ЛЮБОВЬ КЪ БЛИЖНЕМУ.
ЛЮБОВЬ КЪ БЛИЖНЕМУ.
Докторъ Ястребцевъ.
Любовь к ближнему, Ястребцев И. В., Год: 1834
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Новоселье. Ч. 2.
Санктпетербургъ. Въ типографіи А. Плюшаpa. 1834.
Какое понятіе имемъ мы о смерти? Страшна ли она намъ или нтъ? Можно сказать, что нтъ. И не удивительно. Образъ ея представляется намъ везд и ежеминутно, онъ никогда насъ не оставляетъ. Что онъ такое? Всегдашній товарищъ нашъ, вчный неприглашенный гость, слдъ нашихъ движеній, мерцаніе всего насъ окружающаго. Зрніе, слухъ, осязаніе, мысль, все существо наше встрчается съ нимъ каждое мгновеніе. Какъ воздухъ, онъ кругомъ насъ, какъ помыслы, онъ безпрестанно передъ нами. И мы приглядлись къ нему, привыкли. Отъ того мы мало его боимся, мало объ немъ и думаемъ. Но иногда смерть приводитъ насъ въ ужасъ. Иногда! Если бы мы входили лучше въ ея значеніе, мы бы не были такъ равнодушны къ ней, ибо что можетъ быть страшне уничтоженія для существа, опредленнаго къ вчности? Да, уничтоженіе — вотъ истинная смерть, то, что обыкновенно называется смертью, не есть смерть, а перемна только образа существованія. Ея точно бояться нечего, надобно только приготовляться къ ней, какъ къ переходу въ другую жизнь, она должна служить единственно напоминаніемъ нашихъ обязанностей, memento mori значитъ: пользуйся здшнею жизнію для будущей. Но уничтоженіе, потеря жизни — это совсмъ другое, здсь заключается для духа понятіе невыразимо тяжкое. А между тмъ этой истинной смерти мы не только не боимся, но съ безпечностью отдаемся ей на жертву, и стараемся какъ бы пріучиться къ ней. Какъ проводимъ мы жизнь свою? Мы почти не живемъ, какъ истинные самоубійцы, убиваемъ жизнь свою. Жизнь ли это ежедневное растительное состояніе наше безъ чувствованій, безъ мыслей, безъ произвола, словомъ, безъ всего того, что составляетъ сущность человка? Ибо неужели достойны называться чувствованіями, мыслями и произволомъ т ничтожныя движенія души, которыя едва колеблятъ поверхность нашего существованія, и исчезаютъ почти мгновенно, не оставляя посл себя ни какого впечатлнія? Но таковы обыкновенно въ самой вещи дла души нашей. Что остается въ нашей памяти изъ прошедшей жизни? Какъ время летитъ быстро! говоримъ мы, т. е. какъ оно уничтожается! Часто не помнимъ мы и того, что длали, о чемъ помышляли, чего хотли передъ симъ за минуту, что же сказать о вчерашнемъ дн, или о протекшей недл? Подумаешь, что они не принадлежали намъ вовсе: такъ они далеки, такъ чужды для насъ. Только изрдка какая нибудь плодотворная мысль, или теплое чувство, или благородное желаніе одушевляютъ мертвенное наше бытіе, и какъ огненныя искры, блистаютъ среди мрака. Но ихъ мало, сихъ небесныхъ искръ, пустота и пустота везд, мгла безъ границъ, безумное безмолвіе. Для этого ли сотворенъ человкъ, прекраснйшее созданіе Божіе, образъ и подобіе Творца вселенной? Духъ нашъ,— разумю не то ограниченное, преходящее личное существо, которое, по грубости эгоизма своего, ищетъ наслажденія въ призракахъ, называемыхъ мірскими благами, но ту высокую идею, того обитателя вчности, которымъ живетъ и развивается родъ человческій,— духъ нашъ твердитъ намъ безпрестанно о пагубномъ равнодушіи нашемъ къ истинной жизни, и наказываетъ чувствомъ неизъяснимой скуки, тоскою бездйствія. Но мы не понимаемъ его внушенія, и стараемся всячески заглушить спасительный его голосъ. Что значатъ вс наши развлеченія, собранія, игры, зрлища? Наслажденіе жизнію? Жажда удовольствій? Нтъ, печаль души. Мы бжимъ въ шумныя сборища забыться отъ тоски своей, бросаемся въ толпу отъ самихъ себя, ищемъ пестротою предметовъ, разнообразіемъ чувственныхъ впечатлній разсять тяготительное ощущеніе своей пустоты. Душа наша болитъ ничтожествомъ, ей нестерпимо это состояніе. Духъ ей шепчетъ неотступно: длай, длай, живи. Онъ преслдуетъ ее этими словами, не даетъ ей покоя ни на минуту, мучитъ. Но она такъ разслаблена, что ее пугаетъ всякій мужественный трудъ ума, произвола и чувства, въ легкомысліи и изнженности своей она предается сладострастію вншнихъ впечатлній, разрушительному вліянію стихій, и тлетъ.
Можетъ быть нкоторые изъ читателей моихъ, можетъ быть и вс они, не довряютъ словамъ симъ, полагая, что я увлекаюсь какимъ-то предубжденіемъ, какого-то взыскательною мечтательностію, и слишкомъ унижаю обыкновенное наше существованіе. Я чувствую самъ, что говорю неубдительно для разсудка. Но прошу читателя обратиться къ своему внутреннему чувству, тамъ, думаю, найдетъ онъ тайное и непроизвольное согласіе съ моими словами, вопреки всхъ внушеній своего разума. Такъ, мы носимъ въ себ смерть, и носимъ ее беззаботно, мы не живемъ и не печемся о жизни. Душа наша въ какомъ-то безсмысленномъ оцпенніи, она не чувствуетъ вчности своей, для нея блаженство безсмертія какъ будто чужое дло, правда, она слышитъ объ немъ, но вскользь, безъ участія, какъ о чемъ-то постороннемъ для нея, только старается заглушить въ себ развлеченіями свта, какъ наркотическими зельями, внутреннее томленіе. Счастлива она, если пробудится отъ усыпленія своего незапнымъ какимъ нибудь потрясеніемъ: или неожиданнымъ бдствіемъ, каковы смерть друзей, потеря имнія, тяжкая болзнь и т. д., или великою истиною, сильно поразившею разумъ, или примромъ высокаго подвига, или наконецъ непосредственною благодатью. Тогда раскрывается въ ней умъ къ принятію вчныхъ истинъ, чувство разширяется за предлы личности, она хочетъ, и начинаетъ жить безсмертіемъ. Но по своей вол она обыкновенно чуждается этого. Ей даны однако средства и для жизни, и противъ смерти. Ей даны для жизни: чувство, умъ и произволъ, ее сберегаютъ отъ смерти совсть и скука, отъ худыхъ длъ бережетъ ее совсть, отъ ничтожныхъ длъ скука. Напрасно почитаемъ мы совсть и скуку враждебными намъ чувствованіями, напротивъ, они лучшіе друзья наши. Они то же для нравственнаго нашего состоянія, что чувство болзни для физическаго: стражи на случаи опасности. Старинные врачи прекрасно называли тлесную боль спасительнымъ голосомъ природы. Въ самой вещи, не спасителенъ ли этотъ голосъ, который сильне всякаго краснорчія выражается о нашей опасности, и принуждаетъ громко и повелительно къ оборон противъ врага жизни? Мы слушаемся этого голоса, и выздоравливаемъ. Но голосъ совсти, голосъ скуки, спасительныя предостереженія духа противъ той ужасной смерти, которую Писаніе называетъ второю, какъ мы ихъ принимаемъ? Мы ищемъ только заглушить ихъ. Будемъ разсудительны. Безъ предубжденія оцнимъ достоинство тхъ удовольствій, которыя свтъ назвалъ развлеченіями, и которымъ обыкновенно посвящаемъ жизнь свою. Неужели дйствительно мы думаемъ, что они въ состояніи составить наше счастіе? Нтъ, конечно никто изъ насъ не можетъ такъ себя обманывать. Какъ бы мы ни были имъ преданы, внутренно мы ихъ не одобряемъ, и слдовательно отвергаемъ, точно такъ презираемъ льстеца, хоть бы онъ и угождалъ нашему самолюбію. Но какъ же ожидать счастья отъ того, что не иметъ нашего уваженія, т. е. удовольствоваться тмъ, чмъ въ душ нашей мы не довольны? Вс говорятъ, нтъ счастья на семъ свт! Точно, нтъ счастья, на семъ свт, т. е. въ мірскихъ веселостяхъ, и вообще въ мірскомъ, и быть не можетъ. Счастье должно быть нчто чистое, полное, неукоризненное, ничмъ неомраченное, какъ скоро душа ропщешь, въ ней нтъ счастія. Богъ одарилъ нашу душу великою проницательностію, она узнаетъ тотчасъ несовершенное. Но губитъ ее лность. Отъ лности она не радетъ даже о собственномъ своемъ благополучіи, о своей жизни, и довольствуется тмъ только, что легко для нея, что не требуетъ добродтели, т. е. усилія. Всего же легче для нея предаваться чувственности. Но спросимъ самихъ себя: что остается въ душ нашей отъ всхъ нашихъ забавъ чувственности? Что помнимъ объ нихъ, и долго ли можемъ объ нихъ помнить? Какой они принесутъ намъ плодъ черезъ десять или двадцать лтъ? Какой плодъ ихъ для вчности? Они не принесутъ ничего живаго, плодъ ихъ есть смерть. Древніе Египтяне хорошо это чувствовали, хотя, можетъ быть, и не совершенно понимали. На пиршествахъ ихъ, среди блеска и великолпія, забавъ и веселостей, присутствовалъ гость, безмолвный, но выразительный, представлявшій въ себ, какъ въ картин, весь блескъ и великолпіе, вс забавы и веселостію Этотъ гость была мумія. Нельзя было найти лучшаго мста представительниц смерти.
Впрочемъ не увлечемся слишкомъ уже усердіемъ къ совершенству, и отдадимъ часть ныншней слабости человческой. Пока не пріобртена привычка къ постоянной живой дятельности, трудно замнить сію привычку одними усиліями воли, трудно заставить себя жить, еще трудне удерживать себя неослабно въ этомъ напряженіи. Когда человчество разовьется боле теперешняго, и вчныя истины проникнутъ большее число людей, тогда легче будетъ самая добродтель. Это время не пришло еще, и высокіе подвиги не могутъ быть обыкновенными. Не вс въ состояніи сдлаться великими тружениками, хотя конечно всякій могъ бы быть имъ, если бъ захотлъ того. Но мы еще не умемъ хотть многаго. Спросите у царедворца, и спросите у поселянина, сколько богатства имъ надобно для удовлетворенія всхъ ихъ желаній: вы увидите, какъ различны будутъ ихъ требованія, одинъ не пожелаетъ, можетъ быть, и самой тысячной Доли того, что покажется нужнымъ для другаго. То же можно примнить и къ душевнымъ достоинствамъ. Мы судимъ объ нихъ большею частію, какъ поселяне о деньгахъ, и не понимаемъ, сколь много нужно невещественнаго богатства для полнаго нашего благосостоянія. Хотть многаго есть великій признакъ. По, по крайней мръ, начнемъ хотть по степени нашего разумнія. Постараемся жить, сколько можно боле. Позволимъ себ позволенныя развлеченія, если уже не можемъ отказаться отъ нихъ, но не обратимъ ихъ въ единственное наше занятіе, и не истощимъ всего нашего ума, чувства и произвола на предметы мертвые.
Сдлаемъ теперь же опытъ живаго упражненія, и займемся изслдованіемъ какого нибудь важнаго предмета. Можетъ быть, мы и не достигнемъ цли, которую предположимъ себ, но одно уже искреннее намреніе и стараніе разыскать истину будетъ намъ полезно потому, что занятіе ума великими мыслями есть жизненное дйствіе.
Какія мысли могутъ называться великими? Т, безъ сомннія, которыя служатъ къ составленію участи рода человческаго. По этому любовь къ ближнему будетъ конечно изъ числа сихъ мыслей. Но можно ли назвать собственно мыслію любовь къ ближнему? Конечно. Совершенное отдленіе истинъ нравственныхъ отъ умственныхъ неосновательно, т и другія составляютъ одно нераздльное цлое. Всякое нравственное правило выражаетъ свою умственную истину, и чмъ оно важне, тмъ умственная его истина выше. Такъ какъ высокія истины не всмъ доступны, а нравственныя понятны всякому: то Богъ умудряетъ всхъ безъ исключенія посредствомъ нравственности. Нравственность есть легчайшее средство просвщенія. Чего простой умъ постигнуть не можетъ, то ясно, въ другой только форм, въ форм чувства, всякому сердцу. Можно утверждать, что мы знаемъ вс основныя истины, потому, что знаемъ вс основныя правила нравственности: но не вс ихъ постигаемъ разумомъ. Каждая моральная истина есть какъ бы гіероглифическое, чувственное изображеніе глубокой мысли. Когда объясняются умомъ наши обязанности, тогда объяснится для человка все. Поищемъ же, какой смыслъ заключается въ любви къ ближнему.
Опредлимъ сперва любовь къ ближнему въ нравственномъ отношеніи. Любовь эта возведена Христіанствомъ до высочайшей степени. Отвращаете ли вы сердце свое отъ порочнаго (не говорю уже отъ добродтельнаго), отъ разномыслящаго съ вами, отъ вашего злодя, знайте, что въ васъ слаба любовь къ ближнему, какія бы достоинства ни имли вы, высочайшей добродтели, основанія всхъ добродтелей {Заповди: не прелюбодйствуй, не убивай, не крадь, ‘не лжесвидтельствуй, не желай чужаго, и вс другія заключаются въ слдующемъ слов: люби ближняго, какъ самого себя.’ Посл. Апостол. Павла къ Римл, Гл. XIII, ст. 9.}, въ васъ мало. Любовь къ ближнему такова, что она ни кому не отдаетъ преимущества, ни кого не отличаетъ, но ко всмъ одинакова, всмъ предана безъ исключенія, безъ различія. Ближній не есть только другъ нашъ или родственникъ, но человкъ вообще. Европеецъ и Эскимосъ, Современникъ и Предшественникъ, Соотечественникъ и Иностранецъ, вс для любви нашей должны быть равны, ибо вс они люди. Для нея нтъ ни пространства, ни времени. Человкъ, кто бы онъ ни былъ, есть нашъ ближній, и мы должны любить его, какъ самаго себя. Это святйшая обязанность, это вчный законъ.
Здсь разсудокъ приходитъ въ недоумніе: какъ можно любить всхъ ближнихъ? Понятно, что можно питать любовь, т. е. желать благодтельствовать или оказывать услуги, нкоторымъ людямъ, будутъ ли они друзья наши или непріятели, соотечественники или иностранцы, даже отдаленные потомки, ибо гд нельзя дйствовать для людей непосредственно, тамъ можемъ приносить имъ пользу посредствомъ другихъ, давая другимъ къ тому способы. Распространимъ этотъ кругъ нкоторыхъ какъ можно боле, но вотъ все, что мы сдлать въ состояніи. Если и всю жизнь свою, вс свои силы принесемъ въ жертву ближнимъ, то какъ себя уврить, что вс ближніе воспользуются нашею жертвою? Какимъ образомъ любовь моя можетъ достигнуть до прошедшихъ поколній? Какъ могу я, при всемъ своемъ желаніи, оказать услугу какому нибудь Американцу, убитому напр. Пизарромъ, или Римлянину, погибшему въ Геркулан? Есть ли тутъ возможность согласить непреложный долгъ мой съ непреодолимымъ препятствіемъ? ‘Желайте, скажутъ, ближнему добра, а о прочемъ не безпокойтесь, это уже до васъ не относится.’ Но желать невозможнаго безумно. Желаніе мое не должно же быть безплоднымъ чувствомъ, могу ли я предполагать, чтобы долгъ мой обязывалъ меня къ чему нибудь понапрасну? Я буду желать другому добра, такъ, какъ желаю собственной выгоды, зная напередъ, что желаніе мое неисполнимо! Что же это? Нравственность ли противорчитъ разуму, или мой разумъ не уметъ объяснить себ правила нравственности? Безъ сомннія послднее. И такъ есть непремнно въ любви къ ближнему что нибудь такое, чего я не понимаю, и отъ чего мн кажется, что сія обязанность превышаетъ силы человческія. Всмотримся пристально въ правило. Люби ближняго, какъ самого себя! По этому всякій человкъ долженъ быть для меня, какъ самъ я, и слдовательно надобно мн всхъ превратить чувствомъ въ самого меня. Я не могу сдлать этого. Но нтъ ли уже въ самой вещи этого единства между мною и всмъ родомъ человческимъ, хоть я и не сознаю онаго? Не должно ли мн признать только собственнымъ моимъ чувствомъ, собственнымъ моимъ соизволеніемъ, то, что существуетъ отъ созданія міра, по законамъ Творческимъ? Такъ! Эліо одно ршаетъ великую задачу любви къ ближнему. Вс люди составляютъ одно существо со мною.
Вс люди одно существо! Но какъ же отвергнуть различіе между людьми? Отвергнуть сего различія нельзя, и нтъ надобности, оно не препятствуетъ общему ихъ единству. Взглянемъ на самихъ себя. Невидимъ ли также чрезвычайнаго различія между чувствованіями, мыслями и хотніями нашими? Каждый возрастъ измняетъ насъ совершенно, и въ каждомъ возраст мы измняемся безпрестанно, нтъ, вроятно, двухъ секундъ въ нашей жизни, въ которыя бы мы сохраняли одно и то же состояніе. Нынче мы хотимъ того, о чемъ вчера не думали, или чего даже обдуманно не хотли. Этого мало. Не только мы послдственно перемняемся въ нашихъ мысляхъ, чувствованіяхъ и хотніяхъ, но въ одно и то же мгновеніе заключаемъ въ себ противоположности. Что значитъ, на примръ, что мы никогда ни совершенно добры, ни совершенно злы? То, конечно, что доброта и злость таятся въ насъ въ одно и то же время, такъ какъ всегда есть въ насъ и божественное, и человческое, иногда въ насъ боле злости, иногда боле доброты, но есть об, и об различно воспитываются, отъ чего взаимное отношеніе между сими двумя началами измняется непрерывно. Подобное сему происходитъ и въ тл нашемъ. Доказано въ Паологіи, что ни когда человкъ не бываетъ совершенно здоровъ, что въ самомъ здоровомъ, по видимому, тл существуютъ нкоторыя болзненныя разстройства и припадки. Впрочемъ не будемъ останавливаться на физическомъ нашемъ состояніи, и возвратимся къ моральному. Въ немъ видимъ безчисленныя разнообразія. Но вс сіи разнообразія, прошедшія, настоящія и будущія, не составляютъ ли одного человка, одно существо? Никто изъ насъ не скажетъ, что за десять или пятнадцать лтъ, когда желанія и понятія наши отличны были отъ ныншнихъ, не мы, а другой кто нибудь за насъ хотлъ и мыслилъ. Если прежде мы были другими людьми, а посл еще сдлаемся другими, то и прежде, и теперь, и посл, мы всегда мы. Вся наша жизнь есть наша собственная, одна. Это утверждать даже странно, но не пренебрежемъ истиною потому только, что она весьма очевидна. Примненіе ея къ роду человческому чрезвычайно важно. Оно намъ показываетъ, какъ нельзя лучше, возможность, естественность соединенія всхъ людей въ одно общее цлое, въ одну единицу, и даетъ средство длать выводы о дух человческомъ изъ законовъ или условій собственной души нашей. На примръ, какъ ложное понятіе или предосудительное чувство въ душ нашей влекутъ для нея худыя послдствія, такъ и превратно мыслящіе или порочные люди приносятъ вредъ роду человческому. Напротивъ, добродтельный человкъ то же для человчества, что добрая мысль, благородный подвигъ для насъ собственно. Всякій особенный человкъ есть особенная идея въ общей, такъ сказать, душ человчественной. Словомъ, аналогія между частною душою и общимъ духомъ можетъ довести до важныхъ открытій.
Но спрашивается: какъ могу я считать своимъ то, чего не чувствую своимъ? Душу въ себ я сознаю, а духа {Для краткости, будемъ теперь называть общую душу человчественную духомъ.} не чувствую. Чтобъ разсять это сомнніе, разсудимъ: можемъ ли мы сознавать духъ свой, принадлежа къ сему міру? Мы видимъ, что вс существа носятъ здсь печать особенности, временности, ограниченности, вчнаго нтъ ничего здсь, потому что вчное, общее находится не въ этомъ мір, а въ мір другомъ, невидимомъ. Все, что является здсь, является непремнно подъ условіемъ частности, или отдльности. Міръ сей потому-то и есть здшній, что въ немъ все иметъ свою особенность. И люди суть также явленіе мірское, слдовательно отдльное. Вотъ почему мы, пока существуемъ на семъ свт, чувствуемъ только личность, т. е. ограниченность, неизбжное условіе видимаго міра, и не сознаемъ безличности, т. е. общности людей. Сознавать безличность есть противорчіе по Логикъ здшняго міра. Но эта безличность существуетъ въ насъ, какъ въ существъ вчномъ, и одна истинно существуетъ, ибо личность, какъ и все мірское, т. е. временное, проходитъ, умираетъ, а безличность остается навки, слдовательно существенно противоположна смерти.
Что впрочемъ могутъ принадлежать намъ такія вещи, которыхъ мы не сознаемъ въ себ, въ томъ нтъ никакого сомннія, ибо опытъ и чувства доказываютъ это неоспоримо. Не часто ли во сн, мы не имемъ о себ никакого понятія? А если и сознаемъ себя чрезъ сновиднія, то обыкновенно въ превратномъ вид, такъ что, кажется, лишаемся своего ума и сердца, получая какія-то другія умственныя и нравственныя способности. Какъ мало мы чувствуемъ себя въ прошедшей нашей жизни! Даже нельзя сказать, чтобы мы и прежде, постепенно, чувствовали себя во все ея продолженіе. Сознавали ли мы себя, прозябавши растительною только жизнію въ утроб матерней? Мы однако жъ существовали тогда. Можно сказать, что эта часть нашей жизни была совершенно вн нашего самочувствія. И въ тл нашемъ много такихъ органовъ, которыхъ мы вовсе не ощущаемъ, печень, селезенку можно рзать у насъ, какъ волоса или ногти, безъ всякой для насъ боли. Подобнымъ образомъ не сознаемъ и духа, хотя онъ принадлежитъ намъ.
Но не сознавая его, мы обнаруживаемъ присутствіе его въ насъ разными поступками. Не всегда мы работаемъ только для себя самихъ, и не всегда эгоизмъ нашъ лишаетъ насъ подвиговъ самоотверженія. Кто не чувствовалъ иногда чужой (чужой по преходящему сознанію здшняго міра) нужды такъ живо, что терялъ совершенно память о своихъ собственныхъ? Иной въ пользу жены своей, отца или друга, иной въ пользу отечества, нкоторые въ пользу ближняго вообще забывали самихъ себя. Примры такіе обыкновенны, вліяніе общаго духа на людей является безпрестанно, хотя и въ различной степени ясности. Утопаетъ мы человкъ въ глазахъ нашихъ, какое сильное чувство влечетъ насъ къ нему на помощь! Какъ мы терзаемся, если не умемъ спасти его! Терзаніе это, подобное ощущенію собственной своей боли или бды, смшивается тотчасъ съ угрызеніями совсти, какъ скоро эгоизмъ самосохраненія овладваетъ нами. Угрызенія совсти длаются для насъ новымъ средствомъ духа противъ мертвящаго эгоизма. Не вс сердца ожесточаются симъ эгоизмомъ при вид опасности ближняго. Есть люди, которые, въ семъ случа, не думаютъ о сохраненіи своей жизни, и стремятся, при первомъ воззваніи духа, на помощь своему брату въ безпредльномъ ощущеніи чужаго своимъ, собою. Спасти значитъ для него тогда то же, что и спастися. Сіе желаніе, или, лучше сказать, чувство исключаетъ или поглощаетъ въ себ всякую другую мысль, всякое постороннее впечатлніе. Не бросается ли иногда человкъ на явную смерть для избавленія ближняго, почти такъ же быстро и необдуманно, какъ быстро и непроизвольно уклоняемъ мы голову отъ меча, блеснувшаго надъ нашею головою? Подумаешь, что одинъ инстинктъ управлялъ сими движеніями. Во время подвига, когда жизнь наша приносится въ жертву другому, мы живемъ уже не въ здшнемъ мір, и ощущаемъ не одну только свою личность, но личность рода человческаго, тогда длается нашимъ все человчество. Остаемся ли мы въ сей широт чувства, лишась, въ это время, здшней жизни, или возвращаемся опять въ ограниченность личнаго существованія, поступокъ нашъ длается смянемъ добра, которое, упавъ на сердца людей, возрастетъ, для насъ и для всхъ, добродтелью и ея плодами.
Въ простыхъ, обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни рдко душа человческая погружается въ человчество, или, по крайней мр, погруженіе это бываетъ неясно: но когда постигаютъ людей великія несчастія: пожары, моръ, бунты, нашествіе непріятеля, тогда голосъ духа длается слышне, и самозабвеніе раскрывается въ поразительнйшихъ своихъ формахъ. Это какъ бы время жатвы самоотверженія, хотя эгоизмъ такъ же, какъ мірская стихія человка въ своемъ противодйствіи, означаетъ сію эпоху гнуснйшими своими пороками, измною, лицемріемъ, хищничествомъ и т. д. Какъ же отвергнуть, чтобъ чужое, повидимому, благо не дйствовало на насъ иногда, какъ наше собственное? Мы это понимаемъ и видимъ. Какъ бы рдко душа ни самоотвергалась, она это длаетъ. А если длаетъ это, то не показываетъ ли способности обезличиваться, т. е. чувствовать въ себ другихъ, сливаться съ другими. Уже семейственная любовь представляетъ намъ первые опыты сего сліянія душъ. Конечно, такое сліяніе еще грубо, оно близко подходитъ къ личному эгоизму: но и въ немъ душа перестаетъ существовать отдльно, или независимо отъ другой, въ немъ она получаетъ самые легкіе уроки самоотверженія. Вотъ почему, между прочимъ, супружество есть высокая тайна и великое дло. Гораздо высшую степень обезличенія находимъ въ подвигахъ патріотизма. Здсь человкъ забываетъ себя въ пользу, не того или другаго любимаго имъ лица, но въ пользу всхъ своихъ соотечественниковъ, не отличая изъ нихъ ни добродтельныхъ, ни славныхъ, ни умныхъ, ни порочныхъ, ниже своихъ собственныхъ злодевъ. Въ минуту патріотическаго восторга мы не знаемъ ничего въ отечеств кром блага, тогда въ немъ все намъ мило, вс намъ друзья, нтъ злаго человка, нтъ недоброжелателя, мы окружаемся отвсюду одною чистою, нелицепріятною любовью. И здсь-mo видимъ, какую высокую нравственность заключаетъ въ себ любовь къ отечеству, какъ она восходитъ до самой любви къ ближнему.
Чмъ ни представляется въ здшнемъ мір обезличенное состояніе людей! Касты, духъ сословій, партіи, сообщества, все это различныя явленія одного и того же начала. Удивительно, какъ близки мы къ понятію истинной нашей сущности, и какъ далеки отъ сего понятія! Мы чувствуемъ безпрестанно свою недостаточность, или неполноту, знаемъ, что безъ посторонней помощи не можемъ ни дйствовать, ни жить: и однако почитаемъ все, и самихъ себя, существами отдльными, самостоятельными. Душа наша такъ покорена закону личности, что мы олицетворяемъ самое безличіе. Даже потребностей нашихъ мы не можемъ представишь себ иначе, какъ подъ какою нибудь Фигурою, которой даемъ имя какъ тло, и эгоизмъ какъ душу. Что такое сословіе? Лице? Но кто же эта особа? Эта особа, какъ всякій изъ насъ знаетъ, есть неопредленное число душъ человческихъ, слитыхъ въ одно понятіе. Гд же тутъ личность или особенность? Со всмъ тмъ мы живемъ сею безличностью, входя въ составъ сословія, и ихъ участь становится собственною нашею участью. Человкъ созидаетъ безпрестанно безличности, и живетъ въ нихъ, онъ погруженъ въ нихъ со всхъ сторонъ. Вы отецъ семейства, вы членъ какого либо сообщества, вы сынъ отечества, или вы просто человкъ, везд вы въ безличіи: ибо вы не отецъ семейства, если душа ваша отдлилась отъ дтей вашихъ, вы не сынъ отечества, какъ скоро не чувствуете отечества своимъ, и отличаете свои выгоды отъ его выгодъ, вы и не человкъ, когда нтъ въ васъ ничего человческаго. Но такъ какъ человчественности, по крайней мр, вы истребить въ себ не можете, то не можете быть и совершенно личными. Какъ ни старайтесь, вопреки своей пользы, отличаться, какъ ни умерщвляйте для себя все кажущееся вамъ вншнимъ, и слдовательно какъ ни стсняйте широту собственнаго вашего бытія, ваши усилія не превозмогутъ непреодолимаго, ибо вчные законы сильне законовъ временныхъ, личныхъ. И сами же вы будете безпрестанно возстановлять опять, хотя и безъ сознанія, одною рукою то, что вы разрушите другою съ намреніемъ. Въ человк много не произвольнаго, и поступки его переходятъ обыкновенно за цль, которую онъ назначаетъ имъ. Вы стараетесь о чемъ нибудь для себя, а пользуются этимъ другіе. Вы, можетъ быть, и не думаете о ближнемъ, а трудитесь для него, или благоволите къ нему. Для чего иной старикъ, опустившійся уже одною ногою въ могилу, сажаетъ дерево, какъ будто-бы оно не другимъ, а ему общало принести плодъ, или тнь отъ лучей солнечныхъ? Почему пріятно вамъ слышать объ успхахъ человческихъ? Какая причина участію вашему въ судьб народовъ, къ которымъ вы не принадлежите? Предполагаютъ ли въ Америк прокопать Панамскій перешеекъ, или соединить въ Египт Чермное море съ Средиземнымъ, вы этому радуетесь, хотя и не подозрваете никакой для себя пользы отъ сихъ предпріятій? Почему это? Потому, что вс люди составляютъ одно существо, и что полезное или вредное одному человку, или нкоторымъ людямъ, имютъ вліяніе на пользу или вредъ всего рода человческаго. Грхъ падаетъ не на одно лице, но поражаетъ всхъ безъ исключенія. Не думайте, чтобъ слово и дло ваше, которыхъ обратнаго дйствія вы на себ не чувствуете, истреблялись сами собою. Какъ разсявшійся въ атмосфер дымъ, они исчезаютъ только изъ виду, а не уничтожаются, пока атмосфера человческая не передлаетъ ихъ въ собственное существо свое. Иногда цлыя поколнія, цлые народы должны очищать потомъ и кровію своею злонравственное дло одного человка. И напротивъ, великія жизненныя дйствія духа, выразившіяся подвигами одного или нсколькихъ людей, влекутъ за собою безмрныя слдствія въ вкахъ и народахъ. Всякій человкъ есть надежда или угроза. Передъ колыбелью новорожденнаго должно иногда трепетать отъ страха или радости. И что бъ была жизнь человческая, если бъ она ограничивалась одною своею личною индивидуальностью? Стоила ли бы она тхъ высокихъ свойствъ, которыми одарена душа человка? Тридцать, сорокъ лтъ обыкновеннаго существованія на земл какая ничтожность! Вообразимъ, что мы можемъ обнять однимъ взоромъ всхъ людей, теперь на шар земномъ существующихъ. Мы увидимъ, что не проходитъ и одной секунды безъ того, чтобъ одинъ человкъ не родился, и одинъ не умеръ, человчество покажется намъ какъ бы моремъ, въ которомъ люди появляются и исчезаютъ, какъ волны, ежесекундно {Это не пустое предположеніе, по основательный вывода. Науки. Если примемъ съ Бальби число народонаселенія земнаго шара въ 737 милліоновъ (это число самое умренное), и если положимъ, что изъ 55 человкъ одинъ умираетъ, а изъ 30 человкъ ровно одинъ рождается (какъ можно вывести изъ сравненія многихъ таблицъ народонаселенія въ разныхъ краяхъ свта): то найдемъ, что люди родятся и умираютъ, по крайней мр, каждую секунду.}. Вотъ мра нашей жизни!
Но напрасно называемъ мы жизнію то незначущее продолженіе времени, въ которое мы имемъ сознаніе о своей индивидуальности. Недлимыя имютъ только призракъ жизни, живетъ истинно только родъ. Гд наши прадды, и гд будемъ мы, когда займутъ наше мсто потомки? Настоящее время есть переходъ изъ одного небытія въ другое, изъ бездны прошедшаго въ бездну будущаго. Но между тмъ какъ люди родятся и умираютъ каждую секунду, родъ человческій, отъ Адама до послдняго человка, сохраняетъ жизнь свою, онъ остается неподвижнымъ, какъ вчность, среди безконечнаго теченія людей, и одинъ оживляетъ ихъ. Съ прекращеніемъ его, должно прекратиться неминуемо всякое бытіе человческое. Но пока онъ существуетъ, существуютъ и люди. Чрезъ него мы разсуждаемъ, чрезъ него хотимъ, чрезъ него чувствуемъ, ибо что былъ бы нашъ разумъ, чувство и произволъ, если бъ уничтожился въ насъ разумъ, чувство и произволъ человка вообще, т. е. рода человческаго. Мы недлимыя живемъ только заимственною жизнію рода, она дана намъ на время, весьма короткое (и всякое время коротко), съ условіемъ, чтобъ мы передали ее другимъ недлимымъ, удержать ее въ себ самихъ, или уничтожить ее намъ столько же невозможно, сколько невозможно планетамъ не отражать лучей своего солнца. И замтимъ, читатель, какъ блестяща, великолпна та эпоха, называемая возмужалостью, когда человкъ и вообще вс существа природы призываются къ поддержанію своего рода, къ сообщенію, къ передач небеснаго огня жизни. Замтимъ еще, что это длается любовью. Въ чувств любви мы возвышаемся до сознанія не недлимости нашей, но нашего рода, который есть самая мысль Божія. Таинственно это чувство.
Единосущность всхъ людей кажется намъ такою истиною, которая объясняетъ естественнымъ образомъ труднйшія задачи существованія человческаго. Безъ нея не понятна самая необходимость просвщенія. Для чего служитъ просвщеніе? Конечно для счастія. Г-жа Сталь думала, что человкъ родится не для счастія, а для усовершенствованія своего. Мысль въ половину только справедливая. Совершенствованіе людей осталось бы безъ цли, если бъ оно не вело ихъ окончательно къ благополучію. Но гд же это благополучіе? Счастливе ли становится дикой, когда насильственно извлекается изъ бездны невжества? Напротивъ, онъ лишается чрезъ это многихъ выгодъ, для него драгоцнныхъ. Просвщеніе, приноситъ сладкій плодъ, но не ему, а его потомству или наслдникамъ. На его долю достаются только труды и лишенія. И не думайте, чтобъ улучшалась душа его въ тяжкихъ для него занятіяхъ образованія. Нтъ, душа его часто теряетъ при этомъ естественныя свои доблести, и развращается. Имли ли вы посл этого право приносить его на жертву другимъ? Имли другіе, это онъ самъ же, это его же продолженіе, такъ какъ самъ онъ есть продолженіе другихъ. Онъ страдалъ, но получить мзду свою въ потомств. Здсь видимъ одну изъ причинъ, почему Провидніе, всегда правосудное, осуждаетъ иногда на смерть и злополучіе невинныхъ. И общая и частная исторія людей представляетъ въ этомъ род поразительнйшіе примры. Иногда цлые народы гибнутъ отъ меча непріятельскаго. Какія рки безвинной крови пролиты Испанцами по открытіи Америки! Судьба рода человческаго воздлывается и механическими работами, и умственными трудами, и нравственными подвигами, и слезами, и кровью. Все это необходимо по законамъ Божественной экономіи, и все это должно приноситься людьми на пользу общую, чтобъ не остаться безплоднымъ и мертвымъ. Совершенствованіе человка и состоитъ въ томъ, чтобъ люди научались постепенно обезличиваться. Уже человчество начинаетъ сознавать себя разумомъ. Философія исторіи провозгласила истину единства рода человческаго: вс люди земнаго тара представляютъ одинъ великій организмъ, дйствующій огромными своими членами, которые называются народами, къ общей цли, къ развитію человчества. Не достаетъ признать того только, что это единство не есть отвлеченное, идеальное понятіе, но дйствительность, что чувствуемая во всемъ потребность и длающіеся повсюду опыты сближенія людей между собою ведутъ къ безсмертному эгоизму самоотверженія.