СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Картинки общественной жизни.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.
Любопытная исповдь.
(‘Лоринъ’. Романъ графа П. А. Валуева.)
Выражаясь своеобразнымъ слогомъ почтеннаго автора романа ‘Лоринъ’, я ‘принялъ на себя сказать’ нсколько словъ по поводу названнаго произведенія, увренный, что читатель весьма ‘любопытенъ узнать’ не столько объ его художественныхъ прелестяхъ, сколько о взглядахъ, симпатіяхъ и антипатіяхъ самого автора, извстнаго по своей долговременной, разнообразной и вліятельной административной дятельности.
Это тмъ боле любопытно и въ нкоторомъ род даже поучительно, что намъ, русскимъ, представляются очень рдко случаи ближайшаго ознакомленія съ міросозерцаніемъ и умственнымъ багажемъ нашихъ современныхъ общественныхъ дятелей. Имя въ своемъ распоряженіи мало данныхъ — врне, почти никакихъ — и обладая въ тоже время естественнымъ любопытствомъ проникнуть тайну,— мы, поневол, при сужденіи о нашихъ руководителяхъ и о мотивахъ, направляющихъ ихъ дятельность,— бродимъ въ потемкахъ. О ‘направленіи’ того или другого лица мы, большей частью, узнаемъ по слухамъ, или же — что едва ли не опасне — по такимъ шаблоннымъ, ‘комплиментарнымъ’ передовымъ статьямъ, какими газеты, привтствуютъ обыкновенно каждое новое восходящее административное свтало, памятуя извстное мудрое правило: о восходящемъ свтил говорить восторженно и больше междометіями, а о нисходящемъ — осторожно и при случа даже съ легкой укоризной, глядя по ‘вяніямъ’. Для примра такого отношенія можно указать на отзывы ‘Новаго Времени’ о граф Лорисъ-Меликов при вступленіи его въ должность министра и при его отставк. Примръ этотъ довольно характеристиченъ и, надюсь, достаточенъ.
Согласитесь, что какъ свднія, почерпнутыя изъ вторыхъ рукъ, такъ точно и хвалебныя свднія изъ газетъ, едва ли достаточны для безпристрастной оцнки и весьма легко могутъ подавать поводъ къ одностороннимъ и ошибочнымъ сужденіямъ о дятеляхъ, единственно лишь благодаря недостаточному знакомству съ ихъ взглядами и намреніями. Смю полагать, что подобное незнакомство не совсмъ выгодно и для самихъ дятелей, по-крайней мр для тхъ изъ нихъ, которые обнаруживаютъ нкоторую щекотливость къ общественному мннію и ищутъ въ немъ содйствія своимъ планамъ. Очевидно, обыватель, даже при желаніи содйствовать хотя бы платонически, не въ состояніи выполнить своей миссіи сколько-нибудь удовлетворительно, при незнаніи, чего именно отъ него хотятъ, такое взаимное непониманіе ведетъ къ весьма грустнымъ недоразумніямъ: обыватель можетъ подумать, что отъ него требуютъ выраженія одной только радости, между тмъ какъ отъ него требуютъ совсмъ другого, и наоборотъ. Я не говорю уже о такихъ рдкихъ общественныхъ дятеляхъ, которые въ общественномъ одобреніи находятъ лучшую награду своимъ трудамъ. Положеніе ихъ воистину трагическое.
Правда, на глазахъ у всхъ факты, ихъ можно не только видть, но нердко и чувствовать, но дло въ томъ, что не всегда легко — иногда и невозможно — уяснить себ мотивы, ихъ вызывающіе, вслдствіе чего обыватель — боле чмъ прежде любознательный — нердко становится въ тупикъ, любопытно задавая себ вопросъ: ‘Какъ, почему и зачмъ?’ Очень вроятно, что недоумніе легко бы разъяснилось при объясненіи, но такъ какъ объясненія пріискиваются за свой счетъ и страхъ, то, понятно, сколь велика можетъ быть область предположеній.
Коротко говоря, мы совсмъ не знаемъ или очень мало знаемъ объ общественныхъ и политическихъ идеалахъ нашихъ общественныхъ дятелей, вотъ почему всякій поводъ къ ближайшему съ ними знакомству — будь то романъ, брошюра или застольная рчь — является весьма цннымъ матеріаломъ для избжанія всякихъ превратныхъ толкованій.
Можно только искренне жалть, что подобные романы появляются очень рдко, едва ли примръ почтеннаго автора не единственный въ своемъ род. И публика должна быть весьма благодарна автору, давшему своимъ произведеніемъ случай познакомиться довольно коротко съ его задушевными стремленіями и взглядами. Въ этомъ отношенія авторъ оказалъ существенную услугу опубликованіемъ своего сочиненія.
Даже при полной снисходительности къ начинающему автору надо сознаться, что романъ въ художественномъ отношеніи плохъ. Тщетна надежда встртить въ немъ хоть одно лицо, сколько-нибудь похожее на живое, хоть одинъ діалогъ, похожій на обыденную разговорную рчь, какой говорятъ простые смертные. Въ роман выведено множество лицъ, но все это манекены, къ которымъ авторъ пришпилилъ ярлыки съ надписью: ‘се левъ, а не собака’, и вс они, вс безъ исключенія, безъ различія званій и пола, говорятъ однимъ и тмъ же вылощеннымъ, сухимъ, часто не русскимъ, языкомъ канцелярскихъ докладовъ, не только въ обыкновенныхъ свтскихъ бесдахъ, но даже и во время ршительныхъ любовныхъ объясненій, когда, казалось бы, языкъ канцеляріи совсмъ неумстенъ.
Явись ‘Лоринъ’ безъ имени почтеннаго автора, онъ не только бы не произвелъ — какъ выражается одинъ изъ персонажей романа —никакого ‘clat’, но безслдно канулъ бы въ Лету среди общаго равнодушія, какъ канула, напримръ, повсть ‘У Покрова въ Левшин’, печатавшаяся въ прошломъ году въ ‘Отголоскахъ’ и нисколько не уступающая ‘Лорину’.
Я нарочно упомянулъ объ этой повсти, едва ли извстной публик, она удивительно напоминаетъ ‘Лорина’ и по языку, и по манер, и по наивности концепціи и, наконецъ, по авторскому апломбу. Какъ въ томъ, такъ и въ другомъ произведеніи дйствующія лица недовольны судебными учрежденіями, университетами, печатью, только недовольство это въ повсти неизвстнаго автора выражено боле рзко и откровенно, чмъ въ роман графа Валуева. И въ повсти, какъ и въ роман, вс добродтельные персонажи состоятъ на служб въ различныхъ вдомствахъ, кром судебнаго, а не добродтельные службы избгаютъ или поступаютъ въ судебное вдомство. Въ повсти даже выведенъ судебный чинъ въ образ злоумышленника, волнующаго студентовъ, въ роман фигурируетъ прокуроръ, хотя и не въ столь ужасномъ вид, но во всякомъ случа прокуроръ неблагонамренный, не обнаруживающій тхъ благородныхъ чувствъ, которыя мы, обыкновенные смертные, привыкли обыкновенно видть въ прокурорахъ. Какъ въ повсти, такъ и въ роман въ качеств героинь дйствуютъ во всхъ статьяхъ примрныя двицы (въ повсти дочь совтника губернскаго правленія, въ роман дочь директора канцеляріи) и столь хорошо воспитанныя, что съ лицами генеральскаго званія говорятъ не иначе, какъ титулуя ихъ: ‘ваше превосходительство’, и при томъ такимъ языкомъ, что хоть сейчасъ въ докладную записку.
— Ваше превосходительство — говоритъ двица постившему ея камергеру,— меня не обезпокоили, я только опасаюсь, что не съумю объяснить моему отцу того, что вы изволили сказать по интересующему длу.
— Ваше превосходительство весьма любезны,— еще разъ покраснвъ, ршилась сказать Вра.
Какъ въ повсти, такъ и въ роман дйствующія лица высказываютъ по всмъ вопросамъ одинаковыя мннія и почти однми и тми же словами. Такъ, наприм., одно изъ дйствующихъ лицъ повсти, говоря о нашей пресс и выдляя изъ нея ‘Московскія Вдомости’, даетъ петербургскимъ газетамъ такую аттестацію:
— ‘Въ Петербург же вс газеты на одинъ ладъ… Есть оттнки по форм, по существу ихъ нтъ. Постоянно прихорашивается нехорошее, извиняется неизвинимое, проповдуется ложное, поощряется несомннно вредное. Постоянно твердятъ молодежи, что она иметъ какія-то права на домогательства или притязанія, никакимъ уставомъ не оправдываемыя, постоянно наталкиваютъ ее на попытки выходить изъ своей роли и дйствовать, вмсто того, чтобы учиться’.
Въ дальнйшихъ ламентаціяхъ противъ печати персонажъ даже безъ всякой церемоніи свидтельствуетъ, будто пресса ‘потворствуетъ броженію въ университет, если даже не возбуждаетъ этого броженія’.
То же самое по существу, хотя и мягче по форм, говорятъ о пресс и персонажи романа. Уязвленію пресс посвящена даже цлая глава подъ названіемъ ‘Губернаторъ’ съ коварнымъ эпиграфомъ: ‘Вотъ наши строгіе цнители и судьи!’ Въ этой глав приводится корреспонденція, наполненная клеветой на добродтельнаго губернатора и его супругу и напечатанная въ петербургской газет ‘Звукъ’. Корреспондентъ само собой выставленъ авторомъ въ очень непривлекательномъ вид.
— ‘Вотъ плата за нашу любезность и гостепріимство!’ — восклицаетъ, прочитавъ корреспонденцію, губернаторша.
— Быть можетъ, и не за то, а просто за то, что я князь Пронскій и губернаторъ, а онъ Кучилннъ и чиновникъ какой-нибудь палаты. Благодаря газетамъ всякая желчь теперь можетъ сдлаться чернилами!— отвтствовалъ супругъ.
Самъ герой Лоринъ, защищая какой-то великосвтскій романъ, осмянный ‘Звукомъ’ и ‘Невскими Записками’, говоритъ, между прочимъ, что романъ уже тмъ хорошъ, что въ немъ ‘по крайней мр нтъ ни тхъ циническихъ подробностей, ни того систематическаго прихорашиванія нехорошаго (припомните отзывъ въ повсти: ‘постоянно прихорашивается нехорошее’), ни того старательнаго изображенія разной грязи, которое встрчаются даже подъ перомъ нашихъ лучшихъ писателей. Все это, конечно, только отрицательныя достоинства, но мн кажется, что въ наше время и отрицательныя достоинства имютъ цну’. Тотъ же Лоринъ, въ другомъ мст, жалуется на литературу въ такихъ выраженіяхъ:
‘Передовыя элукубраціи слишкомъ стереотипны. Всякая тема переворачивается по нскольку разъ съ лица на изнанку и съ изнанки на лицо. Когда боле или мене знаешь, что у насъ творится вн дневнаго обихода, и какое различіе существуетъ на дл между есть и кажется,— то печатная жвачка становится приторною. Въ конц концовъ сосредоточиваешься на журналахъ. Они такъ толсты, что общаютъ матеріала для препровожденія времени. Однако, и здсь есть цлые отдлы, которыхъ я недотрогиваюсь. Вся современная матеріалистическая пропаганда, вс тенденціозно-научныя статьи, анализы дарвинизма, теоріи мозговыхъ рефлексовъ,— не для меня. Я штабъ-ротмистръ. Читаю обозрнія, критическія статьи, историческіе или біографическіе очерки и романы. По части романовъ не могу надивиться господствующему стилистическому пошибу. Почему и къ чему какое-то исканіе локальной краски въ грубоватыхъ и даже грубыхъ оттнкахъ? Къ нашемъ богатомъ, сильномъ, чудесномъ язык, до сихъ поръ наимене разработана та именно часть, которая необходима для романа, часть обыденно-разговорная и повствовательная. Романисты могли бы принести, въ этомъ отношеніи, величайшую пользу. Но романы, которые мн попадаютъ подъ руку, этой пользы не общаютъ. Формы и обороты рчи иногда безъ всякой надобности спускаются на непригодный уровень. Даже въ журнал издателя, знающаго свое дло, романы отличаются тми же аттрибутами. NN калякаетъ съ N’N’. X долженъ непремнно крякнутъ прежде, чмъ заговорить съ Y или отвтить Z, и т. п. Въ одномъ роман я насчиталъ одиннадцать разъ слово крякнутъ въ трехъ главахъ. Если такіе аттрибуты не разлучны отъ различныхъ типовъ, то къ чему обиліе такихъ типовъ?’
Кром приведеннаго, такъ сказать, штабъ-ротмистрскаго отзыва, въ роман есть еще и другой, совсмъ ужъ похожій на аттестацію, данную въ повсти, очевидно, гражданскимъ чиномъ. Разсказывая, что наши суды подрываютъ авторитетъ власти, одно изъ дйствующихъ лицъ романа говоритъ: ‘въ этомъ отношеніи суды и газеты на одной доск‘.
Повторяю, сходство между повстью и романомъ настолько значительно, что едва ли не слдуетъ считать одно произведеніе дополненіемъ другого. Такъ, въ повсти кром добродтельныхъ чиновниковъ V и VI классовъ и недобродтельныхъ судебныхъ чиновъ выведены еще злоумышленники-нигилисты, подъ прозвищами ‘Барсука’, ‘Кота’, ‘Волка’ и ‘Бгуна’, и добрый капитанъ, накрывающій нигилистовъ, а въ роман преимущественно дйствуютъ особы первыхъ трехъ классовъ и въ качеств ‘героя’ конногвардеецъ, о нигилистахъ, а слдовательно, и о добромъ капитан, не упоминается, такимъ образомъ, картина нравовъ современнаго общества въ роман была бы не полной, еслибъ подспорьемъ не являлась повсть ‘у Покрова на Левшин’.
Впрочемъ, пораженный сходствомъ, я забжалъ впередъ и началъ съ конца, цитируя мннія тхъ лицъ романа, устами которыхъ поучаетъ самъ почтенный авторъ… Въ надлежащемъ мст я приведу сводъ всхъ этихъ поученій и ламентацій, а пока надо познакомить читателя съ содержаніемъ, съ дйствующими первыхъ трехъ классовъ особами и героемъ штабъ-ротмистромъ, имющимъ, сколько можно судить, спеціальное назначеніе служить образцомъ по меньшей мр для каваллерійскихъ юнкеровъ, какъ по благородству чувствъ, такъ и по верховой зд.
Великолпный во всхъ статьяхъ, благородный, какъ только можетъ быть благороденъ герой великосвтскаго романа добраго стараго времени, штабъ-ротмистръ Лоринъ обладалъ ршительно всми добродтелями. Нечего и говорить, что велъ онъ себя во всхъ отношеніяхъ безукоризненно. По примру князя Ширвашидзе, мирныхъ гражданъ въ ресторан не рубилъ, въ Ливадіи никакихъ скандаловъ не учинялъ, на млокъ въ карты не игралъ, а рачительно занимался службой и верховой здой, посвящая свободное отъ занятій время, натурально, амуру. Иначе, какой бы онъ былъ штабъ-ротмистръ и герой.
Авторъ знакомитъ насъ съ нимъ въ то время, когда онъ состоитъ въ амурахъ съ не мене великолпной графиней Искрицкой, которая ‘была однимъ изъ блистательныхъ явленій петербургскаго великосвтскаго міра’. Нечего и говорить, что герой окружалъ глубочайшей тайной свои отношенія къ замужней женщин, тмъ не мене, объ этихъ отношеніяхъ догадывались въ обществ, но громко о нихъ не говорили, такъ какъ конвенансы были соблюдены. Такимъ образомъ, репутація молодой женщины не была посрамлена, и оба великосвтскіе персонажи наслаждались возможнымъ на земл счастіемъ.
На основаніи кодекса благородства, принятаго къ руководству въ высшемъ обществ и обязательно рекомендуемаго романистомъ, въ подражаніе прочимъ штабъ-ротмистрамъ,— обоихъ благородныхъ любовниковъ, повидимому, мало шокировалъ ихъ обманъ отсутствующаго мужа, вдобавокъ человка ‘безъ характера и безъ всякихъ правилъ’, по всей вроятности, любовная связь продолжалась бы въ тайн, безъ какихъ-либо ‘трагедій’, еслибъ почтенный авторъ не задумалъ написать нравоучительнаго романа и не сдлалъ завязкой его открытіе тайны съ большимъ ‘clat’.
Случилось это такъ: въ одинъ зимній вечеръ, именно въ ‘театральный’ часъ, удобный, по удостовренію автора, ‘для всхъ выздовъ, которые желательно охранять отъ посторонняго любопытства’, штабъ-ротмистръ, исправный въ любовныхъ свиданіяхъ точно также какъ и по служб, въ 8 часовъ вечера подъхалъ къ дому на Мойк и только что хотлъ отворить карманнымъ ключемъ двери ‘пріюта любви’, устроеннаго въ квартир родственницы своей г-жи Долинской, какъ съ верхняго этажа штабъ-ротмистра окликнула образцовая двица Ольга Соболина, дочь директора канцеляріи (тоже бывшаго штабъ-ротмистра), пріхавшая въ этотъ же домъ навстить одну больную въ квартир чиновника, подчиненнаго ея отца. Дло въ томъ, что карета за двицей не прізжала, и она была очень смущена, боясь опоздать домой и тмъ огорчить своего папу. Выйти же изъ дома безъ провожатаго и ссть на извозчика образцовая и въ страх воспитанная двица не ршалась. Разумется, увидавъ Лорина, она обрадовалась и объявила, что иметъ ‘до него просьбу’ —проводить ее до извозчика.
Положеніе штабъ-ротмистра было изъ тхъ, которыя часто эксплуатировалъ Поль-де-Кокъ въ своихъ веселыхъ романахъ. Минуты свиданія приближались — графиня тоже была аккуратная дама и на rendez-vous не опаздывала — а тутъ вдругъ такой неожиданный случай — надо проводить двицу. Если прибавить къ этому, что графиня была ревнива и что штабъ-ротмистръ считалъ неудобнымъ отпустить двицу на извозчик, а долженъ былъ провести ее до своихъ саней, стоявшихъ за угломъ (изъ предосторожности), то легко вообразить себ положеніе бднаго штабъ-ротмистра. Ситуація эта усложнилась еще внезапнымъ появленіемъ на лстниц нкоего князя Чекалова, ‘злодя’ романа (впрочемъ, почти единственнаго, въ роман добродтель доминируетъ) со ‘слдами страстей въ чертахъ лица’ и съ измнчивымъ выраженіемъ глазъ. Онъ былъ дипломатомъ, но какъ ‘злодй’ нигд при миссіяхъ не уживался, жилъ теперь въ Петербург, числился гд-то и занимался ‘салонной критикой правительственныхъ распоряженій’, что натурально только усиливало его злодйство.
Князь Чекаловъ таинственно скрылся въ дверяхъ квартиры какого-то присяжнаго повреннаго, но внизу лстницы благороднаго штабъ-ротмистра и трепетавшую (отъ страха при вид Чекалова) двицу ожидала еще боле непріятная встрча. Дама подъ вуалемъ, явившаяся на подъздъ, ршительно загородила дорогу и спросила по-французски у штабъ-ротмистра:
— Кто эта дама?
— Что длаете вы?— въ полголоса сказалъ ей на томъ же язык офицеръ.— Я сейчасъ вернусь.
— Я хочу знать, кто съ вами,— сказала она.
— Вы себя губите…— тихо проговорилъ молодой человкъ.
— Мн все равно,— съ горячностью отвтила дама, откидывая вуаль, который закрывалъ ея лицо.— Я не скрываюсь. Вы видите, что я графиня Искрицкая,— продолжала она обращаясь прямо къ Ольг Николаевн.— Кто вы?
Молодая двушка дрожала, какъ листъ. Пораженная внезапностью и свойствомъ встрчи, она инстинктивно сознавала трудность своего положенія. Ей было неловко за себя и какъ то жаль и досадно за офицера. Но на вопросъ графини она отвтила твердымъ голосомъ, тоже по-французски:
— Мн нтъ причины себя скрывать. Я Ольга Соболина.
Штабъ-ротмистръ увелъ двицу, посадилъ ее въ сани, но, возвратившись, уже не засталь графини, а получилъ изъ рукъ швейцара визитную карточку (экая неосмотрительность), на которой было написано по-французски: ‘ждать не въ моихъ привычкахъ’.
Вышеизложенная ‘се-конъ-апель-истуаръ’, быть можетъ, и даже наврное, не подверглась бы дальнйшему оглашенію, въ виду скромности Ольги Соболиной и тмъ паче отца ея, директора канцеляріи, воздержанность котораго отъ разглашенія тайпъ гарантировалась самимъ его служебнымъ положеніемъ. (О швейцар я и не говорю. Какую роль можетъ играть швейцаръ въ великосвтскомъ роман?). Но на бду свидтелемъ встрчи героя съ двицей былъ ‘злодй’ князь Чекаловъ. Черезъ нсколько дней, на балу у графовъ Турскихъ, этотъ великосвтскій ‘Яго’, занимающійся вдобавокъ ‘салонной критикой правительственныхъ распоряженій’, возбуждаетъ еще сильне ревность графини, и когда Лоринъ на балу подходитъ къ ней, то между ними происходитъ горячее объясненіе, такъ сказать, при ‘открытыхъ дверяхъ’… Графиня тотчасъ же ухала съ бала. ‘Eclat’ былъ полный… ‘Позоръ’ графини былъ, такъ сказать, оглашенъ на всю бальную залу.
Посл такого ‘оглашенія’ оставаться въ Петербург, разумется, быто нельзя, и графиня ршается ухать совсмъ заграницу. Передъ отьздомь она пишетъ Лорину длинное письмо, похожее боле на докладную записку о ‘воспособленіи изъ свободныхъ участковъ казенныхъ земель’, чмъ на вопль любящей женщины,— въ этомъ письм графиня объясняетъ, что ‘жребій брошенъ’, такъ какъ ‘покрывало сброшено’, и обращается за доказательствомъ любви. ‘Вы мн теперь это докажете. Но знайте, что если вы и не докажете такъ, какъ я это разумю, то я на васъ стовать не буду…’ ‘Я не зову васъ. Я не прошу васъ. Я освдомляюсь…’ Письмо оканчивается: ‘Засимъ до свиданія или прощайте навсегда’
Подобное ‘освдомленіе’ подйствовало на благороднаго штабъ-ротмистра угнетающимъ образомъ. Въ самомъ дл, приходилось выбирать между любимой женщиной, съ одной стороны,— службой и ‘Углемъ’, любимымъ жеребцомъ, съ другой. Вопросъ жгучій. Конечно, для обыкновеннаго смертнаго вопросъ этотъ не представлялся бы такимъ жгучимъ по крайней мр въ первое время, но для героевъ великосвтскаго романа вдь, существуетъ особый кодексъ нравственныхъ понятій. Хотя Лоринъ былъ и молодъ, но, по похвальному аттестату автора, ‘зрлость ума и характера въ немъ опередили лта’… Онъ, правда, ‘не поколебался дать графини Искрицкой ожиданный отвтъ, но ущемленіе сердца, съ которымъ онъ далъ отвтъ, его встревожило. Онъ принесъ жертву, но кому?— графин, а не своей любви къ ней’ (Томъ I, стр. 53). ‘Въ мысляхъ Лорина быстро сопоставлялось все то, отъ чего онъ отказывался и съ чмъ разставался. Полкъ, товарищи, служебная будущность, домашнія отношенія къ дяд, общественныя и дружескія связи’.
‘Лихорадочный холодъ смнялся въ Лорин съ лихорадочнымъ жаромъ’, ‘взглядъ его скользилъ по оружію, которымъ была убрана одна изъ стнъ кабинета, по портретамъ товарищей, которые украшали другую стну. Прощайте, товарищи, проговорилъ Лоринъ.— Взглядъ перешелъ къ портрету его любимаго коня, которымъ гордился полкъ, и на которомъ Лоринъ столько разъ былъ блистательнымъ ординарцемъ, прощай мой добрый Уголь,— подумалъ онъ’ (Томъ I, стр. 54—55)..
Благороднйшій изъ благороднйшихъ старыхъ холостяковъ-дядюшекъ, генералъ Рощинъ, ходившій скорымъ ‘шагомъ, хотя всегда съ наклономъ на одну сторону’, и котораго ‘ршимость и самообладаніе доходили до того, что называется позой’,— совтовалъ своему племяннику ‘опрометчиво не играть своей судьбой и однимъ шагомъ предршать свою будущность’. Онъ не согласенъ на выходъ Микки въ отставку. Онъ проситъ, умоляетъ, грозитъ разрывомъ.
— ‘Любезный дядя,— проговорилъ Лоринъ глухимъ голосомъ,— зачмъ искушаете вы меня? Зачмъ колеблете вы ршимость, которую вы не можете внутренно не одобрить? Привязанность къ вамъ, и благодарность, и повиновеніе мн не новы, я вамъ всегда повиновался легко и охотно, но теперь я не властенъ повиноваться. Если бы вы вчера утромъ отъ меня потребовали, чтобы я разстался съ графиней, я бы еще могъ это сдлать. Теперь поздно. Жребій брошенъ’.
Поставленный, такимъ образомъ, между долгомъ и повиновеніемъ, штабъ-ротмистръ, охотно готовый повиноваться и бросить на произволъ судьбы графиню, еслибъ дядя говорилъ съ нимъ вчера, а не сегодня,— вышелъ въ отставку и ухалъ за-границу къ графин. Тамъ они странствовали по разнымъ мстамъ и все это время штабъ-ротмистръ, такъ сказать, перегоралъ въ горнил очищенія, писалъ письма о текущей литератур, философствовалъ насчетъ римлянъ и, между прочимъ, восклицалъ: ‘Какая линія форпостовъ отъ Каледоніи до ракіи! ‘Между тмъ, заря другой любви, любви къ Ольг Соболиной, занявшаяся въ его сердц еще въ Петербург, загорлась сильне при встрч съ Ольгой въ Рим. За-границей дло не обошлось безъ дуэли. Графъ Ракитинъ сказалъ Лорину, что ‘лейбъ-гвардіи конный полкъ теперь не то, чмъ онъ былъ прежде’.
‘Лоринъ поблднлъ, какъ полотно.
— Что хотли вы сказать, графъ, про лейбъ-гвардіи конный полкъ?— спросилъ онъ сдержаннымъ голосомъ.
— Что прежде его офицеры не отказывались стрляться, а теперь отказываются.
Лоринъ посмотрлъ Ракитину прямо въ глаза и отвтилъ:
— Вы сами не врите тому, что говорите, графъ. Но вы вашей цли достигли. Вы тронули струну, на которой отвтъ вамъ былъ обезпеченъ’.
Дуэль окончилась бы роковымъ образомъ, еслибъ не медальонъ, данный Ольгой (ахъ, еслибъ солдатамъ давали медальоны, то врно убитыхъ на войн было меньше!). Между тмъ, графиня давно, конечно, видитъ, выражаясь языкомъ автора, ‘бифуркацію’ чувствъ штабъ-ротмистра и великодушно сама оставляетъ его. Лоринъ узжаетъ въ Россію, надваетъ ‘мундирный фракъ’, т.-е. поступаетъ въ гражданское вдомство, но затмъ, помирившись съ дядей, лишившимъ, было, племянника своего благоволенія и денежной помощи,— просвтленный и боле умудренный опытомъ, тмъ же чиномъ поступаетъ въ прежній полкъ. Нужно ли прибавлять, что графиня Искрицкая умираетъ въ чахотк, а Лоринъ женится на давно любящей его высокодобродтельной Ольг…
Такова фабула романа и главные герои его. Кром главныхъ героевъ, въ роман есть еще множество другихъ лицъ, которыя произносятъ различныя поученія въ длинныхъ резонерскихъ тирадахъ и высказываются по разнымъ общественнымъ вопросамъ. Въ распредленіи добродтелей на долю каждаго изъ дйствующихъ лицъ романа любопытно слдующее обстоятельство. Вс лица, имющія отъ автора аттестатъ государственной зрлости или благородства, занимаютъ административные посты или, если не служатъ, то служили и преимущественно въ кавалеріи, если же не служатъ и не служили нигд, то — крупные землевладльцы. Такъ, добрый и благонамренный князь Пронскій — губернаторъ, трудолюбивый, благородный и умный дйствительный статскій совтникъ Соболипъ — директоръ канцеляріи, горячій и честный Рощинъ, дядя героя, генералъ-лейтенантъ, баронъ Рингшгаль, рыцарь изъ обрусвшихъ нмцевъ, бывшій кавалеристъ, добродтельный врачъ — инспекторъ врачебной управы. Князь Заблинъ, поклонникъ энциклопедистовъ и превосходный семьянинъ — крупный землевладлецъ, и т. д. всхъ не перечесть. Исключеніе составляютъ только вице-губернаторъ (и то скоре не по своей вин, а по вин жены, интригующей въ пользу мужа), чины судебнаго вдомства, да чиновникъ Кучилинъ, онъ же и корреспондентъ ‘Звука’. Я не упоминаю, конечно, о ‘злод’ романа — княз Чекалов. На то онъ и злодй, чтобы кром зла ничего не желать людямъ. Но почему князь — и крупный землевладлецъ, и камергеръ, и дипломатъ — изъ ангеловъ свта сдлался ангеломъ тьмы — этого романъ не объясняетъ, впрочемъ, точно такъ, какъ и не объясняетъ, на какомъ основаніи остальные персонажи превозмогаютъ другъ друга въ благородств и являются такими ‘отцами начальниками’ безкорыстными, правдивыми, готовыми помочь правд и преслдовать неправду, что, читая вс ихъ дянія, кажется, будто сенатское обвиненіе губернаторовъ Токарева, Лошкарева и К, вся эта исторія объ оренбургскихъ и уфимскихъ земляхъ, вс эти нареканія на хищеніе и произволъ не боле какъ клевета, умышленная клевета.
Въ самомъ дл, читая нкоторыя главы романа (напр., главу о губернатор), при нкоторомъ воображеніи можно представить себ даже, что гуляешь въ благоустроенномъ административномъ раю, наполненномъ ангелами-чиновниками, и слышишь со всхъ сторонъ — даже изъ дамскихъ устъ — очаровательный языкъ канцелярскихъ бумагъ. И если бы не безпомощность администраціи, не беззащитность крупныхъ землевладльцевъ, не тенденціозность суда, не злонамренность печати…
Но я опять забгаю впередъ… Прежде чмъ связать, такъ сказать, въ одинъ букетъ вс поученія, разсянныя въ роман, необходимо сказать два слова объ его язык и привести образцы, чтобы читатели не обвинили меня въ голословномъ порицаніи.
Конечно, слдуетъ быть снисходительнымъ къ начинающему автору и притомъ автору-диллетанту и не предъявлять къ нему серьезныхъ требованіи, я охотно пропустилъ бы безъ особаго вниманія своеобразный языкъ романа, вполн понимая авторскія ‘circonstances attnuantes’,— но дло въ томъ, что въ роман чувствуется не только большая претензія на художественность, но чуть ли не самъ авторъ, устами одного изъ дйствующихъ лицъ, выражая неудовольствіе противъ разговорнаго языка романовъ, появляющихся въ литератур, указываетъ на свое произведеніе, какъ на образецъ изящнаго стиля. Быть можетъ, въ сред, которая описывается въ роман, слогъ романа и считается образцовымъ, но намъ съ вами, читатель, знакомымъ, слава Богу, съ произведеніями Гоголя, Льва Толстого, Тургенева, Достоевскаго, Салтыкова и другихъ, подобная претензія можетъ показаться нсколько смлой…
Вотъ образчики этого ‘художественнаго’ языка. Раскрываю книгу на удачу и выписываю слдующій діалогъ:
— ‘Я васъ еще разъ искренно благодарю, любезный баронъ,— сказалъ Андрей Михайловичъ прощавшемуся съ нимъ посл утренняго посщенія барону Рингшталю,— за то, что вы сообщили, хотя все это до крайности непріятно.
— И на дв стороны непріятно, замтилъ баронъ.
— Нужно подумать о томъ, что и какъ сдлать. Впрочемъ, вы знаете французскую поговорку: прямо наступить на непріятность,— лучшій способъ отъ нея отдлаться.
— Да, но въ данномъ случа это правило пригодно только въ одну сторону’.
Раскрываю второй томъ романа и останавливаюсь на такомъ разговор между княгиней Пронской и Лоринымъ:
— ‘На мой взглядъ, я танцовалъ сегодня слишкомъ много, а не слишкомъ мало, княгиня, и признаюсь, не вообразилъ, что вы за мной изволили наблюдать.
— Не я, мн некогда, а другіе… Спросите, если вы любопытны, г-жу Мощину.
— Г-жу Мощину!— сказалъ поблднвшій отъ осерчанія Лоринъ.— Позвольте оставить въ вашемъ распоряженіи этотъ источникъ наблюденій. Вы изволите знать, что я только въ угоду вамъ, только для васъ, записался здсь въ танцоры, но я не считаю себя обязаннымъ танцовать съ дочерьми г-жи Мощиной или танцовать именно столько, сколько г-ж Мощиной угодно’…
Такъ и хочется прибавить: ‘о чемъ считаю долгомъ поставить въ извстность ваше превосходительство’.
Это, видите ли, называется ‘образцовымъ’ разговорнымъ языкомъ, который, по словамъ одного изъ дйствующихъ лицъ, въ другихъ романахъ очень мало разработанъ!
Такимъ языкомъ говорятъ вс дйствующія лица. Даже въ сценахъ страсти, гд, казалось бы, каждый способенъ заговорить по-человчески, персонажи изъясняются вычурнымъ книжнымъ слогомъ. Вотъ вамъ отрывки изъ длиннйшаго и ршительнаго объясненія графини Искрицкой съ Лоринымъ:
— ‘Я берегу остатки сокровища, переполнявшаго мою душу. Что было бы со мною, если бы, разставшись, я не могла бы тебя съ любовью помнить, мысленно слышать рчь твою, хранить въ душ твой образъ, въ мысляхъ обнимать его и къ нему обращать т слова любви, глубокой, искренней, неизмнной, непрерывной любви, которыя я къ теб обращала? Не лишай меня этого послдняго сокровища. Повторяю, лучше во время, лучше рано, лишь (1) бы не поздно, лишь (2) бы не залегла въ моей памяти мгла упрека, лишь (3) бы смертельная рана сердцу была нанесена еще любящею, еще теплою, а не холодною рукою, лишь бы (4) я вынесла только печаль, горе,— но не оскорбленіе’!
И дале, продолжая все то же объясненіе, графиня говоритъ:
— ‘Если (1) ты еще не любишь Ольгу, если (2) въ теб возникло только одно изъ тхъ колебаній, которыя, какъ говорятъ, свойственны сердцу мужчины,— одумайся правдиво и чистосердечно рши. Если (3) ты хочешь, чтобы я оста-лась твоею, если (4) я теб нужна, если (5) для твоей жизни нужно, чтобы я сама боле жила тобою, скажи это’.
Но не довольно ли? Я чувствую, что подъ вліяніемъ этихъ ‘лишь’ и ‘если’ способенъ заговорить подобнымъ художественнымъ языкомъ и сочинить романъ, въ которомъ мои лица будутъ выражаться, пожалуй, совсмъ, по образцовому стилю. Такъ, напримръ, героиня моя, влюбленная въ дйствительнаго статскаго совтника Лакрицу, изъяснится съ нимъ примрно въ такомъ род:
— Ваше превосходительство! Принимая въ соображеніе, что мгла страсти обуреваетъ мою душу,— что возбужденіе оной не противорчитъ видамъ родителей, а, напротивъ, ими поощряется,— что бифуркаціи, то-есть перемщенія чувства моего, до гробовой доски не предвидится,— и на основаніи опредлительно вашимъ превосходительствомъ выраженныхъ комплиментарныхъ движеній,— имю честь почтительно доложить вашему превосходительству, что я согласна быть вашей любящей глубоко, неизмнно, непрерывно, искренно, нелицепріятно и неукоснительно любящей супругой, лишь бы чувство мое споспшествовало видамъ вашего превосходительства, лишь бы я могла увренною быть, что въ состояніи доставить вамъ счастіе на об стороны и сама быть двояко счастливой, лишь бы, ваше превосходительство, касательно чувствъ своихъ не столько внимали внушеніямъ холоднаго разума, сколько голосу сердца… Но… ваше превосходительство! Милый, желанный, дорогой мой, ваше превосходительство! Если вы не изволите ощущать во всхъ изгибахъ существа своего, чувства, крутымъ опытомъ провреннаго, если комплиментарныя ваши движенія были внушены лишь мимолетной прихотью, если любовь ваша не есть плодъ долговременныхъ впечатлній, неизмнно и съ одинаковыми оттнками повторяющихся, если съ теченіемъ времени ваше превосходительство не будете любопытны наслаждаться силой моихъ чувствъ,— о, въ такомъ случа,— не жалйте меня и предувдомьте меня вслдъ за симъ, дабы я могла своевременно и, не дожидаясь офансивныхъ съ вашей стороны взглядовъ, удалиться въ монастырь и тамъ, вдали отъ свта, молиться за ваше превосходительство, равно какъ и за успхъ вашего служебнаго поприща. Да хранитъ васъ Богъ.
— Княжна Макрида!— отвтствовалъ дйствительный статскій совтникъ Лакрица, поспшая поблднть, чтобы вслдъ затмъ медлительно покраснть.— Я трояко радостенъ, и знаю, что вы мн принесете счастіе не на дв, а на четыре стороны. Богъ да хранитъ васъ!
Чмъ мое ‘объясненіе’ хуже, скажите, положа руку на сердце, читатель?..
Трудно перечислить вс галлицизмы и совсмъ не ‘вроподобные’ обороты рчи, встрчающіеся въ роман. ‘Я принялъ на себя сказать‘ ‘въ дв стороны не пріятно’ ‘онъ своей рукой срубилъ двухъ турокъ’ ‘я была любопытна узнать‘, ‘я буду радоваться этому для княгини’ ‘комплиментарное движеніе’ ‘мн нужно съ кмъ-нибудь сообщиться’ ‘я поручилъ блюсти внокъ и охранятъ его отъ выброшенія’, ‘постановленный столъ’, ‘просьба до васъ’ — такими выраженіями испещрены страницы романа.
Подобный ‘арго’ выдаютъ намъ за образецъ изящнаго и выразительнаго литературнаго стиля! Употреби одну изъ приведенныхъ фразъ гимназистъ въ ученическомъ сочиненіи, гимназисту наврное поставили бы неудовлетворительную отмтку и, чего добраго, не дали бы аттестата зрлости, пока онъ не выучится по-русски.
Обратимся теперь къ ‘идейной’ сторон романа, къ многочисленнымъ поученіямъ, совтамъ и ламентаціямъ общественнаго характера разныхъ дйствующихъ лицъ, пользующихся очевиднымъ расположеніемъ автора.
Въ начал своей статьи я уже привелъ выписки изъ повсти неизвстнаго автора и изъ романа ‘Лоринъ’, свидтельствующія, какъ смотрятъ ‘Добромыслы’ названныхъ произведеній на печать. По ихъ мннію оказывается, что печать наша свершаетъ множество преступленій: ‘едва ли не возбуждаетъ броженіе въ университетахъ’, ‘прихорашиваетъ нехорошее’, усиливаетъ краски дурного, клевещетъ на администрацію, подрываетъ авторитетъ власти,— не говоря уже о томъ, что даже лучшіе наши писатели, по мннію штабъ-ротмистра, совсмъ не умютъ писать образцовыхъ романовъ.
Помимо взглядовъ на печать, высказываемыхъ въ роман военными и гражданскими чинами, въ ‘Лорин’ самимъ романистомъ выставленъ къ позорному столбу одинъ изъ представителей прессы, нкто Кучилинъ, хотя и чиновникъ одной изъ палатъ, но совсмъ безстыжій человкъ, ухаживавшій, и безуспшно, за приданымъ одной добродтельной двицы и писавшій корреспонденціи. ‘Онъ былъ настоящимъ редакторомъ и хозяиномъ мстной газеты, издававшейся подъ наименованіемъ ‘Краснозерскій Телескопъ’. Оффиціальнымъ издателемъ и редакторомъ состояло другое лицо, изъ служащихъ по земству, но вс знали, что это лицо подставное, что на дл такимъ издателемъ и редакторомъ былъ Эрастъ омичъ’… ‘Въ Краснозерск вообще боялись его колкаго и часто беззастнчиваго пера, а нападать на хозяина пера боялись потому, что онъ былъ пріуроченъ къ извстной палат’. Вотъ этотъ-то ‘безстрашный’ Эрастъ омичъ, котораго, надо думать, мстная администрація, лишь по своей безпомощности, не могла ‘отъурочить’ отъ палаты и ‘пріурочить’ куда-нибудь въ боле безопасное мсто написалъ въ столичную газету ‘Звукъ’ корреспонденцію, полную несправедливыхъ намековъ на губернатора князя Пронскаго и вообще весьма неблагонамренную. Въ роман приводится корреспонденція цликомъ, въ ней, между прочимъ, корреспондентъ пишетъ такія ужасныя вещи:
‘Благодтельныя реформы нашего времени не даютъ покоя консерваторамъ. Ихъ стованіямъ нсть конца, ихъ опасеніямъ нсть числа. Напрасно факты опровергаютъ опасенія и обнаруживаютъ лживость стованій. Консерваторы продолжаютъ бояться и жаловаться. Предметы смняются, настроеніе неизмнно. Крпостники жаловались на освобожденіе крестьянъ, будто бы раззорившее помщиковъ, но помщики не потерпли раззоренія, кром тхъ, которые упорно сами себя разгоряли, напримръ, перезжали изъ столицы въ деревню на жительство и привозили съ собою полдюжины англійскихъ грумовъ. Сторонники полицейскихъ суда и расправы жаловались на нашу молодую юстицію, утверждая, что она оправдываетъ разбойниковъ и осуждаетъ или оскорбляетъ невинныхъ, но недавній приговоръ надъ милліонеромъ, который поджегъ свою фабрику, опровергъ и эту клевету… Теперь наши консерваторы твердятъ на лады, что умалилось значеніе и вліяніе власти, что администрація утратила свой престижъ, и что ей не оказываютъ должнаго почета. У насъ вс такія нареканія недавно опровергнуты,— мы не скажемъ блистательно,— но скажемъ,— блестя и даже сверкая’.
Дале корреспондентъ описываетъ празднество, бывшее у губернатора, по случаю именинъ его супруги, самымъ отчаяннымъ образомъ извращаетъ факты, утверждая, будто въ ‘издержкахъ по огневой части участвовали вс подчиненные’, и даже длаетъ неблаговидные намеки относительно причины дурного состоянія духа губернаторши. Князь Пронскій былъ, разумется, возмущенъ. ‘C’est infect’, сказалъ онъ, бросивъ газету на столъ и, подъ вліяніемъ благороднаго негодованія, ршилъ было, не пускать къ себ въ домъ этого господина, но боле дипломатичная княгиня отвтствовала: ‘Слдуетъ, напротивъ того, доказать, что мы оцнили низость поступка, но платимъ презрніемъ’.
Вотъ она какова печать! Вотъ каковы корреспонденты петербургскихъ газетъ!
Безпомощность администраціи заботитъ многихъ персонажей романа не мене чмъ распущенность печати. Въ самомъ дл, добрый, благожелательный губернаторъ, князь Пронскій, готовый творить добро и обратить подвдомственную ему губернію въ рай земной, встрчаетъ противодйствіе и со стороны земства, и со стороны представителей нкоторыхъ вдомствъ. Князь Пронскій на одномъ совщаніи прямо ‘указывалъ на нсколько случаевъ явно преднамреннаго возбужденія затрудненій со стороны земства. То, что теперь готовится для губернскаго собранія — сказалъ онъ — иметъ тоже свойство. C’est un coup mont’.
На замчаніе вице-губернатора, что вліяніе князя среди гласныхъ сильно, князь замчаетъ, что добрая половина вліянія этого ‘совершенно частнаго свойства‘ и ‘въ ршительную минуту, подъ впечатлніемъ какихъ-нибудь громкихъ фразъ и криковъ двухъ или трехъ умлыхъ вожаковъ, мое отсутствующее вліяніе не удержитъ извстную часть собранія отъ неудобныхъ увлеченій’. ‘Я не могу разсчитывать на поддержку нкоторыхъ вдомствъ, которыя здсь имютъ своихъ представителей’.
— ‘Они какъ будто пользуются каждымъ случаемъ показать, что они не подчинены вашему сіятельству,— добавилъ Скородумовъ (правитель канцеляріи)’.
Въ другомъ мст авторъ уже отъ себя говоритъ, что предмстникъ князя Пронскаго, ‘человкъ весьма разсудительный и распорядительный, оставилъ свое мсто потому, что ему наскучили постоянныя столкновенія съ одною изъ мстныхъ палатъ и съ предсдателемъ губернской управы’. Даже неслужащіе персонажи и т жалуются, что ‘бдная наша полиція, всми бранимая’, оробла, что администрація, не смотря на желанія, не иметъ силы длать добро, встрчая повсюду препоны. Нкоторые добропорядочные земцы, выведенные въ роман, по счастію, не оказываютъ противодйствія губернаторамъ и разсуждаютъ такъ же ‘здравомысленно’, какъ и благонадежные чиновники. Въ лиц предсдателя управы Карина и узднаго предводителя Муромскаго, людей, всегда готовыхъ содйствовать администраціи, авторъ какъ бы провидитъ будущихъ ‘свдущихъ людей’. Но, къ сожалнію, такихъ вліятельныхъ и благонамренныхъ земцевъ,— постоянно живущихъ въ деревняхъ немного.
‘Ряды наши рдютъ, а не усиливаются!’ говоритъ такой земецъ.— ‘Почему же такъ?’ — ‘Охраны и защиты мало, сказалъ Каринъ, и не замтно, чтобы въ наше время считалось нужнымъ, чтобы ихъ было боле’.
Такія же жалобы, на счетъ недостатка охраны и защиты, но въ боле выразительной форм, высказываются и крупными землевладльцами. Они претерпваютъ со всхъ сторонъ. Князь Заблинъ, у котораго умышленно подожгли снные сараи, а присяжные оправдали поджигателя, вслдствіе того, что прокуроръ не достаточно настаивалъ на обвиненіи, на вопросъ Лорина, будетъ ли князь строить новые сараи,— безнадежно отвчаетъ: ‘я не намренъ поощрять здшнихъ воровъ къ безнаказаннымъ поджогамъ и товарищамъ прокуроровъ давать случай меня упрекать въ томъ, что я позволяю себ быть княземъ Заблинымъ и владть тмъ, что принадлежало моему отцу’. ‘Мы со всхъ сторонъ нуждаемся въ защит’, жалуется, въ свою очередь, и княгиня Заблина. Не смотря на самыя заботливыя попеченія князя Заблина о крестьянахъ, не смотря на помощь, оказываемую имъ то лсомъ, то деньгами, ,есть какой-то затаенный разладъ’, говоритъ князь. ‘Словно ихъ подбиваютъ противъ меня. Раза два одна изъ деревень даже пыталась приносить жалобы на меня, за какія-то мнимыя притсненія по угодьямъ и за неотводъ въ надлъ пустоши, въ которой никогда не бывала нога крестьянъ той деревни. Меня въ особенности дразнитъ, что крестьяне подмтили мое отвращеніе отъ всякихъ судебныхъ разбирательствъ. Потравы и порубки случаются все чаще и чаще’.
— ‘Если вы не преслдуете ихъ, князь,— сказалъ Муромскій,— то это довольно естественно.
— Но и преслдовать мн ихъ неудобно. Я родился въ Бломъ-Сел, почти безвыздно въ немъ выросъ, я знаю лично всякаго мужика во всхъ деревняхъ, они вс мн кланяются, я всмъ имъ говорю ты и всхъ зову по-имени. Какъ же мн идти съ ними судиться передъ какимъ-нибудь назжимъ господиномъ, который, во время разбирательства, можетъ глубокомысленно на меня посматривать и поигрывать своей мишурной цпью? Положимъ, что я не поду самъ, а пошлю повреннаго. Но разв мой повренный не я, если вопросъ въ соблюденіи моего достоинства? Одно изъ двухъ: я выиграю или проиграю дло. Въ томъ и другомъ случа тотъ Архипъ или Пахомъ, съ кмъ я судился и, слдовательно, сталъ на одну доску, можетъ посл суда не снять шляпы передо мною.. Не сними одинъ,— перестанутъ снимать и другіе и тогда, трудно будетъ оставаться на жительств въ Бломъ-Сел’.
Дале, изъ жалобъ князя оказывается, что онъ даже не можетъ теперь ‘свое имніе назвать имніемъ’, потому что владетъ ‘пятью земельными обрубами, между которыми нтъ сообщенія иначе, какъ черезъ угодья крестьянъ’. Положеніе бднаго князя въ самомъ дл до того безпомощно, что онъ не сметъ ‘проложить отводную канаву, потому что на это не согласно то сельское общество, которому не удалось оттянуть у князя пустошь’. Короче говоря, несчастный князь ршительно уподобляется, злополучному путнику, очутившемуся среди разбойниковъ и нтъ никакой защиты! Ни малйшей! Дошло до того, что бдному князю просто житья нтъ. Судите сами:
‘Рядомъ со мною,— говоритъ онъ,— между клочками моего владнія, везд власть, не только равная мн, но даже выше меня, потому что она признана закономъ, Волостной старшина, сельскій староста, даже волостной писарь, люди оффиціальные, оффиціально власть предержащіе,— а я простой обыватель, домохозяинъ, Николай Петровъ, княжь сынъ Заблинъ. Я даже вовсе не желаю власти себ, но желалъ бы, чтобы по близости была власть, которой я бы могъ подчиниться. Очевидно, что я не могу быть подначаленъ волостному старшин и его писарю’.
Здравомыслящій предводитель дворянства Муромскій пожаллъ при этомъ, что ‘при составленіи положеній 1861 г. не создали какихъ-нибудь территоріальныхъ единицъ, въ составъ которыхъ могли бы войти и крестьянскія и помщичьи земли’. Правда, прибавляетъ онъ, есть становой — низшая территоріальная единица въ административномъ смысл — ‘но этому бдному становому не до объединенія чего бы то ни было. Онъ самъ у разныхъ властей по посылкамъ, и половину своего времени проводитъ въ разъздахъ’.
— ‘Желали удалить, оттолкнуть отъ насъ крестьянъ, быть можетъ, возбудить ихъ противъ насъ. Что жъ? Отчасти успли въ этомъ’ — говоритъ князь Заблинъ уже совсмъ языкомъ благо террориста.
Другой ландъ-лордъ Басаргинъ, мене князя раздраженный и боле практичный, и, разумется, благороднйшій человкъ, ‘богобоязненный и отчасти склонный къ мечтательности’, объясняетъ Лорину, что съ мужикомъ можно ладить, ‘его можно купить и закабалить добрымъ словомъ’, не слдуетъ только устанавливать хозяйственныхъ отношеній къ крестьянамъ на почв строгой законности.
‘И что значитъ законность, когда законъ охраняетъ по бумаг дв стороны, а на практик только одну? Въ сельскомъ обиход крестьянинъ можетъ жаловаться на помщика, но помщику судиться нельзя съ крестьяниномъ потому, что оно почти всегда безполезно’.
Такимъ образомъ, со всхъ сторонъ раздаются жалобы на незащищенность нашихъ несчастныхъ ландъ-лордовъ. Одно изъ дйствующихъ лицъ ршительно утверждаетъ, что нынче нельзя даже и говорить объ этомъ, такъ какъ ‘порядочные люди беззащитны противъ всякой брани и клеветы’
Но не только безпомощность администраціи, полная незащищенность крупныхъ землевладльцевъ и вообще бдственное положеніе всхъ порядочныхъ людей (по масштабу романиста) вызываютъ въ дйствующихъ лицахъ романа меланхолическія стованія, ехидные упреки и, наконецъ, энергическія пророчества.
Не мало обвиненій сыплется въ роман и на судебныя учрежденія. Я уже упоминалъ въ начал, что въ повсти ‘У Покрова на Левшин’, какъ и въ роман, чины судебнаго вдомства выставлены далеко не въ благопріятномъ свт (въ повсти даже чинъ судебнаго вдомства оказался просто злоумышленникомъ), за то чины другихъ вдомствъ, и преимущественно министерства внутреннихъ длъ, фигурируютъ, какъ читатель замтилъ, окруженные ореоломъ всевозможныхъ добродтелей, и если не всегда успшно дйствуютъ, то единственно вслдствіе своей административной безпомощности и преднамренныхъ затрудненій со стороны земства, ‘нкоторыхъ’ вдомствъ и, пожалуй, отороплости ‘бдной, всми бранимой, полиціи’.
Такъ, напримръ, прокуроръ Жутинъ, выведенный въ роман, оказывается совсмъ не похожимъ на тхъ прокуроровъ, съ какими мы знакомы по обвинительнымъ рчамъ. Господинъ Жутинъ не надежный человкъ, онъ ‘мутитъ городской людъ’, ‘гд только можетъ подбиваетъ противъ насъ’ (землевладльцевъ), дразнитъ мстную администрацію и вдобавокъ ухаживаетъ за женой городского головы главнйшимъ образомъ потому, что ‘любитъ хорошо пообдать’. ‘Любитъ, особливо безъ расхода. У насъ это замтно и насъ нужно благодарить — говоритъ добродтельный земецъ. Такъ ему еще пока благодарны’. Вотъ какой оказывается неблагонамренный прокуроръ!
Вообще ‘юстиція’ порицается почти всми дйствующими лицами. Ужъ на что Басаргинъ, добрый, хорошій помщикъ съ любовью занимающійся разводкой цвтовъ въ своемъ имніи, а и тотъ говоритъ: ‘эти господа (т. е. судейскіе) какъ-то странно бываютъ подобраны’.
— ‘Намедни по важному уголовному длу въ имніи Терпигоревыхъ, тамъ былъ судебный слдователь изъ тхъ, которыхъ называютъ, кажется, кандидатами на судебныя должности. Вы себ не можете вообразить, что за личность, судя по наружности и манерамъ. Не желалось бы съ нимъ, гд-нибудь, повстрчаться въ сумерки, съ глазу на глазъ’.
То-есть, просто-на-просто въ судебномъ вдомств ‘въ род какъ бы разбойники’.
Еще многозначительне слдующая діатриба того же почтеннаго садовода-помщика:
‘Въ моемъ уединеніи,— говоритъ онъ штабъ-ротмистру Лорину.— я теперь чаще задаю себ вопросъ: чмъ собственно обезпечивается у насъ общественное спокойствіе? Не вооруженною силой, которой нтъ, не полиціей,— потому что становой за десять верстъ, и исправникъ за тридцать, не самимъ, такъ называемымъ, обществомъ, потому что въ немъ нтъ никакой силы. Что же заставляетъ массу повиноваться немногимъ, а отдльныхъ злоумышленниковъ остерегаться? Смутное почитаніе правительственной власти и обаяніе этой власти. Но обаяніе можно сравнить съ видомъ предмета, видимаго въ увеличительное стекло. Что же длаютъ наши суды? Они какъ будто стараются перевернутъ стекло и при всякомъ удобномъ случа умалитъ значеніе власти и поколебать ея авторитетъ. Конечно, у насъ еще нельзя глумиться надъ правительствомъ въ его цломъ состав, но глумленіе по частямъ, въ особенности надъ нашей бдной полиціей, безсильной, приниженной и съ толку сбитой, обратилось въ привычку. Въ этомъ отношеніи суды и газеты на одной доск. А политическіе процессы? Читая стенографическіе отчеты, иногда кажется, что предсдатель и судьи пересли на скамью подсудимыхъ, защитники разъясняютъ соціальныя теоріи, а важные сановники здятъ на эти судебныя сатурналіи, какъ въ театръ! Удивляюсь хладнокровію, съ которымъ у насъ смотрятъ на все это. Если подъ конецъ удастся при переворачиваніи разбить увеличительное стекло, то уже не склеить его осколковъ’.
Подобнымъ угрожающимъ пессимизмомъ преисполнены и другіе персонажи, высказывающіеся съ такимъ же невроподобнымъ ампломбомъ, какъ и садоводъ-помщикъ, и воображающіе, что ‘разбить увеличительное стекло’ могутъ лишь суды, печать и глумленіе надъ ‘бдной полиціей’. На вопросъ Лорина, много ли въ губерніи такихъ умницъ, какъ ораторъ, произнесшій вышеприведенную рчь,— г. Басаргинъ отвтствовалъ, что ‘помщики и служащіе моего поколнія почти вс такъ думаютъ’. Во всякомъ случа надо принять замчаніе г. Басаргина съ нкоторой осторожностью хотя, судя по многимъ даннымъ, и ршительно опровергать его нельзя.
Мрачный пессимизмъ доходитъ, наконецъ, до того, что даже лифляндецъ Карлъ Карловичъ Брунмъ, управляющій генерала Рощина, не совтуетъ покупать теперь имній. ‘Если у кого есть лишнія деньги, то мой совтъ кратокъ: переводите ихъ за-границу!’
‘Я вчитываюсь въ газеты, вслушиваюсь въ толки, присматриваюсь къ дйствію властей, и вижу, что вамъ (генералу Рощину) — не вамъ лично, а всмъ, кто на васъ походитъ и кто въ вашемъ положеніи,— нигд нтъ опоры. Никто не заявляетъ о васъ заботы. Кром всми бранимой и передъ бранью оробвшей полиціи,— вы ни на кого надяться не можете’.
Итакъ: ‘переводите капиталы за-границу!’ вотъ до чего мы дожили, благодаря ‘язвамъ’, указаннымъ добропорядочными персонажами романа.
Признаюсь, было бы очень долгимъ и скучнымъ занятіемъ продолжать дальнйшими выписками указывать на мрачный пессимизмъ, которымъ проникнуты почти вс благонамренныя лица романа.
Резюмируя вс ихъ совты, предостереженія и пророчества, получимъ слдующее:
1) Администрація не достаточна сильна.
2) Суды и печать подрываютъ авторитетъ власти.
3) Крупные землевладльцы беззащитны..
4) Крестьянъ возбуждаютъ противъ помщиковъ.
5) Печать распущена и сознательно клевещетъ на все доброе.
6) Духовенство принижено.
7) ‘Порядочные’ люди беззащитны противъ всякой брани и клеветы.
Земства и ‘нкоторыя’ вдомства противодйствуютъ администраціи.
9) Предержащія власти бездйствуютъ.
10) Переводите свои капиталы за-границу!
Короче, если врить фаворитамъ автора, мы находимся въ состояніи полной анархіи. Вотъ къ какому выводу можно придти, проштудировавъ внимательно романъ.
Но да успокоится читатель, въ самихъ указаніяхъ на бдственное положеніе нашего отечества указаны и средства къ его уврачеванію. Стоитъ только поспшить исполненіемъ совтовъ, преподанныхъ романомъ, и тогда, конечно, не придется исполнять и совта предусмотрительнаго Карла Карловича Брумма.
Разбирать пригодность, этихъ средствъ по существу и ршать, насколько он опровергнутъ мрачный пессимизмъ Карла Карловича,— не входитъ въ мою задачу. Мн остается заключить ее тмъ, чмъ началъ, а именно, что почтенный авторъ оказалъ существенную услугу своимъ романомъ, давши политическими и общественными взглядами маститаго автора, занимавшаго видный административный постъ и приводившаго, въ исполненіе многіе изъ широко-задуманныхъ реформъ прошлаго царствованія.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
