Ловель-вдовец, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1860 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 141 минут(ы)

ЛОВЕЛЬ ВДОВЕЦЪ.

РОМАНЪ ТЕКЕРЕЯ.

I.
Холостякъ улицы Бикъ.

Кто будетъ героемъ этой повсти? Не я, пишущй ее. Я представляю только хоръ драмы, я длаю замчаня о поведени участвующихъ въ ней характеровъ: я разсказываю ихъ простую исторю. Въ ней есть любовь и свадьба, въ ней есть печаль и обманутая надежда, сцена совершается въ столовой и подъ столовой. Нтъ, въ этомъ случа столовая и кухня находятся въ одномъ этаж. Въ ней не является высшее общество, разв вы назовете вдову баронета знатною особою, и нкоторыя баронессы могутъ быть такими, но, конечно, нкоторыя вовсе не таковы. Я не думаю, чтобъ въ цлой драм нашелся одинъ злодй. Въ ней есть, правда, отвратительная себялюбивая старуха, старый разбойникъ съ большой дороги, старый блюдолизъ, живущй по милости другихъ людей, старый неизмнный членъ батскихъ и чельпенгемскихъ пансоновъ {Пансонъ (boardinghouse) — заселене, гд отдаются въ наемъ комнаты со столомъ и гд жильцы обдаютъ вмст за общимъ столомъ и большею частью вмст проводятъ время.} (про которые могу ли я что-нибудь знать, я, никогда въ мою жизнь небывшй ни въ одномъ пансон ни въ Бат ни въ Чельтенгем), старый мошенникъ-купецъ, тиранъ надъ своею прислугою, мучитель бдныхъ — правда, онъ могъ бы стоять за злодя, но она считаетъ себя добродтельнйшею женщиною, какой не было еще на свт. Героиня не безъ ошибокъ (а для нкоторыхъ это будетъ большою отрадою, потому-что добродтельныя женщины многихъ писателей — вы знаете, очень-безвкусны). Главное лицо, пожалуй, вы скажите, колпакъ. Но разв многе изъ вашихъ почтенныхъ знакомыхъ лучше? и разв колпаки знаютъ, что они колпаки, и даже, зная это, разв они несчастливы? Разв двушки откажутся выйти замужъ за колпака, если онъ богатъ? Разв мы откажемся обдать вмст съ колпакомъ? Въ прошедшее воскресенье я слышалъ въ церкви колпака, вс женщины рыдали и плакали и, Боже мой! какъ великолпно онъ проповдывалъ! Разв мы не удивляемся его мудрости и краснорчю въ палат общинъ? Разв мы не даемъ ему важные посты въ арми? Не-уже-ли вы не можете указать колпака, сдланнаго перомъ? Разв жена ваша не посылаетъ за однимъ изъ нихъ, когда захвораетъ который-нибудь изъ дтей? Разв мы не читаемъ его милыя поэмы или даже романы? Да, можетъ-быть, даже этотъ романъ читается имъ или отъ написанъ. Ну? Quid rides? Не воображаете ли вы, что я пишу портретъ, представляющйся передо мною каждое утро въ зеркал, когда я брюсь? Apr&egrave,s? Не думаете ли вы, что я предполагаю, будто у меня нтъ слабостей, какъ и у моихъ ближнихъ? Разв я не слабъ? Вс мои друзья знаютъ, что есть одно блюдо, противъ котораго я не могу устоять — даже если я два раза плотно пообдалъ. Итакъ, мой любезный государь или государыня, нтъ ли и у васъ вашей слабости, вашего любимаго блюда? (или если вы этого не знаете, то это знаютъ ваши друзья). Нтъ, любезный другъ, тысячу противъ одного, что мы съ вами люди не высшаго ума, безъ громаднаго состояня, не принадлежимъ къ древнйшей фамили, не отличаемся совершеннйшею добродтелью, безукоризненною красотою. Мы не герои и не ангелы, мы также не враги человчества изъ странъ неназываемыхъ, черные убйцы, вроломные яго, свыкшеся съ кинжаломъ и отравою, которыхъ забава — убйство, игрушки — кинжалы, мышьякъ — насущный хлбъ, разговоры — обманъ и фальшивая подпись — обыкновенное письмо. Нтъ, мы не чудовища порока и не земные ангелы, по-крайней-мр я знаю одного изъ насъ, кто не таковъ, какъ очевидно каждый день, если подадутъ ему ножъ, который не ржетъ или сырую баранину. Но мы не совсмъ зври, и есть люди, любяще насъ. Наши стихи не такъ хороши, какъ поэзя Альфреда Теннисона, но мы съумемъ обточить куплетъ для альбома миссъ Фани, наши шутки не всегда перваго разбора, но Мери и ея мать любезно улыбаются, когда папа разсказываетъ свой анекдотъ или отпускаетъ остроту. Мы имемъ многя слабости, но мы не отъявленные злоди, точно также, какъ и мой другъ Ловель, напротивъ, это былъ добрйшй и безвреднйшй малый, когда я познакомился съ нимъ. Теперь, когда его положене измнилось, онъ, можетъ-быть, заважничался (и, конечно, меня не приглашаетъ на лучше обды, какъ прежде, гд вы едва-ли встртите нашего брата, мщанина, но, погодите! я забгаю впередъ). Когда начинается эта исторя, я говорю, Ловель имлъ свои недостатки — кто изъ насъ ихъ не иметъ? Онъ схоронилъ свою жену, которая, всмъ извстно, держала его подъ ноготкомъ. Сколько мужчинъ, нашихъ братй, подобны ему! У него было хорошее состояне — я бы желалъ имть такое же, хотя, я увренъ, многе въ десять разъ богаче его. Онъ былъ довольно-недуренъ собою, хотя это зависитъ отъ того, милостивыя государыни, нравится ли вамъ блондинъ или брюнетъ. Онъ имлъ загородный домъ, только въ Ппнэ. Онъ имлъ дла въ Сити и, какъ человкъ гостепримный, оставилъ три или четыре запасныя спальни для своихъ друзей, всегда встрчавшихъ радушный премъ въ Шрбландсъ, особенно посл смерти мистрисъ Ловель, которая была довольно-любезна ко мн въ первое время своего замужства, но потомъ разлюбила меня и стала принимать холодно. Холодный премъ — такое кушанье, котораго я никогда не могъ терпть (хотя знаю господъ, которыхъ пищевареню оно не мшаетъ, которые свыклись и не разстанутся съ нимъ). Итакъ, когда жена Ловеля стала показывать мн, что мое общество прискучило ей, я сталъ убгать, уврялъ, что я уже отозванъ, когда фредъ неохотно приглашалъ меня въ Шрбландсъ, но принималъ его кроткя извиненя и предложеня обдать вмст en garson въ Гринич или клуб и т. п., и никогда не отплачивалъ ему за равнодуше его жены, потому-что, за всмъ тмъ, онъ былъ мн истиннымъ другомъ въ моихъ критическихъ обстоятельствахъ: никогда не скупился у Гарпо или Лавгрова и ставилъ бутылку моего любимаго вина, не думая про его цну. Что касается до его жены, то ея нерасположене еще было небольшою потерею: мн казалась она тощею, костлявою, жеманною, себялюбивою, гордою, безвкусною тварью, что же касается до его тещи, которая живала у Фреда, пока дочь выносила ея присутстве, то скажетъ ли кто-нибудь про нея доброе слово — кто-нибудь, кто знавалъ эту извстную старую леди Бекеръ въ Бат, Чельтенгам или Брогтон, гд только собиралось вмст нсколько старыхъ колотовокъ, гд только сочинялись сплетни, гд только сходились поблекшя репутаци, и вдовы съ замаранными титулами, и вчно спорили между собою о первомъ мст? Какой лавочникъ, съ которымъ только она имла дло, не былъ ею надутъ? Отъ всего сердца желалъ бы разсказать вамъ исторю, въ которой главнымъ характеромъ была бы добрая тща, но вы знаете милостивая государыня, вс добрыя женщины въ романахъ безвкусны. Конечно, эта женщина не была такою: она не только не была безвкусна, но, напротивъ, все въ ней отзывалось дурнымъ вкусомъ. У нея былъ длинный, злой языкъ, глупая башка, прескверный характеръ, гордость, дерзость безъ конца, сынъ мотъ и очень мало денегъ. Что еще я могу сказать сильне про женщину? А! моя милая леди Бекеръ! Я mauvais sujet — не такъ ли? Я пручаю Фреда курить, пить и къ другимъ холостымъ повадкамъ — не такъ ли?.. Я, его старый другъ, который не одинъ разъ занималъ у него деньги впродолжене послднихъ двадцати лтъ, унижаю васъ и вашу драгоцннйшую дочку моимъ знакомствомъ? Право! Я заплатилъ ему деньги, которыя занималъ у него, какъ человкъ порядочный, но хотлось бы мн знать, платили ли вы когда-нибудь ему ваши долги? Когда имя мистрисъ Ловель появлялось въ первомъ столбц газеты ‘Times’ {Въ первомъ столбц ‘Times’ помщаются извстя о родившихся, женившихся и умершихъ.}, Фредъ и я отправлялись, какъ я сказалъ, въ Гриничъ и Блак-уанъ, тогда его доброе сердце чувствовало за своего друга, тогда мы могли распить бутылку стараго кларета, и появлене Бедфорда и кофе, которое приносили намъ во дни мистрисъ Ловель, прежде нежели мы, бывало, успемъ позвонить для второй бутылки, хотя она и леди Бекеръ выпивали каждая три рюмки изъ первой — честное слово: три полныя рюмки каждая! Нтъ, сударыня, было время, когда вы преслдовали меня, теперь пришла моя очередь и я пользуюсь ею. Нтъ, старая карга, хоть ты увряешь будто никогда не читаешь романовъ, но какой-нибудь изъ твоихъ же проклятыхъ добрыхъ прятелей сообщитъ теб объ этомъ роман. Вы здсь, моя милая, какъ писанная — слышите ли вы это? Здсь я васъ выставлю. И я намренъ выставить также другихъ женщинъ и другихъ мужчинъ, оскорбившихъ меня. Переносить насмшки и оскорбленя — и не мстить! Добро легко забывается, но обиды… Какой достойный человкъ не хоронитъ ихъ бережно въ сердц?

Прежде нежели я начну свой разсказъ, позвольте мн объявить вамъ, чистосердечная публика, что хотя все это правда, въ этомъ нтъ и слова правды, что хотя Ловель живъ и благоденствуетъ, и, вроятно, вы встрчали его, но, я отвчаю, вы мн не укажете его, что его жена (Ловель уже боле не вдовецъ) совсмъ не та леди, которую вы себ представляете, говоря (какъ вы это обыкновенно длаете): ‘о! это мистрисъ Пингами, или этотъ характеръ срисованъ съ леди такой-то’. Нтъ, вы ршительно ошибаетесь. Помилуйте, даже сочинители пуфовъ-объявленй почти отказались отъ этой старой штуки въ род Тайны высшаго круга. Beau monde съ удивленемъ узнаетъ портреты своихъ блистательнйшихъ характеровъ въ новомъ Roman de Socit миссъ Уитингъ’. Или ‘мы подозрваемъ, извстная герцогская фамиля будетъ себ ломать голову, чтобъ угадать какимъ образомъ безжалостный авторъ Таинствъ Май-Фэръ узналъ (и выставилъ безпощадною рукою) нкоторые семейные секреты, до-сихъ-поръ остававшеся извстными только немногимъ знатнйшимъ членамъ аристократи’. Нтъ, я объявляю, эти глупыя приманки, чтобъ поймать на удочку легковрную публику, не будутъ нашими орудями. Если вы станете примрять, приходится ли извстная шляпа на одну изъ тысячи головъ, можетъ-быть, вы и нападете на истинную, но шляпочникъ скоре умретъ, прежде нежели онъ вамъ выскажетъ, разв онъ иметъ въ виду отомстить личную обиду или сдлать непрятность кому-нибудь, кто не въ-состояни отплатить за нее, тогда дйствительно онъ смло выйдетъ впередъ и напустится на свою жертву — (духовный или женщина, безъ грубыхъ, задорныхъ родственниковъ, лучше всего для этого) и нахлобучитъ на него или на нее такую шапку, съ такими ушами, что весь свтъ расхохочется надъ жалкимъ созданемъ, дрожащимъ, краснющимъ какъ свекла, и плачущимъ со злости и досады, что его сдлали посмшищемъ цлаго общества. Кром-того, я продолжаю еще обдать у Ловеля, его общество и кухня въ числ лучшихъ въ Лондон. Если они будутъ подозрвать, что я описываю ихъ, то онъ и его жена перестанутъ приглашать меня. Захочетъ ли какой-нибудь великодушный человкъ лишиться такого дорогаго друга изъ-за шутки, или будетъ такъ глупъ, чтобъ выставить его въ роман? Вс люди, сколько-нибудь знающе свтъ, откажутся отъ подобной мысли, не только ради ея подлости, но по ея глупости. Я приглашенъ къ нему на будущей недли: vous concevez, я не могу назвать здсь дня: онъ какъ-разъ меня откроетъ, и тогда, конечно, не будетъ боле пригласительныхъ билетовъ для его стараго друга. Онъ не захочетъ явиться на сцену человкомъ слабодушнымъ, какимъ, должно сознаться, онъ выведенъ въ этомъ мемуар. Онъ считаетъ себя самымъ твердымъ, самымъ ршительнымъ человкомъ. На словахъ онъ запальчивъ, носитъ страшную бороду, рзко говоритъ съ прислугою (которая сравниваетъ его съ вышеупомянутою частью спальнаго туалета) и распекаетъ свою жену такъ жарко, что, мн кажется, она думаетъ будто онъ считаетъ себя господиномъ въ дом. ‘Елизавета душа’, я воображаю себ, говоритъ Ловель, ‘онъ мтитъ на А, И, или Д’, а она отвчаетъ: ‘О, да! это, конечно, вылитый Д!’ Она, пожалуй, знаетъ, что я описываю ея мужа въ этихъ простыхъ словахъ, но она мн этого никогда не дастъ знать, разв покажетъ особенною вжливостью, боле частыми приглашенями, взглядомъ этихъ бездонныхъ глазъ (милосердый Боже! подумайте, она такъ давно носитъ очки, какъ-будто нарочно, чтобъ закрыть ихъ), смотря въ которые, вы тонете такъ глубоко, такъ глубоко, что, я отвчаю, вы никогда не проникнете ихъ тайны.

Когда я былъ молодымъ человкомъ, я жилъ въ улик Бикъ, возл Улицы Регента. (Я столько же жилъ въ Улиц Бикъ, какъ и на Белгрэвъ сквер: но я только говорю такъ и, конечно, ни одинъ порядочный человкъ не забудется до того, чтобъ противорчить другому) — такъ я говорю, я жилъ въ Улиц Бикъ, возл Улицы Регента. Мистрисъ Прайоръ было имя моей хозяйки. Она видала красные дни въ своей жизни, какъ это часто случается съ хозяйками. Ея мужъ — его нельзя было назвать хозяиномъ, потому-что мистрисъ Прайоръ распоряжалась всмъ — въ счастливое время былъ капитаномъ или поручикомъ въ милици, потомъ проживалъ въ Досс, въ Норфольк, безъ всякаго дла, потомъ въ Норичскомъ Замк, гд онъ содержался за долги, потомъ въ Лондон, въ саутгамптонскомъ здани, гд онъ былъ писцомъ у адвоката, потомъ въ Бом-Ретаро Какодоресъ, на служб ея величества королевы португальской, потомъ въ Мелино-Плэсъ, Сен-Джорисъ Фильдсъ, и т. д. Я удерживаюсь отъ дальнйшихъ подробностей этой жизни, которая была прослжена, шагъ за шагомъ, полицейскимъ бографомъ и которая была нсколько разъ предметомъ юридическаго обслдованя въ Линкольнсъ-инъ Фильд {Тамъ находится, вмст съ другими судами, долговая коммисся.}. Въ то время Прайоръ выплылъ снова, посл тысячи кораблекрушенй, и прютился конторщикомъ у торговца углемъ, на берегу Темзы. ‘Вы понимаете, сэръ’ говорилъ онъ, ‘это только временное заняте — судьба войны, судьба воины!’ Онъ зналъ по нскольку словъ изъ многихъ иностранныхъ языковъ, былъ весь пропитанъ табачнымъ запахомъ. Бородатые господа, обыкновенно таскающеся около Улицы Регента, заходили иногда по вечерамъ и спрашивали ‘капитана’. Онъ былъ извстенъ во многихъ сосднихъ бильярдныхъ и, я полагаю, неслишкомъ уважаемъ. Въ которое время капитанъ Прайоръ надостъ вамъ своимъ грубымъ бахвальствомъ, замучитъ васъ безпрестанными просьбами денегъ въ займы, чтобъ сожалть о его потер, которая, вы можете себ представить, случилась до поднятя занавса нашей драмы. Я думаю, два человка только сожалли о немъ: его жена, все еще увлекавшаяся воспоминанемъ о красивомъ молодомъ человк, ухаживавшемъ за нею и преклонившемъ ее, и его дочь Елизавету, которую онъ провожалъ каждый вечеръ въ ея ‘академю’. Вы угадали: Елизавета — главный характеръ въ этой повсти. Когда я зналъ эту худую, пятнадцатилтнюю двочку, покрытую веснушками, въ узкомъ платьец, съ красноватыми волосами, она обыкновенно брала у меня книги читать и играла на фортепьяно постояльца перваго этажа, въ его отсутстви его звали Слмлэ. Онъ былъ издателемъ выходившей въ то время газеты Прощалыга, авторомъ множества народныхъ балладъ, другомъ нсколькихъ музыкальныхъ магазиновъ — и старанями Слмлэ Елизавета была принята воспитанницею въ заведене, которое въ семейств называли ‘академею’.

Капитанъ Прайоръ обыкновенно провожалъ свою дочь въ эту академю, но часто ей приходилось вести его домой. Дожидаясь около заведеня два, три, иногда и пять часовъ, пока Елизавета учила свои уроки, у него естественно являлось желане прютиться отъ холода въ ближайшемъ увеселительномъ дом. Каждую пятницу миссъ Беленденъ и другя молодыя двицы получали золотую медаль, а иногда даже двадцать-пять серебряныхъ медалей, за хорошее поведене и прилежане въ этой академи. Миссъ Беленденъ отдавала золотую медаль своей матери, оставляя себ только пять шилинговъ, на которое бдное дитя покупала перчатки, башмаки и друге скромные предметы туалета.

Разъ или два капитану удалось перехватить золотую монету и, я полагаю, онъ роскошно угостилъ своихъ бородатыхъ друзей, бродягъ Квадранта. Онъ былъ щедрый малый, когда въ его карманъ западали чужя деньги. Сводя счеты, онъ поссорился съ торговцемъ углемъ. Бесси, разъ или два поддавшись его неотступной просьб, вря его торжественному общаню въ уплат, имла теперь достаточно твердости, чтобъ отказать отцу въ фунт стерлинговъ, который тотъ охотно бы взялъ у нея. Но ея пять шилинговъ, ея несчастныя, жалкя карманныя деньги, представлявшя ея одолженя и прятности для меньшихъ братьевъ и сестеръ, скромныя украшеня, даже необходимыя принадлежности ея туалета, эти старательно-починенныя перчатки, такъ-часто штопанные чулки, жалке сапожки, которымъ доставалось проходить посл полуночи нсколько томительныхъ миль, эти ничтожныя бирюлки, брошку, браслетъ, которыми бдный ребенокъ украшалъ свое простое платье, ея жалке пять шилниговъ, изъ которыхъ Мери иногда получала свою пару башмаковъ, Томми — фланелевую курточку, и малютка Биль тележку и деревянную лошадку — эту несчастную сумму, эту крупицу, которую Бесси раздляла между столькими неимущими — я опасаюсь очень — отецъ иногда отымалъ у нея. Я обвинилъ разъ въ этомъ ребенка и она не могла отрицать. Я далъ страшный обтъ, что если я когда-нибудь еще услышу, что она давала деньги Прайору, то я оставлю квартиру и не стану давать боле дтямъ ни ледендовъ, ни кубарей, ни сикспенсовъ {Мелкая серебряная монета.}, ни мармаладу, ни инбирныхъ пряниковъ, ни театральныхъ картинокъ, ни красокъ для раскрашиванья ихъ, ни стараго платья, въ которое одвали маленькаго Томи и маленькаго Тиля и которое кроили, перекраивали, чинили, гладили и катали съ необыкновеннымъ искусствомъ мистрисъ Прайоръ, Бесси и ихъ служанка. И право, принимая въ уважене все, что происходило между мною и Прайорами, эти денежныя сдлки, это платье и мою доброту къ дтямъ, посл всего этого, право жестоко, что мои банки съ вареньемъ опустошались, что мои бутылки съ коньякомъ текли. И потомъ еще, въ заключене, пугать брата исторею о неумолимомъ кредитор… О мистрисъ Прайоръ! О, стыдъ, мистрисъ Прайоръ!

Итакъ Бесси ходила въ свою школу въ поношенной шали, въ полинялой шляпк, въ бдномъ узкомъ плать, покрытомъ грязью и пылью вмсто оборокъ, между-тмъ, какъ были другя молодыя двицы, ея же товарки, которыя помщали свои золотыя медали съ гораздо-большею выгодою. Миссъ Деламиръ съ восьмнадцатью шилингами въ недлю (вы видите, я только въ шутку называлъ ихъ серебряными медалями), имла двадцать новыхъ шляпокъ, шелковыя и атласныя платья по сезону, перья въ изобили, муфты и пелеринки изъ лебяжьяго пуха, премилые носовые платки и драгоцнныя вещи, и для бдной, подруги не жалла формы желе, бутылки хересу, или теплаго байковаго одяла. Что же касается миссъ Монтавиль, которая получала то же самое жалованье, такую же стипендю — около пятидесяти фунтовъ стерлинговъ въ годъ, то она жила въ изящномъ маленькомъ котеж, въ Парк Регента, держала брумъ {Двумстная карета на плоскихъ рессорахъ.} въ одну лошадь и грумъ {Кучеръ и жокей вмст.} ея, котораго страшно презирали на ближайшей извощичьей бирж, носилъ шляпу съ громаднымъ золотымъ галуномъ. Ттка или мать — не знаю, кто именно (надюсь, это была только ттка), которая ходила за Монтанвиль, была всегда хорошо одта: у ней самой были браслеты, брошки и богатйшя бархатныя мантильи. Но миссъ Монтанвиль была хорошею экономкою. Никогда она не помогала бдной подруг въ несчасти, не подавала отощавшему брату, или сестр, куска хлба или рюмки вина. Она назначила десять шилинговъ въ недлю своему отцу, котораго звали Боскинсономъ и который былъ дьячкомъ въ раскольничьей часовн въ Падингтон, но никогда она не видала его — нтъ, даже когда онъ лежалъ больной въ госпитал, и хотя, правда, она дала тринадцать фунтовъ въ займы миссъ Уильдеръ, но она засадила Уильдеръ въ тюрьму за вексель въ двадцать-четыре фунта и продала ея мебель всю, до послдней щепки, такъ-что цлая академя пристыдила ее. Но несчастье приключилось съ миссъ Монтанвилль, и кто хочетъ, пусть жалетъ о немъ. Вечеромъ 26-го декабря 18… года начальники академи давали большую рождественскую пантомиму — я долженъ бы сказать: публичное испытане воспитанницъ въ присутстви многочисленнаго общества друзей. Монтанвиль, которая была здсь на этотъ разъ не въ своемъ брум, но къ великолпной воздушной колесниц, везомой горлицами, упала съ радуги, черезъ балдахинъ трона королевы Амаранты и чуть-чуть не придавила Беленденъ, сидвшую на трон въ голубомъ газовомъ плать, вышитомъ блестками, размахивавшую жезломъ и произносившую безсмысленные стихи, для нея написанные профессоромъ литературы при академи. А Монтанвилль? пусть ее себ-летитъ внизъ черезъ тронъ, ломаетъ ногу и отправляется домой, она не въ числ характеровъ нашей повсти. Она никогда не могла говорить: у нея былъ такой же грубый голосъ, какъ у рыбной торговки. Возможно ли, чтобъ эта огромная, толстая привратница у ложъ въ театр — которая ковыляетъ по первому ярусу и предлагаетъ дамамъ эту несносную скамеечку подъ ноги и неуклюже присдаетъ и смотритъ такъ зло и такъ нагло, какъ-будто она признала знакомую въ великолпной дам, входящей въ ложу — возможно ли, чтобъ эта непрятная старуха была блистательная Эмиля Монтанвиль? Я слышалъ, что въ англйскихъ театрахъ нтъ привратницъ у ложъ. Я привожу это какъ доказательство моего особеннаго стараня и искусства защищать личности, съ которыхъ списаны характеры этой истори, отъ злонамреннаго любопытства. Монтанвиль не привратница у ложъ, можетъ-быть, подъ другимъ именемъ, она держитъ магазинъ всякой всячины въ берлингтонскомъ пассаж — почемъ вы знаете, но эту тайну никакая пытка не заставитъ меня разнести. Въ жизни встрчаются возвышеня и паденя, и ты не укрылась отъ нихъ, старая вдьма, Монтанвиль, какъ-бы не такъ! Ступай своею дорогою! Вотъ теб шилингъ (Благодарю васъ, сэръ). Уноси свою проклятую скамейку и не показывайся намъ на глаза!

Теперь прекрасная Амаранта была похожа на одну милую молодую двицу, про которую мы читали въ нашей ранней молодости. До двнадцати часовъ одтая въ блестящемъ костюм, она танцуетъ впервой съ принцемъ (Градини, извстный подъ именемъ Гради во дни своего изгнаня въ K. Т. Дублин). За ужиномъ она занимаетъ свое мсто возл отца-принца (который до-сихъ-поръ живъ и продолжаетъ иногда царствовать, такъ-что мы не упомянемъ его почтеннаго имени). Она представляетъ, будто пьетъ изъ картоннаго вызолоченнаго кубка, а сть колоссальные пуддинги. Она улыбается какъ добрый, старый, но раздражительный монархъ, колотитъ перваго министра и поваровъ, она блещетъ великолпемъ, она сяетъ тысячью самоцвтныхъ камней, передъ которыми куи-нуръ — жалкй голышъ, она исчезаетъ въ такой колесниц, въ какой никогда не зжалъ лордъ-мерь и въ полночь. Кто это молодая женщина, пробирающаяся по грязнымъ улицамъ въ сломаной шляпк, бумажномъ платк и узенькомъ платьишк, загвожденномъ на подол грязью?

Наша Чиндарелла подымается рано поутру, она отправляетъ немалую долю домашней работы, она одваетъ своихъ сестеръ и братьевъ, она приготовляетъ завтракъ для отца. Когда у ней нтъ утреннихъ уроковъ въ академи, она помогаетъ готовить обдъ. Милосердое небо! она часто приносила мой обдъ, когда я оставался дома, и готовила для меня баранй бульйонъ, когда я бывалъ боленъ. Иностранцы являются въ домъ, дловые люди приходятъ къ мистеру Слмлэ, капитаны, изгнанные изъ Испани и Португали, сотоварищи ея отца-воина. Удивительно, какъ изучила она ихъ произношеня и нахваталась также и по-французски и по-итальянски! Она игрывала также иногда на фортепьяно мистера Слмлэ, какъ я замтилъ выше, но теперь оставила музыку и совсмъ не заходитъ къ нему. Я подозрваю: онъ былъ человкъ безъ правилъ. Его газета жестоко нападала на репутацю многихъ личностей, и театральные и оперные артисты страшнымъ образомъ прославлялись и уничтожались въ Прощалыг. Я помню, нсколько лтъ позже, я встртилъ его у подъзда оперы: онъ былъ въ необыкновенномъ азарт, когда выкликали кареты одной леди, и ревлъ во все горло, употребляя необыкновенно-сильныя выраженя, которыя излишне повторять здсь слово-въ-слово. ‘Посмотрите на эту женщину! Провались она! Я вытащилъ ее, сэръ, досталъ ей ангажементъ, когда семья ея умирала съ голоду, сэръ! Видли вы ее, сэръ? Она даже и не взглянетъ на меня!’ Правда, мистеръ Слмлэ въ эту минуту не былъ особенно-привлекателенъ, чтобъ на него смотрть.

Потомъ я вспомнилъ, что когда мы жили вмст въ улиц Викъ, у этого человка была ссора съ хозяйкою. Непрятности, какя были, поршились ahulando. Онъ выхалъ изъ квартиры, оставивъ превосходное фортепьяно, какъ обезпечене своего долга, мистрисъ Прайоръ, и дйствительно, хозяева, содержатели музыкальнаго магазина, увезли его въ тотъ же день. Но, въ-отношени драгоцнной бографи мистера Слмлэ, будемте осторожны: вдь это ‘оскорблене литератур утверждать, что есть безчестные и замаранные люди, которые пишутъ въ газетахъ’.

Ничто, любезный другъ, не укрывается отъ вашей проницательности: стоитъ сказать остроту въ вашемъ присутстви — вы сейчасъ же подхватите ее и ваша улыбка награждаетъ забавляющаго васъ шутника, точно также вы сейчасъ угадали, что когда я говорилъ про Елизавету и ея академю, я разумлъ театръ, въ которомъ бдная двочка танцовала за гинею, или двадцать-пять шилинговъ въ недлю. И врно у нея было достаточно искусства и таланта, чтобъ подняться до двадцати-пяти, въ то время она была нехороша собою: это была длинная, нескладная двочка, съ темными волосами и большими глазами. Дольфинъ, режиссръ, не имлъ о ней большаго мння, и они проходила мимо него въ толп водяныхъ нимфъ, баядерокъ, фей, краковяковъ (съ разввавшими значками, и въ луковыхъ, красныхъ сапожкахъ), незамчаемая также точно, какъ рядовой Джонсъ въ строю подъ ружьемъ, когда проскакиваетъ мимо него галопомъ его королевское высочество фельдмаршалъ. Для миссъ Беленденъ не было драматическихъ трумфовъ, къ ея ногамъ не бросали букетовъ: лукавые мефистофели, отряженные какимъ-нибудь фаустомъ, разгуливавшимъ по улиц, не подкупали ея дуенъ, не приносили ей коробочекъ съ драгоцнностями. Еслибъ нашелся какой-нибудь обожатель Беленденъ, то Дольфинъ не пришелъ бы отъ этого въ ужасъ, напротивъ, вроятно, онъ повысилъ бы ея жалованье. На-дл — хотя самъ онъ, я опасаюсь, былъ человкъ не строгой нравственности — онъ уважалъ, однакожъ, нравственность. ‘Беленденъ добрая, честная двочка’ говаривалъ онъ автору этого романа: ‘работаетъ исправно, отдаетъ деньги своей семь, отецъ скромный малый. Говорятъ, вся семья хороша!’ и онъ переходилъ къ другимъ предметамъ, обыкновенно занимающимъ режиссра.

Теперь къ-чему жалкой хозяйк, отдающей квартиры въ наймы, длать изъ этого такой секретъ, что ея дочь заработываетъ честнымъ образомъ гинею, танцуя на театр? Зачмъ называть театръ академею? Зачмъ мистрисъ Прайоръ такъ называла его мн, который зналъ истину и отъ котораго сама Елизавета не длала тайны изъ своего призваня?

Есть дйствя, событя въ жизни, на которыя добропорядочная бдность набрасываетъ покрывало, довольно-приличное. Мы вс можемъ, если захотимъ, видть насквозь черезъ эту рдкую занавску: часто за нею не скрывается позора, но только пустыя тарелки, жалке объдки — очевидные признаки голода и холода. И кому охота выставлять свое рубище на-показъ людямъ и кричать на улиц: я голоденъ? Въ это время (ея характеръ утратилъ всю любезность впослдстви) мистрисъ Прайоръ была по виду дама почтенная и, несмотря на это, какъ я уже замтилъ, мой чай и сахаръ уничтожались съ непостижимою быстротою, мои бутылки съ виномъ и коньякомъ текли, пока не устранилъ я ихъ отъ вляня воздуха, подъ патентованнымъ замкомъ, мое малиновое варенье отъ Мореля, до котораго я былъ страшный охотникъ, подалось кошкою или этою несчастною работницею, такою дятельною, такою терпливою, такою грязпою, такою доброю, такою обязательною, если оставляли его на стол на нсколько часовъ. Не-уже-ли эта служанка таскала чай и сахаръ? Я видлъ сороку-воровку и знаю, что несчастныхъ служанокъ иногда обвиняютъ напрасно, и кром-того, въ моемъ случа, признаюсь, я мало забочусь кто былъ виноватый. Къ концу года эта домашняя пошлина не разоритъ холостяка. Въ одно воскресенье, вечеромъ, простуда удержала меня дома и повъ бараньяго бульйона — который Елизавета приготовляла такъ отлично и который она принесла мн сама, я подалъ ей ключъ и просилъ достать мн изъ буфета бутылку съ коньякомъ. Она видла мое лицо, когда я взглянулъ на нее: страдане безошибочно было написано на немъ. Коньяку было едва на донышк, онъ весь вытекъ, день былъ воскресный и купить порядочной водки въ этотъ вечеръ не было возможности.

Елизавета, я говорю, замтила мое горе. Она поставила бутылку и заплакала, сначала она удерживалась, но потомъ слезы брызнули.

— Моя милая, милое дитя! сказалъ я, взявъ ее за руку: — вы не предполагаете, что я подозрваю, будто вы…

— Нтъ, нтъ! сказала она, утирая рукою глаза:— нтъ, нтъ! но я видла бутылку, когда вы пили изъ нея послднй разъ съ мистеромъ Уорингтономъ. О, купите патентовый замокъ!…

— Патентованный, моя милая? я замтилъ.— Какъ это странно: вы выучились произносить такъ хорошо итальянскя и французскя слова, а длаете таке промахи на родномъ язык! Ваша мать говоритъ довольно-правильно.

— Она родилась барыней, ее не посылали въ ученье къ портних, какъ меня, и потомъ въ этотъ… о! это мсто, между этими взбалмошными двочками!… Бесси, въ отчаяни, ломая руки.

Вотъ весело! зазвонили къ вечерней служб колокола у св. Бака.— ‘Елизавета!’ раздался снизу потреснувшйся голосъ мистрисъ Прайоръ, и двочка отправилась въ церковь, которую она постоянно посщала вмст съ матерью каждое воскресенье, а я спалъ такъ-же хорошо и безъ грога.

Когда Слмле выхалъ съ квартиры, мистеръ Прайоръ явилась ко мн съ задумчивымъ видомъ и спросила: не стану ли я противиться, что мадамъ Бентивольйо, оперная пвица, заняла первый этажъ? Это уже было слишкомъ! Какъ могла идти моя работа, еслибъ эта женщина практиковалась и ревла цлый день внизу? Но, отказавъ такому хорошему жильцу, я не могъ отказаться ссудить Прайорамъ небольшую сумму, и Прайоръ непремнно хотлъ дать мн вексель по форм, который онъ ручался честью офицера и джентельмена заплатить въ срокъ. Позвольте: это было сколько лтъ назадъ? Тринадцать, четырнадцать, двадцать?… Все-равно. Моя милая Елизавета, я думаю, еслибъ вы увидли теперь подпись вашего бднаго отца, вы бы поплакали по ней. Я напалъ на нее недавно, разбирая старый ящикъ, котораго я не открывалъ лтъ пятнадцать, вмст съ письмами, писанными — о чемъ бы то ни было — и старою перчаткою, имвшею для меня нкогда такую цну, и этимъ паплиновымъ жилетомъ изумруднаго цвта, подареннымъ мн старою мистрисъ Макмалусъ и который я носилъ на бал лорда-намстника въ парк Феникса въ Дублин, гд я танцовалъ съ нею. Боже! Боже! этотъ жилетъ не сойдется около моей тальи такъ жe точно, какъ и вокругъ толстяка Данэла Ломберта? {Данэль Ломбертъ прославился своею толстотою и показывалъ себя за деньги.} Какъ мы выростаемъ изъ многаго?

Но такъ-какъ я не представлялъ ко взысканю этого сложнаго векселя на 43 фунта съ чмъ-то (23 фунта были даны мною, чтобъ спасти домъ отъ описи), такъ-какъ я не ожидалъ, чтобъ мн заплатили его когда-нибудь, то, право, было бы жестоко со стороны мистрисъ Прайоръ писать къ своему брату (она сочиняетъ удивительныя письма), благословляя Провидне, даровавшее ему хорошй доходъ, общая ему молиться за него, чтобъ онъ боле благодтельствовалъ и получалъ свое большое жалованье, и объявлять ему, что неумолимый кредиторъ, котораго онъ не хочетъ назвать (разумя меня) держитъ капиталъ Прайора въ своей власти (какъ-будто, обладая его грязнымъ царапаньемъ, я съумлъ что-нибудь сдлать изъ него), имя вексель мистера Прайора въ 43 фунта 14 шил. 4 пенса срокомъ по 3-е юля (мой вексель), грозитъ разореньемъ семь, если часть денегъ не будетъ уплачена. Когда я захалъ въ мою старую коллегю и постилъ Сарджента, жившаго въ дом Бонифаса, онъ принялъ меня такъ церемонно, какъ-будто я былъ студентомъ, едва говорилъ со мною въ зал, гд я, конечно, обдалъ за столомъ членовъ, и во все время моего пребываня позвалъ меня только разъ на чай. Теперь этотъ человкъ убдилъ меня жить у Прайоровъ. Однажды онъ заговорилъ со мною за обдомъ и началъ толковать своимъ высокопарнымъ тономъ про несчастную сестру въ Лондон, несчастную партю, сдланную въ ранней молодости, мужъ капитанъ Прайоръ, кавалеръ португальскаго ордена лебедя съ двумя головами, отличный офицеръ, но безразсудный спекуляторъ, квартира необыкновенно-выгодная въ центр Лондона, спокойная, возл клубовъ — если я когда-нибудь заболю (я вчно хворалъ), мистрисъ Прайоръ, его сестра, будетъ ухаживать за мною какъ мать. Короче, такимъ образомъ я попалъ къ Прайорамъ, я нанялъ комнаты: меня привлекли дти. Амаля Дженъ (вышеупомянутая грязная двчонка-работница) тащила колясочку, въ которой сидла пара грязныхъ ребятишекъ, третй шелъ возл, неся на рукахъ четвертаго, почти величиною съ себя. Этотъ крупный народъ, слдуя могучему потоку Улицы Регента, повернулъ въ спокойную втку ея Улицу Бекъ, именно, когда мн случилось идти за ними. И дверь, у которой остановился этотъ небольшой караванъ, та же самая дверь, которую я искалъ, была отворена Елизаветою, тогда только-что вышедшею изъ дтства, съ темными волосами, прикрывавшими ея величавые глаза.

Видъ этихъ ребятишекъ, конечно, оттолкнулъ бы всякаго, но меня онъ привлекъ. Я человкъ одинокй. Можетъ-быть, со мною худо обошлись, но это было не здсь и не въ то время. Будь у меня свои дти, я бы для нихъ былъ добрымъ отцомъ. Прайоръ показался мн прощалыгою, его жена — хитрою, жадною бабою, но дти заинтересовали меня. Я нанялъ комнаты, и прятно было слышать по утрамъ топотъ ихъ ножекъ надъ моею головою. У ней — о комъ я говорилъ выше, ихъ нсколько — мужъ судья въ Вестинди. Allons! теперь вы знаете, какъ я попалъ къ мистрисъ Прайоръ.

Хотя я теперь солидный, закоренлый, старый холостякъ (съ вашего позволеня я буду называть себя г. холостякъ въ этой истори, и есть одна далеко, очень-далеко, которая знаетъ, что я никогда не промняю этого названя), но я былъ нкогда удалымъ малымъ. Я не считалъ удовольствй юности ниже себя, я изучилъ кадриль нарочно, чтобъ танцовать съ нею впродолжене этой длинной вакаци, когда я приготовлялъ моего молодаго друга лорда виконта Полдуди въ Дубитсъ! Молчи, глупое сердце! Можетъ-быть я даромъ потратилъ мое время, бывши студентомъ. Можетъ-быть, я читалъ слишкомъ-пристально романы, занимался много ‘изящною литературою’ (это была наша казенная фраза) и ораторствовалъ слишкомъ-часто въ собрани, гд я пользовался значительною репутацею. Но мое краснорче не доставило мн коллегальныхъ призовъ, я не добился степени Фелло {Члены университетскихъ коллегй, получающе довольно-значительную пенсю.}, имлъ потомъ непрятности съ моими родственниками, но я имлъ свои средства, хотя скудныя, которыя добывалъ, подготовляя студентовъ для маленькихъ карьеръ и для полученя обыкновенной ученой степени. Наконецъ, одинъ мой родственникъ умираетъ и оставляетъ мн небольшой капиталецъ: я бросаю университетъ и перезжаю жить въ Лондонъ.

На третьемъ году моего университетскаго курса поступилъ въ коллегю Сен-Бонифасъ, молодой джентльменъ, который былъ однимъ немногихъ богатыхъ людей въ нашемъ обществ. Популярность его быстро росла. Это былъ добрый, простой юноша, его полюбили бы, я увренъ, еслибъ онъ даже былъ не богаче остальныхъ насъ, но несомннно, что тщеславе, лесть, поклонене золотому тельцу — недостатки обще, и молодымъ и старымъ малымъ, и богатый юноша въ школ или коллеги иметъ свою свиту поклонниковъ, какъ и пожилой мильйонеръ въ Пэль-Мэл, оглядывающй свой клубъ, чтобъ выбрать, кого увести съ собою домой обдать, между-тмъ, какъ смиренные блюдолизы выжидаютъ въ волнени, думая ‘ахъ! возьметъ ли онъ меня сегодня? или онъ опять пригласитъ эту отвратительную тварь, подлипалу Генчмана?’ Ну, ну! это старая исторя про льстецовъ и объдалъ. Милостивйшй государь, я никакъ не намренъ сказать, что вы одинъ изъ нихъ, а если позволите, съ нашей стороны подло и низко любить особенно человка ради его денегъ. ‘Я знаю’ обыкновенно говаривалъ Фредь Ловель, ‘я знаю, товарищи приходятъ ко мн потому, что я получаю хорошее положене, у меня вдоволь вина изъ отцовскаго погреба, и даю хороше обды, меня не проведешь, но по-крайней-мр прятне: у меня хорошо обдать и пить доброе вино, нежели идти на скучный чай къ Жаку Гигстону, или наливаться отвратительнымъ оксбриджскимъ портвейномъ у Неди Ропера’. И я допускаю, что собраня у Ловеля были гораздо-прятне, нежели у большей части товарищей въ коллеги. Можетъ-быть, достоинство обда и вина увеличивало прятность бесды. Обдъ въ коллегальной зал и оловянная посуда — все это очень-хорошо и отъ всего сердца я прочту молитву передъ этимъ обдомъ, но обдъ. съ рыбою изъ Лондона, дичью и двумя или тремя изящными entres, конечно, лучше, и въ цломъ университет не было лучше нашего повара въ Сеи-Бонифас, и — ахъ! тогда были апетитъ и пищеварене, которые придавали двойную цну хорошему обду.

Между мною и Ловелемъ возникла дружба, которую, я надюсь, не уменьшитъ даже издане этого романа. Тотчасъ посл полученя степени баккалавра, студентъ обыкновенно находится въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Лавочники невжливо пристаютъ съ уплатою счетовъ. Гравюры, которыя мы брали calidi jurenta, запанки и булавки, которыми насильно украшали нашу невинную грудь золотыхъ длъ мастера, щегольске переплеты для нашихъ книгъ, франтовске сюртуки для насъ самихъ — за все это платится по получени степени. Мой отецъ, который былъ тогда живъ, отказалъ на-отрзъ удовлетворить этимъ требованямъ подъ очень-справедливымъ предлогомъ: я сознаюсь, что назначенное мн положене было совершенно-достаточно, и что ради моего мотовства, доля сестеръ не должна быть обрзана, и меня ожидали большя непрятности, пожалуй, даже заключене моей особы въ тюрьм, еслибъ Ловель, въ опасности изгнаня изъ коллеги, не бросился въ Лондонъ къ своей матери (которая имла тогда особенныя причины быть любезной къ своему сыну), досталъ у нея денегъ и привезъ ихъ ко мн въ ужасную отель Шекеля, гд я тогда жилъ. Слезы были на его добрыхъ глазахъ, горячо жалъ онъ мою руку, бросивъ мн на колно пачку банковыхъ билетовъ, и нашъ наставникъ (Саржентъ былъ тогда только наставникомъ), который хотлъ донести на него мастеру {Нчто въ род декана.}, за нарушене дисциплины, отеръ слезу на рсниц, когда я съ трогательнымъ краснорчемъ разсказалъ ему, что случилось, и предалъ все дло забвеню за старымъ портвейномъ 1811 года, котораго выпили мы вдоволь въ его комнатахъ въ этотъ вечеръ. Въ нсколько взносовъ я усплъ расплатиться съ Ловелемъ. Я подготавливалъ студентовъ, какъ я сказалъ, обратился къ литературнымъ занятямъ, сдлался постояннымъ участникомъ литературнаго журнала, и — стыжусь сказать — выдавалъ себя передъ публикою за классическаго ученаго. И меня никакъ не считали мене-ученымъ, когда мой родственникъ, умирая, оставилъ мн небольшое независимое состояне, и мои переводы съ греческаго, мои стихотвореня, подписанныя псевдонимомъ Бета, и статейки въ журнал, котораго я былъ на половину хозяиномъ впродолжене нсколькихъ лтъ, имли успхъ въ свое время.

Дйствительно, въ Оксбридж, если я не добился университетскихъ почестей, то по-крайней-мр обнаружилъ вкусъ къ литератур. Я получилъ призъ за одинъ опытъ въ Бонифас и, винюсь, я писалъ опыты, стихи и даже трагеди. Мои коллегальнне товарищи подшучивали надо мною (очень-бдныя шутки забавляютъ тяжелыхъ питухъ портвейна и смшатъ ихъ долгое время), пусть веселятся они на мой счетъ, по случаю покупки, сдланной мною по прзд въ Лондонъ и въ которой я попался не хуже Мозеса Примроза {Дйствующее лицо въ извстномъ роман Гольдсмита ‘Уэкфильдскй Священникъ’ (Vicar of Wakkiefield).}, купившаго зеленые очки. Мой Дженкинсонъ былъ старый знакомый по коллеги, котораго я, болванъ, считалъ за человка почтеннаго. У него былъ чрезвычайно сладкой языкъ и такая масляная, святая наружность. Онъ былъ довольно-популярный проповдникъ и обыкновенно плакалъ на каедр. Этотъ господинъ и довольно-подозрительный виноторговецъ и ростовщикъ, именемъ Шерикъ, по какому-то случаю были владльцами очень-опрятной литературной газеты Музей — вы, можетъ-быть, и помните, и мой другъ Медовичъ убдилъ меня своимъ сахарнымъ языкомъ купить эту удивительную литературную собственность. Я не злопамятенъ. Теперь этотъ человкъ въ Инди, гд, я надюсь, онъ платитъ и мяснику и булочнику. Ему страшная была нужда въ деньгахъ, когда онъ продалъ Музей, онъ началъ плакать, когда, нсколько дней спустя, я сказалъ ему, что онъ мошенникъ, и прорыдалъ изъ-за носоваго платка молитву, что современемъ я перемню о немъ мое мнне, напротивъ, подобное же замчане произвело совершенно другое дйстве на его сообщника Шерика, который захохоталъ мн въ лицо и сказалъ, ‘а вы дуракъ’. Мистеръ Шерикъ былъ правъ. Точно дуракъ тотъ, безъ всякаго сомння, кто имлъ какя-нибудь денежныя сдлки съ нимъ, и несчастный Медовичъ былъ также правъ, я не думаю о немъ такъ худо, какъ прежде. Малый, которому до того были нужны деньги, едва-ли могъ противостоять искушеню обдуть такого зеленаго. Съ вашего позволеня, я задавалъ еще тону, какъ издатель этого практическаго ‘Музея’, предполагалъ себ образовать вкусъ публики, распространить нравственность и солидную литературу въ наци и набить себ порядочно карманъ взамнъ за мои услуги. Съ вашего позволеня я напечаталъ мои собственные сонеты, мою собственную трагедю, мои собственные стихи (къ существу, котораго имени я не назову, хотя мое врное сердце обливалось кровью отъ его измны). Съ вашего позволеня я писалъ сатирическя статьи, въ которыхъ я тщеславился моимъ остроумемъ и врностью критики, на случай почерпнутой изъ энциклопеди и бографическихъ словарей, такъ-что я самъ удивлялся моему знаню. Съ вашего позволеня я изъ себя разъигрывалъ порядочнаго дурака передъ свтомъ, но мой другъ будь откровененъ: разв ты этого никогда самъ не длалъ? Если ты никогда не глупилъ, то, будь увренъ, ты никогда не будешь благоразумнымъ человкомъ.

Я думаю, мой блистательный confr&egrave,re, жилецъ перваго этажа (у него были денежныя дла съ Шерикомъ, и два или три раза онъ сидлъ въ столичныхъ тюрьмахъ ея величества по ходатайству этого джентльмена) первый указалъ мн, какъ печально я былъ надутъ къ покупк газеты. Слмлэ писалъ для журнала, который печатался въ нашей типографи. Тотъ же мальчишка приносилъ часто порректуры намъ обоимъ — худенькй, востроглазый бснокъ, выглядвшй не старше двнадцати лтъ, хотя ему было шестнадцать — мужчина но уму, когда по росту онъ былъ ребенокъ, подобно многимъ дтямъ бдныхъ.

Этотъ крошечный Дикъ Бедфордъ обыкновенно спалъ сидя у моихъ дверей, или Слмлэ, пока мы подготавливали у себя въ комнат наши драгоцнныя твореня. Слмлэ былъ негодяй, но добрая душа, и давалъ ребенку сть и пить съ своего стола. Я также обыкновенно удлялъ завтракъ этому человку и съ удовольствемъ смотрлъ, съ какимъ апетитомъ онъ кушалъ. Сидя съ мшкомъ на колняхъ, склонивъ голову во сн, едва доставая до пола своими сапожками, Дикъ былъ удивительнымъ сюжетомъ для картины. Весь домъ любилъ его. Пьяный капитанъ кивалъ ему головою, важно спускаясь съ лстницы съ галстухомъ, сюртукомъ и жилеткой въ рукахъ, въ заднюю кухню, гд его высокоблагороде исправлялъ свой туалетъ. Дти и Дикъ были друзьями, и Елизавета покровительствовала ему и повременамъ очень-серьзно разговаривала съ нимъ. Вы знаете Кланси композитора? можетъ-быть, онъ вамъ лучше извстенъ подъ своимъ именемъ Фридриха Доннера? Доннеръ сочинялъ музыку на слова Слмлэ или vice versa, и приходилъ иногда въ улицу Викъ, гд онъ и поэтъ пробовали свое произведене на фортепьяно. При звукахъ этой музыки глаза маленькаго Дика разгорались. ‘О, это великолпно!’ говорилъ юный энтузастъ. И я вамъ скажу, этотъ добродушный мерзавецъ Слмлэ давалъ ребенку не только пенсы, но и билеты въ театръ, концерты и т. п. Дома у Дика была хорошая пара платья, его мать сдлала ему очень-порядочную жилетку изъ моей студенческой манти, и онъ и она, очень почтенная женщина, въ своихъ праздничныхъ платьяхъ появлялись довольно-прилично въ партер англйскаго театра.

Между прочими мстами общественнаго увеселеня, мистеръ Дикъ посщалъ также академю, гд танцовала миссъ Беленденъ и откуда бдная Елизавета Прайоръ выходила посл полуночи въ своемъ поношеномъ платьешк. И разъ, когда капитанъ, отецъ и покровитель Елизаветы, не могъ ходить совершенно-твердо и говорилъ довольно-громко и несвязно, такъ-что обратилъ на себя внимане господъ полицейскихъ, Дикъ явился на выручку, посадилъ Елизавету и отца въ кэбъ {Извощичья карета.}, заплатилъ извощику изъ своихъ денегъ и привезъ съ торжествомъ обоихъ домой, сидя самъ на козлахъ. Случилось, что я возвращался тогда домой (посл великолпнаго soire мистрисъ Устерингамъ въ Дореет-сквер и остановился у моей двери, какъ къ ней подъхалъ Дикъ съ своимъ караваномъ. ‘Стой, Каби!’ говоритъ Дикъ, подавая ему деньги и смотря своими огненными глазами. Гораздо прятне глядть на его сяющее личико, нежели на капитана, едва-стоящаго на ногахъ и поддерживаемаго его дочерью. Елизавета разсказывала мн, что Дикъ заплакалъ, когда, недлю спустя, она хотла отдать ему назадъ шилингъ, и она говорила, какой это странный мальчикъ!

Я обращаось къ моему другу Ловелю. Я приготавливалъ Ловеля къ его ученой степени, (которую, между нами, я думаю, онъ едва-ли бы получилъ), когда онъ вдругъ извстилъ меня изъ Веймута, гд онъ Проводитъ вакацонное время, о своемъ намрени оставить университетъ и отправиться за границу. ‘Случились такя событя, мой милый другъ’ писалъ онъ, ‘которыя сдлали домъ моей матери ненавистнымъ для меня (мало подозрвалъ я, когда здилъ въ Лондонъ по вашему длу, отчего она была такъ удивительно-любезна ко мн). Она сокрушила бы совершенно мое сердце, Чарльзъ (меня зовутъ Чарльзъ), но раны его нашли цлителя!’

Теперь въ этой первой глав приведено нсколько маленькихъ секретовъ, и не будь подобная хитрость ниже меня, я могъ бы заставить читателя ломать надъ ними голову цлый мсяцъ:

1) Почему мистрисъ Прайоръ постоянно называла академею театръ, на которомъ танцовала ея дочь?

2) По какимъ причинамъ Мистрисъ Ловель была особенно-любезна къ своему сыну и дала ему 150 фунтовъ стерлинговъ сейчасъ же, когда онъ попросилъ у нея денегъ?

3) Отчего сердце Фреда Ловеля сокрушилось и

4) Кто былъ его цлителемъ?

Я отвчу на нихъ разомъ, безъ малйшаго отлагательства и увертокъ.

1) Мистрисъ Прайоръ, постоянно-получавшая деньги отъ своего брата, Джона Эразма Сарджента, доктора богословя, мастера коллеги Сен-Бонифасъ, знала очень-хорошо, что еслибъ мастеръ (котораго она преслдовала на-смерть) провдалъ о томъ, что она пустила его племянника на сцену, то онъ бы не далъ ей боле ни шилинга.

2) Эмма, вдова покойнаго Адольфа Лфеля, сахаровара въ Уайт-Чапел, была особенно-милостива къ своему сыну Адольфу Фредерику Ловелю, баккалавру коллеги Сеи-Бонифасъ, въ Оксбридж, и главному партнру съ самаго дтства, въ фирм вышеупомянутаго Лфеля, потому-что она, Эмма, намревалась вступить во второй бракъ съ высокопреподобнымъ Самуиломъ Бонингтономъ.

4) Это извсте сильно сокрушало сердце Фреда Ловеля, онъ придавалъ себ видъ Гамлета, одвался въ черное, спускалъ свои длинные волосы на глаза и обнаруживалъ тысячу признаковъ печали и отчаяня, пока

4) Луиза (вдова покойнаго сэра Попгама Бекера, изъ Бекерстоуна, въ графств Килькени, баронета) не убдила мистера Ловеля отправиться на Рейнъ вмст съ нею и Цецилею, четвертою и единственною незамужнею дочерью вышеупомянутаго сэра Попгама Бекера.

Я высказалъ уже на предъидущей страниц откровенно мое мнне о Цецили. Этого мння я держусь и не стану повторять его. Для меня это сюжетъ непрятный, точно также, какъ она была сама при жизни. Что понравилось въ ней Фреду — я не могу сказать, на наше счастье, вкусы мужчины и женщины различны. Вотъ ея портретъ, писанный покойнымъ мистеромъ Гандишемъ. Она стоитъ, приложивъ пальчики къ той арф, которая столько разъ выводила меня изъ терпня, когда она аккомпанировала себ вчные Tara’s Halls и Poor Marianne {Романсы Томаса Мура.}. Она обыкновенно до того преслдовала Фреда и грубила его гостямъ, что онъ смиренно говаривалъ ей, чтобъ успокоить ее: ‘Моя милая, дай намъ послушать твоей музыки!’ — и вотъ перчатки Долой, стрень-брень, и начинается: Tara’s halls.

‘Звукъ арфы однажды…’ проклятыя струны не знали другой музыки, и это однажды сто разъ, по-крайней-мр, терзало мои уши! Потомъ пришло время, когда она стала холодно принимать меня и я пересталъ здить въ Шребландсъ.

То же самое сдлала и леди Бекеръ, только, замтьте, не по доброй вол. Она ставила домъ не ради холоднаго према, но потому, что въ томъ дом ей было черезчуръ жарко. Я помню, какъ Фредъ пришелъ ко мн въ необыкновенно-веселомъ расположени духа и описалъ довольно-смшно страшную баталю между Цецилею и леди Бекеръ, которая закончилась пораженемъ и бгствомъ послдней. Она бжала, однакожь, не дале деревеньки Петнэ, гд она собрала свои силы и на-время укрпилась въ наемной квартир. На слдующй день она сдлала отчаянную, но безуспшную атаку, явившись у воротъ Шрбландсъ съ угрозою, что она и горе на вкъ водворятся здсь, и что весь свтъ узнаетъ, какъ дочь обращалась съ своею матерью. Но ворота были заперты, Борнетъ, садовникъ, показался у нихъ съ словами: ‘такъ-какъ вы пожаловали, сударыня, то не заблагоразсудите ли вы заплатить моей хозяйк вами занятыя у ней двадцать-четыре шилинга?’ И онъ ухмылялся на нее сквозь ршетку, пока снова не обратилась она въ постыдное бгство. Ловель заплатилъ забытый счетъ, никогда еще, говаривалъ онъ, двадцать-четыре шилинга не были такъ хорошо употреблены…

Восемь лтъ прошло. Въ послдне четыре года изъ нихъ я рдко видлъ моего стараго друга, встрчая его только въ клубахъ и тавернахъ, гд возобновляли мы не одно прежнее веселье и теплоту, но и старую дружбу. Въ одну зиму онъ отправился съ своею семьею за границу. Здоровье Цецили было разстроено, говорилъ мн Ловель, и докторъ совтовалъ, чтобъ она провела зиму на юг. Онъ не остался съ ними: у него были важныя дла въ Англи, онъ былъ заинтересованъ во многихъ предпрятяхъ: кром отцовскаго сахарнаго завода, участвовалъ во многихъ компаняхъ, былъ директоромъ компанейскаго банка — короче, не одинъ утюгъ нагрвался у него на огн. При дтяхъ была врная гувернантка, врная прислуга ухаживала за больною, и Ловель, обожая жену свою — въ чемъ не было никакого сомння — переносилъ ея отсутстве довольно-равнодушно.

Я былъ немало пораженъ весною, прочтя въ газетахъ между умершими: ‘Въ Неапол скончалась отъ скарлатины 25 числа Цециля, жена Фредерика Ловеля и дочь покойнаго сэра Попгама Бекера баронета’. Я зналъ, каково должно быть горе моего друга. Онъ поспшилъ за границу при первой всти о ея болзни, онъ не дохалъ до Неаполя во-время, чтобъ услышать послдня слова бдной Цецили.

Нсколько мсяцевъ спустя посл этой катастрофы, я получилъ записку изъ Шрбландса. Ловель писалъ старымъ, дружескимъ тономъ.

Онъ звалъ къ себ своего стараго друга утшить его въ его уединени. Буду ли я къ нему обдать въ этотъ вечеръ?

Конечно, я отправился прямо къ нему. Я нашелъ его въ гостиной, къ глубокомъ траур, вмст съ дтьми, и, признаюсь, я былъ немало удивленъ, встртя въ той же комнат леди Бекеръ.

— Васъ, кажется, удивляетъ, что вы меня здсь видите, господинъ холостякъ! сказала леди съ своею обыкновенною любезностью и учтивостью. Она если принимала одолженя, то всегда оскорбляла людей, которые ихъ длали для нея.

— Нисколько, сказалъ я, смотря на Ловеля, жалобно-повсившаго голову. Маленькая Сиси сидла у него на колняхъ, онъ самъ сидлъ подъ портретомъ умершои музыкантши, которой арфа, теперь завернутая въ кожаномъ чехл, мрачно стояла въ углу комнаты.

— Я здсь не по моему желаню, но по чувству долга передъ этимъ отлетвшимъ ангеломъ! сказала леди Бекеръ, указывая на портретъ.

— А когда мама была здсь, вы вчно ссорились, сказалъ маленькй Попгамъ, наморщивъ брови.

— Вотъ какъ пручили этихъ невинныхъ дтей смотрть на меня! зарыдала бабушка.

— Молчи Попъ! говоритъ отецъ:— и не будь дерзкимъ мальчикомъ.

— Какой дерзкй мальчикъ, Попъ! повторилъ Сиси.

— Молчи Попъ, продолжалъ отецъ, или вы отправитесь наверхъ, къ миссъ Прайоръ.

II.
Въ-продолжене этой главы миссъ Прайоръ осталась у дверей.

Конечно, мы вс знаемъ, кто была такая миссъ Прайоръ Шрбландеръ, которую папенька и бабушка приставили къ неблагонравнымъ ребятишкамъ. Много лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ я отрясъ съ моихъ ногъ прахъ улицы Бикъ. Мдная дощечка съ именемъ ‘Прайоръ’ была снята съ знакомой двери и привинчена, можетъ-быть, почемъ я знаю, къ гробу покойника негодяя-хозяина. Проходя мимо на прошедшей недли, я замтилъ на ней мдныя шляпки гвоздочковъ, ее покрывавшя, какъ грибы, и надпись ‘Caf des ambassadeurs’, три голубыя чашки, загаженныя мухами, пара кофейниковъ изъ извстнаго британскаго металла и два засаленные нумера Independence Belge были выставлены въ окошк. Не-уже-ли это ихъ превосходительства посланники стоятъ у этой двери и курятъ сигару? Бильардъ и пулька написаны на ихъ физономяхъ, шляпахъ и локтяхъ. Можетъ-бытъ, они посланы искать своего счастья и, безъ сомння, въ немилости при двор королевы фортуны. Подобные же имъ оборванцы успли снова попасть къ ней въ милость, вымыли свои грязныя лица, перевязали свои полинялые жилеты орденскими лентами и попали въ великолпныя кареты изъ сферы никакъ не ниже Caf des ambassadeurs. Еслибъ я жилъ по сосдству съ Лейстер-Скверомъ и держалъ кафе, то я бы всегда обращался съ иностранцами съ необыкновеннымъ уваженемъ. Они, пожалуй, могутъ быть теперь бильярдными маркерами или служить по тайной полици, но отчего же имъ не сдлаться впослдстви генералами или великими государственными сановниками? Положимъ, что тотъ господинъ теперь парикмахеръ, но почемъ вы знаете, что въ его котомк, вмст съ щипцами и фиксатуаромъ, не спрятаны также его эполеты и маршальскй жезлъ? Надъ колокольчикомъ втораго этажа, гд были мои комнаты, а внизу вырзано имя ‘Плг-уэль’. Кто можетъ быть этотъ Плгъ-уэль? Чьи ноги теперь грются у того же камина, передъ которымъ я проводилъ таке длинные вечера? А этотъ господинъ, съ мховымъ воротникомъ, растрепанною бородою, открытою и привлекательною улыбкою и хриплымъ голосомъ, который кричитъ мн съ порога ‘взойдите и прикажите сдлать отличнйшй портретъ за одинъ шилингъ?’ не-уже-ли и онъ посланникъ? Ахъ, нтъ! это только повренный въ длахъ фотографа, живущаго наверху, гд, безъ-сомння, жили прежде ребятишки. Господи помилуй! Фотографя была также ребенокъ и въ пеленкахъ, когда мы вс процвтали въ улиц Викъ.

Сознаться ли мн, что ради стараго времени я отправился наверхъ и заказалъ тамъ отличный портретъ за одинъ шилингъ? Хотлось бы мн знать, желала ли бы имть его одна особа (я, кажется, сказалъ уже, что она замужемъ и на отдаленномъ остров) и вспомнила ли бы она человка, котораго она знала въ цвтущей молодости, съ каштановыми кудрями, глядя на это изображене пожилаго джентльмена съ челомъ обнаженнымъ, какъ билльярдный шаръ? Когда я подымался и спускался по той темной лстниц, мн казалось, что призраки дтей Прайора, смотрли на меня сквозь перила, маленькя личики улыбались мн въ полумрак: раны (сердца моего) снова вскрылись и точили кровь! Какя адскя мученя терплъ я за этою дверью, въ этой комнат — я разумю ту комнату, гд живетъ теперь Плг-уэль. Проклятый Плг-уэль! Интересно было бы знать, что думаетъ обо мн эта женщцца, которая видитъ, какъ я грожу кулакомъ на дверь? Вы принимали меня за сумасшедшаго, милостивая государыня — мн это все-равно. Вы думаете, что, говоря сейчасъ о призракахъ дтей Прайора, я хотлъ сказать этимъ, будто одинъ изъ нихъ умеръ? Вс живы, сколько мн извстно. Высокй, нескладный синекафтанникъ {Школа синекафтанниковъ (Blue coat boys school) — одно изъ древнйшихъ учебныхъ заведенй въ Англи, оно было основано въ половин XVI столтя Эдуардомъ IV: и воспитанники его до-сихъ-поръ носятъ средневковой костюмъ, сине долгополые каштаны и желтые чулки и дятъ съ первобытной деревянной посуды. Въ немъ образовались многя знаменитости Англи.}, съ густымъ пухомъ на щекахъ, недавно заговорилъ со мною страшнымъ басомъ, объявивъ, что онъ ‘Густъ Прайоръ’.— ‘А какъ поживаетъ Елисавета?’ прибавилъ онъ, кланяясь своею головою круглою, какъ пушечное ядро. Елисавета косолапый неучъ! Елисавета — а между-тмъ, какъ долго заставляетъ ждать!

Вы понимаете, когда я ее увидлъ, множество воспоминанй поднялось передо мною и я не могъ не заболтаться, когда, конечно — и вы совершенно справедливы, только вы могли бы поберечь ваше замчане, я очень хорошо знаю, что вы хотли сказать — когда, конечно, гораздо-лучше было бы придержать мой языкъ. Елисавета для меня цлая исторя. Она явилась мн въ самый критическй перодъ моей жизни. Мое сердце изнывало, истекало кровью посл поступка другой особы (мистрисъ О’Т…ея, имя теперь — имя отвратительное — я сказалъ уже, никогда, никогда я не назову его), пораженный на-смерть моимъ несчастьемъ, я вернулся изъ сосдней столицы на мою старую квартиру въ улиц Викъ и здсь странная дружба возникла между мною и старшею дочерью моей хозяйки. Я разсказалъ ей мою исторю — по правд говоря, я готовъ былъ разсказать ее каждому, кто захотлъ бы слушать. Она, казалось, сочувствовала мн. Задумчива приходила она въ мои комнаты и приносила мн мою кашицу (нсколько времени я не могъ ничего сть посл… посл того происшествя, на которое я долженъ бы прежде намекнуть), она приходила ко мн и жалла меня, и я передавалъ ей все, повторяя одно и то же. Цлые дни проводилъ я, выворачивая мое сердце въ той комнат, во второмъ этаж, которая теперь носитъ имя Плг-уэля. Каждое посл обда я высказывалъ Елисавет исторю моей любви и моихъ оскорбленй, показывалъ ей жилетъ, о которомъ я уже говорилъ вамъ, перчатку (ея рука была неслишкомъ миньятюрна), ея письма, дв или три пустыя безсмысленныя записки съ орографическими ошибками, которыхъ я не замчалъ тогда, всю эту дрянь я показывалъ Елизавет — и она жалла меня!

Каждый день приходила она ко мн, и я обыкновенно бесдовалъ съ нею, она сама не говорила много. Можетъ-быть, она и не слушала, но мн это было все-равно. Не останавливаясь, я продолжалъ болтать о моей страсти, моихъ оскорбленяхъ, моемъ отчаяни, я не уставалъ жаловаться, но еще мене утомлялось сострадане моего юнаго слушателя. Пронзительный голосъ ея матери поканчивалъ нашу бесду и она подымалась съ словами: ‘Что за досада!’ и уходила прочь, но на слдующй день добрая двочка опять приходила, и мы повторяли нашу трагедю.

Съ вашего позволеня, вы начинаете предполагать (впрочемъ, это дло обыкновенное и, конечно, не нужно быть колдуномъ, чтобъ догадаться), что вс эти слезы и чувствительность, которыя старый дуракъ-сердечкинъ изливалъ передъ молодою двушкою, вся эта плаксивость и жалостливость могли привести къ другому чувству, очень сродному состраданю, но, вдь, милостивая государыня, вы ршительно ошибаетесь: у нкоторыхъ людей оспа бываетъ два раза, я не изъ такихъ. Въ моемъ случа сердце разбилось, и его не починишь: цвтокъ завялъ и не ожить ему. Если мн прятно выставлять мое горе въ смшномъ вид — что вамъ до этого? Съ чего вы взяли, что я хочу сдлать трагедю изъ такого стараго и избитаго пошлаго сюжета, какъ кокетка, которая играетъ любовью человка, смется надъ нимъ и потомъ бросаетъ его? Хороши страданя! Да! отравлене, писчая бумага съ чернымъ бордюромъ, Ватерлооскй Мостъ {Въ прежнее время въ Лондон была мода бросаться съ Ватерлооскаго Моста.} — еще одинъ несчастный и такъ дале. Нтъ, пусть себ идетъ она куда хочетъ! si celeres quatit pennas. Я отдуюсь! Но помните, трагедй у меня не будетъ!

Пожалуй, должно сознаться, что человкъ, отчаянно-влюбленный (какимъ я былъ тогда и оскорбленный поведенемъ Глорвины) есть самое себялюбивое создане: между-тмъ, какъ женщины такъ нжны, такъ несебялюбивы, что он могутъ забывать или скрывать свое собственное горе, утшая друга въ отчаяни. Я не замчалъ — хотя я говорилъ съ нею каждый день по возвращени изъ этого проклятаго Дублина — что моя маленькая Елизавета была блдна, разсянна, печальна и молчалива. Она, бывало, сидитъ совершенно-безмолвна, пока я болтаю, сложивъ руки на колняхъ, или утирая ими свои глаза. Повременамъ она скажетъ, бывало: ‘да, бдный, бдный!’ какъ бы давая грустное подтверждене моей печальной истори, но большею частью она оставалась спокойна, поникнувъ головою, опершись подбородкомъ на руку и прислонивъ ноги къ ршетк капища.

Однажды, по обыкновеню, я наигрывалъ на той же струн: я разсказывалъ Елизавет, какъ посл подарковъ, посл переписки (если ея царапанье заслуживаетъ названя писецъ), какъ посл всего этого только недоставало ршительнаго слова, я разсказывалъ Елизавет, какъ въ одинъ проклятый день мать Глорвины встртила меня, когда я прхалъ въ М—рр—н—скверъ, словами: ‘Любезный, любезный, господинъ холостякъ, мы считаемъ васъ совершенно за роднаго! Поздравьте меня, поздравьте, мое дитя: милый Ходъ получилъ мсто судьи въ Табаго, и онъ женится на своей кузин, Глори’.

— Какой кузин? заревлъ я съ изступленнымъ хохотомъ.

— Моей бдной Глорвин! Дти любили другъ друга съ-тхъ-поръ, какъ начали лепетать. Я знаю, вы первый готовы радоваться въ сердц ихъ счастью.

И такимъ-образомъ, говорю я, оканчивая мою исторю, я, который считалъ себя любимымъ, былъ брошенъ безъ малйшей жалости, я, который могъ привести тысячу причинъ, доказывавшихъ, что Глорвина была расположена ко мн, долженъ былъ выслушать, что она считала меня дядюшкою! Разв такя письма пишутъ племянницы? Кто слышалъ, чтобъ дядя по цлымъ часамъ ходилъ по Мерон-скверу въ дождливую ночь и смотрлъ на окошко спальни, потому-что его племянница могла скрываться за нимъ? Я поставилъ на карту все мое сердце, и вотъ какова была мн награда! Цлые мсяцы она меня приголубливаетъ, ея глаза слдятъ за мною, ея проклятыя улыбки привтствуютъ и чаруютъ меня, и минуту спустя, по призыву другаго, она смется надо мною и бросаетъ меня!

Моя маленькая, блдная Елизавета, все поникнувъ головою, стонетъ: ‘О, мерзавецъ, мерзавецъ!’ и рыдаетъ такъ, что вы можете подумать, что ея сердчишко разорвется.

— Нтъ, говорилъ я:— моя милая, мистеръ О’Таутъ не мерзавецъ. Его дядя сэръ Гекторъ отличный офицеръ, его ттка, урожденная Молай, все семейство очень-хорошее, хотя, я полагаю, въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, и молодой Томъ…

— Томъ? застонала Елизавета съ растеряннымъ взглядомъ.— Его звали не Томъ, любезный господинъ холостякъ, егь имя было Ви…ви…ильямъ!

И слезы полились снова.

Ахъ, мое дитя, мое бдное создане! и вы также испытали жестокй ударъ! вы также провели бурныя ночи страданй! вы также прислушивались къ печальному бою часовъ, встрчали безотрадное восхождене солнца глазами, незнавшими сна, пробуждались отъ грзъ, въ которыхъ, можетъ-быть, любезный улыбался вамъ, нашептывалъ слова любви — о! съ какою сладостью припоминаемыя! Какъ! ваше сердце было также похищено? ваша кладовая также была обширна и опустошена! Бдная двочка! И я глядлъ въ то печальное лицо, и не видлъ въ немъ скорби! Вы ршились принять на себя сладкую обязанность — утшать мое больное сердце, а я не замчалъ, какъ ваше сердце истекало кровью! Что, вы боле меня страдали, моя бдная двочка? Надюсь, нтъ. Вы такъ молоды, не-уже-ли цвтъ вашей жизни поблекъ навсегда? Чаша бытя утратила всю сладость, солнце померкло или почти невидимо надъ вашею головою? Истина разомъ озарила меня: мн стало стыдно, что моя себялюбивая скорбь до того меня ослпила.

— Какъ! сказалъ я: — мое бдное дитя. Вы также?….

И я указалъ внизъ моимъ пальцемъ.

Она кивнула своею бдною головой.

Я зналъ, это былъ жилецъ, занявшй нижнй этажъ вскор посл отъзда Слмлэ. Это былъ офицеръ въ бомбейской арми, онъ жилъ на квартир три мсяца и отправился въ Индю до моего возвращеня изъ Дублина.

Елизавета ждетъ все это время, войдти ей? Нтъ, нтъ еще. Мн еще нужно сказать нсколько словъ о Прайорахъ.

Вы понимаете, что она уже боле не была миссъ Прайоръ улицы Викъ и что домъ даже въ описываемое мною время давно перешелъ въ другя руки. Капитанъ умеръ, его вдова со слезами просила меня у нея остаться, я и остался, не имя силъ противостоять такой просьб. Ея показаня въ-отношени ея длъ были несовершенно-точны. Женщины часто ошибаются въ денежныхъ счетахъ. Хозяинъ, негодовавшй, и не безъ повода, передалъ домъ въ улиц Викъ другимъ жильцамъ. Недоимки въ платеж королевскихъ податей обрушились на жалкую мебель бдной мистрисъ Прайоръ, и на одну ли только ея собственность? на мои пожитки также: на мои красиво-переплетенныя университетскя книги, съ изображенемъ Бонифаця, нашего патрона и епископа Бджона, основателя коллеги, на мои изящныя гравюры Рафаэля Моргена, купленныя въ дни студенчества. (Силы небесныя! что заставляло насъ брать въ кредитъ первые оттиски Рафаэля, умирающихъ оленей, банкетовъ герцога Веллингтона? и т. п.), мою гармоню, за которою нкто мурлыкалъ романсы моего сочиненя (разумется, слова, ловко-описывавшя мои страданя, мои надежды или мое отчаяне), на мой богемскй хрусталь, купленный на Цейл, во Ыранкфурт-на-Майн, на портретъ моего отца, служившаго во флот, въ блыхъ панталонахъ, съ подзорною трубкою и, конечно, показывавшаго морское сражене, происходившее на заднемъ план, на миньятюру моей бдной матери, работы стараго Адама Бка, нарисованную карандашомъ и карминомъ и безъ малйшихъ слдовъ тальи, на мой чайникъ и молочникъ (чистаго серебра) и сотню подобныхъ бездлушекъ, украшающихъ комнату одинокаго человка. Я нашелъ вс эти сокровища во власти исполнителей закона, и долженъ былъ заплатить пошлины за Прайоровъ прежде, нежели я могъ снова вступить во владне моею собственностью. Мистрисъ Прайоръ могла вознаградить меня только вдовьими слезами и благословенями (Прайоръ еще прежде покинулъ этотъ мръ, котораго давно онъ пересталъ быть украшенемъ). Слезами и благословенями она надлила меня вдоволь, и они были въ порядк. Но зачмъ же, милостивая государыня, попрежнему подъзжать къ моей чайниц? зачмъ запускать вашъ палецъ — хорошъ палецъ! цлую вашу лапу — въ банку съ вареньемъ? Но, что было ужасно! бутылки съ виномъ и водкою текли точно такъ же по смерти Прайора, какъ и впродолжене его бездльной жизни. Разъ, посл обда, мн вдругъ случилась надобность вернуться домой и я накрылъ на мст мою несчастную хозяйку, какъ она воровала мой хересъ. Она захохотала истерически и потомъ залилась слезами, она объявила мн, что, посл смерти ея бднаго Прайора, она сама не знаетъ, что говоритъ или длаетъ. Положимъ, что рчь ея была несовсмъ-свжая, но, конечно, въ этомъ случа она говорила истину.

Если хотите, я говорю слегка, необдуманно о старой мистрисъ Прайоръ, съ ея рзкою, корыстолюбивою улыбкою, ея рысью физономей, нахмуренными бровями и отвратительнымъ голосомъ, но, пожалуй, я могъ бы явиться здсь и очень-серьзнымъ проповдникомъ. Когда-то она была довольно-красивою женщиною съ розовыми щеками, лгала не такъ безсовстно, не воровала хересу, сердце ея было доступно для нжнаго чувства и, почемъ знать, можетъ-быть, она цаловала очень-нжно своего отца, дряхлаго, слабаго священника, прощаясь съ нимъ въ тотъ самый вечеръ, когда она бжала черезъ садовою калитку съ мистеромъ Прайоромъ. Она нечужда была и материнскаго чувства, она выкормила ребятишекъ, какъ могла, своею пищею — грудью и ради ихъ голодала, обирала и обкрадывала другихъ. По воскреснымъ днямъ она подновляла свое изношенное черное шелковое платье и шляпку, приглаживала воротничокъ и отчаянно держалась Церкви. У нея былъ вылинявшй рисунокъ церкви и священническаго дома въ Дорсет-шир и силуэты отца и матери, которые сопровождали ее на всхъ квартирахъ, гд она жила. Она часто перезжала, и во всхъ мстахъ своего пребываня она непремнно приставала къ ряс приходскаго священника, говорила ему о ея миломъ отц викари {Священникъ, имющй свой собственный приходъ и пользующйся всми доходами, изъ которыхъ онъ иногда нанимаетъ помощника или кюрата (curate), за него исправляющаго часть обязанности.}, богатомъ и ученомъ брат декан колеги Бонифаця, давая чувствовать при этомъ, что докторъ Сарджентъ могъ бы длать боле для своей бдной сестры и ея семейства, еслибъ желалъ. Она гордилась (о, жалкая, поношенная гордость!) тмъ, что принадлежала къ духовенству, въ свою молодость она читала много старомодныхъ богословскихъ сочиненй и писала крупнымъ почеркомъ, которымъ она переписывала отцовскя проповди. За дла совсти считала она, засвидтельствовавъ свое нижайшее почтене его преподобю мистеру Грину, попросить его объясненя такого-то мста въ его удивительной проповди и привести, при случа, цитаты изъ Гукера Бевериджа и ереми Тэйлора. Я думаю, у нея была старая записная книжка съ множествомъ подобныхъ выписокъ, и она очень-ловко, хотя очень-забавно, умла приплести ихъ къ разговору. Гринъ принималъ въ ней участе, молодая, хорошенькая мистрисъ Гринъ иногда заходила къ ней, негодуя внутренно на стараго доктора Грауна, ректора прихода, за его холодность къ мистрисъ Прайоръ. Между мистрисъ Прайоръ и Гринами начинались денежныя дла, посщеня мистрисъ Гринъ прекращались: знакомство мистрисъ Прайоръ было слишкомъ накладно. Я помню, Пай Модлинъ, передъ своимъ переходомъ въ римскую церковь, былъ постоянно въ маленькой гостиной мистрисъ Прайоръ съ своими книжичками, картинками, образками и т. и т. д.— вы знаете. Въ Оксбридж они звали бднаго Джока езуитомъ, но въ мою бытность въ Рим я встртилъ его (съ выбритою маковкою и въ шляп дона Базило), и онъ сказалъ мн {То же, что и викарй, только приходъ его обширне и доходне.}: мой любезный холостякъ, знаете вы эту особу на вашей квартир? Это хитрая тварь! она заняла у меня четырнадцать фунтовъ и не помню сколько — кажется, семь — у Барфута изъ Corpus Christi {Назване одной изъ оксфордскихъ коллегй.}, передъ… передъ самымъ нашимъ переходомъ. И я увренъ, она успла еще занять у Пммеля, чтобъ отдлаться отъ насъ, езуитовъ. Идете вы слушать кардинала? Ступайте, ступайте слушать его. Вс идутъ: въ Рим это самое фешонэбльное развлечене. И отсюда я заключаю, что есть лисы патрикевны и въ другихъ исповданяхъ, кром римскаго.

Теперь маменька Прайоръ очень-хорошо знала про шуры-муры между своею дочерью и скрывшимся бомбейскимъ капитаномъ. Подобно Елизавет, она называла капитана олкнигама, не задерживаясь, ‘мерзавцемъ’, но если я сколько-нибудь знаю женскую натуру — а я ее вовсе не знаю — старая хитрячка слишкомъ-часто наводила свою дочь на офицера, сама усердно помогала кокетству, позволяла бдной Беси принимать подарки отъ капитана олкнигама, устроила и направила зло, которое за тмъ послдовало. Вы видите въ этомъ низшемъ сло жизни, не со всмъ-добросовстныя маменьки ласкаютъ, ублажаютъ и завлекаютъ съ джентлменовъ, которыхъ он считаютъ за хорошихъ жениховъ, чтобы пристроить своихъ любезныхъ дтушекъ. Конечно, Прайорша дйствовала подъ влянемъ самыхъ лучшихъ побужденй. Никогда, никогда это чудовище не видала Веси безъ меня или котораго-нибудь изъ ея братьевъ и сестеръ, а Джакъ и милая Елена не глупе другихъ въ Англи дтей, объявляла мн мистрисъ Прайоръ, полная негодованя, и еслибъ одинъ изъ моихъ мальчиковъ подросъ, то олкингамъ никогда не осмлился бы повести себя такъ — безсовстная тварь! Мой бдный мужъ наказалъ бы его, какъ онъ этого заслуживаетъ. Но что могъ онъ сдлать при своемъ разстроенномъ здоровь? О! вы мужчины, мужчины господинъ холостякъ! Какъ вы безсовстны!

— Помилуйте, добрйшая мистрисъ Прайоръ сказалъ я, — вы сами позволяете Елизавет приходить довольно-часто въ мою комнату.

— Чтобъ наслаждаться бесдою друга ея дяди, человка благовоспитаннаго, который гораздо старше ея! Конечно, мой любезный сэръ! каждая мать желаетъ добра своему дтищу. И кому же мн довриться, какъ не вамъ, которыя всегда были такимъ другомъ для меня и для моего семейства? спрашиваетъ мистрисъ Прайоръ, утирая свои сухе глаза кончикомъ платка и стоя у камина съ моимъ мсячнымъ счетомъ въ рукахъ, написаннымъ ея чоткимъ, старомаднымъ почеркомъ и составленнымъ съ поразительною щедростью, которую она обыкновенно обнаруживала въ разсчетахъ со мною.

— Господи помилуй! говорила мн разъ крошечная мистрисъ Скитръ, моя кузина, захавшая навстить меня, когда я былъ боленъ, разсматривая одинъ изъ упомянутыхъ документовъ:— у васъ, Чарльзъ выходитъ чаю боле, нежели на все наше семейство, а насъ семеро, столько же сахару и масла — не удивительно, что вы страдаете печенью!

— Но, моя милая, я люблю очень-крпкй чай, говорю я, а вы пьете такой слабый: я замтилъ это на вашихъ вечеринкахъ.

— Это, просто, срамъ, такъ грабить человка! кричитъ мистрисъ.

— Какъ это добро съ вашей стороны обвинять въ воровств, Флора! отвчаю я.

— Это моя обязанность Чарлзъ! восклицаетъ моя кузина.— Я хотла бы знать, кто такая та высокая, нескладная рыжая двка въ коридор?

Несчастный я! имя единственной женщины, которой принадлежало это сердце, была не Елизавета, хотя, сознаюсь, одно время я думалъ, что моя лиса-хозяйка не уперлась бы, еслибъ я предложилъ сдлать миссъ Прайоръ супругою господина-холостяка. И не одни бдные и неимуще одержимы подобною страстью, но также и богатые. Въ самомъ высшемъ кругу — я слышалъ отъ первыхъ авторитетовъ — идетъ такое же сватанье. Ахъ, женщина, женщина! ахъ, запойная супруга! ахъ, мать, любящая своихъ прекрасныхъ дочерей! какъ развито въ теб это желане прибавить ко всмъ твоимъ титуламъ еще назване тщи! Мн говорили, когда ты его добилась, часто оно приносило горечь и разочарованье. Очень-вроятно, зять непочтителенъ къ вамъ, грубое, неблагодарное животное! Очень можетъ быть, дочь возстаетъ противъ вашей власти, безчувственная змя! и вы все-таки продолжаете хитрить: Луиза и ея мужъ обманули ваши ожиданя, но вы пробуете найти мужа для Джемаймы и Мари и даже для крошки Тодльсъ, едва-бродящей по дтской въ прекрасныхъ башмачкахъ! Когда я вижу, какъ дертся она съ маленькимъ Томомъ, сыномъ вашего сосда, изъ-за ноева ковчега, или лзетъ съ нимъ на деревяннаго конька, я увренъ, вы думаете въ вашей неразсудительной голов: ‘сойдутся ли эти ребятишки чрезъ двадцать лтъ?’ И вы отрзываете Томи большой ломоть пряника и готовите хорошй подарокъ ему на лку — вы это сами знаете, хотя онъ грубый, сорванецъ-мальчишка и уже прибилъ Тодльсъ и отнялъ у нея куклу и заставилъ ее плакать. Я помню, когда я самъ страдалъ отъ поведеня одной молодой особы, въ столиц, гд вице-король иметъ свое пребыване, и, пораженный жестокосердемъ ея и ея ближайшей родственницы, которая, я надялся когда-то, будетъ моею тщею, я воскликнулъ къ моему другу, случайно декламировавшему нсколько стиховъ изъ тенисоновскаго Улиса: ‘Клянусь Юпитеромъ! Уорингтонъ, я увренъ, когда молодыя сирены махали своими зелеными шапками старому греческому капитану и его экипажу и приманивали его своими блыми руками и свтлыми улыбками, и привлекали сладчайшими напвами, я увренъ, маменьки сиренъ (съ напомаженными накладками и разрумяненными щеками), оставались за скалами и кричали оттуда: ‘Гальцона, мое дитя, арю изъ Pirata! Милая Глакописъ, смотри хорошенько на этого стараго джентльмена на корм! Любезная Баенколпасъ, вотъ матросъ на ре, онъ упадетъ прямо къ твоимъ ногамъ, помани его только!’ и такъ дале, и такъ дале. И я хохоталъ дикимъ голосомъ отчаяня. Потому-что я самъ также былъ на опасномъ остров и вернулся оттуда безумный, бшеный, котораго надобно было связать.

И такимъ образомъ, когда блорукая сирена, по имени Глорвина, околдовывала меня своими соблазнительными взглядами и пнемъ, я не замчалъ тогда, но теперь я знаю, что хитрая мать подущала этого лукаваго ребенка.

Какимъ образомъ, по смерти капитана, исполнители закона заняли домъ — я разсказалъ уже на предъидущей страниц и не имю большаго желаня особенно распространяться объ этомъ непрятномъ предмет. Я думаю, полицейске уже были на мст до окончательнаго передвиженя Прайора, но онъ не зналъ объ ихъ присутстви. Что я долженъ былъ дать выкупъ за всхъ — это еще не большая бда, я говорю только, что со стороны мистрисъ Прайоръ было очень-недобросовстно выставлять меня шейлокомъ передъ деканомъ Бонифаця. Довольно, довольно! я полагаю, есть друге господа, кром Чарльза-холостяка, которые были оклеветаны въ свою жизнь. Саржентъ и я посл того объяснились, и миссъ Бесси была причиною нашего сближеня.

— Честное слово, мой милый холостякъ, говорилъ онъ мн въ одно рождество, которое я прхалъ провести въ старой коллеги: — не зналъ я, какъ много мое — гм! мое семейство было обязано вамъ! Моя — гм! племянница, миссъ Прайоръ, передала мн различныя черты — гм! великодушя, которое вы показали моей бдной сестр, и ея еще боле несчастному мужу. Вы помстили моего другаго — гм! племянника — извините меня, если забылъ его имя — въ эту… какъ называется, она? школу синекафтанниковъ, во многихъ случаяхъ вы оказывали значительныя денежныя услуги семейству моей сестры. Университетскя степени не придадутъ человку добраго — гм! сердца, и мое честное слово, холостякъ, я и моя — гм! жена, искренно благодаримъ васъ!

— Позвольте мн замтить вамъ, деканъ, отвчалъ я:— есть одно обстоятельство, за которое точно вы мн обязаны и которое сберегло также вашъ карманъ.

— Признаюсь, я васъ не понимаю, говоритъ деканъ съ надменнымъ видомъ.

— Я нашелъ вамъ и мистрисъ Саржентъ очень-хорошенькую гувернантку для вашихъ дтей и за очень-очень малое вознаграждене, говорю я.

— Знаете ли, что мн стоитъ уже моя несчастная сестра и ея семейство? говоритъ деканъ, покраснвъ, какъ капишонъ его докторской манти.

— Вы часто объ этомъ говорили, отвчалъ я.— Вы взяли къ себ Бесси гувернанткою…

— Нянюшкою. Она выучилась по-латини и многому другому въ моемъ дом! заревлъ деканъ.

— Гувернанткою и на жалованье горничной, продолжалъ я, не конфузясь, какъ коринская мдь.

— Разв моя племянница… моя — гм! гувернантка моихъ дтей жалуется на мое обращене? кричитъ деканъ.

— Мой любезный деканъ, я спросилъ:— не-уже-ли вы предполагаете, что я сталъ бы выслушивать ея жалобы, или по-крайней-мр повторять ихъ до сегодняшняго дня?

— А почему въ сегодняшнй день, холостякъ, хотлось бы мн знать? говоритъ деканъ, расхаживая взадъ и впередъ, полный негодованя, по своему кабинету, подъ портретами св. Бонифаця, епископа Бджона и другихъ дигнитаревъ коллеги:— а почему въ сегодняшнй день, холостякъ, хотлось бы мн знать? говоритъ онъ.

— Потому, мой любезный деканъ, что, пробывъ съ вами три года и, разумется, усовершенствовавшись значительно, какъ должна каждая женщина въ вашемъ обществ, миссъ Прайоръ стоитъ, по-крайней-мр, пятьдесятъ фунтовъ боле, нежели сколько вы ей даете, и я не далъ бы ей говорить, пока не нашла бы она лучшаго мста.

— Вы хотите сказать, что она намрена оставить меня?

— Одинъ мой богатый прятель, который, между-прочимъ, былъ въ нашей коллеги, ищетъ гувернантку и ее рекомендовалъ ему миссъ Прайоръ за семьдесятъ гиней въ годъ.

— А позвольте спросить, кто этотъ членъ нашей коллеги, который даетъ моей племянниц семьдесятъ гиней? спросилъ деканъ страстно.

— Вы помните Ловеля, джентльмена-пансонера?

— Сахаровара, который избавилъ васъ отъ тю….?

— Одно доброе дло стоитъ другаго, говорю съ горячностью.— Я то же самое длалъ для вашихъ родныхъ, Саржентъ!

Раскраснвшйся деканъ, который все время расхаживалъ но комнат, шумя своею мантею, вдругъ остановился, какъ огорошенный. Онъ посмотрлъ на меня. Онъ покраснлъ еще боле и провелъ рукою по глазамъ.

— Холостякъ, говоритъ онъ:— я прошу у васъ прощенья. Я забылся, да проститъ мн небо! Я забылъ, какъ вы были добры къ моимъ роднимъ, моимъ — гмъ! бднымъ роднымъ, и какъ благодаренъ я долженъ быть за покровительство, которое они нашли въ васъ. Голосъ его совершенно смирился, когда онъ говорилъ, и конечно, его раскаяне обезоружило негодоване, которое я могъ чувствовать противъ него. Мы разстались лучшими друзьями. Онъ не только сжалъ мн руку у дверей своего кабинета, но проводилъ меня до дверей коллеги и пожалъ мн руку на крыльц своего домика. Гкисъ-наставникъ (котораго мы въ наше время звали Гекисъ-ботинки) и Ботсъ (мишурный профессоръ) случайно проходивше черезъ дворъ, остановились въ удивлени при вид такого чуда.

— Холостякъ, скажите пожалуйста, спрашивалъ Гкисъ: — не сдлали ли васъ маркизомъ?

— Отчего маркизомъ, Гкисъ? спрашиваю я.

— Саржентъ не провожаетъ до своихъ дверей никого ниже Маркиза, говоритъ Гкисъ шопотомъ…

— Или хорошенькою женщиною, говоритъ Ботсъ (онъ не пропуститъ случая съострить). Холостякъ, мой старый Тирезасъ, не превратились ли вы par hasard въ прелестную, молодую дамочку?

— Убирайтесь вы, мишурный профессоръ! говорю я.

Но это обстоятельство было предметомъ толковъ въ этотъ вечеръ не только въ нашей столовой за виномъ, но и въ цлой коллеги. И потомъ другя событя заставили всхъ смотрть на Саржента съ особеннымъ удивленемъ. Впродолжене цлаго терма Саржентъ не приглашалъ къ себ нашего вельможу, лорда Саквиля (сына лорда Уигмора, отецъ лорда Уитмора, Дфъ, вы знаете былъ хлбникомъ коллеги). Впродолжене цлаго терма онъ только два раза нагрубилъ Прксу, младшему наставнику и то очень-слегка, и, что еще удивительне, онъ подарилъ племянниц платье, далъ свое благословене, поцалуи и отличную рекомендацю, когда она оставляла его, и общалъ помстить одного изъ меньшихъ братьевъ въ школу. Это общане — я считаю излишнимъ прибавить — онъ свято исполнилъ, потому-что у Саржента были хорошя правила. Онъ грубъ, онъ не воспитанъ, онъ надуте всхъ, кого я только зналъ: онъ немного избалованъ счастьемъ, но онъ великодушенъ, онъ готовъ сознаться, что былъ несправедливъ, и Боже мой! какъ онъ знаетъ удивительно по-гречески!

Хотя мой покойный прятель капитанъ только умлъ тратить деньги, заработываемыя его семействомъ, но его безславное присутстве оказывало доброе вляне на внутреннй обиходъ. ‘Мой милый мужъ поддерживалъ всю семью’, говаривала миссъ Прайоръ, покачивая своею тощею головою изъ-подъ скромнаго вдовьяго чепчика. ‘Небу одному только извстно, какъ я буду теперь промышлять для этихъ овечекъ, посл его смерти’. И точно, только посл смерти этого вчнаго пастуха, волчье племя исполнителей закона напало на его ягнятъ, меня включая, хотя для меня давно прошла пора ягнячества и мятнаго соуса. Волки напали на наше стадо въ улиц Бикъ, говорю я, и опустошили его. Что оставалось мн длать? Могъ ли я бросить вдову и дтей въ несчастьи? Я самъ знавалъ невзгоду и зналъ, какъ помогаютъ несчастному. Нтъ, я даже думаю, эта небольшая передряга, опись моего имущества {Въ случа неплатежа за квартиру, или различныхъ домовыхъ податей, хозяинъ и правительство обыкновенно захватываютъ себе и имущество всхъ живущихъ безъ разбора, оставляя имъ только одно носильное платье.} и проч. грубое нахальство людей, захватившихъ его: одного изъ нихъ я чуть-чуть не побилъ, и другя событя, случившяся въ моей печальной жизни, разбудили меня и разсяли мою грусть и меланхолю, отъ которой я страдалъ посл жестокаго поведеня со мною миссъ Мллиганъ. Я знаю я проводилъ капитана до его послдняго обиталища. Мои добрые друзья типографщики взяли одного изъ его мальчиковъ въ свою контору. Синй кафтанъ и пара желтыхъ чулокъ были обезпечены Августу, и видя, какъ дти декана гуляли въ саду Бонифаця съ нелюбимою старою нянькою, мн пришло въ голову предложить ему взять свою племянницу миссъ Прайоръ — и да проститъ мн небо! я ни слова не сказалъ ея дяд про академю и миссъ Беленденъ. Съ вашего позволеня, я на удивлене расписалъ ее. Ея грамматическя ошибки я прикрылъ довольно-ловко, сожаллъ, что бдная мать Елизаветы принуждена была оставлять двочку въ обществ невоспитанныхъ людей и прибавилъ, что, конечно, она исправитъ свой языкъ въ дом одного изъ отличнйшихъ ученыхъ въ Европ и образованнйшей дамы. Честное слово, я это сказалъ, серьзно смотря въ лицо мистрисъ Саржентъ, полувоспитанной выскочк, и я смиренно уповаю, если эта ложь мн вмниться въ грхъ, то ангелъ небесный приметъ въ уважене, что побуждене было доброе. Но я полагаю, не этотъ комплиментъ, а желане достать гувернантку почти задаромъ подйствовало на мадамъ Саржентъ. И такимъ образомъ Несси попала къ своей ттк, вкушала хлбъ зависимости, пила чашу униженя, наслаждалась невкуснымъ блюдомъ смиреня, воспитывала, какъ было ей по силамъ, своихъ несносныхъ маленькихъ родственниковъ и преклонила главу лицемря передъ доминусомъ дядею и надутою выскочкою, своею тткою. Она самая воспитанная дама въ Англи, она тщеславный поджарый кремень!

Мать Бесси неохотно разсталась съ пятидесятью фунтами, которые ея дочь получала изъ академи, но ея удалене оттуда было неизбжно. Тамъ случилась какая-то ссора, о которой двочка не желала особенно распространяться. Кто-то нагрубилъ миссъ Беленденъ и миссъ Прайоръ ршилась не поддаваться, или, можетъ-быть, она хотла оставить прютъ, напоминавшй ей ея собственное несчасте и забыть англйскаго капитана? Приди сюда, товарищъ по страданю! приди сюда, дитя несчастя, приди сюда! Здсь старый холостякъ обмняется съ тобой слезою.

Теперь я объявляю: миссъ Прайоръ наконецъ входитъ въ комнату. Блдное лицо, темные волосы, зачесанные назадъ, прикрыты черною наколкою, сине очки — увряю васъ! черное платье въ-обтяжку, съ высокимъ воротомъ, застегнутое по самую шею, голова смиренно поникнута: такова миссъ Прайоръ. Она едва беретъ мою руку, которую я протянулъ ей. Она неохотно присдаетъ мн и отвчаетъ на мои вопросы скромными, односложными словами. Она постоянно обращается къ леди Бекеръ, какъ бы ища ея указаня или подтвержденя для своихъ отвтовъ. Какъ! не-уже-ли шесть лтъ рабства до того измнили эту открытую, смлую двочку, которую я помню въ улиц Бикъ? Она выше, кругле, нежели была. Она неловка, сутуловата, но, конечно, у нея превосходная фигура.

— Чай для миссъ Сиси и мистера Бойгамъ прикажете подать сюда или въ классную комнату? спрашиваетъ буфетчикъ Бедфордъ у своего господина.

— Миссъ Прайоръ смотритъ вопросительно на леди Бекеръ.

— Въ клас… начинаетъ леди Бекеръ.

— Здсь, здсь! ревутъ дти:— здсь гораздо-веселе, и вы, папа, пришлите намъ фруктовъ со стола! кричитъ Сиси.

— Пора одваться къ обду, говоритъ ея высокоблагороде.

— Первый звонокъ прозвонилъ? спрашиваетъ Ловель.

— Да, первый звонокъ прозвонилъ и бабушк пора идти, она всегда такъ долго одвается къ обду! кричитъ Попъ.

И дйствительно, взглянувъ на леди Бекеръ, знатокъ сей-часъ увидитъ, что высокорожденная леди составная особа и ея подложныя прелести требуютъ особенно-тщательнаго расположеня. Есть много старыхъ, разваливающихся домовъ, въ которыхъ красильщики, стекольщики и столяры вчно работаютъ.

— Сдлайте одолжене позвоните въ колокольчикъ! говоритъ она торжественно миссъ Прайоръ, хотя, я думаю, сама леди Бекеръ была ближе къ нему.

Я бросился къ колокольчику и моя рука встртилась съ рукою Елизаветы, которая спшила исполнить приказаня леди и подвигалась теперь, присдая мн церемонно. По звонку являются буфетчикъ Бедфордъ (это былъ также мой старый прятель) и молодой Бльонсъ, мальчикъ подъ буфетчикомъ.

Леди Бекеръ указываетъ на ворохъ разныхъ вещей, лежавшихъ на стол, и говоритъ Бедфорду:

— Пожалуйста Бетфордъ, скажите моему человку, чтобы онъ отдалъ эти вещи моей двушк Пингорнъ: пусть она возьметъ ихъ въ мою комнату.

— Позвольте мн ихъ отнести, милая леди Бекеръ, говоритъ миссъ Прайоръ.

Но Бедфордъ, взглянувъ на своего подчиненнаго, говоритъ:

— Томасъ, скажите Блклэ, человку ея высокоблагородя, чтобы онъ взялъ вещи ея высокоблагородя и отдалъ ихъ двушк ея высокоблагородя. Голосъ мсь Бедфорда отзывался сарказмомъ, даже пародею, хотя движеня его были очень-важны и почтительны. Выпрямившись и съ жестомъ не невжливости, не пренебреженя, леди Бекеръ уходитъ, въ сопровождени мальчика, несущаго нескончаемыя картонки, шали, свертки, зонтики и пр. Милый Бойгамъ становился на голову при уход своей бабушки.

— Не повсничай! кричитъ маленькая Сиси (обыкновенно разыгрывающая роль маленькаго ментора передъ своимъ братомъ).

— Буду повсничать, когда хочу! говоритъ Попъ и длаетъ ей гримасы.

— Вы знаете вашу комнату, холостякъ? спрашиваетъ хозяинъ дома.

— Прежняя комната господина холостяка была всегда голубая комната, говоритъ Бетфордъ, смотря на меня съ добродушемъ.

— Подай намъ! кричитъ Ловель:— бутылку того со…

— …терна, который любилъ господинъ холостякъ. Шато-икемъ. Очень хорошо!— говоритъ Бетфордъ. Какъ прикажите подать тюрбо, который вы привезли съ собою? съ голландскимъ соусомъ? прикажете изъ омара сдлать саладъ. Мистеръ Бонингтонъ любитъ салатъ съ омаромъ, продолжаетъ Бедфордъ. Попъ между тмъ лзетъ на спину буфетчика. Очевидно Бедфордъ фаворитъ цлаго семейства. Нсколько лтъ тому назадъ онъ поступилъ въ него по моей рекомендаци, и съ-тхъ-поръ былъ врнымъ слугою, буфетчикомъ и мажор-домомъ Ловеля. Бедфордъ и я всегда встрчались хорошими друзьями.

— Кстати, Бедфордъ, отчего за мною не прислали къ мосту барушъ? кричалъ Ловель. Я долженъ былъ идти пшкомъ всю дорогу до лому и нести лапту и колки для Попа, корзинку съ рыбою и картонку съ…

— Хи-хи! ухмылялся Бедфордъ.

— Хи-хи! пропадите вы совсмъ! Чего вы стоите и ухмыляетесь? Я говорю, зачмъ я остался безъ экипажа? реветъ хозяинъ дома.

— Вы знаете, сэръ, говоритъ Бетфордъ:— она взяла экипажъ, И онъ указываетъ на дверь, черезъ которую сейчасъ вышла леди Бекеръ.

— Такъ зачмъ же не прислали за мною фаэтона? спрашиваетъ баринъ.

— Ваша маменька и мистеръ Бонингтонъ взяли фаэтонъ.

— А отчего же имъ и не взять? мистеръ Бонингтонъ, хромаетъ. Я цлый день сижу за дломъ. Я бы хотлъ очень знать, почему имъ не взять фаэтона? говоритъ Ловель, обращаясь ко мн. Когда мы сидли, разговаривая, до появленя миссъ Прайоръ, леди Бекеръ сказала Ловелю:

— Ваша маменька и мистеръ Бонинстонъ конечно прдутъ обдать, Фридерикъ?

— Конечно, они будутъ, сказалъ Ловель съ надменною заносчивостью, которую я теперь начинаю понимать. Дло въ томъ, что об женщины спорили объ обладани этимъ ребенкомъ, но кто будетъ Соломономъ, который ршитъ, кому долженъ онъ достаться? Не я, нтъ, я не положу моего весла ни въ чью лодку. Я хочу тихой жизни, мои любезные друзья, и переправьте меня черезъ нее безъ шума.

— Не мшало бы вамъ потепле одваться, говорилъ сурово Бедфордъ, смотря на своего господина: первый звонокъ прозвонилъ четверть часа назадъ. Прикажете подать 34 года?

Ловель вскочилъ, посмотрлъ на часы.

— Вы уже готовы, холостякъ, я вижу. Я надюсь, вы останетесь съ нами нсколько времени — не такъ ли?

И онъ исчезъ, чтобы принарядиться въ свой трауръ и крахмалъ. Я остался такимъ образомъ одинъ съ миссъ Прайоръ и ея юными питомцами, которые принялись сейчасъ же за свои дтскя шалости и ссоры?

— Моя милая Бетси! говорю я, протягивая об руки.— Я отъ души радъ…

— Die m’appelez que de mon nom paternel devant toutes mondes s’il vous plait mon cher ami, mon bon protecteur! говоритъ онъ поспшно съ очень-хорошимъ французскимъ выговоромъ, сложивъ руки и присдая.

— Oui, oui, oui! Parlez vous Franais? J’aime tu aimes, il aime! кричитъ милый мистеръ Попгамъ.— О чемъ вы тамъ толкуете? Вотъ и фаэтонъ! и невинный младенецъ бросается въ открытое окошко на лугъ, куда за нимъ слдуетъ его сестра, и гд мы видимъ теперь экипажъ съ мистеромъ и мистрисъ Бонингтонъ, катящйся но гладкой дорожк.

Бетси приближается теперь ко мн и даетъ мн охотно свою руку, которую она прежде отдернула.

— Я никакъ не думалъ, чтобъ вы когда-нибудь отказали мн ее дать, Бетси, говорю я.

— Не дать ее моему лучшему другу, говоритъ она, сжимая мою руку.— Ахъ, любезный господинъ холостякъ, какая неблагодарная тварь я была бы, еслибъ я это сдлала!

— Дайте мн взглянуть на ваши глаза. Зачмъ вы носите очки? Вы никогда ихъ не носили въ улиц Бикъ, говорю я.

Видите, я любилъ ее, какъ ребенка. Она такъ сроднилась со мною. Благодаря извстной особ, сердце мое обратилось въ развалину. Персеполисъ, милостивый государь, совершенный Тадморъ. Но что же изъ этого? Разв страннику нельзя отдохнуть подъ его столбами? Разв юная аравитянка не можетъ расположиться здсь, въ ожидани разсвта и появленя каравана? Да, мое сердце Пальмира, но въ немъ обитала нкогда царица (о Зенобя! Зенобя! и тебя увелъ плнницею О’Т. Страшно подумать!). Теперь я одинъ, одинъ среди глухой пустыни. Какъ бы то ни было, если странникъ придетъ ко мн, я прючу его подъ моею снью и освжу его утомленные члены. Обопрись о мой мраморъ на минуту твоею ланитою, юная два, потомъ оставь меня и продолжай твой путь.

Вотъ что промелькнуло въ моей голов, какъ бы въ отвтъ на мою просьбу. ‘Дайте мн взглянуть на ваши глаза’. Бетси сняла свои очки, я взялъ ихъ и посмотрлъ на нее. Зачмъ я не сказалъ ей: ‘Моя милая, чудная Елизавета! глядя на ваше лицо, я вижу, что вы много перестрадали: въ вашихъ глазахъ неисповдимая грусть. Мы, посвященные, знаемъ свою братью, членовъ общества печали. Мы оба потерпли крушене въ различныхъ корабляхъ, и вы брошены на этотъ берегъ. Пойдемте рука-объ-руку, отъищемъ гд-нибудь себ пещеру, которая бы прютила насъ вмст’. Я говорю, зачмъ я не сказалъ ей этого? Она пришла бы — я увренъ, что она бы пришла. Мы были бы на половину соединены другъ съ другомъ. Мы заперли бы уголокъ въ сердц, гд находился скелетъ, не говорили бы ни слова про него, потомъ сломали бы заборъ и пили вмст жиденькй чай въ нашемъ общемъ саду. Я живу теперь въ Помп-Кортъ. Мн было бы отрадне, нежели среди настоящаго грязнаго уединеня, съ прачкою табачницею, которая преслдуетъ меня. Но для Бетси? Пожалуй, пожалуй, можетъ-быть, и для нея также было бы лучше.

Я помню, эти мысли промелькнули въ моей голов, пока я держалъ очки. И какое множество другихъ вещей я припоминаю! Я помню двухъ канареекъ, дававшихъ страшный концертъ въ своей клтк. Я помню голоса двухъ дтей, ссорившихся на лугу, скрипъ колесъ экипажа, раздавливавшихъ щебень, и потомъ старый, тонкй, знакомый голосъ, пропищавшй мн на ухо: ‘Возможно ли, господинъ холостякъ? вы ли это?’ И рысья физономя выглядываетъ на меня изъ-подъ старой шляпки.

— Это мама, говоритъ Бетси.

— Я пришла пить чай съ Елизаветою и милыми дтьми, пока вы будете обдать, любезный господинъ холостякъ. Благодарю, благодарю за вс милости! Ахъ, Боже мой! Мистрисъ Боннингтонъ здсь! Какъ вы еще кажетесь, моя милая — увряю, вамъ нельзя дать боле двадцати! И любезный мистеръ Бонингтонъ! О, сэръ! позвольте мн сжать вамъ руку. Что за удивительная проповдь въ прошедшее воскресенье! Весь Бпнэ рыдалъ!

И крошечная женщина вытягиваетъ свои поджарыя руки и схватываетъ жирную руку осанистаго мистера Бонингтона, какъ онъ и добрая мистрисъ Бонингтонъ входятъ въ открытую дверь. Крошечная женщина встрчаетъ ихъ. ‘Не угодно ли вамъ пойдти наверхъ, надть вашъ чепчикъ? Какя миленькя ленты! Какъ голубой цвтъ къ лицу, мистриссъ Бонингтонъ! Я всегда это говорила Елисавет’, кричитъ она, заглядывая въ небольшой свертокъ, который мистрисъ Бонингтонъ несла въ рук. Обмнявшись со мною дружескими привтствями, эта леди удаляется въ сопровождени своего маленькаго адъютанта-шакала. Осанистый священникъ оглядываетъ въ зеркало свою самодовольную фигуру. ‘Ваши вещи въ вашей старой комнат, угодно пойти въ нее и почиститься немного?’ шепчетъ мн Бедфордъ. Вы видите, я принужденъ идти, хотя я думалъ, пока Бедфортъ мн не замтилъ, что поздка на имперал птнейскаго омнибуса провтрила мое платье, придала моимъ юнымъ щекамъ свжй, привлекательный румянецъ и не было необходимости чиститься.

Моя старая комната, какъ зоветъ ее Бедфордъ, сообщалась двойною дверью съ гостиною и изъ нея вы можете выйдти въ окошко прямо на лугъ.

— Вотъ ваши книги, вотъ ваша бумага, говорилъ Бедфордъ, указывая мн дорогу въ комнату.— Отрадно больнымъ глазамъ снова увидть васъ здсь, сэръ. Вы можете теперь курить. Клоренсъ Бекеръ куритъ, когда бываетъ здсь. Тонготи приготовитъ вамъ вино, которое вы любите.

И глаза добраго малаго сверкаютъ добродушемъ, когда онъ кланяется мн и уходитъ заняться приготовленемъ къ столу. Конечно, вы угадываете, что этотъ Бедфордъ былъ разсыльный мальчикъ въ типографи въ прежнее время. Что за странный человкъ! Я сдлалъ ему добро, и онъ остался благодаренъ.

ГЛАВА III,
Въ которой я шпоню.

Комната, куда проводилъ меня Бедфордъ, самая прятная въ цломъ дом Шрбландсъ. Какое огромное удовольстве лежать тамъ на спокойной, прохладной, холостой постели, смотрть на птичекъ, прыгающихъ по лугу, выглянуть въ венецянское окно на свжее, раннее утро, подышать отраднымъ воздухомъ, созерцать полевые цвты, еще залитые росою, прислушиваться къ нжному щебетанью пташекъ, потомъ выйти въ садъ въ халат и туфляхъ, сорвать клубнику съ гряды, или налившйся абрикосъ прямо съ втки, затянуться нсколькими глотками сигаретки, и, когда старинные часы на птнейской колокольн пробьютъ шесть (за три часа слдственно до завтрака) броситься снова въ постель съ любимымъ романомъ или обозрнемъ для лучшаго усыпленя (видите, я нисколько не злобенъ: я могъ бы здсь подставить имъ имя какого-нибудь утомительнаго болтуна, на котораго я точу зубы), броситься снова въ постелю, говорю я, съ книгою, наводящую на васъ второй сонъ, укрпляющй ваше здоровье, настроивающй расположене вашего духа, изощряющй вашъ апетитъ, какое это удовольстве, и какое невинное удовольстве! Много разъ наслаждался я имъ въ Шрбландс съ благодарнымъ сердцемъ. Это сердце имло свое горе, но оно доступно для наслажденя и утхи. Эта грудь была растерзана, но поэтому разв не слдуетъ ран зажить. Посл нкотораго происшествя въ Дублин, даже очень вскор посл него — мсяца три спустя, я помню, я замтилъ себ — что же! благодарю мою звзду, я не потерялъ вкуса къ лафиту 34 года. Разъ какъ-то въ Шрбландс я слышалъ ночью шаги въ комнат надо мною и слабый, но постоянный плачъ ребенка. Я проснулся. Мн стало досадно, но потомъ я повернулся и снова заснулъ. Я зналъ, адвокатъ Биделькомбъ занималъ верхнюю комнату. На слдующее утро, когда онъ сошелъ внизъ, щеки его были страшно-желты, и темные волосы окаймляли его глаза. Онъ всю ночь проносилъ на рукахъ ребенка, котораго мучили зубы, и мистрисъ Бидделькомбъ, я слышалъ еще, страшно преслдуетъ его. Онъ едва прожевалъ кусочекъ поджареннаго хлба и отправился въ омнибус въ контору. Я очистилъ второе яйцо, я могъ бы еще отвдать нсколько лакомыхъ блюдъ, стоявшихъ на стол, страсбургскаго пирога, напримръ, отъ котораго я никогда не отказываюсь и который, я убжденъ, совершенно безвреденъ. Я могъ самъ полюбоваться въ зеркало противъ меня на мой благовидный образъ, и мои щеки были румяны, какъ поджаренныя кусочки лососины. Хорошо — хорошо! я подумалъ, когда адвокатъ исчезъ на имперал омнибуса, у него есть domus и placens uxor — но placens ли она? Placet не прогуливаться всю ночь съ ревущимъ ребенкомъ прятно ли ложиться въ постель посл тяжкаго дневнаго труда и выслушивать, какъ грызетъ васъ ваша супруга за то, что она была не приглашена къ леди канцлерши на soire? Представьте, что Глорвина, которую вы такъ любили, досталось бы вамъ? Ея брови, по всему было видно, способны наморщиться, ея глаза могли какъ-будто загорться гнвомъ. Припомните, какъ ударила она мальчика, облившаго соусомъ ея поплиновое платье. Представьте себ parvulus aula, господина холостяка въ миньятюр, ваше дтище, всю ночь страдающее зубами въ вашей спальн? Эти мысли быстро пробжали въ моей голов, пока я наслаждался прятнымъ завтракомъ, стоявшимъ передо мною. ‘Послушайте, какую пропасть блиновъ вы дите! кричитъ невинный мистеръ Ловель. Женатый, богатый, благоденствующй Биделькомбъ довольствовался однимъ жалкимъ кускомъ сухаго поджареннаго хлба’. А! вы скажете, этотъ человкъ утшаетъ, себя посл своей неудачи. О скряга! и вамъ жаль для меня этого утшеня? Благодарю васъ, милая миссъ Прайоръ. Другую чашку, и пожалуйста, побольше сливокъ. Конечно, леди Бэкеръ не была за столомъ, когда я сказалъ: милая миссъ Прайоръ. При этой высокорожденной леди я былъ такъ, какъ мышонокъ. Елизавета успла шепнуть мн съ своимъ невозмутимымъ тономъ, въ продолжене дня: ‘Это рдкой случай. Леди Бэкеръ никогда не позволяетъ мн завтракать съ мистеромъ Ловелемъ, но сегодня она стоитъ дале, я полагаю, потому, что вы и мистеръ и мистриссъ Бидлькомбъ здсь’.

Можетъ-быть, что одна изъ двойныхъ дверей комнаты, которую я занималъ, оставалась случайно-отворенною и глаза и уши г. холостяка были особенно наострены, и замчали множество вещей, которыхъ не увидли бы и не открыли люди, мене наблюдательные, только изъ этой комнаты, гд я оставался нсколько дней, я смотрлъ, какъ изъ засады на все, что длалось въ дом и усплъ заглянуть и въ исторю и характеры окружавшихъ меня лицъ. Дв бабушки дтей Ловеля господствовали надъ этимъ податливымъ господиномъ, какъ женщины — не только бабушки, но сестры, жены, ттки, дочери — станутъ владычествовать, если имъ только позволить. А! Глорвина какая сдая вдьма вышла бы изъ васъ, еслибы вы избрали г. холостяка своимъ супругомъ! (Но я замчаю объ этомъ вздыхая въ скобкахъ). Дти приняли сторону своихъ бабушекъ, и между-тмъ какъ бабушка со стороны матери объявила, что мистеръ Попъ весь вышелъ въ Бекеровъ и учили его презирать сахароварное дло и всякую торговлю, маленькая Цециля была любимицею мистриссъ Бонингтонъ, повторяла съ жаромъ, пожалуй не по лтамъ гимны Уатса, говорила, что она выйдетъ замужъ только за священника, читала дтскя проповди своему брату и горничной о мрской сует, и, если сказать правду, надодала мн необыкновеннымъ уваженемъ къ своимъ собственнымъ добродтелямъ. Старыя леди питали другъ къ другу любовь, какъ это себ можно представить, совершенно соотвтствующую ихъ относительному положеню. Постоянно схватывались он и перестрливались надъ окровавленными и безсильными трупами Ловеля и его достойнаго и добродтельнаго вотчима мистера Бонингтона. Леди Бекеръ пускала намеки надъ вторыми браками, двойными семействами и тому подобное, отъ которыхъ, конечно, покоробливало мистрисъ Бонингтонъ. Но извстная денежная неакуратность леди Бекеръ давала нкоторую преимущество мистрисъ Бонингтонъ. Никогда она не обращалась къ кошельку своего сына, за это она могла благодарить небо. Она не боялась встртить любаго купца въ Петнэ или изъ Лондона: никогда не выгоняли ее изъ дома при покойной Цецили: ей можно было хать въ Булонь и наслаждаться тамъ свжимъ воздухомъ. Это послднее замчане было страшнымъ бичомъ въ ея рукахъ. Леди Бекеръ, я долженъ сказать, къ моему сожалню, была разъ посажена въ тюрьму въ Булон, это случилось именно въ самое жаркое время ея ссоры съ покойною дочерью, и добрый мистеръ Бонингтонъ избавилъ ее отъ заключеня. Почемъ я знаю это? Бедфордъ, фактотумъ Ловеля, разсказалъ мн про то, и еще какъ старыя люди дрались какъ кошки.

Была, однакожь, одна статья, въ которой об леди соглашались. Богатый вдовецъ, еще нестарый, красивый собою, добраго нрава, мы знаемъ, можетъ найти милую женщину, готовую утшить его въ одиночеств и пещись о его сиротствующихъ дтяхъ. Съ ближняго пустыря, изъ Вимбльдона, Рогамптона, Борнса, Мортлека, Ричмонда, Эшера Уолтона, Виндзора даже Рединга, Балога, Эксетера, самаго Пензанса, или изъ какого хотите уголка Британи, куда угодно только броситься вашему воображеню, явились бы семейства съ милыми юными двами, чтобъ позаботиться о будущемъ счастьи этого человка: но эти два дракона не подпускали женщинъ къ своему сокровищу. Незамужняя женщина съ приличною наружностью не преступала за порогъ Шрбландсъ. Еслибъ появилась такая, то маменька Ловеля, измолола бы ея несчастныя кости. Разъ или два онъ осмлился обдать у своихъ сосдей, но леди посл того такъ его преслдовала, что бдный малый отказался навсегда отъ такого удовольствя и жалобно объявилъ свое предпочтене къ дому.

— Любезный холостякъ, говорилъ онъ: что мн въ этихъ обдахъ у сосдей? Есть ли у кого-нибудь изъ нихъ поваръ искусне или вино лучше моего? Когда я возвращаюсь домой посл дла, это такая нестерпимая тоска — одваться и тащиться за семь или восемь миль на холодныя entres, поддльный лафитъ и сладкй портвейнъ. Я ненамренъ этого выдержать, и онъ топаетъ ногою съ ршительнымъ тономъ.

— Дай мн спокойную жизнь виноторговца, на котораго я могу положиться, и кружокъ моихъ собственныхъ друзей около моего камина. Выпьемте еще? Можемъ мы отправить еще другую бутылку втроемъ, мистеръ Боннингтонъ?

— Пожалуй, говорилъ мистеръ Боннингтонъ, подмигивая на свою рубиновую рюмку.

— Я не откажусь, Фредерикъ, отъ другой бутылки.

— Кофе готовъ, сэръ! нревозглашалъ Бедфордъ, входя.

— Пожалуй, пожалуй съ насъ было и довольно, говоритъ достойный мистеръ Бонингтонъ.

— Совершенно-довольно, мы вс пьемъ слишкомъ-много, говоритъ Ловель съ оживленемъ.— Идемте пить кофе?

Мы отправляемся въ гостиную. Фредъ, я и дв леди садимся за вистъ, миссъ Прайоръ играетъ намъ сонату Бетховена, подъ легкой акомпаниментъ греческаго носа мистера Бонингтона, заснувшаго надъ газетою. Впродолжене нашей игры Бесси ускользаетъ срою тнью изъ комнаты. Бонингтонъ просыпается, когда приносятъ подносъ. Леди Бекеръ любитъ этотъ хорошй старинный обычай, онъ всегда былъ въ мод въ дублинскомъ замк, и она беретъ добрый стаканъ нигосу {Подогртое вино съ водою, съ различными пряностями.} и мы вс слдуемъ ея примру. Разговоръ оживлялся, Фредъ Ловель надется, что я буду спать лучше эту ночь, онъ очень подшучиваетъ надъ бднымъ Биддлькомбомъ, какъ этотъ именитый королевской совтникъ подъ ноготкомъ у своей жены.

Итакъ изъ моей холостой комнаты, находившейся въ нижнемъ этаж, среди моихъ уединенныхъ прогулокъ по саду, откуда я также могъ видть многое въ дом, изъ откровенной рчи Бедфорда, всегда очень-дружелюбной, чистосердечной и любопытной, и наконецъ при помощи моего собственнаго наблюденя, которое, общаю вамъ, проникнетъ до самыхъ жернововъ жизни многихъ людей, я усплъ раскрыть тайны Шрбландсъ, уже боле непредставлявшаго мн ничего таинственнаго и, подобно ‘Хромому Бсу’, поднялъ крыши многихъ въ немъ комнатъ.

Напримръ, въ первый же день моего прзда, пока все семейство прихорашивалось къ обду, я случайно нашелъ открытыми два потаенные шкапа въ дом и узналъ, что скрывалось въ нихъ. Пингорнъ, горничная при дтяхъ, маленькая втрогонка въ розовой лент, принесла необходимыя принадлежности къ туалету въ комнату моего высокоблагородя и, уходя, не притворила двери за собою: я могъ бы подумать, что миньятюрная головка этой вострушки никогда не болла отъ печали, но — ахъ! черная печаль сидитъ за плечами у всадника, замчаетъ Горацй, и не одного всадника, но и у лакея также, и даже за полненькими плечиками горничной. Такъ было и съ Пингорнъ. Конечно, вы замчали за домашнею прислугою, что она съ вами разговариваетъ тономъ жеманнымъ, неестественнымъ, принимая, когда они между собою, совершенно другой голосъ и жесты, которыхъ не видятъ и не слышатъ ихъ господа. Эта маленькая Пингорнъ съ вашимъ покорнйшимъ слугою была всегда жива, рзва, бойка, подымая свою головку, которая, нтъ сомння, могла бы понравиться многимъ.

Что до меня, признаюсь, прелести служанокъ меня не соблазняютъ. Еслибъ сама Венера подала мн спальный подсвчникъ и кружку съ теплою водою, то я далъ бы ей сикспенсъ {Мелкая серебряная монета, около 15 коп. серебромъ.}, и не боле. Вы видите, отдавшись весь одной жен… Пш! старая исторя, пожалуй, съ вашего позволенья, это маленькое созданье могло быть кокеткою, но я обращалъ на нея внимане не боле, какъ на корзинку съ углемъ.

Теперь положимъ, что она была кокетка, положимъ, что подъ личиною втренности она скрывала глубокую печаль. Вы думаете, что эта первая женщина, которая разыгрываетъ эту комедю? Вы думаете, что если она получаетъ пятнадцать фунтовъ {95 руб. серебромъ.} въ годъ, чай, сахаръ и пиво, и вретъ своимъ господамъ, такъ у нея нтъ уже и сердца? Она вышла изъ комнаты, подшучивая и скаля зубы со мною, перекинувъ огромное одяло на руку, но въ слдующей комнат, я слышалъ, ея голосъ совершенно перемнился и другой голосъ, также измнившйся, но не совсмъ, спрашивалъ ее. Голосъ моего друга Дака Бедфорда, когда онъ обращался къ тмъ, кого судьба поставила выше его, былъ всегда грубъ и отрывистъ. Казалось, онъ думалъ объ одномъ: какъ бы скоре раздлаться съ своею рчью, и самый тонъ, по видимому, высказывалъ: ‘Вотъ, вотъ вамъ мое дло, я вамъ его передамъ, но вы очень-хорошо знаете, что я нисколько не хуже васъ’. И дйствительно это было такъ — я всегда былъ въ этомъ увренъ, съ этимъ даже соглашалась дрожащая, безпорядочная, подозрительная леди Бекеръ, когда она приходила въ столкновене съ нимъ. Маленькй Дикъ мн напоминалъ Свифта у сэра Вильяма Темнеля, или Спартака, когда онъ еще былъ рабомъ счастливаго римлянина, обладавшаго имъ. Дикъ былъ очень-толковъ, послушенъ и хорошй слуга, но его надменность ограничивалась не одними старшими, я полагаю, что и между ровными- онъ былъ несовсмъ-прятнымъ товарищемъ и что многе изъ нихъ ненавидли его за его дерзость, честность и пренебрежене ко всмъ.

Но женщины не всегда ненавидятъ человка, ихъ презирающаго и пренебрегающаго ими. Женщинъ не возмущаетъ наша грубость и надменность. Женщины, если только он дрессированы какъ слдуетъ, согнутся подъ каблукъ своего господина, по его приказу, и будутъ цаловать руку, которая нсколько разъ подымалась на нихъ. Я не говорю, чтобъ благородный Дикъ Бедфордъ когда-нибудь замахнулъ свою руку на бдную служанку, но онъ стегалъ ее своимъ языкомъ, его холодность давила ее, и она плакала и подходила къ нему, когда онъ только шевелилъ пальцемъ. Гм! Не говорите мн того. Если вы хотите, чтобъ все было у васъ спокойно въ дом и вс довольны — такъ надо обращаться съ женщинами.

Случилось, что Бедфордъ былъ въ сосдней комнат. Это утренняя комната. Вы входите изъ нее въ столовую, и въ ней обыкновенно приготовляется десертъ къ обду. Бедфордъ готовилъ десертъ, когда Пингорнъ вошла туда изъ моей комнаты, и онъ начинаетъ подшучивать надъ нею, прикашливая саркастически.

— Ого! смотри, пожалуй, вы ухаживали за холостякомъ — не такъ ли?

— Ахъ, мистеръ Бедфордъ, вы знаете очень-хорошо, кто для меня дорогъ! говоритъ она со вздохомъ.

— Чортъ побери! замчаетъ мистеръ Бедфордъ.

— За что жь, Ричардъ? (Плачетъ).

— Оставьте мою руку, оставьте мою руку, говорю я! (Что могло бы вызвать подобное восклицане?)

— О, Ричардъ, мн нужна не ваша рука — ваше се-се-сердце, Ричардъ!

— Мери Пингорнъ, восклицаетъ тотъ:— ну, къ чему вся эта комедя? Вы знаете, что мы не можемъ быть вмст счастливы, вы знаете, мысли ваши не такя, Мери. Это не ваша вина. Я не корю васъ за то, моя милая. Одни люди родятся умными, друге высокими, я не высокъ.

— О, Ричардъ! для меня вы довольно-высоки.

Здсь Ричардъ опять принужденъ былъ закричать:

— Перестаньте, я говорю! Ну, что если Бекеръ войдетъ и увидитъ, какъ жмете мою руку? Я говорю, одни люди родятся съ большимъ умомъ, друге съ большою фигурою. Посмотрите на этого осла Блклэ, человка леди Бекеръ: ростомъ онъ гвардеецъ, и по мыслямъ, по воспитаню та же говядина, которою онъ набиваетъ себ желудокъ.

— Помилуйте, Ричардъ, что это у васъ на ум?

— Вамъ какъ знать, что у меня на ум? Сложите-ка книги, соберите вс томы вмст — что за глупая! и газеты также, да приготовьте столъ для дтскаго чая… Да перестаньте хныкать, нечего изъ себя дуру представлять, Мери Пингорнъ!

— О, у васъ каменное сердце, каменное, каменное! восклицаетъ Мери, заливаясь слезами.— Хотла бы я одного: повсить этотъ камень на шею да броситься въ колодезь… А вотъ колокольчикъ сверху!

За звонкомъ, я полагаю, Мери исчезла, потому-что я только слышалъ теперь прикашливанье мистера Бедфорда, потомъ стукъ тарелокъ, двиганье стульевъ и мебели, посл чего настало краткое молчане, прерванное входомъ Бтонса, который накрылъ столъ для чая дтей и миссъ Прайоръ.

Здсь опять повторяется старая исторя. Вотъ вамъ любовь безъ взаимности, сердце чувствительное поражено и несчастно. Бдная Мери! Я тоже гршенъ, дамъ ей крону {Серебряная монета въ пять шилиниговъ — 1 р. 55 к. с. въ шиллинг 31 к. с.}, когда буду узжать, вмсто обыкновенныхъ двухъ шиллинговъ. Пять шиллинговъ не будутъ для тебя большимъ утшенемъ. Ты не станешь воображать, что я подкупаю тебя съ лукавою мыслью? Полно Ich habe genossen das irdische Glck — ich habe geliebt!

Я полагаю, теперь вошла мистрисъ Прайоръ, хотя и не слышалъ ея тихихъ шаговъ, но ея надтреснутый голосокъ доходитъ до меня довольно-ясно:

— Добрый день, мистеръ Бедфордъ! О, Боже мой! много, много лтъ мы съ вами знакомы. Помню васъ такимъ хорошенькимъ мальчикомъ, какъ вы приходили къ г. холостяку изъ типографи, а теперь, посмотрю, выросли вы такой молодецъ!

Бедфордъ.— Что за молодецъ!? Я ростомъ всего пять футовъ четыре дюйма.

Мистрисъ Прайоръ.— Какая у васъ чудесная фигура, Бедфордъ! Право, право такъ! Да, вы сильны, а я слаба, вы здоровы, а я такая хворая и немощная.

Бедф.— Чай сейчасъ подадутъ, мистрисъ Прайоръ.

Мрсъ П.— Не можете ли вы мн дать стаканъ воды и капельку хересу, пожалуйста. Благодарю васъ. Какъ это хорошо! Какъ это оживляетъ жалкую, старую тварь! А вашъ кашель, Бедфордъ? каковъ вашъ кашель? Я принесла вамъ лепешечекъ: сэръ Генри Гольфордъ прописывалъ ихъ моему милому мужу, и…

Бедф.— (отрывисто). Мн пора идти. Оставьте мой кашель въ поко теперь, мистрисъ Прайоръ.

Мрсъ П.— Что это такое здсь? миндаль, изюмъ, бисквиты, абрикосы въ сахар. Ахъ, Господь съ вами! какъ вы испу-у-угали меня!

Бедф.— Не трогайте! мистрисъ Прайоръ, прошу, умоляю васъ: руки ваши подале отъ десерта. Я не могу этого похвалить. Я принужденъ буду сказать барину, если эти штуки продолжатся.

Мрсъ П.— Ахъ, мистеръ Бедфордъ! это для моего бднаго ребенка: докторъ веллъ давать ей абрикосы, право, любезный Бедфордъ, онъ веллъ для ея груди!

Бедф.— Будь я проклятъ, если вы не подъзжали уже къ бутылк съ хересомъ. Ахъ, мистрисъ Прайоръ, вы сводите меня съ ума, право. Я видть не могу, когда мистера Ловеля такъ обираютъ. Вы, знаете, еще на прошедшей недл я вздулъ мальчика, по подозрню, что онъ воровалъ хересъ, а, вдь, это были ваши штуки.

Мрсъ П. (съ живостью).— Для больнаго ребенка, Бедфордъ. Чего только не сдлаетъ мать для больнаго ребенка!

Бедф.— Ваши дти вчно больны. Вы вчно берете вещи для нихъ. Я скажу вамъ только, мистрисъ Прайоръ: клянусь хоть на библи, я этого не хочу и не долженъ терпть.

Мрсъ П. (съ сердцемъ).— Подите и скажите вашему барину, Бедфордъ! Подите насплетничайте на меня, милостивый государь. Пусть выгонятъ меня изъ этого дома, пусть выгонятъ и мою дочь отсюда. Ступайте, срамите ея бдную мать!

Бедф.— Мистрисъ Прайоръ, мистрисъ Прайоръ! вы отлили хересъ. За рюмкою я не постою, но, вдь, вы принесли съ собою эту проклятую бутылку?

Мрсъ П. (хныкая).— Это для Шарлоты, Бедфордъ! Для моего бднаго, щедушнаго ангела Шати: ей предписано вино, право, предписано.

Бедф.— Пропадай ваша Шати! Я не могу этого потерпть, я не долженъ и не стану, мистрисъ Прайоръ!

Здсь шумъ и стукъ, поднятый появленемъ другихъ лицъ, прервалъ эту бесду между мажор-домомъ Ловеля и матерью гувернантки его дтей, и я услышалъ теперь голосъ мистера Попа, говорившаго:

— Вы будете съ нами пить чай, мистрисъ Прайоръ?

Мрсъ П.— Ваши добрыя бабушки пригласили меня, милый мистеръ Попгамъ.

Попъ.— Вамъ было бы прятне, еслибъ васъ позвали къ обду — не правда ли? Съ позволеня вашего, у васъ чертовски-скверный обдъ дома — не такъ ли, мистрисъ Прайоръ?

Сиси.— Не говорите чертовски: это дурное слово, Попгамъ!

Попъ.— Хочу говорить ‘чертовски’. Черто-оо-овски — вотъ вамъ! Захочу, такъ скажу слова еще хуже, а вы извольте молчать. Что здсь къ чаю? Варенье къ чаю, земляника къ чаю, блины къ чаю? вотъ оно что: земляника и блины къ чаю! А потомъ мы еще пойдемъ къ десерту — вотъ такъ отлично! Послушайте, миссъ Прайоръ!

Миссъ П.— Что такое, Поигамъ?

Попъ.— Хотли бы вы пойдти къ десерту? Тамъ бездна лакомствъ и вина. Только когда бабушка разсказываетъ свой анекдотъ про-про моего ддушку и короля Джоржа Четвертаго…

Сиси.— Вступилъ на престолъ въ 1820, умеръ въ Виндзор въ 1830 году.

Попъ.— Пропадай Виндзоръ! Такъ когда она разсказываетъ этотъ анекдотъ, я могу вамъ заявить, что это такая тоска…

Сиси.— Не годится, Попъ, отзываться такъ о вашей бабушк!

Попъ.— А вы, миссъ, извольте держать вашъ языкъ за зубами! Буду говорить, какъ хочу: я мужчина, весь вашъ вздоръ и пустяки не для меня. Послушайте, Мери, дайте намъ мармаладу!

Сиси.— И безъ того есть что кушать, мальчикамъ не слдуетъ такъ много сть.

Попъ.— Мальчики могутъ сть что хотятъ. Мальчики могутъ сть вдвое противъ женщинъ. Возьмите, больше не хочу: пусть додаетъ, кто хочетъ, остатки.

Мрсъ П.— Какой чудесный мармаладъ! Я знаю дтей, мои милые, которые…

Миссъ П. (умоляющимъ тономъ).— Мама, прошу васъ…

Мрсъ П.— Я знаю трехъ милыхъ дтей, которыя очень-очень-рдко отвдываютъ такого удивительнаго мармалада и такого вкуснаго торта.

Попъ.— Знаю, кого вы разумете: это Августъ, Фредерикъ и Фани, ваши дти? Хорошо, будетъ у нихъ мармаладъ и тортъ.

Сиси.— О, да! я отдамъ имъ всю мою долю.

Попъ (говоритъ какъ-будто съ полнымъ ртомъ).— Я не дамъ имъ моего, но возьмите для нихъ другую банку. Въ вами всегда есть корзинка, мистрисъ Прайоръ. Вы ее имли съ собою. Помните, вы унесли холодную курицу.

Мрсъ П.— Для несчастнаго слпаго негра! О, какъ благодарилъ онъ своихъ юныхъ благодтелей! Онъ человкъ и братъ, и милый мистеръ Попгамъ, это было такъ похвально съ вашей стороны помочь ему!

Поп.— Черный нищй мн братъ? Онъ не мой братъ!

Мрсъ П.— Нтъ, мои милые, въ цломъ свт не отыщется такого чудеснаго цвта лица, какъ у васъ.

Пои.— Чортъ побери — цвтъ лица! послушайте, Мери, другую банку мармалада.

Мери.— Право, я не знаю, мистеръ Поп…

Поп.— Хочу. Если вы не дадите, то я все разобью въ дребезги — да, разобью.

Сиси.— Дурной, грубый мальчикъ!

Поп.— Держи языкъ за зубами, глупая! Говорю вамъ, хочу другую банку.

Мрсъ П.— Пожалуйста, потшьте его, Мери. Я уврена, моимъ милымъ дтямъ дома будетъ отъ этого лучше.

Поп.— Вотъ ваша корзинка: ну, кладите въ нее этотъ тортъ, остатокъ масла, сахаръ на него — ура, ура! Вотъ такъ смхъ! Вотъ еще кусокъ торта… нтъ, я его себ оставлю, и мистрисъ Прайоръ, скажите Густи, Фани и Фреду, я послалъ это имъ и они не будутъ нуждаться, пока высокоблагородный Фредерикъ Попгамъ Бекеръ Ловель въ состояни давать. Что, понравилось Густи мое срое пальто, которое мн боле ненужно?

Миссъ П.— Надюсь, вы ему не отдали вашего новаго пальто?

Попъ.— Оно было свински-отвратительно, и я ему его отдамъ, и отдамъ и это, если захочу. И вы не извольте со мною говорить, я поступаю въ школу и скоро обойдусь безъ гувернантокъ.

Мрсъ П.— Ахъ, милый ребенокъ! какое это отличное пальто, и какъ пристало оно моему бдному мальчику!

Миссъ П. Мать, мать! умоляю васъ — Мать!

Мистеръ Ловель входитъ. А! дти за чаемъ и въ самомъ разгар. Какъ вы поживаете мистрисъ Прайоръ? Я думаю мы справимъ это дльце для вашего втораго мальчика, мистрисъ Прайоръ.

Мрсъ П. Небо да благословить васъ, да благословить оно васъ, мой добрый, милый благодтель! Елизавета, не удерживай меня, нтъ, я должна поцаловать его руку.

Вотъ позвонилъ второй колокольчикъ и я вхожу въ утреннюю комнату и вижу огромную корзинку мистрисъ Прайоръ, лукаво-выглядывающую изъ-подъ скатерти. Корзинку? port-manteau, porte-bouteille, porte-gateau, porte-pantalon, porte-butin вообще. Такимъ образомъ я заключаю, что мистрисъ Прайоръ жадно собирала остатки жнитвы всякй разъ, какъ она являлась въ Шрнбландсъ. Что же, Воозъ былъ богатъ, а эта неумолимая Ручъ была голодная нищая.

На прятный призывъ втораго звонка являются также мистеръ и мистрисъ Бонингтонъ, послдняя въ новомъ чепчик, которымъ такъ восхищалась мистрисъ Прайоръ и который она привтствуетъ теперь, улыбкою. Ахъ, сударыня! чудо какъ хорошъ — я говорила вамъ это, шепчетъ мистрисъ Прайоръ, и хозяйка этого чепчика съ голубыми лентами повертываетъ свое доброе, благообразное лицо къ зеркалу и, я надюсь, не находить причины сомнваться въ чистосердечи мистрисъ Прайоръ. Бонингтонъ, я замчаю, далъ высыпку передъ обдомъ, я думаю, это обыкновене изощряетъ апетитъ и подготавливаетъ умъ къ застольной бесд.

— Дти хорошо вели себя? спрашивалъ папа у гувернантки.

— Есть дти хуже ихъ, сэръ, отвчала кротко миссъ Прайоръ.

— Торопитесь съ вашимъ обдомъ, мы придемъ къ десерту! кричитъ Попъ.

— Какъ же идти обдать безъ бабушки? спрашиваетъ папа. Ссть за столъ безъ леди Бекеръ! Хотлъ бы я посмотрть, какъ онъ сядетъ за обдъ безъ леди Бекеръ.

Въ ожидани появленя высокорожденной леди, папа и мистеръ Бонингтонъ подходятъ къ открытому окну и смотрятъ на лугъ и на птнейскую колопольню, подымающуюся надъ стною.

— Охъ, моя добрая мистрисъ Прайоръ, говоритъ жалобно мистрисъ Бонингтонъ:— какъ мои внуки страшно избалованы!

— Не ваши только, сударыня, говоритъ мистрисъ Прайоръ съ видомъ участя.— Ваши милыя дти дома, я уврена, совершеннйше образцы благонравя. Здоровъ ли мастеръ Эдуардъ, сударыня? а мастеръ Робертъ, мастеръ Ричардъ, и эта милая, забавная крошка мастеръ Уильямъ? Ахъ, какое для васъ благословене — эти дти! Еслибы ихъ своенравный племянникъ пошелъ по нимъ?

— Этотъ негодный мальчишка! восклицаетъ мистрисъ Бонингтонъ, знаете ли вы, Прайоръ, мой внукъ Фредерикъ (не знаю почему они зовутъ его здсь Попгамъ, какъ-будто стыдно ему носить отцовское имя), знаете ли, этотъ Попгамъ пролилъ чернила на воротнички моего милаго мужа, которые тотъ прячетъ въ своемъ большомъ диксолер, и подрался съ моимъ Ричардомъ, хотя онъ тремя годами старше его и дйствительно прибилъ своего собственнаго дядю!

— Божеская милость! воскликнулъ я:— не-уже-ли, сударыня, этотъ Попъ наложилъ свою буйную руку на своего почтеннаго родственника? Я чувствую, кто-то нжно дернулъ меня за фракъ. Не предостерегаетъ ли это меня, миссъ Прайоръ, чтобы я себ не позволялъ много подшучивать надъ доброю мистрисъ Бонингтонъ?

— Я не знаю отчего вы называете моего бднаго ребенка почтеннымъ родственникомъ, замчаетъ мистрисъ Бонингтонъ. Я знаю только: Попгамъ былъ съ нимъ очень-дерзокъ. Робертъ прибжалъ на помощь къ своему брату, и этотъ негодный мальчишка Попгамъ схватилъ палку, мой мужъ теперь пришелъ, и — представьте себ, Попгамъ….

Ловель началъ брыкать мистера Боннигтона и бодаться, какъ козленокъ. Если вамъ кажется смшнымъ такое обращене, то я этого не нахожу, г. холостякъ!

— Моя милая, милая леди! закричалъ я, схвативъ ея руку, потомучто она готова была заплакать, а неотертая слеза на глазахъ женщины всегда чертовски какъ растроиваетъ меня:— ни за что въ свт не сказалъ бы я слова, чтобъ оскорбить васъ. Я самъ думаю, что хорошя поронцы принесутъ огромную пользу этому ребенку.

— Сударыня, мы знаемъ, кто балуетъ его, говоритъ мистрисъ Прайоръ.— Милая леди Бекеръ, ахъ какъ красный цвтъ идетъ къ вамъ!

Дйствительно, теперь выплыла леди Бекеръ, разубранная пунсовыми лентами, съ безчисленнымъ множествомъ брошекъ, висюлекъ, украшавшихъ ея полновсную персону. И теперь по приход высокорожденной леди, Бедфордъ объявилъ, что обдъ поданъ, Ловель предложилъ свою руку своей тщ, я — мистрисъ Бонингтонъ и повелъ ее въ сосднюю столовую. И добрая, миролюбивая душа скоро заключила со мною миръ. И мы ли и пили и наслаждались лучшими блюдами Ловеля. И леди Бекеръ разсказала намъ свой знаменитый анекдотъ про комплиментъ Джорджа Четвертаго ея милому покойному мужу сэру Джорджу, когда его величество постилъ Ирландю. Мистрисъ Прайоръ и ея корзинка исчезли, когда мы возвратились въ гостиную: собравъ добычу цлаго дня, голодная мать возвратилась теперь къ своимъ широкоротымъ птенцамъ. Елизавета, казалось, очень-блдна, но хороша, читая при ламп. И вистъ, и маленькой подносъ съ нигосомъ закончили второй день въ Шрбландс.

Я гулялъ одинъ по алле, освщенной луною, когда все семейство отправилось на покой, и курилъ сигару подъ звзднымъ небомъ. Я провелъ около тридцати часовъ въ дом, и какая странная драма развивалась передо мною! Какая борьба и игра страстей совершалась здсь, что за certamina и moins animorum! Этотъ Ловель, такая податливая лошадь, и что за толпу родственниковъ, какую бездну клади довелось вести этому честному малому! Какъ потомъ работала, интриговала, льстила, поддлывалась и грабила эта маленькая мистрисъ Прайоръ! А эта свтлая Елизавета съ какимъ совершеннымъ искусствомъ и благоразумемъ приходилось ей дйствовать, чтобы удержать свое положене между двумя такими соперницами, владычествовавшими надъ нею. И Елизавета не только осталась на своемъ мст, но еще была любима двумя этими женщинами! Елизавета Прайоръ, мое удивлене и уважене къ теб возрастаетъ съ каждымъ часомъ, который у меня проходитъ въ наблюдени твоего характера. Какъ это вы живете съ этими львицами и он еще не разорвали васъ на части? Каке лакомые куски лести вы имъ бросали, чтобъ утолить ихъ! Я не думаю, можетъ-быть, чтобъ моя Елизавета воспитывала хорошо двухъ дтей, и дйствительно, рдко случалось мн встрчать между знакомыми ребятъ еще непрятне. Но ея ли это вина, или насмшка судьбы? Можетъ ли гувернантка справиться лучше ея съ этими двумя бабушками, поперемнно-балующими дтей? Какъ успла она усыпить ихъ природную ревность? Я разршу эту запутанную задачу, да, я разршу ее въ нсколько дней. И я вижу здсь еще другя тайны. Сердце бдной Мери разрывается изъ-за буфетчика. А этотъ буфетчикъ, отчего онъ потворствуетъ мошенничеству мистрисъ Прайоръ? А! здсь также тайна, и, клянусь, я ее скоро проникну. Говоря такимъ образомъ я бросаю окурокъ душистаго товарища моего уединеня и вхожу въ мою комнату черезъ открытое венецанское окно въ ту самую минуту, какъ Бедфордъ появляется въ дверяхъ. Я слышалъ голосъ этого достойнаго слуги, напвавшаго печальную арю у окна буфетной комнаты, когда я проходилъ по лугу. Посл того, какъ семейство отправляется на покой, Бедфордъ остается часа два въ буфет и учится, читая газеты, новыя сочиненя и составляя свое мнне о книгахъ и политик. Право, я имю поводъ думать, что письма въ Птнейскомъ Встник и Портлекскомъ Указател, подписанныя ‘голосъ изъ людской’,— сочиненя Бедфорда.

— Пришелъ посмотрть, все ли безопасно на ночь, сэръ, да закрыть окошки, замчаетъ мистеръ Дикъ:— лучше не оставлять ихъ открытыми: простудитесь, да и народъ нехорошй кругомъ. Помните бромлейское убйство! Взойдутъ въ ваше венецанское окно — вы закричите, вамъ пержутъ глотку — и къ слдующему утру чудесная статейка для газетъ!

— Какой славный голосъ у васъ, Бедфордъ, говорю я.— Я слышалъ, какъ вы напвали сейчасъ — удивительный басъ, честное слово!

— Всегда былъ охотникъ до музыки, попваю — себ, когда чищу серебро. Выучился въ старой улиц Бикъ. Она, бывало, учила меня, и онъ указываетъ на верхнй этажъ.

— Какой вы были тогда мальчуганъ! Помните, какъ приходили ко мн за корректурою для Музеума, замчаю я.

— Я и теперь невеликъ сэръ, но больше не всегда исправне въ дл, замчаетъ буфетчикъ.

— Я помню, миссъ Прайоръ говорила, что вы были однихъ съ нею лтъ.

— Гм! я едва былъ ей по локоть.

— Такъ миссъ Прайоръ выучила васъ нтъ? говорю я, прямо глядя ему въ лицо.

Онъ опустилъ глаза: онъ не могъ выдержать моего пытливаго взгляда. Теперь я узналъ всю исторю.

— Когда мистрисъ Ловель умерла въ Неапол и миссъ Прайоръ везла дтей, вы исправляли должность курьера?

— Да, сэръ, говорилъ Бедфордъ.— Мы хали въ карет. Тло бдной мистрисъ Ловель, конечно, было отправлено водой, и я привезъ домой малютокъ и… и остальное семейство. Я умлъ сказать avant! avant! итальянскимъ почтальйонамъ и спросить des chevaux, когда мы перевалились черезъ Альпы, сэръ.

— И вы обыкновенно всхъ располагали по комнатамъ въ трактирахъ и будили ихъ поутру, и у васъ всегда ружье было наготов, чтобъ встртить разбойниковъ?

— Да, говоритъ Бедфордъ.

— И хорошее это было время?

— Да, говоритъ Бедфордъ съ скрежетомъ и повся свою побдную голову,— О! да это было прятное время.

Онъ отвернулся, топнулъ ногою, проговорилъ сквозь зубы какое-то прокляте, потомъ прикинулся будто разсматриваетъ книги и принялся вытирать ихъ салфеткою, которая была у него въ рукахъ.

— Бдный Дикъ! говорю я.

— Старая, старая исторя, говорилъ Дикъ. Это опять, сударь — вы и ваша ирландская барышня. Я знаю, что я только слуга, но я… Пропадай все! И онъ принялся утирать глаза кулаками.

— Такъ вотъ почему вы позволяете старой мистрисъ Прайоръ воровать хересъ и сахаръ? спрашиваю я.

— Вы почемъ это знаете? Помните, какъ она чванилась въ улиц Бикъ? спрашиваетъ Бедфордъ гнвно.

— Я подслушалъ васъ съ нею передъ обдомъ, сказалъ я.

— Подите и нажалуйтесь на меня Ловелю — пусть онъ прогонитъ меня со двора. Это будетъ лучше всего, восклицаетъ Бедфордъ съ сердцемъ, топая ногою.

— Мое всегдашнее обыкновене длать какъ можно боле зла, Дикъ Бедфордъ, говорю я съ тонкою насмшкою.

Онъ схватываетъ мою руку.

— Нтъ, вы добряга — вс это знаютъ. Простите меня, сэръ, но вы видите, я такъ, такъ несчастливъ, что я право не знаю, хожу ли я на голов или на ногахъ.

— Такъ вы не успли тронуть ея сердце, бдный Дикъ? сказалъ я.

Дикъ покачалъ головою.

— У нея нтъ сердца? говоритъ онъ:— а если и было оно, такъ этотъ молодецъ изъ Инди увезъ его съ собою. Ее теперь не занимаетъ не одинъ живой человкъ. Я ей нравлюсь такъ же, какъ вс. Я думаю, она меня цнитъ, иначе и быть не можетъ, не можетъ — будь я проклятъ. Она знаетъ, я лучше многихъ, которые бываютъ здсь, лучше, не будь я только слугою. Еслибъ я только былъ аптекаремъ — какъ эта осклабляющаяся ослина, который прзжаетъ сюда въ своемъ кабролет изъ Баросса и хочетъ жениться на ней — она бы пошла за меня. Она его водитъ и поощряетъ: на это она мастерица. Тьфу! Чего я дурачусь! Я только лакей. Для меня и Мери хороша, она вотъ сейчасъ пойдетъ. Простите меня, сэръ, я изъ себя дурака строю, не я первый, сэръ. Добрая ночь, сэръ, надюсь, вы будете хорошо почивать.

И Дикъ возвращается въ буфетную, къ своимъ занятямъ, и я думаю ‘вотъ еще другая жертва, которая страдаетъ отъ безжалостныхъ стрлъ всеобщаго мученя’.

— Удивительный онъ человкъ! замтила мн миссъ Прайоръ, когда, на слдующй день, я гулялъ съ нею по ппнейскому пустырю, между-тмъ, какъ ея воспитанники бгали и возились въ отдалени.— Удивляюсь, мой милый г. холостякъ, какъ далеко этотъ свтъ пойдетъ, и гд предлъ движеню ума! Я никогда не встрчала человка хладнокровне, спокойне и развязне этого Бедфорда. Когда мы были за границею вмст съ бдною мистрисъ Ловель, онъ поразительно какъ наметался пофранцузски и поитальянски. Онъ беретъ теперь книги изъ библотеки, и самыя серьзныя сочиненя, сочиненя, которыя я не возьму на себя читать, право. Мистеръ Бонингтонъ говоритъ, что онъ выучился самоучкою истори, по-латин, читаетъ Гораця въ оригинал, алгебр, и не знаю еще чему. Онъ разговаривалъ съ прислугою и лавочниками въ Неапол лучше меня — увряю васъ.

И Елизавета вздергиваетъ свою голову къ небу, какъ-будто желая спросить у облаковъ, какъ это возможно, чтобъ такой человкъ былъ не хуже ея?

Она ступаетъ по пустырю здоровая, высокая, стройная, ея твердая, хорошенькая ножка едва касается травы. На ней были надты голубые очки, но, я думаю, и безъ очковъ она могла бы прямо смотрть на солнце, не мигая. Это солнце играло съ ея темными волнистыми локонами и посыпало ихъ золотистою пылью.

— Удивительно, какъ эти люди задаютъ собою тону! сказалъ я, любуясь на нее — и стараются подражать высшимъ!

— Поразительно! говоритъ Бесси. Въ ея сложени нтъ и частички юмора. Я думаю, Дикъ Бедфордъ, она безъ сердца. Что жь, у нея славныя лгкя, отличное здоровье и превосходный апетитъ: съ этимъ можно прожить вкъ спокойно.

— Вы и святая Цециля уживались между собою, Бесси? я спрашиваю.

— Какая святая?

— Покойная мистрисъ Ловель.

— О, мистрисъ Ловель! Да какой вы странный человкъ! Я не поняла о комъ вы говорили, отвчаетъ Елизавета прямая.

— Несовсмъ хорошаго нрава, я думаю? Фредъ и она дрались?

— Онъ никогда не дрался.

— Маленькая птичка передала мн, что она была несовсмъ-равнодушна къ любезностямъ мужскаго пола.

— Я не говорю худо о моихъ друзьяхъ, г. холостякъ! отвчаетъ Елизавета благоразумная.

— Трудная вамъ, должно-быть, работа съ двумя старыми леди въ Шрбландс.

Бесси пожимаетъ плечами.— ‘Извстнаго рода обхождене необходимо во всхъ семействахъ’ говорила она:

— Леди, естественно, не безъ маленькой ревности другъ къ другу, но вообще он ко мн довольно-добры и мн приходится переносить не боле чмъ достается другимъ женщинамъ въ моемъ положени. Въ Сен-Бонифас съ моимъ дядею и тткою тоже не все были одн прятности, г. холостякъ. Я полагаю, у всхъ гувернантокъ есть свои затрудненя, и я должна справиться съ моими, какъ могу, и быть благодарна за хорошее жалованье, которое вы мн доставили, по вашей доброт, и которое даетъ мн возможность помогать моей бдной матери и моимъ братьямъ и сестрамъ.

— Я полагаю, вы отдаете ей вс ваши деньги?

— Почти вс, он необходимы ей: бдной мама приходится кормить столько ртовъ!

— А notre petit coeur Бесси? спрашиваю я, смотря на ея свжее лицо.— Замстили мы кмъ-нибудь индйскаго офицера?

Вторичное пожате плечъ.

— Я полагаю, г. холостякъ, мы вс переносимъ эти глупости. Я помню, кто-то былъ также въ ужасномъ отчаяни, и она искоса посматриваетъ на жертву Глорваны.— Моя глупость умерла и давно уже схоронена. Я должна пристально работать для матери и для моихъ братьевъ и сестеръ, и мн недостаетъ времени для пустяковъ.

Здсь подъхалъ къ намъ черезъ пустырь джентльменъ въ плейскомъ кабролет, запряженномъ рысистою лошадью, и, благодаря глубокому знаню человческой природы, я сейчасъ увидлъ, что слуга, сидвшй возл правившаго джентльмена, былъ докторскй мальчикъ и что самъ джентльменъ былъ опрятный, чистенькй лекарь.

Онъ посмотрлъ на меня сурово, кланяясь миссъ Бесси, я прочелъ ревность и подозрне на его лиц.

— Благодарю васъ, милый мистеръ Дренчеръ, говоритъ Бесси: — за вашу добрую внимательность къ мама и нашимъ дтямъ. Вы задете въ Шрбландсъ? Леди Бекеръ была нездорова это утро? Она говоритъ, когда ей невозможно достать доктора Найтера, что ужь нтъ доктора подобнаго вамъ, и острячка сладко улыбается мистеру Дренчеру.

— Я долженъ захать въ богадельню, потомъ у меня есть больная въ Рогамптон, и около двухъ я буду въ Шрбландсъ, миссъ Прайоръ, говоритъ молодой лекарь, котораго Бедфордъ прозвалъ осклабляющимся ослиной. (Онъ сдлалъ особенное ударене на два.)

— Проваливайте! Знаемъ мы не хуже другихъ, что значатъ два и два, мистеръ Дренчеръ! Онъ бросалъ на меня яростные взгляды изъ своего кабролета. Зми этого несчастнаго эскулапа сползали съ его кадуцея и грызли его переполнившееся сердце.

— Хорошая практика у этого мистера Дренчера? спрашиваю я какъ ловкй плутъ.

— Онъ очень-добръ къ мама и нашимъ дтямъ. Эта практика не приноситъ ему большой прибыли, говоритъ Бесси.

— И я полагаю, наша прогулка кончится прежде двухъ часовъ, замчаетъ лукавецъ, гуляющй съ миссъ Прайоръ.

— Надюсь. Это время нашего обда, а эта прогулка по пустырю возбуждаетъ такой апетитъ! восклицаетъ гувернантка.

— Бесси Прайоръ, я сказалъ:— я убжденъ, вамъ столько же нужны очки, сколько и кошк въ сумеркахъ.

На это она отвчала мн, что я такой оригиналъ и что она право не можетъ меня понять.

Въ два часа мы вернулись въ Шрбландсъ. Разумется, нельзя заставлять дтей ждать обда и, разумется, мистеръ Дренчеръ подъхалъ пять минутъ спустя на совершенно-взмыленной лошади. Я зналъ домашня тайны и меня забавляли яростные взгляды, которые металъ Бетфордъ изъ-за буфета, подавая котлеты доктору. Дренчеръ, съ своей стороны, косился на меня. Я, съ моей стороны, былъ очень-спокоенъ, остроуменъ, любезенъ и, надюсь, очень-злобенъ и лукавъ. Я чванился передъ леди Беккеръ мопми аристократическими друзьями. Я накрывалъ ея старосвтске анекдоты про Джоржа Четвертаго послдними фешонэбльными новостями, которыя я узналъ въ моемъ клуб. Признаюсь, мое желане было поразить и взбсить молодаго доктора, и я наслаждался его бшенствомъ, видя, какъ задыхался онъ отъ ревности надъ кушаньемъ.

Но отчего леди Бекеръ гнвалась на меня? Какъ это случилось, что мои фэшонэбльные анекдоты не имли дйствя на эту свтскую даму? Вчера за обдомъ она была довольно-милостива и, поворачиваясь спиною къ этимъ бднымъ простячкамъ Бонингтонамъ, которые вовсе ничего не знали про beau-monde, нсколько разъ обращалась ко мн исключительно съ ферзами, въ род ‘мн вамъ ненужно говорить, г. холостякъ, что имя герцогини Дорсетширъ въ двицахъ было де-Бобусъ’, или ‘вы знаете очень-хорошо, что на балахъ намстника въ дублинскомъ замк, по этикету жены баронетовъ’ и т. п. Теперь отчего это произошло, говорю я, что леди Бекеръ, была такъ любезна и добра въ воскресенье и стала холодна ко мн въ понедльникъ, какъ часть баранины, оставшаяся отъ вчерашняго дня, которую я предложилъ разрзать? Я думалъ остаться въ Шрбландс только два дня. Вообще, загородная жизнь мн скоро прискучиваетъ. Я хотлъ ухать поутру въ понедльникъ, но Ловель, передъ своимъ уходомъ, когда мы завтракали съ дтьми и миссъ Прайоръ, просилъ меня остаться такъ искренно и неотступно, что я согласился довольно-охотно. Я могъ на-досуг кончить одну или дв сцены изъ моей трагеди, кром-того, въ театр давали дв маленькя комеди, которыя не возбуждали особенно моего любопытства.

Итакъ, леди Бекеръ ворчала на меня впродолжене цлаго лонча {Второй завтракъ.} Она перешептывалась и перемигивалась съ мистеромъ Дренчеромъ. Она велла позвать своего человка Блкле и преслдовала его. Она спросила, будетъ ли ей барушъ, и когда ей было объявлено, что барушъ къ ея услугамъ, она сказала, что слишкомъ-холодно для открытаго экипажа, и что она желаетъ брумъ. Когда ей сказали, что мистеръ и мистрисъ Боннингтонъ завладли брумомъ, она объявила, что она презираетъ людей, которые берутъ чуже экипажи, и когда Бедфордъ замтилъ, что ея высокородю былъ предоставленъ утромъ выборъ и что она сама выбрала барушъ, она сказала:

— Съ вами не говорятъ, сэръ, и прошу васъ не обращаться ко мн, пока я васъ не спрошу.

Она растопила баню такъ жарко, что я сталъ раскаяваться, что не ухалъ.

— А позвольте узнать, миссъ Прайоръ, гд будетъ спать капитанъ Бекеръ? спросила она:— комната въ нижнемъ этаж занята теперь.

Миссъ Прайоръ кротко сказала:

— Для капитана Бекера будетъ приготовлена розовая комната.

— Комната возл меня, безъ двойныхъ дверей? Невозможно! Кларенсъ вчно куритъ, Кларенсъ продымитъ весь домъ. Онъ не будетъ спать въ розовой комнат. Я назначила для него комнату въ нижнемъ этаж, которую этотъ джентльменъ не хочетъ опростать. И милое создане мн посмотрло прямо въ лицо.

— Этотъ джентльменъ также куритъ, и ему такъ спокойно въ его углу, что онъ намренъ остаться въ немъ, говорю я съ сладкою улыбкою.

— Зуйковыя яица, сэръ, говоритъ Бедфордъ, подавая мн блюдо черезъ плечо. И, вообразите! онъ подтолкнулъ меня и проворчалъ:— ‘не отставайте, отработайте-ка ее.’

— Здсь, на пустыр, удивительный трактиръ, продолжалъ я, очищая скорлупу съ яйца: — если капитанъ Бекеръ непремнно долженъ курить, онъ можетъ занять тамъ комнату.

— Сэръ, мой сынъ неживетъ по трактирамъ, восклицаетъ леди Бекеръ.

— О, бабушка! полно такъ ли? А разв не было скандалу въ Star and Garter {Извстная гостиница въ Ричмонд, около Лондона подъ вывскою ордена подвязки (Star-Garter).}, и папа еще заплатилъ тамъ счетъ за дядю Кларенса?

— Молчи, Пойгамъ! Маленькихъ мальчиковъ не должно быть слышно, говоритъ Сиси:— не такъ ли, миссъ Прайоръ?

— Они не должны оскорблять своихъ бабушекъ. О, моя Цециля, моя Цециля! восклицаетъ леди Бекеръ, подымая руку.

— И не прикасайтесь ко мн! Я говорю: не прикасайтесь! реветъ Попъ, отступая назадъ и становясь въ боевую позицю передъ своею прародительницею.

Сцена становилась непрятною. А этотъ мошенникъ Бедфордъ давился отъ хохота у буфета. Блкле, человкъ леди, стоялъ спокойно, какъ судьба, но юный Бтонсъ прыснулъ отъ смха, причемъ, увряю васъ, леди Бекеръ посмотрла такъ же дико, какъ леди Макбетъ.

— Какъ, меня оскорбляетъ даже прислуга моей дочери! заревла леди Бекеръ.— Сю же минуту я оставлю этотъ домъ.

— Въ которомъ часу вамъ будетъ угодно приказать барушъ? говоритъ Бедфордъ, съ необыкновенною важностью.

Еслибъ мистеръ Дренчеръ вытеръ свой ланцетъ и пустилъ кровь леди Бекеръ тутъ же, на мст, то онъ сдлалъ бы ей большую пользу. Я опущу занавсъ надъ этою горестною, унизительною сценою. Падай, занавска, на этотъ глупый, ничтожный актъ.

ГЛАВА IV.
Паршивая овца.

Мой другъ Дикъ Бедфордъ, повидимому, чувствовалъ особенное презрне и отвращене къ одному созданю: это былъ мистеръ Блкле, долговязый лакей милой тщи Ловеля. Одну изъ причинъ такой ненависти этотъ достойный малый объяснилъ мн. Блкле обыкновенно относился въ людской о своей госпож въ непочтительныхъ и сатирическихъ выраженяхъ, выставляя ея многя слабости и описывая ея затруднительныя обстоятельства обычнымъ постителямъ этого сборнаго мста низшаго слоя общества въ Шрбландс. У мистера Блкле былъ давнишнй счетъ на барыню за жалованье, который та не имла желаня заплатить. И несмотря на это, лакей, вроятно, находилъ мсто прибыльнымъ, потому-что онъ оставался на немъ годъ за годомъ и жирлъ-себ, получая кой-какя выгодишки. Достоинство миледи не позволяло ей разъзжать безъ этой громады, и утшительно было для нея, я полагаю, думать, что во всхъ загородныхъ домахъ, которые она посщала (а она здила всюду, куда только ее приглашали), ея слуга, не церемонясь, разсказывалъ про ея странности и передавалъ своимъ собратьямъ, въ какихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ находилась его госпожа. И все-таки эта женщина, которую, я полагаю, не уважала ни одна живая душа (разв она сама, въ счастливомъ заблуждени, воображала себя женщиною почтенною) думала, что ея положене въ свт не позволяло ей разъзжать безъ горничной и этой громоздкой туши въ плисовыхъ панталонахъ, и не показывалась безъ нихъ ни на водахъ, ни въ деревн, ни въ отел.

Итакъ, между Бедфордомъ и Блкле былъ раздоръ и взаимная ненависть. Бедфордъ дразнилъ великана постоянными насмшками и сарказмами, которые проникали сквозь его толстую шкуру и вызывали отъ него многократныя общаня свернуть уродливую голову Дика. Ключница часто была принуждена разнимать своими толстыми руками бойцовъ, и можетъ-быть, Бедфордъ принужденъ былъ иногда успокоиться, потому-что Блкле былъ девятью дюймами выше его и постоянно хвалился своимъ искусствомъ боксировать. Султанъ этотъ также, можетъ-быть, имлъ желане бросить свой платокъ миссъ Мери Пинхорнъ, которая, удивляясь остроумю и ловкости Бедфорда, не могла также оставаться равнодушною къ великолпной груди, икрамъ и бакенбардамъ мистера Блкле. Объ этомъ нжномъ предмет, однакожъ, я не стану говорить. Оба лакея ненавидли другъ друга. Вы, безъ-сомння, замчали въ-течене вашей собственной жизни, что когда люди ненавидятъ другъ друга изъ-за женщины, или по другой причин, никогда они не объясняютъ вамъ настоящаго повода. Вы говорите ‘обращене такого-то человка съ его бабушкою, его поступокъ при продаж лошади Бенсону, его прическа съ проборомъ посредин, или что-нибудь въ этомъ род длаютъ его особенно-непрятнымъ для меня и я терпть его не могу’. Его стихи, поэтому, посредственны, его парламентскя рчи никуда негодятся, его судебная практика уменьшается съ каждымъ годомъ, его способности (всегда ограниченныя) окончательно слабютъ, и онъ повторяетъ до тошноты свои несносныя шутки. Да, вотъ въ эти три дня я прочелъ о самомъ себ милую статейку, написанную, разумется, съ сожалнемъ, безъ желчи, нашимъ извстнымъ confr&egrave,re Уиггинсомъ, въ которой онъ оплакиваетъ упадокъ и проч. и проч. А статейка Уиггинса, которая не попала ни въ одинъ журналъ? Allons donc! Пьяница говоритъ, что у него болитъ голова отъ маринованной лососины, человкъ, который ненавидитъ насъ, приводитъ отговорку, а не причину. Бедфордъ сердился на Блкля за то, что тотъ поносилъ свою госпожу въ людской. Да. Но за что еще, кром того? Я не интересуюсь, да и вы, высокоблагородный читатель, можетъ-быть, не интересуетесь этими пошлыми, вульгарными ссорами въ кухн.

Итакъ, я не намренъ былъ двинуться изъ моей комнаты въ нижнемъ этаж, несмотря на вс стараня леди Бекеръ выжить меня оттуда, и въ тотъ же вечеръ Бедфордъ прославлялъ, ухмыляясь, храбрость, показанную мною при поражени непрятеля за завтракомъ. Я думаю, онъ сказалъ про это своему господину, потому-что Ловель показался мн очень-встревоженнымъ и не по-себ, когда мы поздоровались съ нимъ, но возвращени его изъ города, но онъ опять пришелъ въ себя, когда леди Бекеръ явилась, по второму звонку, къ обду, безъ малйшаго признака на ея великолпной наружности той бури, которая такъ взволновала ее утромъ. Какъ превосходно, между прочимъ, нкоторые люди умютъ скрывать свои ссоры, прятать ихъ, какъ работу въ ящикъ, при наступлени обда, и опять приниматься за нихъ при удобномъ случа! Леди Бекеръ была кротка и тиха, немножко-грустна и сантиментальна, исполнена нжной заботливости о миломъ сын и дочери въ Ирланди, къ которымъ она должна създить — какъ ни въ чемъ не бывало: словомъ, къ нашему великому утшеню, она поцаловала Ловеля уходя, и призывала всевозможныя благословеня на своего Фредерика. Потомъ она обратилась къ портрету: какъ это было трогательно и чувствительно!

— Она удетъ, говорилъ мн мистеръ Бедфордъ, вечеромъ. Нтъ, не таковская: она знаетъ, гд ей тепло. Передъ тмъ, какъ ей сюда прхать, она была принуждена оставить Бекерстаунъ. Мн сказывалъ такъ этотъ скотъ Блкле. Она вчно ссорилась со своимъ сыномъ и его женой. Ангелы не везд такъ плодятся, какъ въ Птней, господинъ холостякъ! Хорошо вы ее отпотчивали за завтракомъ!

Впродолжене моего пребываня въ Шрбландс, Бедфоръ каждый вечеръ посщалъ меня въ моей комнат, раскладывалъ carie du pays передо мною и въ своихъ отрывистыхъ выраженяхъ знакомилъ меня съ характерами обитателей дома и происшествями, случавшимися въ немъ.

Капитанъ Кларенсъ Бекешъ не прхалъ въ Шрбландсъ въ тотъ день, когда его заботливая маменька хотла очистить мое гнздо (и прогнать любезную птичку, въ немъ находившуюся) для своего сына. Кажется, знаменитый кулачный бой, который долженъ былъ происходить на эссекскихъ болотахъ и который отлагался вслдстве вмшательства полици, былъ причиною или, по-крайней-мр, предлогомъ къ промедленю капитана. ‘Капитанъ-то лучше любитъ смотрть, какъ дерутся, чмъ драться самому’, замтилъ мой мажор-домъ. ‘Его полкъ получилъ назначене въ Индю, онъ и продалъ свое мсто: климатъ, видите, вреденъ для его драгоцннаго здоровья. Капитанъ давно не былъ здсь, онъ прзжалъ въ послднй разъ еще, какъ была жива покойная мистрисъ Ловель, до поступленя къ намъ миссъ Прайоръ: у капитана Кларенса была страшная ссора съ сестрой. Онъ молодецъ на вс руки, и ужь куда не изъ отличнаго круга! я вамъ скажу, г. холостякъ’. Тутъ Бедфордъ начинаетъ смяться. ‘Читали вы когда-нибудь сэръ, фарсъ, подъ названемъ ‘Буря?’ Теперь бездна на свт Джереми Дидлерсовъ, и также капитановъ Джереми Дидлерсъ и леди Джереми Дидлерсъ. Есть у васъ полкроны? есть, такъ не кладите ее въ карманы нкоторыхъ людей — вотъ и все. Извините, сэръ, что я надодаю вамъ своимъ болтаньемъ!’ Все время, пока я оставался въ Шрбландс, я завтракалъ обыкновенно съ моимъ добрымъ хозяиномъ, его дтьми и ихъ гувернанткою, леди Бекеръ завтракала въ своей собственной комнат. Но когда въ дом не было постителей, она иногда выходила, охая, изъ своей комнаты, къ завтраку и разсказывала маленькому обществу случаи изъ жизни отлетвшаго ангела, подъ крылья котораго мы собирались и ухмылявшееся изображене котораго смотрло на насъ со стны надъ арфою. Глаза портрета слдовали за вами повсюду, какъ это всегда бываетъ съ такими портретами, и эти взгляды, мн казалось, еще до-сихъ-поръ повелвали Ловелемъ и заставляли его трепетать, какъ и при жизни оригинала. Тамъ, въ углу, стояла арфа Сесили, съ ея кожанымъ чехломъ. Я сравнивалъ этотъ чехолъ съ барабаномъ, который умиравшй Диска приказалъ сдлать изъ своей кожи и бить въ него передъ своимъ войскомъ, чтобъ внушать ужасъ. Foas concevez, я не сказалъ Ловелю за завтракомъ, сидя передъ этимъ грознымъ музыкальнымъ инструментомъ. ‘Мой любезный другъ, этотъ чехолъ изъ кордованской кожи, покрывающй арфу вашей покойной Сесили, похожъ на шкуру, которую…’ и проч., но, признаюсь, на меня вначал находило какое-то непрятное чувство, какъ-будто какой-то болзненный, нжный призракъ носился около этого мста, призракъ въ необыкновенно-дурномъ расположени духа, пробовавшй браниться и приказывать, и который видлъ, что никто не слышитъ его замогильнаго голоса, старавшйся оживить свои потухше взгляды и завядшя улыбки, и который находилъ, что никто не удивляется имъ и не обращаетъ на нихъ вниманя. Кто эта блая фигура, носящаяся около безмолвной арфы въ полусвт сумерекъ, въ темномъ углу, гд стоитъ эта завернутая собесдница псни? Разъ, какъ-то мы вс собрались въ эту комнату пить чай, и въ открытое окно влетла птичка и сла на музыкальный инструментъ. Попгамъ бросился за ней. Ловель былъ занятъ разговоромъ о пошлинахъ на вино съ однимъ членомъ парламента, котораго онъ привезъ къ себ обдать. Леди Бекеръ, съ вашего позволеня, тараторила, по обыкновеню, и разсказывая одинъ изъ своихъ тяжелыхъ анекдотовъ о лорд-намстник Ирланди мистеру Боннингтону, и не обратила вниманя на птичку. Елизавета, казалось, не замтила ее: для нея птичка на арф была только простая ласточка, сидвшая на кожаномъ чехл! Вс духи птнейскаго кладбища могли бы стучать своими костями и не испугали бы эту желзную душу.

Меня забавляли и нсколько тревожили предосторожности, принятыя Бедфордомъ противъ леди Бекеръ, и также недовре, которое онъ показалъ къ ней, когда, однажды возвратившись изъ города, куда я здилъ на нсколько часовъ, я нашелъ дверь моей комнаты запертою и самъ Дикъ явился ко мн съ ключомъ. ‘Онъ написалъ, что прдетъ сегодня вечеромъ, и прзжай онъ, когда васъ не было, леди Бекеръ не задумалась бы вынести ваши вещи и занять вашу комнату и потомъ стала бы божиться, что она думала будто вы ухали совсмъ. Леди Бекеръ иногда прибгаетъ къ ужаснымъ крайностямъ, г. холостякъ. Такъ, вы видите, я ей отвтилъ тмъ же, и сказалъ ей, что вы положили ключъ въ карманъ, чтобъ не трогали вашихъ бумагъ. Она было пробовала открыть окно изъ сада, да я заперъ его на задвижку, и капитану все-таки достанется розовая комната, пусть его себ-куритъ тамъ въ каминъ. Хотлось бы мн посмотрть, какъ онъ, или вы, или кто другой, стали бы курить при покойной мистрисъ Ловель!’

Въ мою поздку въ Лондонъ я встртился случайно съ моимъ прятелемъ, капитаномъ Фицбудлъ, который членомъ въ дюжин клубовъ и которому непремнно извстно что-нибудь про каждаго человка въ Лондон. ‘Знаете вы Кларенса Бекеръ?’ спросилъ я его. ‘Разумется’, отвчаетъ фицъ, ‘и если вы ищете какя-либо renseignement о немъ, мой любезный, то я имю честь васъ увдомить, что другой такой паршивой овцы вы не найдете на лондонскомъ pav. Везд, гд только извстно имя этого ловкаго офицера — у Татерсало, въ его клуб, въ мужскомъ обществ, въ женскомъ обществ, въ этомъ обширномъ и прятномъ кругу, который нельзя назвать вовсе обществомъ — везд поднимается цлый хоръ проклятй, если вы только упомянете про Бекера. Знаю ли я Кларенса Бекеръ! Знаю столько, любезный мой, что у васъ могутъ посдть волосы, слушая меня, если природа, какъ я полагаю, уже не подвергнула ихъ этому процесу, въ такомъ случа, разумется, я отказываюсь дйствовать на краску. (Бакенбарды господина, говорившаго со мною, торчали передъ моими глазами и были выкрашены въ самый безсовстный пурпуровый цвтъ).

— Кларенсъ Бекеръ, сэръ, такой молодецъ, который въ Спарт могъ бы служить предостереженемъ противъ пьянства, какъ живой примръ. Онъ далъ возможность полковому доктору сдлать рядъ самыхъ интересныхъ опытовъ надъ delirium tremens. Его знаютъ, и ему не врятъ въ каждой бильярдной зал въ Брайтон, Кентенбри, Йорк, Теффильд, въ каждой улиц, гд только гремли шпоры этого драгуна. При помощи мудрой системы ренонсовъ, онъ проигрывалъ игры въ вистъ, возбудившя удивлене и недовре къ нему не только его партнровъ, но даже его противниковъ и цлаго клуба, еще задолго до своего совершеннолтя и посл онъ подписывалъ свое знаменитое имя на всякомъ вексел и отказывался платить его, благородно опираясь на свое несовершеннолте. Во всхъ городахъ, гд квартировалъ съ своимъ полкомъ, онъ похищалъ не только сердца модистокъ, но ихъ и товары, перчатки и духи. У него были недоразумня съ корнетомъ Гринъ относительно продажи лошади, спорные счеты по скачкамъ съ лейтенантомъ Брауномъ и несоглася по карточной игр и пари съ капитаномъ Планомъ. И я готовъ держать съ вами пари въ четырехъ вещахъ, если вы останетесь съ нимъ впродолжене трехъ дней въ одномъ дом, какъ вы, кажется предполагаете, именно, что онъ поссорится съ вами, нагрубитъ вамъ и попроситъ извиненя, что онъ напьется нсколько разъ, что онъ предложитъ вамъ играть въ карты и не заплатитъ проигрыша (если же онъ выиграетъ, то мн едвали нужно говорить, какъ онъ поведетъ себя въ этомъ случа) и что до своего отъзда онъ постарается занять у васъ денегъ и, вроятно, также и у вашего лакея.

Сказавъ это, многословный Фицъ взошелъ на лстницу одного изъ своихъ клубовъ въ Пал-Мэлъ и оставилъ меня совершенно-предостереженнымъ и, я надюсь, вооруженнымъ противъ капитана Кларенса и всхъ его штукъ.

Мой противникъ, когда я въ первый разъ увидлъ его, не показался мн очень-опаснымъ. Предо мной былъ маленькй, слабый человчекъ съ китайскими глазами, съ маленькими ногами и ручками, блдное лицо котораго свидтельствовало о ночахъ, проведеннныхъ въ устричныхъ лавкахъ и казино. Его маленькая грудь и пальцы были украшены запонками и кольцами, и атмосфера табаку окружала его. Его напомаженные рдке усы были тщательно закручены въ колечки. И я замтилъ, что маленькая ручка, подергивавшая ихъ, тряслась ужасно и изъ узкой груди его вылеталъ сильный и глухой кашель.

Когда я вошелъ, онъ лежалъ на диван, и дти играли вокругъ него.

— Если вы нашъ дядя, то зачмъ не прзжали вы къ намъ чаще? спрашиваетъ Попгамъ.

— Какъ могъ я знать, что вы такя милыя дти? спрашиваетъ капитанъ.

— Мы не милы для васъ, говоритъ Попгамъ.— Отчего вы кашлаете такъ. Мама также кашляла. И отчего ваши руки такъ трясутся.

— Моя рука трясется потому, что я боленъ,— и я кашляю также потому, что боленъ. Ваша мать умерла отъ этого, вроятно и, мн придется отъ того умереть.

— Я надюсь, вы будете добрые и раскаетесь, дяденька, прежде, чмъ умрете. Я вамъ дамъ почитать такя хорошенькя книжки.

— Не надодай ты съ своими книжками! кричитъ Попъ.

— И я надюсь, вы будете добры, Попгамъ, и держите свой языкъ за зубами миссъ, и я буду, и я не буду’ и вы покажете, и ‘я пойду скажу миссъ Прайоръ,’ — ‘поди говори перескащица’ Бу… Бу… Бу… Бу…

Не знаю какя еще восклицаня вылетали быстро изъ устъ этихъ милыхъ дтей въ присутстви дяди, лежавшаго передъ ними съ платкомъ у рта, поднявъ свои маленькя ножки на подушку дивана.

Капитанъ Бекеръ повернулъ однимъ глазомъ на меня, когда я вошелъ, но не перемнилъ своего покойнаго и изящнаго положеня. Когда я приблизился къ дивану, на которомъ онъ лежалъ, онъ снисходительно закричалъ:

— Рюмку хереса!

— Это г. холостятъ, это не Бедфордъ, дяденька, говоритъ Сиси.

— Г. холостякъ не носитъ хереса въ карман — не правда ли г. холостякъ? Вы не прячете всего въ карманъ, какъ старая мистрисъ Прайоръ — не такъ ли? кричитъ Попъ и заливается хохотомъ при одной мысли, что меня приняли за Бедфорда.

— Извините. Какъ могу я знать — сами посудите? мычитъ больной съ дивана. ‘Теперь вс одинаковы’. ‘Сэръ!’ говорю я, и это было все, что я могъ сказать. Дло въ томъ, что хотя я могъ бы сказать ему что-нибудь порзче и совершенно уничтожитъ эту мартышку, которая осмлилась принять меня за лакея, но то бда, что я придумалъ мой отвтъ только восемь часовъ спустя, лежа въ постели, къ своему сожалню, долженъ сознаться, что большая часть моихъ лучшихъ bon mots было выдумано такимъ же образомъ. Такъ-какъ у меня не было наготов дкаго замчаня, то, разумется, я не сказалъ его капитану Бекеру, но знаю только, что я сильно покраснлъ, проговоривъ, и сказалъ ‘сэръ’ и — и ничего боле.

— Вы хотли что-то сказать? спросилъ капитанъ любезно.

— Вы, кажется, знаете моего друга, мистера Фицбудля? сказалъ я. На самомъ дл я не зналъ, что сказать.

— Вы ошибаетесь врно, не думаю.

— Онъ членъ флаг-клуба, замтилъ я, глядя моему малому прямо въ лицо.

— Я не принадлежу къ нему. Тамъ есть молодцы, которые Богъ-знаетъ чего не наскажутъ.

— Вы, можетъ-быть, не знаете его, но онъ, кажется, знаетъ васъ очень-хорошо. Скоро мы будемъ пить чай, дти? говорю я, бросаясь въ кресло и принимая спокойную позу, хотя, я думаю, я былъ красенъ, какъ индйскй птухъ, и ярость кипла внутри меня.

Такъ-какъ въ Шрбландс у насъ былъ всегда прекрасный завтракъ и обильный полдникъ, то, разумется, натура наша не могла выдержать до обда въ пять часовъ безъ чашки чаю, о которой я и спрашивалъ. Бедфордъ съ его серебрянымъ чайникомъ, въ сопровождени своего сателита, обшитаго пуговицами, принесъ теперь это прохлаждене и дти, разумется, закричали ему:

— Бердфордъ! Бердфордъ! дядя принялъ за васъ г. холостяка.

— Меня не могли бы принять за человка боле-честнаго, Попъ, сказалъ я. И Бедфордъ, державшй самоваръ, обратилъ на меня благодарный, ласковый взоръ, который почти возстановилъ мое хладнокрове.

— Такъ-какъ вы буфетчикъ, то принесите мн рюмку хересу, говоритъ капитанъ.

Бедфордъ вышелъ и чрезъ минуту возвратился съ виномъ.

Рука молодаго джентльмена тряслась до того, что онъ долженъ былъ улучить минуту, когда рюмка приблизилась къ его рту и схватить ее зубами. Онъ выпилъ вино и протянулъ руку за другою рюмкою. Его рука уже не тряслась такъ.

— Вы тотъ же самый человкъ, который былъ здсь прежде? спрашиваетъ капитанъ.

— Шесть лтъ тому назадъ, когда вы были, сэръ, отвчалъ буфетчикъ.

— Что, разв не измнился?

— Да, сэръ.

— Такъ какъ же, чортъ побери! вы помните меня?

— Вы позабыли заплатить деньги, которыя у меня заняли, фунтъ пять шиллинговъ, сэръ, говоритъ Дикъ, бросая на меня лукавый взглядъ.

И тутъ, по своему обыкновеню, вошла въ комнату миссъ Прайоръ, въ черномъ плать. Она шла своею обыкновенною походкою, съ поднятою головою, но остановилась на минуту, и мн показалось, когда она подошла ближе, что она била блдне обыкновеннаго. Она слегка наклонила голову, и должно прибавить, что капитанъ

Бекеръ, при ея появлени, на минуту поднялся съ своего дивана. Потомъ она сла спиной къ нему, обратившись къ столу и чайному прибору.

Леди Бекеръ, по возвращени съ катанья, нашла насъ за чаемъ. Она бросилась къ своему милому блудному сыну, взяла его руку, она приглаживала волосы на его мокромъ лб.

— Мое милое дитя! говоритъ любящая мать:— какой у васъ быстрый пульсъ!

— Врно оттого, что я пилъ, говоритъ блудный сынъ.

— Отчего вы не похали кататься со мною? Погода была прелестная.

— Длать визиты въ Ричмондъ? Нтъ, покорный слуга, сударыня, говоритъ больной.— Весело очень толковать съ старухами о пуделяхъ, библейскихъ обществахъ и тому подобномъ! Нужна чертовски-хорошая погода, чтобъ принудить меня къ такимъ удовольствямъ.

И тутъ начинается припадокъ кашля, вызывающй громкя соболзнованя матери.

— Уб-би-биваю себя! задыхаясь произноситъ капитанъ:— знаю это. Никто не выдержитъ такой жизни, какъ я веду. Умираю по вершкамъ! По цлымъ аршинамъ клянусь Юп-и-итеромъ!

Дйствительно, этотъ несчастный капитанъ былъ такъ же плохъ въ физическомъ, какъ и въ нравственномъ отношени.

— Этотъ человкъ Ловеля, кажется, будь онъ проклятъ, дерзкая дрянь, замчаетъ онъ теперь весьма-кстати.

— О, дяденька, не говорите такя слова! кричитъ его племянница Сиси.

— Дядя мужчина и можетъ говорить что хочетъ, и я также буду, когда выросту. Да я скажу это и теперь, если захочу! кричитъ мистеръ Попгамъ.

— Но вы не захотите огорчить меня, Попгамъ — не правда ли? спрашиваетъ гувернантка.

На что мальчикъ отвчаетъ:

— Кому же охота огорчать васъ, миссъ Прайоръ?

И нашъ разговоръ оканчивается возвращенемъ хозяина дома изъ Сити.

Чему я особенно удивлялся въ нкоторыхъ милыхъ женщинахъ, это — ихъ способности къ ссорамъ и примиреню. Когда я смотрлъ, какъ леди Бекеръ вшалась на шею своему сыну и гладила его скудныя кудри, мн приходили въ голову т ужасныя истори объ этомъ распутник, которыми она потшала насъ въ прежне дни. Ея сердце было пронзено какъ булавочная подушка сыновними преступленями. Настояще волосы ея сятельства, скрывавшеся подъ калиноваго цвта парикомъ, посдли отъ его злодянй. Его рано-развившйся апетитъ уничтожилъ большую часть ея состояня. Онъ смотрлъ равнодушно на самыя опасныя болзни, былъ самымъ дурнымъ сыномъ, братомъ, никуда-негоднымъ мальчикомъ, самымъ безнравственнымъ молодымъ человкомъ, ужасомъ семействъ, ловеласомъ провинцальныхъ городовъ, развратителемъ молодыхъ офицеровъ, такъ-что леди Бекеръ не знала, какъ она могла перенести вс огорченя, причиненныя имъ, еслибъ ее не поддерживало особенно-сильное чувство религи.

Самъ капитанъ объяснялъ очень-врно эти переходы отъ ласкъ къ ссорамъ.

— Видли, какъ старуха цаловала и гладила меня? говоритъ онъ своему зятю.— Какъ это прятно — не правда ли? Будь я повшенъ, я такъ и думалъ, что она пришлетъ мн кусочекъ сладкаго мяса съ своей тарелки. Вчера она пришла въ мою комнату, хотла поправить мою постель и ругала брата цлый часъ. Вы видите, когда я у ней въ милости, то она ругаетъ Бекера, когда онъ — такъ она ругаетъ ему меня. А моя невстка… вотъ-такъ доставалось отъ нея моей невстк! Позвольте мн васъ безпокоить, г. холостякъ? А бдная Сесиля… да будь я повшенъ, бывало, она пойдетъ — эта бутылка закупорена? чортъ возьми, пойдетъ, бывало, говорить про Сесилю, и какъ еще честитъ, Галло!…

Тутъ прерывалъ его нашъ хозяинъ, который заговорилъ строго:

— Вы меня очень обяжете, забывъ про эти ссоры, или не упоминая о нихъ здсь. Хотите еще вина, холостякъ?

И Ловель встаетъ и гордо выходитъ изъ комнаты. Нужно отдать Ловелю справедливость, что онъ презиралъ и не любилъ своего шурина, что, при всемъ своемъ добродуши, онъ не всегда могъ скрыть.

Итакъ, нашъ хозяинъ отправляется въ гостиную, оставляя капитана Кларенса за виномъ.

— Не уходите! говоритъ мн капитанъ.— Ужасный чудакъ мой шуринъ, такой оригиналъ — чортъ его побери. Они всегда таке! вы знаете, эти торгоши, люди полуобразованные. Я такъ и говорилъ моей сестр, но она выбрала его, потому-что у него бездна денегъ — вамъ это хорошо извстно. И она отказала одному малому, котораго очень любила. Я говорилъ ей, будешь жалть объ этомъ. Я говорилъ также леди Бекеръ, что она будетъ жалть объ этомъ. Это все дло леди Бекеръ. Она заставила Сеси отказать тому малому. Онъ былъ женихъ плохой, Томъ Моунтецъ, и глуповатъ-себ, но, по-крайней-мр, онъ былъ джентльменъ, почище какого-нибудь сахаровара изъ Ратллиф-Гайуей.

— Вы, кажется, находите, что этотъ кларетъ очень-хорошъ? замтилъ я саркатически моему молодому другу, который глоталъ рюмку за рюмкой.

— Кларетъ хорошъ, да, чертовски-хорошъ!

— Такъ, вы видите, нашъ проклятый сахароваръ даетъ вамъ что у него лучше.

— А отчего бы ему и не давать? будь онъ повшенъ. Человкъ давится деньгами. Что значитъ для него, сколько онъ истратитъ? Вы бдный человкъ — я это вижу. Вы не глядите такимъ, какъ-будто вы были слишкомъ-отягощены деньгами. Разумется, если вы дадите хорошй обдъ, тогда оно будетъ какъ слдуетъ, то-есть оно покажетъ, вы понимаете меня, но сахароваръ съ десятью тысячьми въ годъ, что значитъ для него одна бутылка кларета боле или мене?

— Пойдемте къ дамамъ, говорю я.

— Идти къ матери! Я не хочу идти къ моей матери! кричалъ откровенный юноша — Я не хочу идти къ сахаровару, будь онъ повшенъ! Я не хочу идти къ дтямъ, я бы лучше выпилъ стаканъ грога съ вами, старый прятель. Эй, ты! какъ твое имя, Бедфордъ! Я долженъ теб двадцать-пять шилинговъ — не правда ли, старый Бедфордъ? Дай намъ добрую рюмку шнапса и я заплачу ихъ. Послушайте, холостякъ, я ненавижу этого сахаровара. Два года назадъ, я далъ на него вексель, и онъ не хотлъ заплатить его, можетъ-быть, онъ бы и заплатилъ, но моя сестра не позволила ему. Послушайте, не выкурить ли намъ сигару въ вашей комнат? Моя мать страшно ругала мн васъ сегодня утромъ. Она всхъ ругаетъ. Она ругала Сиси. Сиси ругала ее, дрались какъ дв кошки…

И если я передаю этотъ разговоръ, любезный спартанскй юноша, если я показываю теб этого илота, упившагося виномъ, то это съ цлью — научить тебя самого быть умреннымъ. Если этотъ врагъ, войдя въ твой ротъ, лишалъ тебя разсудка, если вино заставляло тебя пробалтывать тайны, длало тебя эгоистомъ и глупцомъ — берегись его. Но если оно было твоимъ другомъ подъ конецъ дня тяжелой работы, веселымъ товарищемъ, источникомъ соглася, добродушя, невиннаго удовольствя — будь ему благодаренъ за это. Два года назадъ, когда на осеннемъ неб горла комета, я стоялъ на крыльц замка одного богатаго владльца виноградинка: ‘Boirais-je de ton vin, о Com&egrave,te? сказалъ я, обращаясь къ свтилу съ пылавшимъ хвостомъ. Буду ли я morituro наслаждаться сокомъ этихъ благородныхъ гроздй, созрвшихъ подъ твоимъ влянемъ? Это была торжественная мысль. А! мои милыя братья! кто знаетъ пути судебъ? Когда мы войдемъ въ мрачныя ворота? Кто изъ насъ уйдетъ, кто останется и будетъ пить знаменитый пятьдесятъ-восьмой? Проповдь — честное слово! А отчего жь и не сказать маленькаго поученя въ осеннй вечеръ, надъ пурпуровымъ гроздемъ? Еслибъ этотъ сорванецъ-мальчишка пилъ только одинъ кларетъ, то, я увренъ, что его руки не тряслись бы, его языкъ не болталъ бы пустяковъ, его ничтожный мозгъ и тло не коробились бы отъ горячки.— Чортъ-возьми! сказалъ онъ мн на слдующй день:— опять срзался послднй вечеръ. Мн сдастся, что я ругалъ Ловеля. Я всегда, знаете, говорю что думаю, когда передо мною вино на стол. Послднй разъ, какъ я былъ здсь при покойной сестр, я сказалъ ей что-то искреннее и, разумется, непрятное, именно что — не знаю. Кажется, это было про молодца, съ которымъ она кокетничала прежде, чмъ вышла за сахаровара. И мн приказано было ухать. Клянусь Юпитеромъ, сэръ, хорошо же мы задали потомъ другъ другу на лстниц! О, какъ мы посчитались! И это былъ послднй разъ, что я видлъ Сесилю — честное слово. Чертовски-злопамятная женщина была моя покойная сестра, и, между нами, холостякъ, такой кокетки свтъ не производилъ. Послушали бы вы ее съ леди Бекеръ! А, мама! вы дете кататься — трюхъ, трюхъ? Нтъ, благодарю васъ, какъ я уже прежде имлъ честь объявить вамъ: мы, съ г. холостякомъ, съиграемъ партю на бильярд.

Я согласился и выигралъ, и донын не получилъ еще моего маленькаго выигрыша.

На другой день посл прзда храбраго капитана миссъ Прайоръ, въ лиц которой я прежде замтилъ какое-то разстроенное и безпокойное выражене, не появлялась ни за завтракомъ, ни за дтскимъ обдомъ.

— Миссъ Прайоръ была несовсмъ здорова, сказала леди Бекеръ, съ самымъ довольнымъ видомъ.— Мистеръ Дренчеръ зайдетъ къ ней посл обда и, вроятно, пропишетъ ей что-нибудь, прибавляетъ ея сятельство, плутовски подмигивая мн.

Я никогда не могъ понять, что такъ забавляло леди Бекеръ, пока она сама не объяснила этого.

— Мой любезный сэръ, сказала она:— я думаю, что миссъ Прайоръ, несовсмъ-непрятно быть больной. И киванье головой возобновилось.

— Что? я спрашиваю.

— Быть больною, или по-крайней-мр, видать доктора.

— Любовь между гувернанткою и костопиломъ, смю замтить? говоритъ капитанъ.

— Именно, Кларенсъ — очень-приличная партя. Я все видла прежде, чмъ еще миссъ Прайоръ созналась мн, то-есть я хотла сказать, не отперлась отъ этого. Она говоритъ, что ей нельзя думать о замужств, что она должна заботиться о своихъ братьяхъ и сестрахъ. Она двушка съ хорошими правилами и длаетъ честь вашей рекомендаци, г. холостякъ, и воспитаню, которое она получила у своего дяди.

— Сиси въ школу, Попа въ Итонъ, а миссъ, какъ ее зовутъ — толочь пилюли въ лавочку костопила, понимаю! говоритъ капитанъ: — онъ, кажется, такой рникъ, прощалыга, этотъ костопилъ.

— Разумется, душа моя. Что можно ожидать отъ человка изъ такого круга? спрашиваетъ мама, которой отецъ былъ маленькимъ стряпчимъ въ одномъ ирландскомъ городк.

— Я желалъ бы имть его чертовское здоровье, кричитъ Кларенсъ, кашляя.

— Мой бдняжка!… говоритъ мама.

Я не сказалъ ничего. Итакъ Елизавета выходитъ за этого огромнаго, широкоплечаго доктора, съ красными бакенбардами, гигантскимъ апетитомъ и неправильнымъ придыханемъ на букв h {Неточное произношене буквы h считается въ Англи высшимъ признакомъ вульгарности.}. Отчего жь нтъ? Что мн до этого? Отчего ей не выйти за него? Разв онъ не честный человкъ и не пара ей? Да. Очень-хорошо. Только если я полюблю какую-нибудь птичку или цвтокъ, то онъ непремнно завянетъ прежде другихъ. Если я пристращусь къ молодой газел, она первая… Чушь! Какъ могу я думать о такихъ пустякахъ? Разв можетъ любящее сердце когда-нибудь забыть и разв не любитъ оно врно до… Дичь! Пора мн оставить эти глупости. Я могъ бы составить счастье женщины, я думаю что я могъ бы. Но годы бгутъ, моя таля теперь шире груди и мн суждено остаться одинокимъ!

Тонъ моего голоса, когда я въ слдующй разъ увидлъ Елизавету, выражалъ печаль — не гнвъ. Дренчеръ, молодой докторъ, вы можете быть уврены, приходилъ акуратно посмотрть на своего пацента. Маленькая Пинкорнъ съ улыбкою провожала молодаго врача до предловъ классной комнаты. Его скрипяще ботинки быстро взбгали по лстниц. Мн случилось быть въ прихожей и я посмотрлъ на него съ выраженемъ мрачнаго удовольствя. ‘Теперь онъ въ классной’, думалъ я. ‘Теперь онъ беретъ ея руку — какая бленькая эта ручка! онъ щупаетъ пульсъ’ и такъ дале, и такъ дале. Разумется, Пинкорнъ остается въ комнат. Въ этихъ печальныхъ размышленяхъ я сижу на стол въ прихожей и смотрю вверхъ на лстницу, по которой Хакимъ (дубина, съ морковными бакенбардами!) поднялся въ священные предлы гарема. Между-тмъ, въ прихожую открывается другая дверь, изъ нея высовывается нахмуренное лицо и также глядитъ вверхъ на лстницу — это Бедфордъ, который ускользнулъ изъ буфета и также подсматриваетъ за докторомъ. И ты тоже, мой бдный Бедфордъ! О! весь мръ изнемогаетъ подъ тщетными порывами сердца и волнуется отъ стремленй и напрасныхъ желанй! Каждую ночь по всему свту, какъ роса, падаютъ горючя слезы и печальныя воспоминаня прерываютъ сонъ. Пости меня, о дорогой сонъ! не прерывайте его, вы, милые, обманчивые образы прошедшаго. Часто вашъ образъ Глорвина мелькаетъ передо мною въ моихъ грзахъ, но не въ вид толстой матери многихъ дтей, какъ теперь — вы всегда имли опасное сходство съ вашею матерью, Глорвина, но какъ вы были — стройная, темноволосая, голубоглазая два, когда ваши коралловыя губки чирикали Долипу Авока или Шопотъ Ангела.

— Что это? говорю я, глядя наверхъ: — не-уже-ли я начинаю ревновать ее къ этому аптекарю? О, глупецъ!

И въ эту минуту изъ кладовой высовывается лицо Бедфорда, и я вижу, что онъ также мучится ревностью. Я завязываю мой башмакъ, сидя на стол, и длаю видъ, будто совсмъ не замчаю Бедфорда (который прячетъ свою голову, увидавъ меня), потомъ беру съ вшалки мою круглую шляпу, надваю ее набекрень, выхожу изъ дверей прихожей и отправляюсь гулять но петнейскому пустырю, гд возвращается ко мн мое спокойстве.

По временамъ я держу маленькй дневникъ и обращаясь къ нему, я припоминаю сцену, къ которой относятся мои замтки. Въ этотъ день я нашелъ слдующее:

Пятница, 14-го юля. Е. сегодня сошла внизъ. Повидимому, ей необходимы частыя посщеня Д. Сшибка между вдовами, посл обда. Е. вы безъ меня поймете, Елизавета. Д., вы знаете, разумется кто это. Сшибка между вдовами означаетъ генеральное сражене между мистрисъ Боннингтонъ и леди Бекеръ, которое нердко горло подъ гостепримною кровлею Ловеля.

Гигантскй лакей леди Бекеръ нногда прислуживалъ за семейнымъ обдомъ въ Шрбландс, и тогда, разумется, онъ долженъ былъ подчиняться Бедфорду. Бедфордъ съ радостью обошелся бы безъ этого лондонскаго лакея, на икры котораго, онъ говорилъ, они съ мальчикомъ постоянно спотыкались, но достоинство не позволяло леди Бекеръ разстаться со своимъ человкомъ, и ея добродушный зять позволялъ ей, какъ и всмъ длать, что она хотла. Я опасаюсь мистеръ Блкле не былъ особенно-строгъ въ своихъ нравахъ. Мистрисъ Боннингтонъ питала къ нему особенное отвращене, его поведене въ деревенскомъ кабак, гд постоянно виднлась его пудра и плюшевые панталоны, его свобода въ обращени и разговорахъ съ нянькою и горничными доброй леди возбуждали ея гнвъ и подозрня. Не разъ читала она мн о своемъ отвращени къ этому обсыпанному мукою чудовищу, и на сколько могло такое доброе создане, она показывала своимъ поведенемъ нерасположене къ нему. Лакейское хладнокрове не могло быть потревожено такими слабыми выраженями неудовольствя. Съ высоты своей напудренной головы онъ глядлъ на мистрисъ Боннингтонъ, и ея уважене или ненависть не досягали до него.

Въ пятницу 14-го января, капитанъ Кларенсъ ухалъ на одинъ день въ городъ, и наша Елизавета опять появилась. Рецепты доктора, я полагаю, помогли ей. Мистеръ Блкле, который разносилъ кофе дамамъ, не разсудилъ предложить его миссъ Прайоръ, и мн забавно было видть, какъ Бедфордъ наступилъ на ногу лакея, указывая ему на гувернантку. Какя ужасныя проклятя долженъ былъ Блкле проглотить въ молчани! Но должно отдать справедливость храброму малому: я думаю, онъ скоре бы умеръ, чмъ ршился заговорить въ комнат при гостяхъ. Онъ подпрыгнулъ и обратился съ подносомъ къ молодой двушк, которая отклонила предложеня.

— Фредерикъ, начинаетъ мистрисъ Боннингтонъ по окончани кофейной церемони: — теперь прислуга ушла и я должна побранить васъ, мой милый, за безполезную растрату въ вашемъ хозяйств. Ну, къ чему было откупоривать эту большую бутылку шампанскаго? Леди Бекеръ выпила только два бокала. Господинъ холостякъ не прикоснулся къ нему. (Нтъ, благодарю васъ, милая мистрисъ Боннингтонъ: я старый питухъ). Зачмъ не подать полубутылки? Бедфордъ не пьетъ. Я полагаю, лондонскому лакею оно пришлось по-вкусу.

— Милая маменька, мн, право, неизвстны его вкусы, говоритъ Ловель.

— Такъ зачмъ же не приказать Бедфорду подавать полбутылку, мой милый? продолжаетъ мама.

— О, Бедфордъ, Бедфордъ! мы не должны и говорить о немъ. Мистрисъ Боннингтонъ! кричитъ леди Бекеръ:— Бедфордъ совершенство. У Бедфорда ключи отъ всего. Бедфорда ни въ чемъ ненужно поврятъ. Бедфордъ, можетъ-быть, дерзокъ съ моимъ слугою.

— Бедфордъ съ необыкновенною добротою ухаживалъ за вашею дочерью, леди Бекеръ, говоритъ Ловель, хмуря брови: — что жь касается до вашего лакея, то, я думаю, онъ довольно-великъ, чтобъ защитить себя противъ всякой дерзости бднаго Дика! Добрый малый разсердился на одну минуту и былъ ужь готовъ на примирене и согласе.

Леди Бекеръ принимаетъ свой аристократическй тонъ. Этимъ тономъ она часто уничтожала добрую, простую мистрисъ Боннингтонъ. И она любила принимать его въ присутстви смирныхъ людей, или гостей изъ Сити. Вы видите, она считала себя выше насъ съ вами, и есть много чистосердечныхъ леди Бекеръ, которыя думаютъ то же.

— Мой милый Фредерикъ! говоритъ леди Бекеръ, совершенно-мейферскимъ {Аристократическй уголокъ Лондона.} тономъ:— извините меня, но вы не знаете этого класса прислуги, къ которому принадлежитъ Блкле. Мн уступилъ его, какъ особенное одолжене, лордъ Тадльби. Таке люди не привыкли вызжать за каретою въ одиночку.

— Если ихъ не двое на запяткахъ, то, я полагаю, они зачахнутъ, замчаетъ Ловель: — какъ птички-неразлучки.

— Безъ-сомння, безъ-сомння, говоритъ леди Бекеръ, которая совершенно не поняла его: — я говорю только, что вы не привыкли здсь, въ этомъ дом — вы понимаете меня? къ такой прислуг.

Но тутъ мистрисъ Боннингтонъ не можетъ доле удержать своего гнва.

— Леди Бекеръ! кричитъ оскорбленная мать:— не-уже-ли домъ моего сына недовольно-хорошъ для всякаго пудренаго мерзавца въ Англи? Не-уже-ли домъ британскаго купца…

— Моя милая, моя милая! возражаетъ ея сятельство: — это домъ британскаго купца и самый комфортэбльный домъ.

— Да какъ вы это находите? замчаетъ мама.

— Да какъ я это нахожу, когда прзжаю сюда присмотрть за дтьми этого покойнаго ангела, мистрисъ Боннингтонъ (тутъ леди Бекеръ указываетъ на изображене Сесили):— за сиротами этого милаго серафима, митрисъ Боннингтонъ! Вы этого не можете. У васъ другя обязанности, другя дти, мулъ, котораго вы оставили въ слабомъ здоровьи и который…

— Леди Бекеръ! восклицаетъ мистрисъ Боннингтонъ: — никто не осмлится сказать, что я не забочусь о моемъ миломъ муж!

— Моя милая леди Бекеръ! моя милая, милая маменька! кричитъ Ловель, plor, и говоритъ мн въ сторону: — вотъ такъ они бьются каждый вечеръ, когда мы одни. Это ужь слишкомъ — не правда ли холостякъ?

— Я говорю, напротивъ, что вы заботитесь о мистер Боннингтонъ, возобновляетъ Бекеръ съ мягкостью, она уже уколола мистрисъ Боннингтонъ въ больное мсто, и съ улыбкою хочетъ повторить ударъ.— ‘Я говорю, что вы заботитесь о своемъ муж, моя милая, и вотъ почему вы не можете посвятить себя Фредерику. И какъ у него такой мягкй характеръ, только иногда не для матери его бдной Сесили, то онъ и позволяетъ всмъ лавочникамъ обсчитывать себя, всей прислуг обманывать себя, Бедфорду быть дерзкимъ со всми, со мною даже, ужь я не говорю про моего лакея Блкле, который мн отлично аттестованъ комнатнымъ грумомъ лорда Тадльби’.

Мистрисъ Боннингтонъ торопливо вмшалась, говоря, что она никогда не слыхала будто-бы аристократы держали грумовъ въ своихъ комнатахъ, и что имъ гораздо-приличне быть на конюшн, и когда они обдали у капитана Гффа, его человкъ всегда приносилъ съ собою такой ужасный запахъ конюшни, что тутъ она остановилась. Глаза Бекеръ устремлены были на нее и на лиц этой вдовы сяла жестокая улыбка торжества.

— Ха-ха! Вы ошибаетесь, моя добрая мистрисъ Боннингтонъ! говоритъ ея сятельство.— Ваша бдная мать ошибается, мой милый, Фредерикъ. Вы жили въ скромномъ и очень-почтенномъ кругу, но вы не понимаете…

— Чего? скажите, пожалуйста, леди Бекеръ. Мы живемъ въ этомъ околотк двадцать лтъ. При моемъ покойномъ муж, когда милый Фредерикъ былъ еще въ уестминстерской школ, мы жили открыто и платили за все, что брали, въ эти двадцать лтъ, и не остались должны пенни ни одному лавочнику. Можетъ-быть, у насъ не было напудренныхъ лакеевъ шести футовъ вышиной, наглыхъ скотовъ, которые длаютъ дерзости всмъ горничнымъ. Нтъ, я буду говорить, Фредерикъ! Но были слуги, которые любили насъ и которые получали свое жалованье и ко-то-ры-ры-е…

Утрите свои глаза, любезные друзья! вынимайте ваши носовые платки. Признаюсь, я не могу равнодушно смотрть на женщину въ печали. Разумется, Фредъ Ловель бжитъ утшать свою милую старушку-мать, и увряетъ, что леди Бекеръ не хотла оскорбить ее.

— Хотла оскорбить? Мой милый Фредерикъ, я и не думала этого! Я только сказала, что ваша мать, кажется, не знаетъ, что такое комнатный грумъ. Какъ же она можетъ это знать?

— Ну, ну! говоритъ Фредерикъ: — довольно объ этомъ. Миссъ Прайоръ съиграйте намъ что-нибудь.

Миссъ Прайоръ съ большою торжественностью и блескомъ разыгрывала на фортепьяно сонату Бетховена, когда возвратилась паршивая овца къ нашему мирному стаду и, къ-сожалню, я долженъ сказать, въ очень-буйномъ расположени. Неестественный блескъ его глазъ, покраснвшй носъ, неврная походка и голосъ выводили наружу капитана Кларенса, который опрокинулъ нсколько стульевъ прежде, чмъ онъ дошелъ до своего мста возл меня.

— Вш въ порядк, штарый дружище, говоритъ онъ, мигая мн:— опять шрзался — чертовшки, добрый марррый. Это почище чмъ ошштаваться съ тобою, шштарая дура.

И онъ началъ напвать дикимъ голосомъ ‘фоль-де-роль-роль’ въ аккомпаниментъ съ музыкой.

— Ей-богу, это ужъ слишкомъ! ворчитъ Ловель.— Леди Бекеръ, прикажите вашему великану уложить его въ постель. Благодарю васъ, миссъ Прайоръ.

При послднемъ рев, который испустилъ этотъ молодой негодяй, Елизавета остановилась и встала, блдная, изъ-за фортепьяно. Она поклонилась и хотла выйдти изъ комнаты, когда несчастный капитанъ вскочилъ, посмотрлъ на нее и, бросившись на софу, опять дико захохоталъ. Бесси выбжала изъ комнаты, испуганная и блдная, какъ полотно.

— Да отнесите наконецъ въ спальню это животное! кричитъ въ гнв хозяинъ дома.

И кутила былъ отведенъ въ свою комнату, крича по дорог:

‘Пойдемъ штарый ша-а-а-хороваръ.’

На другое утро посл этой выходки, мама капитана Кларенса Бекеръ, объявила намъ, что ея милый страждущй сынъ не можетъ сойти внизъ къ завтраку по своей болзни, и я полагаю, онъ самъ прописалъ себ наперцованную индйку и содовую воду, которыя онъ и принялъ въ своей комнат. Ловель, рдко сердившйся, сильно гнвался на своего брата и былъ только-что учтивъ съ леди Бекеръ, хотя это также съ нимъ рдко случалось. Я увренъ, эта женщина сама испортила свое дло. Впродолжене завтрака, она ужь слишкомъ-часто обращалась къ портрету Сесили, она вздыхала, кивала мн головою и говорила безпрестанно объ этомъ ‘ангел’ въ самыхъ патетическихъ выраженяхъ. Все это очень-хорошо, но вашъ ангелъ, приводимый tout propos, ваше отшедшее сокровище, безпрестанно вызываемое изъ могилы всякй разъ, когда бабушка хочетъ настоять на чемъ-нибудь, когда дти нехорошо себя ведутъ, или шумятъ, когда папа обнаруживаетъ слабое желане обдать въ своемъ клуб, или привести съ собою въ Шрбландзъ холостяка-прятеля, я говорю, вашъ ангелъ, постоянно притаскиваемый за крылья, теряетъ свой эффектъ. Ни одинъ человкъ не оплакивалъ боле Ловеля кончину Сесили. Принимая въ собране обстоятельства, эта печаль длала ему много чести, но имть такого Deus intent во время чая за завтракомъ, при разговор о лаке Блкле, о карет, коляск, о всякой домашней мелочи, короче — это было ужь слишкомъ. И я замтилъ, съ внутреннимъ удовольствемъ, что когда леди Бекеръ произносила свой пышныя погребальныя фразы, закатывала свои глаза къ потолку и обращалась къ портрету, дти кушали свое варенье, ссорились и болтали своими маленькими ногами подъ столомъ, Ловель читалъ свою газету и посматривалъ на часы, чтобъ не пропустить омнибуса, и Бесси длала чай, нисколько не тревожась трагическою болтовнею старой барыни.

— Въ-самомъ-дл, леди Бекеръ нужно бы послать за мистеромъ Дренчеромъ, сказалъ я, когда Бекеръ описывала ужасный кашель и лихорадочное состояне своего сын, и должно быть я произнесъ это отвратительное имя съ особеннымъ сарказмомъ, потому-что Бесси подняла изъ-подъ очковъ свои срые глаза и устремила на меня взглядъ невыразимой грусти, и потомъ снова обратила ихъ на полоскательную чашку и самоваръ, въ которомъ ея блдныя черты представлялись, разумется, страшно-вытянутыми.

— Вы не привезете никого съ собою къ обду, Фредерикъ, мой бдный мальчикъ въ такомъ положени? спрашиваетъ леди Бекеръ.

— Онъ можетъ оставаться въ своей спальн, я полагаю? отвчаетъ Ловель.

— Онъ братъ Сесили, Фредерикъ! кричитъ лэди.

— Чортъ бы поб… началъ Ловель. Что только онъ хотлъ сказать?

— Если вы проклинаете вашего ангела на небесахъ, то мн ничего не остается сказать боле, говоритъ со слезами мать Кларенса.

— Parbleu madame! говоритъ Ловель пофранцузски: — не-уже-ли вы думаете, что я позволилъ бы ему оставаться здсь, еслибъ онъ не былъ братомъ моей жены?

— Parlez franais? Oui, uni, oui! кричитъ Понъ: — я знаю, что папа говоритъ!

— И я также знаю. Я дамъ почитать дяд Кларенсу книжки, кoторыя мн подарилъ Боннингтонъ, и…

— Молчать вс! кричитъ Ловель, топая ногою.

— Вы, вроятно, будете такъ добры и дадите мн вашу карету иди, по-крайней-мр, позволите остаться здсь, пока можно будетъ перевезти моего больнаго сына, мистеръ Ловель? говоритъ леди Бекеръ съ видомъ мученицы.

Ловель позвонилъ.

— Карету для леди Бекеръ, когда будетъ угодно ея сятельству, Бедфордъ, и телегу также для ея вещей: ея сятельство и капитанъ Бекеръ узжаютъ.

— Я потеряла одно дитя, мистеръ Ловель, о которомъ нкоторые люди, кажется, забыли. Я не хочу быть убйцею другаго! Я не оставлю этотъ домъ, если только не выгоните меня силою, пока докторъ не увидлъ моего сына.

И тутъ она опять услась со своимъ горемъ. Она всегда только грозила, вчно она только примривала петлю, подходила подъ вислицу, но никогда не подавала знака, чтобъ спустили доску.

Я видлъ по маленькому движеню Бесси, что гувернантка думала объ этомъ предмет, словомъ, леди Бекеръ также далеко ухала сегодня, какъ и въ прежне сорокъ разъ, когда она объявляла о своемъ намрени хать. Она принимала благодяня, вы видите, но въ то же время оскорбляла своихъ благодтелей, поканчивая такимъ образомъ вс счеты.

Здоровый, цвтущй медикъ съ рзкими бакенбардами, пришелъ около двнадцати часовъ, повидалъ мистера Бекеръ, прописалъ ему что-то и, разумется, онъ долженъ былъ сказать нсколько словъ миссъ Прайоръ и узнать о состояни ея здоровья. Какъ и прежде, мн случилось быть въ прихожей, когда Дренчеръ пошелъ наверхъ, Бедфордъ также случайно выглянулъ изъ своей кладовой. Я разразился смхомъ, когда увидлъ посинвшее лицо Дика: это было прятное зрлище для моей зврской души.

Только-что медикъ ушелъ, Бесси серьзная и блдная, въ шляпк и очкахъ, сошла внизъ, скользя по лстниц, разумется, не по периламъ, это было любимымъ образомъ схожденя у Попа, но стройная, высокая, холодная, какъ монахиня, она, казалось, летла внизъ по ступенямъ. И тутъ, когда мы пошли съ дтьми, выглянулъ опять изъ кладовой носъ мистера Бедфорда. Скажите, пожалуйста, разв это было его дло постоянно слдить за всми, кто гулялъ съ миссъ Прайоръ?

— Такъ, Бесси, сказалъ я:— что говоритъ мистеръ… гм! мистеръ Дренчеръ объ интересномъ больномъ?

— О, просто, ужасъ! Онъ говоритъ, что капитанъ Бекеръ уже нсколько разъ имлъ страшную болзнь отъ пьянства и сходилъ съ ума. Онъ забывается совершенно, видитъ демоновъ. Когда бываетъ въ этомъ состояни, за нимъ должно слдить тогда.

— Дренчеръ все вамъ разсказываетъ.

— Онъ лечитъ всхъ насъ, когда мы бываемъ больны, говоритъ она кротко.

— Онъ лечитъ весь домъ, онъ постоянно прзжаетъ въ Шрбландсъ! замчаю я съ тонкою ироней.

— Онъ прзжаетъ очень-часто, говоритъ серьзно миссъ Прайоръ.

— И не-уже-ли вы хотите сказать, Бесси, говорю я свирпо, сбивая моею палкою дв или три головки желтаго дрока: — хотите уврить меня, что человкъ, незнающй употребленя буквы h, можетъ быть для васъ прятнымъ гостемъ?

— Я была бы очень-неблагодарною въ противномъ случа, холостякъ… говоритъ миссъ Прайоръ.— Называйте меня, пожалуйста, по фамили — и онъ заботится о всемъ семейств и…

— Разумется, разумется, разумется, миссъ Прайоръ! говорю я съ жестокостью: — это ужь такъ заведено на свт, мы бываемъ больны и вылечиваемся и остаемся благодарны доктору, который вылечиваетъ насъ.

Она покачиваетъ серьзно головою:

— Вы были когда-то добры ко мн, г. холостякъ, въ прежне дни, во время моей… вашей печали! Да, моя милая, это прекрасный цвтокъ! О, какая хорошенькая бабочка! (Сесиля гонится за бабочкой).— Вы были добры ко мн, когда мы оба были несчастны.

— Я былъ несчастенъ, говорю я: — но я пережилъ это. Я былъ боленъ, но теперь, слава Богу, здоровъ, благодарю васъ. Я былъ обманутъ коварною, бездушною женщиною. Полагаете вы, что нтъ другихъ бездушныхъ женщинъ на свт?

Я увренъ, что еслибъ у Бесси была не стальная грудь, то ножи и кинжалы, которые метали теперь мои глаза, нанесли бы ей страшныя раны.

Но она покачала головою и посмотрла на меня такъ грустно, что мои кинжалы попадали на землю, потому-что, вы видите, хотя я и ревнивъ, какъ турокъ, но я очень-легко успокоиваюсь, такъ-что еслибъ я былъ ‘Синяя Борода’ и моя жена, когда я готовился ее обезглавить, подняла бы свою голову и поплакала немножко, я бросилъ бы мою саблю и сказалъ: ‘Хорошо, хорошо, Фатима, не безпокойтесь пока объ этомъ ключ и кабинет, я отрублю вашу голову въ другой разъ’. Я говорю, Бесси обезоружила меня. Да, женщины будутъ дурачить меня до конца. О, милосердыя парки! прервите нить моей жизни, пока она неслишкомъ растянулась. Положимъ, что я доживу до семидесяти, и какая-нибудь негодяйка-женщина поставитъ мн западню? Она меня поймаетъ — я знаю это напереди. Вс мужчины въ нашемъ род были влюбчивы и мягкосердечны до крайности, до униженя. Что же, Бесси Прайоръ протянула мн руку, посмотрла на меня и сказала:

— Вы у меня самый старый и лучшй другъ, г. холостякъ, мой единственный другъ.

— Я, Елизавета? проговариваю я съ бьющимся сердцемъ.

— Сиси бжитъ къ намъ съ бабочкою (наши руки разошлись). Не-ужели вы не видите всхъ трудностей моего положеня? Разв вы не знаете, что леди часто ревнуютъ къ гувернанткамъ, и что еслибъ… еслибъ они не вообразили что я… будто я расположена къ мистеру Дренчеръ, который очень-добръ, то шрбландскимъ дамамъ могло бы не понравиться мое пребыване въ одномъ дом съ… съ… вы понимаете меня? На минуту глаза ея взглянули изъ за-очковъ, и въ слдующую же минуту скромная шляпка уже опустилась къ земл.

Я не знаю слышали ли они бене моего сердца. О сердце! о сердце! о раненое сердце! думалъ ли я, что ты будешь биться — биться снова?

— Ел-елл-изавета, говорю я, задыхаясь отъ внутренняго волненя, вы-вы-вы ска-кажите вы не-не-любите этого актера?

Она пожимаетъ своими плечами, своими очаровательными плечами.

— И еслибъ, продолжаю я съ жаромъ: — если джентльменъ, если человкъ зрлыхъ лтъ — это правда, но съ теплымъ сердцемъ и четырьмя стами фунтовъ въ годъ дохода — сказалъ вамъ, Елизавета! хотите вы, чтобъ увядшй цвтъ жизни снова расцвлъ? Елизавета, хотите вы залечить раненое сердце?

— О, г. холостякъ!… она вздохнула, потокъ прибавила скороговоркой: — пожалуйста не берите мою руку. Сюда идетъ Попъ.

И это милое дитя — Богъ съ нимъ! тутъ же — прибжалъ, говоря: ‘О, миссъ Прайоръ! посмотрите сюда: какой большой грибъ я нашелъ!’ И вслдъ за нимъ пришла и Сиси съ проклятою бабочкою.

Ричардъ Третй! не проклинали ли тебя за то, что ты задушилъ въ Тоур двухъ несносныхъ малютокъ? Чмъ докажете вы мн, что эти ребятишки не были достойны своей судьбы и что онъ не былъ самымъ человколюбивымъ смертнымъ? Душка Сиси тутъ подходитъ къ намъ и говоритъ такъ мило и наивно: ‘Я не хочу, чтобъ вы шли съ г. холостякомъ подъ-руку, возьмите мою руку!’ и она трясетъ головкою и идетъ рядомъ съ своею наставницею.

— Les en fans ne comprennent gu&egrave,re le Franois, говоритъ поспшно миссъ Прайоръ.

— Apr&egrave,s lunchs? шепчу я. Въ моемъ волнени я позабылъ какъ пофранцузски завтракъ. Тутъ нашъ разговоръ прекратился, и я слышалъ только одно бене сердца.

Наступилъ завтракъ. Я ничего не могъ сть: я давился. Бесси кушала съ апетитомъ и выпила стаканъ пива, это былъ ея обдъ. Паршивая овца не появлялся. Мы не жалли объ этомъ. Когда леди Бекеръ начала разсказывать свою исторю о Георг Четвертомъ, въ Слэн-Костол, я отправился въ мою комнату, взялъ книгу и вышелъ въ садъ. Я вынулъ сигару. Нтъ, не стану курить: можетъ-быть, она — многе не любятъ, чтобъ курили. Я пошелъ въ садъ. ‘Выйди въ садъ, Магдалина’. Я услся подъ густою сиренью и ждалъ, можетъ-быть, она пройдетъ. Окна столовой были отворены. Придетъ ли она? А кто эта такая высокая фигура, проскользнувшая въ комнату, какъ прекрасный призракъ? Кто такъ похожъ на ангела? Я увренъ, это она. Она подходитъ къ зеркалу, кладетъ на каминъ свои очки, она подпираетъ блою рукою свою каштановую головку и глядитъ въ зеркало. ‘Елизавета, Елизавета! я иду!’

Когда я приближался, я увидлъ, надъ спинкою кресла поднялось маленькое, уродливое, улыбавшееся, распутное лицо, глядвшее на Елизавету. Разумется, это былъ капитанъ Паршивая овца. Онъ положилъ свои локти на спинку стула, поглядлъ жадно съ дьявольскою улыбкою на ничего-не-подозрвавшую двушку. Я только-что подошелъ къ окну, когда онъ закричалъ: ‘Бесси Белленденъ, клянусь Юпитеромъ…’

Елизавета обернулась, вскрикнула и… но что случилось, я разскажу въ слдующей глав.

ГЛАВА V,
въ которой я уязвленъ змею.

Еслибъ Бекеръ, посл того, какъ я услышалъ, что онъ закричалъ ‘Бесси Белленденъ’ и призывалъ Юпитера въ свидтели, бросился къ Елизавет, схватилъ ее за талю, или нанесъ ей какое-нибудь личное оскорблене, то я также, съ своей стороны, вышелъ бы впередъ и завязалъ съ нимъ битву. Хотя я и толстый человкъ среднихъ лтъ, невысокаго роста и страдаю одышкою, но я знаю то, что я чета этому маленькому, полоумному капитану на высокихъ каблукахъ. Чета ему? Я думаю, миссъ Бесси сладила бы съ нами обоими. Ея блая рука была тверда, какъ выполированная слоновая кость. Еслибъ она подняла ее противъ нападавшаго дракона, то я увренъ, что и онъ отскочилъ бы отъ своей жертвы: я не сомнваюся въ этомъ случа: курица была сильне воровки-лисы и выклевала бы au besoin, глаза мародру. Еслибъ, повторяю опять, наоборотъ, то я наврное выступилъ бы впередъ, непремнно бы выступилъ. Будь онъ волкъ, а не лисица, я наврное бросился бы на него, схватился бы съ нимъ, вырвалъ бы сердце и языкъ изъ его ядовитой глотки и затопталъ бы гнуснаго звря.

Но я ничего не сдлалъ подобнаго. Я только-что готовился вбжать — и остановился. Я только-что хотлъ броситься на помощь къ Бесси, прижать ее (безъ сомння) къ моему сердцу, схватить за бороду усатаго бойца, который былъ передъ нею, и сказать: ‘успокойся, успокойся моя угнетенная невинность, моя возлюбленная — моя Ревекка! Выходи, сэръ Бранъ де-Буа-Жильберъ, презрнный тамплеръ! Это я, сэръ, Уильфредъ Айвеное’. (Кстати, хотя малый этотъ и не былъ тамплеромъ, но подворье тамплеровъ было ему знакомо, онъ прошелъ два раза съ великимъ безчестьемъ черезъ судъ несостоятельныхъ должниковъ, находящйся теперь тамъ, но я не говорилъ геройскихъ рчей. Для Ревекки не было нужды выскакивать въ окно и рисковать своею прелестною шейкою. И въ-самомъ-дл, какъ могла она это сдлать, когда венецанское окно было почти наровн съ землею? И я даю вамъ честное слово: я готовился, уже крикнулъ мой воинственной кликъ и съ копьемъ на перевс броситься la reconsse на сэра Бекера, какъ вдругъ внезапная мысль заставила меня опустить мое копье (фигура), новая идея принудила меня остановить моего галопировшаго коня (метафора) и пощадить Бекера на этотъ разъ.

Предположимъ, что я вошелъ бы. Но за этимъ предположенемъ слдуетъ возможность существованя г. холостякъ. Я могъ бы сдлаться запуганнымъ отцомъ десяти человкъ дтей. (Елизавета двушка съ характеромъ). Что такое четыреста-двадцать фунтовъ въ годъ съ женою и, пожалуй, полдюжиною ребятъ? Буду ли я сколько-нибудь счастливе отъ этого? будетъ ли счастливе Елизавета? О, нтъ! Но все-таки мн длается какъ-то стыдно, даже теперь, когда подумаю, что я тогда не пошелъ. Я не боялся, какъ намекали нкоторые — клянусь въ этомъ. Но вотъ причина, вслдстве которой я не бросился впередъ.

Если хотите, я и добжалъ полпути и потомъ, признаюсь, я остановился. Это была ошибка, необдуманная, но не трусость. Лордъ Джонъ Саквилъ былъ храбрый человкъ, и въ самомъ огн холоденъ какъ огурецъ, но онъ не произвелъ атаки во время минденскаго сраженя и принцъ Фердинандъ усплъ, какъ мы знаемъ, наварить каши. Бингъ былъ храбрый человкъ, и я спрашиваю васъ: не было ли страшною несправедливостью казнить его? То же самое было и со мною. Вотъ вамъ мое объяснене, я длаю его открыто. Мн все-равно. Меня обвиняютъ въ томъ, что я видлъ, какъ женщину оскорбляли и не поспшилъ къ ней на помощь. Я говорю, что я невиноватъ. Даже, откладывая въ сторону превосходство Елизаветы по сил надъ непрятелемъ, клянусь, у меня были самыя благородныя и убдительныя причины, въ силу которыхъ я не сдлалъ атаки.

Видите, я случайно стоялъ за сиреневымъ кустомъ (и точилъ куплетъ — милосердое небо!— въ которомъ только одна смерть могла разлучить меня съ Елизаветою), когда я увидлъ лицо Бекера, выглядывавшее изъ-за спинки креселъ. Я бросаюсь впередъ, когда онъ крикнулъ ‘клянусь Юпитеромъ’. Если бы миссъ Прайоръ закричала сама, то, я увренъ, сила двадцати титановъ воодушевила бы эту руку, но она только поблднла и сказала: ‘О, Боже! Капитанъ Бекеръ, пощадите меня!’

— ‘Какъ! вы помните меня, Бесси Белленденъ?’ спрашиваетъ капитанъ, приближаясь.

— ‘О, не называйте меня такъ, пожалуйста!’ кричитъ Бесси.

— ‘Я думалъ, что я узналъ васъ еще вчера, говоритъ капитанъ.— Только, чортъ возьми, передо мною на стол было столько кларета, что я едва могъ различать вещи. О Бесси! у меня такая головная боль…’

— ‘О, пожалуйста, мое имя миссъ Прайоръ. Прошу васъ, перестаньте, сэръ!’

— ‘Вы похорошли, чертовски похорошли. Теперь я узнаю васъ безъ очковъ. А! вы пришли сюда учить моего племянника и племянницу, дурачить мою сестру, строить куры сах… О, вы хитрая штучка!’

— ‘Капитанъ Бекеръ! прошу, умоляю васъ’, говоритъ Бесси, или что-то въ этомъ род, потому-что бленькя ручки приняли умоляющую позу.

— ‘У! меня не дурачьте’, говоритъ полоумный капитанъ, или что-то похожее на это, и хватаетъ эти дв твердыя, блыя руки своими сырыми, трясущимися пальцами.

Теперь вы понимаете, отчего я остановился. Когда денди подошелъ, улыбаясь, съ фамильярностью прежняго знакомства, когда блдная Елизавета умоляла его пощадить ее, острая стрла ревности пронзила мое сердце и оттолкнула меня назадъ. Я наткнулся на бронзовую группу въ саду. Эта группа представляла льва, уязвленнаго змею. Я самъ былъ похожъ на этого льва. Даже Бекеръ могъ бы сбить меня съ ногъ. Адъ и демоны! онъ зналъ ее прежде? Академя, жизнь, которую она вела, негодный старый пьяница-отецъ, несмотрвшй за нею — вс эти обстоятельства въ бографи бдной Бесси промелькнули въ моемъ ум, и я предложилъ мою руку и сердце этой женщин! Теперь, мой любезный сэръ, я обращаюсь къ вамъ. Что сдлали бы вы на моемъ мст? Было ли бы вамъ прятно, чтобъ такое внезапное подозрне пало на предметъ вашей любви? Я слышалъ, какъ она сказала яснымъ, слишкомъ-яснымъ патетическимъ голосомъ ‘о! пощадите! пощадите меня!’ За этимъ слдовало довольно-громкое: ‘А!’ и я опять почувствовалъ львиную силу въ моей груди — теперь даю вамъ честное слово — и я готовился выступить — выступить? броситься изъ-за вазы, гд я стоялъ на минуту съ бьющимся сердцемъ, какъ за бессинымъ ‘А!’ послдовалъ звукъ оплеухи, ясне котораго я ничего не слышалъ въ жизнь мою, и я увидлъ, какъ капитанъ покатился съ кресла вверхъ ногами и началъ кричать во все горло и ругаться…

Но это длилось недолго, едва капитанъ повалялся со стуломъ, въ комнату вбгаетъ человкъ, бросается, какъ пантера, на распростертаго капитана, бьетъ капитана по носу, по глазамъ и зажимаетъ ему ротъ кулакомъ, останавливая вырывавшяся оттуда проклятя.

— О, благодарю васъ, Бедфордъ! пожалуйста, оставьте его, довольно, не бейте его больше! говоритъ Бесси со смхомъ! со смхомъ, честное слово.

— А! будешь еще? говоритъ Бедфордъ.— Лежи смирно, мерзавецъ, или я сверну теб голову. Взгляните сюда, миссъ Прайоръ.— Елизавета милая, милая Елизавета! я люблю васъ всмъ сердцемъ, душою, силою люблю.

— О, Бедфордъ, Бедфордъ!… шепчетъ Елизавета.

— Я люблю васъ — это не моя вина. Я долженъ сказать это. Съ самаго Рима я люблю васъ.— Лежи смирно, ты, пьяное животное!— Это безполезно, но я обожаю васъ, о Елизавета! Елизавета!

И Дикъ, постоянно-слдившй за миссъ Прайоръ и подсматривавшй за нею въ замочную щелку, объяснялся ей теперь въ любви надъ распростертымъ тломъ капитана.

‘Ну, что мн было длать? не находился ли я въ самомъ неловкомъ положени? Леди была оскорблена — леди? да, леди, и я ре защитилъ ее! Ея дерзкй врагъ былъ опрокинутъ, и не мною. Боецъ, тремя дюймами ниже меня, пришелъ и нанесъ ударъ. Я былъ въ такой ярости, что мн хотлось поколотить и капитана, и самого Бедфорда. Съ первымъ, я знаю, что я сладилъ бы, второй былъ кряжистый маленькй герой, и онъ защитилъ двицу, между-тмъ, какъ я оставался зрителемъ! Въ этомъ странномъ, неожиданномъ и непрятномъ положени что оставалось сдлать и что я сдлалъ?

Позади группы льва съ змею находится каменная стна съ мраморною балюстрадою, выстроенная повидимому безъ особеннаго назначеня, но съ боку ограничивающаяся тремя ступеньками, которыя выводятъ на террасу, поднимающуюся въ-уровень съ окошками дома, позади этой балюстрады ростутъ кусты сиреней, и обойдя ихъ, вы можете выйдти на другую дорожку, также ведущую къ дому. Такъ-какъ я не бросился впередъ — о, горе мн! и бой уже кончился, то я… я прошелъ вокругъ этого кустарника къ другой дорожк и такимъ образомъ явился въ домъ, подобно Фортинбрасу въ ‘Гамлет’, когда вс уже убиты, лежатъ въ растяжку и дло покончено.

Но, кажется, не было конца ни стыду моему, ни торжеству Бедфорда. Въ этотъ короткй промежутокъ времени, пока я обходилъ другой дорожкой (для того только, чтобъ имть предлогъ войдти хладнокровно въ домъ), этотъ счастливецъ завязалъ бой съ другимъ и боле-опаснымъ соперникомъ: это былъ Блкле, первоклассный слуга миледи Бекеръ. Капитанъ началъ звать его, между своими ругательствами и крикомъ, и онъ явился въ маленькой шотландской шапочк на голов.

— Гей! что это за содомъ? говоритъ Голаъ, входя.

— Убей этого рника! Повсь его, убей его! кричитъ капитанъ Паршивая Овца, поднимаясь съ окровавленнымъ носомъ.

— Слушайте, что у васъ тутъ за содомъ? спрашиваетъ гренадеръ.

— Шапку долой передъ леди! приказываетъ Бедфордъ.

— Шайку долой! будь ты про….

Но онъ не усплъ докончить, потому-что маленькй Бедфордъ подскочилъ фута на два отъ пола и сбилъ шапку долой, и цлое облако ароматической пудры наполнило комнату. Громадная фигура великана затряслась отъ этого оскорбленя.

— Я не оставлю тебя въ живыхъ, чертнокъ! заворчалъ онъ и приближался съ твердымъ намренемъ уничтожить Дика, когда я вступилъ въ облако пудры, слетвшее съ его головы.

— Я размозжу твою дурацкую башку! кричитъ Бедфордъ, схватывая кочергу.

Тутъ я вмшался.

— Что это? что это за шумъ? говорю я, приближаясь съ удивленнымъ и ршительнымъ видомъ.

— Прочь съ дороги! дайте, я отшибу ему голову! ортъ Блкле.

— Поднимите вашу шапку, сэръ, и оставьте комнату, говорю я съ тою же изящною твердостью.

— Положи кочергу, трусъ! реветъ чудовище-лакей.

— Миссъ Прайоръ! говорю я, какъ достойный лицемръ:— я надюсь, что никто не сдлалъ вамъ грубости?

И я бросаю гнвный взоръ сперва на рыцаря кроваваго носа, а потомъ на его оруженосца.

Лицо миссъ Прайоръ, когда она отвчала мн, выражало ужасное презрне.

— Благодарю васъ, сэръ, сказала она, глядя на меня изъ-за плеча своими срыми глазами:— благодарю васъ, Ричардъ Бедфордъ. Богъ да наградитъ васъ! Я останусь всегда благодарна вамъ, гд бы я ни была.

И стройная фигура вышла изъ комнаты.

Она видла меня позади этой проклятой группы, и я не прибжалъ къ ней. О, муки и пытки! О, скорпоны, дьяволы и вилы! На лиц Бедфорда (пылавшемъ рыцарскою благодарностью, когда она, выходя, обратилась къ нему съ этими ласковыми словами) также было написано презрне. Онъ обернулся ко мн и стоялъ съ раздутыми ноздрями, тяжело дыша, гнвно посматривая на своихъ враговъ и сжимая въ рукахъ свою палицу.

По уход Елизаветы наступила минутная пауза, потомъ Паршивая Овца опять начинаетъ кричать, прижимая окровавленный платокъ къ своему носу:

— Убей его! я говорю. Какъ онъ осмлился ударить человка моего званя, и когда еще я на полу! Блкле, ты, длинная ослина, убей его, я говорю теб!

— Пусть его сперва положитъ эту кочергу — вотъ оно что! ворчитъ Блкле.

— Ты боишься его, подлое животное! Вы у меня отправитесь къ чорту, мистеръ… какъ васъ зовутъ… мистеръ Бедфордъ… васъ отсюда вытурятъ, сэръ — это врно, какъ ваше имя Бедфордъ! Я все разскажу моему зятю, что жь касается до этой женщины…

— Если вы скажете одно слово противъ нея, я отваляю васъ, гд бы я васъ не встртилъ, капитанъ Бекеръ! кричу я.

— Кто съ вами говорилъ? спрашиваетъ капитанъ, закидывая голову назадъ и нахмуривая брови.

— Кто просилъ васъ соваться сюда съ вашимъ носомъ? говоритъ его оруженосецъ.

Я былъ въ такой ярости и только искалъ предмета, на который бы я могъ излить ее, я бросился на Блкле и далъ ему два самые сильные удара подъ грудь, отъ которыхъ онъ согнулся съ такими страшными кривляньями, что Бедфордъ залился хохотомъ, и даже самъ капитанъ съ разбитымъ носомъ и глазомъ засмялся. Потомъ, слдуя примру Дика, я схватилъ со стола и обнажилъ острый, блестящй кинжалъ, употребляемый обыкновенно для разрзываня журналовъ и обозрнй, я наврное вонзилъ бы его въ раздутое тло великана, еслибъ тотъ подошелъ ко мн, но онъ только закричалъ:

— Я не оставлю васъ въ живыхъ, вы трусы! я не оставлю васъ обоихъ въ живыхъ!

И, схвативъ съ пола свою шапку, вышелъ изъ комнаты.

— Славно вы распорядились! говоритъ Бекеръ, кивая головою.

— Однако, я лучше себ-уберусь.

И тутъ демонъ ярости, который не давалъ мн покоя, уступилъ мсто еще худшему демону — демону ревности, и я обратился къ капитану, который тольно-что хотлъ ускользнуть:

— Стойте! закричалъ или, лучше сказать, завопилъ я.

— Кто говорилъ съ вами, желалъ бы я знать? и какъ смете вы, чортъ возьми, со мною такъ разговаривать? сказалъ капитанъ Кларенсъ, пересыпая свою рчь другими восклицанями, которыхъ я не помщу здсь, но онъ остановился все-таки и неловко повернулся ко мн.

— Вы только-что говорили теперь о миссъ Прайоръ? сказалъ я.— Имете вы что-нибудь противъ нея?

— Что вамъ до этого? спросилъ онъ.

— Я самый старый другъ ея. Я ввелъ ее въ это семейство. Смете ли вы сказать одно слово противъ нея?

— Какого чорта вы отъ меня добиваетесь?

— Вы знали ее прежде?

— Да, я зналъ.

— Когда она была извстна подъ именемъ Белленденъ?

— Разумется, я зналъ. И что вамъ до того? вскрикиваетъ онъ.

— Сегодня я предложилъ ей быть моей женою, сэръ — вотъ что мн до этого! отвчалъ я съ выраженемъ строгаго достоинства.

— О, если такъ… разумется, ничего! говоритъ онъ.

Демонъ ревности опять зашевелился и началъ терзать меня.

— Вы хотите сказать, тамъ было что-то? спросилъ я, бросая гнвный взоръ на молодаго развратника.

— Нтъ, говоритъ онъ, сильно испугавшись.— Нтъ, ничего не было. Честное слово, ничего, я знаю. (Я глядлъ необыкновенно-свирпо въ это время и желалъ бы поссориться съ кмъ-нибудь).— Нтъ, въ-самомъ-дл, ничего не было, сколько мн извстно. Много лтъ назадъ, мы съ Томомъ Папильйономъ, Тркнигтономъ и двумя или тремя другими молодцами ходили въ этотъ театръ. Его содержалъ тогда Дольфинъ. Мы ходили за кулисы… и… и, я сознаюсь, что у меня была исторя съ нею, я былъ виноватъ, признаюсь, въ этомъ. Она оставила театръ, она вела себя какъ слдуетъ. Очень сожалю я о моей глупости, я думаю, она женщина примрная. Отецъ ея былъ никуда-негодный человкъ, но очень-почтенный. Въ бомбейской арми служилъ одинъ малый, по имени Уакеръ или Уокингамъ… да, Уокингамъ, и я встрчался съ нимъ въ погребк ‘Гармони’. Онъ мн говорилъ, что она, какъ и слдуетъ быть. Ему чертовски жаль было оставить ее, онъ бы женился на ней, пожалуй, еслибъ не генералъ, его отецъ, который не согласился на это. И онъ готовъ былъ повситься, когда ухалъ, онъ страшно пилъ и, бывало, начнетъ ругаться со всми за нея, а мы его дразнимъ, такой онъ былъ прощалыга и необыкновенно-вспыльчивъ. Если вы женитесь на ней… разумется, вы знаете, я прошу вашего извиненя… и честное слово джентльмена, я не знаю ничего дурнаго о ней. И желаю вамъ всякихъ радостей и пр. и пр. Въ-самомъ-дл, я не шучу!

Сказавъ это, злая мартышка ускользнула и поднялась въ свою собственную комнату.

Въ эту минуту вошла достойная мистрисъ Боннингтонъ съ парою своихъ птенцовъ, она имла ключъ отъ садовой калитки и привела въ полдень своихъ дтей поиграть и подраться съ ихъ племянникомъ и племянницею. Конечно, Бесси худо воспитывала свою молоджь. Можетъ-быть, бабушки баловали ихъ и мшали гувернантк? Можетъ-быть, эта молоджь была шаловливе (что часто случается) отъ природы, или это было слдствемъ нерадня ихъ воспитательницы. Еслибъ Бесси любила своихъ воспитанниковъ боле, не сдлались бы они лучше? Есть ли у нея доброе, любящее, материнское сердце?

Эта мысль, это ревнивое сомнне, вдругъ поразили мое сердце, и если она будетъ моя, если она сдлается матерью многочисленныхъ маленькихъ холостяковъ, станетъ ли она любить ихъ? Не будутъ ли они капризными, себялюбивыми, несносными маленькими негодяями — словомъ, какъ эти дти? Нтъ, нтъ! Положимъ, что у Елизаветы холодное сердце, мы не можемъ вс быть совершенными. Но, perconizo, нельзя отвергнуть, что, при всей своей холодности, она выполняетъ свои обязанности. Какъ добра она была для своихъ братьевъ и сестеръ! какъ охотно отдавала она имъ вс сберегаемыя ею деньги, какъ удивительно она вела себя въ-отношени къ своей матери, держа втайн вс мерзости этой хитрой, безчестной старухи и всегда находя извинене и оправданя для всхъ ея неприличныхъ поступковъ! Ея мать? Ah! grands Dieux! Вы хотите жениться, Чарльзъ Холостякъ, и эта жадная нищая будетъ вашею тещею! эти неуклюже синекафтанники, эти косолапые мальчуганы, пускатели волчковъ, пожиратели медовниковъ, эти необразованныя двушки будутъ вашими зятьями и невстками! Они сядутъ вамъ на шею. Вы до такой глупости добродушны и слабы… вы сами знаете… вы никогда не будете въ-состояни противиться этому. Эти мальчики выростутъ: сдлаются конторщиками или сидльцами, станутъ должать и ожидать, что вы заплатите ихъ векселя, захотятъ поступить къ стряпчимъ и тому подобное, и придутъ къ вамъ за премею. Мать ихъ будетъ безвыходно въ вашемъ дом, она будетъ шарить въ вашихъ ящикахъ и шкапахъ, красть вашъ чай, сахаръ и бросать жадные взоры на самую рубашку и сюртукъ на вашихъ плечахъ, и разсчитывать, когда пробртетъ она ихъ для своих сыновей. Эти неотесанные молодые негодяи будутъ непремнно обдать съ вами каждое воскресенье, они приведутъ съ собою своихъ друзей, они будутъ давать на васъ векселя, и если вы не аксептуете ихъ, то они станутъ считать васъ безчувственнымъ скрягою, бездушнымъ виновникомъ ихъ погибели. Двушки будутъ играть на фортепьяно вашей жены, он не будутъ уже прзжать только по однимъ воскресеньямъ: он будутъ постоянно гостить въ вашемъ дом, вчно будутъ прерывать tte—tte между вами и женой. Когда выростутъ, он потребуютъ, чтобъ вы ихъ брали съ собою на вечера и давали вечера для нихъ, на которые они пригласятъ вамъ своихъ несносныхъ вздыхателей, он будутъ требовать, чтобъ вы унижались и доставали имъ билеты въ театръ отъ знакомыхъ вамъ издателей лурналовъ. Вы принуждены будете сидть сзади, платить за извощичью карету въ оба конца, смотрть, какъ он обмниваются взглядами и поклонами съ знакомыми, подозрительными франтами въ фойе, позволять имъ носить перчатки, шарфы, драгоцнности нашей жены, которыя, разумется, он никогда не отдадутъ назадъ. Если Елизавета сдлается нездорова по какой-нибудь причин, он совершенно завладютъ вашимъ домомъ, и она станетъ ревновать ихъ. Дамы, ваши родственницы, будутъ, разумется, ссориться съ ними, и ваша тща, вроятно, не поцеремонится сказать, что она думаетъ. И вы готовите себ всю эту мрачною будущность потому только, что вы влюбились въ стройненькую фигуру, пару срыхъ глазъ и голову съ каштановыми (если еще не рыжими) волосами! О, Чарльзъ холостякъ! въ какую галеру ты попадешь и что за семья столпится въ твоей лодк!

Вс эти мысли пронеслись въ моей голов, между-тмъ, какъ добрая мистрисъ Боннингтонъ болтала — о чемъ — я и не знаю. Мн кажется, что я уловилъ кой-какя отрывочныя фразы о патагонской мисси, народныхъ школахъ и лом въ поясниц у мистера Боннингтона, но я не могу сказать наврное. Я былъ занятъ своими собственными мыслями, я длалъ ужасный вопросъ и не получилъ отвта. Бесси ушла даже, сердясь на мою трусость, но я не безпокоился на этотъ счетъ. Что жь касается мистера Дренчера, то она уже сказала мн, каковы были ея чувства къ нему, и хотя я гораздо-старше его, но я не считалъ его опаснымъ соперникомъ. Но если она скажетъ ‘да’? Боже мой! Боже мой! Да, относится къ Елизавет — конечно, это отличная молодая двушка, но это роковое слово включаетъ также мистрисъ Прайоръ и Густиньку, и Амелю Дженъ, и все ужасное семейство. Неудивительно, что, при такихъ печальныхъ мысляхъ, толпившихся въ моей голов, мистрисъ Боннингтонъ нашла меня очень-разсяннымъ и сказала на одинъ изъ моихъ странныхъ отвтовъ: ‘Что съ вами? Вы, должно быть, влюблены, г. холостякъ!’ Влюбленъ! Хорошо было бы, еслибъ нкоторые изъ людей любили такъ же, какъ я. Въ мои лта и посл такой сумасшедшей любви, которую я питалъ къ одной особ въ Дублин, человкъ выдерживаетъ второй припадокъ уже гораздо-спокойне. Но жребй брошенъ и мн оставалось только ожидать послдствй. Что это со мною? я блденъ и нездоровъ.— ‘Не послать ли за мистеромъ Дренчеромъ?’ — Благодарю васъ, милая мистрисъ Боннингтонъ, у меня была сильная, сильная зубная боль, да, зубная боль, и она не дала мн спать цлую ночь. Благодарю васъ. Самое лучшее — выдернуть зубъ. Мистеръ Дренчеръ дергаетъ зубы превосходно, и выдернулъ шесть зубовъ у вашихъ дтей. Теперь боль меньше, а думаю, скоро будетъ гораздо-лучше.

Я ухожу въ мою комнату и беру книгу, не могу прочесть ни одного слова. Принимаюсь за мою трагедю. Трагедя — чушь!

Я полагаю, мистеръ Дренчеръ думалъ, что его вчерашнй пацентъ требуетъ еще новаго лекарства, и потому онъ захалъ въ Шребландсъ во второй разъ въ этотъ день, только-что посл непрятной истори съ капитаномъ, и пошелъ, по своему обыкновеню, наверхъ. Онъ засталъ капитана Кларенса занятымъ, вроятно, промываньемъ носа, и прописалъ что-нибудь для этого поврежденнаго органа. Разумется, онъ постучался у дверей учебной комнаты миссъ Прайоръ (этотъ молодецъ всегда находилъ какой-нибудь предлогъ, чтобъ войдти въ эту комнату). И Бедфордъ явился предо мною съ разстроеннымъ посинвшимъ лицомъ и говоритъ:

— Ха-ха! молодой костопилъ съ нею наверху!

— Такъ-то, мой бдный Дикъ, говорю я: — я слышалъ ваше признане, когда я самъ бжалъ туда, чтобъ защитить миссъ Прайоръ отъ этого мерзавца.

— Кровь закипла во мн, ворчитъ Дикъ: — я не могъ не броситься на подлеца, когда увидлъ, что онъ прикоснулся къ ней. Я ударилъ бы его, хотя будь онъ мой отецъ. И я не могъ удержаться, чтобъ не сказать ей все, что у меня было на сердц. Это должно было выйдти наружу. Я зналъ, что когда-нибудь этимъ кончится, добиться же я имю такъ же мало надежды, какъ и попасть на луну. Она считаетъ себя выше меня, и, можетъ-быть, она ошибается. Но все это пустое, она не думаетъ обо мн, она ни о комъ не думаетъ. Такъ-какъ это признане вырвалось у меня, то я уже не долженъ здсь боле оставаться.

— Вы можете легко найти себ другое мсто съ вашимъ аттестатомъ, Бедфордъ.

Но онъ покачалъ головою.— Я не расположенъ боле чистить чуже сапоги. У меня есть другой планъ. Я сберегъ немного денегъ. Моей бдной матери, къ которой вы были такъ добры, г. холостякъ, нтъ уже на свт: я одинъ теперь. Чортъ побери этого костопила! Что же это, онъ никогда не уйдетъ? Я разскажу вамъ когда нибудь о моихъ планахъ, сэръ, и, я увренъ, вы будете такъ добры, что поможете мн.

И Дикъ уходитъ прочь, представляя собою совершенную картину печали и отчаяня.

Теперь спускается сверху костопилъ. Вы видите, я случайно стоялъ въ прихожей и говорилъ съ Дикомъ, мистеръ Дренчеръ неистово глядитъ на меня. Я полагаю, я отвтилъ ему такимъ же гордымъ взглядомъ, онъ ненавидлъ меня, я — его, мн была прятна его ненависть.

— Какъ вашъ пацентъ, мистеръ Дренчеръ? спрашиваю я.

— Пустой ушибъ носа. Приложить срой бумаги съ уксусомъ, говоритъ докторъ.

— О, небо! не-уже-ли злодй ударилъ ее по носу? кричу я, въ ужас.

— Ее? кого? говоритъ онъ.

— О-о… да… дйствительно, это ничего, говорю я, улыбаясь.

На самомъ же дл я позабылъ Бекера въ моемъ естественномъ безпокойств о Елизавет.

— Я не знаю, что вы находите тутъ смтнаго, сэръ, говоритъ красноволосый медикъ.— Но если вы намрены шутить, господинъ холостякъ, то позвольте мн сказать вамъ, что я не хочу и не намренъ шутить.

И костопилъ уходитъ, бросая на меня самый микстурный взглядъ.

‘Онъ ревнуетъ меня’ думаю я, садясь въ кресло въ столовой, гд только-что пропсходило сражене. ‘И ты попался въ западню, мой бдный врачъ! Что за очароване въ этой двушк! Буфетчикъ, докторъ, я, капитанъ также пораженъ ею — пораженъ въ носъ. Не-уже-ли и садовникъ побжденъ и пажъ кусаетъ свои пуговки отъ ревности? и мсь Блкле также влюбленъ въ нее?’

Я беру журналъ и размышляю объ этомъ, перевертывая страницы.

Между-тмъ, какъ я читаю, появляется самъ мсь Блкле, неся бурнусы и посылки, принадлежаще его госпож.

— Сдлайте одолжене, снимите свою шапку, говорю я спокойно.

— Вы, сдлайте одолжене, запомните, что я сверну вашу уродскую голову, если встрчу васъ не въ этомъ дому, говоритъ чудовищный слуга.

Но я обнажаю кинжалъ — и онъ удаляется, ворча.

Отъ отчаяня я перехожу къ надежд, и перспектива женитьбы, представлявшаяся въ такихъ темныхъ краскахъ, становится свтле. У меня четыреста фунтовъ и домъ въ Девонширской Улиц, Блюмбсбюри-скверъ, верхнй этажъ котораго совершенно-достаточно для насъ. Если у насъ будутъ дти, они могутъ гулять и играть въ Квин-Сквер. Я знаю также въ этомъ сосдств нсколько порядочныхъ семействъ, которыя будутъ посщать мою жену, и такимъ-образомъ у насъ составится прятное маленькое общество, по нашимъ средствамъ. Лавки въ Ламбс-Кондюит-Стритъ превосходны и музыка въ воспитательномъ дом очаровательна. Я оставлю одинъ изъ моихъ клубовъ, другой же отъ меня въ нсколькихъ шагахъ.

Нтъ, родные моей жены не станутъ надодать мн. Бесси — умная, ршительная жещина и разсудительная, она станетъ видться съ мистрисъ Прайоръ повременамъ (и, я надюсь, изрдка). Ея братья и сестры будутъ знать свое мсто и не будутъ надодать мн и гостямъ, которыхъ я у себя принимаю. Мои друзья, люди образованные и джентльмены, не перестанутъ посщать меня, потому-что я живу надъ лавкою (нижнй этажъ моего дома, въ Девонширской Улиц, я отдаю въ наймы подъ нмецкую игрушечную лавку). Я прибавлю къ нашему доходу фунтовъ сто или двсти моею литературною работою. И Бесси, которая во всю свою жизнь была умренна, была хорошею дочерью и сестрою, окажется на самомъ дл доброю женой и, Богъ дастъ, доброю матерью. Что жь, четыреста фунтовъ — очень-хорошенькй доходъ. А мой старый университетскй товарищъ, Ушморъ, который только-что сдланъ судьею? онъ найдетъ, онъ долженъ найдти мн мсто… скажемъ, въ триста фунтовъ въ годъ. Съ девятьюстами фунтовъ въ годъ мы можетъ жить хорошо.

Любовь исполнена надеждъ и отчаяня. Будущее, надъ которымъ только нсколько минутъ передъ этимъ висло такое мрачное облако, представлялось мн въ самомъ прелестномъ розовомъ цвт. Я уже видлъ себя счастливымъ, любимымъ, съ состоянемъ, и воображалъ себ, что я отдыхаю въ одинъ лтнй вечеръ въ восхитительномъ саду Ред-Лайон-Сквера, и полдюжины маленькихъ холостяковъ рзвятся кругомъ на трав, усыпанной цвтами.

Посл нашего маленькаго разговора, мистрисъ Боннинггонъ, не находя большаго удовольствя въ моемъ угрюмомъ обществ, ушла съ своими дтьми въ комнату миссъ Прайоръ, дверь столовой была открыта и я могъ слышать, какъ милые малютки бгали по корридору, играя въ лошади, дрались, и тому подобное. Чрезъ нсколько времени добрая мистрисъ Боннингтонъ сошла внизъ изъ учебной комнаты.

— Что такое случилось, холостякъ? сказала она мн, проходя чрезъ столовую.— Миссъ Прайоръ блдна и разсянна, вы очень блдны и разсянны. Ужь не строите ли вы ей куры. Вы дурной человкъ. Не хотите ли вы замстить мистера Дренчеръ? Ну, вотъ и покраснли, какъ моя лента! О! Бесси добрая дтушка, и такъ любитъ моихъ дтей!— ‘О, милая мистрисъ Боннингтонъ!’ намедни она говоритъ мн — но, разумется, вы не скажете объ этомъ леди Бекеръ: это приведетъ ее въ ярость.— ‘О!’ говоритъ мн миссъ Прайоръ ‘я желала бы, ма’мъ, чтобъ мои маленьке воспитанники походили на своего милаго дядю и ттку, они такъ прекрасно воспитаны!’ Попъ опять хотлъ прибить своего дядю. Что, Фредерикъ не пошлетъ этого ребенка въ школу? Миссъ Прайоръ сознается, что онъ не по силамъ ей. Пойдемте, дти, пора обдать’.

И посл этой болтовни, добрая леди зоветъ своихъ малютокъ, которые сходятъ изъ учебной комнаты вмст съ своимъ племянникомъ и племянницею.

За племянникомъ и племянницею идетъ серьзная миссъ Прайоръ, на которую я бросаю лукавый взглядъ, говорящй такъ ясно, какъ только могутъ глаза говорить.

— Елизавета, придите на минутку побесдовать съ вашимъ врнымъ холостякомъ!

Она отвчаетъ мн взглядомъ искоса, оставляетъ зонтикъ и пару перчатокъ на стол, уходитъ съ мистрисъ Боннингтонъ и ея дтьми въ садъ, выжидаетъ тамъ, пока супруга священника со своими малютками не исчезнетъ за калиткою и ея собственные юные воспитанники не углубятся въ земляничныя гряды, и, разумется, возвращается въ столовую за своимъ зонтикомъ и перчатками, которые ненарочно позабыла. Въ этой женщин такое необыкновенное хладнокрове, такая свободная, безстрастная ловкость, что мн становится страшно — ma parole d’honneur. Не мраморъ ли скрывается въ этой груди, вмсто сердечнаго апарата? Не стальныя ли кости сокрыты подъ бархатной блою кожею въ этой холодной рук?

— Итакъ, Дренчеръ былъ здсь опять, Елизавета, говорю я.

Она пожимаетъ плечами.

— Онъ прзжалъ взглянуть на капитана. Этотъ ужасный человкъ умретъ. Онъ былъ въ нетрезвомъ вид, когда онъ, когда я, когда вы видли его. Какъ жаль, что вы не пришли прежде, помшать этой отвратительной, неприличной ссор! Меня она заставляетъ серьзно подумать, г. холостякъ. Онъ скажетъ своей матери, мистеру Ловель. Я должна буду оставить домъ — я знаю это.

— И разв вы не знаете, гд найдти для себя домъ, Елизавета? Не-уже-ли слова, говоренныя мною въ это утро, уже забыты?

— О! г. холостякъ! вы говорили въ жару увлеченя. Вы не могли думать серьзно о такой бдной двушк, какъ я, безъ друзей и связанной такими обязанностями передъ своимъ семействомъ. Попъ смотритъ въ эту сторону, пожалуйста. Что принесу я человку, воспитанному подобно вамъ?

— Вы можете осчастливить мою жизнь, Елизавета, кричу я.— Мы таке старые — старые друзья, что вамъ хорошо долженъ быть извстенъ мой характеръ.

— О! я уврена, говоритъ она:— что никогда не было такого добраго характера, или такого кроткаго созданя, какъ вы (мн казалось, она произнесла слова ‘кроткое создане’ съ выраженемъ сарказма). Но подумайте о вашихъ привычкахъ, любезный сэръ. Я помню, какъ еще въ улиц Бикъ вы постоянно все отдавали и, несмотря на вашъ доходъ, были бдны. Вы любите свободу и роскошь, и не-уже-ли вы, имя теперь столько, что достаточно для себя, взвалите на свою шею такую обузу? Я всегда буду почитать васъ, уважать, любить, какъ лучшаго друга, котораго я имла, и voici venir la m&egrave,re du vaurien.

Леди Бекеръ входитъ.

— Я прерываю tle-а-tte?? спрашиваетъ она.

— Мой благодтель зналъ меня еще ребенкомъ и покровительствовалъ мн съ того времени, говоритъ Елизавета со взоромъ, блиставшимъ простосердечемъ и добротою.— Мы только-что говорили — я только-что — а! говорила ему, что мой дядя звалъ меня прхать, когда я буду свободна, въ Сент-Бонифасъ, и если вы съ семействомъ отправляетесь тою осенью на островъ Уайтъ, то вы, можетъ-быть, попросите за меня мистера Ловеля, чтобъ онъ мн далъ нсколько дней отдыха. Мери будетъ пока смотрть за дтьми. Мн такъ хочется увидть мою милую ттеньку и кузинъ! Я просила г. холостяка употребить также и его вляне. Вотъ о чемъ былъ нашъ разговоръ.

Чорта съ-два, объ этомъ былъ разговоръ! Разумется, я не могъ сказать, нтъ, но, признаюсь, до сей минуты я не думалъ, что разговоръ нашъ былъ о ттк и дяд изъ Сент-Бонифаса. Опять явилось у меня это страшное подозрне, это ужасное сомнне, точно будто голодная змя ползала но моей спин — и подъ влянемъ котораго я остановился на одномъ мст, задыхался и блднлъ, когда Бесси говорила съ капитаномъ Кларенсомъ. Что случилось въ жизни этой женщины? Знаю ли я ее вполн, или совсмъ не знаю, или знаю на столько, сколько она хочетъ? О! холостякъ, холостякъ! Я опасаюсь: вы, просто, старый дуракъ, не боле.

— Мистеръ Дренчеръ сейчасъ былъ здсь и не видлъ вашего сына, продолжаетъ Елизавета тихо: — онъ проситъ и умоляетъ ваше сятельство, чтобъ вы приказали капитану Бекеру быть осторожне. Мистеръ Дренчеръ говоритъ: капитанъ Бекеръ сокращаетъ жизнь своею неосторожностью.

Мистеръ Догель прзжаетъ изъ Сити и дти бгутъ на встрчу папа. Миссъ Прайоръ длаетъ своей покровительниц вжливый книксенъ и удаляется изъ комнаты. Съ больнымъ сердцемъ я говорю самому себ: ‘она дурачила, да, именно дурачила леди Бекеръ. Елизавета! Елизавета! не-уже-ли это правда, что ты дурачишь и меня также?’

До прихода Ловела Бедфордъ быстро пробгаетъ черезъ комнату. Онъ блденъ какъ мертвецъ, его лицо страшно-мрачно.

— Вотъ, хозяинъ пришелъ, Дикъ шепчетъ мн:— теперь все должно выйдти наружу. Такъ она поймала и васъ — не правда ли? Я думалъ объ этомъ.

И онъ улыбается мертвенною улыбкой.

— Что такое? спрашиваю я и, вроятно, сильно красню.

— Я все знаю. Я разскажу вамъ вечеромъ, сэръ. Провались она!

И онъ утираетъ кулакомъ глаза и выбгаетъ изъ комнаты, ужь чуть не опрокидывая пуговочнаго пажа, входящаго съ подносомъ.

— Что это съ вами и отчего все бросаете? спрашиваетъ Ловель, за обдомъ, у своего буфетчика, который распоряжался какъ полусумасшедшй.

Мрачное выражене ярости было замтно на обыкновенно-печальной физономи Дика, и онъ длалъ, прислуживая, безпрестанные промахи. Съ своимъ зятемъ Ловель не сказалъ ни слова. Онъ не простилъ еще Кларенса за его продлку, два дня назадъ. И когда леди Бекеръ вскрикнула: ‘Боже, мой! что вы это сдлали съ собою?’ и капитанъ отвчалъ: ‘наткнулся въ темнот на дверь и расшибъ носъ’, Ловель посмотрлъ на него и не выразилъ своего сочувствя. ‘Еслибъ онъ свернулъ свою негодную шею, я бы и тогда не пожаллъ’, прошепталъ мн вдовецъ. Дйствительно, голосъ капитана, его тонъ и манеры вообще особенно были противны Ловелю, который могъ переносить тиранство женщинъ, но возставалъ противъ грубости и нахальства мужчинъ.

Покуда еще ничего не было сказано объ утренней ссор. Мы вс сидли тутъ, съ мечомъ Дамокла надъ головами, улыбаясь, болтая и говоря о стол, политик, погод и Богъ-знаетъ о чемъ. Во время чая Бесси была совершенно спокойна и полна достоинства. Опасность, казалось, не имла на нея дйствя. Еслибъ ее ожидала смертная казнь подъ конецъ вечера, она длала бы чай, играла сонаты Бетховена, отвчала бы на вопросы своимъ обыкновеннымъ голосомъ, ходила бы съ своимъ обыкновеннымъ важнымъ спокойствемъ, пока не наступилъ бы часъ казни, и тогда она бы поклонилась, вышла изъ комнаты и тихо и спокойно позволила бы совершить надъ собою эту операцю. Я удивлялся ей, я боялся ее. Мурашки бгали у меня по кож, когда я о ней думалъ. Я длалъ такя страшныя ошибки за вистомъ, что даже добрая мистрисъ Бонингтонъ потеряла терпне вмст со своими четырнадцатью шиллингами. Миссъ Прайоръ съиграла бы свою партю безошибочно — я въ этомъ увренъ. Она ушла въ свой обыкновенный часъ. Мистрисъ Бонингтонъ выпила свою рюмочку глентвейна, и также удалилась. Такъ-какъ Ловель все время посматривалъ искоса на капитана, то офицеру нашему удалось только выпить немножко хереса съ зельцерскою водою и онъ пошелъ спать трезвымъ. Леди Бекеръ приняла Ловеля въ свои объятя, мой бдный другъ вынесъ эту операцю съ необыкновенною кротостью. Вс разошлись спать, и ничего не было сказано о происшествяхъ утра. Казнь была отсрочена, по-крайней-мр, до слдующаго дня. Наднь твой ночной колпакъ Дамоклъ и успокойся на эту ночь: сонъ твой не будетъ прерванъ ужасною скирою рока.

Вы спросите, можетъ-быть, чего мн было бояться? Ничто не могло случиться со мною. Я не могъ потерять мста гувернантки. Если сказать правду, то я не дйствовалъ съ полною откровенностью при опредлени Бесси. Рекомендуя ее Ловелю и покойной мистрисъ Ловель, я отвчалъ всмъ за ея честность и тому подобное. Я расписалъ почтенность ея семейства, военные подвиги ея отца, знаменитыя проповди ея дда (стараго доктора Сарджента) и распространялся съ особеннымъ краснорчемъ объ учености и достоинствахъ ея дяди, ректора коллеги С. Бонифаса, и о его уважени къ своей племянниц. Но, признаюсь, я не коснулся той части бографи Бесси, которая обнимала ея пребыване въ академи. А quoi bon? Захочетъ ли какой-нибудь джентльменъ, или леди, чтобъ о немъ, или о ней, разсказывали все? Итакъ я держалъ академю втайн, то же самое сдлалъ храбрый Дикъ Бедфордъ, и я зналъ, что въ дом произойдетъ страшное волнене, если этотъ мерзавецъ-капитанъ откроетъ секретъ, Я навлекъ бы на себя справедливые упреки Ловеля за suppressio veri и гнвъ двухъ полновсныхъ бабушекъ, дтей Ловеля. Я боле боялся женщинъ, чмъ его самого, хотя совсть шептала мн, что я несовсмъ-благородно поступилъ съ моимъ другомъ.

И такъ, когда свчи были зажжены и вс пожелали другъ другу спокойной ночи, я принялъ самую лицемрную улыбку и сказалъ шутя:

— А! капитанъ Бекеръ, зайдите теперь въ мою комнату, я дамъ вамъ ту книгу.

— Какую книгу? говоритъ Бекеръ.

— Ту, о которой мы говорили сегодня утромъ.

— Будь я повшенъ, если я что-нибудь понимаю, говоритъ онъ.

И, на мое счастье, Ловель, со отвращенемъ пожавъ плечами и пожелавъ мн доброй ночи, вышелъ изъ комнаты со свчкою въ рукахъ. Онъ думалъ, безъ-сомння, что его негодный зять плохо помнилъ посл обда о чемъ онъ говорилъ и что длалъ утромъ.

Такъ-какъ я оставался теперь одинъ съ Паршивою Овцою, то я сказалъ очень-спокойно:

— Вы совершенно-справедливы: у насъ не было разговора о книг, капитанъ Бекеръ. Но я хотлъ видть васъ одного и сообщить вамъ мое желане, чтобъ все случившееся сегодня утромъ — слышите вы? все осталось въ совершенной тайн и не было никому передано — понимаете меня?— никому.

— Будь я проклятъ, кричитъ Бекеръ: — если я понимаю, что вы хотите сказать вашими книгами и вашею совершенною тайной. Я стану говорить, что хочу — будь я повшенъ!

— Въ такомъ случа, сэръ, говорю я, вы меня обяжете, приславъ одного изъ вашихъ друзей къ моему прятелю, капитану Фицбудлю? Я считаю дло личнымъ между нами. Вы оскорбили, какъ я теперь вижу, во второй разъ леди, въ которой мои отношеня вамъ извстны. Вы не извинились ни передъ нею, ни передо мною, на что мы имемъ полное право. Вы не хотите даже молчать о непрятной сцен, которую вызвалъ грубый и подлый поступокъ, и я не отвчаю за послдствя, сэръ, я не отвчаю за послдствя! И я бросаю на него гнвный взглядъ изъ-за свчки.

— Чортъ меня побери! будь я повшенъ! и т. д. говоритъ онъ:— если я что-нибудь понимаю изъ этого. Какого вы тамъ чорта толкуете про книги, молчане, извиненя, и еще хотите прислать ко мн капитала Фицбудля, этого толстаго скота? Знаю я его очень-хорошо.

— Тсъ! говорю я:— здсь Бедфордъ.

Дйствительно, Дикъ явился въ эту минуту, чтобъ погасить лампы и запереть домъ.

Но капитанъ Кларенсъ говорилъ или кричалъ громче прежняго:

— Что мн до того, если меня услышатъ? Этотъ малый уже оскорбилъ меня сегодня и я вышибъ бы изъ него духъ, не лежи я на полу, я такъ чертовски-слабъ и нервенъ, у меня только-что прошла горячка. Чортъ побери все это! Что вамъ нужно такое, мистеръ… какъ васъ зовутъ?

И жалкое, маленькое созданье почти плачетъ, говоря это.

— Въ послднй разъ, соглашаетесь ли вы, чтобъ дло, о которомъ я говорилъ, осталось между нами? сказалъ я строго, какъ Драконъ.

— Я ничего не буду говорить объ этомъ. Оставьте меня, пожалуйста, и не надодайте. Какъ бы мн достать стаканъ грога. Говорю вамъ, я не могу спать безъ этого, и несчастный хнычетъ.

— Сожалю, что я наложилъ на васъ руку, сэръ, говоритъ Бедфордъ печально: — не стоило этого. Ступайте спать, я принесу вамъ чего-нибудь тепленькаго.

— Принесите! я не могу спать безъ того. Пожалуйста, пожалуйста! Я ничего не скажу, право не скажу — честное слово джентльмена, не скажу. Спокойная ночь, мистеръ… какъ васъ зовутъ?

И Бедфордъ уводитъ илота въ его комнату.

— Я уложилъ его и задалъ ему порцю, я прибавилъ еще туда опума. Онъ не выходилъ. Онъ не былъ пьянъ сегодня, говоритъ Бедфордъ, возвращаясь въ мою комнату, съ необыкновенно-блднымъ лицомъ.

— Вы дали ему опума? спрашиваю я.

— Костопилъ давалъ ему вчера и сказалъ мн, чтобъ я далъ ему капель сорокъ, ворчитъ Бедфордъ.

Потомъ мой мрачный мажоръ-домъ кладетъ руку въ жилетный карманъ и смотритъ на меня.

— Вы хотите драться съ нимъ — не правда ли, сэръ? вызывать на дуэль и тому подобное? Фу!

И онъ смется презрительно.

— Маленькй негодяй не стоитъ того, я сознаюсь, говорю я:— и для такого мирнаго человка, какъ я, дико говорить о порох и пуляхъ на ночь. Но, что жь мн было длать?

— Я говорю вамъ, она не стоитъ того, сказалъ Дикъ, вынимая свои сжатые кулаки изъ жилетныхъ кармановъ.

— Что вы хотите этимъ сказать, Дикъ? спрашиваю я.

— Она дурачитъ васъ, она дурачитъ меня, она дурачитъ всхъ, заоралъ Дикъ.— Взгляните сюда, сэръ! и онъ бросаетъ изъ сжатаго кулака на столъ бумажку.

— Что это такое? спрашиваю я.— Это ея письмо. Я вижу на бумаг красивыя прямыя строчки.

— Это не къ вамъ и не ко мн, говоритъ Дикъ.

— Такъ какъ же вы смли читать его, сэръ? спрашиваю я, весь трясясь.

— Это къ нему, это къ костопилу, прошиплъ Дикъ.— Костопилъ его выронилъ, влзая въ свой кабролетъ, и я прочелъ его, все-равно, къ кому бы оно ни было написано. Она объявляетъ ему, что вы хотли на ней жениться. (А!) Вотъ какъ я узналъ объ этомъ. И знаете вы, какъ она васъ называетъ и какъ онъ называетъ васъ, это микстурное животное? И знаете вы, что они говорятъ про васъ? Что вы побоялись защитить ее сегодня. Тамъ все это написано ея собственною рукою. Вы можете читать или не читать, какъ хотите. И если опумъ или мандрагора усыпятъ васъ потомъ, то я совтую вамъ принять ихъ. Я пойду и хлебну каплю изъ стклянки капитана, право.

И онъ оставляетъ меня и роковую бумажку на стол.

Вообразите себя въ моемъ положени: прочли бы вы эту бумажку, или нтъ? Положимъ, что въ ней какое-нибудь извсте — дурное извсте, о женщин, которую вы любите — выслушаете ли вы его или нтъ? Былъ ли Отелло мошенникъ, потому-что онъ слушалъ Яго? Бумажка была передо мною, она сверкала при огненномъ свт и въ дом все было тихо.

ГЛАВА VI.
Преемница Сесили.

Monsieur et honor Lecteur! Я вижу такъ хорошо, какъ-будто вы сидли напротивъ меня, выражене презрня, написанное на вашей благородной физономи, когда вы читаете мое признане, что я, Чарльзъ-холостякъ, воровскимъ образомъ вошелъ въ домъ Эдуарда Дренчера (фи! отвратительный аптечникъ, я всегда терпть его не могъ!), разломалъ замокъ и прочелъ письмо, принадлежащее ему. Я могъ быть неправъ, но я откровененъ. Я признаюсь въ моихъ проступкахъ: нкоторые люди умалчиваютъ о нихъ. Кром-того, мой добрый читатель, вы должны принять въ соображене искушене и ужасныя извстя о содержани записки, которыя Бедфордъ уже сообщилъ мн. Прятно ли было бы вамъ узнать, что два вашего сердца играетъ имъ, потому-что сама безъ сердца, или отдала его другому. Я не хочу выдавать за мистрисъ Робинъ Грей всякую женщину потому только, что мать заставляетъ ее идти замужъ противъ ея желаня. ‘Если миссъ Прайоръ, думалъ я, предпочитаетъ мн этого трепальщика корпи, то разв я долженъ совершенно отъ нея отказаться? Онъ дйствительно моложе и сильне меня. Нкоторые даже могутъ считать его красавцемъ. (Кстати, какъ странно! женщины въ сердечныхъ длахъ никогда не думаютъ о томъ, избранный ими человкъ — джентльменъ или нтъ). Можетъ-быть, мое превосходное состояне и высшее положене въ свт заставятъ Елизавету поколебаться въ своемъ выбор между мною и моимъ кровопускателемъ, зубодромъ. Если такъ, и меня предпочтутъ только изъ интереса, то счастливая жизнь предстоитъ намъ обоимъ въ будущемъ. Возьми оспо-прививателя, женщина, если ты предпочитаешь его. Я испыталъ уже, что такое значитъ быть несчастнымъ въ любви. Хотя оно и мучительно, но я перенесу это. Я долженъ узнать, я узнаю, что въ этой записк!’ Говоря это, я хожу вокругъ стола, на которомъ блется письмо при свт ночника, я протягиваю мою руку… я схватываю записку… я… ну, я сознаюсь… да… я взялъ и прочелъ ее.

Или, скоре, я могу сказать, я прочелъ часть ея, которую кровопускатель бросилъ. Это былъ только отрывокъ письма, отрывокъ — о! какъ горекъ онъ былъ для меня! Кусокъ эпсомской соли не могъ быть противне. Изъ показанй Бедфорда я заключилъ, что Эскулапъ, влзая въ свой кабролетъ, выронилъ изъ кармана этотъ лоскутокъ бумаги, остальную часть онъ прочелъ, вроятно, въ присутстви писавшей. Очень можетъ быть, что во время чтеня онъ взялъ и пожалъ коварную руку, начертавшую эти строки. Очень-вроятно, что первая часть этого драгоцннаго документа содержала комплименты ему — я заключаю такъ по ужасному продолженю, комплименты этому торгашу пявками и бандажами, въ сердц котораго я желалъ бы воткнуть десять тысячъ ланцетовъ, когда я перечитывалъ льстивое къ нему послане неврной! Это было видно изъ документа. Какъ каждое слово его врзывалось въ моемъ больномъ сердц! Если третья страница письма, которая, я полагаю, была въ моихъ рукахъ, такова, каковы же должны быть страницы первая и вторая? Ужасный документъ начинался такъ:

‘…дороге волосы въ медальйон, которые я всегда буду носить на память о томъ, кто далъ мн ихъ’ (дороге волосы! право, отвратительныя рыжины! ‘Хотя бы постыдилась называть ихъ дорогими волосами’) — ‘на память о томъ, кто далъ мн ихъ и котораго строптивость я прощаю, потому-что, при всхъ своихъ ошибкахъ, онъ любитъ немножко свою бдную Лизи! О, Эдуардъ! какъ могли вы такъ разсердиться въ послднй разъ на бднаго г. X.! Не-уже-ли вы думаете, что я могу питать другое чувство къ этому доброму старому джентльмену, кром уваженя дочери?’ (Il tait question de moi, ma parole d’honneur. Я былъ добрый старый джентльменъ). ‘Я знала его съ самаго дтства. Онъ былъ другомъ нашего семейства въ прежнее и боле-счастливое время, жилъ у насъ и, я должна сказать, былъ необыкновенно-добръ къ намъ, дтямъ. Если онъ тщеславенъ, вы — злой мальчикъ, но разв онъ исключене въ вашемъ пол? Не-уже-ли вы думаете, что такой старичокъ (старый колпакъ, какъ вы называете его, злой насмшникъ!) можетъ сдлать какое-нибудь впечатлне на мое сердц? Нтъ, сэръ! (Ага! такъ это я былъ старый колпакъ) хотя я не хочу, чтобъ вы были также тщеславны, или чтобъ друге смялись надъ вами, какъ вы сметесь надъ добренькимъ г. холостякомъ, но я думаю, сэръ, вамъ стоитъ только взглянуть въ зеркало, чтобъ успокоиться насчетъ такого соперника. Вы воображаете, что онъ внимателенъ ко мн? Вамъ стоитъ только взглянуть на него посердите — и онъ убжитъ въ Лондонъ. Сегодня, когда вашъ ужасный пацентъ осмлился схватить мою руку и я дала ему такую пощечину, что онъ покатился на другой конецъ комнаты — бдный г. холостякъ до того испугался, что не смлъ войдти въ комнату, и я видла, какъ онъ выглядывалъ изъ-за статуи на лужайк, онъ пришелъ посл прислуги. Бдный человкъ! Не вс мы можемъ быть такъ храбры, какъ одинъ Эдуардъ, который, я знаю, смлъ какъ левъ. Теперь, сэръ, вы не должны ссориться съ этимъ несчастнымъ капитаномъ за его дерзость. Я показала ему, что съумю защитить себя. Я узнала эту отвратительную фигурку, когда въ первый разъ взглянула на него, хотя онъ не узналъ меня. Нсколько лтъ назадъ, я встрчалась съ нимъ, и я помню, что онъ былъ такъ же дерзокъ и такой же пья….

Тутъ письмо было разорвано. Дале ‘пья….’ я не могъ читать, но этого было довольно — неправда ли? Этой женщин я предложилъ кроткое и мужественное и, могу сказать, доброе и нжное сердце, я предложилъ ей четыреста фунтовъ годоваго дохода, кром моего дома въ Девоширской Улиц, Блумсбюри-Скверъ — и она предпочла Эдуарда, вроятно, ради микстурной банки въ его герб: пусть десять тысячъ пестовъ размозжатъ мою башку!

Вы можете представить, какую ночь я провелъ посл чтеня этого отрывка. Увряю васъ: не спалъ слишкомъ много. Я слышалъ какъ били часы. Я лежалъ посреди разбитыхъ канителей, обломанныхъ колоннъ разрушившагося дворца, который я выстроилъ въ моемъ воображени. О, какимъ величемъ онъ сялъ! Я сидлъ посреди развалинъ моего счастья, окруженный трупами моихъ невинныхъ виднй семейныхъ радостей. Тикъ-тикъ! и я слдилъ по часамъ, минута за минутою, за мрными стопами вчно-бодрствующаго горя. Я задремалъ къ утру, и мн снилось, что я танцовалъ съ Глорвиной, когда меня вдругъ разбудилъ Бедфордъ, который принесъ мн воду для бритья и открывалъ ставни. Когда онъ увидлъ мое угрюмое лицо, онъ покачалъ головою.

— Вы прочли его, я вижу сэръ, говоритъ онъ.

— Да, Дикъ, простоналъ я изъ постели: — я проглотилъ его. И я засмялся демонскимъ смхомъ.— И теперь, посл такой дозы никакой опумъ уже не усыпитъ меня на нсколько времени.

— У нея нтъ сердца, сэръ. Я не полагаю, чтобъ она много думала и о другомъ маломъ, ворчитъ мрачный буфетчикъ.— Она не можетъ, знавши насъ, и мой товарищъ въ печали, поставивъ кружку съ горячей водой, удаляется.

Я не порзался бритвою, я преспокойно выбрился и сошелъ къ семейному завтраку. Мн казалось, я блисталъ сарказмомъ и остротою. Я ласково улыбнулся миссъ Прайоръ, когда она вошла. Никто не могъ заключить по моему обращеню, чтобъ я страдалъ внутренно. Я былъ обманчивъ, какъ яблоко, проточеное червемъ. Могли ли вы замтить червяка въ моей серцевин? Нтъ, нтъ! Кто-то — кажется, старая Бекеръ, сдлала мн комплиментъ на счетъ моей наружности. Я улыбался какъ озеро. Могли ли вы замтить, глядя на мою зеркальную поверхность, между блоснжными водяными лилями мертвое тло, скрывавшееся въ моей холодной глубин? ‘Кусочекъ наперцованной курицы?’ — ‘Нтъ, покорно благодарю. Кстати, Ловель, я думаю хать сегодня въ городъ’ — ‘Вы вернетесь къ обду, разумется?’ — ‘Нтъ, не думаю’.— ‘О, пустяки! Вы общали мн остаться до завтра. Робинзонъ, Броунъ и Джонъ завтра будутъ здсь и вы увидитесь съ ними’. Такъ мы болтали. Я отвчаю, я улыбаюсь, я говорю. ‘Да, позвольте еще чашечку’, или ‘сдлайте одолжене, передайте мн мффинъ’ {Блины.}, или что-нибудь въ этомъ род. Но я мертвъ. Я чувствую, какъ-будто я подъ землею и погребенъ. Жизнь, чай, болтовня, мффины идутъ, разумется, своимъ порядкомъ, и маргаритки цвтутъ и солнце освщаетъ траву, я лежу подъ нею. О, Боже! это жестоко, это скучно, это странно, я не принадлежу боле къ этому мру. Я покончилъ съ нимъ. Но духъ мой возвращается и порхаетъ по свту, съ которымъ онъ боле не иметъ сношенй: мой призракъ приходитъ на мою могилу и улыбается. Здсь лежитъ Чарльзъ-холостякъ, нелюбимый никмъ. О! я одинъ, одинъ, одинъ! Зачмъ, о, рокъ! опредлилъ ты мн быть безъ подруги? Скажите мн, гд вчный жидъ: я пойду и сяду съ нимъ. Есть вакантное мсто на какомъ-нибудь маяк? Кто знаетъ, гд островъ Жуанъ-Фернандецъ? Наймите корабль и везите меня туда немедленно. Мистеръ Робинзонъ Крузе, если не ошибаюсь? Любезный Робинзонъ, потрудитесь передать мн вашу шапку, панталоны и зонтикъ изъ козьихъ шкуръ. Позжайте домой и оставьте меня здсь. Хотите вы знать кто самый одинокй человкъ на земл? Это я. Вдь была же на свт котлетка, которую я лъ за завтракомъ, былъ ягненокъ, который рзвился прошлую недлю на лужку (за стною, гд грлся на солнышк огурецъ, неподозрвавшй, что онъ пойдетъ на соусъ), былъ ягненокъ, говорю я, и природа создала его такимъ нжнымъ для того только, чтобъ я могъ его сть. А мое сердце? Бдное сердце! не-уже-ли ты было сотворено такимъ мягкимъ для того только, чтобъ женщины могли поражать тебя? Такъ я колпакъ — а! И она всегда будетъ носить медальйонъ съ его ‘дорогими волосами’, будетъ она? Ха-ха! Господа на имперал омнибуса посмотрли съ удивленемъ, увидвъ какъ я смюсь. Они подумали, что я бжалъ изъ Гануэлла {Въ Гануэл находится знаменитый сумасшедшй домъ.}, а не изъ Птней. Бжалъ? Кто можетъ убжать отъ своей судьбы? Я отправился въ Лондонъ. Я зашелъ въ клубы. Джокинсъ, разумется, былъ тамъ и говорилъ по обыкновеню. Я взялъ другой омнибусъ и похалъ назадъ въ Птней. ‘Пойду опять на мою могилу’, думалъ я. Говорятъ, что духи умершихъ въ первое время посл смерти носятся около своихъ прежнихъ жилищъ, порхаютъ между своими старыми друзьями и знакомыми и слышатъ, я полагаю, много печальныхъ замчанй на свой счетъ. Но представьте себ, они возвратились и находятъ, что никто не говоритъ о нихъ, или, положимъ, что Гамлетъ (отецъ, король датскй) возвращается и находитъ Клавдя и Гертруду за частью холоднаго ростбифа, или другимъ какимъ-нибудь кушаньемъ? Не-уже-ли теперешнее положене покойнаго джентльмена можетъ назваться прятнымъ? Кричи птухъ! торопись разсвтъ! Разверзайся могила! Allons: лучше спрятаться опять подъ землю. Такъ я колпакъ — а? Какая странная это дорожка на холм, которая вела къ дому! Вчера Шрбландсъ былъ совсмъ другимъ. Лишилось солнце своего свта, цвты утратили свои краски, острота потеряла свой блескъ и въ кушань нтъ прежняго вкуса? Да что это со мной! что такое сама Лиза — только обыкновенная женщина, въ веснушкахъ, скучная до нестершшости и безъ малйшей искры юмора: и вы хотите сказать Чарльзъ-холостякъ, что ваше сердце билось когда-то для этой женщины? Подъ ударомъ перехваченнаго письма, этого холоднаго убйцы, мое сердце умерло, умерло безвозвратно. А propos, я помню — это было еще при моей первой смерти, причиненной Глорвиною, во время моей второй поздки въ Дублинъ, съ какимъ страннымъ чувствомъ ходилъ я подъ деревьями Фениксъ-парка, подъ которыми я обыкновенно встрчался съ моею неврною нумеръ первый. Т же деревья, т же ноющя птички, та же скамейка, на которой мы, бывало, сидли — т, да не т! На деревьяхъ были друге листья удивительнаго амарантоваго цвта, птицы пли псни райскя, скамейка была ложемъ изъ розъ и свжихъ цвтовъ, и юная любовь обвивала душистыми гирляндами статую Глорвины. Розы и свже цвты? Ревматизмъ и фланелевыя фуфайки — вотъ вамъ, глупый старикъ! Листья и псня? О, старая тараторка! Статуя! кукла, выжившй изъ ума болтунъ! кукла съ красными щеками и набитыми отрубями сердцемъ! Итакъ, въ ночь наканун моего вызда изъ Птней и вторичнаго возвращеня туда, я умеръ, и омнибусъ перевезъ меня на другую сторону Стикса. Я возвратился, но какъ безстрастный духъ, который помнилъ свою жизнь, но ничего не чувствовалъ. Любовь умерла, Елизавета? Докторъ пришелъ, отдалъ полную справедливость завтраку и я даже не сердился. Вчера я ругалъ его, ненавидлъ его, ревновалъ его. Сегодня, я уже не считалъ его соперникомъ, не завидовалъ его успху и не желалъ быть на его мст. Нтъ, клянусь вамъ, я не имю малйшаго желаня обладать Елизаветою, еслибъ она даже сама этого хотла. Я могъ думать о ней вчера, вчера я имлъ еще сердце. Фу! мой добрый сэръ или мадамъ, вы сидите около меня за обдомъ. Можетъ-быть, вы хороши собою и исправно работаете вашими глазами.. Глазйте-себ, не стсняйтесь, пожалуйста. Но если вы воображаете, что я сколько-нибудь думаю о васъ, или о вашихъ глазахъ, или о вашихъ прекрасныхъ каштановыхъ волосахъ, или о вашихъ сантиментальныхъ замчаняхъ вполголоса — о вашихъ похвалахъ мн въ глаза (не моимъ глазамъ), или вашихъ насмшкахъ за моею спиной — о! какъ ошибетесь вы, Peine perdue, ma ch&egrave,re dame! Пищеварительные органы у меня еще въ порядк — но сердце? Caret.

Я былъ необыкновенно-учтивъ съ мистеромъ Дренчеромъ и я въ-самомъ-дл, удивляюсь, какъ могъ я въ моемъ гнв (мысленно) прилагать самые непрятные эпитеты къ такому хорошему, достойному и красивому молодому человку, снискавшему любовь бдныхъ людей и довренность обширнаго круга пацентовъ. Я не длалъ никакихъ замчанй миссъ Прайоръ, говорилъ только о погод и цвтахъ въ саду. Я былъ услужливъ, развязенъ, веселъ, но не слишкомъ — вы понимаете. Нтъ, клянусь вамъ, ни одинъ нервъ не дрогнулъ у меня, ни малйшей перемны не было замтно въ моемъ поведени. Я услуживалъ двумъ старымъ вдовамъ, я слушалъ болтовню ихъ, улыбаясь, я вытеръ салфеткою мои панталоны, на которые Попгамъ вылилъ три четверти рюмки хереса. Держу пари, вы не узнали бы, что не задолго до того я перенесъ тяжелую операцю вырзыванья сердца. Сердце — фу! Я видлъ, какъ задрожала губа у миссъ Прайоръ. Не слыхавъ ни слова отъ меня, она хорошо видла, что все было коичепо между нами. Она мигнула раза два. Дренчеръ, между-тмъ, былъ занятъ своею тарелкой, и ея срые глаза устремили на меня вопросительный и удивленный взглядъ. Она мигала, я говорю, и я даю вамъ честное слово, что мн было ршительно все-равно, жалетъ ли она, радуется, или готова повситься отъ отчаяня. И я не могу дать вамъ лучшаго доказательства моего равнодушя, какъ приведя фактъ, что я написалъ въ двухъ, или трехъ экземплярахъ стихи, въ которыхъ описывалась моя скорбь. Они появились, можетъ-быть, вы помните, въ одномъ изъ тогдашнихъ журналовъ и ихъ приписывали самому сантиментальному изъ нашихъ молодыхъ поэтовъ. Я помню, критики говорили о нихъ, что они были ‘исполнены чувства’, ‘исполнены страстнаго и горячаго чувства’, и такъ дале. Чувство, право! Ха-ха! ‘Страстныя изляня пораженнаго печалью сердца!’ Страстное царапанье пустяковъ, мой добрый другъ. ‘Печаль’, разумется, рифмуетъ съ ‘даль’ ‘пылаетъ’ — съ ‘бросаетъ’, ‘отчаянья голосъ’ — съ ‘твой волосъ’, и такъ дале. Такое отчаяне, не мшаетъ ни сколько хорошему обду — увряю васъ. Волосы фальшивыя — сердца фальшивыя. Виноградъ можетъ быть киселъ, господа, но лафитъ изъ него хорошъ. Не-уже-ли вы думаете, что я выплачу мои глаза потому только, что Хлоя обратила свои взоры на Стрефона? Если вы замтите въ нихъ хоть малйшй признакъ слезы. Пусть не любоваться имъ роскошнымъ малиновымъ цвтомъ портвейна.

Увряю васъ, что я не чувствовалъ ни малйшей ревности, когда докторъ всталъ, говоря, что онъ пойдетъ посмотрть на сына-садовника, который былъ боленъ, и устремивъ многозначительный взглядъ на миссъ Прайоръ, даже когда она дйствительно послдовала за Дренчеромъ на лужайку, подъ предлогомъ будто бы позвать миссъ Сиси, выбжавшую туда безъ шляпки.

— Ну, леди Бекеръ, кто правъ: вы или я? спрашиваетъ добрая мистриссъ Боннингтонъ, кивая головою по направленю лужка, на которомъ рзвилась эта невинная пара.

— Вы думали, что между миссъ Прайоръ и докторомъ заварилось дло, говорю я, улыбаясь.— Это не секретъ, мистрисъ Боннингтонъ.

— Да, но были друге несовсмъ-равнодушные на этотъ счетъ, говоритъ леди Бекеръ, и также киваетъ мн своею старою головою.

— Вы намекаете на меня? отвчаю я невинно, какъ новорожденное дитя.— Я обжогшйся ребнокъ, леди Бекеръ, я былъ уже у огня и совершенно испекся — благодарю васъ. Одна изъ вашего прекраснаго пола обманула меня нсколько лтъ назадъ, и одного раза довольно — премного обязанъ вамъ.

Я сказалъ все это не потому, чтобъ оно было правда, на самомъ дл въ этомъ не было ни капли правды, но если я предпочиталъ лгать о своихъ собственныхъ длахъ, что жъ тутъ такого? Большею частью я держусь строгой правды: но когда я лгу, я длаю это смло и ловко.

— Если, какъ я заключаю изъ словъ мистрисъ Боннингтонъ, мистеръ Дренчеръ и миссъ Прайоръ любятъ другъ друга, то я желаю счастья моей старой прятельниц. Я желаю счастья мистеру Дренчеръ отъ всего сердца. Это превосходная партя, по моему мнню. Онъ достойный, умный и красивый молодой человкъ, и я увренъ, леди, вы можете засвидтельствовать ея достоинства, судя по тому, что вы знаете о ней.

— Мой любезный господинъ холостякъ, говоритъ мистрисъ Беннингтонъ, все еще улыбаюсь и подмигивая: — я не врю ни одному слову изъ всего, что вы говорите — ни одному слову!

И она смотритъ очень-довольно на меня.

— О! кричитъ леди Бекеръ:— моя добрая мистрисъ Боннингтонъ, вы всегда сочиняете свадьбы — не противорчьте мн. Я знаю вы думали…

— О, не говорите, пожалуйста! кричитъ мистрисъ Боннингтонъ.

— Я скажу. Она думала, господинъ холостякъ, она дйствительно думала, что нашъ сынъ… что мужъ моей Сесили неравнодушенъ къ гувернантк! И леди Бекеръ устремляетъ сверкающй взоръ на портретъ покойной мистрисъ Довелъ, съ его глупою улыбкою и глазами, косившимися надъ арфой.— Какъ подумать, чтобъ какая-нибудь женщина могла замнить этого ангела!

— Въ-самомъ-дл, я не завидую ей, говорю я.

— Не-уже-ли вы хотите сказать, господинъ-холостякъ, что мой Фредерикъ не составитъ счастья всякой женщины? восклицаетъ мистрисъ Боннингтонъ. Ему только еще тридцать-седьмой годъ. онъ такъ моложавъ для своихъ лтъ и у него такое любящее сердце. Я удивляюсь, какъ жестоко съ вашей стороны сказать, что вы не завидуете женщин, которая выйдетъ за моего сына!

— Моя милая, добрая, мистрисъ Боннингтонъ, вы совсмъ не поняли меня, замчаю я.

— Еще когда была жива его покойная жена, продолжаетъ, хныкая, мистрисъ Боннингтонъ:— вы знаете, съ какою удивительною кротостью и добротою онъ переносилъ ея дурной характеръ — извините меня, леди Бекеръ!

— О, поносите, моего отлетвшаго ангела! кричитъ Бекеръ:— говорите, что вашъ сынъ долженъ жениться и забыть ее, говорите, что эти малютки должны забыть свою мать. Она была женщина благороднаго происхожденя, женщина съ воспитанемъ, женщина хорошей фамили, Бекеры пришли въ Англю вмст съ завоевателемъ, мистрисъ Боннингтонъ.

— Мн кажется, я слышалъ, одинъ изъ нихъ былъ при двор фараона замтилъ я.

— И сказать, что Бекеръ не стоитъ Ловеля — вотъ новости, въ-самомъ-дл! Слышите это, Кларенсъ?

— Слышалъ, что, мамъ? говоритъ Кларенсъ, вошедшй на это.— Вы говорили довольно-громко, но провались я, если я слышалъ хоть одно слово.

— Вы опять курили, дурной мальчикъ:?

— Курилъ — еще бы нтъ! говоритъ Кларенсъ со смхомъ: — я былъ въ таверн ‘Пяти колокольчиковъ’ и съигралъ партю на бильярд съ однимъ старымъ прятелемъ, и онъ отправляется къ графину.

— А! не пейте больше, мое дитя! кричитъ мать.

— Я трезвъ, какъ судья, говорю вамъ. Вы оставляете всегда такъ мало въ бутылк за обдомъ, что я долженъ пользоваться, когда могу — не правда ли, г. холостякъ, старый дружище? У насъ была сшибка вчера съ вами — не такъ ли? Нтъ, то былъ сахароваръ, я не сержусь, вы не сердитесь? Я не злопамятенъ. За ваше здоровье, старый товарищъ!

Несчастный джентльменъ осушилъ полную рюмку хереса и сказалъ, закидывая назадъ свои волосы:

— Гд гувернантка, гд Бесси Велленденъ? Кто это толкаетъ меня тамъ подъ столомъ?

— Гд? кто? спрашиваетъ его мать.

— Бесси Велленденъ, гувернантка, это ея настоящее имя. Я знаю ее десять лтъ: она танцовала на театр принцессы. Помню ее еще въ кор-де-бале, я хаживалъ тогда за кулисы. Чертовшки хорошенькая двочка! бормочетъ пьяный юноша.— Поди шюда, шадишь возл, Бесси Велленденъ, кричитъ онъ опять, когда въ комнату входитъ несчастный предметъ его разговора.

Вдовы встаютъ съ выраженемъ ужаса въ лицахъ: ‘Балетная танцовщица!’ кричитъ мистрисъ Боннингтонъ, ‘Балетная танцовщица!’ повторяетъ леди Бекеръ: ‘молодая двица, правда это?’

— Буль-буль а Роза — гэй? и капитанъ заливается хохотомъ.— Помнится, какъ вы съ Фосбери были въ голубомъ съ блештками? Ведленденъ, однако, всегда вела себя какъ должно. Фосбери нтъ, но Велленденъ какъ слдуетъ: отдаю вамъ шправедливошть въ этомъ, Белленденъ — бей меня по щекамъ. Я не жлопамятенъ — нтъ, нтъ! Эй хересу! ты какъ тебя зовутъ? Бедфордъ, буфетчикъ, я заплачу теб тогда мой долгъ, и онъ смется дикимъ смхомъ, не сознавая нисколько, какое дйстве произвелъ своими словами.

Бедфордъ стоитъ вытараща на него глаза, и блдный, какъ смерть. Бдная миссъ Прайоръ также страшно-блдна. Гнвъ, ужасъ, удивлене написаны на лицахъ вдовъ, короче, это потрясающая сцена.

— Г. холостякъ знаетъ, я это длала для того, чтобъ поддержать мое семейство, говоритъ бдная гувернантка.

— Да, клянусь Георгомъ! и никто не можетъ сказать слова про нея, вскрикиваетъ Дикъ, рыдая:— она не хуже здсь, каждой женщины!

— Кто просилъ васъ соваться съ вашимъ носомъ? кричитъ пьяный капитанъ.

— А вы знали, что эта особа была на сцен и ввели ее въ семейство моего сына? О, г. холостякъ, г. холостякъ! я не ожидала этого отъ васъ. Не говорите со мной, миссъ! кричитъ разгоряченная мистрисъ Боннингтонъ.

— Вы привели эту женщину къ дтямъ моей обожаемой Сесили? взываетъ другая вдова.— Вонъ изъ комнаты, змя! Укладывай свои вещи, ехидна! и тотчасъ же вонъ изъ дома! Не прикасайся къ ней, Сиси! Поди ко мн, мое сокровище.— Пошла вонъ, тварь!

— Она не тварь, когда я былъ боленъ, она была такъ добра къ намъ, реветъ Попъ:— вы не уйдете отсюда, миссъ Прайоръ, моя милая, хорошенькая миссъ Прайоръ! вы не уйдете!

И ребенокъ бросается къ гувернантк и покрываетъ ея шею поцалуями и слезами.

— Оставьте ее, Попгамъ, мое сокровище! оставь эту женщину! кричитъ леди Бекеръ.

— Я не оставлю ее, ты, старое животное!

— И она не уй-у-у-детъ, и я желаю, чтобъ вы умерли, и, моя милая, вы не уйдете: папа не пуститъ васъ! ортъ мальчикъ,

— О, Попгамъ! если миссъ Прайоръ дурно вела себя, она должна идти прочь! говоритъ Сесиля, тряхнувъ головою.

— Вотъ это дитя моей дочери! кричитъ леди Бекеръ.

И маленькая Сесиля, бросивъ свой камешекъ, смотритъ, какъ-будто она совершила доброе дло.

— Дай Богъ вамъ здоровья, мистеръ Попъ, вы молодецъ! говоритъ Бедфордъ.

— Да, Бедфорд, и она не уйдетъ отъ насъ — не правда ли? кричитъ мальчикъ.

Но Бесси наклонилась печально внизъ и поцаловала его.

— Да, я должна идти, мой милый, сказала она.

— Не прикасайтесь къ нему! Идите прочь, сэръ! Прочь отъ нея сю же минуту! кричатъ об матери.

— Я ухаживала за нимъ во время его горячки, когда его мать не подходила къ нему, говоритъ Елизавета кротко.

— Провались я, если это не правда, рыдаетъ Бедфордъ:— и Богъ бла… благослови васъ, мистеръ Попъ!

— Этотъ ребенокъ уже и безъ того дуренъ, упрямъ и грубъ! восклицаетъ леди Бекеръ.— Я требую, молодая двушка, чтобъ вы не оскверняли его больше!

— Это жестокое слово для честной женщины, ма’мъ! говоритъ Бедфордъ.

— Скажите, пожалуйста, миссъ, выходите вы также замужъ за буфетчика? шипитъ вдова.

— Ребенокъ Максуэла неопасно боленъ — это къ зубамъ.— Что такое случилось? Моя милая Лизи, моя милая миссъ Прайоръ, что это такое? кричитъ докторъ, который пришелъ изъ сада въ эту минуту.

— Ничего не случилось, только эта молодая двушка появилась въ новой роли, говоритъ леди Бекеръ.— Мой сынъ только-что объявилъ намъ, что миссъ Прайоръ танцовала на сцен, мистеръ Дренчеръ, и если вы думаете, что такая особа будетъ принята въ семейство вашей матерью и сестрами, которыя ходятъ въ христанскую церковь, то я… Я желаю вамъ всхъ радостей.

— Это… это… правда ли это? спрашиваетъ докторъ съ отороплымъ видомъ.

— Да, это правда, отвчаетъ со вздохомъ двушка.

— И вы мн никогда не сказали объ этомъ, Елизавета? мычитъ докторъ.

— Она честная женщина, ‘взываетъ Бедфордъ’. Она отдавала вс деньги своему семейству.

— Недобросовстно было не сказать мн объ этомъ. Право недобросовстно, рыдаетъ докторъ и, бросая на нее мертвенный прощальный взоръ, онъ поворачивается спиною.

— Послушайте вы — гэй! Какъ васъ зовутъ? Костопилъ, кричитъ капитанъ Кларенсъ.— Вернитесь, я говорю вамъ. Она какъ слдуетъ. Вотъ честное слово, она ничего.

— Миссъ Прайоръ должна бы сказать мн объ этомъ. Моя мать и сестра диссинтеры, и очень-строги. Я не могу ввести въ мое семейство особу, которая была… которая была… Желаю вамъ добраго утра, говоритъ докторъ и уходитъ.

— И теперь, пожалуйста, уложите наши вещи и отправляйтесь, продолжаетъ леди Бекеръ. Моя милая мистеръ Боннингтонъ, вы пола…

— Разумется, разумется, она должна идти! кричитъ мистеръ Боннингтонъ.

— Не уходите, пока Ловель не вернется. Миссъ, он вамъ не госпожи. Не леди Бекеръ платитъ вамъ жалованье. Если вы уйдете, то я также — вотъ вамъ! говоритъ Бедфордъ и шепчетъ ей на ухо что-то о кончин свта.

— Вы уйдете также — небольшая потеря, дерзкое животное! восклицаетъ вдова.

— О, капитанъ Кларенсъ! хорошее дло вы состряпали въ это утро, говорю я.

— Я не знаю, что это съ херешомъ, что это чортъ за суматоха, говоритъ капитанъ, играя пустымъ графиномъ.— Двочка, очень-добрая двочка, очень-хорошенькая двочка. Хочетъ таншовать, чтобъ поддершивать шемейства, отчего ей не танцовать, чтобъ поддерживать шемейства?

— Это именно я и совтую этой особ, говоритъ Леди Бекеръ, тряхнувъ головою. И теперь вы обижаете меня, оставивъ комнату — слышите?

Когда бдная Елизавета повиновалась этому приказаню, Бедфордъ бросился за ней, и я знаю, что онъ предложилъ ей прежде, чмъ она успла ступить пять шаговъ, вс сбереженныя имъ деньги и все, что имлъ. Она могла располагать моими вчера. Но она обманула меня. Она играла мною, она ввела меня въ заблуждене съ этимъ докторомъ. Я не могъ боле доврять ей. Моя вчерашняя любовь умерла, я говорю. Ваза была разбита и ее невозможно починить. Она знала, что все было кончено между нами. Она ни разу не взглянула на меня.

Дв дамы — изъ которыхъ одна, я думалъ, была немножко испугана своею побдой — ухали со двора въ первый разъ въ одной коляск. Полоумный, который былъ причиной всего этого несчастя, также пропалъ куда-то.

Около четырехъ часовъ бдная, маленькая Пинкорнъ, дтская нянька, пришла ко мн, заливаясь слезами, и дала мн письмо.

— Она уходитъ, она спасла обоихъ дтей — ей-богу! Она написала вамъ, сэръ. И Бедфордъ уходитъ, и я также.

И плачущая служанка удаляется, оставляя меня, можетъ-быть, испуганнымъ, съ письмомъ въ рук.

‘Любезный сэръ — прочелъ я — я пишу вамъ нсколько строкъ, чтобъ проститься съ вами и поблагодарить васъ. Я поду къ моей матери! скоро я найду себ другое-мсто. Бдный Бедфордъ, у котораго такое благородное сердце, сказалъ мн, что онъ намъ далъ мое письмо къ мистеру Дренчеръ. Я видла сегодняшнимъ утромъ, что вы знали обо всемъ. Я могу только сказать теперь, что за всю вашу продолжительную дружбу и доброту къ нашему семейству, я всегда останусь ваша искренняя и благодарная — Е. П.’

Да, это было все. Я думаю, что она была благодарна. Но она не была искренна со мною, и также съ бднымъ медикусомъ. Я не сердился, напротивъ, я чувствовалъ уважене и симпатю, даже удивлене къ этой непоколебимой двушк, которая съ такою веселостью и бодростью разъиграла свою длинную, тяжелую роль. Но моя глупая любовная вспышка выгорла и погасла въ день, я зналъ, что она никогда не можетъ любить меня. Въ эту унылую безсонную ночь, по прочтени письма, я мысленно прослдилъ ея исторю и характеръ, и увидлъ, до какой притворной и неестественной жизни довела нужда ее. Я не порицалъ ее. При такихъ обстоятельствахъ, съ такимъ семействомъ, какъ могла она быть откровенна? Бдняжка! бдняжка! Почемъ намъ знать людей? А мы одиноки на этомъ свт. Вы, у которыхъ, есть кого любить, льните къ нимъ и благодарите Бога. Вечеромъ я вошелъ въ прихожую: тамъ стояли ея бдные чемоданы и поклажа и маленькая нянька плакала надъ ними. Это зрлище растрогало меня, чуть ли я самъ не заплакалъ. Бдная Елизавета! и съ этими ничтожными пожитками ты хочешь опять начать странствовать по дорог жизни! Я далъ няньк дв гинеи. Она прорыдала: ‘Богъ, благослови васъ!’ и заплакала пуще прежняго. У тебя доброе сердце, маленькая Пинкорнъ!

— Попросите сюда миссъ Прайоръ? Чьи это сундуки? говоритъ Ловель, возвратившйся изъ Сити.

Вдовы подъхали въ одно время съ нимъ.

— Видли вы насъ изъ омнибуса? говоритъ, ласково ея сятельство.— Мы хали вслдъ за вами.

— Мы были въ коляск, мой милый, замчаетъ мистрисъ Бонинигтонъ нсколько-встревоженнымъ голосомъ.

— Чьи это сундуки? Что случилось? О чемъ нянька плачетъ? спрашиваетъ Ловель.

— Миссъ Прайоръ уходитъ, рыдаетъ Пинкорнъ.

— Миссъ Прайоръ уходитъ? Это ваша работа, леди Бекеръ? или ваша, маменька? говоритъ строго хозяинъ дома.

— Она уходитъ, душа моя, потому-что не можетъ доле оставаться въ этомъ семейств, говоритъ мама.

— Эта женщина недостойна быть наставницею дтей моего ангела, Фредерикъ! кричитъ леди Бекеръ.

— Эта особа обманула насъ всхъ, душа моя! говоритъ мама.

— Обманула? какъ? Обманула кого? продолжаетъ мистеръ Ловель, боле-и-боле разгорячаясь.

— Кларенсъ, душа моя! сойди сюда, милый! разскажи все мистеру Ловель. Сойди внизъ и скажи ему все сю же минуту, кричитъ леди Бекеръ своему сыну, который въ эту минуту показывается въ корридор за прихожею.

— Что за шумъ, опять?

И капитанъ Кларенсъ сходитъ внизъ, спотыкаясь на чемоданы бдной Елизаветы и призывая на нихъ свои обыкновенныя проклятя.

— Скажите мистеру Ловель, гд вы видли эту… эту особу, Кларенсъ! Теперь, сэръ, выслушайте брата моей Сесили.

— Видлъ ее… видлъ ее въ голубомъ плать съ блестками въ Роз и Бульбуль, въ театр принцессы и чертовски-хорошенькая она была двушка! говоритъ капитанъ.

— Вотъ что, сэръ!

— Вотъ что, Фредерикъ! кричатъ въ одинъ голосъ матроны.

— И что жь? спрашиваетъ Ловель.

— Боже! вы спрашиваете: что жь, Фредерикъ? Знаете вы, что такое театръ? Скажите Фредерику, что такое театръ, г. холостяки, и что моихъ внуковъ не будетъ воспитывать эта…

— Мои внуки — дти моей Сесили, кричитъ другая: — не будутъ осквернены этою…

— Тише! я говорю.— Есть у васъ что-нибудь сказать противъ нея, Бекеръ, говорите?

— Нтъ. Чортъ-возьми! я не сказалъ ни одного слова противъ нея, говоритъ капитанъ:— нтъ, будь я повшенъ, но…

— Но, положимъ, что я зналъ объ этомъ все время, спрашиваетъ Ловель, съ маленькимъ румянцемъ на щекахъ: — положимъ, я зналъ, что она танцовала ради куска хлба для своего семейства, положимъ, я зналъ, что она трудилась и работала для поддержаня своихъ родителей, братьевъ и сестеръ, положимъ, я зналъ, что изъ своихъ заработковъ она продолжаетъ поддерживать ихъ: положимъ, я зналъ, что она ухаживала за моими дтьми, когда они были въ горячк и опасности — за все это я долженъ выгнать ее? Нтъ, клянусь небомъ! нтъ! Елизавета! Миссъ Прайоръ, сойдите внизъ! Пожалуйте сюда, прошу васъ.

Гувернантка, совсмъ-одтая къ отъзду, появилась въ эту минуту въ корридор. Когда Ловель продолжалъ говорить громко и ршительно, она сошла внизъ съ смертною блдностью на лиц.

Все еще разгоряченный, вдовецъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.— Милая Елизавета! вы были лучшимъ другомъ для меня и для моихъ, вы ухаживали за моею женою въ болзни, вы заботились о моихъ дтяхъ, когда они были въ горячк и при смерти, вы были удивительною дочерью, сестрою въ вашемъ семейств — и за это, за вс услуги, которыми мы обязаны вамъ мои родственницы, моя теща хочетъ выгнать васъ изъ моего дома! Этого не будетъ! клянусь, не будетъ!

Посмотрли бы вы на маленькаго Бедфорда, какъ онъ, сидя на чемодан, поднялъ свои кулаки и закричалъ ‘ура!’ при послднихъ словахъ своего господина, Громке голоса и восклицаня, раздававшяся въ передней, привлекли, между-тмъ, сюда человкъ шесть прислуги. ‘Идите прочь, вс вы!’ кричитъ Ловель, и домашня passe исчезаютъ, послднй уходитъ изъ комнаты Бедфордъ, поощрительно кивая головою на своего господина.

— Вы очень-добры и милостивы, сэръ, говоритъ блдная Елизавета, поднося платокъ къ своимъ глазамъ.— Но я не могу остаться, мистеръ Ловель, потерявъ довре этихъ леди. Богъ наградитъ васъ за вашу доброту. По я должна возвратиться къ моей матери.

Достойный джентльменъ свирпо посмотрлъ на двухъ старухъ и сказалъ, опять схвативъ руку гувернантки:

— Елизавета, милая Елизавета! я прошу васъ не уходить! Если вы любите дтей…

— О, сэръ! (батистовый платокъ скрываетъ волнене миссъ Прайоръ и выражене ея лица при этомъ восклицани.)

— Если вы любите дтей, говоритъ, задыхаясь, вдовецъ:— останьтесь съ ними. Если вы уважаете ихъ… ихъ отца, (Тимонсъ, гд твой носовой платокъ?) Останьтесь въ этомъ дом съ такими правами, которыхъ никто не можетъ оспоривать. Будьте госпожею его. Будьте моею женою, милая Елизавета! Продолжайте надзирать за дтьми, которыя не будутъ боле сиротами.

— Фредерикъ! Фредерикъ! но къ чему жь мы? кричитъ одна изъ старухъ.

— О! моя бдная, милая леди Бекеръ! говоритъ мистрисъ Беннингтонъ.

— О! моя бдная, милая мистрисъ Боннингтонъ! говоритъ леди Бекеръ.

— Фредерикъ, послушайся твоей матери! умоляетъ мистрисъ Бонингтонъ.

— Вашихъ матерей! рыдаетъ леди Бекеръ.

И он об падаютъ на колни, и я слышу задержанные залпы смха за обитою байкой дверью людской, гд, безъ-сомння, находится мсь Бедфордъ.

— А! г. холостякъ, милый г. холостякъ! поговорите съ нимъ, кричитъ добрая мистеръ Беннингтонъ.— Мы умоляемъ наше дитя, г. холостякъ, дитя, котораго вы знали еще въ коллеги, когда онъ былъ такой добрый, кроткй, послушный мальчикъ. Вы имете вляне на моего бднаго Фредерика: употребите его въ пользу его несчастной матери, и я буду бла-бл-бл-гословлять васъ!

— Моя милая, добрая леди, восклицаю я:— не желая видть въ печали это доброе существо.

— Пошлите за докторомъ! Остановите этотъ припадокъ безумя! кричитъ леди Бекеръ: — или я, мать Сесили, мать этого убитаго сойду съ ума.

— Ангелъ! allom, говорю я: — съ-тхъ-поръ, какъ онъ овдовлъ, вы не давали покоя бдному малому. Вы постоянно ссорились съ нимъ. Вы завладли его домомъ, распоряжались его прислугою, испортили его дтей, леди Бекеръ.

— Сэръ! кричитъ ея сятельство: — вы низкй нахалъ! Кларенсъ, прибей этого грубяна!

— Нтъ, говорю я:— довольно ссоръ на сегодняшнй день. И я увренъ, капитанъ Бекеръ, не тронетъ меня. Миссъ Прайоръ, я восхищенъ, что другъ мой нашелъ женщину такого ума, такого прекраснаго поведеня и такого добраго нрава, женщину, которая имла много испытанй и переносила ихъ съ великимъ терпнемъ и которая будетъ заботиться о немъ и сдлаетъ его счастливымъ. Я поздравляю васъ обоихъ. Миссъ Прайоръ такъ хорошо переносила бдность, что, я увренъ, она съуметъ также наслаждаться счастьемъ, а это счастье — быть женою такого благороднаго, честнаго и добраго джентльмена, какъ Фредерикъ Ловель.

Посл такого спича, мн кажется, я могъ сказать liberavi аптат. Ни одного слова жалобы, какъ вы видите, ни одного намека, Эдуардъ, ни одного сарказма, хотя я могъ пустить ужасныя стрлы изъ моего колчана, отъ которыхъ бы скорчило и Ловеля и избранную имъ подругу жизни. Но къ чему портить комедю? Стану ли я ворчать надъ пустымъ корытомъ, потому-что моему товарищу достался кусокъ мяса? шь его, счастливая собака, и будь благодаренъ. Не подавился бы я самъ костью? Кром того, я привыкъ къ разочарованю. Друге выигрываютъ мои призы. Я привыкъ бжать вторымъ въ скучной скачк любви. Вторымъ? Куда! Третьимъ, четвертымъ. Que sais-je? Въ юные дни, Бесси, уже былъ бомбейскй капитанъ, потомъ Эдуардъ. Теперь Фредерикъ. Куда теб, Чарльзъ холостякъ! не жалуйся на судьбу, но оставайся холостякомъ попрежнему. У моей сестры есть дти. Я буду дядею, отцомъ для нихъ. Разв Эдуардъ съ красными бакенбардами не стоитъ. Разв бдный Дикъ не проигралъ скачки — бдный Дикъ! который никогда не имлъ надежды, и былъ достойне насъ всхъ? Кром того, какъ прятно видть низложене леди Бекеръ: подумайте только, мистрисъ Прайоръ будетъ господствовать надъ нею! Краснорожая старая гуря, Бекеръ, уже не будетъ боле повелвать, свирпствовать и прижимать всхъ. Она должна укладываться и ухать — я увренъ въ этомъ. Я могу отъ души поздравить Ловеля — это фактъ.

И въ ту самую минуту, какъ бы для увеличеня комизма сцены, является тща, нумеръ второй, мистрисъ Прайоръ, съ своимъ синекафтаннымъ мальчишкою и еще двумя или тремя дтьми, которыя были приглашены, или сами назвались, по своему обыкновеню, на чай къ маленькимъ Ловелямъ. У мистера Прайоръ, подъ-мышкою былъ образецъ его каллиграфи, который онъ хотлъ показать своему патрону Ловелю. Его мама, ничего незнавшая о случившемся, вошла униженно въ своей старой шляпнк, съ своими бездонными карманами, служившими депо всевозможныхъ товаровъ, старымъ зонтикомъ и съ своею обыкновенною унылою улыбкой. Она поклонилась патронамъ, подвела своего синекафтаннаго мальчика къ мистеру Ловелю, въ чью контору она надялась помстить его современемъ и даже на чей сюртукъ и жилетъ она имла свои виды, пока они еще были на его плечахъ, и обратилась сейчасъ же къ вдовамъ:

— Миледи, я надюсь, ваше сятельство въ добромъ здоровь? (поклонъ) Милая добрая, мистрисъ Боннингтонъ! я пришла засвидтельствовать вамъ мое почтене, ма’амъ. Это Луиза, миледи, большая двочка, которой вы общали платье. А это моя маленькая двочка, мистрисъ Боннингтонъ, это мой старый синекафтанникъ. Поди, поговори съ добрымъ мистеромъ Ловель, Густинька, нашимъ другомъ и покровителемъ — сыномъ и зятемъ этихъ добрыхъ леди. Посмотрите, сэръ, онъ пришелъ показать вамъ свое писанье, и для мальчика его лтъ это недурно — не правда ли, г. холостякъ? Вы знаете толкъ въ письм и можете судить объ этомъ, къ вашимъ услугамъ сэръ и… Елизавета, Лизи, моя Милая! Гд ваши очки. Вы — вы — вы…

Тутъ она остановилась и съ испугомъ посмотрла на собравшихся на сундуки, на краснвшаго Ловеля, на блдное лицо Елизаветы. ‘Боже милосердый!’ сказала она, ‘что такое случилось? Скажи мн Лизи, что это такое’?

— Что это сговорились они, скажите пожалуйста? вскрикиваетъ разсерженная мистрисъ Боннингтонъ.

— Сговорились милая, мистрисъ Боннингтонъ?

— Или намъ длаютъ дерзости? кричитъ миледи Бекеръ.

— Дерзости, ваше сятельство? Что это — что это такое? Чьи это ящики, Лизи? А! раздался крикъ матери, вы отсылаете прочь мою бдную двочку! О! мое бдное дитя — мои бдныя дти!

— Театръ принцессы вышелъ наружу, мистрисъ Прайоръ, сказалъ я. Мать всилеснула сухими руками.

— Это была не ея вина. Она помогала своему бдному отцу. Это я заставила ее. О леди! леди! не отнимайте хлба у этихъ бдныхъ сиротъ! и настоящя слезы текли по ея желтымъ щекамъ.

— Довольно! гордо говоритъ Ловель: — Мистрисъ Прайоръ, ваша дочь не узжаетъ. Елизавета согласилась остаться со мною и никогда не оставлять меня — не какъ гувернантка боле, но какъ… и тутъ онъ беретъ ее за руку.

— Его жена! Это — это правда, Лизи? говоритъ, задыхаясь, мать.

— Да, мама, кротко сказала Елизавета.

При этомъ старуха бросаетъ свой зонтикъ и, громко вскрикнувъ, сжимаетъ Елизавету въ своихъ объятяхъ, потомъ она бжитъ въ Ловелю: ‘Мои сынъ! мой сынъ!’ говоритъ она (увряю васъ, что лицо Ловеля не измнилось при этомъ привтстви). Подите сюда, дти! подите. Густя, Фанни, Луиза, цалуйте вашего милаго брата, дти! И гд ваши дти, Лизи? гд Попъ и Сиси? Подите посмотрите, гд вашъ миленькй племянникъ и племянница, милые: Попъ и Сиси врно въ учебной или въ саду, мои милые, они будутъ теперь ваши: племянникъ и племянница, подите и приведите ихъ, говорю я вамъ.

Когда юные Прайоры убрались, мистрисъ Прайоръ обратилась къ двумъ матронамъ и сказала съ большимъ достоинствомъ:

— Ужасно-жаркая погода, ваше сятельство! Мистеру Боннингтонъ, я думаю, очень-жарко проповдивать, мистрисъ Боннингтонъ! Господи! этотъ маленькй негодяй бьетъ на лстниц моего Джони. Перестаньте, Попъ, сэръ! Какъ-то будемъ мы держать къ согласи этихъ дтей, Елизавета?

Скорй приди ко мн какой-нибудь искусный живописецъ, изучившй типъ британской вдовы и изобрази мн физономю леди Бекеръ и мистрисъ Боннингтонъ!

— Вотъ-такъ славная штука, не правда ли, холостякъ, старый дружище? замчаетъ мн капитанъ.— Леди Бекеръ, моя милая, вашему сятельству, я полагаю, натянули носъ.

— О, Сесиля, Сесиля! не содрогаешься ли ты въ твоей могил? кричитъ леди Бекеръ.— Позовите моихъ людей, Кларенсъ, позовите Блкле, позовите мою горничную! Я уйду изъ этого ужаснаго дома!

И старая леди бросилась въ гостиную, гд она произносила какя-то непонятныя восклицаня и мольбы предъ холоднымъ, глянцовитымъ, ухмыляющимся портретомъ покойной Сесили.

Теперь я сообщу тактъ, въ подтверждене котораго я призываю въ свидтели Ловеля, его жену, мистрисъ Боннингтонъ и капитана Кларенса Бекеръ. Между-тмъ, какъ леди Бекеръ взывала къ портрету, струна сесилиной арфы — всегда стоявшей въ углу комнаты въ своемъ саван изъ кордованской кожи — струна, я говорю, сесилиной арфы лопнула съ громкимъ трескомъ, который наполнилъ ужасомъ сердца присутствовавшихъ. Волнене леди Бекеръ при этомъ случа было ужасно. Я не хочу описывать его, не имя желаня пускаться въ трагедю въ этомъ разсказ, хотя я и могу писать трагеди, какъ я надюсь, докажутъ это мои драматическя произведеня (достоинства которыхъ никакъ не хотятъ понять завистливые антрепренры), когда они появятся въ моихъ посмертныхъ сочиненяхъ.

Бекеръ всегда увряла, что сердце ея разорвалось въ одинъ моментъ съ струною арфы. Но какъ она жила впродолжене многихъ лтъ и, можетъ-быть, еще жива досел и постоянно занимаетъ у Ловеля деньги, то я долженъ оправдать его отъ обвиненя, которое она постоянно взводитъ на него, будто онъ ускорилъ ея смерть и уморилъ свою первую жену, Сесилю. ‘Арфа когда-то въ таровой зал’ издававшая таке слабые, унылые звуки, была свезена неизвстно куда и портретъ Сесили перенесенъ съ своего почетнаго мста (гд, при теперешнихъ обстоятельствахъ, вы согласитесь, онъ едва-ли будетъ propos) въ розовую комнату наверху, въ которой, во время моего пребываня къ Шрбландс, жилъ бдный Кларенсъ.

Во всемъ дом были сдланы перемны. Въ зал стоитъ прекрасный органъ, на которомъ Елизавета разыгрываетъ церковную музыку. Что касается моей прежней комнаты, то, при настоящемъ правлени, въ ней не позволяется курить. Она обращена въ библотеку, гд по стнамъ развшаны многе подлинные портреты членовъ семейства съ гербомъ, представляющимъ волка, и девизомъ Gare la louve и великолпный посмертный портретъ португальскаго офицера, покойнаго отца Елизаветы.

Добрая старушка мистрисъ Боннингтонъ, вы можете быть уврены, примирится съ каждымъ смертнымъ, который будетъ только добръ къ ней и со всякою перемною, которая можетъ сдлать ея сына счастливымъ: и Елизавета совершенно очаровала ее. Мистрисъ Прайоръ, посл низложеня другой вдовы, ожидала, безъ сомння, господствовать въ Шрбландс, но въ этомъ ожидани — я долженъ сказать, къ моему удовольствю — она ошиблась. Дйствительно, забавно было видть, какъ въ первый день ея воцареня — этотъ достопамятный день, который мы уже оцнили — Елизавета хладнокровно и грацозно вытащила изъ-подъ старухи воздвигнутый-было ею тронъ.

Мистрисъ Прайоръ очень-хорошо знала домъ и все, что въ немъ было. Когда леди Бекеръ ухала съ сыномъ и прислугою, Прайоръ бросилась въ опуствшя комнаты подбирать все, что было забыто второпяхъ, и нашла красное перо въ комнат вдовы и запонку и банку помады, принадлежавшя капитану.

— Они ухали. И такъ-какъ вы не можете остаться съ нимъ одна, моя милая, то я должна быть съ вами, говоритъ она, сходя внизъ къ своей дочери.

— Разумется, мама, я должна быть съ вами, говоритъ послушная Елизавета.

— Вотъ розовая комната, голубая комната и желтая комната для мальчиковъ, и будуаръ, обитый ситцемъ, для меня, я размщу ихъ всхъ такъ удобно.

— Я могу спать въ одной комнат съ Луизой, мама, говоритъ Бесси.— Для меня неприлично оставаться здсь. Или я могу похать къ Сен-Бонифасъ. Какъ вы думаете, не будетъ ли это лучше, Фредерикъ?

— Какъ вы хотите, моя милая Лизи? говоритъ Ловель.

— И, я полагаю, въ дом будутъ маленькя передлки. Вы говорили, помните, что хотли красить, мистеръ Ловель и дти могутъ перехать къ бабушк Бонннигтонъ, и посл нашего возвращеня, когда передлки кончатся, мы всегда будемъ рады васъ видть, г. холостякъ, нашъ добрйшй старый другъ — не правда ли, Фредерикъ?

— Всегда, всегда, говоритъ Фредерикъ.— Пойдемте, дти, пить чай, кричитъ ршительнымъ голосомъ мистрисъ Прайоръ.

— Милый Попъ! я не узжаю совсмъ, это только на нсколько дней, милый, говоритъ Бесси, цалуя мальчика: — и вы будете любить меня — не правда ли?

— Хорошо, говоритъ мальчикъ.

— Я всегда буду любить мою милую мама! говоритъ Сиси, когда ей былъ предложенъ тотъ же самый вопросъ, и длаетъ своей будущей мачих очень-вжливый книксенъ.

— Я думаю, вамъ бы лучше отказать этимъ господамъ, которыхъ вы ожидаете завтра къ обду, Фредъ? говорю я Ловелю.

— Я самъ такъ думаю, холостякъ, говоритъ онъ.

— Или, знаете, вы можете обдать съ ними въ клуб, замчаетъ Елизавета.

— Да, Бесси.

— А когда дти кончатъ свой чай, мы съ мама отправимся. Мои ящики, вы видите, уже готовы, говоритъ хитрая Бесси.

— А вы останетесь обдать съ мистеромъ Ловель — не правда ли, г. холостякъ? спрашиваетъ эта леди.

Это былъ самый скучный обдъ въ моей жизни. Ни одинъ гробовщикъ не могъ быть мрачне Бедфорда, который прислуживалъ намъ. Мы пробовали говорить о политик и литератур, мы пили много, съ намренемъ — ничто не помогало.

— Будь я повшенъ, если я могу вынести это доле! сказалъ я Ловелю, когда мы сидли за нашею третьею бутылкою.— Я уду и буду спать на моей квартир. Дло въ томъ, что я самъ былъ неравнодушенъ къ ней. Пью за ея здоровье и за ваше общее счастье отъ всего сердца.

Мы выпили по стакану каждый, и я оставилъ его, онъ не удерживалъ меня.

Бедфордъ стоялъ у воротъ, когда, въ-сумерки, за мною прхала маленькая коляска.

— Дай Богъ вамъ здоровья, сэръ, говоритъ онъ.— Я не выдержу этого, я тоже уйду.

И онъ утираетъ руками глаза. Онъ женился на Мери Пингорнъ, и они эмигрировали въ Мельбурнъ, откуда, три года спустя, онъ прислалъ мн дружеское письмо и красивую золотую булавку съ присковъ.

Чрезъ мсяцъ вы могли бы видть кэбъ, хавшй изъ Темпля въ Ганновер-скверъ, а чрезъ день посл этого вы могли бы прочесть въ Постъ и Таймс:

‘Обвнчаны, въ четверкъ 10-го, въ церкви св. Георгя, Гановеръ-скверъ, его высокопреподобемъ, ректоромъ коллеги С. Бонифаса, въ Оксфорд, дядею невсты, Фредерикъ Ловель изъ Шрбландса Рогамтонь съ Елизаветою, старшею дочерью покойнаго капитана Монтегю Прайоръ’.

Мы можемъ услыхать когда-нибудь о Ловел женатомъ, но здсь конецъ Вдовцу Ловелю Volete et plaudite, добрые люди, которые видли эту маленькую комедю. Спускайте занавсъ, закрывайте ложи, гасите лампы. Гей, кэбъ! Вези насъ домой, будемъ пить чай, а потомъ въ постель. Намъ было весело вмст, и мы разстаемся съ тронутымъ сердцемъ и немножко-печальными лицами — не правда ли?

‘Отечественныя Записки’, NoNo 7—8, 1860

OCR Бычков М. Н.

ЛОВЕЛЬ ВДОВЕЦЪ.

Читайте также: