ЛЮБОВЬ
РАЗСКАЗЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Любовь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1892
Время на прочтение: 95 минут(ы)
Марья Сергевна Горлицына стояла у окна, охваченная однихъ чувствомъ, одной мыслью, однимъ желаніемъ… Бываютъ такіе моменты, когда человкъ, сосредоточившись на одномъ, забываетъ все окружающее, ничего не видитъ и ничего не слышитъ. Именно въ такомъ настроеніи и находилась Марья Сергевна въ это сренькое дождливое утро. Очень щепетильная и аккуратная, она не замчала, что у лифа разстегнулось нсколько пуговицъ, что воротъ платья съхалъ на бокъ, что начинавшіе сдть волосы некрасивыми прядями выбивались изъ-подъ темной толковой косыночки, приколотой на голов домашнимъ токомъ, что, наконецъ, вки глазъ у нея распухли, а по лицу катились т обидныя своимъ безсиліемъ слёзы, которыя остаются про себя и являются непрошенными. Да, она плакала, тогда какъ по всмъ принятымъ обычаямъ должна была бы радоваться…
— Люба… Люба…— повторяли сухія губы.— Что ты надлала, моя крошка!.. Ахъ, Боже мой… Боже…
Въ сущности, Люба не сдлала ничего такого, что стоило бы такъ горько оплакивать. Вс Любы на свт, рано или поздно, длаютъ то же самое… Люба выходила замужъ, о чемъ объявила сегодня утромъ. Марья Сергевна со страхомъ готовилась къ этому событію, впередъ переживая вс его послдствія, и все-таки была поражена какъ громомъ, когда Люба за утреннимъ чаемъ заявила свое непремнное желаніе выйти замужъ за Сергя Петровича Шерстнева, очень приличнаго молодого человка, стоявшаго на хорошей дорог. Она даже желала этого брака, когда Шерстневъ сталъ бывать у нихъ въ дом, и все-таки испугалась при первомъ извстіи о сватовств. Откуда онъ взялся, этотъ Шерстневъ? Почему именно Шерстневъ, а не Ивановъ, не Петровъ, не Сидоровъ? Наконецъ, какое онъ иметъ право длать предложеніе? Вдь Люба одна, и другой такой Любы нтъ… Да, нтъ, нтъ и нтъ въ цломъ мір! Почему этотъ Шерстневъ не женится на другихъ двушкахъ, а ихъ такъ много? И вдругъ получится Люба Шерстнева. Нтъ, это ужасно, и только матери знаютъ, какъ ужасно. Въ душ Марьи Сергевны медленно поднималось и наростало такое нехорошее и враждебное чувство къ Шерстневу, вотъ къ этому самому Шерстневу, котораго она никакъ не могла представить себ въ роли зятя. Просто, знакомый молодой человкъ, наконецъ, знакомый Любы,— и только. Женихъ Любы въ воображеніи Марьи Сергевны являлся какимъ-то высшимъ существомъ, а Сергй Шерстневъ — самый обыкновенный человкъ. Да, обыкновенный, и Люба, бдная Люба этого не замчаетъ…
— Ахъ, Люба, Люба, что ты надлала!..
Марья Сергевна стояла у окна и безучастно смотрла на мокрый дворъ, на открытыя ворота, на маленькій флигелекъ, тотъ самый флигелекъ, гд семнадцать лтъ тому назадъ разыгралась страшная драма. Да, семнадцать лтъ… Боже, какъ быстро пролетло время!.. Давно ли все это было: вчера, третьяго дня… А между тмъ она успла уже состариться. Вотъ и волосы посдли, и лицо обрюзгло, и подъ глазами легли первыя морщины… Сегодня такой же ненастный осенній день, какъ и, такой же назойливый осенній дождь зарядилъ съ утра. По стекламъ струйками сбгаетъ дождевая вода, она же журчитъ по водосточнымъ трубамъ, заставляетъ блестть желзную крышу, а старый тополь всегда такъ красиво зеленетъ, точно онъ умылся. Марья Сергевна, поглощенная своимъ горемъ, не замчаетъ осторожныхъ шаговъ и только вздрагиваетъ, когда на ея плечо ложится сильная мужская рука.
— Маня… Манечка.
— А, это ты, Nicolas!..
— Да, я, моя голубка…
Средняго роста, плотный и коренастый мужчина какъ-то виновато замолкъ. Онъ тяжело переступаетъ съ ноги на ногу и говоритъ сдавленнымъ шопотомъ:
— Она тамъ, Люба… въ столовой… и ждетъ отвта…
— Отвта не будетъ! Понимаешь, я не могу себ представить, что она не будетъ жить съ нами, что мы опять останемся одни, что… ахъ, это ужасно, ужасно, ужасно!!.
— Манечка, да вдь вс двушки выходятъ замужъ, а Люба такъ его любитъ!.. И онъ тоже…
— Не смй мн говорить про него!.. Не смй…
— Маня, Манечка…
— Вы вс сговорились противъ меня… да. Пусть Люба длаетъ, какъ знаетъ, а я несогласна. Да, несогласна…
Николай Яковлевичъ длаетъ жалкое лицо, пожимаетъ плечами и проводитъ рукой по вьющимся волосамъ, посеребреннымъ первымъ снгомъ наступающей осени жизни. Онъ долго жуетъ губами, подбирая въ ум т слова, которыя долженъ сказать сейчасъ, и никакъ не можетъ выговорить. Широкое русское лицо полно натуги и безплодной энергіи. Марья Сергевна остается въ прежней поз и, видимо, не желаетъ повернуть къ нему своего лица.
— Сколько безсонныхъ ночей провела я вотъ у этого окна тогда…— говоритъ она медленно, и ея слова падаютъ, какъ холодныя капли осенняго дождя.— Ты вчно былъ въ клуб или у знакомыхъ, а я оставалась одна, одна, одна… Одна съ своимъ горемъ, жалкая, разбитая, уничтоженная. Сколько разъ мн приходила въ голову мысль о самоубійств… Ахъ, какъ было тяжело!..
— Манечка, зачмъ же вспоминать старое? Кажется, ты теперь не можешь пожаловаться на меня?..
— Я и не хочу упрекать тебя, а такъ… Нтъ, ты лучше ничего не говори со мной, Nicolas. Меня давеча охватило такое безумное горе, что я не могу опомниться до сихъ поръ…
Николай Яковлевичъ на цыпочкахъ отошелъ къ двери, точно боялся разбудить жену, и остановился. Да, вотъ это та самая комната, куда принесли маленькую Любу, здсь она любила играть ребенкомъ, вотъ рояль, на которомъ она продлывала свои гаммы — все до мельчайшихъ подробностей напоминало ее, милую двочку, и Николай Яковлевичъ съ трудомъ перевелъ дыханіе, точно его что придавило. Да, всякая вещь здсь будетъ говорить о Люб, кричать о ней… Эти нмые свидтели тихаго семейнаго счастія неумолимы, и онъ впередъ переживалъ все. Скверное положеніе, какъ хотите, особенно когда за плечами пятьдесятъ лтъ, и впереди — ничего… Но все-таки нужно же что-нибудь длать, а въ такихъ случаяхъ единственное спасеніе — поступать ршительно. Онъ вернулся къ жен и торопливо проговорилъ, точно боялся, что роковыя слова засядутъ у него въ горл:
— Ты, Маня, должна объясниться съ Любой, а я переговорю съ нимъ… Нельзя же откладывать, моя хорошая. Соберись съ силами…
— Ахъ, я не могу, не могу…
— Да, конечно, это нужно было сдлать раньше… Я даже говорилъ теб объ этомъ раньше.
— Ничего ты не говорилъ никогда!— рзко замтила Марья Сергевна, и у нея на лиц выступили т красныя пятна, которыхъ всегда такъ боялся Николай Яковлевичъ.— Это я теб говорила, а ты по своей безхарактерности все откладывалъ… Вотъ и дождались. О, Боже мой, Боже… Это убьетъ Любу. Она, бдняжка, ничего и не подозрваетъ… Теперь ступай и объясняйся съ ней самъ.
— Что же, я и пойду. Да, пойду…
Николай Яковлевичъ даже сдлалъ нсколько шаговъ по направленію столовой, но жена его остановила.
— Нтъ, я сама… Ты ничего не съумешь сдлать.
Она, слегка пошатываясь, какъ отуманенная, пошла въ столовую, а Николай Яковлевичъ остался въ гостиной. Онъ безсильно опустился на ближайшій внскій стулъ и даже закрылъ глаза, какъ человкъ, приготовившійся принять роковой ударъ. А шаги жены все замирали… Вотъ она прошла залъ, вотъ слегка скрипнула дверь въ столовую (сколько разъ было говорено старой няньк, чтобы смазала чмъ-нибудь шарниръ!), вотъ все смолкло… У Николая Яковлевича пробжали мурашки по спин, а въ горл что-то защипало. Ахъ, какое скверное положеніе!.. Главное, дышать совсмъ нечмъ.
Когда Марья Сергевна вошла въ столовую, Люба сидла на своемъ обычномъ мст и подняла вопросительно свои срые умные глаза. Первое, что бросилось матери въ глаза,— это ршительное выраженіе этихъ глазъ, и лица, и всей фигуры. Такъ смотрятъ только обреченные люди… Да, Люба уже теперь была чужою въ этихъ самыхъ стнахъ, и у нея было уже ‘лицо’. Въ разговорахъ съ женой Николай Яковлевичъ часто говорилъ шутя:
— Наша Люба совсмъ еще ребенокъ: у нея нтъ еще лица. Нельзя даже сказать, красивая она или некрасивая, а такъ что-то совсмъ неопредленное… ребячье…
И вотъ ‘лицо’ явилось — и какое лицо! Марья Сергевна посмотрла на дочь какъ-то испуганно. Именно это ‘лицо’ придало ей и ршимость, и силу для объясненія. Люба, въ своемъ домашнемъ шерстяномъ плать, сегодня была почти красавицей. Правильное русское лицо дышало утренней свжестью, глаза казались темне, небрежно зачесанные русые волосы открывали красивый блый лобъ, дтская полнота подбородка и мягкій носикъ, покрытый чуть замтными крапинками веснушекъ, придавали ей особенную миловидность. Марья Сергевна остановилась въ дверяхъ, чтобы перевести духъ. Люба сдлала движеніе подняться, но мать предупредила ее и жестомъ попросила остаться на томъ же мст. Ей вдругъ показалось во взгляд дочери какое-то враждебное выраженіе. Это ее на мгновеніе смутило, и она только чувствовала, что забыла вс т слова, съ которыми шла вотъ въ эту столовую.
— Люба, мн нужно поговорить съ тобой серьезно…— начала, наконецъ, Марья Сергевна, машинально поправляя волосы.— Дло въ томъ, что все случилось такъ неожиданно…
Блый лобъ Любы нахмурился. Она высвободила руку изъ-подъ стола и вызывающе взглянула на мать, ожидая цлаго потока ‘жалкихъ’ материнскихъ словъ. Кажется, все просто и ясно — такъ нтъ, нужно душу тянуть изъ живого человка.
— Только одно условіе, мама: нельзя ли поскоре…— нетерпливо отвтила Люба, облокачиваясь на столъ.— Я вообще не понимаю, мама, что вы имете противъ Сергя Петровича?..
— Я о немъ ничего не говорю, моя дорогая… Для насъ онъ приличный молодой человкъ, и только. Разъ, мы принимали его въ своемъ дом, слдовательно, должны были разсчитывать на извстныя послдствія… Однимъ словомъ, дло сейчасъ не о немъ…
Люба облегченно вздохнула и посмотрла на мать благодарными глазами. Милая мама, какъ она встревожена!— и все только потому, что не знаетъ, какой хорошій человкъ Сергй Петровичъ и какъ онъ любитъ ее, Любу. Да вотъ и онъ, лёгокъ на помин… Въ передней раздался знакомый звоновъ, а затмъ послышался голосъ Николая Яковлевича. Чуткое ухо Любы ловило знакомые звуки, и невольная радостная улыбка освтила ея лицо. Вдь онъ тутъ, Сережа, а мама продолжаетъ длать свое постное лицо. Ахъ, какая она миленькая и какая смшная!.. Марья Сергевна тоже прислушивалась въ шуму, доносившемуся изъ гостиной. Она различала мужскіе тяжелые шаги и какое-то мычанье мужа, который, по своему обыкновенію, мямлилъ и не говорилъ сразу, что было нужно сказать. Этотъ несносный Николай Яковлевичъ всегда такъ, и еще что-нибудь наврное напортитъ.
— Мама, я жду…
Въ перевод это значило, что Люба сгорала отъ нетерпнія поскоре выскочить въ гостиную, чтобы увидть ‘своего’ Сергя Петровича. Марью Сергевну точно что кольнуло въ сердце: прежней Любы не было, а передъ ней сидла совсмъ другая двушка… Да, другая и чужая.
— Мы сами виноваты, Люба, что раньше не предупредили тебя,— заговорила Марья Сергевна, возвращаясь къ своему печально-торжественному тону.— Да, это было несправедливо — оставлять тебя въ невденіи, но когда ты будешь взрослой женщиной, то поймешь наши чувства… Едва ли кто-нибудь осудитъ насъ за это, но бываютъ особенныя положенія… Ты принесла намъ, Люба, такое счастье, такое счастье…
Крупныя слезы такъ и покатились по лицу Марьи Сергевны. Она теперь ненавидла себя за то, что никакъ не можетъ произнести рокового слова. Люба вдругъ присмирла и смотрла на нее испуганными глазами. Что такое случилось?.. Можетъ быть, что-нибудь наговорили про Сережу? Но, нтъ, ему стоитъ войти, взглянуть, заговорить, чтобы каждый сразу увидлъ, какая это чистая и прекрасная душа. Это сомнніе смнилось такой увренностью, что Люба опять посмотрла на мать и только пожала плечами.
— Видишь ли, голубчикъ…— заговорила Марья Сергевна, собирая все свое присутствіе духа.— Нужно теб сказать… дло въ томъ, что.. Однимъ словомъ, ты — не наша дочь… да.
Люба поднялась и посмотрла на мать остановившимися, непонимавшими глазами. Лицо сразу поблднло, и блая рука крпко ухватилась за ручку стула, точно въ ней заключалось все спасеніе.
— Не… не… какъ не ваша?— медленно спросила двушка, чувствуя, что вся комната начинаетъ двигаться около нея.— Что это значитъ?.. Я… я… я не понимаю…
— Голубчикъ, не волнуйся… Я все разскажу теб по порядку. Если хочешь, такъ ты гораздо больше наша дочь, чмъ еслибы я тебя родила… Наконецъ, для двушки это и не важно, какую она фамилію носитъ, потому что всегда можетъ ее перемнить на другую.
— Мама, мама… Я ничего не хочу знать! не хочу ничего слушать!.. Я твоя… всегда твоя!..— лепетала Люба, какъ-то по-дтски протягивая руки впередъ.— Къ чему ты мн все это говоришь?.. Я не хочу знать ничего… Мама, мама…
Марья Сергевна только теперь поняла, какъ нетактично повела дло. А Люба лежала у нея на плеч, цловала ея лицо, шею, руки и не давала говорить дальше. Въ первоначальной редакціи объясненіе съ Любой предполагалось въ другой форм: Марья Сергевна должна была разсказать аналогичный случай съ другой двушкой, узнающей наканун замужства, что она не настоящая дочь, и, уже судя по произведенному впечатлнію, открыть ей горькую истину. А языкъ сказалъ совершенно иначе… Ахъ, какъ это глупо, глупо и еще разъ глупо!.. Бдная двочка такъ страдаетъ…
Усадивъ Любу на стулъ и давъ время ей немного оправиться, Марья Сергевна приступила въ печальному разсказу. Двушка слушала ее съ изступленнымъ вниманіемъ и чувствовала, какъ каждое слово падало на ея голову холодной каплей воды. Въ теченіе рокового часа разрушено было все прошлое, все настоящее и все будущее. Люба не плакала, а только судорожно набирала въ грудь воздуха и время отъ времени обводила комнату глазами, точно хотла убдиться, что все это сонъ, бредъ, галлюцинація.
— Я была такъ несчастна тогда… такъ убита…— разсказывала Марья Сергевна, опустивъ голову.— Нсколько разъ у меня даже являлась мысль о самоубійств… Но Господь услышалъ мои слезы, мое одинокое горе и послалъ мн тебя, моя крошка: ты принесла намъ счастье и любовь.
Николай Яковлевичъ нсколько разъ подходилъ на цыпочкахъ въ затворенной двери въ столовую и даже конвульсивно улыбнулся: слышался голосъ одной Марьи Сергевны, а Люба молчала. Ну, что же, немного поплачетъ, и тому длу конецъ. На молодомъ тл и не это изнашивается, а тутъ и утшитель на-лицо… Вонъ какимъ орломъ похаживаетъ Сергй-то Петровичъ! Въ сущности, Николай Яковлевичъ смалодушествовалъ и никакихъ серьезныхъ объясненій съ будущимъ зятемъ не имлъ. Онъ оправдывалъ себя тмъ, что пусть сначала мать переговоритъ съ Любой, а потомъ… Не все ли равно Сергю Петровичу, какая фамилія у Любы?.. Въ сущности, смшно было поднимать всю эту кутерьму.
Совщанія матери и дочери кончились совершенно неожиданно. Марья Сергевна вышла изъ столовой такая блдная и разстроенная, молча поздоровалась съ Шерстневымъ и заявила, что Люба не можетъ сегодня выйти. Шерстневъ, въ свою очередь, только развелъ руками. Что сей сонъ значитъ? Это былъ приличной наружности молодой человкъ, прилично одтый, съ приличными манерами. Блокурая пушистая бородка придавала ему преждевременно солидный видъ.
— Какъ же такъ?— повторялъ онъ, пощипывая бородку: — надюсь, болзнь не опасная?..
Въ этотъ моментъ въ дверяхъ гостиной показалась Люба, точно привидніе. Она обвела всхъ глазами и проговорила:
— Сергй Петровичъ, я беру свое слово назадъ, потому что… потому что…
Она не договорила, закрыла лицо руками и такъ же быстро исчезла, какъ появилась.
Вотъ о чемъ разсказала Люб Марья Сергевна.
Она вышла замужъ очень молодой, всего шестнадцати лтъ, и первые годы была очень счастлива. Николай Яковлевичъ былъ тоже молодъ, и это молодое счастье неслось стрлой. Женились они по любви, и счастью не предвидлось конца. У Николая Яковлевича было свое небольшое состояніе, хорошая служба и вообще совершенно обезпеченное положеніе, такъ что нужда ни разу не постучалась въ дверь счастливаго дома. Такъ прошелъ и годъ, и другой, и третій. Впереди было тоже счастье. Вс знакомые любовались примрной парочкой и говорили: ‘вотъ какъ нужно жить’. Да, все это было, и все это прошло. Безпричинное молодое счастье разсялось, какъ утренній туманъ. Какъ это случилось — Марья Сергевна до сихъ поръ не могла дать себ опредленнаго отчета. Молодое счастье разрушалось день за днемъ незамтно, какъ берегъ, подмываемый водой. Серьезныхъ причинъ никакихъ не было. Марья Сергевна не могла упрекнуть себя ни въ чемъ, да и Николай Яковлевичъ былъ по натур не злой и не испорченный человкъ. Можетъ быть, какъ вс счастливые люди, онъ не хотлъ замчать своего счастья, можетъ быть, это безоблачное счастье придало ему излишнюю самоувренность, просто надоло наконецъ… Вдь здоровые люди не чувствуютъ своего здоровья, пока здоровы, и часто разрушаютъ его самымъ добросовстнымъ образомъ. Такъ было и тутъ… Началось съ того, что Николай Яковлевичъ замтно сталъ скучать дома и искалъ развлеченій. Появились новые знакомые, которыхъ Марья Сергевна принимала только для мужа, затмъ Николай Яковлевичъ началъ исчезать изъ дома. Ахъ, какъ это было ужасно! Днемъ онъ на служб, а какъ только наступитъ вечеръ… Нтъ, это была медленная пытка, отравлявшая жизнь капля за каплей. Марья Сергевна видла, какъ мужъ бжалъ изъ дому, и ничего не могла подлать. Силой милому не быть… Она даже не старалась удержать мужа, потому что это не привело бы ни къ чему.
Разъ — этому мшала ея собственная женская гордость, а второе — она не желала показаться смшной и лишней въ собственныхъ глазахъ. Какое это ужасное слово: лишній человкъ, т.-е. человкъ, который никому ненуженъ и отъ котораго бгутъ, какъ отъ чумы. Затмъ, изъ чувства той же гордости Марья Сергевна не только никому не жаловалась на свое положеніе, но самымъ тщательнымъ образомъ скрывала его и отъ родныхъ, и отъ самыхъ близкихъ знакомыхъ. Если счастье брызжетъ у всхъ на глазахъ всми цвтами радуги, то горе прячется по темнымъ угламъ и боится свта. По вншности Марья Сергевна продолжала разыгрывать роль счастливой женщины даже передъ самой собой,— она по натур не выносила вчно хныкающихъ, слезливыхъ ‘бабъ’, которыя тащатъ въ люди вс свои домашнія дрязги, непріятности и огорченія. Это всегда ее возмущало, и она не желала повторить своимъ примромъ одну изъ такихъ жалкихъ женъ. Счастье такъ счастье, горе такъ горе, но и счастье, и горе — у себя дома, скрытыя отъ каждаго посторонняго глаза, какъ дорогая могила.
Этотъ женскій героизмъ доходилъ до того, что Марья Сергевна со спокойнымъ лицомъ сама совтовала мужу, чтобы онъ халъ вечеромъ въ клубъ или куда-нибудь къ знакомымъ.
— Теб тамъ будетъ весело, Nicolas,— прибавляла она съ веселой улыбкой.
— Да… гм… А какъ же ты, Маня?.. Теб скучно одной сидть дома,— говорилъ Николай Яковлевичъ для формы, испытующе глядя на жену.
— Я? О, пожалуйста, обо мн не безпокойся… У меня есть и свои домашнія дла, и чтеніе. Однимъ словомъ, я не буду скучать…
Николай Яковлевичъ, конечно, чувствовалъ всю эту самоотверженную ложь, но старался уврить себя, что это чистая монета, потому что хотлъ этому врить. Онъ каждый разъ вздыхалъ свободно, когда выходилъ изъ дома, и сразу веселлъ, какъ вс легкомысленные люди. Конечно, жен скучно сидть одной, да вдь и онъ не сидлка… Наконецъ, вс другіе такъ же длаютъ, и тутъ ршительно ничего дурного нтъ. А тамъ веселая мужская компанія, разговоры, карты, холостые ужины и выпивки. Домой Николай Яковлевичъ частенько возвращался на-весел, и когда бы онъ ни вернулся, всегда повторялась одна и та же исторія: окна въ спальн жены были освщены. Она никакъ не могла усвоить себ прекрасную привычку другихъ женъ, которыя мирно спали. Эти освщенныя окна разъ поднимали въ душ Николая Яковлевича тяжелое чувство, точно живой упрекъ, та неумирающая совсть, которая подаетъ свой неподкупный голосъ даже и въ дупг отъявленнаго бездльника. Ршительно, эти освщенныя окна отравляли жизнь, и Николай Яковлевичъ входилъ въ спальню жены хмурый и раздраженный. Онъ впередъ былъ готовъ отвтить на ея упреки и жалобы. Въ немъ кипла жажда сказать ей что-нибудь непріятное, обидное. Это было странное чувство, испытываемое только виноватыми людьми, желающими оправдаться во что бы то ни стало. Иногда Николай Яковлевичъ начиналъ придираться въ жен.
— Отчего ты не спишь?
— Не хочется… Я читала.
Николай Яковлевичъ длалъ нетерпливое движеніе: жена явно лгала. Да… она просто хотла сдлать ему непріятность: пусть, молъ, смотритъ и казнится, какая она несчастная женщина. Эта мысль возмущала его. Къ чему эта комедія?..
— Ты желаешь, Маня, аффишировать свое одиночество…— ядовито говорилъ Николай Яковлевичъ, улыбаясь.— Вс знакомые, которые дутъ по улиц, будутъ думать: ‘Бдная Марья Сергевна опять одна, а муженекъ шляется по клубамъ… Бдняжка, напрасно она его ждетъ!’ Что-жъ, ты достигаешь своей цли и прекрасно разыгрываешь роль несчастной жертвы.
— Не могу же я лежать съ закрытыми глазами, когда мн не хочется спать!..
— А какъ же другія женщины?.. Впрочемъ, вс бабы цпляются за своихъ мужей, какъ репей… Отчего, напримръ, ты ее хочешь бывать въ обществ? Завела бы такихъ знакомыхъ женщинъ, съ которыми не было бы скучно… Наконецъ, у насъ столько знакомыхъ, и вс спрашиваютъ про тебя: ‘Что Марья Сергевна? Отчего не видно Марьи Сергевны?’ Въ перевод это значатъ: ‘ахъ, какой вы бездльникъ, Николай Яковлевичъ’…— Разв я не понимаю? Сдлай милость, все вижу насквозь…
Марья Сергевна собирала вс силы, чтобы выдержать характеръ и не наговорить въ свою очередь ему непріятныхъ вещей. Но иногда она не могла выдерживать, и происходили горячія сцены, т гадкія, обидныя домашнія сцены, когда стороны начинаютъ осыпать другъ друга упреками, жалкими словами, оскорбленіями и обвиненіями въ самыхъ ужасныхъ вещахъ. Чмъ нелпе и чудовищне были оскорбленія, тмъ они быстре пускались въ ходъ и сейчасъ же вызывали отвтный взрывъ. Такая сцена заканчивалась для Марьи Сергевны горькими слезами, а Николай Яковлевичъ бгалъ по комнат, какъ сумасшедшій, размахивалъ руками и хриплымъ голосомъ выкрикивалъ какое-нибудь новое проклятіе. Какіе они были жалкіе, когда такая сцена наконецъ кончалась! Не было даже того хорошаго и здороваго стыда, который наступаетъ посл сдланной несправедливости, а оставалось какое-то мертвое чувство озлобленія, точно самое сердце ржавло въ этихъ несчастныхъ домашнихъ сценахъ.
Было нсколько такихъ сценъ, которыя заканчивались тмъ, что Николай Яковлевичъ убгалъ изъ дому. Марья Сергевна оставалась одна, уничтоженная, жалкая, несчастная. Ей некуда было бжать, и она начинала думать о смерти. Вдь умираютъ другіе люди, молодые, любимые, счастливые, а она должна жить,— если можно назвать жизнью это жалкое прозябаніе. Да, хорошо умереть именно тогда, когда человкъ еще не развалина, а въ полныхъ силахъ. Тотъ же Николай одумался бы и пожаллъ ее… Онъ сталъ бы горько раскаяваться и оплакивать свою несправедливость, а она лежала бы въ могил такая молодая, съ неизжитымъ запасомъ силъ. Мысль о смерти все чаще и чаще приходила въ голову Марьи Сергевны, и ей нравилось останавливаться на ней. Это было послднее возмездіе за короткое счастье… Она часто видла себя именно въ гробу и горько оплакивала свою испорченную молодую жизнь…
Въ семьяхъ счастье, какъ и здоровье, накопляется золотниками, а уходитъ пудами. Домъ, охваченный несчастіемъ, является могилой, съ той разницей, что тутъ каждая вещь, каждая мелочь — напоминаетъ краткія мгновенія улетвшаго счастья. Именно съ такимъ чувствомъ ходила по своимъ комнатамъ Марья Сергевна, точно покойникъ, вставшій изъ могилы, по своему кладбищу. Душа отлетла, оставалась одна мертвая форма, никому ненужная форма, которая держалась чисто механически. Не было того внутренняго свта, который живилъ и согрвалъ всю эту мертвую обстановку, любимыя вещи, этихъ нмыхъ свидтелей улетвшаго счастья. Женщина вся — въ этой обстановк своего гнзда, слдъ ея руки остается на каждой мелочи, ея вкусы, мысли, желанія отливаются въ эти домашнія вещи… И вдругъ все это мертво, все это чужое, ненужное, почти враждебное, и отъ всего ветъ холодомъ смерти. Вдь любовь не возвращается, какъ не возвращается жизнь, и только чудо можетъ воскресить мертваго человка. По цлымъ часамъ Марья Сергевна молилась передъ образкомъ, благословеніемъ матери, и со слезами просила Матерь Божію заступить, спасти и помиловать. Божественная кротость глядла на нее, и тихое спокойствіе на время осняло ее… Незримо творилось великое чудо молитвы, и оно спасало приходившую въ отчаяніе душу, но Марья Сергевна не всегда могла молиться, а молитва вынужденная не давала успокоенія. Ахъ, какое это было ужасное чувство, когда душа пустла и покрывалась мракомъ!..
Оставаясь одна, Марья Сергевна часто думала о томъ, что за человкъ Николай Яковлевичъ, и что за причина ихъ семейнаго разлада. Ее каждый разъ огорчала одна и та же мысль, именно, что Николай Яковлевичъ человкъ хорошій, и вс знакомые его любили. Глядя на него со стороны, она сказала бы то же самое: хорошій человкъ,— и только. Посторонніе люди всегда справедливе. Да, хорошій… Конечно, онъ не геній и нисколько не виноватъ, что порохъ изобртенъ до него. Немножко безхарактерный, немножко легкомысленный, немножко самонадянный, но вдь вс мужчины одинаковы. У него было даже то, что называется ‘семейной шишкой’. И вдругъ, вотъ этотъ самый хорошій человкъ бгаетъ изъ своего дома, ему скучно дома, у себя дома онъ — какъ мертвый… Въ каждомъ слов, въ каждомъ движеніи чувствовалось именно это омертвніе. А гд причины? Марья Сергевна со строгостью слдователя разбирала всю свою жизнь, свой характеръ, наружность и не находила объясненія охлажденію мужа. Вдь она-то все та же… Ей часто хотлось сказать именно такую фразу:— ‘Nicolas, вдь я все та же, твоя Маня’… Но роковыя слова замирали на губахъ, а вмсто нихъ получался безжалостный выводъ, что какъ много есть людей, прекрасныхъ въ отдльности и несчастныхъ вмст. Отсюда прямое заключеніе: необходимо разойтись, пока не случилось чего-нибудь худшаго, чего нельзя и поправить. Да, разойтись… Сколько ныньче такихъ соломенныхъ вдовъ и соломенныхъ вдовцовъ! Нкоторые опять находятъ новое счастье… Одна мысль объ этомъ леденила мозгъ Марьи Сергевны своей чудовищностью: она даже не могла представить себ другого мужчину, который замнилъ бы ей Nicolas, того Nicolas, который былъ неразрывной частью ея самой, лучшей ея частью. Она часто думала о томъ, что еслибы онъ умеръ… Нтъ, она свято пронесла бы свое горе, свое одиночество, свои слезы, и въ ея душу закрадывалось преступное желаніе, чтобы мужъ умеръ. О, тогда онъ былъ бы весь ея, она оплакивала бы его, молилась бы за него, и ничто, ничто не вырвало бы его изъ ея объятій! Вдь смерть заставила бы забыть вс обиды, всю горечь жизни, вс оскорбленія. Она опять любила бы его, и ея сердце было бы его могилой. Но вс эти мысли и чувства разлетались, какъ дымъ, предъ дйствительностью…
А худшее, горшее било впереди.
Марья Сергевна со страхомъ ожидала того рокового дня, когда у нея явится счастливая соперница. Вдь это должно была случиться, это было неизбжно… Она инстинктивно готовилась къ этой мысли, сверлившей ея мозгъ. Въ несчастіяхъ есть своя логика, своя послдовательность и своя неизбжность. Она не слдила за мужемъ, какъ это длаютъ другія женщины, не выспрашивала, не допытывалась. Къ чему? Когда знакомыя въ ея присутствіи длали какой-нибудь нескромный намекъ или начинали говорить между строкъ, она сейчасъ же уходила. Nicolas можетъ, конечно, ошибаться и длать глупости, какъ вс другіе люди, но для нея онъ оставался все тмъ же, нтъ!— еще боле дорогимъ и любимымъ. Она насильно вызывала образы недавняго счастья, шептала слова недавней любви, и этими сухими осенними листьями покрывалась свжая, еще неостывшая могила. Чужая рука не должна была касаться до ея горя… Да, они несчастна, но несчастна про себя.
Случилось, наконецъ, и послднее — страшное, что проходила раньше только въ воображеніи. Марья Сергевна это почувствовала всмъ своимъ существомъ, когда мужъ посмотрлъ на нее виноватыми глазами. Бе охватилъ физическій ужасъ, отвращеніе, гордое негодованіе. Ей не нужно было словъ, когда все такъ было ясно. Есть такія вещи, которыя не называются словами, потому что для такихъ вещей нтъ подходящихъ словъ. Она не желала даже знать, кто ея счастливая соперница. Не все лк равно, кто она?.. Вотъ эти любимые глаза смотрли на нее, эти руки протягивались въ ней, эти губы прошептали первыя преступныя слова, и все чистое, все святое, было смято, уничтожено и загрязнено. И слезъ больше не было… Не было и сценъ. Напротивъ, Nicolas какъ-то притихъ и старался быть даже ласковымъ. Ахъ, какая обидная ласковость!— точно свтъ холоднаго осенняго солнца, который потерялъ свою живую теплоту. Не нужно, ничего не нужно… Какъ онъ не понимаетъ, что она все знаетъ… все!.. Раньше была несчастная женщина, а теперь обманутая… Да, обманутая, поруганная и гордая своимъ погибшимъ счастьемъ. Вдь она такъ не сдлаетъ, она не можетъ, такъ сдлать… И у Nicolas такой потерянный видъ. Онъ не нашелъ своего второго счастья и тоже мучится.
Если раньше время тянулось съ убійственной медленностью, то теперь оно полетло стрлой. Первое смущеніе Nicolas смнилось тмъ фатальнымъ чувствомъ, которое испытываетъ человкъ, отбитый волной отъ родного берега. Страшенъ былъ первый шагъ, а тамъ безбрежное открытое море, море порока и жалкихъ увлеченій. Скоро получено было письмо: Марья Сергевна узнала его по конверту, по женскому почерку, но не распечатала изъ гордости, а сама передала въ руки мужу.
— Это, кажется, теб, Nicolas…
Нужно было видть смущеніе попавшагося Николая Яковлевича, какъ онъ торопливо сунулъ письмо въ карманъ.
— Что же ты его не прочитаешь?— замтила Марья Сергевна.— Можетъ быть какое-нибудь дловое письмо…
— Нтъ… такъ… т.-е. вздоръ.
Марья Сергевна опустила глаза и покраснла за мужа. У него еще оставался маленькій стыдъ, послдній отблескъ совсти, и ей сдлалось даже его жаль.
Скоро она увидла ее собственными глазами. Это было въ концерт. Марья Сергевна любила музыку. Въ ней она находила пвучія иллюстраціи къ собственнымъ мукамъ. Тотъ таинственный міръ тончайшихъ ощущеній и смутныхъ мыслей, предъ которыми безсильно было слово, облекался здсь въ такія изящныя звуковыя формы. Наболвшее сердце находило отвтъ, аккорды плакали и звали въ невдомую даль. Марья Сергевна проводила нсколько часовъ въ какомъ-то сладкомъ забыть и чувствовала себя лучше, чище, бодре. Все временное, горькое, обидное стряхивалось, замнялось чувствомъ полноты и неумирающей поэзіи. Таинственнымъ путемъ это горе и слезы точно переплавлялись во что-то такое хорошее и новое. Именно въ такомъ настроеніи находилась Марья Сергевна, когда ей указали во второмъ ряду креселъ молодую блокурую даму съ близорукими глазами. Это была она, да, та самая, которая написала Nicolas письмо. Ужаснаго въ ней Марья Сергевна ничего не нашла и могла только удивляться вкусу Nicolas.
— Докторша,— рекомендовала ее одна старая знакомая.— У нея молодой мужъ, но это не мшаетъ ей быть ‘пріятной во всхъ отношеніяхъ’. И что въ ней нашелъ Nicolas?.. Моль какая-то… Блобрысая, рыхлая…
Марья Сергевна ухала сейчасъ же домой, потому что не могла видть этой дамы, пріятной во всхъ отношеніяхъ. Ей было и больно, и гадко, а воображеніе рисовало рядъ самыхъ обидныхъ картинъ. Вотъ эта ничтожная, пухлая тварь растоптала ея счастье… Нтъ, этого слишкомъ много для нея: она донашивала призракъ этого счастья, какъ донашиваютъ старое платье. Больше Марья Сергевна ничего не хотла знать о докторш: что она такое, что за человкъ ея мужъ, что могло понравиться въ ней Nicolas. Нтъ, не надо, ничего не надо…
Въ слдующій разъ Марья Сергевна встртила роковую докторшу на улиц. Та, очевидно, узнала ее и вскинула свои срые глаза съ торжествующимъ любопытствомъ. Да, она торжествовала свое паденіе, и Марь Сергевн хотлось ей крикнуть: ‘Ме жаль васъ, пріятная дама… да. Я обманута, но я чистая, а вы даже не имете права смотрть мн прямо въ глаза’. Затмъ, эта докторша не знаетъ той простой истины, что она является для Nicolas только первой ступенькой въ лстниц грядущихъ радостей. Такія связи слишкомъ непрочны…
И дйствительно, не прошло мсяца, какъ опять получилось письмо на имя Nicolas, написанное тмъ же женскимъ почеркомъ, но уже написанное впопыхахъ, прыгающими буквами. Оно, очевидно, было разсчитано на скандалъ: пусть жена прочитаетъ и полюбуется… Но Марья Сергевна не взяла его даже въ руки. На слдующій день — новое посланіе: адресъ былъ написанъ дрожавшей рукой, и строчки шли ломаной линіей. Ахъ, какъ отлично понимала Марья Сергевна содержаніе этихъ писемъ!.. Это была первая горячая размолвка, и Nicolas цлый вечеръ просидлъ дома. Затмъ, онъ видимо одумался, и третьяго письма не было. Счастье возстановилось, и блондинка торжествовала.
Но худшее было еще впереди. Марья Сергевна боялась полнаго нравственнаго паденія Nicolas, и оно случилось. Онъ началъ пить и возвращался домой только утромъ, измятый, грязный и упрямый упрямствомъ погибающаго человка. Онъ дошелъ до послднихъ ступенекъ той роковой лстницы, по которой поднимался и находилъ утшеніе въ ласкахъ продажныхъ женщинъ. Да, она это чувствовала и брезгливо вздрагивала, когда онъ входилъ въ ея комнату, внося съ собой атмосферу дешевенькаго разврата. У него больше не оставалось стыда, того стыда, который сдерживаетъ человка въ крайности. Nicolas прошелъ роковую границу и плылъ по теченію, очертя голову.
— Nicolas, что ты длаешь?— вырвалось однажды у Мары Сергевны.
— Я? Не больше того, что ты предполагаешь… А впрочемъ, все равно, мы не поймемъ другъ друга.
Онъ смотрлъ на нее такими безсовстными глазами, что ей сдлалось страшно: такіе люди способны на все. А какія письма получались?! Отчаяніе сквозило въ каждой букв, ревность, безсильныя женскія слезы, запоздавшій женскій стыдъ, глухая, безсильная злоба… Nicolas нарочно оставлялъ распечатанныя письма на своемъ письменномъ стол и только улыбался, нехорошо улыбался, какъ сытый зврь, который рветъ живое мясо только для собственнаго удовольствія. Марья Сергевна теперь ненавидла его вдвойн, какъ гадину. О, да, она еще могла понять увлеченія, ошибки, страсть, но этотъ холодный купленный развратъ возмущалъ ее до послдней степени. Больше ничего не оставалось. Она пробовала уговаривать мужа, плакала, умоляла, а онъ смялся и говорилъ съ цинической улыбкой:
— У женщинъ одинъ общій недостатокъ: он ужасно походятъ одна на другую и повторяются даже въ недостаткахъ. Понимаешь, мн это надоло…
— Я понимаю одно, что мн слдовало давно уйти… Да…
— Ну, вотъ, теперь вс женщины именно такъ разсуждаютъ, но это, матушка, просто банально… Сотни такихъ ушедшихъ отъ своихъ мужей, женщинъ, и вс он похожи одна на другую до тошноты.
— Nicolas, что ты говоришь?.. Опомнись… Есть, наконецъ, совсть… правда…
— Можетъ быть… Но есть также и скука выслушивать жалкія слова.
Блондинка оказалась гораздо энергичне, чмъ можно было предполагать, и съумла отмстить. Она не остановилась даже передъ тмъ, что разсказала все мужу. Докторъ Мшковъ принадлежалъ въ типу тружениковъ. Онъ вчно корплъ у себя въ больниц или разъзжалъ по больнымъ. Болзненный по натур, тихій и любящій, онъ не поврилъ жен въ первую минуту, принявъ ея признаніе за галлюцинацію. Разв можно обмануть любящаго человка?.. Онъ отказывался понять подобный фактъ и ухалъ по больнымъ съ обычной аккуратностью. Ни сценъ, ни упрековъ, ни жалкихъ словъ… Что онъ переживалъ въ теченіе нсколькихъ дней — никто не зналъ, а закончилось все катастрофой. Докторъ дождался Николая Яковлевича на подъзд клуба и въ упоръ выстрлилъ въ него изъ револьвера.
— Подлецъ…— спокойно замтилъ онъ, бросая оружіе.
Воспользовавшись суматохой, докторъ отправился прямо къ Марь Сергевн, съ которой былъ немного знакомъ, и такъ же спокойно заявилъ, что убилъ Николая Яковлевича.
— …Потому что онъ былъ большимъ негодяемъ… да,— объяснилъ онъ съ ршительнымъ видомъ.— Если я предъ кмъ виноватъ, такъ предъ вами, Марья Сергевна…
Съ Марьей Сергевной сдлалось дурно, и доктору пришлось походить за ней, какъ за паціенткой.
Николай Яковлевичъ совсмъ не былъ убитъ, а только раненъ, да и раненъ легко. Первое слово, которое онъ сказалъ, придя въ себя, было: ‘домой’… А дома онъ встртилъ своего врага, ухаживавшаго за его женой. Марья Сергевна вскрикнула отъ радости, когда увидла мужа живымъ. Она сама уложила его въ постель, сама осмотрла прострленную руку и легкую рану въ боку — пуля скользнула по ребру, обмыла об раны и сдлала перевязку. Чужіе люди были удалены. Мужъ и жена очутились снова въ самомъ неловкомъ положеніи: сознаніе опасности сблизило ихъ на одно мгновеніе, а теперь обоимъ сдлалось совстно именно за этотъ сердечный порывъ.
— Это какая-то комедія…— ворчалъ Николай Яковлевичъ.— Разв такъ стрляютъ порядочные люди?.. Теперь глаза никуда нельзя будетъ показать… И вдобавокъ, я ужасно струсилъ: дрянно такъ струсилъ… запищалъ… Вообще, была картина!..
А въ кухн въ это время сидла блокурая женщина и горько плакала. Она прибжала въ отчаяніи, плохо сознавая, что длаетъ. Кухарка Агаья едва успла загородить ей дорогу въ столовую.
— Што вы, сударыня… Раз полагается въ этакое время стороннему человку врываться?..
— Онъ будетъ живъ? да?..— повторяла несчастная въ сотый разъ.— Ты меня обманываешь… Мн только одинъ разъ взглянуть на него… хоть издали!
— Никакъ невозможно, потому что тамъ сама барыня… Не таковское дло. А Николаю Яковлевичу впередъ наука… Отлились барынины-то слезы.
Блокурая женщина плакала и ломала руки. Потомъ кухарка Агаья опять ее видла, какъ она вечеромъ бродила по тротуару и заглядывала въ окна. Оглашенная какая-то… Ничего не оставалось, какъ доложить самой барын: ихнее дло, господское.
— Та птаха-то, Марья Сергевна, значитъ, тутъ…— шопотомъ сообщала Агаья, вызвавъ барыню въ кухню.— Набжала дав, какъ оглашенная, ну, да я ее заворотила… А теперь по тротувару расхаживаетъ, какъ стнь…
Марья Сергевна видла въ окно эту женщину, какъ она два раза прошла мимо, жадными глазами вглядываясь въ окна. Она дйствительно походила на тнь… Что было нужно этой нелпой женщин?.. Докторъ Мшковъ разсказалъ Марь Сергевн, какъ все вышло, и Марья Сергевна теперь отказывалась понять поведеніе этой взбалмошной особы.
А Николай Яковлевичъ лежалъ въ своемъ кабинет, на широкомъ диван, ничего не подозрвая. Его вдругъ охватила жажда раскаянія, желаніе исповдаться и выложить всю душу.
— Меня стоило застрлить, какъ собаку,— говорилъ онъ съ горькой усмшкой.— Да, я негодяй, мерзавецъ.
Какъ Марья Сергевна ни удерживала, но Николай Яковлевичъ разсказалъ отъ начала до конца вс свои похожденія. Онъ самъ теперь возмущался, негодовалъ и презиралъ себя…
— Маня, голубка, я недостоинъ прикоснуться къ твоему мизинцу… да. Я весь — одна грязь и развратъ…
— Какъ это вышло все, Nicolas, какъ это могло случиться? Кто, наконецъ, виноватъ?..
— Виновата моя гнилая натуришка, и никто больше… Эта жажда разнообразія, пикантныя ощущенія, туманъ легкихъ интрижекъ — вотъ что мн было нужно.
Ночью у Николая Яковлевича сдлалась лихорадка, сопровождаемая бредомъ. Онъ нсколько разъ съ удивленіемъ смотрлъ на жену, очевидно не узнавая ее. Марья Сергевна сидла въ тни, чтобы не безпокоить больного.
— Маня, ты здсь?— шопотомъ спросилъ онъ, приподнимаясь на локт.
— Да… Хочешь пить?..
— О, нтъ… Зачмъ ты здсь?.. Уходи, миленькая, оставь меня… Я — проклятый человкъ. Да… Я заражаю своимъ дыханіемъ самый воздухъ, которымъ ты дышешь. Знаешь, Маня, я нсколько разъ думалъ, какъ было бы хорошо, еслибы… о, нтъ, уходи, уходи!.. Передъ тобой лежитъ гнусная гадина, которую нужно только раздавить, какъ гадину…
— Nicolas, теб вредно волноваться.
— Ты чистая и не поймешь меня… Знаю одно, что я слишкомъ низко упалъ, чтобы подняться снова. Я безконечно уважаю тебя, но мн скучно съ тобою!..
Это горячечное признаніе вызвало реакцію. Марья Сергевна бросилась въ мужу, осыпала его ласками, называла самыми нжными именами, какія даетъ одна любовь, и съ женскимъ героизмомъ во всемъ обвиняла себя. Это была отчаянная погоня за тнью счастья… О, да, она не умла во-время удержать его, не умла сдлаться интересной для него, не умла войти въ его вкусы и привычки. Этотъ эгоизмъ порядочныхъ людей и погубилъ его. Но этого больше не будетъ. Да, она теперь будетъ держать его въ рукахъ, она его не пуститъ отъ себя… Nicolas, милый, любимый Nicolas… Николай Яковлевичъ плакалъ и молча цловалъ руки жены и тугъ же заснулъ, точно растаялъ подъ этимъ горячимъ дыханіемъ пробудившагося счастья.
Такія сцены слишкомъ сильны, чтобы повторяться.
Николай Яковлевичъ быстро поправился. Рана оказалась самой незначительной. Маленькое неудобство заключалось только въ томъ, что нкоторое время пришлось носить раненую руку на повязк. Какъ это дико, глупо и смшно: Николай Яковлевичъ Горлицынъ съ прострленной рукой!.. Странно, что онъ больше всего стыдился кухарки Агаьи и горничной Маши. Конечно, прислуга была на сторон барыни и потихоньку, вроятно, посмивалась надъ нимъ.
Цлыхъ дв недли Николай Яковлевичъ высидлъ дома и никуда не показывался. Опять мелькнула счастливая пора… Марья Сергевна сразу ожила. Пуля доктора Мшкова дала ей жизнь, радость и покой. Если что ее тревожило, такъ это таинственная женская тнь, продолжавшая свои прогулки подъ окнами. Что ей нужно? Николай Яковлевичъ ничего не подозрвалъ, но Марья Сергевна чувствовала, что онъ начиналъ безпокоиться именно въ эти моменты,— какъ будто существовало какое-то таинственное вліяніе, которое работало помимо сознанія и проникало черезъ стны и запертыя двери.
Потомъ… потомъ Николай Яковлевичъ совершенно поправился и черезъ два дня опять исчезъ изъ дому самымъ коварнымъ образомъ.
Это былъ такой ударъ, что Марья Сергевна чуть не сошла съ ума. Зачмъ нуженъ былъ еще этотъ обманъ?.. Она поврила страшному призраку вернувшагося счастья, и онъ обманулъ ее… Раньше она сжилась съ своимъ горемъ, одиночествомъ и позоромъ, а теперь должна была страдать въ сто разъ сильне. Господи, за что же?.. Она умирала во второй разъ, умирала медленной и мучительной смертью, не чувствуя даже потребности сопротивляться.
Да, это было ужасное время, и тогда именно у Марьи Сергевны явилась мысль о самоубійств. Въ первое мгновеніе она ужаснулась: живой человкъ, и вдругъ — ничего. Пугала самая форма,— именно, ей представлялся собственный окровавленный трупъ… медицинское вскрытіе… полиція… похороны самоубійцы. Вдь въ каждомъ нумер любой газеты есть описаніе такихъ самоубійствъ, и Марья Сергевна вчитывалась въ нихъ съ жадностью. Она точно примривала каждый случай къ себ и находила съ ужасомъ такъ много общаго. ‘Въ смерти моей прошу никого не обвинять’ — и только. А за каждой такой стереотипной записочкой скрывалась какая-нибудь ужасная драма — одна изъ тхъ драмъ, которая касалась только одного человка… Марья Сергевна завидовала этимъ ршительнымъ людямъ, которые собственной волей нашли себ вчный покой. Да, какое это святое слово: покой… Лежать тихо-тихо въ гробу, съ сложенными на груди руками, съ закрытыми глазами, и никакое горе не коснется этого покоя. Будутъ чередоваться времена года, будетъ каждое утро подниматься солнце, будетъ зеленть трава и бушевать снжная вьюга, прилетитъ крошечная птичка и, задыхаясь отъ своего маленькаго счастья, споетъ свою псенку, а она будетъ лежать въ своей могил, полная мертваго покоя.
Именно въ такомъ похоронномъ настроеніи Марья Сергевна стояла у окна въ гостиной и смотрла на дворъ, у того самаго окна, у котораго переживала теперь сватовство Любы. Былъ такой же осенній, дождливый день. Стекла отпотли, и по нимъ слезливыми струйками сбгала вода. Марья Сергевна по цлымъ часамъ простаивала почему-то именно у этого окна, когда ей длалось особенно тяжело, и здсь въ тысячу первый разъ передумывала свои грустныя думы. Ненастный день гармонировалъ съ ея настроеніемъ, и въ самомъ воздух, казалось, разлита была мертвая грусть. Весело зеленлъ одинъ тополь. Семнадцать лтъ тому назадъ, это было пышное дерево, настоящій зеленый богатырь. Марья Сергевна изъ своего окна видла и часть улицы, по которой тряслись крестьянскія телги и съ трескомъ прозжали городскіе экипажи. Куда эти люди могутъ хать? что ихъ интересуетъ?.. Для нея міръ былъ закрытъ, и живые люди казались тнями, которыя проносились мимо нея безъ цли и смысла, какъ блуждающіе огоньки. Марья Сергевна даже вздрогнула, когда на дворъ въхалъ извозчичій экипажъ съ двумя сдоками. Ужъ не гости ли?.. Въ первую минуту она испугалась этой мысли, а потомъ успокоилась: пріхали, очевидно, новые квартиранты въ ихъ флигель. Кстати, этотъ флигель составлялъ настоящее наказаніе. Помщеніе было маленькое, всего дв небольшихъ комнаты съ кухней, и снимали его такіе маленькіе люди, которые рдко могли заплатить за квартиру. Это были мелкіе служащіе, какіе-то писаря, микроскопическіе чиновники, лишившіеся мста или отставные, и у всхъ была одна общая черта: вс пили водку, ссорились съ женами и устроивали боле или мене крупные скандалы. Спустя нкоторое время, имъ отказывали, чтобы пустить на ихъ мсто точно такихъ же субъектовъ. Это былъ совершенно особенный міръ, который Марья Сергевна видла только изъ своего окна и удивлялась, зачмъ живутъ эти отбросы, эти человческіе помои. Вотъ и теперь новые жильцы наврное повторятъ ту же вчную исторію… Сколько разъ она говорила своему мужу, чтобы просто запереть этотъ несчастный флигель и никого не пускать.
Новые квартиранты были совсмъ молодые люди. Онъ — высокій, худощавый брюнетъ въ заношенномъ осеннемъ пальто и широкополой поповской шляп, а она — полная блондинка съ хорошенькимъ задорнымъ личикомъ. Ей очевидно не понравилась квартира, и она осталась на извозчик, пославъ мужа осмотрть помщеніе еще разъ. Онъ покорно прошагалъ во флигель. Блондинка достала заношенный портмонэ и сунула извозчику какую-то мелочь. Нужно было видть то презрніе, съ какимъ извозчикъ взялъ эти деньги. Вся его фигура выражала одну уничтожающую мысль: ‘Тоже — хорошіе господа называются’… Марь Сергевн вдругъ сдлалось совстно вотъ за эту молоденькую женщину, которая, врояно, ужасно мучится этой сценой. Когда показался мужъ, извозчикъ поднялъ настоящій скандалъ.
— Всякая шантрапа тоже здила бы на извозчикахъ!— кричалъ извозчикъ, размахивая возжами.— Двоегривеннаго нтъ…
— Да вдь ты рядился за пятнадцать копекъ?— спокойно возражалъ молодой человкъ.
— Рядился… Кабы правильные господа, такъ о пятачк не стали бы разговаривать. Видали мы стракулистовъ весьма достаточно…
Извозчикъ поднялъ этотъ скандалъ благодаря тому, что на двор собралась публика въ лиц дворника, кучера, кухарки Агаьи и горничной Маши.
Блондинка, испуганная и сконфуженная этой сценой, хотла быстро соскочить съ извозчичьихъ дрожекъ, но легко вскрикнула и, вроятно, упала бы, если бы мужъ во-время не подхватилъ ее на руки. Широкая ротонда при этомъ движеніи распахнулась, и вс — дворникъ, кучеръ, Агаья и Маша увидли, что барыня находилась въ ‘такомъ положеніи’. Марья Сергевна замтила только ея испуганное личико, такое жалкое и по-дтски больное.
— Што ты въ самъ-то дл привязался, судорога!..— накинулась на извозчика кухарка Агаья, сразу принявшая сторону прізжихъ.— Дворникъ, а ты чего буркалами-то ворочаешь?..
Сцена сразу перемнилась. Дворникъ обругалъ извозчика, взялъ въ одну руку тощій кожаный чемоданчикъ, а въ другую узелъ, завернутый въ старый плэдъ, и пошелъ за ‘господами’. Онъ остановился въ дверяхъ и презрительно встряхнулъ легкій багажъ, что въ перевод означало: ‘тоже им-му-ще-ство называется’… Обруганный извозчикъ съ обиженной медленностью повернулъ свою клячу, и старенькій экипажъ жалобно задребезжалъ всми своими винтами и гайками.
Съ Марьей Сергевной произошла удивительная перемна. Она женскимъ инстинктомъ поняла сейчасъ все: и причину своего несчастья, окруженнаго сытымъ довольствомъ, и причину того счастья, которое привезла съ собой вотъ эта бдная молодая парочка. О, они счастливы, эти молодые люди съ тощимъ чемоданчикомъ и подозрительнымъ тюкомъ въ плэд!.. Она это чувствовала по выраженію ея дтскаго личика, по тому страстному вниманію, которое сказывалось въ каждомъ его движеніи, въ каждомъ взгляд. Да, счастливы, счастливы, счастливы… Какая-то странная ревность проснулась въ душ Марьи Сергевны, и съ какой бы радостью она промняла свое вншнее довольство на эту счастливую бдность, полную внутренняго свта! Съ ней сдлалось что-то въ род истерики — она и плакала, и смялась, и никогда еще не чувствовала себя такой жалкой. Засохшее дерево, у котораго въ голыхъ втвяхъ свиститъ одинъ втеръ, вроятно, чувствуетъ то же самое…
Съ перездомъ новыхъ жильцовъ въ существованіи Марьи Сергевны произошла яркая перемна. Она вся точно встрепенулась, ожила и насторожилась, какъ птица. Да, теперь была жизнь, были интересы — не ея жизнь и не ея интересы, но все-таки жизнь и интересы, хотя и въ отраженной форм. Бываютъ такіе блуждающіе огни, которые выводятъ на дорогу… По цлымъ часамъ Марья Сергевна проводила теперь у своего окна, какъ часовой на сторожевомъ посту, и быстро изучила жизнь флигеля до мельчайшихъ подробностей. Каждый день утромъ въ восемь часовъ онъ торопливо выходилъ изъ своего флигеля, на ходу нахлобучивая свою поповскую шляпу, и широкими, ршительными шагами направлялся въ калитку. Потомъ его шляпа мелькала подъ окнами, а черезъ пять минутъ возвращалась.
— Это онъ ходитъ въ булочную…— соображала Марья Сергевна, отыскивая глазами въ рукахъ жильца завернутую въ бумагу булку.— Да, да… Она, вроятно, любитъ свжій, горячій хлбъ. Теперь она нжится еще въ постели, а онъ хочетъ ее побаловать… да. Потомъ будутъ чай пить, а потомъ онъ уйдетъ на службу…
Должно быть, каждое утро она задерживала его нсколько лишнихъ минутъ, потому что онъ выскакивалъ на крыльцо, какъ сумасшедшій, и бжалъ по двору чуть не бгомъ. Бжитъ, а самъ оглядывается на окно, въ которомъ мелькало улыбавшееся личико… Какъ имъ трудно было разставаться каждое утро, и какъ она, бдняжка, должна была скучать безъ него. Впрочемъ, когда окно оставалось пустымъ, и онъ не оглядывался — значитъ, или она больна, или сердится. Прислуги они не держали, и она сама готовила очень скромный обдъ. Онъ приходилъ ровно въ два часа, но она его начинала ждать съ двнадцати, и блдное дтское личико показывалось въ окн все чаще. Ахъ, какъ медленно идетъ проклятое время!.. Марья Сергевна тоже начинала волноваться и всегда первая видла съ высоты своего второго этажа, когда онъ показывался на углу улицы. Она бросалась къ своему окну и хотла крикнуть ей: онъ идетъ! идетъ!.. Но счастливая женщина чувствовала его приближеніе и съ тревожной улыбкой стояла въ окн. Вотъ и онъ… Какъ онъ быстро входилъ въ калитку — не входилъ, а влеталъ, и почти бгомъ бросался къ завтной двери.
— Милые… милые…— шептала Марья Сергевна со слезами на глазахъ:— какъ они любятъ другъ друга!.. И какіе, должно быть, бдные…
Кухарка Агаья и горничная Маша давно вызнали вс подробности о новыхъ жильцахъ. Марья Сергевна не любила слушать сплетни прислуги, а тутъ сама разспрашивала про жильцовъ.
— Не здшніе они…— разсказывала Агаья,— значитъ, дальніе. Его Аркадіемъ Васильичемъ звать, а она Надежда Петровна… Онъ фершаломъ опредлился въ земской лазаретъ. Молоденькіе такіе да бдные… Ничего-то у нихъ нтъ, а купить не на што. Такъ сильно колотятся… А промежду себя дружно живутъ: не наглядятся. Извстно, молодые… Охъ-хо-хо!.. Она сама и въ куфн стряпаетъ… Ничего, бабочка славная и хозяйство знаетъ. Все высчитываетъ, каждый грошикъ, штобы аккуратне… А мужъ придетъ — она ему сейчасъ въ бумажку читать: вотъ это купила, милый, другое купила, безцнный… Сильно колотятся деньгами-то. Она ему свою бумажку читаетъ, а онъ ей ручки цлуетъ… Бдные, а господскій обычай соблюдаютъ. Онъ когда купитъ што лишнее, штобы ее побаловать, такъ она какъ его бранитъ!.. Весело поглядть на нихъ, барыня. А какъ-то я прихожу къ ней въ куфню, а она сидитъ, моя голубушка, плачетъ-заливается… Супъ испортила… То-то, подумаешь, горе великое!.. А въ другой разъ говядину сожгла и спрятала… Совсть тоже есть. Востренькая бабочка, и все сама, везд сама, кабы не ея-то женская часть… Близко ужъ время: проходитъ не проходитъ недли съ дв.
Иногда она ходила безъ него за покупками. Нужно было видть, съ какимъ дловымъ видомъ она выходила на улицу, на ходу разсчитывая свои издержки. Возвращалась она такая усталая и недовольная. Видимо, что ее мучили вотъ эти крошечные разсчеты, можетъ быть, она даже покупала что-нибудь лишнее, соблазнившись слишкомъ хозяйственными соображеніями. Бдненькая, какъ Марь Сергевн хотлось помочь ей, успокоить, обласкать, приголубить, но ее удерживалъ и ложный стыдъ, и нежеланіе навязываться съ непрошеннымъ знакомствомъ, и боязнь показаться нахальной. Бдные люди имютъ свою гордость, и они правы. Кром всего этого, Марью Сергевну удерживало еще совершенно особенное чувство: она боялась заразить своимъ несчастіемъ… Вдь бываютъ заразительныя болзни, а несчастіе — тоже болзнь, самая худшая изъ всхъ болзней. Потомъ, это чужое счастье еще рельефне выставляло ея собственное горе… Нтъ, она останется одна, вотъ здсь, и будетъ переживать все со стороны.
Самая трогательная картина получалась посл обда, когда молодая парочка отправлялась гулять. Это было необходимо для нея, и онъ съ такимъ торжествующимъ вниманіемъ слдилъ за каждымъ ея шагомъ, за каждымъ движеніемъ. Молодое счастье сказывалось въ каждомъ шаг. Марья Сергевна нсколько разъ потихоньку выходила на улицу и шла за ними, какъ скорбная тнь. Да, они счастливы, счастливы до того, что даже не сознаютъ своего счастья. Какъ она боялась, чтобы она не сдлала какого-нибудь неловкаго движенія, чтобы кто-нибудь не толкнулъ ее, чтобы она не утомилась слишкомъ… Милые, милые, милые… Эта парочка останавливалась передъ магазинами и очень внимательно осматривала вс вещи, особенно т, на которыхъ были обозначены цны.
— Аркадій, мы это купимъ, когда…— съ оживленіемъ говорила она, глядя на него глазами, полными нмой радости.
— О, да… Мы прямо весь магазинъ купимъ…
— Но, вдь, все это будетъ нужно, Аркаша.
— Купимъ, голубчикъ, все купимъ…
Особенно долго они останавливались предъ магазинами съ дтскими вещами. Вс эти распашонки, портъ-бэбэ, платьица, вообще, все дтское приданое — такъ прелестны. Она особенно пристально разсматривала вс эти чудныя вещи, вздыхала и молча прижималась въ мужу. О, она сдлаетъ все это сама… все. Но была одна вещь, которую нельзя было сдлать дома и на которую они приходили посмотрть ежедневно. Это была великолпная дтская колясочка, на рессорахъ, на резиновыхъ шинахъ и съ раздвижнымъ верхомъ. На колясочк вислъ билетикъ: 25 рублей. Завтную вещицу они смотрли молча и не говорили ни одного слова, потому что вдь это была недосягаемая мечта… Марья Сергевна издали наблюдала молодую чету и то жадное вниманіе, съ которымъ она любовалась колясочкой, и про себя ршила, что подаритъ имъ ее, какъ только родится ребенокъ. Да, подаритъ потихоньку, чтобы не знали, отъ кого она, и будетъ издали любоваться ихъ счастьемъ.
Гуляя мимо магазиновъ, они составили себ приблизительно всю будущую обстановку,— врне сказать, составила она: вдь онъ въ этомъ случа смотрлъ ея глазами и впередъ былъ согласенъ на все, тмъ боле, что она относилась въ вещамъ съ какой-то болзненной страстностью, рзко разграничивая любимыя отъ никуда негодныхъ. Да, она впередъ любила свою будущую обстановку, то гнздо, которое вила мысленно, и пристальнымъ вниманіемъ взвшивала мельчайшія подробности. Эта способность длить вс вещи на дв рзкихъ категоріи: отличныя, любимыя, прекрасныя съ одной стороны и никуда негодныя съ другой — эта способность постоянно удивляла его мужской умъ, и онъ часто подшучивалъ надъ ребячествомъ жены. Она спорила съ нимъ до слезъ, пока онъ не соглашался съ ней во всемъ. Разв была какая-нибудь возможность не согласиться, когда спорятъ до слезъ? И какъ мило она спорила… Эти дтскіе глаза темнли, губы складывались такъ ршительно, слова говорились тономъ, не допускавшимъ возраженія — нтъ, оставалось только соглашаться. Всего забавне выходило то, что когда онъ соглашался — она плакала: слезами выливалась неизрасходованная энергія. Милыя женскія слезы, сколько въ нихъ безпомощной поэзіи, сколько той правды, которую мужчины въ большинств случаевъ понимаютъ немного поздно.
— Да, есть вещи любимыя…— продолжала доказывать Надежда Петровна, хотя мужъ уже согласился съ ней во всемъ.— Он сами по себ ничего не значатъ, а дороги именно тмъ, что нравятся. Пріятно такую вещь всегда видть около себя. Напримръ, колясочка на резин… Она намъ замнитъ и дтскую кроватку, и въ ней мы будемъ вывозить нашу двочку гулять,— вдь у насъ будетъ двочка!
— Да, да… Конечно, двочка.
— Такая маленькая двочка… Я всегда буду водить ее въ бломъ. Лучше благо костюма ничего не можетъ быть для ребенка…
— Да, да… хотя это и не совсмъ удобно, потому что блое такъ скоро пачкается. Впрочемъ, я это такъ… Именно, двочка, Надя. Въ домъ двочка вноситъ тепло, уютность, поэзію, а мальчишки вчно шалятъ, кричатъ, и вообще — пренепріятный народъ.
— Да, двочка въ бломъ… Помнишь, какой смшной блый капотъ выставленъ былъ въ окн? Весь въ кружевахъ, а изъ капора будетъ смотрть такая забавная рожица.
Часть этихъ разговоровъ Марья Сергевна случайно подслушивала, и у нея каждый разъ навертывались слезы на глазахъ. Да, вотъ какое должно быть счастье, и всего удивительне то, что они совсмъ не замчали своего счастья.
По вечерамъ во флигельк подолгу горла лампа съ зеленымъ абажуромъ, и Марья Сергевна наблюдала изъ своего окна, что они длаютъ. Окна были завшены какими-то старенькими сторками только до половины, и ей сверху все было видно. Конечно, не хорошо подглядывать, что длается въ чужой квартир, но, во-первыхъ, она была такъ несчастна, а во-вторыхъ, длала это совершенно машинально, безъ всякаго злого умысла. Да и эта парочка была счастлива такимъ чистымъ счастьемъ, что могла бы настежь открывать вс окна и двери.
Марья Сергевна знала, когда онъ ставилъ въ кухн самоваръ, потому что она въ это время приготовляла чайную посуду. Какъ она мило суетилась, какъ любовно ставила на свое мсто каждый стаканъ, отходила и сама любовалась образцовымъ порядкомъ. Наконецъ, онъ вносилъ кипвшій самоваръ. Какъ долго они сидли за чайнымъ столомъ! Она нарочно пила изъ своей маленькой чашечки такъ медленно, чтобы выиграть время. Вдь сейчасъ посл чая онъ опять сядетъ за свою работу, а она будетъ скучать. Бдняжка, она не могла даже читать. Ей вообще длалось тяжеле съ каждымъ днемъ, хотя она и имла такой бодрый видъ. Конечно, она не желала огорчать мужа и многое скрывала: да, тяжело, но зачмъ безпокоить его, когда ему нужно работать.
Марья Сергевна чувствовала, какъ ей было тяжело и скучно, пока онъ сидлъ за своей работой. Она лежала на диван, гуляла по комнат, садилась къ окну, брала книгу, пробовала шить и кончала тмъ, что подходила къ нему, обнимала его за шею а говорила:
— Вдь я теб не мшаю, Аркаша?
— Нтъ, не мшаешь, голубчикъ… Я скоро кончу.
Она успокоивалась на нсколько минутъ и опять подходила къ нему.
— Я теб не мшаю?
— О, нисколько…
Въ его голос слышалось уже легкое раздраженіе, и она длалась грустной, забиралась куда-нибудь въ дальній уголокъ и засыпала здсь, какъ напроказившій и наказанный ребенокъ. Марья Сергевна, конечно, не слышала ихъ разговоровъ, но чувствовала, что они должны говорить именно такъ. Да, она убждена была въ этомъ.
Но вотъ работа кончена. Онъ поднимается, подходитъ къ ней. Нтъ, ршительно въ такіе моменты въ маленькой комнатк длалось свтле, потому что свтлла она своей дтской улыбкой, свтлла счастливыми глазами и такъ хорошо протягивала ему свои руки.— Милый, подними меня… А что мы теперь будемъ длать?.. Что длать?..— Онъ обнималъ ее, и, обнявшись, они долго ходили по комнат, пока она не уставала. Онъ чувствовалъ, какъ у него въ рукахъ распускалась эта молодая жизнь, какъ у нея начинала кружиться голова, и бережно усаживалъ ее на любимый стулъ, на любимое мсто къ столу,— у нея все было любимое, начиная съ красныхъ туфелекъ. Появлялись карты — это онъ придумалъ, чтобы чмъ-нибудь разилечь ее. Они играли въ рамсъ по цлымъ часамъ. Эта механическая забава всегда оживляла ее. Не правда ли, какъ весело иногда сплутовать, особенно если вы умете незамтно спрятать туза? Онъ слдилъ съ большимъ вниманіемъ, когда она сдавала, и все-таки нердко попадалъ въ просакъ. Какъ она весело хохотала, когда невинное плутовство удавалось! Съ ней смялось все… Эта дрожь смха вырывалась даже на улицу. Да, она смялась до слезъ и на время забывала все. Да, все… Это было такое хорошее дтское веселье, и онъ готовъ былъ вчно проигрывать въ рамсъ. Впрочемъ, происходили и недоразумнія, когда онъ ловилъ ее съ поличнымъ. Она отчаянно защищалась, потому что и шестая карта была сдана случайно, и тузъ попалъ тоже случайно, и передернула она дв карты тоже случайно.
— Я удивляюсь, Надя, что ты можешь лгать изъ такихъ пустяковъ?..
— Я?!.. лгать?..
Карты летли на столъ, и они расходились. Она — въ любимый уголокъ на диван, онъ — къ своему письменному столу. Но такая размолвка продолжалась всего нсколько минутъ, потому что Надя признавалась во всемъ и съ новымъ хохотомъ разсказывала все то, чего онъ и не подозрвалъ. Онъ удивлялся, крпко цловалъ ее, и игра загоралась съ новымъ азартомъ.
— Аркашечка, честное слово, я не буду больше плутовать.
— Хорошо, увидимъ.
Онъ увлекался игрой до того, что не замчалъ, какъ по-дтски начинали слипаться эти дорогіе глаза, какъ устало шевелились блые тонкіе пальцы, какъ равнодушно выкрадывались тузы — карты были старыя, заигранныя до того, что изъ нихъ можно было сварить супъ. Но неудобство заключалось не въ ихъ почтенной давности, а въ томъ, что Надя размтила вс лучшія карты царапинами, пятнами, загнутыми углами. Часто въ самый интересный моментъ, когда ему только-что начинало улыбаться карточное счастье, она выпускала свою игру и говорила усталымъ голосомъ:
— Вчера мы проходили мимо колбасной, Аркаша… тамъ на тарелочк лежали такія аппетитныя сосиски…
— Отлично! Мы ихъ сейчасъ добудемъ…
— Ради Бога, только т самыя… Он на тарелочк… тарелочка стоитъ въ уголк. Съ синимъ ободочкомъ… Я ихъ замтила еще вчера.
— И горячій розанчикъ?
— И горячій розанчикъ…
Онъ быстро нахлобучивалъ свою поповскую шляпу и летлъ за сосисками. Она ждала его съ великимъ нетерпніемъ, считая минуты. Но бывало и такъ: онъ является съ покупкой и находитъ ее заснувшей въ своемъ уголк на диван. Милая крошка, какъ она хорошо умла спать!.. Его охватывала каждый разъ какая-то необъяснимая жалость къ ней и та мужская нжность, которая боится даже проявить себя. Онъ на цыпочкахъ усаживался къ своему столу и старался не шумть бумагой,— вдь у нея былъ такой чуткій и тревожный сонъ. Вотъ она дышетъ такъ неровно и порывисто… Бдняжка не находитъ покоя и во сн, да это и не сонъ въ собственномъ смысл, а тяжелое забытье, посл котораго она поднималась съ тяжелой головой и красными глазами. Странно, что это пробужденіе отмчалось концомъ недоговоренной фразы:
— …Купилъ?
— Да, все купилъ, моя радость, мое счастье…
Она страдала аппетитомъ женщинъ въ ея положеніи, и онъ любовался, какъ она съдала все, изъ вжливости предлагая ему сначала половину, потомъ четверть, потомъ послдній ‘стыдливый кусочекъ’.
Ахъ, милые, бдные, счастливые!..
Разъ въ воскресенье утромъ горничная Маша прибжала сказать Марь Сергевн, что онъ пришелъ и желаетъ ее видть ‘по длу’. Марья Сергевна даже испугалась, безпричинно испугалась, какъ боятся только хорошія женщины. Она вышла къ нему въ гостиную и только тутъ въ первый разъ хорошенько разсмотрла его. Онъ не произвелъ на нее хорошаго впечатлнія: такой худой, съ сосредоточеннымъ взглядомъ, усталый и одтый довольно небрежно. Въ ея воображеніи сложился другой человкъ.
— Мн необходимо переговорить съ вами относительно платы за квартиру,— смущенно началъ онъ, перебирая въ рукахъ свою поповскую шляпу.— Видите ли, сейчасъ я… т.-е. мн было бы трудно платить вамъ за квартиру впередъ. Положимъ, сумма сама по себ ничтожная, но…
Ей не понравился и тонъ его голоса, а главное, что-то такое раздраженное и вызывающее чувствовалось въ каждомъ слов.
— Вы можете платить, какъ найдете удобнымъ для себя,— довольно сухо отвтила она, удивляясь самой себ.— Во всякомъ случа, мы можемъ подождать…
Даже этотъ отвтъ, повидимому, произвелъ на него непріятное впечатлніе, потому что онъ пришелъ съ очевиднымъ намреніемъ отстаивать свои интересы и совсмъ не ожидалъ такой легкой побды. Онъ даже взглянулъ на нее какъ-то исподлобья, точно боялся прочитать у ‘рантьерши’ на лиц роковую мысль о благодяніи.
— Какъ найдете удобнымъ для себя,— повторила Марья Сергевна.
Онъ сухо поклонился и вышелъ, а она была рада, что дверь затворилась за нимъ. Какой странный и непріятный человкъ!.. Неужели можно было любить такого человка?
Но въ счастливомъ флигельк происходило многое такое, чего Марья Сергевна не могла и подозрвать.
Была своя ‘подводная часть’ и у этого молодого счастья. Да… Это были грустныя страницы въ жизни молодой четы, о которыхъ никто не зналъ, и о которыхъ не говорилось даже съ глазу на глазъ.
Часто Надежда Петровна, среди работы или оживленнаго разговора, вдругъ забывала все и задумывалась. Глаза не видли, уши не слышали, а только неумолимо работалъ въ тишин забытья одинъ умъ. Это молодое, красивое лицо покрывалось точно тнью, какая падаетъ на землю отъ бгущаго въ вышин облачка. Аркадій Васильевичъ всегда съ особенной жгучей болью въ сердц ловилъ эти минуты тяжелаго раздумья. Вдь въ душ каждаго человка есть свой тайничокъ, въ который не пускаются даже самые близкіе люди. Молодой человкъ наблюдалъ жену — и весь точно чернлъ. Густыя брови сдвигались, глаза длались глубже, губы сжимались въ твердую, злую улыбку. Онъ, наконецъ, вскакивалъ и начиналъ бгать по комнат, ероша густые волосы. А она ничего не слышала, отдаваясь подхватывавшему ее теченію.
— Надя…
— А… что?..
— Опять?..
Она испуганно взглядывала на него и смущалась.
— Аркаша, я такъ… я, право, ничего,— говорила она виноватымъ голосомъ, протягивая къ нему руки съ нмой мольбой, точно искала въ немъ защиты отъ своихъ тяжелыхъ думъ.— Ты… ты не понимаешь меня.
— Я? О, я слишкомъ хорошо понимаю тебя, и впередъ могу сказать, о чемъ ты думала сейчасъ.
— Аркашечка, голубчикъ, не нужно… Это пройдетъ. Ахъ, какой ты нехорошій! Ты меня не любишь. Ну, признайся?..
— Въ эту минуту,— нтъ…
Онъ хватался за голову, а она закрывала лицо и плакала. Въ его душ происходила страшная борьбы схватывались на смерть два противоположныхъ чувства — любовь и ненависть. Да, ненависть, врне — презрніе, тяжелое и гнетущее презрніе, оставлявшее въ душ горькій осадокъ. Нужно было нсколько дней, чтобы это ужасное чувство улеглось, смнившись свтлымъ, счастливымъ настроеніемъ. Надежда Петровна ходила вс эти дни какъ въ воду опущенная и старалась ухаживать за мужемъ, что еще сильне его раздражало. Потомъ онъ начиналъ чувствовать себя крайне жалкимъ и разбитымъ, и жизнь входила въ свою волею. Ахъ, какой это былъ страшный другой человкъ, который приходилъ незванымъ, садился по ночамъ у изголовья и томилъ душу своимъ молчаливымъ присутствіемъ. Надежда Петровна вздыхала и потихоньку плакала.
— Аркаша, я теб говорила… ты зналъ…
— Да, да… Въ этомъ мое несчастіе, Надя. Пожалуйста, не обращай на меня вниманія. Это пройдетъ.
Бывало и хуже. Увлекшись какимъ-нибудь разговоромъ, Надежда Петровна иногда случайно проговаривалась: ‘Мы какъ-то были въ театр… мы здили на тройкахъ… мы останавливались въ такихъ-то нумерахъ’… При одномъ слов ‘мы’ — Аркадій Васильевичъ, какъ бшеный, начиналъ говорить жен т безсмысленныя дерзости, на какія способны обезумвшіе люди. Она сразу вся съеживалась, глаза испуганно округливались, и она смотрла на него съ рефлекторной ненавистью. Да, ее охватывало то бшенство, съ какимъ защищается раненый зврь. Этотъ дтскій ротъ начиналъ выговаривать ужасныя слова… Онъ блднлъ, какъ полотно, и, задыхаясь, бросался къ ней съ сжатыми кулаками.
— Я тебя ненавижу… ненавижу!..— повторяла она съ отчаянной ршимостью.— Я тебя никогда не любила…
— О, змя, змя…
— Я и не хотла тебя любить… Еслибы я хотла, еслибы искала,— да разв я не нашла бы мужчину въ тысячу разъ лучше! Что ты такое? Ну?.. Я тебя ненавижу…
Онъ подыскивалъ самыя обидныя слова, какія только зналъ, и бросалъ ихъ ей въ лицо, наслаждаясь ея муками. Такія сцены заканчивались всегда однимъ и тмъ же: она гордо поднималась и молча начинала собирать свои вещи въ тощій чемоданчикъ. Его бшенство сразу падало. Онъ ползалъ за ней на колняхъ, цловалъ со слезами эти дтскія руки и просилъ прощенія самымъ униженнымъ образомъ, какъ провинившаяся собачонка.
— Что ты такое! Разв ты мн мужъ?..— давила она его каждымъ словомъ, точно могильной плитой.— Ты даже не можешь себ представить, что такое настоящій мужъ… мужъ, котораго я могла бы назвать открыто своимъ…
— Надя… ради Бога!.. Надя, Надя…
— Я мало религіозна и не придаю церковному обряду особеннаго значенія, но это совсмъ другое…
— Надя, голубчикъ, остановись… Довольно!.. Надя, Надя…
Любимыя вещи (ихъ было такъ немного) быстро укладывались въ чемоданъ, а Аркадій Васильичъ ловилъ эти похолодвшія дтскія руки и покрывалъ ихъ своими горячими слезами и безумными поцлуями. Сначала она сопротивлялась отчаянно, а потомъ опускалась въ изнеможенія.
Посл такой ужасной сцены Аркадій Васильичъ ухаживалъ за женой съ удесятеренной нжностью и страшно мучился за свой невоздержный характеръ. Она не могла долго успокоиться,— это была особенность ея характера. Даже ночь не приносила міра, и она поднималась утромъ, полная того же молчаливаго гнва и презрнія.
— Я — женщина, я могу говорить все…— объясняла она съ дтской логикой.— Да… Отъ женщины, отъ любимой женщины не можетъ быть оскорбленія. Но это еще не даетъ права мужчин говорить оскорбительныя вещи… да. И я тебя ненавижу… да. Лучше убить человка, но не оскорблять его… ахъ, какъ я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу!.. Еслибы ты только могъ гнать, какъ я тебя ненавижу, то ни одной секунды не остался бы здсь.
Но онъ оставался и не думалъ уходить, несмотря на весь ужасъ такой ненависти. Онъ молчалъ, онъ выслушивалъ все и чувствовалъ только одно, что не можетъ жить безъ нея, не можетъ дышать… Вдь для него весь міръ слился въ ней одной, и онъ не могъ представить отдльнаго существованія, какъ мы не можемъ представить тни безъ предмета, который ее отбрасываетъ. Свои муки, свое униженіе, свои слезы — все это ничто передъ однимъ ея ласковымъ взглядомъ, передъ одной ея улыбкой. О, только бы улыбнулась… Когда на ея лиц появлялась эта желанная улыбка, онъ чувствовалъ то же радостно-торжественное настроеніе, какое, вроятно, испытываютъ цвты, когда поднимается ликующее утреннее солнце. Вдь больше такихъ ужасныхъ сценъ не можетъ повториться, вдь это былъ припадокъ двойного безумія, вдь впереди одинъ свтъ, тепло, радость, счастье.
Посл такихъ взрывовъ и бурь наступали самые счастливые дня,— точно невидимая рука хотла возстановить нарушенное равновсіе. Она длалась такой кроткой, любящей, покорной, ласковой, тмъ ребенкомъ, котораго онъ такъ любилъ въ ней. У него длалось хорошее, счастливое лицо, и въ маленькомъ флигельк весело горлъ огонекъ семейнаго счастья.
— Аркаша, я часто думаю о томъ, какъ жизнь въ сущности проста,— часто говаривала она въ задумчивости.— И все просто… А мы сами ее портимъ, и своими руками отравляемъ свое короткое счастье. Не правда ли?..
Онъ этого не находилъ и каждый разъ только хмурился. Ребенокъ успокоивался и забывалъ недавнее горе, но это не мшало ему мучиться, мучиться одному, безмолвно, ужасно мучиться, какъ молча страдаетъ живая рыба, когда ее распластываютъ ножемъ. Она не должна была даже подозрвать этихъ мукъ, наглухо запертыхъ въ его тайничк. Часто, когда она спала своимъ дтскимъ сномъ, онъ подолгу любовался ея чудной головкой, серьезнымъ видомъ этого остановившагося лица, этими блокурыми волосами, обрамлявшими блый лобъ, темными рсницами, отъ которыхъ падала стрльчатая тнь на легкій румянецъ, разлитый подъ тонкой кожей… О, она была такая красивая, особенно на этой блой подушк, и онъ чувствовалъ, какъ глубоко любитъ ее. Но бывали минуты, когда онъ вздрагивалъ и отвертывался именно отъ этого лица… Да. Это было самое ужасное, что онъ только переживалъ, что никому никогда не высказывалъ, и о чемъ боялся даже думать. Да, вотъ эти дтскіе глаза искали другого, эти дтски-пухлыя губы улыбались, эта головка была полна мыслью о другомъ, эти руки обнимали другого… Аркадій Васильичъ даже стоналъ, когда въ его мозгу проносились ревнивыя картины. О, она ничего не должна знать, и это умретъ вмст съ нимъ: его любовь освящала все, какъ огонь очищаетъ грязную руду.
Да, это были он, муки безумной ревности. Это было то, что отравляетъ жизнь, что доводитъ людей до страшныхъ преступленій, что заставляетъ, наконецъ, лишать себя жизни. Аркадій Васильичъ, закрывая глаза, видлъ ужасныя картины… Онъ видлъ свою встрчу съ нимъ, видлъ свое искаженное лицо, судорожно сжатыя руки и… Въ немъ просыпалась неистовая жажда мести, крови, уничтоженія. Да, этотъ добрый по натур человкъ могъ сдлать все, и съ радостью пошелъ бы на встрчу возмездію. Тогда у него свалилась бы съ души цлая гора… ‘Я убилъ его, потому что любилъ ее. Судите меня… Я ничего не имю сказать въ свое оправданіе’. Да, онъ много разъ видлъ себя на скамь подсудимыхъ, видлъ удивленныя лица знакомыхъ, не понимавшихъ, какъ могъ сдлать это именно онъ, такой добрый человкъ… ‘Да вдь я любилъ ее!..— кричалъ онъ имъ.— Меня давило горе, а теперь мн легко. Я счастливъ, что могу страданіями еще разъ купить эту любовь!’ Въ самомъ дл, какъ странно люди смотрятъ на преступленія и преступниковъ: это какіе-то ужасные люди, исключительные, порочные, а между тмъ въ каждомъ человк сидитъ такой преступникъ. Нужна только причина, чтобы онъ проснулся… И какъ это просто!.. (Надя такими же словами говорила о жизни.) Когда въ первый разъ Аркадій Васильичъ почувствовалъ въ себ такого именно преступника, онъ даже испугался… Вдь это другіе длали и длаютъ преступленія, а онъ — такой простой, любящій, честный. Читая въ газетахъ о разныхъ уголовныхъ процессахъ, Аркадій Васильичъ удивлялся всегда одному: какъ эти господа преступники не подумаютъ объ одномъ, именно, что нужно только отойти отъ ненавистнаго человка, и роковая причина устранена самой простой перемной мста. Но тутъ картина измнилась: Аркадій Васильичъ чувствовалъ, что онъ не только не можетъ никуда уйти, да и нтъ такого другого мста. Въ преступленіяхъ есть своя фатальная ариметика. Жизнь ставитъ иногда въ безсмысленныя положенія, какъ въ данномъ случа поставила его: онъ любилъ жену, и въ то же время ненавидлъ ее, отыскивая въ ней съ упорствомъ съумасшедшаго роковыхъ слдовъ, оставленныхъ Да, они есть, они должны быть, и онъ уничтожитъ ихъ въ корн, чтобы самому придти въ равновсіе и найти душевный покой. Животное въ этомъ случа счастливе человка, потому что бросается на кровнаго врага безъ разсужденій. О, это такая зоологически-жестокая правда, отъ которой ничто не спасетъ, и въ мужчин она должна проявляться особенно рельефно, поскольку онъ — настоящій мужчина. Въ этомъ коренится и настоящій источникъ жалкихъ семейныхъ сценъ, семейной несправедливости и вообще несчастія его жизни. Странно, что еслибы ему предложили другую жизнь, онъ не взялъ бы ее: онъ сжился съ своими муками, выносилъ ихъ, воспиталъ, какъ мать выкармливаетъ собственной грудью ребенка.
Вотъ это прошлое, которое служило ‘подводной частью’ настоящаго.
Аркадій Васильичъ Меркуловъ, ‘сынъ бдныхъ, но благородныхъ родителей’, состоялъ на третьемъ курс медицинскаго факультета казанскаго университета. Отъ природы это былъ неглупый человкъ, отличавшійся выдержкой, какъ большинство бдныхъ молодыхъ людей, которымъ не на кого и не на что разсчитывать, кром своей головы и пары рабочихъ рукъ. Онъ отлично зналъ, что будетъ: кончитъ курсъ, поступитъ лекаремъ въ родную провинцію и посвятитъ свою жизнь страждущимъ. О своихъ идеалахъ и стремленіяхъ онъ не любилъ говорить, потому что все это было такъ просто и естественно съ одной стороны, а съ другой — онъ чувствовалъ органическое отвращеніе къ болтунамъ. Слишкомъ ужъ много хорошихъ людей, потому что въ двадцать лтъ это ршительно ничего не стоитъ, да и хорошихъ словъ сколько угодно. Вотъ другое дло — вытянуть цлую жизнь честнымъ работникомъ, быть справедливымъ до послдней мелочи. Прежде всего, нужно умть быть рядовымъ, а остальное придетъ само собой, и жизнь скажетъ, кто чего стоитъ. Настоящее тяжелое зерно, ‘князёкъ’, въ силу удльнаго вса, падетъ въ центр, а мякина разлетится по втру, въ университет Меркуловъ чувствовалъ себя немного чужимъ, потому что не могъ раздлять розовыхъ надеждъ и радужныхъ увлеченій,— онъ зналъ и людей, и нужду, и то, что его ждетъ впереди. Поэтому, вроятно, въ теченіе университетской жизни у него не нашлось ни одного ‘друга’, а были просто товарищи и знакомые. Вообще, онъ велъ замкнутую, суровую жизнь и ничего не хотлъ знать, пока самъ не встанетъ на ноги. Когда онъ былъ на третьемъ курс, неожиданно умеръ отецъ, оставивъ семью безъ куска хлба. Пришлось самому позаботиться о своемъ существованіи и, прежде всего, обратиться въ урокамъ.
Вотъ здсь Меркуловъ и столкнулся съ Надеждой Петровной.
Онъ отлично помнилъ, какъ пришелъ въ первый разъ на урокъ, полученный черезъ десятыя руки. Это было на городской окраин, гд старый помщичій домъ являлся исключеніемъ. Прежде всего, Меркулова поразилъ мертвый безпорядокъ, который царилъ здсь во всемъ. Это впечатлніе провожало его отъ подъзда до гостиной. Когда-то домъ былъ полной чашей, а теперь на всемъ лежала печать мерзости запустнія. Особенно поразила его внутренняя обстановка. Мебель, драпировки, ковры, вообще вс мелочи домашняго обихода говорили о прошломъ богатств, а сейчасъ все это являлось въ этихъ стнахъ чужимъ, никому ненужнымъ, и это отсутствіе пульса живой жизни рзало глазъ. Съ другой стороны, на каждомъ шагу выступала чисто помщичья безпорядочность, воспитанная на даровомъ труд. Въ этомъ дом никто не хотлъ работать, и всхъ больше этого не хотлъ его будущій ученикъ. Вообще, весь домъ и его обитатели представляли собой захудалое дворянское гнздо. Во глав фамиліи оставался старикъ Койранскій, бывшій конногвардеецъ, спустившій нсколько состояній. Онъ посл смерти жены остался съ громадной семьей на рукахъ. Дти росли безъ призора, а старшая дочь Надежда была его баловнемъ и слабостью.
Меркуловъ попалъ къ Койранскимъ въ самый критическій моментъ, именно, когда Надежда Петровна разошлась съ своимъ мужемъ. Она шестнадцати лтъ выскочила замужъ за русскаго нмца Шмидта, съ которымъ и прожила лтъ пять, а потомъ бросила его. Это было капризное и взбалмошное существо, представлявшее собой невозможно-пеструю смсь добра и зла, какъ истинно русскій человкъ. Но были основныя черты, которыя служили фономъ для всего остального: это была глубоко честная натура прежде всего. Рзкій характеръ и оригинальный, сильный отъ природы умъ дополняли остальное. Отецъ былъ противъ ея брака, а теперь былъ противъ соломеннаго вдовства. Въ первый же день на глазахъ у новаго учителя разыгралась откровенная семейная сцена.
— Надя, я тебя самъ отвезу къ мужу,— говорилъ отецъ, пуская облака табачнаго дыма.— Я его самъ терпть не могу, но онъ все-таки мужъ…
— И большой негодяй при этомъ…
— Я бы на его мст вытребовалъ тебя по этапу…
— А я застрлила бы его, какъ собаку…
Въ доказательство своихъ словъ Надежда Петровна съ улыбкой показала маленькій карманный револьверъ, который носила постоянно въ карман.
— О, я узнаю мою кровь!— съ восторгомъ шепталъ старикъ.— Такъ ему и нужно, нмчур… Не по себ дерево выбралъ. Молодецъ Надька!..
На студента Меркулова эта странная особа произвела для перваго раза невыгодное впечатлніе. Бывая на урок, онъ даже избгалъ ея первое время. Онъ совсмъ не зналъ женщинъ, а взбалмошныхъ людей не переносилъ. Она тоже не обращала на него никакого вниманія. Сближеніе произошло при самыхъ исключительныхъ обстоятельствахъ. Разъ Меркуловъ является на урокъ и находитъ весь домъ въ страшной суматох: Надежд Петровн было угодно отравиться. Отецъ совсмъ потерялъ голову и цловалъ руки у студента, умоляя спасти дочь. Надежда Петровна приняла слишкомъ большую дозу мышьяку, такъ что отрава была выброшена назадъ судорожной рвотой, что ее и спасло. Меркуловъ имлъ здсь первую медицинскую практику и ходилъ за больной съ прилежаніемъ новичка.
— Зачмъ вы помшали мн умереть?— накинулась она на него, какъ только пришла въ себя.— Кто васъ просилъ соваться не въ свое дло?..
— Позвольте, я обязанъ былъ оказать помощь…
— Обязанъ!..— передразнила его больная.— Что вы можете понимать въ обязанностяхъ?
Меркуловъ покраснлъ отъ оскорбленія, но ничего не отвтилъ.
Сближеніе произошло само собой. Надежда Петровна только теперь замтила безвстнаго студента и нашла его очень некрасивымъ. Черезъ дв недли этотъ студентъ взялъ ее за руку и серьезно проговорилъ:
— Еслибы вы были свободной женщиной, я предложилъ бы вамъ свою руку, Надежда Петровна, но такъ какъ…
Онъ говорилъ такъ ршительно, что она даже опустила глаза. Онъ еще что-то говорилъ ей, безсвязное и горячее, что понимаютъ одн женщины, и она отвтила: