалъ комедію, роль здороваго человка, и, можетъ быть, считалъ заслугой выносить все, не смущая беззаботности жены… тмъ боле, что это ничему бы не помогло.

— Гд она теперь?

— Спитъ. Я сторожу, когда она проснется и придетъ сюда посл только что пережитаго горя, и тогда я скажу ей, что готовится еще другое, ужасное…

— Нельзя ли скрыть отъ нея еще на нкоторое время?

— Синьоръ Чилекка, конечно, явится завтра же за своими вещами.

— Покуда не удетъ графиня, не пускать его!

— Кого это не пускать, синьоръ Сильвіо?— спросила Беатриче, являясь неожиданно.

— Здравствуйте, графиня, — сказалъ, смутясь, Сильвіо.— Какъ ваше здоровье?

Взглядъ и улыбка Беатриче не были свтлы, какъ прежде, она казалась усталою, на блдномъ лиц ея были замтны слды безсонной и безпокойной ночи.

Козимо съ любовью поспшилъ къ ней на встрчу. Онъ подумалъ, что для этого слабаго созданія настаетъ утро долгаго печальнаго дня, среди лишеній и безлюдья, въ незнакомой сторон… У него еще разъ не достало силы сказать ей все.

— Я здорова,— отвчала графиня, отыскивая стулъ,— но я встала не во время и очень утомлена.

Козимо и Сильвіо бросились подать ей кресло, заботливость этихъ двухъ преданныхъ людей вызвала улыбку на блдномъ лиц молодой женщины.

— И такъ, — сказала она, замтно длая надъ собою усиліе,— кого же это вы не хотите сюда пускать, синьоръ Сильвіо?

— Не пускать въ нашъ домъ горе, бду, скуку, все зло и несносное, чтобъ жили только миръ, трудъ, любовь…

— Гд это?

— Въ нашемъ дом, въ Сардиніи. Мы съ Анджелой демъ въ Сардинію и я зову вашего мужа, но онъ не хочетъ…

— Въ самомъ дл, не хочетъ?— спросила Беатриче, глядя за кончикъ своей туфли и не поднимая головы.

— Я не сказалъ ни да, ни нтъ. Еслибъ ты не вошла, я бы, можетъ быть, согласился. Намъ надо хать въ Сардинію, но это будетъ невеселая поздка, какъ предполагаетъ Сильвіо.

— Вы не знаете,— обратилась Беатриче къ Сильвіо,— матушка пожелала, чтобъ ее похоронили въ Сардиніи, въ одномъ изъ ея помстій. Мы должны отвезти ее туда.

— Тмъ лучше,— началъ онъ,— мы отправимся вс вмст, цлымъ караваномъ. Кто знаетъ, можетъ быть, графиня Беатриче влюбится въ наши мста и увлечется нашими предпріятіями?

— Какими предпріятіями?— спросила Беатриче, взглянула въ лицо мужа и тотчасъ же отвернулась.

— Да… сдлаться земледльцами. Такъ, Козимо? По необходимости — промышленниками, представится случай — торговцами, словомъ, подать примръ дятельности, мужества.

— Мужества?— повторила Беатриче, не поднимая головы.

— Конечно… Никакая дятельность невозможна безъ мужества.

— Кому же нужно подавать этотъ примръ?

— Лнивымъ, неподвижнымъ, вчно недовольнымъ. Такихъ не мало въ Сардиніи.

— Это твое намреніе?— спросила молодая женщина, обращаясь, наконецъ, къ мужу.

— Это мое намреніе,— отвчалъ Сильвіо.— Мн кажется, пора приложить хотя къ чему-нибудь мои небольшія знанія. Теперь мн необходимо хать въ Сардинію и я расчитываю тамъ остаться.

— Какая же вамъ необходимость прилагать къ чему-нибудь ваши знанія?— спросила наивно Беатриче.— Вдь, вы богаты?

Вопросъ доставилъ Козимо возможность отвчать и онъ на полуслов прервалъ Сильвіо.

— Въ Сардиніи — застой,— сказалъ онъ.— Люди сколько-нибудь свдущіе не знаютъ тамъ нужды. Обогащаться въ Сардиніи — хорошее, честное дло: тамъ нельзя нажиться, не научая другихъ кругомъ себя.

Козимо сказалъ это съ живостью, затронувшей и его самого.

— Подемъ въ Сардинію, — отвтила просто Беатриче.— Хочу посмотрть на матушку,— прибавила она.— Когда я забываю о ней хоть на минуту, мн кажется, что я неблагодарная.

Вс трое пошли въ комнату покойницы. Выходя изъ зеленой залы, Сильвіи сдлалъ другу знакъ, что лучше еще помолчать.

VII.

Въ зеленой зал у стола сидли два нотаріуса, графиня Беатриче и профессоръ Сильвіо. Аннета стояла недалеко и ободряющей улыбкой встртила только что вошедшихъ слугъ покойной графини.

Амброджіо, склонивъ голову, посматривалъ на графа Козимо. Тотъ стоялъ спокойно, глядя пристально и бодро.

— Подойдите, графъ позволяетъ, — обратился Паролини къ слугамъ, не поднимая глазъ отъ своихъ бумагъ.

Поваръ схватилъ за плечи поваренка и толкнулъ его впередъ. Кучеръ и конюхъ послдовали за ними. Франческо развязно обошелъ залу, держась стны, и остановился подл Аннеты.

— Высокознаменитая графиня Вероника Родригесъ изъ Флоринасъ, родомъ графиня де-Нарди изъ Плоаге, — началъ Паролини, растягивая имена и титулы, — благоволила предъ кончиной продиктовать моему достоуважаемому коллег, доктору Ларуччи, и мн свою послднюю волю. Мы собрались здсь для чтенія духовнаго завщанія сіятельной графини.

Пауза.

— Докторъ Ларуччи,— продолжалъ Паролини съ изысканною вжливостью,— не угодно ли вамъ приступить къ чтенію?

Докторъ Ларуччи вытеръ стекла своего пенснэ, надлъ его, немного откинулъ голову и, приподнявши бумагу, началъ читать разбитымъ голосомъ:

‘Сего 18 марта 18** года, въ благополучное царствованіе его величества короля Виктора-Эммануила II, въ собственномъ дом высокоименитой графини Вероники Родригесъ изъ Флоринасъ, родомъ графиня де-Нарди изъ Плоаге, въ присутствіи моемъ, нотаріуса, доктора Джіованни Паролини, и доктора Лаззаро Ларуччи, также нотаріуса, двухъ обывателей города Милана, сіятельнаго графа Козимо Родригесъ изъ Флоринасъ и синьора Амброджіо Чима, свидтелей мн извстныхъ, правоспособныхъ и нижеподписавшихся,— благородная синьора Вероника графиня Родригесъ изъ Флоринасъ, рожденная графиня де-Нарди изъ Плоаге, въ Сардиніи, водворившая на жительство въ Милан, будучи въ полномъ обладаніи всми своими умственными способностями, хотя и лежащая на одр болзни, заявила мн о своемъ желаніи совершить духовное завщаніе, и яснымъ и твердымъ голосомъ высказала мн свою послднюю волю въ слдующихъ выра женіяхъ:

‘Назначаю единственнымъ наслдникомъ и душеприкащикомъ сына моего Козимо, который уже нсколько лтъ управляетъ моимъ состояніемъ, доходящимъ до милліона двухъ сотъ тысячъ франковъ. Имются нкоторыя небольшія ипотеки…

‘Завщаю вс мои драгоцнности,— однообразно нылъ голосъ нотаріуса,— невстк моей, графин Беатриче, съ обязательствомъ всегда носить ихъ, хотя бы он и вышли изъ моды…’

Тутъ нотаріусъ Паролини прервалъ коллегу, объясняя графин Беатриче, что обязательство, какъ выразилась завщательница, должно быть понимаемо ‘условно’, какъ просьба въ шуточной форм, и не можетъ имть ‘легальнаго’ значенія. Графиня Беатриче взглянула на мужа и наклоненіемъ головы поблагодарила нотаріуса.

Докторъ Ларуччи продолжалъ:

‘Любезному другу моему Амброджіо Чима завщаю принадлежащій мн въ Copco садъ Джіанкедду или пять тысячъ лиръ, — по его выбору. Каждому изъ слугъ моихъ, по смерти моей, по тысячи лиръ. Ихъ пятеро: поваръ Джіованни Меннни, конюхъ Стефано Діодато и поваренокъ Чеккино Мизиролли…’

Графиня Беатриче ласково улыбалась своимъ слугамъ, она радовалась за нихъ, ей пріятно было видть ихъ сіяющія лица. Аннета преувеличивала собственное удовольствіе, улыбалась во весь ротъ и навастривала уши въ сторону доктора Ларуччи.

‘Горничной моей, Аннет Барони…’ — читалъ нотаріусъ.

Глубокая грусть вдругъ отуманила личико получательницы.

‘Горничной моей, Аннет Барони, оставляю мой гардеробъ и тысячу лиръ деньгами.

‘Желаю, чтобы тло мое было погребено въ Сардиніи.

‘Приказываю, чтобы на похоронахъ моихъ были вс бдные моего прихода, выдать каждому факелъ и милостыню.

‘Оставляю приходской церкви Санъ-Франческо ди-Паола тысячу лиръ на обдни, за упокой души моей’.

Въ эту минуту Джеромина, остававшаяся одна въ передней, выглянула въ дверь и замахала рукою, желая привлечь вниманіе Амброджіо. Тотъ замтилъ ее и, чтобы не прерывать чтенія, выбжалъ къ ней.

Устами доктора Ларуччи завщательница заключала свою послднюю волю, съ величайшей горестью испрашивая прощеніе грховъ своихъ у Бога и людей.

Амброджіо не остановился за дверями, но толкнулъ Джеромину въ другую залу и тамъ, къ неудовольствію, узналъ, что во двор собрался цлый полкъ нищихъ и что въ парадной зал уже съ полчаса ждетъ какой-то господинъ.

— Въ парадной зал? Господинъ? Кто такой?

— Синьоръ Чилекка!

Онъ уже распоряжался точно у себя дома: похаживалъ кругомъ съ описью въ рукахъ, свряя купленныя имъ вещи. Бднякъ длалъ иногда печальныя открытія: рама на одной картин будто треснула въ одномъ углу, у подзеркальнаго столика, на перевитой ножк не доставало осколка бронзы. Амброджіо засталъ его въ тотъ моментъ, когда синьоръ Чилекка, наклонясь, оглядывалъ эти ножки.

— Синьоръ Чилекка!— кликнулъ старикъ съ порога.

— Синьоръ Амброджіо,— отозвался гость, не оглядываясь,— вотъ тутъ куска бронзы нтъ, онъ у васъ спрятанъ, надюсь…

— Синьоръ Чилекка!— повторилъ Амброджіо.

Чилекка всталъ, не робя, предъ ‘суровымъ человкомъ’. Амброджіо понялъ, что суровость тутъ не поможетъ и понялъ по пустому признаку: на Чилекка не было монокли. Этому господину было ужь никого и ничего не нужно и поэтому вспомогательное средство оставалось въ карман пальто.

— Синьоръ Чилекка,— сказалъ Амброджіо, мняя тонъ,— я знаю, вы въ вашемъ прав… потому что графиня Вероника скончалась…

— Да, я заходилъ въ церковь и немножко прошелся за похоронами… Великолпныя похороны! Должно быть, хорошихъ денежекъ стоили…

— Я знаю, вы въ вашемъ прав,— повторилъ Амброджіо,— но обращаюсь въ вашей деликатности…

— То-есть?— сухо прервалъ Чилекка.

— Вс еще въ дом… читается завщаніе… Графиня Беатриче еще ничего не знаетъ. Чрезъ три-четыре дня удутъ… въ Сардинію удутъ. Такъ повремените еще немножко, вдь, вы ничего не потеряете, добра вашего не растащутъ.

— Удутъ!— сказалъ Чилекка даже безъ намека на какую-нибудь прежнюю учтивость.— Удутъ! А кто же останется, чтобъ быть мн порукой?

— Я останусь,— прервалъ Амброджіо,— я самъ все сдамъ. Дайте сроку дня два, ну, хоть день, оглядться, можетъ быть, завтра же можно будетъ взять вещи… Графиня Беатриче, бдняжка…

Резонъ былъ напрасный, а потому Амброджіо догадался поискать другаго.

— Ничего нтъ проще,— сказалъ онъ, — тмъ боле, что тутъ есть еще для васъ выгода…

— Выгода?

— Вы купили большую часть вещей, но сани знаете, что въ ихъ число не включено то, что находится въ комнатахъ графини Беатриче и графа Козимо. Если они ршатся продавать, вамъ, натурально, первому предложатъ, можетъ быть, единственно вамъ…

Чилекка еще колебался.

— Чего вы опасаетесь?— настаивалъ Амброджіо.

— А чмъ я обезпеченъ?— грубо спросилъ длецъ.— Движимость считается принадлежащей тому, въ чьемъ дом находится, пока не докажутъ, что она тому лицу не принадлежитъ. Вы это, синьоръ Амброджіо, знаете. Вдругъ окажутся еще кредиторы, захватятъ мою покупку, а я — начинай процессъ.

Амброджіо успокоилъ его немногими словами.

— Если бы кто-нибудь имлъ право наложить запрещеніе, то давно бы и наложилъ,— возразилъ онъ.— Владльцу дома заплачено по Михайловъ день, долговъ въ Милан нтъ, увряю васъ. Съ другими кредиторами разсчитались сардинскими помстьями…

Посл долгихъ переговоровъ, Чилекка ршился уйти, общая возвратиться дня чрезъ два, если только Амброджіо не пришлетъ за нимъ раньше для какой-нибудь новой сдлки, какъ было говорено.

— У меня тоже, вдь, сердце есть,— объявилъ Чилекка два раза, но, какъ человкъ дловой и потому не знающій анатоміи, указывалъ при этомъ пальцемъ на свой животъ.

Проходя мимо комнаты привратника, онъ подозвалъ его къ себ знакомъ.

— Посл всхъ этихъ бдъ, — сказалъ онъ ему, — графъ Родригесъ узжаетъ изъ Милана,— должно быть, въ Сардинію детъ, — и продаетъ всю движимость. Я уже кое-что купилъ, а остальное торгую. Я живу въ улиц Звзды, No 4, въ первомъ этаж. Если увидишь, что выносятъ мебель или въ домъ ходятъ какіе-нибудь покупатели, прибги и скажи мн. Въ наклад не будешь. Понялъ?

— Понялъ,— отвчалъ привратникъ.

— Можно на тебя положиться?— продолжалъ Чилекка.

— Ну!…— отвчалъ тотъ.— Все зависитъ… отъ случая. Я отлучиться могу, тоже свои дла есть… Остается тутъ моя старуха, но она глуха… Сами знаете, всякое можетъ быть… Тоже зависитъ…

Чилекка вынулъ изъ кармана серебряный скуди и молча положилъ его въ руку привратника.

VIII.

Часъ спустя, между кабинетомъ графа и передней происходили новыя, оригинальныя сцены, начинавшіяся весельемъ и кончавшіяся всеобщею печалью.

Въ передней пятеро слугъ графа ожидали, что ихъ будутъ вызывать одного по одному. Вс смялись надъ Чеккино который на свою тысячу лиръ наслдства сбирался ухать въ деревню и жить тамъ доходами. Въ дйствительности, Чеккино говорилъ не совсмъ то, онъ намревался пустить въ оборотъ свой тысячный капиталъ и на старости лтъ перехать на покой къ деревню. Но поваръ поймалъ первыя слова и такъ ихъ приправилъ, что вс хохотали, покуда дверь кабинета не пріотворилась. Выглянулъ Амброджіо и позвалъ Чеккино.

Чрезъ нсколько минутъ Чеккино возвратился въ слезахъ. Поваръ Джіованни первый спросилъ, что случилось.

— А то, что баринъ узжаетъ, барыня узжаетъ… вс узжаютъ и меня разсчитали!

— Джіованни!— позвалъ Амброджіо, и поваръ не усплъ сообщить своихъ соображеній.

Но и онъ вскор возвратился съ вытянутымъ лицомъ, что, казалось, было невозможно. Графъ и ему сказалъ, что узжаетъ, что вс узжаютъ и что онъ не въ состояніи содержать столько прислуги.

— Само по себ, это ничего,— уврялъ Джіованни,— но какъ онъ это сказалъ! ‘Джіованни, говоритъ, долго ли ты служилъ моей матери?’ — ‘Десять лтъ’, говорю.— ‘Старый другъ дома’, говоритъ.— ‘Да, говорю, да!’ А онъ: ‘Разстаться надо’, говоритъ. А голосъ у него дрожитъ. ‘ду, говоритъ, въ такую сторону, гд большой прислуги мн не надо, самъ буду работать’. Ну, понятно, это только такъ говорится… И самъ не знаю почему, жаль стало, что онъ собирается работать… И что это только длается?

— Стефано!— позвалъ Амброджіо.

Въ отворенную дверь на минуту мелькнуло лицо графа Козимо. Онъ писалъ, облокотившись на столъ. Также вызвали потомъ Франческо и Пантамо. ‘Ужь если теперь не посмяться, не повеселиться, когда въ карман тысяча лиръ, когда-жь посл того и веселиться?’ — такъ говорилъ поваръ, но ни Стефано, ни Франческо, ни Пантамо веселье на умъ не шло. Въ кабинет графа имъ смутно чуялось несчастіе, котораго они и назвать не умли. Они ободряли другъ друга, говорили, что получить разсчетъ изъ хорошаго дома съ хорошимъ аттестатомъ еще не большая бда, что въ Милан много барскихъ домовъ. Они говорили это и дивились: въ ихъ душ поднималось чувство, стоившее больше тысячи лиръ, передъ которымъ падала цнность банковаго билета. Чеккино, напримръ, былъ увренъ, что, скажи ему графъ: ‘подай билетъ и демъ вмст въ Сардинію’, скажи только, и онъ сію минуту согласится. Джіовянни откровенно и благоразумно признавался, что попросилъ бы дать время подумать и, пожалуй, отказался бы. И у каждаго изъ нихъ на душ было то же…

Пошли разговоры, въ переднюю вошелъ Амброджіо.

— Ребята,— сказалъ онъ,— графъ чрезъ два дня узжаетъ, мн приказано выплатить вамъ жалованье и награжденіе, по обыкновенію. Сочтемся, завтра утромъ. Впрочемъ, если кто хочетъ уходить сегодня, скажите.

— Если я уйду, кто обдъ приготовить?— спросилъ Джіованни.

— Не будутъ готовить, возьмемъ въ ресторан.

— А вотъ я и останусь!— вскричалъ Джіованни.— До послдней минуты буду готовить! Послднія котлеты, которыя ихъ сіятельства, скушаютъ въ Милан, пройдутъ чрезъ мои руки!

Товарищи смотрли на него съ благоговніемъ.

— И я остаюсь до послдней минуты!— объявилъ Франческо.

— И я! И я!

Ршено было, что останутся вс. Амброджіо и Аннета длали еще лучше: узжали съ господами въ Сардинію. Никто ничего не сказалъ на это, но внутренно завидовали.

— Что же?— говорили другіе.— И каждый бы изъ насъ охотно похалъ въ Сардинію, чтобы только служить графин Беатриче и графу Козимо! Они сами насъ не берутъ, разсчитываютъ.

— Сардинія-то эта что такое?— спросилъ Джіованни.

— Островъ,— отвчалъ Чеккино, спша похвалиться познаніями, пріобртенными въ школ.— Главные острова Средиземнаго моря суть три: Сицилія, Сардинія и Корсика.

— Знаю, что островъ, но что за островъ? По нашему ли тамъ, понятно ли тамъ говорятъ? Я вотъ что спрашиваю. Еще ты не родился, а я ужь зналъ, что островъ — одно, а твердая земля — другое. Твердая земля вотъ тутъ: Миланъ, Комо, Павія и Брешія. А Сардинія, извстно, островъ.

Чеккино притихъ, униженный высокими познаніями своего властелина.

— Сколько я могъ узнать,— сказалъ Амброджіо, — Сардинія сторона большая и тамъ всякая Божья благодать, такъ что нтъ надобности обрабатывать землю. Копнуть скрябкой, посять, немножко землей затрусить — и растетъ тамъ хлбъ въ полтора метра вышины, а колосъ въ кулакъ и зерно крупне бобовъ. А ужь винцо тамъ, винцо!! И охотятся тамъ за кабанами и оленями, какъ мы здсь за куропатками. Да что! Мы тутъ ловимъ угрей удой да неводомъ, а тамъ — тунцы съ телятъ ростомъ… Въ Сардиніи, правда, поленты нтъ, но не голодно: у крестьянина хлбъ изъ чистой муки, живетъ онъ не въ пол, работаетъ съ трубочкой въ зубахъ, а табакъ контрабандный.

Свднія Амброджіо о Сардиніи дальше не простирались, онъ слыхалъ о ней весьма многое и, притомъ, весьма разнообразное и составилъ себ о ней нсколько мозаичное понятіе, въ которое входило все, даже страхи. Онъ, напримръ, вровалъ, что въ Сардиніи стоитъ ночью высунуть носъ въ окошко, чтобъ схватить лихорадку, что вся страна населена бандитами, что vendetta и убійства опустошаютъ семейства…

— Во всякомъ случа,— заключилъ онъ,— тамъ можно жить сытно и не трудясь, если только не пришибетъ лихорадка или ружейный выстрлъ изъ-за фиговаго куста.

Слдствіемъ этихъ отрывочныхъ разсказовъ было то, что Чеккино подкинулъ, къ потолку свой колпакъ и объявилъ, что детъ тоже въ Сардинію.

— Что ты тамъ длать будешь?— спросилъ Джіованни.

— Вотъ съ этакими да съ этакими,— возразилъ Чеккино, расправляя свои длинныя, какъ у обезьяны, руки и ноги,— не боюсь я ни воздуха тамошняго, ничего. Что стоитъ дохать до Сардиніи?

Онъ разсматривалъ свой банковый билетъ, изучая его рисунокъ, и скромно признался, что если онъ его потеряетъ, то ужь конечно, во всю жизнь другаго не достанетъ.

Онъ такъ говорилъ, но не такъ думалъ.

IX.

На зар, тотчасъ по прибытіи ночнаго позда въ Ливорно, тло графини Вероники перевезли со станціи желзной дороги въ гавань. Въ этотъ часъ улицы были пусты и немногіе обратили вниманіе на странную форму ящика. Но если городъ еще спалъ, то взморье уже проснулось и вдоль берега собралось много народа посмотрть, что за покойникъ отправляется на пароход Ломбардія. Извстіе изъ гавани на рыбачьихъ лодкахъ распространилось далеко по морю и во весь длинный день не возвратилось домой ни одного рыбака, который бы не заглянулъ, объзжая, на корму Ломбардіи.

Великолпное солнце ласкало ясное лоно моря. На гладкой поверхности его пробгала зыбь, будто слдъ невидимыхъ судовъ, это былъ признакъ хорошей погоды. Тмъ не мене, старые моряки увряли въ гавани, что къ вечеру погода испортится и ночью не миновать качки.

— Покойникъ на борт, — говорили они, — плохой грузъ! Еще туда-сюда, если душа въ чистилищ, а если проклятая, чортъ въ головахъ, то тутъ и толковать нечего!

Одинъ баронъ, собиравшійся хать на, узнавъ, что будетъ такой попутчикъ, отказался отъ путешествія и отослалъ свои вещи назадъ, въ Японскую гостинницу. Еще нсколько пассажировъ, отправлявшіеся въ этотъ же день, вроятно, сдлали бы то же, но уже раньше сдали свой багажъ и прибыли какъ разъ въ послднюю минуту, посл звонка.

Вс были въ сбор, кром Амброджіо, который остался для окончанія длъ съ Чилекка. За то, вмсто него, на корм, на носу, у поклажи, у рупора, въ кают капитана, въ кают старшаго офицера,— везд вертлся юноша, подающій большія надежды, это былъ Чеккино Мизиролли. Онъ легко получилъ позволеніе хать съ господами и, не заплативъ ни гроша, путешествовалъ по-барски, во второмъ класс.

Аннета, выпрямившись, съ приподнятой головкой и съ безпокойными глазками, всми силами старалась походить на нервную англичанку. Это ей вполн удавалось съ помощью огромнаго зеленаго вуаля, того самаго, подъ защитой котораго блаженной памяти графиня Вероника совершила свое первое морское путешествіе. Добросовстная двушка не желала обманывать ближнихъ насчетъ своего общественнаго положенія, но испытывала невообразимое наслажденіе при мысли, что, по крайней мр, матросы и пассажиры примутъ ее за англичанку, и для того она не удостоивала выводить ихъ изъ заблужденія ни единымъ словомъ, сказаннымъ чисто по-итальянски.

Анджела бросила свой букетъ и задумчиво проговорила:

— Если кому-нибудь попадется въ мор мой букетъ, тотъ будетъ счастливъ! Но попадется ли кому-нибудь? Можетъ быть, утопающему…

— Можетъ быть, рыб,— сказалъ Сильвіо.

— Почему же нтъ? Я видла рыбу съ букетомъ во рту.

— За обдомъ?

— Ну, да, за обдомъ!

И она много смялась, потомъ прислонилась въ борту романической головкой, а профессоръ положилъ руку на плечо Козимо.

— Пойдемъ, посмотримъ, что длаетъ Чеккино, — сказалъ онъ, чтобъ развлечь его.

Поваренокъ, которому не была доступна поэзія моря, дивился только великолпію парохода и его необыкновенному устройству. Завидя издали своего господина, одъ поспшилъ къ нему съ извстіемъ, что здсь есть и почтовый ящикъ.

— Что же еще есть?

О, чего только нтъ! Чеккино открылъ, что здшній поваръ кладетъ въ котелъ съ супомъ не соль, а ложку морской воды, а помои льетъ прямо въ море.

День кончался, на самомъ краю горизонта, огромное, раскаленное солнце до половины уже погрузилось въ море, чрезъ нсколько минутъ на волнахъ уже больше не оставалось красныхъ отливовъ, только какое-нибудь бродячее облачко окрашивалось будто каплей крови, потомъ исчезъ и этотъ оттнокъ и какъ бы мерцаніе далекаго зарева еще долго виднлось на неб. На восток лазурь потемнла, море было однообразно-срое. Начался шаловливый бгъ дельфиновъ, которые перегоняли другъ друга, взбрасывая столбами воду и выставляя свои черныя спины и толстыя морды.

Анджела думала, что это киты, но Аннета, бывшая тутъ же, вывела ее изъ заблужденія.

Морскіе шалуны нсколько времени гнались за Ломбардіей. потомъ нырнули и исчезли.

— Жаль,— сказала Анджела.

Настала ночь. На вахт пробило три удара. Старикъ рулевой пришелъ смнить товарища, кто-то, стоя на мостик и мелькая будто призракъ, отдавалъ въ рупоръ приказанія. На мачты поднимали фонари. Все затихло. Оглянувшись въ темнот, Анджела замтила, что осталась одна.

Тогда она вынула изъ кармана портретъ, подставила ею подъ свтъ фонаря большой мачты и долго разсматривала.

— Анджела!— раздался голосъ Сильвіо.— Что ты длаешь? Ночь холодна, втрено. Сойдемъ внизъ.

Анджела спрятала портретъ и сошла за дядей.

Козимо продолжалъ ходить по палуб.

Великій голосъ моря еще ничего не сказалъ ему…

X.

Въ душ Козимо смутно шептались испуганные голоса. Онъ слушалъ ихъ, напрасно напрягая мысль, въ немъ самомъ была такая же тьма, какъ и въ окружающемъ пространств. Изъ тьмы, по временамъ, выплывали образы. Тамъ, въ нижней кают, стоялъ гробъ его матери, этого не подозрвали путешественники третьяго класса, они бы стали бояться… Смерть успокоила бдную женщину. Разъ она хала этимъ путемъ, живая, веселая, а теперь совершаетъ его такъ равнодушно!… Козимо казалось, будто онъ самъ живымъ заколоченъ въ гробъ, плыветъ по широкому морю, а оно можетъ каждую минуту раскрыться, захлестнуть и сомкнуться, какъ могила…

На Ломбардіи горли фонари, вдали проплывали огоньки другихъ судовъ. Ни одного луча не свтило въ душ Козимо. Проходя отъ большой мачты въ рулю, онъ замтилъ на скамь черную фигуру, которой прежде не видалъ, не желая натолкнутся за разговоръ съ постороннимъ, онъ прошелъ мимо. Вслдъ ему раздался тихій голосъ:

— Козимо!

— Беатриче!

Онъ бросился къ жен.

— Я думалъ, ты уснула, — заговорилъ онъ ласково.

— Я не могла глазъ сомкнуть.

— Правда, здсь безпокойно, пароходъ скрипитъ, будто сейчасъ разсыплется. Но море тихо, посмотри!

Беатриче, казалось, не слыхала.

— Не могу оторвать мысли отъ той комнатки,— заговорила она.— Она все передо мной… Глаза будто открыты и она смотритъ, смотритъ намъ въ душу… Теперь она все знаетъ…

Она взяла руку мужа и тихонько потянула его къ себ.

— Все знаетъ,— вздохнула она и ночной втеръ отнесъ и ея вздохъ, и ея слова.— Обманывать можно только живыхъ.

— Что ты говоришь, моя Беатриче?— вскричалъ онъ, садясь подл нея.

— Тамъ она… глаза открыты, глядятъ на насъ…

— Беатриче моя, что ты хочешь сказать?

— А ты молчишь?— прошептала она.— Разв теб нечего сказать мн?

Ему показалось, будто она зарыдала, онъ хотлъ поцловать ее въ лицо, чтобы убдиться, нтъ ли слезъ.

— Я не плачу, — возразила, догадавшись, Беатриче, — не безпокойся, я не такъ слаба, какъ до сихъ поръ теб казалось… Что-жь, милый, теб нечего сказать мн?

Козимо думалъ, что видитъ сонъ: такъ не ждалъ онъ этихъ словъ, такъ еще сомнвался въ ихъ значеніи.

— Что-жь я скажу?— выговорилъ онъ.

— О, перестань обманывать! Мы оба не хотли, а сдлали дурно, ты — скрывалъ правду, я — принимала твою ложь, а она и тебя мучила, и меня оскорбляла. Теперь говори все. Мн лучше будетъ, мн хорошо будетъ!

Оба молчали. На вахт опять пробили часы.

— Беатриче моя,— сказалъ Козимо, прижавъ къ груди подругу своей жизни,— прости меня…

— Скажи все.

— Милая, мы бдны.

— Знаю.

— Свтъ требовалъ роскоши, выставки, мы долго боролись: банкъ лопнулъ… оказались безчестными людьми капиталисты, которымъ слпо доврялась бдная покойница… Мы разорены.

— Знаю.

— Вотъ, я и отправляюсь… Отцовская земля дастъ матери могилу, а мн — трудовой хлбъ.

— Знаю,— повторила еще разъ Беатриче.— Благодарю. Я рада… Молчи, — остановила она, когда онъ хотлъ говорить, больше ничего не нужно.

— Ты простишь меня?

— Я счастлива… Молчи!

Они сидли, взявшись за руки и прижимаясь другъ къ другу. Въ темной дали свтился маякъ, надъ моремъ пролетло слово любви…

Козимо было стыдно, что онъ не съумлъ прочесть въ душ жены, но онъ былъ счастливъ безмрно, молчаніе его тяготило. Нсколько разъ онъ пытался заговорить, но Беатриче всякій разъ прерывала его, сжимая ему руку. Наконецъ, онъ не выдержалъ.

— Не хочу я,— вскричалъ онъ,— не хочу, чтобъ ты воображала несчастье больше того, чмъ оно есть! Ты должна знать, что намъ предстоитъ длать, когда мы прідемъ въ Сардинію…

— Когда прідемъ въ Сардинію, ты мн все скажешь,— прервала Беатриче прежнимъ шутливымъ тономъ.— Теперь мн было нужно только твое довріе… а успокоеніе — посл!

Въ эту ночь Козимо не могъ заснуть ни на минуту: онъ долго лежалъ, прислонившись лицомъ къ стеклу окна, потомъ повернулся, отдернулъ занавску, раздлявшую каюту отъ общей залы, и уставилъ глаза на подпрыгивающую и готовую погаснуть висячую лампу. Наконецъ, измученный безплодными усиліями уснуть, Козимо всталъ и перешелъ на диванъ, окружавшій общую залу. Беатриче ушла туда же еще прежде него. Она, казалось, спала. Мужъ оглянулся, нтъ ли служителей, наклонился и хотлъ ее поцловать.

— Я сплю,— сказала Беатриче, не открывая глазъ.

Козимо прилегъ на другой диванъ. Его голова безпокойно работала, а въ сердц былъ такой тихій, чудесный праздникъ, что, казалось, гршно было закрывать глаза. Зачмъ спать, когда такъ счастливъ?… Онъ кончилъ, однако, тмъ, что крпко заснулъ.

Проснувшись, онъ увидлъ, что остался одинъ. Милый образъ жены, съ которой онъ до послдней секунды не сводилъ взгляда, исчезъ. Надъ головой слышался стукъ ходьбы, въ окна виднлся тусклый свтъ, въ боковыя отворенныя двери лилось яркое солнце. Лампа подпрыгивала, но уже погасла. Козимо понялъ, что его сейчасъ сгонять съ его ложа. Ему вдругъ страстно захотлось увидать Беатриче и онъ вышелъ на палубу.

Тамъ кипла работа: мыли полъ. Одинъ матросъ лилъ воду ведрами, другой проворно спускалъ ее огромнымъ помеломъ въ отливы, откуда она скатывалась въ море, третій чистилъ жестяную скобку, четвертый, примостясь у спасательной лодки головой внизъ и размахивая руками, закрашивалъ чернымъ лакомъ царапину на наружной окраск.

Козимо все это очень понравилось, но, или отъ сильной качки, или спасаясь отъ воды, катившейся по палуб, онъ такъ подпрыгивалъ, что сверху платформы раздался хохотъ. Это надъ нимъ смялась его жена, Сильвіо и Анджела вторили ей.

Козимо поспшилъ вскочить на эту платформу.

— Послушай, послушай…— началъ онъ, пожимая руку Сильвіо.

Ему хотлось признаться, крикнуть: ‘Другъ, я счастливъ!’ но онъ понялъ, что это и безъ того ясно, и героически устоялъ, не сказавъ, какое сокровище нашелъ въ сердц жены… А очень хотлось подлиться счастьемъ съ другомъ. Беатриче поняла и счастье, и колебаніе, и трудность промолчать, и за все отблагодарила взглядомъ…

Пароходъ вошелъ въ извилистый проливъ Бонифачіо. Пассажиры поглядывали то направо, то налво, когда лоцманъ выкрикивалъ отмели.

— Санта Марія!… Кавалло!

— Эта?

— Нтъ, съ той стороны.

— Вотъ Ладзоли!

— А вотъ Лавецци!

Съ утеса поднялась чайка и рзала воду крыльями. Ей восторжено кричали, пока она не пропала вдали. Вс были веселы, но всхъ веселе Возимо. Сильвіо это видлъ, еще не понимая причины. Анджела, беззаботная, какъ ребенокъ, подставляла личико втру. Аннета иногда вскрикивала, будто испуганная птичка, пассажиры оглядывались.

— Боже!.. Тамъ, тамъ, въ открытомъ мор… колышется черная масса… Можетъ быть, трупъ, можетъ быть, обломокъ погибшаго корабля, наконецъ, можетъ быть, какое-нибудь морское чудовище… Ахъ, нтъ, это тюлень!

Беатриче не смялась, но ея глаза были полны яснаго свта. Она смотрла какъ будто въ себя, оглядываясь на рисовавшіеся вдали берега острова. Пароходъ бжалъ къ нимъ, слегка вздрагивая, море немного волновалось. Не доставало только Чеккино. Бдный малый, одинъ изъ всей компаніи, хворалъ морской болзнью и лежалъ, блдный, на свертк каната.

Онъ, не улыбаясь, слдилъ за смшными ужимками двухъ клоуновъ, дававшихъ на палуб даровое представленіе. Одинъ изъ нихъ въ особенности возбуждалъ удивленіе. Это былъ карликъ въ метръ ростомъ. Товарищъ его, молодой человкъ, сильный и нервный, поднималъ его за руки и кричалъ:

— Баттистоне, хочешь выше? Хочешь ткнуть пальцемъ въ небо?

Баттистоне засмялся во весь ротъ, до плечъ товарища вытянулъ палецъ и ‘ткнулъ имъ въ небо’ съ такимъ смшнымъ усиліемъ, что зрители залились хохотомъ. Даже Чеккино позабылъ морскую болзнь и засмялся. Карликъ съ ужимками принималъ рукоплесканія публики, вертясь на одной ног, какъ волчокъ, наконецъ, онъ остановился, глядя на платформу кормы, постоялъ, разинувъ ротъ, смялъ свой колпакъ и раскланялся.

— Намъ кланяется,— сказала Анджела.

Баттистоне продолжалъ свои поклоны, Беатриче отвернулась и отошла. Сильвіо еще остался, но Козимо исчезъ.

Часа черезъ два колоколъ прозвонилъ къ завтраку. Козимо, думая, что никто его не увидитъ, вышелъ на палубу. Ему на встрчу шелъ карликъ.

— Это вы, графъ? Припомните ли Баттистоне?

— Баттистоне!— сказалъ Козимо.— Зачмъ ты дешь въ Сардинію?

— Я ду въ Ористано. Я записанъ первымъ клоуномъ-буффо въ компаніи вольтижеровъ, начинающихъ… Что-жь, извстно, слдуетъ другъ другу помогать. Пріятель есть, скопилъ кое-какія деньжонки, синьоръ Альфонсо… Помните, онъ безъ сдла скакалъ? Славный малый! Онъ собралъ труппу, досталъ лошадей и работаетъ въ деревянномъ балаган, но сборы есть. Двухъ клоуновъ ему надо было, ну, вспомнилъ меня, написалъ. Я захватилъ съ собой другаго молодца, и вотъ ду… А, скажите, знаете вы, что Чезира упала и теперь хромаетъ? Да, пришлось оставить искусство. Говорятъ, однако, будто кто-то ей помогаетъ…

— Ну, Баттистоне,— прервалъ Козимо,— желаю успховъ!

— Благодарствуйте. А скажите еще, знаете, что у Чезиры была дочка? Она теперь тоже артистка и хорошо зарабатываетъ.

— Баттистоне,— еще разъ прервалъ графъ,— прошедшее слдуетъ забыть!

Баттистоне поднялъ голову, взглянулъ на графа и утвердительно кивнулъ головою. Графъ положилъ ему въ руку ассигнацію и поспшилъ сойти къ остальному обществу. Вс сидли за столомъ, не было только Беатриче.

— Вотъ и я!— весело вскричала она, вбгая вслдъ за мужемъ.— Я смотрла, какъ плывутъ дельфины.

— Кастельсардо!— закричалъ сторожевой.

Пассажиры высыпали на палубу. На вершин горы виднюсь Кастельсардо и его срые дома, нагороженные одинъ надъ другимъ.. Кружокъ пассажировъ разошелся, только Анджела и ея дядя не отводили глазъ отъ удаляющейся мстности. Сыновняя нжность поднялась въ сердц Сильвіо при вид родной земли и въ памяти развернулась старинная книга прожитой молодости. Сквозь туманъ несбгающихъ слезъ смотрлъ онъ на бдную, могучую скалу, а на душ и сладко было, и больно. Вотъ развалины замка, въ этихъ обрушенныхъ переходахъ онъ, мальчикомъ, гонялся за ящерицами и ловилъ совъ, вотъ зеленая долина,— онъ проходилъ ее съ ружьемъ, ловкій, мткій стрлокъ, такой же, какъ братъ… Къ этой отмели спускался онъ собирать раковины…

Туманъ все больше застилалъ его глаза,— туманъ, но уже не слезы: Кастельсардо удалялось…

— Дядя,— глухо спросила Анджела, — который нашъ домъ? Видно его отсюда?

Сильвіо поискалъ взоромъ покинутый домъ и не нашелъ его.

— Не видно,— отвчалъ онъ.

Ему стыдно было признаться, что онъ не увренъ, узнаетъ ли его… Волнующаяся линія берега, горы, выплывающія изъ дали,— все говоритъ душ, все шлетъ укоры. Странникъ, зачмъ ты покидалъ эту бдную землю? Ей нужны ея лучшія дти…

Козимо и Беатриче стояли у борта, влюбленно взявшись за руки и глядя на приближающійся берегъ. Анджела, напротивъ, отвернулась, вглядываясь въ темную, неисчезавшую точку. Аннета уже надла шляпу, зеленый вуаль бился и разввался по втру.

— Пристань! Порто-Торресъ!— крикнулъ голосъ.

Путешественники собрали свою ручную кладь и, наклонясь надъ лсенкой трюма, указывали матросамъ свои чемоданы.

Нсколько пассажировъ третьяго класса, тосканскіе крестьяне, блдные, худые, ихъ жены въ лохмотьяхъ, съ мшками и узелками, стояли, дожидаясь трапа. Баттистоне на плечахъ своего товарища, въ послдній разъ путешествуя по палуб, посмотрлъ на Козимо, встртилъ его взглядъ и сдлалъ видъ, будто его не знаетъ.

— Хочешь лзть выше, Баттистоне? Желаешь ткнуть пальцемъ въ небо?

— Порто-Торресъ!— закричали еще разъ.

— Родина!— прошепталъ Сильвіо.

Часть вторая.

I.

Отправляясь въ Сардинію, чтобъ испросить у родной земли для матери — могилу, а для себя — будущность, графъ Родригесъ не тшилъ себ иллюзіями, а, напротивъ, представлялъ себ все въ черномъ цвт. Его душа, слабая, когда была предоставлена самой себ, сильная, если ее поддерживали взглядъ и слово дорогаго человка, была готова твердо стоять противъ униженія и бороться съ бездйствіемъ и предразсудками. Выйдя на берегъ въ жалкомъ, старомъ Порто-Торресъ и проходя его кривыми, неровными, грязными улицами, а затмъ нездоровымъ полемъ, которое, какъ болзненная рана, разстилается за вымощеннымъ городомъ, Козимо просилъ жену не торопиться судить объ остров по этому образцу. Онъ показалъ ей вдали оливковыя рощи, которыя окаймляютъ земли Сассари и задерживаютъ распространеніе песковъ и болота. Но Беатриче была спокойна. Въ Порто-Торресъ она полюбовалась дворцомъ короля Бэрбаро, колоннами и кровлями Санъ-Гавано, не глядя на остальное, не огорчаясь видомъ голыхъ полей, и съ радостью встртила первыя нурраге {Скалы, утесы, на сардинскомъ нарчіи.}. Только подъ оливами, только когда кругомъ, на плодородной земл, тамъ и сямъ показались виноградныя лозы и когда стали, зеленя, разстилаться посвы,— только тогда Беатриче призналась, что ей было сначала какъ будто скучно.

— Теперь я довольна,— говорила она.— Мн нравится это унылое поле. Ваши оливы могутъ похвалиться, если имъ удастся разсять мое дурное расположеніе духа. Увидите, будемъ счастливы!

— Увидишь, будемъ счастливы!— горячо вскричалъ Козимо.— Я не повшу головы въ бд… Если люди спросятъ, куда двалось богатство моихъ предковъ, я спрошу, куда они дваютъ свое время… время — богатство живыхъ?

Полусерьезно, полушутливо Беатриче сказала: ‘браво!’ и затмъ спросила, кто же будетъ такъ интересоваться ихъ длами?

Увы, Беатриче не знала, какое мученіе явиться, не приготовясь, передъ любопытными взглядами, лукавыми вопросами, жестокимъ состраданіемъ любопытныхъ, которыхъ такъ много въ маленькихъ городахъ. Къ счастью, Козимо преувеличивалъ свое безпокойство на этотъ счетъ, у него была защита: онъ привезъ хоронить мать.

Къ тому же, хотя залоги и продажи открыли добрымъ людямъ глаза, хотя въ Сассари и Плоаге никто уже не вровалъ въ милліоны фамиліи Родригесъ, но было довольно и того, что графъ Козимо пріхалъ, это къ нему располагало. Судя такъ, зря, иной недоброжелатель ршалъ, что съ домомъ Родригесъ покончено, какъ со многими старинными дворянскими домами, и что графъ Козимо не посметъ носа показать въ Сардинію, а, между тмъ, графъ Козимо тутъ какъ тутъ, будто побдитель, съ цлой свитой живыхъ и мертвыхъ! въ самый вечеръ его прибытія въ Сассари, разсуждая въ кофейняхъ объ этомъ происшествіи, многіе говорили, что нельзя врить всему, что толкуютъ о Родригесъ, а еще черезъ день, когда графиня Вероника легла на кладбище Сассари, подъ кипарисами, нсколько визитныхъ варточекъ показали графу, что дворянство Сассари не слушаетъ злыхъ толковъ.

Тамъ, гд Козимо ожидалъ лицемрнаго состраданія, онъ нашелъ только безпокойное любопытство. Одинъ житель Плоаге, скупившій большую часть феодальнаго владнія Родригесъ, пріхалъ нарочно въ дилижанс въ Сассари узнать, въ чемъ дло, но ничего не увидалъ.

Проживъ нсколько времени въ лучшей гостинниц, графъ, съ помощью Сильвіо, нанялъ небольшой домикъ за городомъ, въ пол, по дорог къ Втряной Мельниц, — бленькій домикъ, до котораго еще не достигли улицы. Когда привезли мебель, выторгованную изъ покупки Чилекка, графъ убралъ домикъ такъ, чтобъ жен еще могло казаться, будто она не покидала своего уголка въ Милан.

Анджела и Беатриче пожелали не разставаться и Сильвіо съ охотой согласился, это избавляло его отъ заботы заводиться домомъ въ Сассари и давало возможность оставаться большую часть дня въ пол.

Все это, устроенное благоразумно, хотя и не скупо, казалось великолпнымъ тому, кто видлъ домикъ съ дороги, не имя права войти въ него. Еще было лучше, когда узнали, что Сильвіо Бони и графъ Родригесъ купили недалеко отъ Втряной Мельницы цлую долину, хотя и великолпную, но крайне убыточную, такъ какъ пять владльцевъ пошли отъ нея съ сумою.

Покупка совершилась правильнымъ контрактомъ у нотаріуса, съ немедленной уплатой, круглымъ счетомъ, сорока тысячъ лиръ. Этого въ маленькомъ городк не видывали, здсь даже такіе владльцы, которымъ въ пору въ теченіе цлаго дня верхомъ объхать свои поля, и т подчасъ не знаютъ, куда кинуться, чтобъ достать тысячу франковъ.

— И на кой прахъ графу Козимо эта долина? Обрабатывать ее — труда много, а прибыли — почти никакой. Чиччіо-Маріа, старый Чиччіо-Маріа, который началъ съ того, что поденщикомъ пахалъ чужія поля, а теперь — богатый обыватель, хотя, все-таки, носитъ длинный колпакъ и штаны раструбами, знаменитый Чиччіо-Маріа, который перечтетъ по пальцамъ вс оливы и вс лозы во всхъ владніяхъ въ окрестности, — прямо говорилъ, кому угодно было слушать (а такіе всегда находились), что покупка графа Козимо и профессора — ‘одно разоренье’.

Но графу Козимо и Сильвіо не приходило въ голову обращаться за совтомъ къ Чиччіо-Маріа. Сильвіо періодически перезжалъ изъ Сассари въ Кастельоардо, изъ Сассари въ Проклятую Долину, какъ называлось только что пріобртенное имніе, изъ Сассари въ Муросъ и хлопоталъ, но о чемъ, объ этомъ не зналъ никто.

Графъ Козимо. между тмъ, разъзжалъ тоже, онъ побывалъ въ Плоаге, во Флоринасъ, съ женой и съ Анджелой, показался на минуту въ своемъ пустомъ палаццо де-Нарди, въ дом своего дома, далъ знать, что, отдавъ въ наймы небольшія земли, которыя у него оставались, не намренъ продавать ихъ за ничто, какъ на то надялись, однимъ кредиторамъ уплатилъ, другихъ, успокоилъ и выкупилъ нкоторые залоги. Успокоясь нсколько, онъ сказалъ Беатриче:

— У насъ пять тысячъ лиръ дохода и имніе, которое, какъ говоритъ Сильвіо, принесетъ еще больше, да доходъ съ твоего приданаго.

Объ этомъ приданомъ никогда еще не говорилось и Беатриче покраснла отъ радости, услыша въ первый разъ, что оно не безполезно и мужъ не стыдится признавать это.

— Какъ я счастлива!— сказала молодая женщина.

— Въ самомъ дл?

— Въ самомъ дл! Я счастлива, что живу на этомъ остров!

Разъ, когда Сильвіо не было, Козимо позвалъ Беатриче и Анджелу на важный совтъ: какъ назвать купленное имніе?

— Какъ его теперь зовутъ?— спросила Анджела.

— Его зовутъ Проклятая Долина.,

— Назовемъ — Рай,— сказала двочка.

— Назовемъ — Ангельская Долина.

— Нтъ, Долина Беатриче!

— Назовемъ — Наша Надежда,— серьезно прервала Беатриче.

Сильвіо, возвратясь, нашелъ долину уже окрещенною.

— Да,— повторилъ онъ за другими,— Наша Надежда!

Но Сильвіо былъ печаленъ. Онъ безпокойно и упорно бился съ горемъ, которое терзало его сердце.

— Что съ тобой, дядя?— спрашивала Анджела.

Онъ отвчалъ только ласками. Козимо и Беатриче онъ сказалъ, что еще ничего не узналъ о Джіорджіо.

II.

Чтобы покончить вс дла своего господина, Амброджіо пришлось пробыть въ Милан дольше, чмъ онъ ожидалъ. За то онъ халъ въ Сардинію съ чистой совстью, исполнивъ еще одинъ свой планикъ, небольшой, но хорошенькій,— отдавъ въ наймы до Михайлова дня комнаты покойной графини и комнаты графа, такъ какъ за нихъ было уже заплачено хозяину до этого срока. Это прибавило въ карманъ Амброджіо тысячки дв лиръ. Заплативъ кое-какіе старые должишки, Амброджіо распорядился такъ умно, что, нисколько не компрометируя графа Родригесъ, привезъ ему нсколько сотенъ лиръ остатка да вс уплаченные счета.

Онъ привезъ еще великолпный сюрпризъ — повара и кучера, т, наслушавшись, будто въ Сардинію можно пріхать въ одной рубашк, а въ нсколько лтъ разбогатть, не пожелали пропустить такой оказіи.

Точно также не прочь были бы разбогатть въ Сардиніи и лакей Франческо, и конюхъ Стефано, но за недлю предъ тмъ они поклялись нкоторымъ особамъ въ вчной врности, а потому и не ршились оставить Миланъ.

Когда, предшествуемые Чеккино, который здилъ встрчать Амброджіо въ Порто-Торресъ, поваръ Джіованни и кучеръ Пантамо вошли въ бленькій домикъ, графу Козино показалось, будто воротилось все прежнее, въ преданности старыхъ слугъ онъ видлъ общаніе судьбы.

Онъ схватилъ и крпко жалъ ихъ руки. Умилительно было видть, какъ поваръ Джіованни, со слезами на глазахъ отъ этого пожатія, поглаживалъ себя по животу, какъ будто отыскивая блый фартукъ, знакъ своего достоинства, и тмъ желалъ скрыть свое волненіе.

— Ваше сіятельство,— сказалъ онъ глухимъ голосомъ,— вы изволили отставить насъ отъ службы, но не запретили намъ възда въ Сардинію. Не дурно ли мы поступили?

— Прекрасно!— уврялъ графъ.— Мста здсь хватитъ за всхъ.

— Такъ и говорилъ Амброджіо,— вмшался Понгамо.— Онъ говорилъ, будто приди въ Сардинію въ одной рубашк, какъ разъ фортуну свою схватишь, мы въ Милан тридцать лтъ рукава у рубашки засучивали, а фортуны все не видали.

— Издалека разв,— подтвердилъ поваръ.

Джіованни, горя нетерпніемъ разбогатть, захватилъ кухню и объявилъ, что баринъ долженъ почувствовать присутствіе своего стариннаго кухмистера. Чеккино, который въ ожиданіи лучшаго, исправлялъ его должность, весело покорился своей смн и принялся за старую роль поваренка.

Аннета сидла на главномъ мст за завтракомъ въ кухн, Пантамо, помстившись рядомъ съ нею, разсказывалъ о Милан, о Франческо, о Стефано и объ ихъ возлюбленныхъ. Надо было послушать все это, чтобы понять, что можетъ наговорить ловкая субретка, когда долго замолчится, и счастливый кучеръ, когда обязанность не приковываетъ его къ козламъ. Джіованни, подъ впечатлніемъ добраго вина, спустился съ пьедестала своего кухмистерскаго величія, и фамильярно обращался съ Чеккино.

Это былъ прекрасный день, но, вдь, ‘не всякій же день такіе дни’, основательно замтилъ Амброджіо. На завтра Джіованни и Пантамо собирались идти искать фортуну. Профессоръ Сильвіо сдлалъ имъ слдующее предложеніе:

— Что вы намрены длать?— спросилъ Онъ.

— Не знаемъ,— отвчали они.

— Такъ я знаю. Теб, Джіованни, деревенская жизнь, конечно, нравится. Присматривать за полевыми работами, за стадами и такъ дале,— все это теб по нраву, признайся?

— Признаюсь.— сказалъ Джіованни,— только не понимаю…

— А ты, Пантамо? Если поручить теб телгу, колясочку, пару хорошихъ лошадей, чтобъ ты — сегодня ломовымъ, завтра кучеромъ — разъзжалъ съ мста на мсто, вдь, этимъ ты будешь доволенъ?

Пантамо не отрицалъ, но тоже не понималъ. Сильвіо объяснился. Джіованни, если захочетъ, можетъ отправиться жить въ помстье Наша Надежда, тамъ, въ дом, во второмъ этаж, будетъ ему комната. Для Пантамо — комната рядомъ. Днемъ Пантамо будетъ возить въ телг въ Сассари и въ Copco оливки или масло, смотря по времени года. Масло и вино въ Надежд будутъ самыя отличныя изъ всего Хогударо. Жалованья не будетъ, а предполагаются помщеніе и полное содержаніе и, кром того, доля изъ общей прибыли.

Планъ привлекалъ и нравился, Джіованни и Пантамо находили, что Сардинія уже начинаетъ исполняетъ свои общанія. Но когда они увидли Надежду и поняли, какъ преобразится этотъ маленькій рай мене нежели въ годъ, удовлетвореніе перешло въ восторгъ.

— Пантамо!— началъ поваръ, становясь у круглаго окошечка своей комнаты.— Пантамо! видалъ ли ты что нибудь подобное во сн? Смотри на этотъ прелестнйшій видъ. Замть эти оливы, апельсинныя деревья и гранаты… Гляди! Пальмы и кисти финиковъ на верхушк, какъ мачты въ балаган… Пантамо, ты видишь сны всякую ночь,— видалъ ли ты что-нибудь такое?

Можно предположить, что, грезя всякую ночь, Пантамо видалъ и получше, но онъ не пожелалъ даже этой оговоркой огорчить товарища и только кивнулъ головою.

— Но какая тишина!— продолжалъ Джіованни. Здсь нтъ никого? Стало быть, это покинутая деревня?

— Здсь все такія деревни,— отвчалъ Сильвіо.— Необходимыхъ работъ я еще не началъ, за сборомъ оливокъ дла будетъ не много, потому что деревья не въ порядк и ныншній годъ не дадутъ плода.

— Но мужики-то гд же?

— Мужики живутъ въ город,— отвчалъ съ досадой профессоръ,— работаютъ мало, берутъ за работу дорого, ихъ не убдишь, что они неправы.

— Вотъ это хорошо! Мужики въ город, а кухмистеры въ деревн!— вскричалъ Джіованни.— Да одни соловьи… такъ имъ и пть всю ночь, чтобъ никто ихъ не слышалъ? Ты слушай, слушай, какъ они поютъ-то, Пантамо!

И Джіованни совсмъ становился аркадійцемъ. Но Сильвіо думалъ о другомъ, а Пантамо не позволялъ себ подобныхъ увлеченій.

За часъ до заката Сильвіо приказалъ запереть окна и двери дома и вс трое вышли изъ виллы. Запирая деревянную калитку окружающей виллу стны, Сильвіо еще разъ оглянулся на прелестные, но унылые стволы старыхъ оливъ.

Неровная, каменистая дорога шла между двухъ каменныхъ стнокъ: виднлись только верхушки оливъ, нжно блдныя при закат. Когда солнце бросаетъ свои послдніе золотые лучи сквозь листву оливъ, надъ ней разстилается какое-то спокойствіе, какая-то ласка и грусть, боле говорящія сердцу, чмъ сверныя степи или роскошные виды тропиковъ.

Ни Джіованни, ни Пантамо, ни Сильвіо не нравились эти стнки, скрывающія отъ глазъ сассарскія поля и владнія.

— На что он?— спрашивалъ Джіованни.— Вдь, не отъ ночныхъ же воришекъ? Они найдутъ всегда гд пролзть и гд спрятаться.

— Разумется, ни къ чему, подтвердилъ Сильвіо.

Онъ терпть не могъ этихъ стнокъ, стоящихъ относительно очень дорого и приносящихъ только одно удобство: не пускать животныхъ. Сильвіо говорилъ, что невозможно любить деревню, похожую на кладбище, и любить пейзажъ, искрошенный на кусочки и въ которомъ взглядъ не пробжитъ и нсколькихъ шаговъ, не уткнувшись въ загородку.

— Когда въ сассарскихъ деревняхъ будутъ жители,— пророчилъ онъ,— эти глупыя стнки замнятся живыми изгородями, кустарникомъ или канавами, въ которыя проведется вода изъ потоковъ… а она теперь гніетъ и застаивается болотами… Но намъ этого не увидать!

— Почему не увидать?— воскликнулъ Джіованни.

Восторженный поваръ ни въ чемъ не отчаивался, даже въ томъ, что проживетъ Маусаиловы годы.

Они вышли на большую дорогу. Здсь было оживленне. Крестьяне, ихъ жены и дти спшили въ Сассари, чтобъ успть воротиться домой къ ужину. Вс были веселы. Одна небольшая толпа проходила за другой и вс щебетали, какъ воробьи. Мужчины, почти вс молодые, съ заступами на плечахъ, съ трубками въ зубахъ, смло смотрли въ лицо синьору Сильвіо, не дотрогиваясь до шапки. На всхъ лицахъ было одно чувство — независимость, и оно длало бдняковъ симпатичными. Но отъ живописнаго, сардинскаго костюма они сохранили только длинный черный колпакъ, вмсто гетровъ, чулокъ и широкихъ короткихъ суконныхъ панталонъ, они носили жакетки по городской мод. Но этотъ нарядъ, изорванный, въ заплатахъ, не всегда чистый, былъ для нихъ знакомъ равенства и они носили его съ достоинствомъ.

Костюм женщинъ, повязанныхъ платками, ничмъ не напоминалъ стариннаго сассарскаго костюма, только на очень немногихъ, чаще на старухахъ, были зашнурованные корсеты. Он, какъ и мужчины, прошли, не кланяясь незнакомымъ. У нкоторыхъ на головахъ были корзины, которыя, казалось, сейчасъ свалятся, но крестьянки ступали такъ твердо и ловко, что корзины не качались.

Пахари и сборщицы оливокъ провожали профессора почти до самаго дома. Сильвіо, наконецъ, не замчалъ ихъ, всматриваясь издали въ окно, гд разглядлъ лица Беатриче и Анджелы.

— Здравствуйте, профессоръ!

— Здравствуйте, донна Беатриче! Зравствуйте, синьорикка.

Анджела очень смялась, когда ее, въ Сардиніи, въ первый разъ назвали синьориккой, и тутъ тоже расхохоталась.

Едва Сильвіо вошелъ, графъ удержалъ его за руку и сдлалъ знакъ другимъ, чтобъ уходили.

— Что новаго?— спросилъ профессоръ.

— Приходилъ человкъ, который спрашивалъ тебя, онъ хочетъ видть тебя наедин.

— Гд онъ?

— До твоего прихода онъ просилъ его спрятать и сказалъ, что его жизнь въ моихъ рукахъ. Я заперъ его на ключъ въ твоей комнат, какъ онъ самъ того пожелалъ. Вотъ и ключъ.

— Джіорджіо!—сказалъ, блдня, Сильвіо.

— Нтъ, маленькій, старый.

— Лиса!

III.

Лиса цлый часъ ждалъ и сильно безпокоился, конечно, онъ принесъ всти о Джіорджіо. Сильвіо хотлось скоре бжать къ нему, но благоразуміе требовало другаго. Надо прежде поздороваться съ дамами и удалить любопытныхъ.

Устроить послднее было трудно, но профессоръ справился съ этимъ. Онъ услалъ Пантамо и Чеккино въ два разные конца города за какими-то пустяками, оставивъ Джіованни въ кухн за очагомъ, а Амборджіо и Аннету въ столовой за приготовленіями къ ужину. Пожимая руку графини, Сильвіо, какъ и ожидалъ этого, прочелъ въ ея глазахъ, что она все знаетъ. Двочка смотрло на Сильвіо невинно и восторженно, тмъ взглядомъ, отъ которыхъ (по мннію Сильвіо и другихъ) вспыхиваютъ любовные пожары. Онъ извинился, что оставитъ ихъ на минуту, и поспшилъ къ себ.

Но на порог онъ остановился. Неужели тамъ этотъ страшный человкъ, чья голова уже двнадцать лтъ какъ оцнена?

Сильвіо еще сомнвался и, прежде чмъ взялся за ключъ, посмотрлъ въ замочную щель, точно ли человкъ, который позволилъ себя запереть, отдавъ себя въ руки незнакомца, былъ Лиса?

— Онъ!

Онъ стоялъ у стола, на который положилъ изорванную книжку, смотрлъ на дверь и держалъ въ рук пистолетъ.

— Другъ!— сказалъ за дверью Сильвіо, затмъ отворилъ ее и подалъ руку другу своего дтства.

— Ты не перемнился, — сказалъ бандитъ, держа за руку Сильвіо.— Я слышалъ, ты начитался книжекъ и тебя, сдлали профессоромъ. Узналъ я и порадовался. Но знай, что найти тебя такимъ же, какимъ ты былъ прежде, мн еще пріятне.

Сильвіо не находилъ словъ. Онъ смотрлъ на старина, отыскивая въ этомъ исхудаломъ лиц, скрытомъ на сдой, косматой бородою, черты знаменитаго бандита, на которымъ двнадцать лтъ охотилась юстиція.

— Что смотришь?— угадывая его мысль сказалъ бандитъ. Ты смотришь и думаешь: ‘вотъ онъ, страшный человкъ!’

— Нтъ,— сказалъ, смясь, Сильвіо.

— Но слушай… теб это сказать можно: не страшный человкъ, а за свою свободу стою. Ты можешь, не стыдясь пожать мн руку: зла она не сдлала, разв по необходимости. Если юстиція до сихъ поръ меня не схватила, то не потому только, что я — старая Лиса, какъ меня кличутъ, а потому, что я малъ, а Сардинія наша велика. Къ тому же, если человкъ захочетъ, то всегда можетъ умереть свободнымъ. Какъ Богъ святъ, живаго меня не возьмутъ. Еслибъ сейчасъ, вмсто тебя, вошелъ полицейскій, я бы пустилъ себ пулю въ лобъ — кончено… Только поплакали бы обо мн,— прибавилъ онъ, какъ будто смотря передъ собою на чье-то милое лицо.— Ты знаешь зачмъ я пришелъ?— спросилъ онъ вдругъ рзко.

— Мой братъ…

— Въ надежномъ мст. Только двинуться не можетъ, онъ болнъ.

— Болнъ?

— Немножко. Сердце у него пухнетъ, ну, и больно, да ничего, выздороветъ. Женщину я одну знаю: отъ всего лечитъ. Разъ попала мн пуля въ бокъ. Я — къ кум Петронилл. Она дала мн стаканчикъ воды, и вся боль прошла. Пуля который годъ все во мн туда-сюда катается… Братъ выздороветъ, не сомнвайся. Ему ужь повсили на шею ладонку отъ Санъ Франческо. А я схожу къ Петронилл да снесу ей волосы Джіорджіо.

— Гд онъ?

— Въ стаццо у друга, въ Галлур. Постель у него хорошая, гора Лимбара тутъ и есть, на глазахъ, воздухъ, вода, все славное. Двушка одна бдная ходитъ за нимъ, какъ за братомъ. Не сомнвайся, выздоретъ. Найдемъ, какую траву ему нужно.

— Но что же онъ?— спрашивалъ Сильвіо.— Что говоритъ? Что съ нимъ было по возвращеніи? Какъ мы тутъ мучились что онъ не являлся… Разсказывай все.

Лиса взялъ руку профессора и началъ, будто небрежно, но съ снисходительной улыбкой:

— Надо теб знать, что я выучился читать.

— Въ самомъ дл?

— Я всегда говорю правду. Старый Лиса еще никого не обманывалъ, кром шпіоновъ юстиціи, и то если не удавалось, избавиться отъ нихъ другимъ манеромъ… И такъ, любезный мой, я выучился читать. Не похвалюсь: всего писаннаго я не знаю, а вотъ буквы напечатаныя и писаніе твоего брата я разбираю. Для того я и учился и, какъ видишь, все учусь.

Онъ взялъ изорванную книжку и показалъ ее Сильвіо, это была азбука. На первой страниц было некрасиво написано: ‘Анджела Бони’.

— Это первая книжка твоей племянницы, — продолжалъ бандитъ.— Ей было шесть лтъ и она ее всю умла прочесть, и писать умла. Это она сама написала. Знаешь, какъ она мн досталась? Чрезъ одного твоего работника, который былъ у тебя въ Кастельсардо. Я за это рожокъ пороха ему далъ… Есть въ Темпіо бдная двушка, юстиція у нея отца убила: былъ тамъ, какъ и я, бандитъ. Двушка теперь учительницей въ школ, я къ ней разъ пошелъ и говорю: ‘Отецъ твой былъ честный человкъ и умеръ свободнымъ, я его зналъ и любилъ. За мою любовь къ нему выучи меня всему, что въ этой книжк написано’.

И выучила, бдняжка. То я къ ней въ домъ ходилъ, то она со мною въ горы: не боялась меня. Когда Джіорджіо присылалъ письмо, она мн читала, покуда я самъ не выучился… Марія-Антонія хороша, какъ не знаю что, и замужъ не захотла. Ее тамъ, въ Темпіо, уважали, а много было хорошей молодежи, изъ хорошихъ семей. Только, недавно, приходитъ она ко мн въ горы и говоритъ: ‘Ты мн за втораго отца. Уведи меня. Не могу больше воротиться въ Темпіо’ — ‘Что ты, несчастная, тамъ надлала?’ — ‘Сама не знаю. Одинъ малый хотлъ меня поцловать, а я его поранила, кровь его видла. Уведи меня, батюшка мой, а то меня схватятъ, скажутъ, что нечего было другаго отъ меня и ждать, потому — я дочь бандита…’ Отвелъ я ее въ стаццо, и она счастлива, стережетъ овецъ, читаетъ, пишетъ, тамъ я у нея въ недлю выучился больше, чмъ за все прежнее время. Но мн нельзя долго оставаться въ одномъ мст, судьба моя такая.

— Такъ Марія-Антонія?…— спросилъ Сильвіо.

— Ну, да, Марія-Антонія за твоимъ братомъ ходитъ, книжки ему читаетъ, чтобъ крпче спалъ… Но мы не о томъ заговорили… О чемъ., бишь, мы говорили?… Да! Твой братъ мн писалъ и, притомъ, иногда довольно длинно. Говорилъ все, что ему въ голову приходило, о васъ спрашивалъ. Если у меня о васъ встей не было, я выдумывалъ, чтобъ его утшить. И бился я съ нимъ, уговаривалъ его: онъ обвинялъ себя въ моей участи, будто по его вин я сдлался бандитомъ, и грозилъ, что вернется и выдастъ самъ себя, чтобъ меня выгородить. Наконецъ, я убдилъ его, что это будетъ совсмъ напрасно, что посл того дла въ Кастельсардо, въ которомъ, оба мы, и братъ твой, и я,— вотъ, какъ Богъ святъ!— чисты, какъ вода въ Монте-Лимбара,— что ужь посл того дла случилась со мной еще бда: искалчилъ я одного сторожа да шпіона отправилъ на тотъ свтъ. Увряю тебя, я совсмъ не того хотлъ: я хотлъ искалчить шпіона, чтобъ онъ живъ былъ, въ примръ другимъ, а убить сторожа, которому, я увренъ, это было бы пріятне: малый былъ хорошій… Ну, сбился я опять!… Что я говорилъ?

— Что Джіорджіо…

— Да, что Джіорджіо хотлъ воротиться и выдать себя. Пишетъ мн: ‘Правда на свтъ выйдетъ, а судьи — люди’.— ‘Да, я говорю, судьи — человки, а правда — у Бога. Живы родные того, покойника, а свидтели, что насъ съ тобой обвиняли, и теперь обвинять станутъ’. Послушался онъ меня и ушелъ жить въ Африку. Недавно написалъ мн, что передъ смертью хочетъ видть дочь, и увдомилъ, когда прідетъ, я пошелъ его встрчать на берегъ. Исхудалъ онъ, борода большая, черная. Онъ меня прежде узналъ, чмъ я его. Мы съ нимъ пошли пшкомъ. Силенъ казался, бдняга, ничего, только проходимъ мимо вашего дома, вдругъ у него сердце раздулось такъ, что онъ даже къ стн прислонился, а то бы упалъ. Какъ мы дошли до лсу, ужь я и не знаю. Я тамъ привязалъ Мавра, мою черную лошадку. Ждемъ, когда солнце зайдетъ. Брату твоему совсмъ плохо, держаться на лошади не можетъ… Да, вдь, на то есть Лиса… Беру его въ себ на сдло, ухватился онъ за меня, а Мавръ мчитъ насъ всю ночь. Пріхали въ надежное мсто. Мавръ мой захромалъ, потерялъ подкову, а у брата горячка…

— А потомъ?— спросилъ Сильвіо.

— Все еще хвораетъ.

— Потомъ-то что?

— Да! Потомъ-то?… А, а! Всякую недлю пастухъ ходилъ въ Сассари узнавать, нтъ ли письма на почт, наконецъ, твое пришло, слава Богу! Онъ будто поздоровлъ, считалъ дни, когда вы прідете, и все боялся умереть, не дождавшись. А ужь какъ узналъ, что вы въ Сассари, хотлъ съ постели вскочить, къ вамъ бжать, бдняга, да болзнь помшала. Клянусь теб, я бы его пустилъ, силъ бы не было его удержать…

— Вы когда о насъ узнали?— спросилъ Сильвіо.

— Онъ-то ужь съ недлю, а я только третьяго дня. Мн шепнули, чтобъ я на нсколько дней уходилъ изъ стаццо. Друзья уже знаютъ, что отвчать, если спросятъ объздчики.

— А если за нимъ они надутъ?

— За нимъ не пожалуютъ, юстиція про него забыла. Да никто и не знаетъ, что онъ воротился на островъ, пастухи знаютъ его подъ именемъ Эфизіо Пачисъ, одной Маріи-Антоніи все извстно.

Сильвіо подумалъ, что сама Марія-Антонія скрывается въ стаццо отъ юстиціи. Лиса угадалъ его мысль и засмялся.

— Объздчикамъ до Маріи-Антоніи дла нтъ,— сказалъ онъ.— Молодецъ, котораго она проколола ножницами въ руку, не жаловался юстиціи, вылечился дома и пуще прежняго желаетъ цловать мою дочку. Славный малый! Землица у него, домикъ свой, зовутъ его Чичито-Скано, надняхъ онъ придетъ въ стаццо мириться…

Онъ остановился и печально прибавилъ:

— Ну, и Марія-Антонія воротится въ Темпіо, и бандитъ опять останется одинъ… Впрочемъ, къ чорту черныя мысли! Надо придумать, какъ повести двочку къ отцу, а тамъ я и уйду, отсюда до Логу-Ленто больше получаса хорошей ходьбы, а завтра чмъ свтъ мн опять надо въ путь, въ стаццо… Гд Анджела? Можно ее видть?

— Надо предупредить Козимо,— сказалъ тихо Сильвіо.

Въ нсколькихъ словахъ онъ объяснилъ ему положеніе дла. Когда Сильвіо сказалъ, что двочка ничего не знаетъ объ участи своего отца, что для ея спокойствія считали нужнымъ все скрывать отъ нея, по крайней мр, до той поры, когда она, съ годами, лучше пойметъ жизнь, старый бандитъ вытянулъ губы, но не сказалъ ни слова.

Сильвіо задумался.

— Оставайся ужинать съ нами,— сказалъ онъ вдругъ.— Я скажу, что ты…

— Эфизіо Пачисъ. Это имя уже не разъ служило и еще можетъ послужить.

— Останься ужинать,— настаивалъ профессоръ.

— Благодарю, Мавръ меня ждетъ.

— Какой Мавръ?

— Я-жь теб сказалъ — мои лошадь. Я привязалъ ее и оливковомъ лсу, на Логу-Ленто… Правда, веревка длинна, трава тамъ есть, а Бригадиръ ему для компаніи…

— Какой Бригадиръ?

— Моя сабака.

— Оставайся ужинать,— еще разъ повторилъ Сильвіо.

— А почему-жъ бы и не ужинать?— весело вскричалъ бандитъ.— Не искушай! Я, пожалуй, останусь.

— Такъ дло ршенное?

— Никто не знаетъ кто я?

— Кром слугъ, вс знаютъ,— отвчалъ, смясь, Сильвіо.

— Я двочку напугаю.

— И двочка ничего не знаетъ.

Бандитъ еще колебался. Искушеніе было великое, заманчивое — сидть за накрытымъ столомъ, ужинать въ ярко-освщенной зал, противъ прекрасной синьоры, за разговорами, за виномъ позабыть собственную нищету… Сильвіо понялъ это изъ его взгляда, взялъ его подъ руку и сказалъ ршительно:

— Ну, кончено! Ты остаешься.

— Еще не кончено,— возразилъ, красня, Лиса.

— Такъ скоре ршай! Остаешься?

— Какъ Богъ святъ, остаюсь! Только, погоди, дай мн собрать мой багажъ… Вдь, кто знаетъ…

Онъ захватилъ пистолетъ и азбуку, остававшіеся на стол сунулъ ихъ въ карманъ и пошелъ за Сильвіо.

Проходя корридоромъ въ столовую, откуда изъ стеклянной двери лился веселый свтъ, ‘страшный человкъ’ ступалъ осторожно, будто сконфуженный ребенокъ, но онъ тотчасъ же оправился, какъ только вошелъ въ освщенную залу, затмъ онъ остановился на порог, снялъ колпакъ и сказалъ съ достоинствомъ:

— Желаю всмъ здоровья и радости!

Казимо подошелъ къ бандиту и пожалъ протянутую имъ руку.

— Онъ ужинаетъ съ нами, — сказалъ Сильвіо.— Еще приборъ,— приказалъ онъ субретк.

Лиса, между тмъ, подалъ руку Беатриче, и такъ какъ она уже знала сардинскій обычай, то сейчасъ же пожала ее.

— Добро пожаловать гостю!

— Радъ видть хозяйку!— отвчалъ бандитъ, глядя ей въ глаза.— А гд же двочка?

Анджела пряталась въ тни, въ углубленіи окна, и, услышавъ, что говорятъ о ней, спрятала что-то въ карманъ.

— Анджела!— сказалъ Лиса.

Его голосъ дрогнулъ. Анджела подошла, поднявъ голову, хорошенькая, смлая, и подала руку бандиту.

— Добро пожаловать!— сказала и она.

Она смотрла ‘совсмъ дамочкой’.

— Радъ видть!— повторилъ бандитъ.— Который ей годъ?— обратился онъ къ Сильвіо.

Анджела отвтила сама:

— Почти тринадцать..

— Да… да, теб почти тринадцать. А меня не помнишь?

Анджел не нравилось, что ей говорили ты, но она покорялась. Въ Сардиніи, кажется, вс сговорились задвать ея самолюбіе: вс говорили съ ней такъ странно, нецеремонно.

— Постойте,— сказала она,— кажется, помню, но я была маленькая…

— На рукахъ тебя носилъ, на спин носилъ,— продолжалъ Лиса, едва выговаривая слова и не сводя глазъ съ личика двочки, напоминавшаго далекій образъ другой женщины.— Я почему на тебя гляжу? Точно передо мною твоя мать… Скажи, не хочешь ли меня поцловать?

— Почему же не поцловать?— отвчала Анджела и чмокнула его въ бородатое лицо.

— Это не мн!— вырвалось у бандита.— Нтъ, теперь ты поцлуй меня… У меня дтей нтъ и меня вс ребята цлуютъ.

— Я еще поцлую, но я не ребенокъ,— возразила Анджела.

— Правда твоя, ты не ребенокъ,— повторилъ бандитъ, продолжая глядть на нее.

Лиса больше не смущался.

Стоило ему разговориться, и онъ легко находилъ и разсказы, и шутки. Онъ зналъ всю Галлуру, всю Англону, всю армію пшихъ и конныхъ карабинеровъ. Беатриче въ первый разъ видла человка такого склада и вызывала его на откровенность, поддерживая въ себ новое, пріятное волненіе. Продолжая выдавать себя за Эфизіо Пачисъ, бандитъ разсказывалъ собственную жизнь, внимательность женщины льстила ему. Разъ онъ назвалъ даже свое настоящее имя.

— Лиса!— вскричала Беатриче.— А вы знаете Лису?

— Немножко,— отвчалъ, улыбаясь, бандитъ.

— Каковъ онъ? Разскажите о немъ,— сказала графиня.

— Лиса,— продолжалъ бандитъ, — вотъ такой, какъ я: маленькій, худой, сморщенный. И ничуть не страшенъ. Зла никогда никому не сдлалъ, только защищается. Хорошенькихъ женщинъ онъ любитъ. Если бы карабинеры оставили его въ поко, онъ, старикъ, вотъ съ такой сдою бородой, какъ моя, въ капуцины бы не пошелъ, а взялъ бы за себя замужъ двку красивую, но глупенькую…

— Почему же глупенькую?

— Красавиц идти за свободнаго, на что тутъ умъ?… Что-жь? Разв не правда?

— Правда!— вскричала, смясь, Беатриче.

— Правда!— подтвердилъ Козимо.

Сильвіо промолчалъ, Анджела, не сводя глазъ съ бандита, не поняла ничего.

Ужинъ былъ веселъ. За десертомъ подали верначчіа, но бандитъ только обмочилъ усы, снялъ колпакъ и, обращаясь къ хозяйк съ деревенской учтивостью, достойной пастушескихъ временъ, началъ стихи, по-сардински:

Nadu m’ana cosas mannas…

Вс захлопали импровизатору. Онъ растерялся.

— Дальше, дальше!— кричала Беатриче.— Я ничего не понимаю, но мн очень нравится. Дальше, синьоръ Эфизіо!

‘Синьоръ Эфизіо’ прислушивался, оборотясь къ окну.

— Это окно на дорогу?— спросилъ онъ спокойно.

— Да.

Онъ еще послушалъ среди напряженнаго молчанія и потомъ засмялся.

— Мн послышалось, что залаяла собака.

— Здсь нтъ собакъ,— возразилъ Чеккино, подходя къ окну,— и на дорог никого.

— Покорно благодарю, Чеккино,— сказалъ бандитъ.

Держа въ одной рук колпакъ, въ другой стаканъ, онъ опять обратился въ графин:

Nadu m’ana cosas mannas

De tua belesa e buntade…

Como per no m’ingannas.

Хитрецъ опять пріостановился, будто ожидая вдохновенія.

— Что это значитъ?— спросила Беатриче у Сильвіо.

— Это значитъ: ‘Мн хвалили твою красоту и доброту, я вижу, что не обманули‘,— объяснилъ Сильвіо.

Эффектъ былъ достигнутъ. Лиса замтилъ на лиц графини ту неловкость, когда люди боятся, что другъ сдлаетъ или скажетъ пошлость, и закончилъ граціозно:

Chi ses bella gi lu ido,

Echi ses bona gi l’isco,

De s’oju mon mi fido!

Анджела захлопала первая. Эта маленькая сцена смутно напомнила ей, какъ она, ребенкомъ, бывала на крестьянскихъ праздникахъ, гд состязались пвцы, а она награждала поцлуями и побдителей, и побжденныхъ.

— А это что значитъ?— спросила Беатриче.

— ‘Что ты красавица — я вижу, что ты добра — я знаю, врю глазамъ моимъ’, — перевелъ Сильвіо.

— Благодарю.

Но Лиса больше ни на что не обращалъ вниманія, едва отхлебнувъ изъ стакана, онъ поставилъ его на столъ и прислушивался. На этотъ разъ не было сомннія: около дома лаяла собака.

— Это Бригадиръ,— сказалъ бандитъ какъ будто самому себ, спокойно всталъ и подалъ руку графин.— А nos bidere!— сказалъ онъ шутя, и перевелъ: ‘До свиданія!’ Затмъ онъ поцловалъ Анджелу, а, выходя, весело толкнулъ Чеккино, который, самъ не зная почему, началъ удивляться этому человку.

Чрезъ Аннету поэтическая извстность бандита достигла кухни. Амброджіо, Пантамо и Джіованни случайно были на крыльц и видли, какъ вышелъ странный человкъ (котораго никто не видлъ, когда онъ вошелъ), такъ неожиданно приглашенный ужинать съ господами. Собака металась на улиц, Аннета уговаривала и успокоивала ее сквозь двери, увряя, что ‘хозяинъ’ сейчасъ придетъ, и затмъ обращалась къ своему другу Пантамо съ замчаніемъ, какъ умны бываютъ собаки.

Лиса не волновался и не спшилъ, въ корридор онъ остановилъ Козимо и Сильвіо.

— Мы ничего не ршили. Бросьте на почту записочку на имя Эфизіо Пачисъ, когда назначите день.

— Это напрасно,— возразилъ Козимо.— Зачмъ еще мшкать? Чрезъ недлю.

— Въ будущій четвергъ,— подтвердилъ Сильвіо,— мы будемъ въ Темпіо, въ дом патера Эммануила.

— Въ будущій четвергъ, въ Темпіо, въ домъ патера Эммануилу придетъ другъ, захватитъ васъ и проводитъ до стаццо,— сказалъ бандитъ.— Жаль, мн нельзя будетъ придти. A nos bidere!

Онъ обнялся съ Сильвіо, тотъ хотлъ еще немного проводить его, но Лиса заставилъ его остаться и повторилъ:

— А nos bidere!

Амброджіо отворилъ дверь, собака ворвалась въ корридоръ.

— Тише, Бригадиръ!— приказалъ бандитъ.

Бригадиръ замолчалъ, старикъ еще разъ простился, запахнулъ плотне свой кафтанъ, надвинулъ капишонъ на голову и спокойно сошелъ съ крыльца на улицу. Козимо и Сильвіо смотрли ему вслдъ. Лиса нсколько времени шелъ по дорог, собака слдовала за нимъ по пятамъ. У стны, окружавшей еще необработанную землю, онъ взялъ собаку за шею, перекинулъ ее на другую сторону, потомъ перескочилъ самъ и чрезъ нсколько минутъ исчезъ въ темномъ пол.

— Мы не знаемъ, что еще можетъ случиться,— сказалъ Козимо.— Онъ, казалось, былъ покоенъ и увренъ въ себ. Но, все-таки, не мшаетъ, чтобъ никто не говорилъ о нашемъ ныншнемъ гост.

— Это правда,— сказалъ Сильвіо.

— Друзья,— сказалъ графъ, войдя въ кухню, — никто изъ васъ невидалъ человка, который сейчасъ вышелъ, никто изъ васъ не знаетъ, что у насъ сегодня ужиналъ пастухъ. Прошу васъ помнить это.

Онъ только и сказалъ, но этого было достаточно.

Въ кухн убирали медленно. Но весь остатокъ вечера вс умы были заняты этимъ косматымъ человкомъ.

— Гд Анджела?— спросилъ Козимо, найдя жену одну въ столовой.

Анджела была въ своей бленькой комнатк.

Стоя предъ своимъ письменнымъ столомъ, она наскоро, крадучись, перечитывала странички, писанныя ею самою въ новенькой переплетенной тетради. Дочитавъ до конца, она оглянулась на дверь, боясь, что увидятъ, вынула изъ кармана маленькую блдную фотографію, посмотрла на нее, наклонилась надъ тетрадью и начала писать своимъ прекраснымъ почеркомъ:

’10 мая.— Не онъ! Мученіе начинается снова! Боже мой, какъ я…’

Пламя свчи, къ которой она слишкомъ близко подвинулась, коснулось ея волосъ. Анджела слегка вскрикнула отъ страха и, забывъ тетрадь, бросилась со свчкой смотрться въ зеркало. Съ радостью убдилась она, что пострадалъ только одинъ волосокъ, непокорный гребню.

Она серьзно возвратилась къ письменному столу, отодвинула свчу подальше и дописала начатую фразу:

— ‘Боже мой! какъ я несчастна!…’.

IV.

Начало дневника Анджелы восходило не къ особенно отдаленнымъ временамъ. Какъ сама она признавалась на первой страниц, она ‘сдлала непростительную вину, проведя столько лтъ въ школ и ни разу не бросивъ взора въ глубину своего сердца.’ Теперь ей хотлось бы припомнить день за днемъ надежды, отъ которыхъ она перешла къ разочарованію и отчаянію, со ступеньки на ступеньку, отъ перваго наказанія директриссы къ роли въ какой-то моральной комедійки, къ роману, прочитанному тайкомъ, къ первой мечт о любви, къ первой исповди. По виновной, пагубной небрежности, все это теперь ужь отошло — и радости и скорби — она могла вообще сказать, что судьба скупо отмрила ей радости. ‘Но,— спрашивала Анджела,— не общая ли это участь? Да! жизнь — борьба и въ ней должно побдить или умереть! Побдить или умереть!… Смерть… О, смерть!…’ Мысль о могил ее не страшила. Съ первой страницы Анджела была готова умереть, у нея было предчувствіе: ей не долго жить, тайный голосъ говорилъ, что ей не вкусить и тхъ немногихъ радостей, которыя достаются въ удлъ человчеству. Что нужды! Она принимала свою судьбу, она, какъ мученица, шла ей на встрчу, записывая всякій вечеръ въ эту тетрадь повсть своего дня… И настанетъ день (майское утро), настанетъ ея послдній часъ, она прикажетъ принести на свою смертную постель эту тетрадь, эту повренную своей недолгой жизни… и тогда… Анджела хорошенько не знала, что сдлаетъ тогда, но ужь, конечно, нчто такое, отъ чего вс присутствующіе зальются слезами. Принявъ твердое ршеніе и объяснивъ себ его основаніе, Анджела перевернула страницу и начала свой дневникъ.

1 апрля.

Джіованнина и Джельтруда держали пари, что я надну вязаное кружево, но я не надла, он хотли заставить меня идти къ директрисс и въ пріемную, но я не пошла. День прошелъ, Джіованнина и Джельтруда проиграли пари.

Я общала себ написать исторію моей жизни. Вотъ она.

Я родилась на остров Сардиніи, въ Сассари, мою мать звали Беббія, но я ея не знала, она умерла чрезъ нсколько дней посл моего рожденія. Вс говорили мн, что она была очень хороша собою, что у нея были большіе черные глаза и маленькій ротикъ. У меня нтъ ея портрета, но, помню, мн показывали картинку, похожую на мою мать, говорятъ также, будто я на нее похожа. Какъ это можетъ быть, если я не красавица?

Помню еще мою бабушку. И бабушка была хороша собою, но все тайкомъ плакала, и когда брала меня на руки, чтобъ поцловать, я всегда видла слезы на ея покраснвшихъ глазахъ. Она умерла. Я осталась одна въ мір, одна съ дядей Сильвіо, братомъ моего отца.

Отецъ мой!… Гд мой отецъ? Зачмъ никогда не пришелъ онъ обнять свою дочь, дать ей силу выносить эту жизнь? Страшная тайна окружаетъ существованіе виновника дней моихъ. Никто не говорилъ мн о немъ, никто не говоритъ никогда. Только, бывало, бабушка всякій вечеръ передъ сномъ приказывала: ‘Молись за своего бднаго отца, онъ несчастенъ’. Бабушка умерла и никто больше не приказываетъ мн молиться за отца, но я сама его не забываю.

Господи Боже, Теб поручаю моего отца! Его зовутъ Джіорджіо Бони, онъ скиталецъ и несчастенъ…

Сердце говоритъ мн, что онъ еще не умеръ, еще мн не сказали: ‘плачь, ты — сирота!’ Но если онъ живъ, почему не является, почему не пишетъ? Я попробовала спросить дядю Сильвіо, но онъ не хотлъ отвчать, онъ, можетъ быть, думаетъ, что я слишкомъ молода. Но я выскажу ему, что жестоко скрывать отъ дочери участь отца, я заставлю его сказать мн…

Часы занятій кончены, сейчасъ идемъ ужинать и спать. До завтра.

2 апрля.

Въ теченіе дня не случилось ничего важнаго. Продолжаю исторію моей бдной жизни, простой жизни, въ которой таится мучительная скорбь.

Бабушка умерла, дядя Сильвіо повезъ меня въ Миланъ. У насъ тамъ были родные: бабка-графиня, сестра моей бабушки. Она не понравилась мн. Странная женщина! Все спрашиваетъ такія вещи, на которыя не знаешь, что отвчать. Она очень богата, у нея великолпный домъ, къ ней здятъ на вечера вс миланскія синьоры, пьютъ чай, играютъ на фортепіано, иногда танцуютъ. Но теперь уже давно не бываетъ никого, графиня больна и, говорятъ, собирается умереть. Дядя-графъ — сынъ графини Вероники, онъ рдко веселъ, но добрый и мн нравится. Его жена — графиня Беатриче, тетя Беатриче, но она не хочетъ, чтобъ я ее звала ни графиней, ни теткой. Я зову ее — Биче. Она мой лучшій другъ. Она всегда смется, потому что счастлива, а я… мое сердце растерзано.

Кажется, Биче что-то знаетъ о моемъ отц, можетъ быть, ей запретили говорить о немъ со мною.

Джельтруда и Джіованнина заплатили мн пари. Джельтруда дала мн хорошенькую картинку, а Джіованнина серебряное колечко. Это колечко — память одной ея подруги, я потому и не хотла его брать, но Джіованнина сказала, что эта подруга ухала и теперь она о ней больше не думаетъ. Кажется, и картинка Джельтруды тоже сувениръ подруги, которая… ухала!

3 апрля.

Сегодня мн исполнилось двнадцать лтъ и семь мсяцевъ… Еще пять мсяцевъ и будетъ тринадцать — роковое число… У меня есть предчувствіе, я слышу голосъ, который твердитъ мн, что въ тринадцать лтъ я должна умереть. Но почему я все думаю о смерти? Можетъ быть, потому, что очень больна старая графиня, се сегодня причащали. Ко мн приходилъ дядя Сильвіо и сказалъ, что нтъ надежды. Вечеромъ надо будетъ помолиться за душу графини.

4 апрля.

Бабушка-графиня скончалась. Я оставляю школу и ду въ Сардинію. Отецъ! мн кажется, будто я иду теб на встрчу! Никто не говорилъ мн о теб, но, я уврена, я тебя узнаю, сердце не обманывается и, къ тому же, у меня есть твой портретъ.

Я была еще крошкой, когда бабушка показала мн портретъ отца, она берегла его въ книг. Когда она умерла, я вынула портретъ и взяла. Съ тхъ поръ я не разстаюсь съ нимъ. Вотъ онъ и теперь передо мною, смотрю и спрашиваю: какая страшная тайна разлучаетъ его съ дочерью? Отецъ худъ, усы, борода, большіе глаза… Какъ онъ блденъ! Но, можетъ быть, выцвла фотографія?

7 апрля, въ открытомъ мор.

Между волнами и небомъ! Еще виднется вдали узкая черточка берега, но скоро и она исчезнетъ.

Поздно ночью.

Я забыла сказать, что съ нами детъ тло графини Вероники, она желала быть погребенной въ Сардиніи и мы веземъ ее хоронить. Показались дельфины, у нихъ черныя морды, они пускаютъ кверху воду фонтанами. Одинъ матросъ сказалъ мн, что это добрыя твари, безвредныя. Солнце заходитъ. Какъ сть хочется! Я спросила матроса, когда совсмъ не будетъ видно земли, онъ отвчалъ, что она все будетъ видна. Досадно. Мн бы хотлось хоть часъ одинъ видть только небо и воду. Я сказала объ этомъ Беатриче, она засмялась и назвала меня причудницей. Биче не понимаетъ моихъ чувствъ, она не такая женщина. Но она такъ добра и такъ мило смется… Надо пожалть о ней.

8 апрля.

Мы въ Сассари. Многіе уже приходили къ намъ, но онъ не приходилъ. Однако, я чувствую, что онъ близко. Въ Порто-Торресъ какой-то человкъ въ капишон заговорилъ со мною, я не понимала ни слова, потому что забрала себ въ голову, будто это мой отецъ. Потомъ я разглядла: это былъ нищій, весь въ лихорадк и просилъ у меня милостыни. Я ршилась побдить свое волненіе и ждать, что будетъ. Я покойне: я смирилась. Моя Сардинія мн нравится. И сардинцы мн тоже правятся, они не особенно любезны, скоре горды, называютъ меня синьорикки и въ глаза мн говорятъ, что я красавица. Подъ этимъ они разумютъ, что я сильна и здорова… Никто не знаетъ, что въ моей душ, никто не знаетъ, какъ я страдаю, даже когда смюсь, никто не знаетъ, какая рана тамъ, въ глубин…

9 апрля.

Сегодня дядя Сильвіо воротился сердитый изъ Муросъ. Что онъ длалъ въ Муросъ? Зачмъ здилъ? Я спросила его объ этомъ, но онъ не отвчалъ. Я нечаянно взошла въ залу, гд были онъ, графъ и Биче, и вс они вдругъ замолчали. Досадно мн это секретничанье. Что нейдетъ отецъ?

Анджела продолжала день за днемъ записывать въ своей тетради все, что случалось, описывала блый домикъ у Втряной Мельницы, въ который они перехали изъ города, описывала прелестную Проклятую Долину, домъ во Флоринасъ, палаццо въ Плоаге, частыя отсутствія дяди Сильвіо, его дурное расположеніе духа, пріздъ Амброджіо, Пантино и Джіованни. Она не скупилась на анализъ своихъ чувствованій, но, когда бывала принуждена признаться, что провела веселый день, что, вообще, ей жилось весело, что Сардинія — точно разнообразная книга, въ которой стоитъ только перевертывать страницы — и являются виды одинъ другаго прелестне, сцены одна другой занимательне,— тогда она записывала это, то обыкновенно ставила строчку точекъ и затмъ вопросъ:

‘Но счастлива ли я?’

Страшный вопросъ, на который, въ отвтъ, двочка ставила еще строчку точекъ.

10 мая Анджела писала въ своемъ дневник:

‘Пришелъ какой-то человкъ, спросилъ дядю и исчезъ. Я стояла у окна, имя намреніе посмотрть на него, когда онъ выйдетъ изъ дома, но онъ не вышелъ. Дядя Козимо, возвращаясь въ залу, былъ смущенъ. Что такое происходитъ? Что, если это онъ?

Поздне, вечеромъ.

‘Этотъ человкъ все тутъ, въ дом, должно быть, заперся къ комнат дяди Сильвіо, но у меня нтъ силъ убдиться…

Поздно ночью.

‘Не онъ! Мученіе начинается снова! Боже мой, какъ я несчастна!…’

V.

Поздка въ Темпіо, назначенная еще за недлю, не возбудила подозрній двушки, тмъ боле, что собирались хать и Беатриче, и графъ Козимо. Хотли осмотрть пастбище, которое думали купить, и условиться о продаж шерсти съ однимъ старикомъ — патріархомъ цлаго рода пастуховъ. Что намревались длать изъ козьей шерсти дядя профессоръ и дядя Козимо, Анджела не спрашивала. Они сказали, что именно теперь самое время стрижки, стало быть, Биче и она хали смотрть, какъ будутъ стричь овецъ и бить шерсть, что-жь оставаться дома однмъ?

Путешествіе до Темпіо не представило двумъ женщинамъ ничего особенно занимательнаго.

Къ вечеру пріхали въ Темпіо. Суровый видъ гранитнаго селенія, расположеннаго въ великолпныхъ горахъ Лимбары, произвелъ на Беатриче и Анджелу глубокое впечатлніе. Он были еще боле довольны, когда узнали, что пойдутъ не въ гостинницу, а въ приходскій домъ, и когда ихъ встртилъ не толстый, пузатый хозяинъ, а высокій, худощавый священникъ, настоящій горный проповдникъ, безъ вчнаго молитвенника въ рукахъ, смотрвшій людямъ прямо въ лицо живыми, ясными глазами изъ-подъ густыхъ бровей.

Отецъ Эммануилъ сказалъ прізжимъ, что его домъ — единственный во всемъ Темпіо, гд можетъ синьора провести ночь, что онъ предоставляетъ его весь къ услугамъ гостей и жалетъ только, что не зналъ заране, чтобъ немножко поубраться, впрочемъ, будетъ все необходимое.

Отецъ Эммануилъ былъ уроженецъ Галлуры, изъ рода честныхъ, гордыхъ и полныхъ воображенія лимбарскихъ пастуховъ, посл многихъ лтъ священства, ему, казалось, все еще было трудно приспособиться къ своему положенію ‘пастыря душъ’. Его домъ былъ скоре домъ охотника, а не духовнаго лица. Во всхъ углахъ — ружья, старинныя сардинскія, длинныя, кремневыя, я сардинскія новйшія съ короткими стволами, карабины-двустволки, пистолеты большіе и маленькіе, шпаги и сабли висли въ изголовьяхъ постелей, рядомъ съ изображеніями Мадонны, убранными вышиваньями монахинь.

Посл ужина отецъ Эммануилъ отворилъ комнаты, назначенныя гостямъ. Изумленнымъ взорамъ Беатриче я Анджелы представились постели, висящія между небомъ и землей и на которыя предстояло прыгать, сотворивъ молитву. Отецъ Эммануилъ былъ человкъ внимательный, онъ лишь слегка спросилъ за ужиномъ о привычкахъ прізжихъ, но было ясно, что для него довольно и двухъ словъ.

Было уже поздно. Беатриче и Анджела ушли въ свою комнату. Видя, что нтъ никого, Сильвіо и Козимо переглянулись. Тогда отецъ Эммануилъ ударилъ себя по лбу, вспомнивъ, что утромъ приходилъ Чичито-Скано и просилъ предупредить ‘гостей’, когда они прідутъ, что завтра на зар онъ непремнно придетъ проводить ихъ въ стаццо.

— Хотите посмотрть, что такое стаццо?— опросилъ священникъ, и, не дожидаясь отвта, прибавилъ, что теперь тамъ особенно весело: начинаютъ стричь овецъ и бить шерсть, а при этомъ пастухи обыкновенно угощаются, пьютъ и поютъ.

Больше онъ ничего не сказалъ. Гости разошлись, много смялись, влзая на постели, и скоро заснули.

Пантамо бросился на полураскатанную цыновку, служившую и постелью, и изголовьемъ.

Отецъ Эммануилъ обошелъ домъ, заперъ вс двери и окна, удалился въ свою комнату и закурилъ длинную трубку отличнаго контрабанднаго табаку, затмъ онъ легъ и задулъ свчу.

На зар всхъ разбудилъ стукъ въ ворота. Пришелъ Чичито-Скано.

Эта ‘жертва’ Маріи-Антоніи еще носила правую руку на перевязк, дикарка-двушка, защищаясь слишкомъ усердно, рисковала на вкъ изуродовать своего поклонника, но Чичито-Скано не унывалъ и не особенно страдалъ отъ раны. Отецъ Эммануилъ, хмуря свои густыя брови, сказалъ шутливо-строго, что молодой человкъ носитъ перевязку затмъ, чтобы, внчаясь, помнить грхъ свой, и даже не пойдетъ въ стаццо смотрть шерстобитье.

Между тмъ, Чичато и другіе домашніе прилаживали за сдлами двухъ черныхъ лошадокъ мшки съ сномъ для синьоръ.

Графъ Козимо никогда не зжалъ верхомъ съ дамой на сдл, а потому не отвчалъ за безопасность своей жены или Анджелы, слдовательно, было необходимо распорядиться иначе: Чичито-Скано взялся довезти двочку, а Сильвіо — Беатриче, Козимо оставалось усадить амазонокъ и самому вспрыгнуть на сдло.

Отецъ Эммануилъ махнулъ имъ рукою, прощаясь, съ своего порога и три лошадки понеслись.

Долго хали они среди прелестнйшей природы, перезжая въ бродъ ручьи, образовавшіеся изъ снговъ, накопленныхъ на высотахъ Лимбары, которыя поднимались, сіяющія, въ розовомъ туман зари.

Сильвіо побдилъ странное впечатлніе, которое испыталъ, когда его обхватила рука подруги. Теперь онъ чувствовалъ эти невинныя объятія, но когда, во время спуска подъ гору, на него слегка наклонилась подруга, онъ ощутилъ не волненіе, а только заботу, какую-то дружескую благодарность. Онъ сдлался разговорчивъ, не оборачиваясь и крича на-втеръ, онъ объяснялъ Беатриче свойства этой каменистой галлурской почвы, плодородной до того, что она производить и виноградъ, и дубъ, и черешни, лучшіе во всей вселенной.

— Черешни!— смясь, дразнила Беатриче, и профессоръ отваживался до того, что оглядывался на свою даму и шутливо хлопалъ по блой ручк, которая хваталась за его пальто.

Когда, услыша смхъ, подъзжалъ Козимо, Сильвіо хотлось бросить поводья, обнять друга и сказать… что природа хороша, какъ невста, а майское утро пышно, какъ свадебный праздникъ.

Часа черезъ два зды, при възд въ дубовый лсокъ, вс три всадника собрались и Чичито-Скано объяснилъ, что этотъ лсъ принадлежитъ округу Альцагена, въ которомъ много большихъ и маленькихъ стаццо, а между ними и стаццо Длиннаго Джіанандреа.

— Это кто же, Длинный Джіанандреа?

Чичито-Скано сказалъ, что Длинный Джіанандреа — родоначальникъ богатаго семейства пастуховъ, что они вс, мужчины и женщины, живутъ въ большомъ дом — каменномъ, какихъ кругомъ немного. Джіанандреа — отецъ Маріанджелы, Гаино, Мауриціо. Бастіаны и Николетты. Четверо старшихъ живутъ уже семьями и у нихъ есть дти. Только Николетта, Длинная Николетта. меньшая дочь — вылитый портретъ отца! Она одна не замужемъ. Но скоро и ей мужъ найдется. По секрету: Джіанъ-Мартино, самый маленькій пастушонокъ въ округ, но смлый малый,— что трудно достать, то ему и нужно,— Джіанъ-Мартино забралъ себ въ голову достать Николетту. Двка смется, да не долго ей придется смяться. Извстно, людей мряютъ не по росту.

Въхавъ въ лсъ, путники почти простились со свтомъ: такъ была сплошна въ немъ листва и развсисты втви. Лисицы и зайцы выскакивали изъ-подъ ногъ у лошадей. Чичито-Скано очень бы охотно спустилъ зарядъ-другой, но первая ласка будущей невсты поставила его въ такое положеніе, что пришлось оставить оружіе дома и путешествовать… какъ семинаристъ!

Анджела была этимъ очень довольна и не скрывала своего удовольствія. Ей казалось, что если Чичито-Скано станетъ стрлять по зайцамъ и лисицамъ, ей будетъ трудно зажать себ уши, не свалившись съ лошади.

Воображеніе Сильвіо шалило дорогой. Но при мысли, что сейчасъ увидитъ брата, Сильвіо раскаялся въ своей разсянности. То же ожиданіе заставило забиться сердце Козимо и Беатриче. Одна Анджела, ничего не подозрвая, два раза переспросила, какія это растенія, вс въ блыхъ цвточкахъ, ей никто не отвчалъ.

— Дядя Сильвіо, что это за цвты?— приставала двочка, думая, что Чичито-Скано не знаетъ.

— Чечевица,— отвчалъ Чичито, будто съ просонокъ.

Сильвіо былъ совсмъ не въ состояніи отвчать, когда прозжали мимо живой изгороди, окружавшей овчарню, ему послышался стонъ…

VI.

Чрезъ минуту, издали, съ громкимъ лаемъ, мчалась стая собакъ. Анджела и Беатриче немножко испугались, чтобъ эти зври, скача кругомъ, не схватили ихъ за ноги, но собаки еще не добжали, когда ихъ остановили свистомъ. Лаять он не унимались, пока изъ-за изгороди не выбжалъ мальчишка и не погнался за ними, бросая въ нихъ каменьями. Псы замолкли и, не дожидаясь новаго нападенія юнаго героя, бгомъ воротились въ стаццо, тамъ ихъ пинками обратили къ боле мирному настроенію и они, вмст съ пастухами, приготовились въ пріему прізжихъ.

Собралось человкъ двадцать домашнихъ Длиннаго Джіанандреа. У мужчинъ были ружья и они, казалось, хотли салютовать гостямъ выстрлами на воздухъ, но увидя, что Анджела заткнула уши пальцами, Джіанандреа приказалъ своимъ не поднимать шума и любезно подошелъ къ дамамъ, чтобы помочь имъ сойти съ лошадей.

— Добро пожаловать, дорогая гостья,— повторилъ онъ, подставляя, руки Беатриче, которая безстрашно въ нихъ бросилась.

Старикъ улыбался ей ласково, отечески, и пошелъ также они мать Анджелу.

— Эту-то ужь я поцлую!— сказалъ онъ и точно поцловала ее въ головку.

Анджел было весело, она граціозно покорилась и, къ тому же, какъ противиться? Можетъ быть, ея назначеніе въ Сардиніи давать себя всмъ цловать. Джіанандреа подалъ примръ, за нимъ подошли женщины, Анджела всхъ перецловала. Марія-Анджела была красавица, съ черными, какъ уголь, глазами, у Бастіаны былъ маленькій ротикъ, прелестные зубки и открытая привтливая улыбка, Николетта была высока и стройна, какъ елочка, губы ея были очень тонки, но она была такая нжно блдная, а глаза ея имли такой ясной, глубокій, добрый взглядъ.

Въ кружк дочерей Джіанандреа и другихъ женщинъ явилась вдругъ Марія-Антонія, гордая Марія-Антонія — римская статуя, изсченная изъ гранита Лимбары. Она наградила улыбкой своего возлюбленнаго, но взглядомъ повелла ему не подходить. Чичито-Скано понялъ и вмшался въ толпу.

Лошадей разсдлали, маленькій пастухъ отвелъ ихъ и привязалъ къ деревьямъ, на длинной веревк, чтобы они могли позабавиться, пощипать травки, покуда дадутъ имъ овса. Сильвіо и Козимо тоже обнялись съ Джіанандреа и обошли весь кругъ, пожимая всмъ руки. Подавая правую, пастухи лвой рукой прикасались къ колпаку, повторяя: ‘добро пожаловать!’ Потомъ Джіанандреа попросилъ дамъ войти въ стаццо и отдохнуть, покуда приготовятъ что-нибудь позавтракать.

— Домъ тсенъ, но сердце широко, — сказалъ онъ торжественно.

Сильвіо однимъ взглядомъ убдился, что брата тутъ не было. Онъ пропустивъ вслдъ за Джіанандреа своихъ спутниковъ и остался на площадк предъ домомъ. Пастухи развели нсколько костровъ и жарили, повертывая на деревянныхъ шестахъ, кто поросенка, кто цлаго козленка.

Сильвіо спрашивалъ себя, не слишкомъ ли необдуманно они устроили эту поздку?

Въ самомъ дл, съ того вечера, какъ лай собаки вызвалъ его изъ дома Козимо, Лиса не далъ о себ никакой всти. Между тмъ, отецъ Эммануилъ былъ предупрежденъ о прізд гостей и Чичито-Скано чмъ свтъ привелъ лошадей. Напрасно Сильвіо не отвелъ въ сторону, не разспросилъ Чичито… Но о чемъ разспрашивать? Если Чичито не подавалъ вида, что знаетъ что-нибудь, слдовательно, не считалъ этого нужнымъ. Но не было сомннія, что Чичито повиновался приказаніямъ бандита.

— Вы — профессоръ?— спросила молодая женщина, загораживая ему дорогу у двери дома.— Я Марія-Антонія, — сказала она и понизила голосъ.— Братъ тутъ, не далеко, въ хижин, и ждетъ васъ. Хотите идти къ нему?

— Пойдемте,— выговорилъ Сильвіо.

Они пошли. Чичито-Скано показался въ дверяхъ, но не посмлъ пойти за ними.

— Каковъ онъ?— спросилъ съ безпокойствомъ Сильвіо.

— Вчера ему было лучше, но ночью онъ не сомкнулъ глазъ и теперь ему хуже прежняго.

Марія-Антонія ничего больше не сказала и пошла быстре, опередивъ своего спутника. Чрезъ нсколько минутъ она указала на группу молодыхъ дубовъ и спросила:

— Вы войдете… или мн предупредить его?

Сильвіо почувствовалъ себя дурно, прислонился къ дереву и сдлалъ ей знакъ идти впередъ… Но чей-то голосъ, проникнувшій ему до сердца, произнесъ близко:

— Не робй!

— Братъ!— вскричалъ Сильвіо.

Марія-Антонія услышала этотъ крикъ, остановилась и смотрла, въ слезахъ… А вдали остановился и смотрлъ какой-то человкъ, верхомъ…

Двушка обжала большой кругъ и понесла старому Лис свои слезы.

Сильвіо рыдалъ на груди брата. Тотъ выждалъ нсколько минутъ и отклонилъ его.

— Смотри, что со мной сдлало горе,— сказалъ онъ.— Я ужь больше не плачу.

— Джіорджіо!— повторялъ Сильвіо, глядя въ это худое, измученное лицо.— Ты скажи, какъ твое здоровье?— спросилъ онъ, не зная, что сказать и боясь выказать всю свою жалость.

— Здоровье — ничего,— отвчалъ Джіорджіо,— но я старъ. Недавно мн казалось, что я умру, и прощался съ жизнью… Я молилъ Бога лишь о томъ, чтобы онъ далъ мн возможность увидть дочь, увидть брата, увидть землю, гд я родился, и тогда пусть настаетъ мой послдній часъ!… Я засталъ васъ всхъ, я живъ… не смю жаловаться. Богъ милосердъ!

Сильвіо, между тмъ, старался узнать своего прежняго Джіорджіо въ этомъ пастух, въ этомъ несчастномъ, въ этомъ бандит.

Джіорджіо не было еще сорока лтъ, но его когда-то черная борода, закрывавшая половину лица, уже была не черная, сдые волосы кольцами подали на шею. На немъ былъ длинный колпакъ, холщевая рубашка съ толстыми серебряными филигранными пуговицами, зеленая бархатная потертая куртка, грубый кафтанъ, панталоны съ широкими складками, чулки, гетры и толстые башмаки съ острыми концами. Никто не узналъ бы въ немъ смлаго красавца,мужа Беббіи.

— Я вижу, ты удивляешься той перемн, которая произошла во мн,— сказалъ Джіорджіо.— Даже взглядъ мой перемнился. Да, столько страшныхъ дней видли мои глаза, столько ночей они не смыкались, что врядъ ли могутъ смотрть попрежнему! И ты перемнился,— прибавилъ онъ, вглядываясь въ брата,— и у тебя на лиц горе.

Марія-Антонія тмъ временемъ извстила Лису. Онъ подъхалъ и тихонько сошелъ съ лошади. Джіорджіо услышалъ.

— Здравствуй,— сказалъ онъ.

— Здравствуй, — отвчалъ бандитъ, затмъ онъ привязалъ лошадь и ласкалъ Бригадира.

— Братъ,— продолжалъ Джіорджіо,— вчера у меня страшно болло сердце, я боялся, что пролежу сегодня весь день, глядя на Лимбару и думая о своемъ несчастіи… Оно огромне нашей гранитной горы. Но я приказалъ сердцу не болть хотя не на долго, и, видишь, сегодня здоровъ. Часа два назадъ, въ овчарн…

— Этотъ стонъ…— выговорилъ Сильвіо.

— Я застоналъ. Не стало терпнія дожидаться, я хотлъ видть васъ, хоть спрятавшись. Ты не знаешь, что значитъ прожить тринадцать лтъ вдали отъ всего дорогаго, и прожить осужденному! Боишься, что хорошіе люди злы на тебя, боишься, что въ сердцахъ братьевъ нтъ къ теб больше святаго чувства… Я хотлъ видть тебя, видть дочь, прочесть у васъ въ глазахъ, что вы не отвергнете бандита…

— Ты ее видлъ?— прервалъ Сильвіо, не отвчая на это торькое сомнніе.

— Видлъ! Точно она, моя милая мертвая! Видлъ и сказалъ Богу: ‘Господи, какую прелесть создалъ ты для другихъ!’

Сильвіо показался упрекъ въ этомъ слов, но братъ продолжалъ кротко,

— Никто никогда не говорилъ ей объ отц? Ты такъ написалъ мн и я отвчалъ, что такъ и нужно. Но, видишь ли, мн кажется, что сердце заболло у меня оттого, что… Имть дочь, обожать ее, какъ святыню, и знать, что она беззаботна, равнодушна ко мн, канъ къ чужому, и еще упрашивать всхъ, чтобъ скрывали отъ нея существоваваніе ея отца… Видишь ли, эта мысль понемногу убивала меня. Я самъ писалъ теб: ‘Сирота растетъ далеко отъ тни, которую бросаетъ несчастіе отца, не поминай, о немъ’… Но когда въ послднемъ письм ты сказалъ, что Анджела ничего не знаетъ, я понялъ, что сердце мн не повиновалось, и я надялся, что мое дитя меня любитъ… А теперь…

— Теперь?— повторилъ Сильвіо.

— Увижу ее, посижу съ нею. Найдите мн предлогъ ее поцловать… Найдете?.. Но пусть она ничего не знаетъ, такъ нужно.

Онъ опустилъ голову на грудь, но чрезъ минуту вдругъ оправился.

— Не знаю, можно ли мн будетъ оставаться въ Сардиніи, или еще придется бжать. Здсь меня никто не знаетъ, но положеніе мое безвыходное. Остаться я могу только подъ условіемъ, чтобъ никто не зналъ моего имени. Я не могу довриться Анджел, она — ребенокъ. Кто знаетъ? Еще, можетъ быть, полюбитъ меня, измнитъ себ какъ-нибудь. Лучше ужь пусть убиваетъ меня понемножку своимъ равнодушіемъ. А если придется бжать умирать въ Африку, зачмъ пробуждать въ дочери чувство, отъ котораго она будетъ навки несчастна?… Нтъ, нтъ! Я долго думалъ объ этомъ. Я ни о чемъ другомъ не думалъ въ эти послдніе, смертные дни. Я съумлъ скрыться, притвориться, никто меня не знаетъ здсь. Меня поняла одна Марія-Антонія и предъ нею я не могъ побдить себя, мн было необходимо видть на чьемъ-нибудь лиц отблескъ моихъ надеждъ… Пастухи зовутъ меня Эфизіо Пачисъ. Это имя одного бдняка въ Англон. Помнишь? Онъ пропалъ въ одну бурную ночь. Онъ былъ бденъ, но честенъ. Жена его, ты помнишь, цлые дни скиталась по берегу, все ждала, что море отдастъ ей трупъ ей мужа, и не врила, когда злые люди увряли ее, будто мужъ не утонулъ, а бжалъ въ Африку. Я взялъ его имя: оно мн не повредитъ.

— Ты ни на что не надешься?— спросилъ Сильвіо.

— Нтъ,— отвчалъ Джіорджіо, опуская голову.— Лиса многихъ спрашивалъ, въ мою пользу не находится ни одного свидтеля.

— Я найду!— вскричалъ Сильвіо.

— Братъ,— сказалъ отчаянно Джіорджіо,— адвокатъ говорилъ мн, что для перемны перваго приговора я долженъ самъ отдаться въ руки правосудія. Какъ ты посовтуешь?

Сильвіо не отвчалъ. Въ эту минуту послышался странный рзкій звукъ.

— Зовутъ!— вскричалъ весело Джіорджіо.— Завтракъ готовъ! Идемъ на праздникъ!

Лиса и Марія-Антонія, видя, что разговоръ между братьями конченъ, подошли имъ на встрчу.

— Хорошо ли дохалъ, профессоръ?— спросилъ бандитъ, пожимая руку Сильвіо и не дожидаясь отвта.— Я радъ. Вотъ Марія-Антонія, о которой я говорилъ. Злая двка! И слышатъ больше не хочетъ составить компанію старому Лис, лучше, говоритъ, пойду за молодаго мужа да нарожу ребятъ…

Марія-Антонія ударила его кулакомъ и затмъ попросила прощенія. Лиса, въ угоду ей, сдлался серьезенъ и оглянулся.

— Гд Бригадиръ? А, съ Мавромъ! Сюда, Бригадиръ! У Мавра травка на завтракъ подъ носомъ, а ты любишь козьи косточки.

Бригадиръ подбжалъ, махая хвостомъ.

— Что случилось въ тотъ вечеръ?— спросилъ Сильвіо.

— Да ничего. Два вора забрались въ оливникъ, а Бригадиръ прибжалъ мн доложить, полагая доставить мн этимъ удовольствіе. Нашелъ я пріятелей за работой: они ломали замокъ у сарайчика и хотли утащить немножко оливокъ, что было собрано за день, но лишь увидли меня, удрали съ пустыми руками.

Они уже были въ нсколькихъ шагахъ отъ стаццо. Молодой пастухъ продолжалъ трубить въ морскую трубу въ вид раковины, наполняя этимъ ревомъ окрестное пространство.

Джіорджіо остановился.

— Помни: меня зовутъ Эфизіо Пачисъ. Иди впередъ. Намъ лучше явиться порознь.

Сильвіо пошелъ впередъ, не возражая. Марія-Антонія, Лиса и мнимый Эфизіо слдовали за нимъ.

VII.

На двор былъ приготовленъ длиннйшій столъ изъ досокъ, примощенныхъ на козлы, который былъ покрытъ скатертями. Выведено было все, на чемъ только можно было сидть, а такъ какъ, все-таки, этого было мало, то нсколько пастуховъ катили къ столу крупные каменья.

Для прізжихъ, для стариковъ и для женщинъ было достаточно тарелокъ и стакановъ, молодежь довольствовалась однимъ стаканомъ на двоихъ, а то обходилась и безъ стакановъ, лишь бы доставало верначчіа въ общей фляжк. Изъ сосднихъ стаццо пришли пастухи и женщины, неся съ торжествомъ жареныхъ поросятъ и козлятъ, свжій сыръ, творогъ, всякое печенье и простоквашу. Съ своей стороны, Длинный Джіанандреа, чтобы съ честью принять гостей въ своемъ дом, не только закололъ теленка и съ утра наготовилъ цлый чанъ мичіураты {Мичіуратой называется въ Галлур кисловатое питье изъ немного свернувшагося молока съ примсью дрожжей для броженія.}, но изъ холодныхъ потоковъ Лимбары досталъ форелей, а съ моря — дорадъ, трильи и свжаго тунца. Были зайцы съ своихъ полей, утки съ рки, куропатки изъ ближняго лса, гд охотились, несмотря на запрещеніе, были вишни изъ дальнихъ садовъ и салатъ изъ темпійскихъ огородовъ. Были бутылки съ виномъ на стол, между обдающими, а на земл, въ ямкахъ, стояли еще бутылки, будто часовые, готовые сейчасъ прибыть на помощь, но главное войско было расположено вредъ окномъ дома, на гранитной скамь. Тамъ были вина изъ Сассари и Copco, крпкія изъ Темпіо, душистыя изъ Лаяузеи. Но необходимо оговориться, что это была только выставка: сардинцы, вообще, очень трезвы, большіе охотники до горной ключевой воды и упиваются только мичіуратой, веселыми разговорами, пснями и стихами.

Когда вс услись вокругъ стола, Джіанандреа привсталъ, приподнялъ колпакъ и пожелалъ всмъ хорошаго аппетита. Въ это время наблюдатель могъ бы замтить, что вс т, кому было не все равно, гд ни ссть, выбрали себ мста, которыхъ бы не промняли на другія. Напримръ, Читито-Скано очутился подл Маріи-Антоніи, а маленькій, удалой Джіанъ-Мартино, прибжавшій, по милости своихъ коротенькихъ ножекъ, послднимъ, посмивался надъ насмшками пріятелей и слъ рядышкомъ съ Николеттой.

Между Анджелой и Сильвіо осталось мсто.

— Кто здсь сядетъ?— спросила двочка.

— Я, если позволите,— отвчалъ дрогнувшій голосъ.

Анджела оглянулась и встртила блестящіе глаза и блдное лицо въ черныхъ волосахъ.

Джіорджіо почувствовалъ, что его схватила рука брата, напоминая о мужеств. Мужество нашлось. Онъ наклонилъ голову, ожидая, когда уймется біеніе сердца, потомъ хотлъ незамтно взглянуть на дочь, но она въ это время сама смотрла на него. Онъ смутился.

— Вамъ дурно?— спросила двочка.

— Нтъ, Анджела.

— Почему вы знаете мое имя?

— Оно у тебя на лиц написано,— отвчалъ несчастный.

Никто не удивился, что эта любезность завершилась поцлуемъ… За столомъ? Почему-жь нтъ? Анджела уже ничему не удивлялась, поблагодарила, стала сть и смотрла на другихъ.

Т немногіе, которые все знали, замирая слдили за этой маленькой сценой и вздохнули свободне… Лиса до тхъ поръ держался въ сторон, но тутъ подошелъ и онъ, слъ подл Маріи-Антоніи и началъ веселье куплетомъ.

Увидя его, никто изъ пирующихъ не удивился и не произнесъ его страшнаго имени. Въ отвтъ на его куплетецъ, одинъ изъ пастуховъ сейчасъ же переложилъ въ стихи пословицу, которая въ Галлур и, кажется, везд гласитъ одно: ‘голодное брюхо къ поэзіи глухо’

Завтракали весело. За дессертомъ, когда домашніе подали печенье и мичіурату, старикъ Джіанандреа также, наконецъ, хлбнулъ изъ собственной особенной фляжки и сказалъ привтствіе въ стихахъ Беатриче.

— Ну, пей и ты, и тоже скажи что-нибудь,— сказалъ онъ Лис, передавая ему фляжку.

Бандитъ выпилъ и вызвалъ рукоплесканія блестящей импровизаціей на логударскомъ нарчіи.

Беатриче тоже выказывала восхищеніе, но и она, и Козимо, и Сильвіо прислушивались только къ тому, что Джіорджіо говорилъ съ дочерью. Двочка съ любопытствомъ спрашивала его и, въ свою очередь, живо отвчала на его вопросы, ея слова звучали музыкой для несчастнаго. Часто его рука неопредленно, несмло старалась коснуться ея руки, ея плеча. Не замчая, Анджела уклонялась отъ этой безмолвной ласки, веселилась и смялась шуткамъ пастуховъ, которые на конц стола пили мичіурату и плескали ею другъ въ друга.

Бдный отецъ старался чмъ-нибудь привлечь къ себ свое дитя. Но онъ не измнялъ себ. Угадывая безпокойство тхъ, кто его любилъ, и видя, какъ выступали слезы на глазахъ Беатриче, онъ поднималъ свою гордую голову и смотрлъ ясно.

Пированье, однако, было неожиданно прервано. Собаки уже нсколько времени мирно занимались глоданьемъ костей, какъ вдругъ разомъ все бросили, разомъ залаяли и помчались въ лсъ.

— Крупная дичь,— возвстилъ, не трогаясь съ мста, Лиса.— Олень или кабанъ.

Анджела, не теряя времени, заткнула уши, и не слышала нжныхъ словъ, которыми успокоивалъ ее чернобородый человкъ.

— Бдняжечка моя,— говорилъ онъ, — боится выстрловъ! Твоя мама была красавица, какъ ты, но посмле…

Молодые пастухи, желая отличиться, побжали за собаками.

Лиса качалъ головою.

— Вотъ, вс они такіе, молодежь!— сказалъ онъ.— Но если зврь ушелъ, онъ замтитъ, что въ лсу ему оставаться нельзя, кинется вонъ, пробжитъ здсь и мы его убьемъ.

Анджела вынула было пальцы изъ ушей, но опять ихъ заткнула.

— Какой это зврь?— спросила Беатриче.

— Вотъ онъ! Олень!— отвчалъ Джіорджіо.— Ты сказалъ врно: онъ бжитъ не къ лсу, а сюда…

Раздался выстрлъ и олень упалъ.

Чрезъ четверть часа молодежь воротилась въ торжеств, неся свой трофей за рога и за ноги. Собаки еще лаяли на бдную тварь, которая глядла на нихъ потухающими глазами.

— Кто убилъ?— спросилъ Джіанаидреа.

— Джіанъ-Мартино!

Слдовательно, олень былъ приношеніемъ Николетт и Джіанъ-Мартино сказалъ ей это (не на ушко, какъ было ему желательно), но громко, при всхъ. Она вся вспыхнула.

Въ этой счастливой охот выказалось искусство одного Джіана-Мартино, это подало мысль состязаться въ стрльб — желающихъ нашлось не мало. Цлью, должна была служить веревка, протянутая отъ одного дерева къ дому. Кто только заднетъ веревку — иметъ право поцловать ту изъ женщинъ, какую выберетъ, а кто перерветъ веревку — можетъ цловать всхъ.

Что могло быть ужасне для Анджелы? Въ смятеніи, она подумала спастись бгствомъ, но человкъ съ черной бородой былъ тутъ, рядомъ, и сказалъ, что если она постарается превозмочь первое непріятное ощущеніе, то потомъ это ужь будету ничего.

Веревку натянули далеко, такъ, что ее едва было видно, пастухи собрались съ ружьями.

Выстрлы затрещали одинъ за другимъ. Анджела, повинуясь своему покровителю, была рада, что стала героиней, и бгала, повторяя всмъ, что это ей очень понравилось.

Молодые пастухи тратили выстрлы понапрасну: никому не удавалось попасть въ цль. Джіанъ-Мартино не былъ счастливе другихъ и отчаянно смотрлъ на Николетту. Чичито-Скано не могъ принять участія въ состязаніи, онъ только судилъ о неудачахъ и злилъ стрлковъ.

— Если бы немножечко пониже да поближе, ты бы сразу ее перехватилъ!— говорилъ онъ.— Что-жь длать? Несчастье!

Пришла очередь старшихъ. Длинный Джіанандреа съ минуту цлился, выстрлилъ, и веревка дрогнула. Старикъ, какъ учтивый хозяинъ, среди общихъ рукоплесканій, подошелъ поцловать руку графини Беатриче.

Слдовали другіе неудачные выстрлы. Выступилъ Лиса, веревка дрогнула. Снова послдовали рукоплесканія.

— Уступаю поцлуй тому, кто иметъ на него право,— сказалъ онъ.— Я уступаю его Чичито-Скано, который не можетъ держать ружья.

Чичито-Скано подбжалъ въ Маріи-Антоніи и безпрекословно получилъ расплату.

Кто-то крикнулъ:

— Твоя очередь, кумъ Эфизіо!

Джіорджіо поблднлъ, ему подали ружье. Онъ отговаривался, что болнъ, что дрожатъ руки, и долго цлился.

— Промахнулся! Ахъ, досада!— вскричала Анджела, ей хотлось, чтобы другъ побдилъ.

— А досадно!— сказалъ весело Джіорджіо.— Такъ сдлай, какъ будто я попалъ. Поцлуй меня!

Чего стоило Анджел поцловать его еще разъ? Но злой духъ внушилъ ей капризъ.

— О, нтъ, синьоръ! Надо по уговору,— сказала она.

— Теб, Сильвіо!

Профессоръ спустилъ курокъ, почти не прицливаясь, попалъ въ средину веревки и перервалъ ее сразу, одинъ конецъ, раскачиваясь, повисъ вдоль стны дома, а другой взвился и закрутился за дерево.

Торжество для Сильвіо было неожиданное.

— Случайность…— сказалъ онъ, конфузясь.

Вслдъ затмъ два кума повели его кругомъ — цловать сначала двушекъ, потомъ замужнихъ.

Подойдя къ Беатриче, смущенный, онъ повторилъ, что не заслужилъ, что это только ‘случайность’ и не требовалъ поцлуя, на который имлъ право.

Подошелъ Козимо.

— Ты долженъ поцловать мою жену,— сказалъ онъ, становясь рядомъ съ нею.

— Разумется!— сказала Беатриче, весело подставляя ему свое свжее личико.

Сильвіо, прикасаясь къ этой розовой, соблазнительной щечк, вовсе не походилъ на побдителя.

— И покраснлъ!— замтила Беатриче.

Сильвіо не возразилъ, а еще больше вспыхнулъ.

На другомъ двор стаццо была свалена шерсть послдней стрижки, женщины сбирались тамъ въ кружокъ и молодежь пошла за ними. Со всхъ сторонъ кричали, что начинается шерстобитье. Беатриче и Анжела подбжали смотрть на трудъ, который, вслдствіе обычая, превратился у пастуховъ въ аркадійскій праздникъ.

Во двор оставались только домашніе, убиравшіе со столовъ, и Сильвіо. Онъ такъ и стоялъ, не сходя съ мста, тамъ, гд внезапный румянецъ выдалъ его сердце.

‘Что я сказалъ ей? Что я сказалъ Козимо? Неужели это правда?’ — спрашивалъ онъ себя.

Благоразуміе, никогда ему не измнявшее, пробовало убждать, что ‘нтъ, не правда’… Но совсть, когда онъ спрашивалъ ее безъ оговорокъ, сознавалась, что какой-то странный вихрь поднялся у него въ голов и въ сердц.

Врне — въ голов. Это — временная галлюцинація, туманъ изъ такихъ, что поднимаются въ мозгу у людей, слишкомъ много работавшихъ головою. Можетъ быть, дйствіе возраста,— кризисъ. которымъ должна закончиться суровая юность и начаться зрлость, смирившая себя и твердая.

Онъ всми силами разума старался разобрать свое чувство, изучить свое волненіе, громко назвать его причину. Добросовстно исполнялъ онъ мучительную работу: выставлялъ на видъ собственную немощь, потому что хотлъ скоре выздоровть, потому что не могъ вынести мысли, что это преступное чувство займетъ въ его душ то мсто, гд столько лтъ жили честность и дружба.

— Что вы тутъ длаете, профессоръ?— спросилъ его кто-то.— Вдь, ужь началось шерстобитье.

— Вотъ, смотрю въ поле,— отвчалъ Сильвіо.

Онъ смотрлъ въ пространство, гд почти не было деревьевъ, вдали темными пятнами двигались стада, каменистая почва сверкала на солнц, слышались звонки и блеянье овецъ… Ни одинъ оттнокъ, ни одинъ звукъ не приносилъ отдыха взволнованному чувству.

— Слушайте!— раздалось на ближайшемъ двор.

Чичито-Скано импровизировалъ:

Что за польза притворяться,

Отрекаться на словахъ?

Взоры — явная улика.

И въ любви обмана нтъ

Отговариваться — глупо,

А скрываться и похуже!

Мечтанія Сильвіо были захвачены въ расплохъ. Онъ повторялъ про себя: ‘Отговариваться — глупо…’

Раздался женскій голосъ и протестовалъ:

Нтъ, не взоры,— есть другія

Доказательства любви…

Прекрасной школьной учительниц не удалось продолжать: Чичито-Скано, увренный теперь въ томъ, что его ‘дло выгорло’, на самыхъ губахъ ея остановилъ возраженіе, которое она начала было. Поднялся общій хохотъ, и затмъ вс вдругъ примолкли.

Сильвіо хотлъ удаляться, бжать, но, едва сдлавъ нсколько шаговъ къ полю, онъ взглянулъ предъ собою и встртилъ неподвижные, свтлые глаза телки, которая остановилась и осматривала его, какъ предметъ, особенно любопытный. Профессоръ медленно пошелъ назадъ, въ стаццо, и сталъ на крыльц дома, откуда могъ видть всхъ собравшихся за работой.

Козимо и Беатриче увидали его и весело ему кивнули. Это обрадовало бднаго Сильвіо.

‘Ты не виновно, мое несчастное сердце!— подумалъ онъ.— Люби! Я все открою Козимо, открою ей самой…’

Теперь онъ быль въ состояніи смотрть на праздникъ.

Женщины и мужчины сидли вс кругомъ широкаго двора. Гору шерсти раздлили на маленькія кучки и разложили предъ работниками, они ловко расщипывали ее руками, безъ всякаго другаго орудія.

Анджела и Беатриче сидли тоже въ кругу и, хотя ихъ работа шла очень неуспшно, пастухи, однако, были отъ нея въ восторг и говорили:

— Он вовсе не гордыя!

Сильвіо захотлъ тоже работать, какъ ужь давно работалъ Козимо, какъ работалъ его братъ, сидя подл Анджелы, и услся въ кругъ, извиняясь, что не принялся за дло до сихъ поръ.

Ему сказали, что Чичито-Скано поднесъ цвтокъ Маріи-Антоніи.

— Есть тутъ еще одинъ человкъ, которому тоже хочется кому-то поднести цвточекъ!— объявилъ Лиса.

У Джіана-Мартино была въ рукахъ дикая горная роза. Сидя въ кругу, маленькій пастухъ кокетливо и граціозно обратился къ Николетт и сказалъ:

Не прошу я тебя: не люби, не жалй!

Грудь твоя — блый снгъ, сердца нтъ въ ней давно.

Дай замерзнуть на ней, глядя въ очи твои…

Дерзкій получилъ отвтъ, какого заслуживалъ. За Николетту вызвался отвчать самъ Длинный Джіанандреа.

— Дочь стихами не уметъ,— сказалъ онъ:

Сердца нтъ,— ты сказалъ: грудь, лицо — блый снгъ:

Не растаять снгамъ, не узнать мн любви.

Для чего-жь всякій часъ пристаешь ты ко мн?…

Коротко и просто. Джіанъ-Мартино смутился.

Тогда вступился Эфизіо Пачисъ, то-есть Джіорджіо.

Онъ попросилъ общаго вниманія и прекратилъ споръ, внушительно обращаясь сначала къ жестокой пастушк, потомъ къ смлому пастушку:

Для тебя, красотка Николетта,

Родился на свтъ Джіанъ-Мартино.

Поднимись повыше, бдный мальчикъ,

И цлуй ее покрпче въ губки.

Джіанъ-Мартино не наставилъ повторить и быстро вскочилъ на ноги. Проворно встала съ мста и Николетта.

Пастушонокъ не потерялся и, улыбаясь, смотрлъ на высокую двушку, она также улыбалась, поддразнивая и искушая его. Онъ сказалъ, что скучно представлять изъ себя ту лисицу, что въ сказк лзла за маслинами, но достать не могла… И вдругъ, пока вс совтовали Николетт покориться, Джіанъ-Мартино подпрыгнулъ и на лету поцловалъ ее. Кто-то уврялъ, будто Николетта чуть-чуть наклонилась, а то бы гд ему достать, но Джіанъ-Мартино не обижался на это.

— Что-жь, если наклонилась? Тмъ лучше,— говорилъ онъ

— Да, да! Наклонилась!

— Нтъ, нтъ, не наклонялась!

Николетта не говорила ни да, ни нтъ, а хохотала до упаду.

VIII.

Оборониться отъ наступательнаго гостепріимства Длиннаго Джіанандреа не было никакой возможности и надо было согласиться ночевать у пастуховъ, чтобъ не показать вида, будто можно сомнваться въ удобствахъ ночлега. Заставивъ Беатриче сказать что она остается, Джіанандреа отворилъ огромный сосновый шкафъ и, съ помощью Николетты, у которой руки были длиной cъ отцовскія, вынулъ тончайшія простыни, сберегаемыя для важныхъ случаевъ. Молодежь съ удовольствіемъ узнала, что ляжетъ спать на солом въ прихожей, потому что лучшія постели приготовлены для прізжихъ въ друхъ разныхъ комнатахъ,— одной для дамъ, другой для мужчинъ, какъ того требуютъ, приличія. Напрасно Козимо и Сильвіо просили положить ихъ со всми на солому, пришлось уступить и согласиться взять постели.

Пока женщины приготовляли вс въ дом, Джіанандреа предложилъ Беатриче прогуляться въ лсъ.

Былъ ужь часъ заката. Солнце еще весело свтило на пустыя поляны, но по волнистымъ склонамъ долинъ тянулись и все расширялись тни. Мелкія птички еще скакали по земл, подъ ногами неподвижныхъ телокъ, но уже со всхъ сторонъ слетались въ лсъ стаи скворцовъ и сороки парами. Пустынный видъ оживлялся иногда вдали фигуркой маленькаго пастуха, который бгалъ по полю, собирая овецъ. На поворот дороги встртилось стадо барановъ, однообразно звеня бубенчиками, оно пробжало въ загонъ, издали раздавалось мычанье коровъ. Смеркалось.

При шум людскихъ шаговъ, казалось, всякій кустъ извщалъ своего сосда о приход чужихъ. Зяблики и дрозды, потревоженные въ своемъ первомъ сн, перелетали съ мста на мсто. Дальше, въ темной глубин чащи, казалось, ужь настала ночь. Соловей громко разсказывалъ свою повсть, а другія птицы слушали его. Люди притихли, но пвецъ слышалъ ихъ шаги, замолкъ и перенесъ свой печальный разсказъ еще дальше, въ темноту. Джіанандреа замтилъ, что лучше воротиться.

Гуляя, Сильвіо обыкновенно всегда шелъ рядомъ съ Беатриче, но на этотъ разъ онъ оставилъ ее впереди, подъ руку съ мужемъ, и шелъ въ кружк остальной компаніи. Противъ обыкновенія, онъ былъ разговорчивъ, толковалъ недоврчивымъ пастухамъ, что слдуетъ обрабатывать поля, что это лучше, чмъ пускать по нимъ козъ. Онъ толковалъ о благоустройств острова и общемъ благосостояніи, убжденіе внушало ему рчи, въ которыхъ выражались образы, мелькавшіе въ его воображеніи.

— Вы — послдніе званые на пиръ земледлія въ Сардиніи,— говорилъ онъ,— но и вы придете на этотъ пиръ. У васъ меньше земли, чмъ у другихъ, но ваши стада получатъ лучшій кормъ, не будутъ проводить ночей подъ открытымъ небомъ, дадутъ вамъ больше молока, мяса и шерсти, вы будете готовить сыръ лучшимъ способомъ… разбогатете и вы, и нашъ островъ…

Слушатели недоврчиво покачивали головою и, какъ могли,возражали, нердко не зная даже, что отвчать.

— Вотъ, видите!— восклицалъ, ободряясь, противникъ,— видите, вы сами не знаете, что сказать! Значить, наша правда!

Но при этомъ Сильвіо хотлъ закричать на весь лсъ:

— Да, да, ваша правда!.. Я ее люблю, я всегда ее любилъ!…

Вотъ она идетъ впереди, подъ-руку съ мужемъ, смется, спокойна, уврена и не чувствуетъ взгляда, который, не отрываясь, ласкаетъ ея волосы, ея шею, цлуетъ ея щеки, когда она, шутя чему-нибудь, своимъ милымъ, птичьимъ движеніемъ повертывается то къ Джіанандреа, то къ Козимо… И ни разу не повернулась она къ Сильвіо!

Но тмъ лучше… Забытый, затерянный въ толп пастуховъ, онъ чувствовалъ себя сильне, могъ увренне надяться, что не выдастъ себя. Въ любви, которая тайно родилась въ этомъ старомъ сердц, была вся привлекательная глупость первой страсти. Сильвіо ужь не думалъ, — какъ померещилось ему въ первую минуту,— что разомъ ршится признаться во всемъ и тмъ вырветъ любовь изъ груди: нтъ, ему былъ слишкомъ дорогъ этотъ второй разцвтъ убгающей юности, его уже не тяготили его тридцать три года, онъ уже убждалъ себя, что любить никогда не поздно…

Лишь бы Беатриче и Козимо не догадались, лишь бы удалось все скрыть отъ глазъ дружбы. Что за преступленіе, однако, любить женщину, которая этого стоитъ? Если въ такое долгое время знакомства Сильвіо не увлекся ни красотой ея, ни граціей, то теперь онъ преклоняется предъ ея добротой, ея мужествомъ, предъ совершенствами, которыя Беатриче выказала посл паденія древняго дома де-Нарди. Любовь облагорожена этой мыслью: она становится долгомъ: это — любовь здоровая и погубить не можетъ…

Такъ думалъ онъ и продолжалъ обнимать ее мысленно. Беатриче, все-таки, не оглядывалась.

Продолжая читать лекціи земледлія своей непокорной аудиторіи, профессоръ началъ раздумывать, что такое равнодушіе Беатриче неестественно, и приписывалъ ему значеніе, отъ котораго замирало его сердце.

‘Догадалась!— думалъ онъ.— Я выдалъ себя, когда поцловалъ ее!’.

Эта мысль бросала, его изъ стороны въ сторону, какъ сказочный великанъ ребенка… И, странное дло! ему было невыразимо пріятно, его всего проникала нга,— нга людей слабыхъ и больныхъ… Она догадалась, она все знаетъ! Такъ что же? Когда женщина знаетъ, что любима, хотя бы и не любила сама, мученіе переносится легче… Сильвіо гд-то вычиталъ это утшительное изреченіе.

Подходили къ стаццо. Анджела оставалась тамъ, слушая разсказы о бандитахъ. Она явилась при свт вечерней зари, стоя на каменной стнк ограды. Эфизіо Пачисъ не покидалъ ее и охранялъ, прислонясь къ этой стнк, но двочка, увренная, что не упадетъ, только слегка опиралась рукой на его голову. Въ тишин раздался ея голосокъ:

— Биче!

Молодая женщина пріостановилась, увидла двочку и махнула ей платкомъ, но Анджел этого было мало.

— Биче!— закричала она громче и протяжне.

— Ау!— отвчала Беатриче,

Ей крикъ раскатился въ пол и отозвался въ сердц Сильвіо.

— Профессоръ разсянъ,— замтилъ кумъ Баинджіо.

Профессоръ былъ дйствительно насколько разсянъ, что не возразилъ на эти слова. Онъ догналъ Козимо и Беатриче, но, не довряя себ, ршился остановиться на нкоторомъ разстояніи, чтобы дать себ время успокоиться, къ тому же, ему казалось, будто и Козимо, и Беатриче о немъ забыли… Тмъ лучше. Но въ эту самую минуту Беатриче спросила мужа:

— Гд же нашъ профессоръ?… А, вотъ вы, синьоръ медвдь!

Синьоръ медвдь подлетлъ, будто на крыльяхъ.

— Вамъ меня нужно?— спросилъ онъ довольно развязно.

Беатриче спокойно взяла его руку.

— Нужно было, чтобъ вы были съ нами, синьоръ медвдь.

При этомъ она улыбнулась и этой самой улыбкой, сама того не вдая, отворила для него золотыя двери любви.

‘О, такъ лучше!— подумалъ Сильвіо.— Тайна — моя и изъ моего сердца не выйдетъ!’

Онъ былъ вн себя отъ блаженства.

Они подошли ближе, Анджела однимъ прыжкомъ соскочила со стнки и упала на руки отца, онъ пошатнулся и едва удержалъ ее. Двочка пошатнулась тоже, но вмигъ оправилась и, какъ козленокъ, побжала на встрчу друзьямъ. Джіорджіо смотрлъ ей вслдъ.

— Бдный отецъ! Какъ ему тяжко!— выговорила Беатриче.

— Ахъ, да, бдный!— вздохнулъ Сильвіо, и самъ удивился: такъ фальшиво зазвучало сочувствіе на устахъ счастливаго влюбленнаго.

— Что хорошаго въ лсу?— спросила, еще на бгу, Анджела.

— Надо было самой идти и посмотрть, — отвчала Беатриче.— Вы зачмъ не изводили пойти, синьорина?

— Мн разсказывали исторію о бандит,— сказала двочка, кивнувъ на отца,— объ одномъ добромъ бандит… Онъ только зла и сдлалъ, что честь свою защитилъ… Однако, защищая свою честь, онъ убилъ человка. Власти его искали, онъ бжалъ, моремъ, вплавь, и скрылся въ далекой, въ далекой сторон. Его, однако, не схватили и съ тхъ поръ онъ никому не сдлалъ зла. Вотъ и конецъ исторіи… Да! дядя Сильвіо, сколько же ихъ, этихъ Эфизіо Пачисъ?

— Какъ сколько?

— Да вотъ этого зовутъ Эфизіо Пачисъ и тотъ, что при ходилъ къ намъ на прошлой недл, тоже Эфизіо Пачисъ…

— Правда. Ихъ два,— отвчалъ, не смущаясь, Сильвіо.

— А этотъ зналъ мою маму, — заговорила тихо Анджела и замолчала. Джіорджіо подходилъ спокойно, будто посторонній

— Послушайте, добрый человкъ, — обратилась къ нему Анджела,— какъ звали этого бандита?

— Ахъ, не называй его такъ!— прервала Беатриче.

— Такъ какъ же сказать?… Синьоръ Эфизіо, — повторила она,— какъ звали этого бандита?

Джіорджіо положилъ ей руку на плечо.

— Не называй меня синьоромъ. Я бднякъ.

— А какъ же называть?

— Дти зовутъ меня здсь папа Эфизіо.

Анджела сдлала гримаску, желая дать понять, что она не дитя, но покорилась и въ третій разъ спросила:

— Папа Эфизіо, какъ же звали этого бандита?

— Не знаю, — отвчалъ Джіорджіо и голосъ его дрогнулъ.

IX.

Сильвіо была приготовлена громаднйшая постель, но едва онъ погрузился въ нее, едва пожелалъ покойной ночи Козимо, какъ открылъ глаза въ темнот и сталъ прислушиваться.

Въ комнат, рядомъ, Анджела и Беатриче еще смялись, прежде чмъ улеглись въ постели патріарха. Изъ другой комнаты, гд ночевали молодые пастухи, слышался смшанный шумъ, одержанный хототъ, шелестъ соломы, толчки, отъ которыхъ дрожали тростниковыя перегородки, молодежь еще не спала и шалила. Профессоръ воображалъ эту возню. Не правда, ему не тридцать три года, онъ такъ же, какъ вотъ эти, способенъ, зажмурясь, броситься въ кучу соломы и возиться тамъ, работая руками и головой, чтобъ вылзти наружу… Шумъ затихъ понемногу, въ щели больше не свтилось огня, вс заснули.

Но Сильвіо не спалось.

Въ темнот онъ прислушивался къ дыханію Козимо. Это было спокойное дыханіе человча, увреннаго въ своемъ счасть. Счастье тутъ, рядомъ, разстояніе — одна перегородка и одна ночь. То-то онъ такъ скоро и заснулъ, знаетъ, что завтра, на зар, съ нимъ опять будетъ его владычица, его подруга…

Сильвіо не завидовалъ, даже не ревновалъ: Козимо въ своемъ прав. Сильвіо радовался, что любовь, которая еще разъ оживила его старое сердце, не подняла въ немъ ни желаній, ни надеждъ… Поднималась только… музыка, чудная музыка!…

А сколько разъ бывалъ влюбленъ Сильвіо?

Онъ задавалъ себ этотъ лукавый вопросъ, но тутъ же разршалъ его: человкъ любитъ только однажды — послдній разъ.

Только теперь онъ врилъ въ себя. Только теперь, безъ гнва и печали, могъ онъ сказать любовнымъ мечтамъ, которыя когда-то промелкнули въ его воображеніи: ‘Исчезайте, вы были ничего больше, какъ пустыя общанія…’

И въ самомъ дл, посл долгаго промежутка времени, посвященнаго изученію агрономіи и соціальной философіи, любовь являлась профессору совсмъ въ другомъ вид, нежели студенту, доставляла философу наслажденіе, совершенно непохожее на прежнее, хотя столько же невинное… Въ семнадцать лтъ (онъ еще это помнилъ) Сильвіо былъ влюбленъ въ тридцати-пяти лтнюю женщину, она была умна и хороша собою. Онъ любилъ ее потому, что юноши любятъ будущее, а будущее для юноши — любовь. Теперь онъ чувствовалъ, что было не то, но затруднился бы объяснить что такое. Точно будто онъ, не размышляя, долго шелъ по незнакомой, утомительной дорог и вдругъ остановился, оглядывался, и напрасно трудился распознать и мстность, и самого себя… Точно будто новая Беатриче взяла за руку этого бднаго Данте Житейской комедіи и говорила: ‘Люби меня, и возродишься, и получишь силу остановить всевоплощающее время’.

Ничто оскорбительное для дружбы не затемняло ясности этой любви, которая только что родилась, а, казалось, будто существовала давно, вчно… Сильвіо ршался и грубо исповдывалъ себя. Совсть смутилась на одно мгновеніе и затмъ отвчала спокойно: ‘Люби ихъ. Да, люби ихъ. Ихъ обоихъ, ее и его. Соедини ихъ въ тайномъ обожаніи души твоей, охраняй ихъ счастье…’

Онъ долго грезилъ съ открытыми глазами, наконецъ, заснулъ, продолжая грезить тоже, но проснулся еще до солнца и подумалъ о брат. Довольно любовнаго эгоизма! Силвіо упрекнулъ себя, что забылъ несчастнаго отца, тоже изнывающаго отъ другой любви.

Онъ одлся, отворилъ дверь и въ утреннихъ сумеркахъ пробрался чрезъ комнату, гд спали пастухи въ повалку, погребенные подъ соломой. Дверь стаццо запиралась на засовъ. Сильвіо тихо отворилъ ее и вышелъ на дворъ. Въ пустомъ пол пробгалъ свжій втерокъ, въ ближнемъ загон блеяла овца, собаки спали. Въ неб еще свтили послднія звзды.

Сильвіо вздохнулъ полной грудью и бросилъ пространству одну ноту чудной музыки, наполнявшей душу:

— Беатриче!…

— Сильвіо!— позвалъ его кто -то.

Онъ обернулся. Это былъ братъ.

— Я не могъ заснуть,— говорилъ Джіорджіо.— Тоска у меня въ жиль. Лиса въ дурномъ расположеніи духа, потому что Марія-Антонія узжаетъ въ Темпіо съ своимъ женихомъ. По крайней мр, теперь Лиса хочетъ спать. Но мн не спалось. Вчера весь день сердце мн служило, а сегодня отплачиваетъ.

— Ахъ, бдный!

— Не жалй. Я доволенъ, все хорошо. Дочь меня не знаетъ и ничего не подозрваетъ. Вотъ поправлюсь, приду къ вамъ повидаться.

Сильвіо обхватилъ его и хотлъ вести къ нему въ хижину, поговорить съ Лисой, но Джіорджіо не шелъ.

— Лиса теперь проснулся, — сказалъ Сильвіо.— Пойдемъ къ нему.

— Нтъ, самъ придетъ. Да вотъ и онъ…

Бандитъ выходилъ изъ-за овчарни, онъ шелъ, глядя разсянно передъ собою, Бригадиръ скакалъ, подставляя голову подъ руки хозяина, но он не шевелились для ласки. Воробьи поднимались стаями и весело кричали.

— Здравствуйте!— закричалъ бандитъ, увидя братьевъ и почувствовавъ, что предъ измученнымъ отцомъ не иметъ права высказывать своего маленькаго огорченія.

Трое друзей прохаживались около дома. Джіорджіо дожидался, когда выглянетъ въ окно бленькое личико его двочки.

Молодые пастухи выходили изъ стаццо, еще повязанные платками, какъ спали, кафтаны ихъ были завалены въ солом. Чтобъ разогнать сонъ, молодежь колотила другъ друга въ спину. Стада просыпались, блеяли и ревли, собаки лаяли, прибавляя свои грубые голоса къ концерту.

Подъ такой шумъ спать было невозможно. Чрезъ нсколько минутъ жители стаццо были вс во двор или у растворенныхъ оконъ — Бастіана, Анна-Марія, Николетта, самъ Длинный Джіанандреа, Чичито-Скано и другіе. Не отворилось только одно окно и Беатриче вышла съ мужемъ на крыльцо, объявляя, что Анджела еще почиваетъ.

Но когда пастухи принесли ведра съ парнымъ молокомъ, окно распахнулось и Анджела выглянула.

— Папа Эфизіо, я сть хочу, сть хочу!

И Беатриче хотла сть, но Сильвіо — нисколько.

— Воздухомъ живъ!— сказала она, когда онъ подалъ ей молока.

— Какъ влюбленный!— прибавилъ Козимо.

Профессоръ поскоре нагнулся къ ведру, зачерпнулъ кружку и выпилъ разомъ. Кончивъ и оглядываясь, онъ увидлъ, что Беатриче взяла Козимо за руку и вела полюбоваться любопытнымъ зрлищемъ: ягненокъ сбирался перескочить чрезъ изгородь и не смлъ, перепугался,— внизу лаяла собака. Нкій духъ подстрекнулъ Сельвіо, онъ хотлъ пойти за Беатриче.

— Я озябла,— сказала Беатриче, вдрогнувъ.

Профессоръ бросился принести ей шаль, но развязность его пропала, онъ догадался, что Беатриче хотла остаться съ мужемъ одна.

‘Хочетъ сказать ему что-нибудь,— думалъ онъ.— Что такое она хочетъ сказать?’

Возвратясь съ шалью, онъ узналъ, что ея ужь не нужно: это было только ‘такъ, маленькая утренняя дрожь, и теперь прошло….’ и Сильвіо продолжалъ спрашивать себя, что такое она сказала? Ничего обиднаго для него, разумется: оба улыбались.

‘Я такъ люблю ихъ’, думалъ Сильвіо, но ужь не было силы повторить, какъ наканун: ‘береги ихъ счастье…’

Черезъ часъ въ стаццо привели лошадей и гости прощались съ пастухами.

Джіорджіо прислонился въ дереву, сбирая послднее мужество.

— Прощай, папа Эфизіо,— сказала, подходя, Анджела.

Онъ молча взялъ ея голову въ об руки и цловалъ. Друзья смотрли на него, онъ выдержалъ.

— Прощай,— сказалъ онъ.— Я приду въ Сассари, еще увидимся.

Сильвіо былъ уже въ сдл и тревожно ждалъ свою даму.

— Чичито-Скано везетъ въ Темпіо Марію-Антонію,— сказалъ ему братъ. — Кто-жь повезетъ Анджелу?

— А какъ же… графиня…— заговорилъ было Сильвіо.

— Я поду съ Козимо, — сказала Беатриче.— Мы не боимся.

Джіорджіо подсадилъ двочку на сдло въ брату, Джіанандреа помогъ ссть Беатриче.

— Будьте здоровы!

Они поскакали.

Джіорджіо держался на ногахъ, покуда могъ видть дочь. Она узжала такая же веселая, какъ пріхала, такъ же громко шутила и обо всемъ разспрашивала. Когда здоки скрылись за лсомъ, покинутый отецъ не могъ больше выдержать и упалъ на землю.

— Сердце ничего не сказало ей!— прошепталъ онъ.

— Кумъ Эфизіо, теб дурно?

— Ничего, — вступился Лиса, — слабъ онъ еще, вотъ вздумалъ поднимать и сажать двочку… Это впору здоровому.

Онъ наклонился къ другу и спросилъ его на ухо:

— Хочешь еще на нее посмотрть?

— Откуда?— спросилъ Джіорджіо, вскакивая.

— Только поторопиться надо. Чрезъ полчаса они выдутъ изъ лса. Тутъ поворотъ. Если пойти прямо, на перерзъ, полемъ, мы ихъ въ полчаса догонимъ… Только какъ же ты…

— Такъ и быть!— произнесъ Джіорджіо и пошелъ впередъ.

Пастухи глядли на нихъ съ удивленіемъ. Лиса объяснилъ Джіанандреа:

— Я позабылъ кое-что сказать Маріи-Антоніи, надо ихъ догнать у лса… минутное дло.

Онъ побжалъ за товарищемъ.

— Вдь, и я одинъ остался, — сказалъ онъ ему.— Марія-Антонія совсмъ ушла.

— Господи, пошли мн эту милость!— повторялъ Джіорджіо, и торопилъ своего товарища.

На другой день, поздно вечеромъ, путешественники воротились въ Сассари уже въ потемкахъ, первый человкъ, котораго въ темнот встртилъ Сильвіо, былъ Лиса.

— Что случилось?

— Здсь онъ, — отвчалъ бандитъ, пожимая плечами.— Я не могъ его удержать. Разъ увидлъ дочь, говоритъ, что жить безъ нея не можетъ… Жалость!… Общался, что глупостей не надлаетъ.

X.

Въ Сассари, въ ту же ночь, Сильвіо видлся съ братомъ. Тотъ ршился рисковать всмъ на свт, лишь бы не разставаться съ дочерью. Сильвіо предложилъ ему убжище въ Нашей Надежд, гд подъ именемъ Эфизіо Пачисъ Джіорджіо могъ жить, не возбуждая подозрній.

Новый гость былъ представленъ Джіованни и Пантамо, какъ родственникъ Сильвіо, всегда жившій съ пастухами въ деревн и прибывшій нарочно изъ Галлуры учить приготовленію сыра и масла. Анджел это показалось очень просто, она не составила себ яснаго понятія, какъ живутъ въ стаццо, а приглашеніе пастуха въ Надежду было, конечно, цлью поздки въ стаццо. Теперь она поняла: Эфизіо Пачисъ сначала еще не ршался перехать жить у нихъ, онъ былъ нездоровъ, сердце у него болло, но теперь почувствовалъ себя лучше и явился, не теряя времени.

Чрезъ нсколько дней Эфизіо Пачисъ вступилъ въ управленіе Надеждой. Сначала онъ держался, по возможности, въ сторон, чтобы не смущать повара Джіованни, который принялъ слишкомъ въ серьезъ слова профессора и намревался пріятно властвовать надъ людьми и имніемъ господина. Но Джіорджіо сразу вошелъ въ его милость, не злоупотребляя ни довріемъ Сильвіо, ни своимъ родствомъ съ господами.

Новоприбывшій говорилъ въ мру, степенно, а когда былъ веселъ, то на его лиц выражались сила и великодушіе Это замчаніе сдлалъ Джіованни.

— Видишь, что,— сказалъ онъ Пантамо въ тотъ вечеръ, какъ явился родственникъ,— нечего намъ забирать себ въ голову, будто мы здсь одни господа и хозяева. Сюда придетъ еще много народу и всякій долженъ быть у своего дла. Твое дло — коляска, телга, мое — присмотрть за работой въ дом, въ пол. Вотъ этотъ Эфизіо, кажется, мастеръ по части масли и сыра — и я его уважаю. Немножко онъ печаленъ, правда, но улыбка у него пріятная. Замтилъ ты? Такъ будемъ же уважать другъ друга втроемъ. Придетъ завтра еще четвертый, я скажу: давай уважать другъ друга вчетверомъ. Домъ просторенъ, а имніе еще просторне.

Пантамо ни минуты не сомнвался въ этой истин, хотя и не вполн постигалъ значеніе наставленій своего коллеги, онъ только нсколько разъ повторилъ, что Джіованни правъ, и все пошло отлично.

Работы начались, профессоръ всякій день являлся распоряжаться.

Первыя работы, которыя началъ Сильвіо, заключались въ углубленія ямы въ русл ручья, внизу долины, для спуска воды по ея склону, чтобы она не застаивалась болотами. Это были работы трудныя и въ нихъ успвали только т копальщики, которые не боялись, если нужно, входить по колна въ воду и иногда браться за заступъ, а не за лопату. Когда воды ручья, наконецъ, собрались въ одно мсто, понадобилось сдлать плотину, укрпить землю, чтобъ ее опять не размыли осенніе дожди. Работы шли и по склонамъ обоихъ холмовъ, подсаживались деревья въ рощ и лозы въ запустломъ виноградник,— сотни лозъ, лучшихъ сортовъ на остров, паралельно имъ, сверху до низу возвышенности, прокапывались канавки и выкладывались кирпичемъ. Въ Нашей Надежд было множество родниковъ, они сочились изъ скалъ. Сильвіо изслдовалъ ихъ, отыскивая воду для питья. Понадобились камнетесы. Однимъ вечеромъ, Сильвіо отправился въ Сассари и у воротъ Мачелло встртилъ, на свое счастье, человкъ шесть камнетесовъ безъ работы, они на другой же день пришли съ ломами и кирками. Еще ране Сильвіо разыскалъ въ сняхъ дома груды извести и песку, тачки и ведра. Время не терялось. Рабочіе напали на скалы, задлали нсколько отверстій, откуда вытекала вода, заставили ее принять правильное теченіе и по канавкамъ направили въ ручей.

Эти работы, а также и другія, оказывавшіяся необходимыми, заняли много времени. Сильвіо проводилъ въ пол цлые дни и даже ночи. Джіорджіо выздоравливалъ понемногу.

Козимо также не оставался безъ дла, и даже выбралъ самое трудное. Онъ хлопоталъ о хозяйственныхъ орудіяхъ всякаго рода, необходимыхъ для новыхъ заведеній, о металлическихъ винодльныхъ и масляныхъ прессахъ, вмсто единственнаго стараго, деревяннаго, который какъ-то отыскался въ дом. Необходимы были новые жернова, разные приборы и формы для маслобойни и приготовленія сыра, да еще надо было приспособить къ этому и помщенія. Козимо быль занятъ съ утра до ночи на площадк передъ домомъ съ подрядчикомъ и плотниками.

Пока продолжались усиленныя работы, Сильвіо чувствовалъ себя очень хорошо. Безумная привязанность, которой онъ далъ мсто въ душ своей, его не безпокоила, напротивъ: въ то утро, во двор стаццо, когда прошла первая тревога, профессоръ ршилъ, что мученіе любви можетъ быть благомъ, что онъ можетъ жить въ мир съ своей совстью, тайно. Онъ почти готовъ былъ ршить, что любитъ не Беатриче, а любовь къ ней…

По возвращеніи въ Сассари, работы въ Нашей Надежд приковали Сильвіо и не давали ему отдыха. Со втораго же дня онъ не пошелъ завтракать на Мельницу, находя удобне прибгнуть къ стряпн Джіованни и ночевать, какъ придется, въ дом Нашей Надежды. Въ этотъ день, отказавшись видть Беатриче, онъ вообразилъ, что силенъ, и поздравлялъ себя съ такой властью надъ своими чувствами. На другое утро, отправляясь на работы, правда, онъ чувствовалъ, что его пульсъ бьется какъ будто въ лихорадк, что куда бы ни шелъ онъ, образъ Беатриче идетъ передъ нимъ, что этому дню — конца нтъ… но когда пришло время идти домой, на Мельницу, онъ, повся голову, вернулся съ полдороги. Впослдствіи, отговариваясь усталостью, Сильвіо не только не приходилъ ночевать на Мельницу, но когда Беатриче приходила въ Надежду, спрашивала о немъ, шла ему на встрчу въ лсъ или въ виноградникъ, онъ, завидя ее издалека, обмиралъ и, случалось, какъ воришка, прятался въ лсу или въ виноградник. Совершивъ это раза два, онъ ужь больше не лицемрилъ предъ собою, увряя себя, что, отдаляясь, доказываетъ-свою силу. ‘Напротивъ,— разсудилъ онъ,— силы гибнутъ, когда мы уклоняемся отъ борьбы’, и ршился на битву.

Сильвіо обрился, сошелъ къ рабочимъ, и случилось такъ, что, поручивъ надзоръ за остальнымъ Джіованни и своему брату, не оставалось больше необходимаго дла.

— Иду домой,— сказалъ онъ мимоходомъ Джіорджіо.— Если уговорю Анджелу, то приведу ее къ теб.

Дорогой Сильвіо воображалъ, какъ что будетъ. Онъ придетъ, явится нежданный, вс въ столовой, Беатриче, Козимо, Анджела, домъ полонъ веселья, шутокъ, споровъ, смха… Или они увидятъ его изъ окна и выйдутъ, встртятъ на дорог… Или онъ никого не найдетъ дома и усядется въ гостинной въ кресло-качалку: сюрпризъ имъ, когда воротятся… Онъ былъ готовъ на всякій пріемъ, готовъ извиняться, отшучиваться, хохотать…

Подходя къ дому, онъ какъ-то инстинктивно замедлилъ шаги. Когда онъ вошелъ на крыльцо, сердце его упало. Затмъ онъ прошелъ корридоръ и появился въ столовой.

Беатриче была одна.

Бжать ужь было поздно, прелестная женщина увидла его и привтливо улыбалась.

— Какой добрый втеръ занесъ васъ?— сказала она, бросивъ шитье въ корзинку и вставая.

Ласковый пріемъ далъ время Сильвіо оправиться. Съ колнъ Беатриче упалъ конвертъ письма, Сильвіо наклонился и поднялъ, что еще дало ему возможность скрыть смущеніе.

— Оставьте,— сказала Беатриче, — конвертъ пустой. Благодарю.

Однако, она взяла его и опустила въ карманъ, по ея лицу пробжала тнь. Она нервно продолжала:

— Садитесь, разсказывайте о Нашей Надежд. Третьяго дня я такъ устала, искала васъ… да, васъ! Я въ виноградникъ, вы въ лсъ, я въ лсъ, вы въ виноградникъ! Наконецъ, я сла подъ пальмами и ждала васъ… да, ждала! И такъ, не видавъ васъ, была принуждена уйти домой… Вамъ, врно, нужно Козимо или Анджелу?— продолжала графиня, не давая ему извиниться.— Козимо недавно ушелъ, а Анджела еще у себя.

Сильвіо овладлъ собою, на лиц графини не замчалось неудовольствія. Онъ сталъ объяснять ей свои новыя распоряженія въ имніи. Беатриче восхищалась и объявила, что въ сентябр отправится въ Надежду!!! и проживетъ тамъ цлый мсяцъ.

— Здсь скучно, — призналась она съ дтской гримаской.— Мой бдный Козимо заработался, измучился, все не дома, и еслибъ не Анджела, мн пришлось бы цлый Божій день сидть съ моей горничной… Право! (и единственное), явленіе первое (и единственное) — графиня Беатриче и Аннета.

Она засмялась и вдругъ спросила серьезно:

— Доволенъ ли Козимо?

— Кажется, доволенъ,— отвчалъ Сильвіо.

— Точно доволенъ?

— Точно… Почему же нтъ?

— Почему?… У мужчинъ много всего на ум. Это не женщины. Для женщинъ — гд только любовь, тамъ и рай.

Бглымъ взглядомъ профессоръ убдился, что это до него не касалось. Нтъ, она думала не о немъ, а все о Козимо.

— Разскажите же о себ, — сказала, наконецъ, Беатриче, глядя на него невинными глазами, — разскажите о Джіорджіо. Какъ теперь его здоровье? Я боялась, что Анджела что-нибудь заподозритъ, станетъ меня разспрашивать, а я не знаю, что отвчать. Я чуть не измнила себ, но, все-таки, мы хорошо держались. Я отъ себя даже столько не ждала, я говорила Козимо: ‘Оставь меня дома, увряю тебя, если я поду, я все испорчу, увидя этого несчастнаго отца, расплачусь, надлаю неосторожностей’. Но Козимо настоялъ. Ему хотлось, чтобъ я посмотрла, что такое стаццо въ Галлур. Бдный Еозимо ужь и не знаетъ, чмъ бы развлечь меня… Ну, теперь все идетъ хорошо. Какая правда, что, воображая вещи заране, мы ихъ преувеличиваемъ или уменьшаемъ. Вдь, правда, синьоръ Сильвіо?.. Говорите же мн о себ… Ахъ, если бы вы знали! Козимо пришла идея…

Инстинктивно Сильвіо испугался этой ‘идеи’ и поспшилъ перемнить разговоръ.

— Вы спрашивали о Джіорджіо? Что касается брата, то добиться пересмотра его процесса нельзя, для этого нужно, чтобъ обвиненные явились сами, по крайней мр, одинъ изъ нихъ, Лиса, явился бы, заручившись какимъ-нибудь свидтелемъ въ свою пользу, теперь это было бр возможно: вражда поутихла. Но Лиса, къ несчастью, посл того, защищаясь, убилъ объздчика и изувчилъ пастуха-шпіона, ему нельзя явиться въ судъ: его во всякомъ случа обвинятъ.

— Слдовательно?

— Слдовательно, длать нечего!

— Это невозможно! За Джіорджіо, наврное, найдутся свидіи тели… Но что-жь это за правосудіе?

— Правосудіе говоритъ обвиненному: ‘если ты правъ, не бойся меня и приходи, я буду судить тебя въ другой разъ’.

— Покорно благодарю!— вскричала молодая женщина.— Надюсь, вашъ братъ не дастъ себя провести этой юстиціи и какимъ-нибудь адвокатамъ?

— Опасно обращать опять вниманіе на дло Джіорджіо, одно слово можетъ возбудить подозрнія…

— Напишите въ Миланъ, юрисконсульту,— сказала Беатриче.

— Правда! Я не подумалъ объ этомъ! Напишу…

— Пишите сейчасъ.

Нжно-настойчиво, какъ заставляютъ длать хорошее дло, она открыла письменный столъ и подвинула Сильвіо бумагу и чернильницу.

Сильвіо задумался, выбирая, кому написать, потомъ придумывалъ выраженія и началъ писать медленно. Беатриче стояла за нимъ, смотрла и ободряла.

— Отлично! Сейчасъ и отошлемъ, — сказала она.— Нечего мшкать! Позвольте… Чевкинно, Аннета!

Она звала и пошла сама, забывая, что есть колокольчикъ.

Сильвіо остался одинъ, глядя въ полъ, потомъ поднялъ голову и долго слдилъ за чмъ-то въ открытомъ окн, тамъ, въ пол, въ блдной зелени оливъ, мелькала какая-то… ‘идея’… Перо еще оставалось въ рук Сильвіо.

— Сказать вамъ, какая идея пришла Козимо?— спросила, возвращаясь, Беатриче.

— Скажите!

— Но… знайте только, что мой мужъ васъ очень, очень любитъ.

Сильвіо обомллъ, ему показалось, что онъ отгадываетъ.

— Если вы будете такъ на меня смотрть, я, разумется, ничего не скажу.

— Какъ смотрть? Говорите!

— Прежде засмйтесь, а потомъ я и скажу… Ну, вотъ!… И такъ, Козимо выдумалъ женить васъ.

Сильвіо громко захохоталъ.

— Нтъ, теперь вы ужь слишкомъ сметесь. Да, синьоръ! Козимо говоритъ, что въ ваши года надо жениться. Онъ не говоритъ, будто вы стары, но для хорошаго мужа не обязательно быть старикомъ… Да не смйтесь же, это непріятно.

— Дайте время обдумать,— отвчалъ Сильвіо, вдругъ длаясь серьезнымъ.

Онъ сталъ нетерпливо ждать Козимо, въ теченіе четверти часа четыре раза посмотрлъ на часы и, наконецъ, ушелъ. Беатриче проводила его до крыльца.

Онъ пошелъ въ Надежду скорымъ шагомъ, будто его тамъ ждали,— и прямо подъ пальмы. Тамъ, сказала она, она сидла и долго его дожидалась. И точно будто она еще тутъ, не ушла… Профессоръ слъ на скамью. Ему было необходимо разобраться, что она — ангелъ, или, просто, отчасти глупа, какъ вс женщины, влюбленныя въ своихъ мужей?

На недавніе вопросы: не все ли напрасно, не слдуетъ ли вырвать изъ сердца ея милый образъ, потому что никогда его не полюбитъ?— на эти вопросы онъ еще себ не отвчалъ.

Онъ опустилъ голову на грудь и глядлъ въ даль изподлобья. Вдругъ онъ поднялся и сказалъ громко:

— Я могу ее любить, потому что никогда меня не полюбитъ…

——

Графиня вынула изъ кармана пустой конвертъ, надъ которымъ цлое утро ломала голову, и съ досадой положила его передъ собою.

Письмо было адресовано мужу, штемпель миланскій, не оплачено, адресъ — крупными буквами, неумлымъ почеркомъ, раза по два чертили по одному слову, Ми у Милана отставлено неизвстно зачмъ.

Примчательнаго было одно: тотъ, кто получилъ письмо, сорвалъ этотъ конвертъ съ досадой, какъ будто, еще не читая, зналъ его содержаніе.

Затмъ онъ вышелъ изъ дома, но ничмъ больше не выразилъ своего неудовольствія. Беатриче смотрла въ окно, Козимо шелъ медленно, съ той напускной серьезностью, которая, при постороннихъ, сдлалась у него привычной. На условномъ мст онъ остановился, оглянулся и, улыбаясь, ласково сдлалъ жен знакъ рукою. Когда онъ скрылся за поворотомъ дороги, Беатриче подняла конвертъ, расправила его и положила въ себ на колни…

‘Не ея почеркъ’,— подумала она.

Въ этомъ не было сомннія: почеркъ не Чезиры.

XI.

Въ Милан, въ первый годъ брака, вся преисполненная восторга предъ серьезностью своего мужа, молодая графиня Беатриче однажды въ первый разъ увидла почеркъ Чезиры. Злые языки ея подругъ ее не предупреждали. Мужъ ничего не открывалъ самъ,— ему, очевидно, не позволяло достоинство, ей донесъ… случай. Случай ничего не щадитъ и не уважаетъ. Если бы Беатриче могла вообразить, что дло идетъ о канатной плясунь, которою когда-то занялся графъ, еще будучи холостымъ, и съ которой разстался очень давно до свадьбы,— Беатриче не стала бы и заботиться узнавать дальше. Свтъ ужь научтлъ ее снисходительности. Но… она была какъ въ потемкахъ. Въ первый же разъ, какъ глаза графа какъ-то подозрительно сверкнули (сверкнули, можетъ быть, и досадой), графиня пожелала узнать все, и женская хитрость помогла ей поймать одну таинственную записочку. Она развернула, давая себ клятву, что прочтетъ только имя, которымъ записочка подписана. Но какъ удержаться? Имя было — Чезира и даже: несчастная Чезира… Что сдлала бы другая женщина? Беатриче прочла все.

И, такимъ образомъ, она узнала, что ‘несчастная’ Чезира въ свое время была ‘знаменитой’ гимнасткой, что упала, повредила ногу, принуждена была отказаться отъ искусства и родила двочку. Больше изъ письма было невозможно ничего узнать, но остальное угадывалось. Нельзя сказать, чтобы это открытіе не встревожило Беатриче, она еще не знала свта. Изъ числа мудрыхъ наставленій, которыя наложили ей въ свадебную корзинку, пріятельницы и знакомыя Беатриче никакъ не разсчитывали, что придется такъ скоро вынуть наставленіе на такой случай. Во всякой служб, какъ извстно, съ совершенства не начинаютъ, а въ должности жены бываютъ тоже свои затрудненія. Нравомъ Беатриче была весела, какъ малиновка, и рзва, какъ воробей, но тутъ она поплакала и часъ цлый не шевельнулась съ мста. Потомъ она принялась обдумывать свое положеніе и сказала себ, что не за святаго же сбиралась она замужъ, что если мужъ шалилъ, когда былъ холостымъ, ей до этого нтъ дла, что, наконецъ, эта Чезира была знаменита, а теперь — хромаетъ. Маркиза Элаліи учила, что выдти замужъ за раскаяннаго Донъ-Жуана значитъ выдти на зависть всмъ маркизамъ на свт. Вс пріятельницы, молодыя и уже на возраст, хоромъ пли, что мужъ только тогда хорошій мужъ, когда пожилъ и испыталъ. Если Козимо, какъ другіе, пожилъ и испыталъ, тмъ лучше: онъ не пойдетъ изъ дома гоняться за хорошенькими… Мужъ казался ей всегда такъ непохожимъ на другихъ, въ его рчахъ было столько милаго, серьезнаго достоинства, вс его движенія были такъ изящны. Даже его лицо, — а онъ хуже собою многихъ!— даже его лицо красиве всхъ, окаймленное прелестной бородою. Беатриче восхищалась всмъ: его походкой, всякимъ движеніемъ, улыбкой. Сколько разъ, на вечерахъ въ одномъ, другомъ аристократическомъ дом, она едва удерживалась, чтобъ не указать пріятельниц: ‘Смотри, смотри, какъ хорошъ мой мужъ, какъ ловокъ!’ Беатриче не могла понять одного. ‘Хотлось бы мн знать,— думала она,— какъ онъ допустилъ до себя эту двушку изъ цирка, что онъ сказалъ ей въ первый разъ, что говорилъ въ послдній разъ, какъ улыбался ей? Возможно ли, съ этимъ достоинствомъ…’

Но невозможно было спросить объ этомъ Козимо и мудрено, чтобъ онъ самъ вызвался разсказывать… Беатриче встряхнула головкой, чтобъ выгнать изъ нея напрасное любопытство. Но оно вылетло не все: хотлось знать, что отвтитъ мужъ ‘несчастной Чезир’. Хотя она и хромая, все же онъ что-нибудь отвтитъ. Беатриче въ эту ночь снилось, будто онъ пришелъ къ ней, къ жен, и во всемъ покаялся, но, проснувшись, она вмигъ поняла, что это вещь невроятная. Онъ, такой сильный, серьезный, важный, станетъ приносить покаяніе передъ веселенькой крошкой!… Но онъ такъ утшилъ ее во сн! И на яву, если бы онъ только захотлъ, онъ могъ бы сдлать это отлично… Онъ умлъ все длать изящно. Отъ него и исповдь въ холостой шалости показалась-бы полна достоинства. А она сама… она была уврена, что не допуститъ его договорить до конца, а сама попроситъ у него прощенія… Во сн она такъ не сдлала, но, проснувшись, поняла, что не могла бы поступить иначе.

Но это были сны и мечты.

Козимо не пришелъ ваяться и ничего не сказалъ маленькой своей подруг. Можетъ быть, онъ думалъ, что такая откровенность не нужна или безполезна, можетъ быть, опасался, что жена придастъ этому роману его юности больше значенія, нежели онъ имлъ его на самомъ дл въ числ другихъ… Столько было Чезиръ, и теперь иныя красивы, и не вс хромаютъ!

Но довольно. Важно теперь только одно: узнать, что отвчалъ Козимо хромой танцовщиц. По его лицу догадаться нельзя, онъ, попрежнему, нжно улыбается своей Биче, у него всегда ровный тонъ голоса и ровное очаровательное обращеніе. Этимъ-то именно и восхищались въ немъ женщины, а она, Беатриче, больше всхъ. Безъ сомннія, Козимо отвчалъ, какъ человкъ порядочный и сердечный. Беатриче старалась этими соображеніями укротить свое любопытство, но это ей не удавалось. Ей нсколько разъ приходила мысль послать въ улицу Вивайо, въ квартиру хромой, подъ предлогомъ помощи, а, между тмъ, увидть, узнать… Но отъ кого послать?… Ахъ, отъ неизвстнаго!… Но кого послать? Войдя въ домъ мужа, Беатриче пріобрла себ истиннаго друга въ старик Амброджіо. Ему она поручитъ послать кого-нибудь въ домъ хромой, кого-нибудь, кто бы пошелъ не справляясь, самъ не зная, отъ кого посланъ.

Но едва Амброджіо услышалъ это предложеніе, какъ весь вспыхнулъ и смутился.

— Это невозможно! Я не могу взять на себя такого порученія, потому что… Вы знаете, графиня, я за васъ готовъ умереть… Но идти въ улицу Вивайо, въ квартиру этой женщины… Невозможно!

— Но вамъ самому и не надо идти.

— Все равно… не могу!

— Понимаю,— сказала Беатриче, — вы ужь были тамъ по порученію моего мужа?

У старика захватило дыханіе.

— Да, синьора, я былъ… но, стало быть, синьор извстно…

— Все!

— Слдовательно, можно не скрывать… Я отнесъ этой женщин пятьсотъ лиръ и передалъ отъ имени графа, чтобы она больше не писала, потому что это будетъ напрасно: графъ не намренъ больше даже распечатывать ея писемъ.

— Что это за женщина?

— Она хромая.

— А собою?

— Была, кажется, не дурна.

Графин больше ничего не было нужно. Она была довольна, что мужъ не захотлъ отвчать письменно этой женщин, довольна, что онъ помогъ ей, довольна, что запретилъ писать къ себ… Довольне она быть не могла, но наплакалась потихоньку, какъ двочка, какъ дурочка…

Время шло. Беатриче предприняла трудный подвигъ — завоевать мужа, отнять его у пріятелей и клубовъ, и это ей удавалось все больше и больше. Не удавалось только одно: овладть его полнымъ довріемъ. Чтобъ мужу было пріятно, чтобъ онъ не скучалъ дома, Беатриче пользовалась всми наставленіями премудрой графини Вероники, смялась всякимъ пустякамъ, смялась часто, смялась слишкомъ много. Это было необходимо потому (объясняла свекровь), что люди знатнаго происхожденія любятъ видть вокругъ себя веселыя лица, а для людей серьезныхъ это еще пріятне. По своей собственной догадк, Беатриче не забросила своего рояля, какъ инструментъ, который уже сослужилъ двиц всю службу, на какую былъ способенъ, то-есть помогъ найти жениха, она продолжала изучать и новую, и старинную музыку. Она не дожидалась часа визитовъ для совершенія своего туалета, но наряжалась съ утра, едва вставъ съ постели, причесывалась просто, прикалывала какой-нибудь цвтокъ въ волосы, нашила себ утреннихъ нарядовъ (лазуревый, розовый, сренькій, блый, какъ снгъ,— всхъ цвтовъ радуги), ночью, въ потьмахъ, закручивала свои мелкія кудри на затылк, и такъ всякій разъ, будто готовясь завтра внчаться съ Козимо, будто боясь, что свадьба растроится какъ-нибудь за ночь. Она осторожно оставляла въ тни серьезныя достоинства своего ума и сердца, чтобъ не назвали ихъ педантствомъ или желаніемъ выказаться. Этимъ способомъ, совершенствуя его ежедневно на глазахъ графини Вероники, Беатриче достигла того, что могла сказать себ то, что повторяли ей мужъ и свекровь: ‘Веселись, тебя любятъ, тебя обожаютъ’. Но ей, ненасытной, все было мало. Она завладла чувствомъ, ей хотлось владть умомъ своего мужа. Ей хотлось быть призванной видть тайную работу его мысли, помогать его мысли, тмъ боле потому, что она замтила, что ея Козимо часто утомительно и безплодно мучился мыслью… Ей хотлось, разъ навсегда, пріучить его къ довренности, она попробовала быть серьезной. Козимо пригрозилъ ей, что позоветъ доктора. Она попробовала спросить его прямо: ‘Ты озабоченъ, скажи, что съ тобою?’ Онъ принялся смяться. Между тмъ, она его, изучала и могла сказать ему,— даже сказала,— что знаетъ его наизусть.

— Ты немножко не смлъ,— говорила она,— ты смущаешься отъ неожиданнаго слова, но это не робость людей слабыхъ, а деликатность людей добрыхъ.

— Будто бы?

— Да, синьоръ!… Ты добръ, ты великодушенъ. Когда ты боишься кого-нибудь обидть, ты конфузишься, а такъ какъ теб скучно конфузиться, ты взялъ привычку молчать.

— Это еще что?

— А это — еще хуже. Ты отъ природы откровененъ, простъ, даже немножко болтливъ, но ты примтилъ, что когда ршаешься высказаться тмъ, что ты есть, ты этимъ ничего не высказываешь, и вотъ ты молчишь.

— Стало быть, я притворщикъ?

— Вс мы притворщики. Ты облекся въ мантію достоинства и прячешь подъ, нею свою душу: и хорошее, и дурное, но радуйся… (вдь, и ты самолюбивъ, хотя и желаешь показать, что похвалы для тебя — ничто!) радуйся: никто лучше тебя не носитъ этой мантіи’..

Козимо на минутку сбрасывалъ эту мантію, чтобъ легче было смяться, а Беатриче смялась громче его, чтобъ не злоупотреблять торжествомъ. Но откровенность, все-таки, не являлась и душа мужа, все-таки, оставалась для жены въ потемкахъ.

Посл перваго письма Чезиры, вроятно, были и другія и, вроятно, у Козимо не было силы отослать ихъ, не читая, какъ онъ общался. Такъ продолжалось до послдняго года, до разоренія дома Родригесъ. Тогда, или Козимо разсчелъ, что передалъ ужь довольно, или требованія Чезиры сдлались ужь слишкомъ нецеремонны, но онъ не давалъ ей больше ничего. Настали черные дни. Графиня Вероника лежала разбитая параличемъ, Козимо пришлось прибгать къ ростовщику, синьору Чилекка. Тогда явилось безъимянное письмо къ молодой жен, извщавшее ее, что ‘въ каморк, въ улиц Вивайо, живетъ двушка, мать семилтней малютки, у которой въ жилахъ течетъ кровь благородныхъ Родригесъ. Малютку зовутъ Ненна, она представляетъ лягушку въ цирк. Мать — хромая, работать не можетъ…’ Ужасъ!

— О, злая женщина!—вскричала Беатриче.

Ничего больше она не сказала. У нея явились разомъ три намренія: одно,— какъ въ драмахъ,— пойти къ мужу и сказать просто: ‘читай’. Другое,— какъ въ романахъ, — отправиться самой въ улицу Вивайо. Третье — не удостоивать отвтомъ этотъ безобразный шантажъ. Затмъ она долго, горько плакала. Низость этой матери оскорбляла ее, какъ женщину и жену. Беатриче не обвиняла Козимо, сидя, ночью, утомленная, у изголовья старухи, Беатриче притворилась, будто заснула, чтобъ слдить за мужемъ. Она прочла на его лиц всю его скорбь и самоотверженіе. Она ужь давно поняла его жестокую муку, когда онъ скрывалъ отъ умирающей матери… и отъ нея, отъ жены!… ихъ разореніе, она чувствовала, сколько унижена тмъ, что онъ не зоветъ ее раздлить его горе, но она удивлялась человку, который ршился страдать одинъ.

‘Не отъ гордости онъ молчитъ, — отъ великодушія!’ — думала она.

И предъ этой безмолвной скорбью, молодая женщина радовалась, какъ радуются равно виноватыя дти,— что, вотъ, этому человку, все-таки, придется уступить ей игрушку своей скорби. Наконецъ, нельзя же ему будетъ молчать! Долженъ же онъ будетъ сказать: давай страдать вмст! Нтъ, она, жена его, не должна, не осмлится увеличивать боль его раны. Та обратилась къ ней и она, жена ого, должна защитить, сберечь покой мужа… Нуженъ помощникъ. Беатриче выбрала Сильвіо.

Поклявшись, что сохранитъ тайну, Сильвіо отправился въ улицу Вивайо, видлъ хромую Чезиру и не видалъ Ненны, которая въ это время работала въ деревянномъ балаган на площади Кастелло. Сильвіо безъ труда получилъ общаніе старой танцовщицы — оставить въ поко графа Козимо, если ей будутъ ежемсячно выдавать небольшой пенсіонъ. Беатриче радовалась, что хоть немного, хоть чмъ-нибудь могла поберечь дорогаго человка.

Графиня Вероника умерла, они оставили Миланъ и ухали въ Сассари. Каждый мсяцъ Беатриче высылала одной своей миланской знакомой небольшую сумму, а та доставляла ее танцовщиц, въ улицу Вивайо.

И вотъ эта злая женщина, все еще не довольная, провдала, куда скрылся Козимо посл своего разоренія, и опять пишетъ ему, несмотря на общаніе, данное доврчивой жен, даже не заботясь, что та, которая такъ участливо, безобидно помогаетъ любовниц мужа, можетъ, по крайней мр, узнать почеркъ!

Да, сомннія нтъ, Беатриче не забыла почерка этой женщины, эти буквы будто отпечатались въ ея голов. На что ршиться? Ни на что. Чтобъ ршиться, нужно знать содержаніе этого пустаго конверта. Сейчасъ она чуть не спросила совта у Сильвіо, но удержалась и была рада, что удержалась. Ей было совстно ставить Сильвіо судьею между ею и ея Козимо, ужь однажды она это сдлала и почти раскаивалась… Но что-жь длать теперь? На что ршиться?

На смлый шагъ: дождаться возвращенія Козимо и вырвать у него признаніе,— страшно смлый, но необходимый.

Графъ возвращается… Вотъ онъ!

Беатриче опять спрятала конвертъ въ карманъ. Улыбаться у нея не было силъ, она отвернулась къ окну.

— Биче, — тихо сказалъ Козимо, остановись сзади нея,— Биче!

— А! это ты?

Она обернулась.

— Что съ тобою? Боже, что съ тобою? Говори скоре!

— Ничего,— тихо отвчалъ Козимо.— Но мн нужна твоя любовь…

Ея сердце забилось.

— Любишь ли ты меня сегодня?— спросилъ Козимо, печально улыбаясь.

— Люблю, очень люблю… Но что съ тобой?

— Биче,— повторилъ графъ, обнявъ ее,— сегодня мн необходимо, чтобы ты любила меня больше, чмъ вчера, больше, чмъ когда-нибудь во всю нашу жизнь… Можешь ли ты такъ любить меня?

Она не успла отвчать, онъ подалъ ей письмо.

— Прочти.

Беатриче развернула листокъ нетерпливо, дрожа отъ волненія. Она ничего не прочла, ничего не видала, кром одного имени внизу страницы: Ненна.

— Прости меня! Благодарю!— вскричала она, бросаясь на шею мужа и заливаясь слезами.— Благодарю! Я счастлива!

——

Письмо Ненны, написанное крупными буквами, по двумъ линейкамъ, состояло въ слдующемъ:

‘Любезный синьоръ графъ!

‘Маменька говоритъ, что я должна написать вамъ, потому что вы нашъ покровитель и мы васъ очень любимъ, она говоритъ, что вамъ будетъ пріятно узнать о насъ хорошія новости. Маменька была немного нездорова, а теперь здорова. Мн исполнилось восемь лтъ и я работаю въ цирк. Я представляю лягушку и мн вс хлопаютъ. Я умю читать и писать, и хожу въ школу, но мн больше нравится здить верхомъ. Папаша Никола учитъ меня гимнастик. Его приглашаютъ въ Сардинію, въ одно мсто, которое называется Ористано, и онъ хочетъ взять меня съ собой. Маменька меня отпускаетъ. Стало быть, вы скоро можете посмотрть, какъ я работаю въ цирк. Маменька говоритъ, что вамъ это доставитъ удовольствіе. Маменька вамъ очень кланяется, а я васъ цлую и остаюсь

‘Ваша Ненна’.

XII.

Сонъ сбылся: мужъ разсказывалъ все, когда, какъ, почему ухаживалъ онъ за хорошенькой танцовщицей, и это щекотливое признаніе, казалось, было ему не трудно. Онъ разсказывалъ въ третьемъ лиц, можно было подумать, что дло идетъ о постороннемъ.

— И вотъ онъ… этотъ молодой человкъ, увидлъ знаменитую танцовщицу…

— Она была хороша собою?

— Да, хороша.

— Въ какомъ род?

— А такъ себ, красота вульгарная, блондинка… Но важно то, что вс прославляли ее красавицей.

— Правда, это важно… А дальше?

— Молодой человкъ увидлъ блондинку въ цирк. Товарищи забавлялись, разсказывали анекдоты о неприступности артистки. Говорили, будто даже опытные, старые обольстители отошли отъ нея ни съ чмъ. ‘Потому что они старые!’ — возразилъ юноша.— ‘Браво!’ — ‘Пари?’ — ‘Идетъ!’ Юноша, не теряа времени, выигралъ пари…

— Не теряя времени… Что-жь онъ сдлалъ?

— Прямо отправился къ ней на квартиру.

— Что-жь онъ сказалъ ей?

— А кто-жь эти вещи помнитъ? Вздоръ какой-нибудь. Юноша былъ богатъ или считалъ себя богачемъ и тратилъ много… Танцовщица сдалась… Нечего сказать — побда!…

Беатриче хотлось разспросить еще много, но не хотлось набиваться на признаніе, она ждала, чтобъ они явились добровольно.

— Я разскажу коротко,— продолжалъ Козимо.— Юноша растерялъ много денегъ, но нашелъ опять свое собственное достоинство. Нашелъ онъ его въ томъ же дом танцовщицы, въ одинъ прекрасный день, когда, къ счастью, столкнулся тамъ носъ съ носомъ съ однимъ школьнымъ товарищемъ… Еще раньше этого онъ ужь сталкивался съ этимъ товарищемъ, но только на лстниц… Юноша былъ справедливъ, хлопалъ танцовщиц, вызывалъ ее громче другихъ, чтобъ доказать, что не сердится — и оставилъ ее совсмъ… Она была очень сердита.

— А потомъ?

— А потомъ страшно грозила и извщала, что онъ — отецъ… Отецъ! Быть отцомъ ребенка подобной женщины! Это было невыносимо… Онъ самъ былъ ребенокъ… Онъ еще пошелъ къ этой женщин, онъ былъ добръ съ нею… Но нтъ, нтъ, онъ не могъ быть добръ! Онъ высказалъ и напомнилъ ей все, слухи, поступки, онъ назвалъ ее обманщицей. Она не смутилась, поняла волненіе его совсти и довершила однимъ словомъ: ‘А ежели?… Положимъ, я могу ошибаться, но я чувствую, что ребенокъ — твой’. Да, она сказала твой.

— Твой?

— Да, такъ и сказала.

— О!… Дальше!

— Юноша, мальчикъ вынесъ отвращеніе, сомннія, ужасъ, провелъ мучительнйшіе дни своей жизни и вышелъ взрослымъ. Злая женщина извстила его изъ Павіи, что родила дочь!

— Что сдлалъ несчастный?

— Послалъ ей денегъ и одно слово, все то же, вчное, горькое слово: обманщица! Потомъ ему пришла мысль справиться въ метрическихъ спискахъ. Ненна была отмчена: отецъ неизвстенъ. Прослдя время отъ ея рожденія до того дня, какъ молодой человкъ разстался навсегда съ танцовщицей, онъ могъ увренно сказать, что не отецъ этого ребенка. Но если судьба пощадила его отъ самаго унизительнаго стыда, какой только можетъ тяготть на человческой совсти — отъ сомннія въ прав на имя отца, онъ, все-таки, заслужилъ свое наказаніе…

— Сколько лтъ ему было?

— Двадцать два.

— А много ли юношей, которые и поздне своихъ двадцати двухъ лтъ могутъ быть уврены, что не заслужили такого наказанія?— спросила Беатриче.

— Можетъ быть, немногіе,— отвчалъ Козимо, невольно улыбнувшись.

— Продолжай. Что дальше?

— Женщина не переставала его преслдовать, ребенокъ служилъ ей ужаснымъ предлогомъ… Амброджіо былъ у нея и сказалъ, что видли свидтельство о крещеніи двочки. Мать не смутилась, сказала, что окрестила Ненну чрезъ нсколько мсяцевъ посл ея рожденія, и готова была поклясться… Потомъ молодой человкъ женился на обожаемой двушк, потомъ танцовщица упала и ушибла ногу, а онъ, продолжая расплачиваться…

— Остальное я знаю,— прервала Беатриче.

— Какъ, знаешь?

— Изъ этого письма все ясно.

Она покраснла, непривычная къ обману, и Козимо все угадалъ.

— Ты не оскорбился?

— Нтъ!— Ему было хорошо, онъ былъ счастливъ, онъ нашелъ силу тамъ, гд предполагалъ изнженность, нашелъ почти материнскую ласку въ этой дтской улыбк.

— Что-жь ты сдлаешь теперь?— спросила Беатриче.

— Прикажи.

— Въ самомъ дл? Ты предоставляешь мн? Точно ли? Чудесно! Такъ знаешь ли, что я сдлаю? Хочешь сейчасъ знать? Я сама напишу.

— Беатриче!

— Напишу этой женщин и выпрошу у нея Ненну. Хочешь? Не говори: нтъ. Двочка ни въ чемъ не виновата, мы ее ‘усыновимъ’, какъ будто наше дитя… тмъ боле, что мн не даетъ Богъ. Но теперь Богъ послалъ мн покой и о томъ… я больше загадывать не буду… Хочешь? Тогда эта женщина увидитъ, что у насъ съ тобою нтъ тайнъ. Вдь, вся ея сила въ томъ, что она думаетъ, будто мы другъ друга мало любимъ… Говори: да. Ты никогда еще не видалъ Ненну? Она будетъ хорошенькая, будетъ добрая. Въ ея года вс двочки — прелесть.

Ея глаза сіяли, лицо горло, она разговорилась живо, невинно, какъ двочка. Она не потупила глазъ подъ пристальнымъ, подозрительнымъ взоромъ мужа.

— Ты, стало быть, полагаешь, что эта двочка, въ самомъ дл…— началъ было Козимо и не кончилъ.

Беатриче ничего не предполагала: для нея метрическое свидтельство было неоспоримымъ доказательствомъ. Взглядъ мужа старался проникнуть ей въ душу, Беатриче защитилась новыми уговорами и новыми ласками.

— Мы ее оторвемъ отъ ея отвратительнаго ремесла. Она не будетъ скакать лягушкой. Она вырастетъ, какъ наша дочь, будетъ миленькая, добрая… Козимо, сдлаемъ это доброе дло!

Онъ не отвчалъ, глядлъ на нее и вдругъ весело наклонился и принялся ее цловать.

— А, побдила!— вскричала въ радости Беатриче.

XIII.

Наступилъ великій праздникъ — Ивановъ день.

Беатриче общала придти въ Надежду съ утра, остаться весь день и даже ночевать. Вечеромъ, на площадк передъ домомъ, сбирались зажечъ костеръ и, по обычаю, кумиться на Ивановъ день.

Съ девяти часовъ утра вс собрались передъ домомъ пить парное молоко. Пришелъ и Амброджіо, добрый, веселый, въ морщинахъ, пришла Анджела съ страшной охотой набгаться, Аннета, нарядная и жеманная, готовая представить изъ себя ребенка, Чеккино Мизиролли, смиренно предложившій кухмистеру свои услуги. Сильвіо едва поклонился графин и не отходилъ отъ Козимо, къ которому почувствовалъ сильнйшую привязанность. Эфизіо Пачисъ овладлъ своею дочерью, общалъ показать ей сорочьи гнзда и увелъ въ дубовый лсовъ. Черезъ часъ вс разсыпались по разнымъ концамъ и эхо повторяло ауканья. Дома оставались только Джіованни и Чеккино, занятые приготовленіемъ завтрака.

Въ полудню явились немногіе званые гости, недавніе знакомые: нотаріусъ Пиризи, составлявшій условіе покупки этого имнія, инженеръ Боста, помогавшій Козимо устроить мельницу, два молодыхъ адвоката, докторъ Кубелло, владлецъ виноградника по сосдству Надежды. Онъ былъ сердитъ за водяныя работы, но, наконецъ, позволилъ рабочимъ графа провести воду и въ его собственное владніе, потому что это не стоило ему ни кватрино. Общество было смшанное, мало знакомое, но сходилось между собою скоро, потому что было нецеремонно и любило посмяться. Вс являлись красные, усталые, вс бросались отдыхать на каменной скамь подъ оливами, а потомъ ужь шли къ графин съ заявленіемъ, что ‘жара страшная!’

Посл завтрака общество разошлось гулять. Докторъ Кубелло не отходилъ отъ Козимо и Беатриче, говорилъ о Милан, гд никогда не былъ, и о другихъ еще боле отдаленныхъ мстахъ, гд даже не думалъ быть никогда.

Кто-то улегся на трав, въ лсу, сбираясь заснуть, какъ того требовала гигіена, т. е. неотвязная привычка.

Анджела приказала принести старинное кресло въ бесдку и устроилась тамъ, но она сбиралась не спать, а размышлять.

Лучи солнца едва проникали чрезъ сводъ винограда и пассифлоры, рисуя листы на небольшомъ освященномъ пространств, жужжанье наскомыхъ замирало у входа, изрдка оводъ, вырвавшись изъ стаи товарищей, будто кто гналъ его, залеталъ въ темноту и проворно оборачивалъ назадъ, нити паутины серебрились, колыхаясь на жердяхъ, вверху свода… Анджела не хотла спать. Ей хотлось насладиться этимъ покоемъ, хотлось заглянуть въ глубину будущности ‘несчастной сиротки’, разжалобиться надъ своей судьбою, если найдется причина, что, судя вообще, казалось ей возможно… наконецъ, отдать себ отчетъ въ разныхъ маленькихъ происшествіяхъ, которыя она ужь записала въ дневникъ, чтобы удобне вспомнить ихъ.

Напримръ: Добрый этотъ Эфизіо Пачисъ (она сейчасъ, подъ какимъ-то предлогомъ, отъ него бжала), этотъ папа Эфизіо. Говорили, онъ мастеръ длать сыры. Она сейчасъ его спросила: онъ о сырахъ понятія не иметъ. И никто не думаетъ длать сыры въ Надежд, толкуютъ о масл, вин, о спирт, — о сырахъ ни слова. Зачмъ же явился сюда Эфизіо Пачисъ? Анджела была почти уврена, что знаетъ зачмъ онъ скрывается. Прекрасная эта исторія о бандит, что убилъ человка и бжалъ въ Африку, можетъ быть, его исторія. А если не его (Анджела надялась, что не его: ей нравилось, что это, можетъ быть, исторія ея отца), такъ, все равно, похожая. Анджела всегда слыхала, что Сардинія полна бандитовъ. Ахъ, какъ это ей поздно все говорятъ! А ей, вдь, тринадцать лтъ, а на видъ, не хвалясь, и пятнадцать, а по уму — она взрослая, право, настоящая женщина… Чего-жь они ждутъ? Чтобъ она вышла замужъ? И она пойдетъ?… Сердце говорило, что не пойдетъ, а сердце, извстно, не обманываетъ… Ея участь — жить въ тни, исчезнуть во мрак, ея день не достигнетъ полдня. Она такъ была въ этомъ уврена, что сейчасъ записала бы въ своемъ дневник… Какая жалость, забыла его дома! Надо запомнить наизусть: ‘Да, несчастная Анджела, твоя участь — прожить во мрак, исчезнуть въ ночи…’ Ея мысли смшались.

Она проспала цлый часъ, протянувшись въ креслахъ. Открывъ глаза, она увидла солнце, оно было уже низко, стояло прямо противъ входа бесдки и сквозь листву насыпало точно кучу золота на колни двочки. Стало жарко.

На скамейк, спиной къ ней, стоялъ человкъ, поднимаясь на концы пальцевъ и старясь завсить платкомъ. эти безпокойные лучи, это былъ Эфизіо Пачисъ. Онъ очень трудился укрпить концы платка за колечки пассифлоры, но они все обламывались.

Вдругъ онъ слегка вскрикнулъ, схватился за грудь и, не сходя со скамейки, прислонился головой къ столбу бесдки.

‘Врно, палецъ укололъ’,— подумала Анджела.

Онъ не шевелился, она испугалась.

— Папа Эфизіо!— вскричала она.

Онъ оглянулся, улыбнулся ей, но его лицо искажалось болью, а рука все сжимала грудь. Анджела вскочила съ своего кресла и бросилась къ нему.

— Ничего… я привыкъ… сердце у меня иногда…— выговорилъ Джіорджіо, забывая боль и гладя дочь по голов.

— Помочь теб сойти?— предложила Анджела.— Обопрись на меня, я сильна… Ну, какъ ты себя чувствуешь? Лучше? Вотъ и славно, папа Эфизіо, вотъ и прошло…

Наступилъ вечеръ.

— Давайте кумиться!— сказала Беатриче.

— Давайте, давайте!— послышались голоса.

На средину площадки передъ домомъ принесли вязанку хворосту, сухихъ лозъ и зажгли огонь. Пламя поднялось высоко, отъ его мерцанія, казалось, ночь скоре упала на окрестность. Летучія мыши поднялись въ испуг, почти задвая стны дома. Пробужденныя крупныя черныя бабочки летли на внезапный свтъ и обжигали крылья. Одинъ одурлый сфинксъ слъ на плечо Анджелы, та испугалась, вообразивъ, что это хищная птица, но потомъ взяла его въ руки и, спасая отъ смерти, посадила въ чашечку розы. Пламя немного затихло, никто не начиналъ, наконецъ, выступила Аннета, выбравъ себ въ Джіованни, который принялъ эту честь съ удовольствіемъ. Но никто не зналъ, что длать, вступился докторъ Кубелло.

— Подайте длинную палку!— закричалъ онъ.

— Извольте.

— Дама — сюда, кавалеръ — туда! Костеръ — между вами. Берите палку каждый за конецъ. Такъ. Крутите палкой надъ огнемъ… Такъ. Приговаривайте:’Кумъ и кума на Иванову ночь’ и прыгайте черезъ огонь… Такъ, недурно. Теперь еще: ‘Кумъ и кума на Иванову ночь‘ — и прыгъ!… Хорошо! Ну, послдній разъ: ‘Кумъ и кума на Иванову ночь’… Отлично! Теперь, если поцлуетесь, еще лучше, но можете и не… А славно, славно!

Аннета заслужила это рукоплесканіе, въ послдній разъ она скакнула, какъ лань, и, раскинувъ костеръ, упала прямо на Джіованни. Тотъ воспользовался своимъ правомъ, потребовалъ поцлуй и получилъ.

— А теперь что же?— спросилъ Джіованни.

— Кто знаетъ, что можетъ быть!— сказала ему Аннета.

— Вотъ что будетъ,— объяснилъ нотаріусъ Пиризи, — вы теперь кумъ и кума, можете говорить другъ другу ты, обязаны другъ другу помощью и честной преданностью. Вотъ что должно быть… Это — условіе, только безъ нотаріуса. Должна быть откровенность между вами, но, вмст, и уваженіе… такъ, немножко… А теперь, чья очередь?

Пошла Анджела, ей хотлось испытать, пріятно ли имть кума, и выбрала инженера Леонардо Коста.

Затмъ была очередь Беатриче.

— Профессоръ, хотите меня въ кумы?

— Съ удовольствіемъ!

— Замтьте: вы будете обязаны быть со мной откровенне и почтительне, такъ, немножко,— какъ сказалъ господинъ нотаріусъ.— Способны вы на это?

— Еще бы!

Она взяла палку и махала надъ костромъ.

— ‘Кумъ и кума на Иванову ночь’…— повторяли они.

Сильвіо перескочилъ три раза. Беатриче только обошла костеръ и затмъ крпко пожала куму руку. О поцлу не было и помину.

Черезъ часъ гости расходились тропинкой между двумя выбленными стнками. Въ темнот, со стороны Надежды раздался веселый голосокъ:

— Покойной ночи, кумъ Леонардо!

— Кума Анджела, покойной ночи!

Послышался смхъ и все затихло. Подл двочки, въ темнот, подъ старыми оливами еще оставался кто-то, это былъ все тотъ же папа Эфизіо.

Вс спокойно уходили въ домъ.

— Дай мн руку,— сказала Анджела.— Знаешь, мы останемся здсь завтра, можетъ быть, и посл завтра, а тамъ придемъ опять и пробудемъ въ Надежд цлый мсяцъ. Биче хочетъ перевезти сюда рояль, я возьму свои книги, тетради… Ахъ, слушай, слушай… Что это такое?

Въ листв оливъ послышался какъ будто шорохъ крыльевъ, можетъ быть, птица во сн свалилась съ втки…

——

Была уже глубокая ночь. Раздались три легкіе удара въ дверь Надежды. Джіорджіо не ложился и не могъ заснуть Онъ отворилъ окно. Внизу, въ темнот, дожидался Лиса. Джіорджіо понялъ свое несчастіе.

— Сойди,— сказалъ бандитъ.

Джіорджіо не отвчалъ. Онъ посмотрлъ на небо, полное звздъ, какъ будто звалъ кого-то изъ горняго міра, и потомъ сошелъ.

Лиса пожалъ ему руку.

— Не робй… Они тебя искали у Длиннаго Джіанандреа… Они разузнали, что тебя называютъ Эфизіо Пачисъ, что у тебя длинная борода, кудрявые волосы. Джіанандреа хотлъ тебя выручить, сказалъ, будто ты ушелъ къ морю. Не поврили. Отправились шарить по сосднимъ стаццо и въ лсу. Прежде всего, пойдутъ, конечно, въ Кастельсардо, въ твой домъ, а потомъ — сюда. Это какъ разъ. Одвайся, бжимъ.

Джіорджіо держался за грудь… Въ кустахъ плъ соловей.

— Она тутъ… Не увидать ее, не сказать ей…

— Не знаю. Длай какъ самъ знаешь. Я ныншней ночью издалека прошелся, чтобъ самому тебя предупредить, другимъ не доврилъ. Умне будетъ уйти сейчасъ, но если ты остаешься, и я остаюсь. Я тебя не оставлю, покуда ты не въ безопасности… Я бандитъ, ремесло свое знаю. Хочешь сдлать, какъ я скажу?

Джіорджіо кивнулъ головою.

— Бери бритву — обрйся, бери ножницы — остригись, бери пистолетъ — будь готовъ умереть.

— Я готовъ.

— Я написалъ теб вотъ это письмо,— продолжалъ бандитъ, — вотъ, бери, клади въ карманъ. И помни, это письмо далъ теб я, Лиса, чтобы ты отнесъ его Эфизіо Пачисъ. Оно запечатано, что въ немъ — теб неизвстно. Тебя зовутъ Пьетро Курузи, ты — пастухъ изъ Альцагены. Это на случай, если намъ придется разстаться, а они тебя остановятъ и станутъ спрашивать.

— Что ты написалъ въ этомъ письм?

— Я тебя въ немъ предупреждаю, что тебя ищетъ юстиція, приказываю теб бжать и сойтись со мною въ воскресенье во Флоринасъ, въ позднюю обдню. Помни хорошенько: тебя зовутъ Пьетро Курузи, ты несъ это письмо отъ меня къ Эфизіо Пачисъ, но Эфизіо Пачисъ скрылся. Я послалъ такое же письмо въ Кастельсардо. Если, на наше счастье, оно попадетъ въ руки карабинеровъ, они будутъ ловить насъ во Флоринасъ, а мы въ это время будемъ на дорог въ Нурру.

Джіорджіо слушалъ, стараясь запомнить.

— Говорю теб, времени терять нельзя. Твоя воля. Если хочешь дожидаться, покуда разсвтетъ, такъ и скажи, я улягусь вонъ тамъ подъ деревьями, часъ выспаться мн не мшаетъ.

— Идемъ,— сказалъ Джіорджіо глухо, но ршительно.

Онъ воротился въ домъ. Лиса легъ подъ деревомъ.

Джіорджіо осторожно прошелъ мимо дверей дочери и тихо постучалъ въ дверь рядомъ.

Анджела не спала,— она въ первый разъ проводила ночь въ деревн,— постояла у окна, послушала соловья. Потомъ бросилась въ постель, оставя окно отвореннымъ, и не спала, потому что соловей распвалъ на все поле.

Когда постучали три раза въ наружную дверь, двочка открыла глаза и тоже подошла къ окну. Въ темнот она не узнала, кто сказалъ: сойди и не размотрла, что тотъ, кто сошелъ, былъ Эфизіо. Анджела не разслышала, что они говорили у крыльца, соловей не умолкалъ.

Но Анджела поняла, что происходило что-то странное, и испугалась, сама не зная чего. Она хотла зажечь свчу и несмла. Когда-то ей разсказывали, будто кто-то сдлалъ эту неосторожность, зажегъ свчу, и его убили въ постели, врагъ его сидлъ на дерев, напротивъ окна… Днемъ у Анджелы не было враговъ (такъ, по крайней мр, она полагала), но ночью… Ей пришло въ голову, не постучать ли, въ стну, въ комнату рядомъ, — тамъ спалъ дядя Сильвіо, — но снова раздался легкій шумъ. Кто-то вошелъ съ крыльца по лстниц, прокрался но корридору мимо ея двери и сдлалъ то, что хотла сдлать она,— разбудилъ дядю Сильвіо.

‘Не воры и не разбойники,— подумала двочка.— Это папа Эфизіо’.

Она одлась и прислушивалась… Ничего, только ходятъ по комнат…

— Дядя Сильвіо одвается!

Таинственное молчаніе продолжалось. Двочка опять подошла къ окну. На черной тьм вырзался большой свтлый четыреугольникъ,— отраженіе сосдняго окна,— и на немъ быстро двигалась тнь огромной руки, когда рука отклонялась, показывался огромный профиль. Свтъ исчезъ. Шаги Сильвіо и Эфизіо приблизились къ дверямъ Анджелы. Опять молчаніе. Что-то сказали…

Двочк послышалось, что сказали: ‘Анджела!’

Она бросилась къ двери и слушала, замирая. Слышалось тяжелое дыханіе. Опять все затихло. Опять шаги по корридору. Свчу пронесли мимо отворенной двери, въ темное поле опять брызнуло свтомъ…

Анджела, перепуганная, принялась опять смотрть въ окно. Изъ дома вышли два человка, къ нимъ на встрчу подошелъ третій, какъ будто изъ земли выросъ.

— Готовъ ты?— спросилъ онъ.— Какъ себя чувствуешь? Дай на себя взглянуть.

Онъ повернулъ того, который былъ выше ростомъ, лицомъ къ свч, оставленной на площадк лстницы… Анджела вскрикнула.

XIV.

Анджела дрожала и плакала всю ночь, а въ утру лежала въ постели, въ жару. Докторъ, за которымъ тотчасъ послали въ Сассари, объявилъ, что это простурое, горячечное состояніе, и синьорина виновата сама: слушала соловья и почивала съ открытымъ окномъ.

Анджела не возражала и безропотно проглотила и хининъ, и магнезію. Она ограничилась тмъ, что дала понять Сильвіо, что этой ночью открыла тайну Эфизіо… а потому, можетъ быть, ея собственная болзнь заслуживаетъ другаго имени, достойнаго не хинина и магнезіи, а уваженія.

Во все время нездоровья, предъ Козимо и Беатриче Анджела разыгрывала роль простой больной въ лихорадк. Имъ, вроятно, уже все разсказалъ Сильвіо, но отъ нея — они ничего не узнаютъ! Такъ мстила дочь, которую они считали недостойной открыто любить своего отца!… Можетъ быть, по вечерамъ, когда, едва закрывъ глаза, она видла вокругъ своей постели вереницы то безобразныхъ, то веселыхъ тней, когда въ мозгу поднималась работа странныхъ соображеній, пустыхъ заключеній, звучащихъ какъ будто толково и стройно,— можетъ быть, въ бреду у нея вырывались жалобы и Беатриче и Козимо ихъ слышали. Но съ открытыми глазами — она твердо стояла въ своемъ намреніи выказаться оскорбленной женщиной, которую развило и состарило несчастье.

Въ жару она думала объ отц. Несчастный! онъ ушелъ, не зная, что его дитя его узнало, — ушелъ, не получивъ отъ нея ни одной дочерней ласки! Но теперь онъ ужь все знаетъ, ему писалъ Сильвіо, въ Темпіо, на имя отца Эммануила, который пріютилъ у себя Джіорджіо. Едва лишь будетъ возможно держать перо въ рукахъ, Анджела сама ему напишетъ длинное письмо, четыре страницы кругомъ, прекраснйшее письмо, — въ голов у нея уже вертлись и начало, и конецъ — письмо, какъ самыя лучшія любовныя письма, какія она читала въ романахъ.

Едва начиная выздоравливать, Анджела ломала себ голову, ‘чтобъ найти выраженія‘, но на этотъ разъ не съ такимъ успхомъ, какъ бывало обыкновенно, вроятно, горячка оставила слды — умственную слабость. Сначала все шло хорошо, она была довольна, написавъ: ‘Отецъ, ты явился мн, какъ свтлый призракъ, вызванный съ неба…’ Недурно было и въ конц, гд она увряла: ‘Вчно останусь твоей дочерью, въ жизни и въ смерти…’ Но остальное было не ладно: ‘Папа, милый, еслибъ я только могла вообразить, что этотъ Эфизіо Пачисъ, который разсказывалъ мн исторію бандита въ стаццо у Длиннаго Джіанандреа, еслибъ только я могла вообразить, что это ты,— во сколько бы я была добре, лучше съ тобою и со всми другими! Помню, я не хотла тебя поцловать, я о теб не пожалла, когда ты промахнулся, не попавъ въ веревку. А теперь, нтъ тебя, а я бы тебя сто разъ обняла за тотъ одинъ! Папа, милый, вс мои поцлуи, вс, вс — твои…’

Она простодушно обвиняла себя во многихъ винахъ передъ нимъ, просила прощенія, общала, что всегда будетъ добра, лишь бы онъ воротился въ ней или позволилъ ей пріхать въ Темпіо.

‘Папа, милый, я безъ тебя жить не могу, — писала она дале.— Теперь ты знаешь, что дочь тебя любитъ, и позволишь ей быть съ тобою. Я помогу теб скрываться. Я чувствую, что найду такое мсто, гд тебя увидятъ только Богъ да мама адъ царства небеснаго…’

Анджела кончала просьбой, чтобъ отецъ отвчалъ скоре, отвчалъ длинно, и назначилъ, когда ей къ нему пріхать.

Это письмо (она была имъ несовсмъ довольна) вмст съ запиской Сильвіо было отослано отцу Эммануилу. Анджела выздоровла и записала въ свой дневникъ эти послдніе дни. На этотъ разъ слогъ ей удался. Ей такъ нравилось это произведеніе, что, рискуя достоинствомъ дочери, оскорбленной въ святын своихъ чувствъ, она помирилась съ Биче, отчасти для того, чтобъ посвятить ее въ тайну дневника. Биче не замчала ссоры, во приняла миръ, прочла дневникъ своей маленькой подруги, очень интересовалась, была тронута и очень хвалила выраженія, чего особенно желала Анджела.

Между тмъ, отецъ не отвчалъ. Двочка, едва лишь выздоровла, какъ стала еще несчастне прежняго.

——

Покорно и нжась, какъ выздоравливающая, Анджела гуляла въ оливковой алле подъ руку съ Беатриче и даже давала немножко поддерживать себя.

У воротъ Надежды явились два карабинера.

Сила почувствовала смущеніе при вид двухъ молодыхъ и прекрасныхъ женщинъ. Карабинеры остановились въ недоумніи. Только, когда Анджела, увидя ихъ, тоже вдругъ остановилась, бросая грозный взглядъ, бригадиръ сдлалъ шагъ впередъ и поклонился по-военному.

Сильвіо и Пантамо были въ лсу, Козимо и Амброджіо по дламъ въ Сассари, они могли скоро вернуться, но покуда женщины были одн.

Но Биче не испугалась, а Анджела и подавно. Он ждали, чтобъ бригадиръ подошелъ. Онъ подошелъ учтиво (вроятно, испугался двочки) и спросилъ, не здсь ли въ дом, или не былъ ли нкто Эфизіо Пачисъ. Графиня привтливо отвчала, что точно, пастухъ, котораго такъ называли, прогостилъ здсь нсколько дней, но что онъ ушелъ какъ-то ночью и о немъ ничего больше не знаютъ.

Бригадиръ поклонился, подумавъ, что слдовало приходить раньше.

— Синьора, вы — графиня Беатриче Родригесъ?— спросилъ онъ, радуясь, что самое затруднительное кончено, и желая любезне исполнить остальное.

— Да.

— Осмлюсь ли спросить васъ, какъ давно оставилъ вашъ домъ этотъ Эфизіо Пачисъ?… Извините…

— Ничего!… Подождите… восемь… десять дней… или нтъ… Анджела, ты не припомнишь?

— Ничего не помню,— возразила сурово Анджела.

Она была сердита за то, что не обратила въ бгство этихъ солдатъ.

— Если не ошибаюсь, — досказала Беатриче, — недли дв.

— Если ваше сіятельство позволите, мы должны исполнить нашу обязанность,— убдиться, что Эфизіо Пачисъ не скрывается еще здсь… Я совершенно увренъ, что его нтъ, но формальности, по закону…

— У васъ есть приказъ его арестовать?— спросила, смясь, графиня.

— Приказъ старый. Эфизіо Пачисъ, котораго мы ищемъ, долженъ быть господинъ Джіорджіо Бони, осужденный заочно уже тринадцать лтъ назадъ… Мы должны осмотрть домъ…

Поза и взоръ Анджелы храбро выражали: ‘Я дочь Джіорджіо Бони, если меня нужно юстиціи, я здсь!’

— Исполняйте вашу обязанность,— сказала Беатриче.

Бригадиръ отправился, принявъ воинственный видъ, очевидно, не желая уронить своей важности предъ синьорами. Карабинеръ слдовалъ за нимъ, по возможности стараясь подражать ‘начальству’.

Въ сопровожденіи Чеккино Мизиролли эти постители обшарили вс углы дома, разспрашивали Джіованни, наконецъ, прошли опять мимо синьоръ и ушли совсмъ.

— Теперь,— вскричала Анджела,— отецъ можетъ воротиться сюда, теперь здсь безопасне, чмъ прежде.

Но юстиція хитра. Анджела подумала это, когда, въ одну ночь, бригадиръ и съ нимъ уже не одинъ, а четыре карабинера перелзли черезъ стну и стали, какъ часовые, наблюдая за домомъ. Амброджіо просыпался чмъ свтъ, подойдя къ окну и увидя этихъ людей, онъ вышелъ и пригласилъ ихъ войти, если хотятъ осмотрть покуда комнаты нижняго этажа. Но бригадиръ не переступилъ порога ране пяти часовъ, ‘чтобъ не нарушить домашняго спокойствія’, и вошелъ только въ пять, замтивъ Амброджіо, что пять пробило на всхъ колокольняхъ въ Сассари. Онъ простеръ свою учтивость до того, что подождалъ, покуда встали синьоры, говоря, что ‘не желаетъ имть на совсти ни одной минуты ихъ благотворнаго сна’.

На этотъ разъ карабинеры ушли въ дурномъ расположеніи духа, такъ какъ на серьезныхъ лицахъ всхъ жителей Надежды ясно прочли насмшку.

— Теперь больше не придутъ!— вскричала Анджела.— Отецъ можетъ воротиться.

Двочк, однако, не говорили, что ея отецъ болнъ безнадежно, судя по письмамъ священника. Наконецъ, пришла всть, которую скрыть было уже невозмоно: Джіорджіо Бони былъ уже вн власти человческаго правосудія, онъ умиралъ и хотлъ видть дочь.

Анджела была искренно поражена страшной встью. Сильвіо больше не раздумывалъ, взялъ двочку на сдло и ухалъ ночью.

Дорога шла между выбленными стнками сассарскихъ владній, а потомъ, когда взошла луна, великолпными полями, до Лаэрру, гд Сильвіо и Анджела ужинали и провели остатокъ ночи у Джіанъ-Томмазо, синдика этого мстечка. Работникъ Джіанъ-Томмазо отправился предупредить отца Эммануила, что въ слдующую ночь къ нему будутъ гости, такъ что, когда они пріхали къ гранитному городку, ихъ встртилъ причетникъ, помогъ сойти Анджел и увелъ лошадь Сильвіо далеко отъ жилья.

Молча, вся дрожа, Анджела ухватилась за руку Сильвіо и дала вести себя по каменистой дорог къ дому священника.

Они остановились.

— Дядя Сильвіо, я боюсь!

— Чего?

— Что у меня не достанетъ мужества… Какъ сердце бьется!

Въ одномъ изъ оконъ дома блестнулъ огонекъ и потухъ, часы протяжно пробили два.

Анджела похолодла, ее охватилъ таинственный ужасъ. Они вошли.

Высокій и прямой, какъ призракъ, подоткнувъ одну полу рясы, отецъ Эммануилъ явился имъ на встрчу наверху лстницы. Одной рукой онъ высоко держалъ свчу.

— Милости просимъ,— сказалъ онъ, захвативъ другой рукой руки обоихъ гостей и пожавъ ихъ крпко.— Очень томится,— продолжалъ онъ, не дожидаясь вопросовъ.— Хочетъ спать, а заснуть не можетъ, васъ ждетъ. Идите, синьорикка.

Все казалось сурово въ этомъ служител церкви — горе, привязанность, даже привтливость… Двочка думала, что у нея не станетъ силъ, что она умретъ, не дойдя до постели отца, но когда она увидала отца Эммануила, въ ней явилось неожиданное мужество.

— Онъ тамъ,— сказалъ священникъ.

Передъ комнатой больного была еще большая темная комната, и Анджела бросилась туда, отецъ Эммануилъ удержалъ ее и прошелъ впередъ. Черезъ минуту онъ показался на порог и сдлалъ знакъ ожидавшимъ.

Не понимая, какая сила ее толкнула, Анджела очутилась на колняхъ предъ широкимъ кожаннымъ кресломъ и прижалась губами къ холодной, опухшей рук… Эта рука уже едва чувствовала ласку.

— Нтъ, не теперь!— сказалъ Джіорджіо, едва слышно, опуская голову на грудь, чтобъ лучше видть дочь.

Онъ поднялъ глаза на распятіе, прившенное на стн, казалось, онъ молилъ о милости — еще продолжить свое страданіе…

— Нтъ, не теперь…— повторилъ онъ, притягивая къ себ на грудь свое дитя.— Не умеръ, когда тебя покидалъ, не умру, когда свидлись. Богъ милосердъ!

Анджела склонила голову, но не могла плакать, удивлялась, не постигала черствости своего сердца и упрекала себя… какъ же она зла, преступна, если не плачетъ?… Но упреки были напрасны. Ея непокорная мысль, не вникая въ несчастіе настоящей минуты, возсоздавала образъ Эфизіо Пачисъ, — такой, какимъ онъ являлся ей въ стаццо Джіанандреа и въ Нашей Надежд,— и сравнивала его съ тмъ, который теперь былъ передъ нею… Ей казалось невозможнымъ, чтобы теперь, когда это лицо опять зарасло бородою,— чтобъ отецъ могъ опять исчезнутъ… но совершенно исчезнуть, такъ, какъ будто она не подозрвала о его существованіи. Если бы несчастный не былъ такъ болнъ, если бы лицо его не опухло, если бы онъ былъ здоровъ, если бы былъ веселъ, какъ и слдовало бы ему при свиданіи съ дочерью,— Анджела, прежде всего, сотню разъ цловала бы его лицо, чтобъ разъяснить себ эту загадку.

Но теперь это все напрасно. Теперь надо бы плакать, много плакать… такъ, чтобы слезы капали на это старинное кожанное кресло, у котораго на ручк восемнадцать мдныхъ полосокъ, вс позеленлыя…

Умирающій не сводилъ глазъ съ ея головы.

— Взгляни на меня,— сказалъ онъ.

Анджела подняла лицо, но оно было безъ слезъ.

— Я получилъ твое письмо,— продолжалъ онъ,— и хорошо мн было.

Онъ захватилъ грудь и, томясь, оглянулся, будто искалъ кого-то. Сильвіо кинулся къ нему.

— Джіорджіо!

Анджела позавидовала его слезамъ.

— Мн надо съ тобой поговорить,— продолжалъ Джіорджіо и ласкалъ дочь, какъ будто прося прощенія, что ее отсылаетъ.

Анджела встала и пошла за отцомъ Эммануиломъ въ сосднюю комнату. Выходя, она слышала, какъ отецъ началъ говорить:

— Я видлъ сонъ…

Она бросилась на черный деревянный сундукъ и зажала руками глаза, которые не хотли плакать. Сквозь пальцы, она смотрла на отца Эммануила. Тотъ постоялъ надъ нею и, полагая, что она ничего не помнитъ отъ горя, воротился въ комнату Джіорджіо. Анджела уронила свои руки на колни…

— А, вдь, отецъ Эммануилъ знаетъ сонъ моего отца…

До нея неясно достигалъ хриплый голосъ умирающаго.

Только разъ ей послышалось свое имя, она прислушалась: точно, онъ повторилъ: ‘Анджела’.

Онъ, можетъ быть, звалъ ее. Двочка встала и подошла къ двери.

Сильвіо поддерживалъ голову брата. Священникъ стоялъ поодаль, глядя на нихъ обоихъ.

— Ты сдлаешь ее счастливой,— шепталъ Джіорджіо,— общай мн… и самъ будешь счастливъ.

Анджела испугалась, что слишкомъ много слышала, отскочила и бросилась на стулъ.

——

Начинало разсвтать, мутный свтъ прокрадывался въ полуотворенное окно, въ углу, на комод, блднлъ огонь свчи. Анджела хотла провести всю ночь у ногъ отца, но заснула, стоя на колняхъ, а умирающій все смотрлъ на нее, удерживая кашель и стоны, чтобъ ее не потревожить. Отецъ Эммануилъ стоялъ у окна и прислушивался къ первымъ звукамъ, которые поднимались на пустынной дорог. Онъ, казалось, безпокоился.

Вдругъ онъ сжалъ кулаки и поднялъ ихъ къ небу… Это были и гнвъ, и угроза…

Сильвіо всталъ и подошелъ. Священникъ объяснилъ все однимъ словомъ:

— Сержантъ.

Это значило, что за Анджелой и Сильвіо слдили и что убжище Джіорджіо открыто. Намреніе сержанта было ясно. Онъ нисколько не заботился, что его видятъ, прохаживался передъ домомъ и посматривалъ на окошко, въ которомъ всю ночь горлъ свтъ..

Отецъ Эммануилъ подвелъ Сильвіо къ другому окошку. На дорог, прислонясь къ стн, стояли четыре карабинера.

— Онъ, видишь, не одинъ. Ждетъ, когда можетъ войти по закону, не нарушая домашняго спокойствія. Теперь — половина пятаго. Полчасика еще прогуляется.

Анджела проснулась на колняхъ отца, забывая боль, онъ улыбнулся ей.

— Теб лучше?— спросила двочка.

— Немножко,— отвчалъ Джіорджіо.

Онъ задыхался, опухшее лицо было будто восковое, глаза смыкались.

— Какъ я рада!— сказала Анджела.— Ну, да, да, разумется, теб лучше. И ты вовсе не особенно болнъ. Ты скоро, скоро выздоровешь. Папа ты мой миленькій, выздоровй, утшь меня, а тамъ…

Она зашептала.

— А тамъ — бжимъ съ тобой вмст!

Джіорджіо смялся, лаская ее холодющей рукою.

Она замолчала, не зная, что прежде сказать изъ всего, что вертлось у нея въ голов. Онъ перебиралъ ея волосы.

— Говори еще… говори что-нибудь…

Пользуясь минутой ихъ разговора, отецъ Эммануилъ вышелна улицу.

— Господинъ сержантъ!— крикнулъ онъ съ крыльца.

Сержантъ подошелъ, кланяясь по-военному.

— Съ добрымъ утромъ, господинъ сержантъ. Кого-нибудь сторожите?

Сержантъ боялся хитраго попа, если бы не ряса, попъ былъ бы карабинеръ почище его и умлъ бы скрытничать.

— Такъ… не то, чтобы… Знаете, должность наша. И вы раненько встаете, отецъ Эммануилъ.

— Да, знаете, тоже… служу всегда раннюю.

Священникъ не надялся избавить Джорджіо, но не хотлъ нанести ему послдній ударъ — объявить ему… Можетъ быть, карабинерамъ что-нибудь не такъ сказали?… Можетъ быть… Если бы сержантъ проговорился… Но сержантъ болталъ о постороннемъ. Онъ боялся попа. Пробило пять часовъ.

Сержантъ внутренно бсился, чтобъ войти въ домъ, надо было учтиво попросить посторониться. Онъ заране воображалъ, что постучитъ въ дверь и торжественно произнесетъ первому, кто встртится: ‘Именемъ короля…’ и вдругъ — дверь ужь настежь, но на порог — самъ хозяинъ!

Священникъ немного полюбовался его досадой и сказалъ спокойно:

— Не угодно ли, господинъ сержантъ, зайти, выпить чашечку кофе?

— Я, собственно, хотлъ…— заговорилъ было сержантъ.

Но священникъ не далъ ему кончить и, учтиво повернувшись, пошелъ впередъ, сержантъ слдовалъ за нимъ до пріемной.

— Слушайте,— началъ отецъ Эммануилъ.— Оба мы — люди честные, говоримъ съ глазу на глазъ, съ королевскимъ прокуроромъ васъ не имютъ намренія ссорить. Скажите, что вамъ нужно въ моемъ дом, и потолкуемъ.

Важность обстоятельства была такъ велика, что отецъ Эммануилъ не поколебался сказать до обдни праздное слово. Онъ очень хорошо зналъ, что сержанта нельзя было назвать честнымъ человкомъ, не придавая этому. названію значенія боле широкаго, нежели то, которое оно иметъ. Самъ исполнитель закона былъ этимъ не мало удивленъ и подумалъ: ‘Онъ здсь’.

— Правда ваша,— отвчалъ онъ громко,— лучше объясняться прямо. Я долженъ обыскать домъ.

— Кого вы ищете?

— Джіорджіо Бони. Онъ называлъ себя Эфизіо Пачисъ, а теперь, можетъ быть, зовется еще иначе. Недли дв назадъ это былъ человкъ высокій, худой, чернобородый. Теперь, вроятно, бороды у него нтъ. Теперь онъ долженъ быть похожъ на свой портретъ лтъ за четырнадцать. Портретъ остался въ рукахъ у слдователя, сдланы были копіи… Не особенно он удались, потому что тогда фотографіи, вообще, у насъ, въ Сардиніи плохи… И еще, знаете, ваше преподобіе, и нынче он плохи. Я вотъ четыре раза снимался и ни одинъ фотографъ не съумлъ меня схватить такъ, чтобы… Я прихотливъ… Впрочемъ, это не то. Я хотлъ сказать только, что мн прислали одинъ такой портретъ.

Отказавшись отъ всякой надежды, отецъ Эммануилъ обратился къ сердцу сержанта… О, чудо! сержантъ оказывался чувствительнымъ!

— Только желалъ бы видть…

— Ну, взгляните изъ-за меня въ дверь… Можете ли вы узнать въ этомъ человк того, кого вамъ приказано задержать?.. Умоляю васъ…

— Позвольте…

Сержантъ слдовалъ за нимъ до двери комнаты, и вдругъ, стараясь выступить впередъ, началъ монотоннымъ голосомъ:

— Джіорджіо Бони, именемъ короля…

Но отецъ Эммануилъ не далъ ему кончить, толчкомъ откинулъ его назадъ, въ другую комнату, и загородилъ дорогу.

— Именемъ короля!— закричалъ сержантъ.

— Именемъ Бога,— прервалъ священникъ, грозно, будто съ амвона,— молчи! Этотъ человкъ умираетъ.

Джіорджіо все слышалъ.

Анджела упала въ его ногамъ и рыдала, радуясь, что, наконецъ, плачетъ.

——

Сержантъ ограничился тмъ, что поставилъ одного карабинера часовымъ въ первой комнат, а другаго — на крыльц дома, чтобъ преступникъ не могъ скрыться тайно.

Эти предосторожности были излишни. Джіорджіо умеръ ночью.

Анджела не видала его послднихъ часовъ… Прежде равнодушный къ смерти, а теперь чувствуя, наконецъ, что она близка, Джіорджіо боролся съ нею, возбужденный какой-то новой силою, онъ молилъ то брата, то священника, то, наконецъ, часоваго, чтобъ отворили окна, дали ему воздуха.

Въ послднія минуты, когда священникъ наклонился надъ нимъ, осняя его крестомъ, Сильвіо разбудилъ двочку. Она успла получить послдній поцлуй отца. И опять не плакала, какъ окаменлая, потупивъ глаза въ землю… Они видли истинное горе…

Часть третья.

I.

Были минуты, когда Анджела сама себя не понимала. У нея,наконецъ, нашлись слезы объ отц, казалось, неистощимыя, наплакавшись, она была довольна собой. Тмъ не мене, она находила, что, съ извстной точки зрнія, въ смерти отца были прекрасныя стороны: необходимо было носить глубокій трауръ, который необыкновенно шелъ въ ея блдности и блокурымъ волосамъ, всякій вечеръ можно было перечитывать и переправляетъ дневникъ, прикрашивая описаніе своего несчастія. Была еще одна сторона… но ее Анджела держала въ тайн, она не поврила ее ни дневнику, ни Биче, ни даже самой себ, она терпливо ожидала, чтобы сначала высказался онъ… Рано или поздно, онъ долженъ же заговорить.

Но она не позволяла себ излишнихъ иллюзій, пожалуй, ей пріятно было даже немного и подождать. Не потому, чтобъ она не съумла играть роль замужней женщины, она, вдь, только на палецъ пониже ростомъ Биче, а передъ зеркаломъ, выпрямившись и поднявъ голову, совсмъ ‘дама’. Ей недостаетъ всего какой-нибудь четверти шлейфа. Она все еще носитъ короткія платья!

Но все же она довольна. Нечего много требовать отъ судьбы! Когда она показала тринадцатилтней двочк припасеннаго для нея жениха, она уже не мало сдлала. Впрочемъ, Анджела всегда любила имть точныя понятія о длахъ и вскор хитрый священникъ проговорился, очутившись въ ловушк, придуманной, однако, очень наивно. Двочка, въ слезахъ, объявила ему, что все слышала и знаетъ сот отца. ‘Мн ничего неизвстно’, отвчалъ онъ, цлуя ее въ лобъ, немногаго не доставало, чтобъ онъ тутъ же далъ ей брачное благословеніе! Онъ спохватился было, но она уже ушла вмст со своимъ суженымъ.

Въ голов Анджелы шла великая работа. Она старалась придумать слова, тонъ голоса, движенія Сильвіо, когда онъ будетъ объяснять ей все это. Она готовила и отвты.

‘Я все знаю’, скажетъ она и бросится ему на шею,— можетъ быть, прибавитъ: ‘и люблю тебя’, — смотря по обстоятельствамъ. Но во всю дорогу Сильвіо не сказалъ двухъ словъ, разв, по необходимости, такъ и домой возвратились, онъ все тотъ же ‘дядя’, что и прежде. Такъ прошло нсколько недль. Онъ, попрежнему, былъ занятъ, но находилъ время для длинныхъ разговоровъ съ Козимо, съ Биче, съ адвокатами. Разъ пришелъ опять Эфизіо Пачисъ (тотъ, другой, что читалъ стихи у нихъ за ужиномъ), рано утромъ дядя ушелъ куда-то съ нимъ, потомъ вернулся одинъ. Очевидно, въ дом затвается что-то. Сначала Анджела не обращала на это вниманія, но, когда она увидла, что онъ все не ршается открыться, и убдилась, что остальные не знаютъ великой тайны, она ршила раскрыть причину безпокойства дяди Сильвіо.

— Знаешь,— сказала она, удерживая его, когда онъ выходилъ изъ дома,— въ послднее время ты мною совсмъ не занимаешься!

Сильвіо улыбнулся.

— Ты ошибаешься. Напротивъ, занимаюсь очень много.

— Ты не замчаешь во мн перемны? Смотри.

— Ничего не вижу.

— А платье? Ты и не замтилъ, насколько оно длинне? Биче ихъ вс велла выпуститъ… Прежде было только до сихъ поръ, а теперь…

— Еслибъ ты не показала, я бы и не замтилъ. Но и теперь еще на цлую ладонь не достаетъ. Вс ботинки видны.

Эти слова были для Анджеіы откровеніемъ: онъ не объяснилъ своихъ чувствъ только потому, что считаетъ невсту еще недостаточно зрлою.

— Зимой буду носитъ совсмъ длинныя, — сказала она.— Мн минетъ четырнадцать.

— Да, знаю.

И ничего больше, ушелъ преспокойно. Она осталась въ сняхъ, озадаченная такою холодностью, но, вспомнивъ, что невсты, разставаясь съ женихами, слдятъ за ними взоромъ изъ окна, пошла на террассу. Онъ шелъ скоро, держался гордо, казалось, онъ ни за что не оглянется. Однако, онъ оглянулся. Важное доказательство любви. Анджела не могла доле вытерпть и побжала сообщить все это своему дневнику. Она знала,но еще не записала, что Сильвіо ея супругъ передъ лицомъ неба. Теперь ршено: она любитъ его безумно. Ршено и записано.

II.

Сильвіо, точно, занимался Анджелой, даже очень много. Съ того дня, когда братъ, умирая, передалъ ему свои грезы о судьб двочки, внушенныя мыслью, что онъ оставляетъ ее на произволъ враждебнаго ему общества, любящій дядя почти только и думалъ, что о сиротк. Онъ согласился со всми странными затями брата, умирающимъ не противорчатъ. Джіорджіо, проживъ бандитомъ въ Африк, забылъ, какъ люди живутъ, видлъ жизнь сквозь тьму. Не было сомннія, что для Анджелы найдется отличный женихъ, даже не выходя изъ Сассари. Если ея личико будетъ хоть въ половину такъ красиво, какъ общаетъ, Сильвіо готовъ былъ биться объ закладъ, что вся молодежь къ ней посватается. Можетъ быть, исторіи бандита и не знаютъ. Страхъ Джіорджіо, очевидно, напрасенъ, а неопредленное общаніе Сильвіо не стснительно.

— Будь покоенъ,— сказалъ онъ ему,— я позабочусь о счасть твоей дочери.

Онъ все думаетъ объ этомъ. Но, вдь, первымъ же условіемъ для ея счастія было — ни минуты не думать о возможности такого страннаго брака. Даже когда она будетъ въ годахъ, хоть девятнадцати лтъ, онъ все же будетъ старше ея вдвое. Онъ не былъ эгоистомъ. Его не могла бы удовлетворить любовь наивной двочки, захваченная почти обманомъ. Овладть ею ему, утомленному жизнью, разочарованному, почти старику… но это преступленіе! Онъ и безъ того виноватъ. Въ прав ли онъ мысленно поклоняться идеалу женщины, когда она — жена его друга? Но никогда она не узнаетъ этого. Онъ умретъ, скрывая свои страданія.

Беатриче, ослпленная любовью къ мужу, не замчала тревогъ Сильвіо. Она находила только, что ему не по себ.

— Вы худете, себя не бережете, вы тамъ, въ Надежд, простужаетесь, хвораете. За вами нуженъ присмотръ.

Она часто такъ говорила. Еслибъ она знала, какая змя гложетъ сердце Сильвіо, она не была бы такъ жестока или необдуманна. Что же это, какъ не жестокость, когда, оставаясь съ нимъ вдвоемъ, она разсказывала ему о Козимо и объ ихъ блаженств?

И такъ, Сильвіо заботился о племянниц. Ему, прежде всего, хотлось, чтобы прошедшее не набросило тни на ея счастіе, онъ желалъ возстановить честь брата и заставить измнить приговоръ, выставлявшій Джіорджіо не мстителемъ, а простымъ убійцей. Онъ спрашивалъ совта у одного знаменитаго миланскаго адвоката. Отвтъ былъ кратокъ и жестокъ: ‘для отмны заочнаго смертнаго приговора нтъ иного средства, какъ осужденному явиться самому и просить пересмотра дла’. Но, вдь, Джіорджіо умеръ, положеніе измнилось. Законъ предвидлъ же, вроятно, такой случай, если что-нибудь убдитъ судъ въ ошибк, онъ, конечно, возстановитъ честь умершаго новымъ приговоромъ, который можно бы обнародовать. Такъ думалъ профессоръ-агрономъ, но адвокаты были иного мннія, а миланская знаменитость прислала даже длинный рядъ выписокъ изъ статей уголовнаго кодекса. Вс добрыя намренія разбились объ этотъ кодексъ, не предвидвшій вовсе подобнаго случая.

Сильвіо купилъ тогда всевозможные сборники законовъ итальянскаго королевства, читалъ, сердился, мало понимая, иногда не понимая ровно ничего. Посл письма миланскаго адвоката его взяло такое зло, что ему захотлось выбросить, истребить вс эти книги. Он лежали на своемъ мст, но одного тома не доставало.

— Куда двались Гражданскіе Законы?

— Я взяла ихъ,— отвчала Анджела.— Они у меня въ комнат. Занимательная книга… Ахъ, постой, дядя Сильвіо,— спохватилась она, припоминая, — тутъ въ одномъ мст сказано: ‘близкіе родственники’,— кто это именно?

Это застигло его врасплохъ. Онъ не отвчалъ, но книги уцлли.

III.

— Сдлаемъ это доброе дло сказала Беатриче мужу и при первой улыбк закричала: побдила.

Но она еще не побдила. Оставался противникъ именно тамъ, гд его нельзя было вообразить,— въ сердц самой жены. Оставалось болзненное ощущеніе, на которое Беатриче, въ порыв состраданія и любви, не удостоила оглянуться. Ей казалось, что она владетъ собой, что она заставитъ замолчать самолюбіе, на мсто мелкихъ ощущеній влюбленной жены поставитъ совсть женщины. Но она восторжествовала надъ нершительностью мужа, и, все-таки, сама не зная почему, не написала еще наздниц.

— Подожди писать этой несчастной,— сказалъ Козимо.— Подумаемъ. Мн кажется, и добрыя дла слдуетъ длать не торопясь.

Она дала себя уговорить. Проходили недли. Чего же она ждала? Она сама не знала, но мысль взять въ домъ незаконную дочь наздницы изъ цирка, когда-то любовницы мужа,— эта мысль утрачивала понемногу привлекательность, стада казаться смшною, наконецъ, непріятною. Эта Ненна, конечно, дурная двочка, развращенная акробатами, и Беатриче вызоветъ ее изъ Милана для того, чтобъ она была вчно тутъ, на глазахъ, и во всю остальную жизнь напоминала о другихъ дняхъ, о другой женщин, и какой женщин!… А если вдругъ явится эта Чезира, какъ запереть дверь передъ нею, вдругъ она захочетъ видть свое дитя?

Поднимались и другія опасенія. Что, если съ годами, которые много мняютъ, Беатриче покажется, что у двочки черты лица, взглядъ или улыбка Козимо, если она замтитъ, что въ сердц мужа заговорило инстинктивное чувство, способное привязать его къ ребенку и его матери сильне, чмъ къ жен, которая не дала ему радости стать отцомъ? Если то готовитъ ей судьба въ награду за ‘доброе дло’…

Однажды вечеромъ, когда и онъ, и она были, попрежнему, далеки отъ какого-нибудь ршенія, но оба молча думали о томъ же, они вдругъ переглянулись и поняли другъ друга.

— Какія мы жалкіе!— выговорила Беатриче.

Козимо не возразилъ. Она продолжала:

— Иногда намъ думается, будто мы ангелы, а мы просто… женщины.

Козимо поцловалъ ее, давая этимъ понять, что ему, пожалуй, это нравится.

— Я думала,— прошептала молодая женщина,— покуда довольно будетъ, если я пошлю ей денегъ. Остальное успемъ.

Она договорила послднія слова съ досадой, будто ихъ вырвала у нея какая-то сила, ‘благоразуміе’, какъ она называла ее прежде.

— Вотъ и прекрасно!— весело началъ Козимо.

Она зажала ему ротъ своей рукой.

——

Неудавшееся доброе дло не долго лежало на совсти Беатриче. Недли черезъ дв она могла убдиться въ томъ, что неудача произошла не отъ недостатка доброй воли у нея или Козимо, но что это — первая воля существа, которое до появленія на свтъ уже заявляетъ свои условія. Едва блеснула ей эта надежда, какъ исчезли вс колебанія ложной чувствительности, молодая женщина и себ сказала, и повторила Козимо, что, вроятно, чья-нибудь чистая душа удержала ее отъ необдуманнаго шага: ‘мы бы сожалли, раскаивались, можетъ быть, страдали бы всю жизнь’, подтвердилъ Козимо, а онъ еще ничего не зналъ! Беатриче боялась причинить ему ту тревогу, когда грезится радость, и страшно проснуться. Никогда еще не была она такъ сердечно близка къ Козимо.

— Я всякій день все больше тебя люблю,— говорила она,— и все на новый ладъ, любила какъ жена, какъ другъ, теперь, нажется, люблю, какъ мать. Взяла бы тебя на руки и носила.

Козимо отвчалъ, что и онъ тоже, ему кажется, но Беатриче прерывала его: ‘Молчи, ты этого не знаешь!’

Онъ не предчувствовалъ, не догадывался, пришлось все ему разсказать, когда у нея не стало терпніи одной ждать, сомнваться и надяться. За то, едва открыли ему глаза, онъ объявилъ, что все понимаетъ и видитъ за двухъ. Вдь, онъ изучилъ вопросъ еще въ первый годъ брака. У него есть такая книжечка, въ ней все. Если она хочетъ, онъ ей все разъяснитъ. Нтъ? Ну, хорошо, если это ей легче, пусть такъ и будетъ.

Онъ былъ упоенъ счастьемъ, Беатриче даже раскаялась, что слишкомъ рано сказала, и заплакала.

— О чемъ ты плачешь?

— Боюсь, что я ошиблась.

Но Козимо не тревожился. Еслибъ она его не удержала, онъ побжалъ бы въ Нашу Надежду сообщить Сильвіо великую всть.

IV.

Сильвіо, между тмъ, продолжалъ грезить, и эти грезы не томили его. Онъ пріучилъ себя работать, учиться, и въ этомъ забытьи могъ миновать вс западни, разставленыя для слабыхъ натуръ, въ немъ было два человка — одинъ здоровый, другой съ болзненнымъ воображеніемъ, и оба жили въ ладу. У Сильвіо всякій день являлись новые планы, смлыя предпріятія и никогда не ослабвала воля. Онъ чувствовалъ, что лучшая половина его жизни прошла и еще не могъ разглядть, что, въ замнъ ея, готовитъ будущее. Когда возстановленіе чести брата не удалось, онъ занялся другимъ дломъ и задумалъ бросить въ сассарійскую почву смена растенія, туго тамъ всходившаго: ассоціаціи..

Въ газетк, выходившей дважды въ недлю, онъ началъ рядъ статей, гд доказывалъ, что вс бды острова происходятъ не отъ скудости населенія, которая, пожалуй, даже выгодна, защищая отъ нищеты, не отъ климата, законодательства или невниманія правительства, но отъ нераднія и разброда самихъ обывателей. Читатели посмивались, когда онъ уврялъ, что, трудясь вмст, соединяя средства, можно многое устроить въ Сардиніи. Онъ указывалъ пути вывоза, цли земледлія и горнаго дла, говорилъ объ обширныхъ рыбныхъ ловляхъ, обращался къ богатымъ владльцамъ, падкимъ на покупку земель для одного только удовольствія, просто и убдительно доказывалъ экономическія истины, говорилъ о банкахъ и общихъ крупныхъ предпріятіяхъ, убждалъ, что въ дух ассоціаціи кроется нравственная сила, которая воскреситъ народъ. Сначала неизвстное, имя Сильвіо Бонго распространилось между земляками. Статьи уже читали, разбирали… Но кто осуществитъ эти идеи?

— Время!— восклицалъ Сильвіо.— Heyжели вы не врите чудесамъ, которыя оно творитъ?

Два чуда совершались передъ нимъ, но онъ не замчалъ ихъ: женщина становилась матерью, двочка — женщиной.

——

Беатриче не хотла, чтобъ кто-нибудь зналъ о ея положеніи, и потребовала у Козимо общанія не говорить знакомымъ. Это было не трудно, но всякій день обижать друга, встрчаться съ нимъ и не крикнуть издалека: ‘порадуйся, я счастливъ!’… Въ одно утро, наконецъ, Козимо не выдержалъ. Это было въ Надежд. Онъ началъ длиннымъ предисловіемъ, взялъ съ Сильвіо общаніе молчать и, наконецъ, сказалъ.

Всть эта обрушилась ударомъ на Сильвіо. Онъ помолчалъ, потомъ простодушно сказалъ: ‘возможно ли!’

— Не только возможно,— несомннно,— подтвердилъ жестокій мужъ.— Разумется, ты крестный отецъ. Въ честь твою назовемъ Сильвіо.

— А это — мальчикъ?— спросилъ серьезно профессоръ.

— Мальчикъ, — также серьезно повторилъ Козимо, и оба смялись.

Счастливый отецъ отправился осмотрть приготовленія для сбора винограда, а Сильвіо ушелъ подъ оливы. На сердц было тихо, все замерло. Въ его ногамъ упала сломанная втка, молодая сломанная втка… точно его юность, точно вся его жизнь.

Нтъ, онъ уже не тоскуетъ. Онъ вышелъ изъ заколдованнаго круга. Истина, вся, безъ прикрасъ, предстала передъ нимъ въ одинъ изъ просвтовъ, которые открываются иногда въ душ человка, онъ понялъ, что игралъ въ опасную игру, гд могъ проиграть совсть. Теперь онъ разбиралъ себя, касался всхъ сторонъ души, сомннія не оставалось: материнство Беатриче исцлило его.

V.

Въ это время въ колонію явился гость, инженеръ Марини. Онъ пріхалъ по собственной вол — предложить графу Козимо одно предпріятіе. Инженеръ былъ красивый молодой человкъ, онъ получилъ свой дипломъ въ Германіи и недавно возвратился въ Сардинію, сгорая желаніемъ изслдовать вс ея горы рудокопнымъ молотомъ. Онъ уже велъ работы на одной копи въиИглезіасъ и заслужилъ довріе владльцевъ, такъ говорилось въ рекомендательномъ письм. Остальное онъ объяснилъ самъ, бойко, живо, хоть бы адвокату. Врзываясь въ гору за жилой свинцово-серебряной руды, онъ былъ принужденъ остановиться, чтобъ же нарушить права чужой собственности, но позволилъ себ порыться немного на поверхности и теперь увренъ, что этотъ лугъ, пастбища и каштановая роща стоятъ дорого.

Лугъ, выгонъ и роща принадлежатъ графу, Марини уполномоченъ предложить ему продать это мсто или вступить въ общество для извлеченія всхъ залежей. Послднее, конечно, выгодне, и онъ совтовалъ бы такъ сдлать.

Все это сказано было очень серьезно. Козимо просилъ себ часа на размышленіе, инженеръ великодушно далъ ему весь вечеръ. На семейномъ совт Сильвіо былъ одного мннія съ Беатриче, а Козимо находилъ, что они правы: надо дойти до самой сути…

— Рудника,— подсказалъ Сильвіо, всегда веселый въ присутствіи кумы.

— Кто знаетъ? Подъ каштанами, можетъ быть, залегли сотни тысячъ лиръ!

— На васъ пошло счастье, — шутилъ Сильвіо.— Правду говоритъ миланская поговорка… Какъ эта поговорка, кума Беатриче, не припомните?

Она припомнила и покраснла. Въ миланской пословиц говорится: ‘идетъ сынокъ, несетъ свой узелокъ’.

Ршено было вступить въ общество. Козимо слдовало похать на копи и остаться тамъ нсколько дней, но Сильвіо вызвался замнить его. ‘Я могу отправляться куда угодно и насколько вздумается,— уврялъ онъ полу-шутя,— обо мн некому плакать’. И на другой же день онъ ухалъ. До дилижанса его провожали счастливйшіе изъ супруговъ и злополучнйшая двушка, у которой теперь все отнимали.

Инженеръ, усвшись на имперіал дилижанса рядомъ съ Сильвіо, весело улыбнулся прекрасному утру, а потомъ сообщилъ спутнику, что нашелъ нчто… Но только рудокопный молотъ тутъ не при чемъ.

— Что же вы нашли?

— Что графиня — красавица, а синьорина Анджела — великолпная двочка.

— Знаю, — отвтилъ Сильвіо и замолчалъ, глядя въ даль. Ему казалось, что онъ видитъ и тамъ молодаго человка, свдущаго, привлекательнаго,— вотъ какъ этотъ,— но еще неизвстнаго. Вдругъ онъ будто что-то припоминаетъ, летитъ въ Сассари, влюбляется въ Анджелу и женится. А онъ самъ, Сильвіо? Да вотъ онъ детъ устроить дло о рудник, потомъ скоре назадъ къ сбору винограда, потомъ нужно окрестить первенца Беатриче… Онъ бросается въ разныя хлопоты, чтобъ безпрестанно быть въ дл. Тшить себя нечмъ, нужно наполнить жизнь.

——

Но что длала ‘несчастная’ въ отсутствіи ‘неблагодарнаго’? Она плакала, наполняла дневникъ страницами любви и отчаянія и, наконецъ, не вынося боле борьбы, открыла свою тайну Беатриче. Та захлопала руками, разцловала маленькую подругу и объявила, что это чудесно, что она очень рада.

— Такъ ты невста! Какъ же ты могла молчать?

— Еслибъ ты знала, какъ это было трудно! И утромъ, и ложась спать, и во сн себя спрашивала: сказать ей все?

— Дай-ка на себя посмотрть. Платья нужно будетъ выпуститъ. Ты будешь настоящая дамочка.

— Ахъ, да,— вскричала Анджела въ порыв радости.— Только поскоре, я ненавижу, когда видны ботинки. И ему тоже не нравится.

— Онъ такъ сказалъ?

— Далъ понять… Но только все это напрасно,— продолжала она, поникнувъ головою,— онъ меня не любитъ.

— А ты?

О, она его боготворитъ! Биче поспшила ее уврить, что Сильвіо не замедлитъ сдаться такой пламенной любви.

— А вотъ еще что: въ гражданскомъ кодекс…

— Что ты нашла въ кодекс?

— Статья 55: ‘не могутъ вступать въ бракъ лица мужскаго пола раньше восемнадцати, а женскаго раньше полныхъ пятнадцати лтъ’.

— Такъ что же?— возразила Беатриче.— Подождетъ! Онъ еще не старикъ.

— И потомъ еще статья 68: ‘король разршаетъ вступленіе въ бракъ женщин, если ей исполнилось двнадцать лтъ’, а мн всего одинъ мсяцъ до полныхъ тринадцати!

— У короля столько дла! Лучше подождать.

— Во всякомъ случа придется его безпокоить.

— Почему?

— Потому что статья 59 запрещаетъ бракъ между дядей и племянницей, а король можетъ отмнить это запрещеніе, ‘если представятся важныя причины’.

— Такъ и сказано?

— Я наизусть знаю. Скажи же, если оба любятъ другъ друга, вдь, это важная причина?

— Я думаю, да,— отвчала подруга, чтобъ ее утшить.

Анджела была, все-таки, рада, что доврила свою тайну Беатриче. ‘Я теб все сказала,— заключила она, пряча свой дневникъ.— Общай, что не откроешь никому, даже твоему мужу’.

Чтобъ доставить ей удовольствіе, Биче общала, но едва осталась наедин съ Козимо, какъ тоже взяла съ него общаніе молчать, и все ему разсказала.

VI.

Сильвіо не могъ кончить дло о рудник такъ скоро, какъ предполагалъ. Нужно было сдлать смту богатствъ пріиска, исчислить затраты и выгоду. Но когда Козимо, присылая довренность, написалъ ему, что оливки часъ отъ часу темнютъ и зрютъ, что чаны для вина готовы и что съ дерева противъ дома всякое утро Беатриче и Анджела дятъ превосходныя фиги, Сильвіо объявилъ, что узжаетъ. Марини напрасно подсмивался, пришлось хать съ нимъ въ городъ и заключить тамъ окончательный контрактъ. Графъ Родригесъ позволялъ владльцамъ пріиска проводить переходы подъ его землями и уступалъ за сходную цну участки, гд понадобятся новые колодцы для извлеченія добытой руды. Прибыль длится пополамъ, въ случа неудачи, графъ ничмъ не отвчаетъ.

Покончивъ дло, Сильвіо отправился. Дохавъ до тропинки, которая вела въ Нашу Надежду, онъ остановилъ дилижансъ, сошелъ и поручилъ свой чемоданъ почтальону, сказавъ, что пришлетъ за нимъ завтра. Дилижансъ укатилъ, профессоръ пошелъ по дорог. Странно, сердце билось у него, какъ у влюбленнаго. Солнце скоро зайдетъ. Запоздай немного дилижансъ, ворота бы заперли, и пришлось бы, точно мальчишк, лзть черезъ стну.

А почему не перелзть? Мысль прекрасная. Идти въ ворота, издали увидятъ. Не лучше ли обойти подальше и явиться среди друзей неожиданно? Въ эту пору они всегда подъ пальмами, на скамь, тутъ есть дорожка. Какъ вс обрадуются!

Сильвіо перескочилъ стнку, довольный, что его никто не видалъ. Но, сдлавъ нсколько шаговъ, онъ остановился. Впереди его по дорог шли дв женщины. ‘Это Анджела, Беатриче…’ Он тихо направлялись къ винограднику. Онъ также тихо пошелъ издали, но он подвигались медленно, и скоро онъ почти догналъ ихъ. Тогда, вглядываясь, онъ увидалъ, что ошибся, одна изъ нихъ не могла быть стройной Беатриче, слишкомъ полна, нескладная, безъ пояса, другая меньше ростомъ, нежели Биче, но выше Анджелы… Кто же это?

Сильвіо далъ имъ отойти дальше. Он дошли до виноградника. Та, что была стройне, исчезла между лозами и закричала: ‘Бги сюда, Биче! Зрлая кисть!’

Биче не побжала, а Анджела воротилась, высоко поднимая прекрасную темную кисть и выказывая среди зелени личико, сіяющее молодою красотой.

Сильвіо понялъ, почему Беатриче показалась ему не такою, какъ прежде, но какъ могла въ два мсяца такъ вырасти Анджела? Онъ спрятался за яблоней, откуда могъ видть ихъ. Беатриче не оглянулась, Сильвіо хотлось замтить, насколько тайная работа природы исказила ея нжное лицо, за то онъ во всемъ блеск видлъ красоту Анджелы, каждый день, казалось, прибавлялъ въ ней новые лучи.

Двочка и Биче держали об прекрасную кисть и ощипывали ее взапуски, покуда на втк не остались только завязи.

— Бросимъ ее,— сказала Анджела,— я пойду, сорву еще.

Беатриче оглянулась. Бдная, какъ она измнилась! Для Сильвіо еще разъ умиралъ его идеалъ… а онъ считалъ его уже погибшимъ… Но, тмъ лучше! Онъ постоялъ еще въ своей засад и потомъ, точно какое-нибудь лсное божество, появился передъ влюбленными очами Анджелы. Она вскрикнула и бросилась въ его объятія.

Беатриче подбжала и остановилась, спокойно любуясь, какъ жестокій дядя тщетно старался увернуться отъ племянницы. Онъ говорилъ, точно кто его разспрашивалъ: ‘Ну, да, это я, дядя Сильвіо. Сейчасъ пріхалъ въ дилижанс, прошелъ пшкомъ, тропинкой, зналъ, что вы здсь, хотлъ сдлать сюрпризъ… О чемъ же тутъ плакать?.. Кума Беатриче, какъ здоровы?’

Анджела оторвалась отъ груди этого безчувственнаго человка и хотла бжать. Но Сильвіо держалъ ее за руки и, откидываясь, глядлъ на нее.

— Я ничего понять немогу. Узжалъ — оставилъ веселую двочку, прізжаю — нахожу слезливую барышню. Что такое случилось?

— Что случилось? Вдь, она ходить уже въ длинныхъ платьяхъ,— отвчала Беатриче.

— О, въ самомъ дл?— вскричалъ профессоръ и выпустилъ Анджелу, которая мигомъ убжала.

— Но что же тутъ было?— повторилъ Сильвіо.

Беатриче сначала только улыбнулась искушавшей ее мысли, потомъ уступила соблазну:

— Хотите знать, кумъ, что случилось съ Анджелой? То, что она влюблена. Остальное отгадывайте сами, а я не скажу.

Сильвіо, изумленный, засмялся, ничего не отгадалъ, но не попросилъ дальнйшихъ объясненій.

VII.

Въ тотъ же вечеръ, ложась спать, Сильвіо сказалъ себ, что любовь двочки ничмъ не можетъ льстить самолюбію взрослаго человка, и ршилъ предпринять излеченіе своей ‘маленькой больной’. Онъ еще не избралъ метода, но ему казалось, что, усиливъ серьезность своихъ рчей и поступковъ, онъ достигнетъ цли.

Онъ лежалъ съ открытыми глазами, изслдуя рану, которую, не желая, нанесъ сердцу бдной двочки, и думая, что рана не безнадежна. Онъ не обманывалъ себя. Двочка не хотла терять времени… Если она предпочла его, годнаго ей почти въ отцы, лицеистамъ, что гуляли столько разъ подъ ея окнами, то именно ради его возраста. Когда Анджела играла еще въ куклы, она всегда любила куклу большую и чтобъ нарядовъ у нея было много, какъ у царицы.

Сильвіо задулъ свчку. Въ темной глубин комнаты показался лучъ свта и протянулся до окна. Свтъ шелъ изъ комнаты Анджелы. Влюбленная двочка не спала. У Сильвіо не достало духу заснуть, когда она страдаетъ, быть можетъ, изъ-за него. Онъ ршилъ не засыпать, покуда не исчезнетъ эта свтлая полоска.

Былъ ли онъ вполн равнодушенъ къ любви, которую зажегъ въ сердц милаго ребенка? Нтъ. Можетъ быть, ему было непріятно? Вдь, онъ невредимо вырвался изъ оковъ истинной страсти, которая могла стать роковою, и вдругъ на пути стала двочка! Время ли снисходить до ребячьей игры? Но точно ли онъ это чувствовалъ? Можетъ быть, то было нжное состраданіе, жалость. Онъ хотлъ быть врачемъ молодой души, только что познавшей любовь. Онъ не уклонялся отъ общанія умирающему брату, но чтобъ сдлать счастливою дорогую малютку, необходимо запретить ей эту любовь. ‘Я старъ’, покорно сознавался онъ. Не легко было овладть собой!

Сильвіо заснулъ, прежде чмъ Анджела погасила свчу. Утромъ ему захотлось первому увидть двочку у окна и узнать отъ нея, что она длала такъ поздно ночью, при огн. Изъ комнаты ея не слышно было даже шороха, можетъ быть, она спитъ, придется долго ждать! Сильвіо обрился, причесался и, замтивъ сдой волосъ, хотлъ его выдернуть отъ нечего длать. Но ихъ оказалось столько, что, сконфузившись, онъ невольно сказалъ: ‘Какая пропасть!’

Въ комнат Анджелы все было тихо. Сильвіо пригладилъ спутанные волосы, сдые скрылись такъ, что могли обмануть даже подозрительный взоръ. Наконецъ, онъ подошелъ къ окну, посмотрлъ… Анджела стояла внизу, у розъ, облитыхъ росою, сама прекрасне розъ, свже росы. На стукъ отворявшагося окна двочка не подняла головы, а еще наклонилась, сорвала полураскрытый бутонъ, воткнула въ волосы и тихо пошла въ цвтнику.

Стоя у окна, Сильвіо слдилъ за ‘раненой птичкой’ и уже не чувствовалъ прилива жалости, онъ улыбался, сердце его раскрылось для состраданія. Пусть только она взглянетъ, онъ скажетъ ей: ‘иду и изцлю тебя’. Но она не оглянулась, предоставляя равнодушному дяд смотрть на нее съ головы до ногъ, замчать, что въ длинномъ плать она кажется въ самомъ дл взрослою, что она стройна и полна, ея ручки круглы и блы.

Она была уже далеко, а профессоръ, забывшись, все стоялъ у окна, размышляя, что въ этомъ возраст сердечныя раны заживаютъ быстро, и что она, можетъ быть, уже выздоровла. ‘Тмъ лучше!’ — сказалъ онъ. Но ему бы хотлось вылечить ее самому, по своимъ рецептамъ.

Во весь день онъ напрасно старался подмтить во взгляд, блдности, движеніяхъ Анджелы хоть какой-нибудь признакъ любви. Казалось, она угадала опасность своего положенія и не давала захватить себя врасплохъ. Сильвіо въ этотъ вечеръ могъ въ себ прослдить первыя проявленія безпокойства, которое происходитъ отъ неувренности въ любви. Онъ посмялся, ожидая, что будетъ завтра. Но и завтра она не перемнила обращенія, только, казалось, еще похорошла. Онъ ничего не понималъ. Вдь, чтобъ понять что-нибудь, нужно было бы читать въ ея сердц… то-есть въ ея дневник. Тамъ, довольная ролью жертвы, она заявляла, что готова выпить горькую чашу не только до дна, но и до смерти. Умереть отъ любви — вотъ все, чего она молила. Она хотла страдать и смяться до конца, и по утрамъ распвала, какъ жаворонокъ. Она могла бы обмануть всякаго.

Онъ ршился спросить Беатриче. Ему уже казалось, не подшутила ли она надъ нимъ. Разспросы издали ни къ чему не повели. Онъ перешелъ къ длу,— племянница, кажется, все чмъ-то смущена…

— Я же вамъ сказала, что она влюблена,— лукаво отвчала Беатриче.— Малютка узнала, что она помолвлена за одного человка… который о ней и не думаетъ. Она ро немъ съ ума сходитъ.

— Узнала?— выговорилъ Сильвіо.— Отъ кого?

— Вы все хотите знать. Отъ отца Эммануила. Пожалуйста, не сердитесь.

Онъ не сердился. ‘Считаетъ меня своимъ женихомъ и ждетъ’,— подумалъ Сильвіо, и эта мысль подняла въ немъ сладостное, неизвданное смущеніе. Любитъ такая прелестная двочка! Передъ этимъ искушеніемъ не устоять никакому профессору… Сильвіо сдался. Первое лкарство, которое врачъ долженъ дать больной, влюбленной въ него, конечно, позволеніе любить его. Онъ не такъ старъ, какъ выставлялъ себя. Волосы у него чудесные, и сдыхъ немного, молодость его была чиста, и ей легко снова разцвсти… Не бда, если Анджел только тринадцать лтъ, природа къ ней щедра, время довершитъ остальное, а два года — ждать не долго.

Онъ смотрлъ на Беатриче, она улыбалась, будто читая его мысли. Онъ удивлялся, какъ могъ когда-нибудь… Любовь уже являлась разъ на его пути, какъ обманчивый отблескъ блаженства Ожидаемаго… или минувшаго. Вроятно, прежде, въ Беатриче, онъ провидлъ Анджелу… должно быть, такъ. Та же Беатриче стояла передъ нимъ, смотрла огромными глазами, блдно улыбалась, но никакъ не могла даже напомнить ему прежній идеалъ.

Сильвіо еще не разршилъ себ полюбить во второй разъ, но былъ готовъ воспылать по первому знаку, и если медлилъ, то потому, что таинственность Анджелы сводила его съ ума. Она уже не ходила за нимъ слдомъ, какъ прежде, не вперяла въ него яркихъ глазъ. Ея наружная холодность удалась не хуже кокетства. Сильвіо изучилъ искусство разнообразно повязывать галстухъ, брился ежедневно, наконецъ, насталъ такой день или, врне, ночь, когда его силъ не стало, и онъ пожелалъ кончить.

— Анджела!— кликнулъ онъ, отворяя свое окно.

— Что угодно, дядя Сильвіо?— отозвалась она изъ своего окна.

— Покуда ничего… а завтра напомни: мн надо кое-что теб сказать.

— Хорошо,— отвчала она чуть слышно. Профессору почудилось, что она заплакала.

Было поздно, въ Надежд вс спали, двочка старалась удерживаться, но ея слезы раздавались въ тишин. Сильвіо опять подошелъ къ окну и окликнулъ ее. Но Анджела не показалась.

Профессоръ оглянулся, точно отыскивая какую-нибудь идею, и нашелъ самую ребяческую. Позволительно сдлаться ребенкомъ на четверть часа въ осеннюю ночь. Онъ взялъ лоскутокъ бумаги и написалъ: ‘Не плачь, Анджела. Твой отецъ, умирая, поручилъ мн осушать твои слезы. Если хочешь, я буду исполнять это до послдняго дня моей жизни’. Онъ стукнулъ два раза, сложилъ бумагу и подсунулъ ее подъ дверь.

Двочка отерла слезы и отвчала тмъ же путемъ: ‘Не плачу, не буду плакать. Я слишкомъ счастлива!’

VII.

Начались дни любви и трудовъ, такихъ прекрасныхъ дней еще и не бывало. Съ зарей приходили сборщики винограда, немного позже винодлы, которые тутъ и ночевали, они прыгали въ чаны босыми ногами, возились и пли нжныя псни на весь домъ. Пантамо привозилъ изъ виноградниковъ полные возы выжимокъ и сваливалъ ихъ въ складъ, гд стоялъ кубъ для перегонки спирта. Чеккино, засучивъ рукава, въ огромной шляп, становился среди дороги съ тачкой, а сборщицы насыпали ее полную гроздій, затмъ онъ быстро катилъ къ прессу, а вслдъ ему хохотали другія женщины, неся на головахъ корзины оливъ. Старикъ Амброджіо шелъ за сборщицами, указывая на кисти, которыя он забывали снять, и срзалъ ихъ самъ. Графъ и Сильвіо поспвали всюду, въ погреба, на виноградникъ, а куда шелъ профессоръ, туда прибгала Анджела, казалось, она всякій день хорошетъ.

Сильвіо не хмурился боле, его лицо сіяло счастіемъ. Онъ былъ еще серьезенъ, потому что его маленькая тиранка не только была этимъ довольна, но еще сама серьезничала и увряла, что она полюбила его именно за это свойство. Уже было говорено о времени свадьбы. Анджела не желала выказывать ни нескромности, ни нетерпнія: она не дитя, можетъ ждать, если необходимо, если же король разршитъ вопросъ о возраст, почему этимъ не воспользоваться?

Сильвіо не спшилъ. Его радовалъ тихій праздникъ его сердца, сближеніе съ этимъ дтствомъ, такъ еще далекимъ отъ заката, не давало ему чувствовать бремени собственныхъ годовъ. Когда не было работъ, когда онъ не былъ занятъ статьей для журнала или не забивался въ хижину земледльцевъ, проповдуя этимъ неврующимъ начала новой агрономіи, онъ охотно забавлялся съ Анджелой, она пряталась, онъ добросовстно зажмуривался, покуда она не кричала, чтобъ онъ искалъ ее, она задавала ему загадки, которыхъ онъ никогда отгадать не могъ, за что на него налагались наказанія. Его глаза свтились, онъ смялся, какъ ребенокъ.

Минутами на него находила грусть, бывало даже хуже: онъ издали видлъ приближеніе грусти, звалъ ее, чтобъ датъ потомъ Анджел заботу ее разгонять.

— Теперь ты мечтаешь,— говорилъ онъ ей,— теб и кажется, будто ты меня любишь. Завтра откроешь глаза и будешь удивляться, какъ могла поврить этому старому…

Анджела не давала ему кончить, тормошила его, покуда онъ самъ не начиналъ смяться. И Сильвіо казалось, что и онъ тоже ее любитъ, но замтилъ онъ также, что она миле ему, когда они врозь. Иногда, напротивъ, когда она не стояла передъ нимъ и не напоминала, что она уже не двочка, а существо, дозрвшее для любви, въ душ стараго холостяка поднимались грустныя размышленія. Но, все-таки, это были самые свтлые дни въ Нашей Надежд. Блаженство Козимо и Беатриче, хотя и съ примсью нкоторой тревоги, было также упрочено.

Въ глазахъ своей дорогой жены Козимо читалъ общанія чуднаго будущаго и радовался, что можетъ тоже что-нибудь общать ей, конечно, несравненно меньшее,— богатство. Онъ надялся выкупить свои земли въ Плоаге, въ память матери, снова развситъ портреты предковъ, отдлаетъ домъ отца… Но никогда не оставятъ они Надежды, разв работы въ рудникахъ потребуютъ его личнаго присутствія. Но, можетъ быть, жена его не захочетъ быть горнозаводчицей? Во всякомъ случа нужно будетъ създить туда. Славный воздухъ, славный втеръ съ моря!. Посл, когда Беатриче совершитъ свой подвигъ, она тамъ мигомъ поправится, да и мальчишк недурно подышать хорошимъ воздухомъ.

Сборъ винограда кончился. Однажды въ маленькой газет, присланной изъ Сассари, появилось слдующее объявленіе:

‘Изъ Ористано прибыло въ нашъ городъ первое общество итальянскихъ акробатовъ-вольтижеровъ, подъ управленіемъ знаменитаго синьора Альфонсо, оно останется здсь одинъ мсяцъ и будетъ давать представленія въ ‘Дневномъ Театр’, превращенномъ въ циркъ. Общество состоитъ изъ четырехъ наздницъ, синьоръ Ады, Маріи, Джіованны и Эммы, двухъ клоуновъ и Алкида. Сверхъ того, оно обладаетъ двумя рдкостями, изъ которыхъ первая — знаменитый карликъ Баттистоне, ‘человкъ-мячикъ’, а вторая — Ненна, чудное дитя, подъ именемъ ‘Лягушка’. Первое представленіе завтра’.

IX.

Синьоръ Альфонсо представилъ публик сначала лошадку сардинской породы, роста малаго, ума необычайнаго. Она становилась на заднія ноги, хлопала будто въ ладоши передними копытами, шла обнимать хозяина, плясала, становилась на колни, стрляла, падала замертво и воскресала. Затмъ появилась двица Эмма, наздница, черная и худая. Ея назначеніемъ было пролетать сквозь бумажные обручи, число которыхъ постепенно увеличивалось. Но все это не оживило бы холодную публику, если бы не выходки двухъ паяцевъ, которые потшали ее, н$дляя другъ друга звонкими пощечинами. На клоуновъ возложена была обязанность ни минуты не молчать, и въ такой крайности они врали все, что приходило имъ въ голову. При этомъ они все кликали Батистоне, нагибаясь къ земл, приставляя руки ко рту, чтобъ онъ могъ лучше разслышать, и удивлялись, что могло случиться съ нимъ.

— Ахъ, бда моя!— восклицалъ одинъ, размазанный по лицу красными и черными полосами,— теперь вспомнилъ! Я умывался и забылъ его у корыта, онъ, должно быть, упалъ туда и утонулъ.

— Э, самъ ты знаешь, этого не можетъ быть. Баттистоне ко дну не пойдетъ, онъ непромокаемый, ‘человкъ-мячикъ’.

— Правда, забылъ. Но гд же Баттистоне?

Слыша, что все зовутъ Баттистоне, и публик захотлось его увидать. Когда, наконецъ, огромная голова карлика показалась у загородки, ее встртилъ общій хохотъ, лестне всякихъ, рукоплесканій. На Баттистоне была какая-то длинная хламида, волочившаяся по полу. Онъ путался въ ней и подскакивалъ точно мячикъ. Таинственная хламида оставляла зрителей въ сомнніи, есть ли въ самомъ дл ноги у карлика, или онъ, какъ увряли паяцы, движется на двухъ колесикахъ изъ карманныхъ часовъ. Клоуны вызвались помочь ему снять мантію. Публика была въ напряженномъ ожиданіи. Встртились большія затрудненія, паяцы спотыкались и падали, свалился и Баттистоне, и, вскочивъ, принялъ позу сильфиды. Наконецъ, хламида спала съ плечъ карлика, и Баттистоне явился въ розовомъ трико, короткихъ бархатныхъ штанахъ, обтянутыхъ по бедрамъ, круглый, жирный, невроятный…

— Слушай,— сказалъ ему паяцъ,— давай устроимъ концертъ. Я музыкантъ, а твой животъ барабанъ.

Баттистоне не усплъ отвтить, съ загородки на арену спрыгнуло маленькое тльце, какой-то комокъ рукъ и ногъ, и, подскакивая, бросилось подъ ноги паяцамъ. Это крошечное чудовище было въ трико, зеленомъ съ желтыми пятнами, въ капюшон изъ той же матеріи, и прыгало, почти колотясь животомъ о землю.

— Лягушка! лягушка!— закричалъ Баттистоне.

Беатриче и Козимо сидли у авансцены. Козимо былъ блденъ, взволнованъ, раздосадованъ, что уступилъ капризу жены, а она, напротивъ, смотрла весело, сказавъ себ, что сегодня будетъ добра и весела.

При появленіи лягушки, Козимо шепнулъ: ‘Уйдемъ, Биче. Это будетъ лучше’.

Она хотла остаться. ‘Завтра,— говорила она,— эта женщина придетъ къ теб въ домъ, приведетъ дочь. Что ты ей скажешь? Велишь ее выгнать?… Пойдемъ лучше ей сами на встрчу, покажемъ, что мы за одно’.

Покуда скакали наздницы и болтали паяцы, она смотрла на дверь, откуда выводили лошадей и иногда выглядывалъ кто-нибудь изъ труппы. ‘Хромая видла насъ,— думалось ей,— и потому не сметъ показаться’.

— Лягушка!— кричали и пищали паяцы и, перебивая другъ друга, принялись объяснять странныя свойства этой диковинки, но безпокойная лягушка металась кругомъ, хотя Баттистоне и приказывалъ ей сидть смирно. Наконецъ, карликъ потерялъ терпніе. ‘Все не унимаешься?— закричалъ онъ.’ — Я тебя уйму’, и съ этими словами схватилъ лягушку за трико, поднялъ, встряхнулъ и опустилъ внизъ головой. Капюшонъ свалился, показалось раскраснвшееся, шаловливое личико, въ облак рыжихъ волосъ. Публика хлопала. Ненна хохотала. Беатриче съ замираніемъ сердца могла ее разглядіъ. Ненна была очень бла, въ веснушкахъ, волосы были рыжіе и кудрявые, это шло въ ней, глаза весело горли, но были малы и круглы, носъ приплюснутый, здоровая, свжая, но некрасивая двочка. Бывало, противъ воли, Беатриче создавала себ другой образъ, тоненькаго, нжнаго существа, съ овальнымъ личикомъ, огромными черными глазами, еслибъ тотъ образъ явился живой, она еще была бы въ силахъ полюбить. Но эта Ненна… Беатриче мелькомъ взглянула на мужа, онъ смотрлъ въ другую сторону.

— Теперь, что еще будемъ длать?— спросилъ товарищей Баттистоне.

— Давайте обелискъ строить.

Построить живой обелискъ оказалось трудно: Баттистоне желалъ стоять на вершин, паяцы хотли его поставить внизу, вышла распря. Лягушка, между тмъ, прыгала вокругъ загородки. Синьоры изъ ближней галлереи наклонялись, когда она была близко, и ласково звали ее. Она поднимала веселые глазки.

— Трудно теб? Больно?

Лягушка встряхивала головкой и хохотала.

Второй паяцъ вскочилъ и сталъ на плечи перваго, и Баттистоне держалъ обоихъ, не качаясь.

— Можешь еще поднять?— спросилъ верхній паяцъ.

— Могу,— прохриплъ Баттистоне.

— Синьоры,— возвстилъ тотъ же паяцъ,— Баттистоне говоритъ, будто можетъ, но онъ не хочетъ. Въ хорошія минуты онъ гуляючи носитъ такъ всю труппу… Возьмешь еще Ненну?— спросилъ онъ.

Ненна была близко отъ ложи Козимо и отвернулась, глядя на входную дверь. Оттуда вышелъ плотный, высокій мужчина. Его широкое лицо какъ будто освщалось огромнымъ смющимся ртомъ и голубыми глазами, волосы, пламенно рыжіе, были подстрижены щеткой. Когда великанъ наклонился къ Ненн, не осталось сомннія въ ихъ родств.

— Ты устала?— тихо спросилъ двочку Алкидъ.

— Нтъ,— отвчала она. Онъ взялъ ея рученку, тихонько согнулъ ее и вынулъ изъ того, чмъ она была завернута, ножки освободились и двочка разомъ вскочила. Проворная, она однимъ прыжкомъ очутилась на ладони великана, потомъ поставила одну ножку на животъ Баттистоне, точно на скамейку, а оттуда ползла на паяцовъ. Достигнувъ плечъ втораго, она гордо выпрямилась и стала посылать всмъ поцлуи. Живой обелискъ двинулся. Алкидъ шелъ передъ нимъ, не сводя глазъ съ Ненны, готовый подхватить ее на руки, если она пошатнется.

X.

Папа Никола, онъ же Алкидъ, получивъ отъ Амброджіо приглашеніе пожаловать на Мельницу, на другой день, посл репетиціи, явился, ведя за руку Ненну.

— Какъ ты думаешь, — сказалъ онъ, говоря съ ней будто съ взрослой,— зачмъ мы идемъ къ синьорамъ?

Ненна подумала немного и отвтила: ‘За деньгами’. Великанъ засмялся ея проницательности.

— Ты грамотная,— продолжалъ онъ,— хорошо ли ты поняла, чего хотлъ старикъ, разспрашивая тебя?

— Какъ не понять! Спрашивалъ, нравится ли мн представлять лягушку. Я говорю: нравится, если въ театр много народу. Онъ спросилъ: отецъ ли ты мн? Вотъ еще! Что же ты мн, какъ не отецъ? Еще спрашивалъ, хочу ли жить въ прекрасномъ дом, гулять въ прекрасномъ саду, учиться разнымъ вещамъ.

— Ну, знаю, что ты отвчала, — сказалъ Алкидъ, лукаво смясь.

— Немудрено догадаться!

— Ты сказала: ‘хочу’,— продолжалъ папа Никола.

— Нтъ, не хочу,— возразила Ненна,— я не хочу въ школу.

— Молчи же. Мы пришли, вотъ и синьоръ Амброджіо. Что ты ему скажешь?

— Спрошу у него конфекты, что онъ вчера общалъ.

Амброджіо, стоя на крыльц, смотрлъ на нихъ снисходительно, но безъ особой привтливости. Онъ видлъ Ненну еще въ Милан. Она очень перемнилась и подурнла, смлый взглядъ, безстыдная улыбка… Не хотлось бы напрасно осуждать, но ему казалось, что она нехорошая двочка.

— Вотъ и я,— сказала она, подставляя щеку для поцлуя.— А гд же гостинцы?

Папа Никола, сконфуженный, напрасно глядлъ на нее, стараясь вразумить. Ненна ползла руками въ карманы Амброджіо. Старикъ не мшалъ ей, а самъ искалъ на ея непривлекательномъ лиц хоть какой-нибудь черты, подтверждающей его прежнія подозрнія. Оба искали напрасно.

— Ничего нтъ!— вскричала Ненна.

— Конфекты теб общаны, ты ихъ получишь.

Онъ ввелъ ее въ залу.

Алкидъ смотрлъ имъ вслдъ, не смя идти дальше.

— Подожди минутку,— сказалъ двочк Амброджіо, — я доложу синьор, она хочетъ тебя видть.

— Не забудь конфектъ, да побольше!

Въ сняхъ Алкидъ напрасно поднималъ мощную десницу, издали родительскія угрозы не дйствовали. Ненна еще разъ закричала: ‘Побольше!… Да иди же сюда,— прибавила она, обращаясь къ отцу,— мн синьора дастъ конфектъ, а теб денегъ’.

Беатриче входила въ залу и все слышала. Она подошла въ Ненн, наклонилась, охватила руками ея личико, потомъ посмотрла на папу Николу. ‘Сейчасъ видно, что ваша дочка’,— сказала она.

Алкидъ захохоталъ и отвчалъ, глотая слова:

— Шалунья, баловница. Бда съ ней!… все же меня любитъ.

Беатриче вглядывалась внимательно, съ остаткомъ страха, въ это смлое лицо и круглые глазки.

— Что ты на меня смотришь?— спросила Ненна.

Графиня поцловала ее и подвела къ дивану.

— Я тебя видла на сцен, ты представляла лягушку.

— Видла? Что-жь, вдь, я отлично представляю?

— Когда я тебя увидла, мн вспомнилась двочка твоихъ лтъ, похожая на тебя, она умерла…

Въ эту минуту Ненна неожиданно повернула голову, и графин мелькнулъ ея профиль… какая-то линія… что-то такое…

— Посмотри на эту вазу,— сказала она.

— Ну, что же въ этой ваз?

— Нтъ, повернись… Посмотри, вотъ на эту картину.

— Чего мн на нее смотрть?

— Милочка, двочка!— вскричала вдругъ Беатриче въ порыв радости.— Теперь я довольна! Папа Никола, подите сюда. Когда у васъ родилась эта дочка?

— Ей восемь лтъ съ половиной, извольте считать: выходитъ, она родилась…

Но Беатриче не дождалась его счета, у нея было много вопросовъ.

— Ненна, ты давно не ходишь въ школу? Чему ты выучилась? Умешь писать? Хочешь знать все на свт?

— Не хочу я въ школу, довольно выучена: читать умю, писать умю, письмо написала…

— Къ кому?— спросила безъ страха Беатриче.

Ненна объяснила, что писала къ одному графу, извщала, что детъ въ Сардинію. Мама печатала это письмо и хотла отправить.

— Какое письмо?— спросила Беатриче.

Бдный Алкидъ пожалъ плечами, онъ не умлъ ни читать, ни писать, въ чемъ смиренно сознавался, онъ умлъ лишь поднимать гири. Онъ зналъ, что у Чезиры бывали друзья… благородныя особы, къ которымъ она иногда писала.

— Твою маму зовутъ Чезира?— спросила двочку графиня.

— Звали Чезира,— глухо отозвался Алкидъ.

— Она умерла,— спокойно сказала двочка.

Графиня обняла ее, стараясь не заглядывать въ собственную душу. Ей хотлось высказаться, но она удерживалась.

— Когда она умерла?— спросила Беатриче.

Папа Никола откашлялся:

— Мсяца три. Мы собирались хать, и она тоже, да была нездорова. Разъ ей хуже стало. Пришелъ докторъ, говоритъ: не быть ей живой. Такъ и покончила.

Ненна не сводила съ него глазъ и прервала его, сказавъ Беатриче: ‘плачетъ’.

— И, нтъ,— возразилъ Алкидъ.

Но онъ, точно, плакалъ.

— Папа Никола,— сказала Беатриче,— вы хорошій человкъ. У вашей дочки нтъ матери, хотите взять ее изъ цирка и повести по лучшей дорог?

— Это по какой же дорог меня поведутъ?— спросила Ненна.

— Пойдешь въ школу, будешь заниматься, сама станешь учительницей. Хочешь?

— Еще бы! Это мн нравится. Папа Никола, пусти меня въ учительницы, я буду учить дтей представлять лягушку…

Беатриче отпустила Ненну съ полными карманами конфектъ и взяла общаніе, что скоро они опять придутъ, затмъ, вся дрожа отъ нетерпнія и радости, она отворила дверь, за которою ее ждалъ мужъ, и упала въ его объятія.

— Козимо! какъ мы счастливы!

Она замерла на его груди. Онъ не распрашивалъ, изъ этой комнаты онъ все слышалъ.

Ненна пришла на Мельницу еще разъ посл послдняго представленія, когда труппа должна была ухать. Но ее принялъ Амброджіо, вручившій ей ящикъ конфектъ и кошелекъ отъ графини, которая должна была ухать далеко. Ненна не особенно разспрашивала, занятая больше подарками, и Амброджіо не особенно заботился правдоподобно обманывать. ‘Графиня,— заключилъ онъ, — приказала сказать, чтобъ вы писали ей, если что будетъ нужно’.

— Не забудемъ,— сказалъ Алкидъ,— вчно благодарны.

Ненн скоре хотлось освидтельствовать кошелекъ, она дернула папу Николу за рукавъ: ‘Пойдемъ. Самъ знаешь, что пора’.

Беатриче никуда не узжала, но при свиданіи Ненна ее нисколько не привязала къ себ. Вмсто поцлуевъ, она предпочла дать ей побольше денегъ.

XI.

Беатриче и Козимо ожидали своего маленькаго гостя только въ март, а онъ явился въ феврал, ночью, почти нечаянно, наполнивъ весь домъ тихимъ и торжественнымъ движеніемъ. Это былъ мальчикъ, какъ вс и ожидали. Цлую недлю онъ носилъ самыя странныя прозванія, какія только можетъ придумать отеческая любовь, покуда не получилъ, наконецъ, христіанское крещеное имя. Назвали его Сильвіо, по крестному отцу. Блдная мать, сіявшая новою любовью, была прелестне, чмъ когда-нибудь. Но профессоръ смотрла на нее уже безъ волненія. Когда ее мать кормила своего новорожденнаго, на личик Анджелы была написана покорная готовность исполнять такую же обязанность.

Въ март инженеръ Марини написалъ графу, напоминая общаніе, которое далъ за него Сильвіо, Всти съ рудника приходили хорошія, залежи были широкія и, длая поворотъ, заставляли предполагать, что находятся вс во владніяхъ графа. Приготовительныя работы были окончены. Если графъ, какъ общалъ, прідетъ на пріискъ съ женою, это будетъ кстати, потому что надо сдлать нкоторыя измненія въ контракт.

— Теб слдуетъ хать,— совтовалъ Сильвіо.— Ты теперь отецъ семейства, обязанъ во всемъ самъ удостовриться. Горный воздухъ оживитъ куму Беатриче и недуренъ также для моего крестника. Позжайте. Въ Нашей Надежд и меня одного довольно.

Онъ сказалъ это просто и легко, но едва выговорилъ, какъ понялъ необходимое, горькое послдствіе: удетъ и Анджела. Не годится невст оставаться съ нимъ одной, тмъ боле, что и Аннета удетъ съ графиней. Напрасно онъ убждалъ себя, что Анджела его племянница, подъ его опекой, что она еще ребенокъ. Взглянувъ на нее, всякій видлъ, что она уже не двочка. И что ей длать въ Надежд? Но иначе нельзя было,— приходилось терпть,— и онъ уговаривалъ сначала себя, потомъ Анджелу.

— Намъ нужно разстаться не надолго. Что-жь, двочка моя, ты посмотришь на другія мста, на другую жизнь. Горный воздухъ здоровъ. Будешь меня любить, часто писать.

Сильвіо никакъ не воображалъ, какъ ему будетъ тяжела эта жертва, онъ считалъ ее тяжеле для Анджелы. Въ первую минуту она заплакала, потомъ повеселла, наконецъ, не скрыла, что рада перемнить складъ жизни, прокатиться подальше въ дилижанс, карабкаться по горамъ, спускаться въ шахты, ходить таинственно, съ факелами, по подземнымъ переходамъ. Только въ минуту отъзда она опять разнжилась и, казалось, хотла залиться слезами.

— Увренъ, что ты снова заплачешь,— говорилъ Сильвіо, геройски, нервно смясь.

Она на минуту отвернулась и затмъ вперила въ жениха сверкающіе глазки:

— Не плачу, видишь, не плачу?

— Браво! вотъ и прекрасно… Помни же,— договорилъ онъ ей на ухо,— ты должна любить меня всякій день, и писать всякую недлю.

Она готова писать ежедневно. Онъ, должно быть, не знаетъ, какъ она его любитъ.

— Нтъ, знаю, знаю, дорогая Анджела!

Сильвіо проводилъ путешественниковъ до долины и, наконецъ, простился поцлуями, начиная съ крестника и кончая послднимъ, долгимъ поцлуемъ Анджел.

Дилижансъ спускался съ извилистой крутизны. Сильвіо облокотился на гранитную загородку, внизу которой разстилалась долина. Безъ мысли слдилъ онъ глазами, какъ тяжелая карета, унося все его веселье, то исчезала за оливами, то показывалась опять, слышались ея звонки, изъ одного окошка разввался блый платокъ… Такъ слдилъ онъ за каретой до глубины долины, потерялъ ее изъ виду и на мгновенье снова увидлъ, черною точкой, на поворот. Наконецъ, ничего уже не стало видно, а онъ все еще стоялъ у загородки.

Оставшись одинъ, онъ подумалъ, что и самъ могъ бы похать съ друзьями, что на мсяцъ безъ него обошлись бы здсь. Онъ серьезно соображалъ, что можно бы растолковать Джіованни, чтобъ самому взять ваканцію и не отпускать невсты безъ себя. Передумавъ все, онъ точно очнулся, и пошелъ въ Надежду.

Тамъ ждалъ его товарищъ по несчастью. Поваръ стоялъ на крыльц, круглое лицо его озарялось обычной улыбкой. Джіованни нисколько не горевалъ.

— Ухали?— спросилъ онъ и продолжалъ конфиденціально:— воротятся! а лтомъ — свадьба.

Профессоръ подумалъ, что онъ говоритъ объ Анджел, и готовъ былъ удивиться, но, всмотрвшись въ его лицо, догадался и кое-что вспомнилъ.

— Такъ Аннета согласна?— спросилъ онъ.

— Еще бы!— отвчалъ фатъ.— Вдь, она по мн съ ума сходитъ.

XII.

Въ тотъ же день Сильвіо вспомнилъ, однако, что у него еще есть на рукахъ масса дла. Нужно было написать продолженіе статьи о колонизаціи въ Сардиніи, имвшей успхъ, потомъ поспть на свиданіе съ двумя капиталистами, чтобъ потолковать объ основаніи земледльческаго банка. Упреки опечаленной любви должны были замолкнуть,— объ отъзд нечего было думать. Онъ провелъ четыре часа запершись, переходя отъ дла къ длу, и нашелъ время для грзъ объ Анджел. Въ ея комнат лежалъ букетъ блыхъ розъ, сорванныхъ рано утромъ, листокъ бумаги и на немъ ея рукою: ‘Узжаю, но не разстаюсь съ тобой! Я здсь. Жди меня. Твоя Анджела’. Онъ былъ послушенъ и долго ждалъ, опираясь на стулъ, на которомъ она сидла, когда писала…

А что она говорила ему въ первомъ же письм! ‘Я влюбилась въ рудникъ, но, пожалуйста, не вздумай ревновать’, затмъ съ восторгомъ разсказывала о подземныхъ переходахъ, гд двигаются при свт факеловъ между закопченными стнами, далеко отъ всего міра. Она никогда этого такъ не представляла себ… Потомъ говорила о своей любви. Онъ, можетъ быть, станетъ смяться, но ей показалось, что въ глубин шахты она полюбила его еще сильне.

Странно! Сильвіо распечаталъ письмо съ замираніемъ сердца, а, прочитавъ, остался холоденъ. Истина была непріятна его влюбленному эгоизму, онъ даже предпочелъ бы обманъ. Анджела, едва дохавъ, могла бы написать ему со слезами: ‘Прізжай, я безъ тебя жить не могу’. Вмсто такого порыва, двочка едва упоминала о пустот, которую чувствовала безъ ‘милаго’. Только въ приписк она совтовала ему отдлаться отъ важныхъ заботъ и пріхать тоже. Еслибъ не хлопоты о банк, онъ бы цлый день продумалъ объ этомъ письм. Поздне онъ лучше понялъ свою малютку и послалъ ей совтъ веселиться и развлекаться.

Такая снисходительность получила достойную награду. Во второмъ письм Анджела уже извщала, что старается въ угоду ему веселиться, но что это ей тяжело и тайкомъ она плачетъ. Вотъ и примръ. Марини затялъ спектакль въ пользу общества взаимной помощи рудокоповъ. Играть должны Аннета, Марини, двое рудокоповъ и она — Анджела. Да, она взяла главную роль. Репетиціи шли превосходно… ей рукоплескали… вдругъ она чувствуетъ, что-то подступаетъ отъ сердца все выше… она принуждена убжать, чтобъ наплакаться.

‘Что же это, если не любовь?’ — подумалъ Сильвіо и тотчасъ написалъ грустное письмо, желая успокоить свою двочку. Онъ спрашивалъ заглавіе комедіи, гд Анджела взяла роль влюбленной, а Аннета — роль субретки. Отвтъ былъ жестокій: вовсе это не ‘комедія’, это Франческа да Римини, трагедія Сильвіо Пеллико, Аннета играетъ въ водевил. Скоро уже представленіе.

Въ эту же пору профессоръ получилъ первое доказательство уваженія его согражданъ. Подошли выборы общинныхъ совтниковъ. Его просили выступить кандидатомъ, Сассарійская Газета намревалась провести его,— ему стоило только напечатать заявленіе своихъ административныхъ взглядовъ. Началась дятельная агитація, Сильвіо запутался въ своей же сти, и сталъ кандидатомъ. Онъ не былъ недоволенъ,— у него тоже была своя гордость, къ тому же, онъ надялся, что въ качеств совтника легче принесетъ пользу своей стран. Это дло промучило его цлыхъ дв недли. Но и этому насталъ конецъ: Сильвіо былъ выбранъ. Онъ извстилъ друзей. Анджела отвчала, что очень рада, хотя не совсмъ понимаетъ важность этого избранія. У нея тоже были важныя новости. Спектакль оказался ея торжествомъ. Рукоплескали каждой сцен, вызывали, кричали браво. На будущей недл Франческа пойдетъ опять.

Новость эта не очень пріятна была для Сильвіо. Онъ вспомнилъ, что въ трагедіи есть юноша Паоло, который говоритъ Франческ очень смлыя вещи… Еслибъ не необходимость присутствовать въ первомъ засданіи общиннаго совта, Сильвіо повиновался бы голосу, внушавшему ему сейчасъ же уложить чемоданъ и взять мсто въ дилижанс. Онъ не похалъ, но написалъ письмо въ четыре страницы, гд много говорилъ о томъ, что на нихъ обоихъ лежитъ ‘священная обязанность охранять пламя ихъ любви’. Отвтъ замшкался, но былъ преисполненъ любви. Анджела извинялась, что долго не отвчала, не знала сама, какъ это случилось: время такъ бжитъ! А она только и длала, что перечитывала его письма и думала о немъ, любила его безумно.

Въ душ Сильвіо какъ-то особенно все смолкло при чтеніи этого письма. Изъ Иглезіасъ было и другое, почеркъ котораго казался знакомымъ. Онъ распечаталъ и прочелъ:

‘Дорогой профессоръ!

‘Въ короткое время, которое графиня Беатриче, синьорина Анджела и графъ провели съ нами, я усплъ оцнить достоинства ума и сердца вашей прелестной племянницы…’

У Сильвіо опустились руки. Онъ не читалъ дальше.

На другой день, передъ проздомъ дилижанса, онъ стоялъ на дорог, съ чемоданомъ въ рук. Онъ давалъ послднія инструкціи Джіованни, который поручалъ ему поклоны Аннет. Дилижансъ подъхалъ, Сильвіо сдлалъ знакъ, помстился на имперіал и карета похала дальше. Тогда онъ поспшно вынулъ, письмо инженера Марини, которое уже читалъ не разъ, и церечелъ еще:

‘…Достоинства ума и сердца вашей племянницы. Мн двадцать четыре года, я могу располагать собою, имю достаточно выгодную профессію. О моемъ характер и прошедшемъ вы можете освдомиться. Я чувствую, что могу составить счастіе женщины, которая согласится связать свою судьбу съ моею… Я все сказалъ. Я сильно люблю синьорину Анджелу и всю жизнь готовъ отдать, чтобъ заслужить ея любовь’.

Сильвіо долго изучалъ это письмо. Марини идетъ такимъ прямымъ путемъ… говорилъ ли онъ что-нибудь двочк? Въ письм нтъ намека на чувства Анджелы, ни слда хитрости,— только общія мста — ‘надежда сдлать счастливою женщину’ и прочее. Да, этотъ инженеръ ведетъ себя честно, не кружитъ головы двочки, а прежде пишетъ опекуну, онъ не знаетъ, что она обручена съ другимъ! Да еслибъ Беатриче и Козимо замтили что-нибудь, они бы написали, а они только посылаютъ ему поклонъ… Сильвіо стоитъ только отвести юношу въ сторону, дружески разсказать, въ чемъ дло, пожалуй, показать послднее письмо Анджелы, полное нжныхъ увреній.

Такія размышленія — невеселые спутники въ дорог. Дохавъ до Иглезіасъ, онъ не только чувствовалъ, что у него болятъ бока отъ толчковъ дилижанса, но что и голова его отяжелла отъ заботъ. По обыкновенію, онъ не предупредилъ о своемъ прізд, оставилъ чемоданъ и пошелъ пшкомъ. Въ послднюю минуту онъ еще разъ собрался съ мыслями. Что, если Анджела влюбилась въ Марини, если… вымолвить страшно… если онъ писагъ, сговорившись съ нею? Явиться неожиданно, прочесть на лицахъ виновныхъ ихъ тайну и спасти… но что спасти? Свое достоинство? Увы, Сильвіо достигъ возраста, когда раны любви излечиваются самолюбіемъ.

Въ полдень онъ добрался до пріиска и, никмъ не замченный, вошелъ въ домъ управляющаго. Черезъ минуту объ былъ передъ Беатриче. Она слегка вскрикнула и привтливо бросилась ему на встрчу. Горный воздухъ обновилъ ее, она была стройна я граціозна попрежнему.

— Милый! Кумъ! Вы ли это? Зачмъ же не извстили? Мы бы вс васъ встртили. Вы застали меня одну, а еслибъ не дточка моя, можетъ быть, и я бы ушла.

Она заглянула въ колыбель, тамъ спалъ маленькій Сильвіо, сжавъ кулачки.

— Такъ вы одни?— спросилъ профессоръ, стараясь казаться веселымъ.— Я на это не жалуюсь. А гд Анджела?

— Она спитъ. Я у нея сейчасъ была. Она нездорова, но теперь ничего…

— Больна?— переспросилъ профессоръ.

— Пустяки. Часъ назадъ была здорова и весела, такъ, голова закружилась, она и легла. Пойду, взгляну, какъ узнаетъ, что вы тутъ, сейчасъ выздороветъ.

— А инженеръ?

— Былъ утромъ, но получилъ телеграмму и сказалъ, что детъ въ Иглезіасъ.

Она ушла. Сильвіо былъ въ раздумь, нельзя было сомнваться въ бд. Вся комедія на лицо: приходитъ по телеграфу язвстіе о прізд ‘благороднаго отца’, съ ‘героиней’ головокруженіе, ‘первый любовникъ’ скрывается…

— Спитъ,— сказала, возвратившись, Беатриче,— я не будила.

Сильвіо пристально посмотрлъ на нее. Она покраснла.

— Другъ мой,— сказалъ онъ,— вы не умете скрыть правды.

— Увряю васъ…— прошептала она, сжавъ его руку.

— Я все знаю, — холодно отвчалъ Сильвіо.— Инженеръ мн писалъ.

— Писалъ? Сумасшедшій!… Но вы намъ поврите, знайте же, что это просто минутная вспышка. Она увидитъ васъ — и все пройдетъ, а вернемся къ себ, и не вспомнить.

Сильвіо, желая спасти собственное достоинство, улыбаясь, окачивалъ головою:

— Благодарю,— сказалъ онъ.— Прощайте, пойду отыскивать Козимо.

Она проводила его до крыльца, но онъ не искалъ Козимо, а направился прямо къ школ, желая видть сцену, гд разыгрался прологъ его маленькой трагедіи. Когда онъ вошелъ туда, за занавсью, отдлявшею залу отъ сней, раздался звонкій голосъ: Аннета репетировала роль.

‘Вотъ и второе явленіе пьесы,— подумалъ Сильвіо,— профессоръ и Аннета’.

XIII.

— Браво, Аннета¹.— сказалъ Сильвіо, входя въ партеръ.

— Боже! Профессоръ!— вскричала субретка.

— Да, да. Какую же вы это роль читали? Когда спектакль?

— Можетъ быть, его вовсе не будетъ. Инженеръ въ дурномъ расположеніи духа.

— Вотъ какъ! А гд синьоръ Марини? Придетъ онъ сюда?

Аннет ужасно хотлось болтать, но она не знала, что означаетъ странный тонъ профессора.

— Онъ сказалъ, будто узжаетъ въ Иглезіасъ,— отвчала она.

— Но не ухалъ,— спокойно досказалъ Сильвіо.— Слушайте, Аннета: мн нужно сейчасъ поговорить съ синьоромъ Марини. Подите, скажите, что я жду.

Аннета попалась въ ловушку.

‘Явленіе третье. Профессоръ (одинъ)’.

Онъ медленно прохаживался отъ люка до задней стны, остановился, оперся на подоконникъ, ему казалось, что и онъ твердитъ роль,— то, что онъ хотлъ сказать сопернику. Слова Беатриче не оставляли сомнній. Такъ лучше. Богъ избавилъ отъ смшнаго положенія отвергнутаго перезрлаго жениха. Слава милосердному небу!

Колебаться боле нечего, ршилъ онъ, и въ эту минуту замтилъ на выбленной стн краткую надпись карандашомъ, окаймленную четырьмя линеечками, будто рамкой: ‘Паоло и Франческа соединены по крайней мр здсь’. Сначала онъ не понялъ, какъ именно соединены они, но, замтивъ, что Паоло была написано однимъ почеркомъ, а Франческа другимъ, и что по крайней мр подчеркнуто, — точно озарился свтомъ. И этотъ свтъ сталъ еще ярче, когда пониже профессоръ увидалъ рядомъ два автографа: ‘Анджела Бони.— Баннджіо Марини’. И только,— но довольно и этого.

— Вы пріхали!— вскричалъ инженеръ, входя въ партеръ и раскраснвшись.

— ‘Явленіе четвертое. Тже и инженеръ Марини,— сказалъ профессоръ, пожимая протянутую ему руку.— Я получилъ ваше письмо и съ отвтомъ явился самъ,— съ важнымъ видомъ произнесъ Сильвіо, какъ первоклассный артистъ.

Молодой человкъ не дышалъ. Сильвіо продолжалъ, точно прислушиваясь къ суфлеру:

— Прежде всего, мн необходимо предложить вамъ нсколько вопросовъ. Посл этого, надюсь, мы поймемъ другъ друга… Знаете ли вы, что Анджела — дочь бандита?

— Да, синьоръ.

— Что этотъ бандитъ былъ несправедливо обвиненъ въ убійств и приговоренъ къ смерти? Что онъ умеръ не оправданный?

— Знаю все. Исторія отца синьорины всмъ извстна. Какъ только я пріхалъ въ Сассари, я уже ее зналъ.

— И, все-таки, не поколебались?

— Нисколько. Честное слово!

— И не раскаетесь? Уврены ли вы, что это не минутная вспышка?

Молодой человкъ обнаружилъ нетерпніе. Но у Сильвіо нашлась прекрасная идея, и онъ импровизировалъ великолпно:

— Дайте вашу руку. Вы сняли великую тяжесть съ моей души. Вы никогда не узнаете, какъ много я вамъ обязанъ. Мн бы хотлось сейчасъ же сказать: Анджела ваша, но еще есть препятствія.

Сильвіо надолго замолчалъ, чтобъ дать инженеру время сказать что-нибудь. Но промолчалъ и тотъ.

— Первое препятствіе — воля самой двушки. Я не знаю, будетъ ли довольна Анджела…

— Правда, вы не знаете.

— Вроятно, и вы тоже?

— И я тоже…

— Второе препятствіе такого рода: Анджела помолвлена съ другимъ.

Марини молчалъ.

— Но успокойтесь. Этотъ другой — я, и очень вамъ благодаренъ.

— Вы?!— вскричалъ молодой человкъ, откинувшись назадъ, точно въ изумленіи.

Сказано это было не особенно звучно и жестъ вышелъ некрасивъ. Сильвіо хотлось посовтовать ему играть натуральне, но самъ профессоръ былъ отуманенъ и не сразу могъ продолжать разговоръ.

— Покойный братъ вообразилъ,— заговорилъ онъ снова, овладвъ собой,— что по его вин двочка можетъ не найти жениха, и взялъ съ меня общаніе составить ея счастіе… и хотя, я не чувствую истинной и серьезной наклонности къ брачной жизни…

Инженеръ чувствовалъ эту наклонность. По лицу уже было видно.

— Но я посватался,— продолжалъ Сильвіо.— Двочка не была этимъ недовольна, въ ея годы всякій женихъ интересенъ. Она еще почти ребенокъ.

— Почти,— отозвался Марини, будто эхо.

— Только четырнадцать лтъ.

— Исполнилось…

Короткое молчаніе. Профессоръ опять началъ:

— Вы прекрасно сказали: исполнилось четырнадцать лтъ. Я ждалъ, чтобы вышли вс пятнадцать, или даже больше. Анджела этого не знала. Да и потребовались бы два разршенія.

Марини и это зналъ: одно разршенія отъ короля, другое…

— Почему вы все это знаете?

— Я справлялся,— вырвалось у молодаго человка.

Сильвіо взгянулъ ему въ лицо, расхохотался и погрозилъ ему пальцемъ.

— Ну, что же?… Да, признаюсь,— заговорилъ Марини,— я все зналъ… виноватъ… Но, вдь, я люблю!

— Теперь и остальное ясно, — сказалъ Сильвіо.— Вы подумали, что я сейчасъ пріду посмотрть и разобрать дло.

Инженеръ утвердительно кивнулъ головой.

— И поручили какому-нибудь пріятелю въ Иглезіасъ увдомить васъ телеграммой, едва я взойду на горизонт.

— Точно такъ,— вскричалъ юноша,— вы все отгадываете!

— Телеграмма пришла, и вы полетли къ Анджел, посовтовали ей занемочь.

— Анджела больна?— прервалъ въ испуг молодой человкъ.

— А вы не знали? Успокойтесь,— только мигрень. И такъ, вы ее не увдомили?

— Я во всемъ признаюсь,— сказалъ Марини, совершенно побжденный добротой соперника и уже упоенный счастьемъ.— Вотъ что я сдлалъ. Видите красный домикъ, третье окно…

— Одна стора спущена, другая поднята?

— Да… Это моя комната, и если не вс сторы спущены, хоть и солнце въ нихъ бьетъ, значитъ ‘онъ пріхалъ’. Поняли?

— Какъ не понять! А гд же окошко Анджелы?

— Четвертое окно, блый платокъ на ршетк.

— А что означаетъ сей блый платокъ? Вроятно, ‘люблю тебя’?

— Ошиблись!— вскричалъ юноша,— ‘обожаю’.

Сильвіо, увлекаясь, хохоталъ до слезъ. Марини хотлъ подражать ему, но не могъ, имъ овладло безпокойство.

— Если синьорина узнаетъ…— вздохнулъ онъ.

— Синьорина сейчасъ все узнаетъ,— сказалъ Сильвіо уже серьезно.— Пойдемте вмст.

— Что вы хотите длать? Разв и я долженъ тамъ быть?

— Да, вы не лишній,— отвчалъ Сильвіо.— Если кто-нибудь и лишній, то не вы.

Онъ взялъ соперника подъ руку и они пошли къ дому. Беатриче уже все знала отъ Аннеты и вышла къ нимъ на встрчу съ ребенкомъ. Она была, попрежнему, дружески привтлива, но Сильвіо казалось, что она невольно поддается эгоизму счастія и стала равнодушне къ ‘другу’.

— Анджела все у себя въ комнат?— спросилъ профессоръ.— Да? Такъ потрудитесь же сказать ей…

Что сказать, онъ самъ не зналъ.

— Потрудитесь взглянуть, лучше ли ей. Не можетъ ли она придти сюда, или я къ ней пойду… Теперь ей, вроятно, ужь легче.

Ласковый взглядъ Беатриче какъ будто отнялъ у него мужество. Онъ оглянулся и подумалъ: ‘зачмъ онъ привелъ съ собой этого инженера?’

— Идти ли мн?— спрашивалъ взглядъ Беатриче.

Она пошла медленно, будто неохотно, остановилась въ дверяхъ, можетъ быть, ожидая, что Сильвіо передумаетъ. Марини смотрлъ въ сторону, точно пойманный съ поличнымъ, а профессоръ ходилъ по зал и мысленно говорилъ свою рчь: ‘Двочка моя, отецъ, умирая, поручилъ тебя мн. Я поклялся составить твое счастье. Возвращаю теб твое слово… Нтъ, твое общаніе…’

Онъ путался въ словахъ, не могъ сказать, что именно ей возвращаетъ, и начиналъ рчь сначала.

Беатриче возвратилась.

— Ей хуже,— шептала она Сильвіо.— У нея нтъ силъ васъ видть, она проситъ прощенья, хочетъ умереть, но сдержитъ данное слово…

— Тутъ недоразумніе!— съ нервной веселостью вскричалъ Сильвіо.— Какъ только бдняжка узнаетъ, что я очень радъ…

Но и у него не было силы пойти постучаться къ Анджел. Ему пришла мысль, однажды эта же мысль ему помогла. Онъ вырвалъ листокъ изъ записной книжки и написалъ:

‘Не плачь, Анджела. Отецъ, умирая, поручилъ мн заботу о твоемъ счасть. Я буду заботиться о немъ до послдняго дня моей жизни. Ты не связана общаніемъ. Встань, ободрись. Пусть твое сердце бьется свободно. Безъ горя и упрека благословляю твою любовь’.

Онъ не спша перечиталъ эти строки, подписалъ ‘дядя Сильвіо’ и передалъ ихъ инженеру.

— Я усталъ,— сказалъ онъ,— надо отдохнуть. Кума, поручаю вамъ синьора Марини, вдвоемъ вы все уладите. Разбудите меня къ завтраку, и чтобъ за столомъ были веселыя лица… Только вотъ что,— прибавилъ Сильвіо, перемняя тонъ,— замтьте, я не отдамъ замужъ племянницы, покуда ей не будетъ полныхъ пятнадцати лтъ. Я не сомнваюсь, что въ настоящую минуту двочка любитъ синьора Марини, но я, въ качеств опекуна, обязанъ быть осторожнымъ, а въ качеств отставнаго жениха, имю основаніе думать, что, подрастая, она можетъ влюбиться еще въ кого-нибудь.

Это было его единственное мщеніе. Беатриче, провожая его, шепнула:

— Вы слишкомъ добры. Зачмъ вы уступаете? Анджела васъ еще любитъ.

— Можетъ быть. Я ничему не удивляюсь… Но я-то самъ люблю ли ее? Мн кажется, и не любилъ никогда. Она — ребенокъ.

——

Къ завтраку Козимо пришелъ разбудить его и принесъ письмо отъ больной.

У Сильвіо дрожали руки, распечатывая. На что еще онъ надялся?

Письмо начиналось словами: ‘Великодушный человкъ!..’

XIV.

Прошло два года, полныхъ разными событіями.

Сильвіо и хозяева Нашей Надежды вернулись вскор къ себ. Инженеръ Марини три раза прізжалъ повидаться со своею возлюбленной. Въ послдній пріздъ онъ возобновилъ брачное предложеніе, торжественно заявивъ, что срокъ испытанія уже истекъ, Анджел исполнилось пятнадцать лтъ и она продолжаетъ его любить, желаетъ быть его женой. Пришла и Анджела, и не умерла отъ стыда, какъ предполагала, Сильвіо даже показалось, будто, глядя на него, она съ наивнымъ самодовольствомъ говорила себ: ‘Онъ меня еще любитъ!’ Но Сильвіо ее больше не любилъ. Онъ былъ бы не прочь, чтобъ Марини тоже не посчастливилось. Но если они такъ любятъ другъ друга, тмъ лучше, онъ готовъ хоть сейчасъ отправить ихъ въ церковь.

Отнявъ у профессора невсту, Марини хотлъ непремнно дать ему что-нибудь въ замнъ, кром своей дружбы.

— Дядя Сильвіо,— говорилъ онъ ему въ день помолвки.— Я ничего не значу, но истинный другъ всегда на что-нибудь годится…

Въ увлеченіи дружбы онъ уменьшалъ собственное значеніе. Баинджіо Марини, должно быть, былъ не безъ связей, потому что по его мысли министръ представилъ Сильвіо къ ордену Маврикія и Лазаря. Профессоръ ничего не подозрвалъ и, читая королевскій декретъ, нашелъ, что господа министры итальянскаго королевства очень дальнозорки. Но Марини этимъ не удовольствовался. День свадьбы приближался, и онъ чувствовалъ необходимость уплатить еще часть своего долга, — и задумалъ сдлать Сильвіо членомъ парламента. Пользуясь обширнымъ родствомъ и связями, работая перомъ и словомъ, побуждаемый совстливостью, Марини такъ направилъ дла, что успхъ былъ несомнненъ. Когда нсколько избирателей высказали Сильвіо, что смотрятъ на него, какъ на своего депутата, предназначеннаго имъ судьбою, въ немъ сказался единственный оттнокъ честолюбія, который онъ въ себ допускалъ,— желаніе быть по достоинству оцненнымъ земляками. Онъ не отказался. Когда отъ него потребовалась программа, онъ отвчалъ: ‘Моя программа не обширна. Вотъ она: быть честнымъ, любить отечество. Я не желалъ идти въ парламентъ, но, если вы пошлете меня, я внесу въ него новую силу: совсть’.

Прекрасныя, искреннія слова, съ которыми сидть бы ему дома, если бы, пересказанныя инженеромъ и его соучастниками, они не были расширены и преувеличены до того, что вмстили въ себя вс общанія, которыя давалъ другой кандидатъ-соперникъ: общанія мостовъ, гаваней, желзныхъ дорогъ, облегченія податей…

Пока шелъ тайный бой между двумя депутатами, въ одинъ прекрасный день, записавшись въ меріи и обвнчавшись въ церкви, Марини и Анджела отправились въ свадебное путешествіе на континентъ. Оно длилось не долго. Воротились они влюбленными другъ въ друга сильне прежняго и во время,— къ открытію желзной дороги изъ Сассари въ Порто-Торесъ.

Сассарійцы помнятъ этотъ великій день и теперь. Отовсюду съхались верхомъ крестьяне: живописные костюмы такъ и пестрли, у моря цлый день плясали хороводы. Пастухи разсказывали потомъ дтямъ про локомотивъ, какъ про чудовище: у него во внутренности огонь, какъ жаръ въ печи, голосъ точно громъ, а языкъ черный, дымный.

Пришли посмотрть на зрлище и нсколько бандитовъ, посмле. Слдомъ за толпою спустился и сдой бандитъ Лиса. Его увидли, узнали, пришлось бжать. Но погоня и тутъ воротилась съ пустыми руками.

Много и другихъ событій произошло въ эти два года. И самымъ замчательнымъ изъ нихъ по шуму, который оно надлало, была борьба при выбор новаго депутата.

Несмотря на усилія противной партіи, успхъ Сильвіо былъ упроченъ. Марини лично явился приготовить побду, сама Анджела не поколебалась пріхать. Передъ этимъ Сильвіо не устоялъ и объявилъ, что готовъ сдлать все, что угодно инженеру, для блага отечества. Инженеръ разсудилъ, что для блага отечества нужно, прежде всего, хать въ Кастельсардо, гд друзья дадутъ Сильвіо завтракъ, но на этомъ завтрак будутъ и власти, и будущій представитель можетъ въ своей рчи высказать программу.

Чтобъ приготовить для Сильвіо торжественный пріемъ въ его родномъ городк, Марини употребилъ въ дло новую родню, которую пріобрлъ, женившись на Анджел. Завтракъ долженъ былъ стоятъ на уровн своего высокаго назначенія и потому инженеръ поручилъ его Джіованни, оторвавъ влюбленнаго повара отъ семейнаго счастья съ Аннетой. Чтобъ всть о политическомъ пиршеств разнеслась быстре и дальше, Марини пригласилъ корреспондента Сассарійской Газеты, а самъ подъ псевдонимомъ хотлъ послать статью въ большія газеты. Ничто не было забыто, и завтракъ удался даже выше всякихъ ожиданій. Джіованни совершилъ чудеса искусства, политики было допущено на банкет немного, и для этого приглашены были дамы, графиня Беатриче, молодая синьора Марини, супруги мера и совтника. Сильвіо сидлъ на почетномъ мст, окруженный избранной публикой.

До пира Марини предупредилъ его, что за дессертомъ меръ обратится къ нему съ небольшою рчью, гд пожелаетъ ему счастливаго возврата на родину, посл мера будетъ говорить вотаріусъ, потомъ Секретарь общины…

— А вы, дядя Сильвіо, отвтьте немногими словами благодарности. Потомъ намекните въ неопредленныхъ выраженіяхъ, какихъ благъ Сардинія въ прав ожидать отъ правительства и отъ ‘небесъ’… впрочемъ, лучше скажите просто ‘отъ небесъ’, наканун депутатства не приходится слишкомъ прижимать правительство къ стн.

Сильвіо отговаривался, напоминая, что его захватятъ врасплохъ, что слдовало немного подготовить импровизацію въ дессерту. Теперь когда же успть? Но отговорки были непродолжительны и не убдили инженера, онъ не врилъ ихъ искренности. И въ самомъ дл: вполн достойный парламентской знаменитости профессоръ еще ночью написалъ и заучилъ наизусть великолпный отвтъ на ожидаемые тосты и рчи:

‘Друзья!… позвольте назвать васъ этимъ именемъ… въ настоящую минуту глубокое чувство не можетъ внушить мн иного слова. Друзья, благодарю васъ отъ полноты сердца не за великое доказательство вашей пріязни, но за то, что отъ васъ я услышалъ выраженіе благороднаго сочувствія не мн (я такъ мало значу!), но нашей родн, великой, несмотря на свою нищету!’

Сильвіо былъ увренъ, что меръ или школьный учитель неремнно произнесутъ какое-нибудь ‘прочувствованное слово’, потому не боялся, что придется измнить это вступленіе. Поздне, хотя завтракъ шелъ запросто, Сильвіо почувствовалъ упущеніе, ему показалось, что уже настала его очередь говорить, что вс глаза устремлены на него, ожидая цлаго потока краснорчія, а то, что сочинено было ночью, совершенно вылетло у него изъ головы. Онъ конфузился, улыбался своимъ сосдкамъ. поймалъ было какой то отрывокъ и мысленно повторялъ: ‘друзья, позвольте назвать васъ этимъ именемъ’… А напротивъ его Анджела, казалось, въ этотъ день еще похорошвшая, прятала руку подъ скатерть и все улыбалась супругу, онъ, врно, не выпуская, жалъ эту руку…

Время тостовъ подходило. Меръ, видимо, тревожился и примолкалъ. Рядомъ съ нимъ прелестная Беатриче обращала на Сильвіо свтлые, ободряющіе глаза. Секретарь три раза постучалъ въ бокалъ, поднялся шумъ, потомъ водворилось молчаніе. Меръ уже стоялъ и говорилъ.

Онъ обращалъ свое слово прямо къ Сильвіо и назвалъ его ты, какъ было въ обыча въ старыя времена. Сильвіо, тоже стоя и не сводя глазъ съ оратора, волновался при звукахъ его рчи, но даже не пытался понять ея смысла. Меръ, наконецъ, слъ. Всталъ нотаріусъ. Сильвіо посмотрлъ на Анджелу.

— Какъ она хороша! Когда-то она хотла быть моею. Она тогда спросила у своего сердца и оно отвчало ей, что въ любви дяди Сильвіо все ея блаженство. Я былъ для нея, изъ всхъ людей на свт, самый милый, самый достойный. Такъ она и въ дневник записала. А теперь — и не взглянетъ.

Нотаріусъ началъ въ эту минуту уже исчислять главныя потребности острова. Необходимо ускорить начатое дло! Желзная дорога должна соединить Сассари и Кальяри, городъ земледльскій и городъ приморскій (рукоплесканія).

Сильвіо слушалъ все это и думалъ о дневник, который онъ такъ часто читалъ вмст съ Анджелой. Онъ думалъ, какая судьба постигла этотъ дневникъ, это священное хранилище первыхъ, двственныхъ чувствъ… А какое лицо состроитъ супругъ, если когда-нибудь ему попадутся на глаза эти страницы! Наврное, Анджела сожгла эту дорогую тетрадь. Сожгла и письма дяди Сильвіо. Если она не сдлала этого до свадьбы, то, конечно, поспшила сдлать впослдствіи, понимая, что мужъ можетъ ревновать и къ прошлому…

Нотаріусъ, между тмъ, радостно предсказывалъ. Передъ очами его воображенія рисовался Кастельсардо, какъ крпость, оплотъ острова, Порто-Торесъ — огромная углубленная гавань! Суда стремятся въ ‘житницу Рима’… ‘Мы бдны,— повторялъ онъ,— но намъ остается будущее’.

— Поздно!— думалъ Сильвіо.— Тридцать шесть лтъ, пора любви миновала… Осталась ли хоть одна утха въ жизни? Не честолюбіе ли?

Онъ оглянулся на Беатриче. Она, казалось, читала все, что проходило въ его ум, и нжно ему улыбнулась.

Нотаріусъ умолкъ. Вс глаза обратились на Сильвіо. Теперь его очередь говорить.

Сильвіо вскочилъ и началъ сгоряча:

— Друзья!

Онъ спохватился, оглянулся, старался сосредоточиться, Беатриче все смотрла нашего. Прекрасная измнница теперь тоже глядла на него, но не вынимая руки изъ-подъ скатерти… Сильвіо началъ среди глубокаго молчанія:

— Друзья!— позвольте назвать васъ этимъ именемъ, оно единственное, которое чувство внушаетъ мн въ эту минуту… Друзья… Благодарю васъ отъ всего сердца…

‘Русская Мысль’, NoNo 8—12, 1884

ЛЮБОВЬ ВСЕ ВИДИТЪ

Предисловіе.

Часть первая.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

Часть вторая.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

Часть третья.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

Читайте также: