ЛОРДЪ БАЙРОНЪ
и
ЕГО СУДЬБА
ЛОРДЪ БАЙРОНЪ
и
ЕГО СУДЬБА
Сочиненія лорда Байрона въ переводахъ русскихъ поэтовъ, изданныхъ подъ редакціей Н. В. Гербеля. Четыре тома. Спб. 1874—1877 г.
I.
|
Taine. |
Лорд Байрон и его судьба, Миллер Орест Федорович, Год: 1878
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Одинъ изъ послднихъ нмецкихъ біографовъ-критиковъ Байрона совершенно отршаетъ великаго поэта отъ его родной почвы. ‘Въ своемъ возникновеніи, на всемъ своемъ пути, какъ своимъ блескомъ, такъ и своимъ закатомъ, онъ ршительно уподобляется метеору — по крайней мр, въ отношеніи къ англійской литератур. Главную пищу дли своей поэзіи и собственный ея центръ чуждая нашелъ онъ вн Англіи, и за то лишился той отеческой почвы, которая такъ благотворно дйствуетъ на сердце и на поэзію, доставляя имъ внутренній миръ… Онъ — настоящій гражданинъ вселенной между англійскими писателями, смло перешагнувшій черезъ границы своего отечества, не даромъ его и привтствовалъ Гёте, какъ глашатая міровой литературы’ {Karl Elze, Lord Byron. Berlin, 1870, p. 875—76.}. Напротивъ того, извстный французскій историкъ англійской литературы, хотя и выставившій на видъ междуусобные счеты Байрона со своимъ отечествомъ, признаетъ его, несмотря на это, между всми англійскими поэтами нашего вка и самымъ великимъ и наиболе англійскимъ. ‘Онъ такъ великъ и до того англичанинъ, что одинъ онъ можетъ лучше насъ познакомить съ своею страною и съ своимъ вкомъ, чмъ вс прочіе, взятые вмст’ {Taine, Histoire de la littrature Anglaise, 2 d., t. IV, p. 835.}. Который изъ двухъ взглядовъ врне? Кто такой Байронъ — безпочвенный гражданинъ вселенной, или поэтъ, оставшійся подъ неотразимою властью своей, ненавидимой имъ, національности, и съ тмъ вмст поэтъ міровой?
Это еще ничего не доказываетъ, если отечество и при жизни преслдовало Байрона и посл смерти оцнило его гораздо мене, чмъ другія страны, въ біографіи Байрона, помщенной въ извстной ‘Encyclopaedia Britannica’ прямо признанъ фактъ его нисколько не уменьшающагося, а, напротивъ, возрастающаго вліянія — на материк, но не въ самой Англіи. Та же ‘Энциклопедія’ указываетъ на рьяный диирамбъ Байрону Кастелара — извстнаго вождя республиканизма въ Испаніи, и сознается при этомъ, что самихъ англичанъ не даромъ упрекаютъ въ небрежномъ къ нему отношеніи (neglecting). ‘Фактъ этотъ,— замчается при этомъ,— во всякомъ случа знаменателенъ’ {Encyclopaedia Britannica, vol. IV, p.}. Между тмъ какъ на европейскомъ материк продолжаютъ появляться труды, посвященные безпристрастному изслдованію жизни и сочиненій Байрона, въ Англіи продолжаютъ сплетать на него клеветы, дошедшія, наконецъ, до прямой уголовщины подъ вліяніемъ разыгравшагося воображенія г-жи Бичеръ-Стоу, противъ которой съ особенною доказательностью ополчился въ своемъ труд нмецъ — Эльзе. Другой нмецъ — Энгель — выступилъ еще въ 1876-мъ году апологетомъ Байрона исключительно на основаніи выписокъ изъ собственныхъ писемъ его и записокъ, до сихъ поръ остающихся самой слабой защитой поэта въ глазахъ англичанъ, которымъ досталось отъ него тутъ никакъ не меньше, чмъ въ его поэтическихъ произведеніяхъ {‘Lord Byron, еще Autobiographie nach Tagebchern and Briefen, mit Einleitang und Erluterungen, von Eduard Engel. Erghnzungsband an Byrons Werken’ Berlin, 1873.}. Нмецъ-апологетъ посвятилъ свою книгу англичанину, а именно Дизраэли — лорду Биконсфильду, предсдателю комитета для сооруженія памятника Байрону. Такимъ образомъ, только посл долгихъ сомнній и колебаній, Англія, скрпя сердце, не отказала однако же въ примирительномъ увнчаніи лаврами своему геніальному Авессалому. Но тнь его, врага лицемрной англійской добродтели, прикрывающей англійскій эгоизмъ, не могла, конечно, не содрогнуться при вид запоздалаго внка, подаваемаго ей рукой человка, ставящаго выше всего исключительно ‘англійскіе интересы’. Ботъ введеннымъ въ отечественный капитолій при такихъ условіяхъ — какая странная честь для того, то угасъ въ Миссолунги, не успвъ непосредственнымъ участіемъ въ войн за освобожденіе Греціи заставить забыть грхи своей частной жизни и хотя сколько нибудь загладить политическіе грхи своего народа!
Но какимъ же образомъ дошелъ Байронъ, относительно Англіи, до той роли Авессалома, которая обошлась ему во всякомъ случа дорого и до сихъ поръ не даетъ ему отдохнуть и въ самой могил? Сложились ли такимъ образомъ обстоятельства, что сынъ оказался уже черезъ-чуръ непохожимъ на своего отца, такъ что въ этомъ и прямая разгадка разлада его съ отцомъ,— или же, наоборотъ, сынъ вышелъ весь въ отца и не могъ ужиться съ нимъ потому, что коса тутъ нашла на камень?
Какъ ни много было до сихъ поръ писано о жизни Байрона, многое въ ней остается еще загадочнымъ, да и останется, можетъ быть, навсегда, вслдствіе уничтоженія дневника поэта {Что, какъ извстно, произошло посл смерти Байрона не безъ участи его жены, которая такимъ образомъ отняла у него возможность выяснить и, можетъ быть, оправдать многое и въ семенахъ его отношеніяхъ (см. Elze, Lord Byron, р. 380).}. За то сочиненія Байрона составляютъ, по преобладанію въ нихъ личнаго начала, его настоящую автобіографію или, по крайней мр, его самопризнаніе или исповдь (Selbstbekenntnisse, confessions).
На основаніи этихъ, главнымъ образомъ, поэтическихъ самопризвавій, а также и тхъ, которыя заключаются въ его письмахъ, и сбережены его другомъ Муромъ,— при помощи критически оцненныхъ не англійскими изслдователями различныхъ постороннихъ свидтельствъ о Байрон,— можно, не принадлежи его родин, постараться безпристрастно пролить свтъ на его тяжбу съ нею, т.-е. на взаимныя отношенія между характеромъ поэта и національнымъ характеромъ страны. Но если Тенъ совершенно правъ, говоря, что правдивый голосъ можетъ раздаться только со стороны людей, не испытавшихъ на самихъ себ могучихъ ударовъ поэтическаго бича Байрона, то, съ другой стороны, въ особаго рода искушеніе могутъ быть введены т, кому приходится по-сердцу безпощадное бичеваніе имъ своего отечества. Такое искушеніе можетъ оказаться особенно сильнымъ именно у насъ, и именно въ настоящее время. Надо заране это имть въ виду, останавливаясь, при вид новаго изданія Байрона въ русскомъ перевод, все еще на загадочномъ образ стараго ‘властителя нашихъ думъ’. Чмъ мене пристрастнаго фанатизма, чмъ боле трезвой правды, тмъ боле пользы окажется для науки, а также и для самой текущей жизни, которой не слдуетъ отказываться отъ руководительства живой науки даже въ минуты наибольшаго напряженія.
Всмъ извстенъ тотъ мрачно причудливый складъ въ характер Байрона, который сказался и въ его вражд съ окружающимъ обществомъ. Въ объясненіе этой психологической черта Маколей, въ своемъ блестящемъ Essay о Байрон, указываетъ на старую сказку о злой волшебниц, отравившей новорожденному вс дары добрыхъ волшебницъ. Байронъ,— поясняетъ Маколей,— былъ очень красивъ, но поврежденье ноги при самомъ рожденіи сдлало его хромымъ на всю жизнь. При всхъ преимуществахъ знатнаго происхожденія (если,— прибавлю я отъ себя,— это дйствительно преимущество для человка съ высшимъ духовнымъ призваніемъ), онъ не могъ ими вполн воспользоваться потому, что экономическое положеніе его внятнаго рода было довольна критическое и не сразу поправилось сколько-нибудь ощутительнымъ образомъ. Но взглядъ Маколея остроуменъ — не боле. Подобнаго рода причуды судьбы выпадаютъ на долю многихъ, не доводя ихъ однако же до меланхолическаго ожесточенія. Гораздо врне указаніе на наслдственность въ род Байроновъ самой болзненной причудливости. Но вдь, черта эта свойственна и, англійскому характеру вообще, обыкновенно соединяясь съ тмъ, что называется англійскимъ сплиномъ (слово, которое Пушкинъ напрасно думалъ перевести нашимъ русскимъ хандра). Эта національная болзнь, обыкновенно объясняемая (конечно, односторонне), климатическими условіями Англіи, съ особенною силою сказывается въ нкоторыхъ личностяхъ и фамиліяхъ. Въ род Байроновъ она доходила до страстности, граничившей съ бшенствомъ. Наслдственность этой психологической черты объясняется, можетъ быть, не столько передаваемостью физическаго темперамента, сколько заразительностью нравственнаго вліянія и примра. На бду для нашего поэта, къ наслдственной причудливости его почти бшенаго отца присоединилась у нервная раздражительность его матери, доходившая также до изступленія,— чмъ бы ни объяснялось это,— особенностями ли ея темперамента и воспитанія, или же раздражающимъ вліяніемъ на нее полу-сумасшедшаго мужа. Довольно рано лишившись отца, поэтъ остался на рукахъ у матери, которая то осыпала болзненно-щедрыми ласками этого единственнаго сына, то вдругъ, подъ вліяніемъ той же нервной любви, требуя отъ него какого-то невозможнаго совершенства, становилась способною предавать его проклятіямъ за то, что онъ не удовлетворялъ ея идеальнымъ требованіямъ. Понятно, что это должно было развить и въ мальчик ту же нервную страстность въ отношеніяхъ къ матери, которая позже, на рубеж юношества, доводила его съ нею до такихъ сценъ, что они грозили другъ другу сейчасъ же покончить съ собою при помощи отравы, посл чего сынъ обыкновенно бгалъ въ аптеку и просилъ отнюдь ей не отпускать яду, и узнавалъ при этомъ, что мать успла побывать тамъ же и точно также предупредить на его счетъ {Elze, р. 60.}. Тою же болзненною нервностью объясняется, надо думать, и то, что Байронъ былъ страстно влюбленъ сперва восьми, потомъ двнадцати лтъ, и что память сердца именно о первой любви оказалась еще настолько сальною въ шестнадцати лтнемъ юнош, что онъ едва могъ придти въ себя и не слишкомъ обнаружить свое волненіе передъ матерью, которая именно и разсчитывала его подразнить извстіемъ, что предметъ его первой дтской страсти достался другому {Эти-то сердечныя отношенія и выражаются въ стихотвореніи ‘Сонъ’, написанномъ гораздо позже и производящемъ такое впечатлніе, какъ будто все это только-что успло пройти сквозь думу поэта.}. Та же чувствительность сказывалась впослдствіи и въ отношеніяхъ къ товарищамъ по школ и университету.— ‘Вс мои школьныя сваей были страсти’,— говоритъ Байронъ. Встрчи съ бывшими товарищами всегда доставляли ему особенное наслажденіе, тмъ боле, что ему не было суждено пользоваться этимъ особенно часто, такъ какъ друзья его вообще умирали рано. Потребность любить и особенно — быть любимымъ должна была усиливаться въ Байрон по мр того, какъ, вслдствіе гнвныхъ выходовъ матери, въ немъ неизбжно развивалась мысль, что она не любитъ его, а вслдствіе этого и собственное его сердце невольно для нея сжималось, съ другой стороны, и судьба, преждевременно лишавшая его самыхъ милыхъ друзей, не могла не представляться ему какою-то несправедливою мачехой. Горькое чувство обиженности и сиротства все боле и боле развивалось въ немъ, все боле и боле ожесточало его страстную душу. Мысль о томъ, что терпятъ вдь и другіе, и терпятъ, можетъ быть, больше его, едва ли могла унимать его личныя жалобы: по крайней мр, въ его поэзіи этого почти не видать. Но въ Байрон обнаруживалось уже съ дтства великодушное стремленіе — облегчить чужую тяготу или даже снять ея часть на себя. Извстенъ разсказъ о томъ, какъ еще школьникомъ, видя, что большой шалунъ бьетъ маленькаго товарища, онъ подбжалъ къ нему опрометью, глядя на него во вс глаза. ‘Чего теб, крошка?’ — спросилъ его обозленный буянъ.— ‘Я хочу принять на свою долю половину твоихъ ударовъ’ — послдовало въ отвтъ. Въ этомъ уже виднъ зародышъ того направленія, которое разршилось впослдствіи поступленьемъ Байрона — сперва въ итальянскіе карбонари, потомъ въ греческіе гетеристы.
Образованіе Байрона началось съ того, что онъ, по его собственному свидтельству, очень много читалъ, и уже съ пятилтняго возраста читалъ ршительно все, что попадалось подъ руку, за исключеніемъ только газетъ и журналовъ, которые достались ему въ первый разъ, когда онъ -былъ уже восемнадцатилтнимъ юношей. Онъ долженъ былъ такимъ образомъ долго оставаться вдали отъ текущихъ событій и тмъ свободне переноситься воображеніемъ изъ эпохи въ эпоху и изъ края въ край. Рано прочелъ онъ и все священное писаніе, особенно пристрастившись, опять по его собственному свидтельству, въ ветхому завту и только съ трудомъ осиливая новый. Едва ли это объясняется тмъ, что нкоторыя части новаго завта отличаются боле отвлеченнымъ характеромъ, мало привлекательнымъ для отроческаго возраста. Независимо отъ преобладающаго въ ветхомъ завт эпическаго начала и отъ образности въ самой его дидактик, и внутренній смыслъ его морили всегда долженъ былъ боле приходиться по сердцу Байрону, чмъ смыслъ новаго завта. Евангельское изреченіе: ‘если кто-нибудь ударитъ тебя въ щеку, подставь ему и другую’ не мене, конечно, наглядно, чмъ ветхозавтное: ‘око за око, зубъ за губъ’, но послднее должно было боле нравиться Байрону уже въ дтств при его преждевременной ожесточенности. Если онъ готовъ былъ отдаться подъ удары обидчива изъ большихъ, то, конечно, отъ умнія поставить себя, въ сознаніи внутренней своей правоты, выше всякой обиды. Маленькимъ Байрономъ руководило стремленіе явиться смлымъ защитникомъ такого же маленькаго, какъ онъ, отъ большого,— стремленіе, льстившее въ значительной степени его самолюбію. Онъ и вообще былъ въ училищ безстрашенъ и смлъ въ отношеніи къ старшимъ, ласковъ и предупредителенъ въ младшимъ, часто разыгрывая предъ послдними роль защитника {Elze, р. 39.}. Самоотверженіе въ чисто-христіанскомъ дух, съ полнымъ забвеніемъ своего я, не могло его привлекать еще въ дтств — при болзненно-чрезмрномъ развитіи въ немъ уже тогда именно этого я.
Училище въ Гарро, куда отданъ былъ Байронъ, должно было дисциплинировать его умственное развитіе посредствомъ того строгаго классицизма, на которомъ въ немъ все основывалось по господствующему въ Англіи педагогическому обычаю. Но это школьное направленіе, по свидтельству Эльзе, заключало въ себ слишкомъ мало привлекательнаго для Байрона, такъ что онъ и тутъ остался боле или мене предоставленнымъ своему самообразованію. Заслуживъ, подобно весьма многимъ высоко даровитымъ личностямъ, славу довольно лниваго ученика и не подавъ, по собственному его свидтельству, ни малйшаго повода видть въ немъ будущаго поэта, онъ подавалъ надежды разв на ораторскій даръ, проявлявшійся въ немъ въ то время, когда онъ декламировалъ въ класс какіе-нибудь литературные образцы. Даръ этотъ и шелъ бы къ нему, какъ въ будущему члену парламента. Надо думать, что это не мало льстило самолюбію мальчика. Извстно, что когда, со смертію старшаго въ род, званіе лорда досталось десятилтнему Байрону, это произвело на него очень сильное впечатлніе — особенно благодаря его крайней нервности и вовсе не педагогическому пріему, употребленному при этомъ въ школ, подъ вліяніемъ того старобританскаго аристократизма, который вторгается даже и въ педагогику. При совершенно новомъ для него, во время переклички учениковъ, обращеніи: dominus! онъ, привтствуемый товарищами, былъ до того этимъ потрясенъ, что не былъ въ состояніи отвтить обычнымъ adsum и разразился истерическими слезами {Else, р. 29.}. Мечты о будущей выдающейся роли съ этихъ поръ вроятно не давали покоя мальчику, и безъ того уже любившему въ играхъ представлять предводителя: не даромъ другъ Байрона, Муръ, находилъ, что не малымъ бы счастіемъ для него было не знать о своемъ ‘пэрств’ по крайней мр до двадцатилтняго возраста.
Гордое сознаніе преимущественности должно было еще боле развиться у Байрона въ Кембриджскомъ университет, этой, впрочемъ, вовсе имъ не любимой alma mater, которую онъ иронически охарактеризовалъ такимъ образомъ въ своихъ ‘Часахъ Досуга’ (Hours of Idleness):
‘Счастливъ юноша, посвященный въ Эвклидовы атомы, хотя бы и мало знакомый со всмъ остальнымъ. Счастливъ онъ, если уметъ скандировать греческіе стихи съ искусствомъ знатока, хотя бы не былъ въ состояніи написать ни одного стиха по-англійски!… Если бы онъ и недоумвалъ при имени отечественной Magna Charta,— онъ за то отлично помнить законодательство Спарты… Плохо зная имя Авонскаго барда (Шекспира) — онъ за то будетъ превозносить безсмертную славу греческихъ драмъ’ {Thoughte suggegted by а college examination (Byrons Poetical Works, new edition, in 8 to. London. John Murray. 1870, vol. III (miscellanies), p. 89.}.
Байронъ негодовалъ на Кембриджъ за избытокъ классицизма, успвшій ему надость уже въ Гарро. Этимъ избыткомъ отвлеченности должно было поддерживаться то отстраненіе отъ окружающей среды, къ которому Байронъ былъ приведенъ уже своимъ всевозможнымъ чтеніемъ (за исключеніемъ именно такого, которое могло бы знакомить его съ текущею жизнію). Классицизмъ только ограничивалъ эту отвлеченность, перенося исключительно въ міръ двухъ великихъ народовъ древности. Въ той огромной дог, въ какой онъ отпускается въ Англіи, безъ сколько-нибудь достаточнаго противовса со стороны отечествовднія, онъ не можетъ не содйствовать нравственной обособленности, оторванности юноши отъ ближайшихъ условій мста и времени, всегда способной погружать въ эгоизмъ, остающійся эгоизмомъ, какъ бы утонченно и возвышенно онъ ни разумлся. Конечно, историческіе примры древности являются нердко образцами гражданской доблести и могутъ развивать въ молодежи гражданское чувство. Но то, что въ древности обмывало личность, ради чего поступалась она частью своихъ правъ и своего счастья — это было понятіе слишкомъ ограниченное, все же слишкомъ тсно связанное съ личными правами и счастьемъ. Отечество, какъ оно понималось въ древности даже и на высшихъ ступеняхъ достигнутаго ею развитія, связывало между собою только тхъ, кто считался полноправными гражданами, а ввело ихъ было ограничено. Древность вовсе не знала того, что обозначается словомъ народъ, въ его теперешнемъ смысл, т.-е. калъ совокупность всхъ говорящихъ однимъ ленномъ и живущихъ подъ однимъ закономъ, какъ бы различны ни были ихъ положеніе, образъ жизни и степень развитія. Эту существенную черту классической древности вполн врно понялъ (и отнесся въ ней далеко не безъ сочувствія) даже мыслитель, выдававшійся въ XVIII в. по своему стремленію къ равенству и готовый, ради его, даже вернуться въ первобытной пор. ‘У грековъ,— говорилъ Ж. Ж. Руссо,— все, что слдовало длать народу, длалъ самъ народъ. Онъ постоянно собирался на площади’ (т.-е. все время проводило на ней въ длахъ политическихъ небольшое число полноправныхъ гражданъ). ‘Рабы справляли за него вс работы, его же великимъ дломъ была его свобода’ (но рабы вдь составляли громадную массу народа, составляли большинство). ‘Какъ?— спрашиваетъ Руссо,— свобода осуществляется только при помощи рабства? Можетъ быть. Об крайности сходятся. Бываютъ такія несчастныя положенія, когда можно сохранить свою собственную свободу только на счетъ свободы другихъ, такъ что гражданинъ не будетъ вполн свободнымъ, если рабъ не будетъ вполн рабомъ. Вы, народы новаго міра, не имете боле рабовъ, но за то вы сами рабы, за ихъ свободу вы платитесь вашею. Хвалитесь, сколько хотите, такимъ преимуществомъ, я же скоре въ немъ вижу низость, чмъ человчность’. Выходитъ, что и у Руссо, при всей его парадоксально-напускной ненависти во всякой цивилизаціи, какъ въ основному источнику человческаго неравенства, все-таки сказалась закваска, доставшаяся европейской цивилизаціи отъ такъ-называемаго возрожденья классической древности (renaissance). Свойственный древне-классическому міру духъ преимущестаенности легко прививался къ соотвтственнымъ, по своей основ, феодальнымъ началамъ средневковой Европы и только содйствовалъ своимъ культурнымъ вліяніемъ ихъ отвлеченной выработк, возведенію ихъ въ систему. Если феодальный быть служилъ самою неблагопріятною почвою для воспріятія нравственной сущности христіанства, то возрожденіе древности еще боле устранило ея вліяніе.
Старыя преданія англійскаго феодализма уже въ дтств надлили Байрона званіемъ лорда, поставившимъ его въ особое преимущественное положеніе даже передъ родною матерью. Англійская педагогическая система должна была въ сильной мр содйствовать развитію въ немъ стремленія къ широкому проявленію своего я. Понятно, что для христіанскаго смиренія и самоотверженія уже не оставалось мста, и дтское нерасположеніе Байрона въ новому завту должно было только усилиться въ юношескомъ и зрломъ возраст. Онъ откровенно и высказывалъ это — въ великому соблазну своихъ соотечественниковъ, которые, вмст съ преданіями феодальнаго быта, сохраняли и преданія средневковой) формальнаго христіанства. Правда, оно уже не было католицизмомъ (въ собственной Англіи), но оно оставалось тою же формальною врою, обязательною какъ бы ради выслуги у небеснаго сюзерена.
Байрону между тмъ претила всякая выслуга. Принявъ въ наслдство средневковыя права, онъ былъ далекъ отъ принятія вмст съ ними какихъ-нибудь обязательствъ. Если бы онъ родился въ средніе вка, ему бы слдовало быть сюзереномъ, но онъ бы не могъ быть ничьимъ вассаломъ. Со званіемъ лорда продолжала соединяться и въ его время обязательная служба небесному сюзерену, но Байронъ былъ противъ нея уже потому, что хорошо зналъ, въ какой степени завтъ этого воображаемаго ‘сюзерена’, его новый завтъ съ людьми, не соотвтствовалъ всмъ тмъ личнымъ правамъ и преимуществамъ, которыхъ держались его воображаемые ‘вассалы’. Прямая натура Байрона не была въ состояній фальшивить и лицемрить, онъ зналъ, что христіанство несовмстимо съ тою безграничностью личной свободы, въ которой стремился онъ по своей натур на почв преданій феодализма и классицизма, и онъ открыто и смло говорилъ вслухъ, что только съ трудомъ могъ оститъ новый завтъ.
Съ другой же стороны, можетъ быть опять изъ желанія быть лично послдовательнымъ и не считать для себя обязательными воззрнія того класса общества, принадлежность къ которому доставляло ему однако же несомннное удовольствіе, Байронъ открыто утверждалъ,— опять въ великому соблазну своей среды,— что если держаться, по примру предковъ, положительной религіи, то слдуетъ всякой другой предпочесть католическую, какъ самую древнюю {Такою, по крайней мр, она ему представилась. Письмо къ Далласу 21 января 1808 г. (Engel р. 17).}. Такъ какъ при эхомъ, однако же, Байрону вовсе не нравилось папство, то предпочтеніе, отдаваемое имъ католичеству, зависло, надо думать, оттого, что оно всегда умло удерживать свою самостоятельность и не было способно на какія либо сдлки съ посторонними силами, хотя сколько-нибудь похожія на ту колоссальную сдлку, въ силу которой явилась англиканская церковь. Вмст съ тмъ въ католичеств по нраву Байрону должно было приходиться и то, что оно оказывалось не особенно-то причастнымъ христіанскому духу смиреніи и кротости. Это въ значительной мр зависло отъ уцлвшей въ католицизм закваски дохристіанскаго, классическаго латинства, а мы знаемъ уже, что, какъ ни надолъ Байрону школьный классицизмъ, мучившій его, по его собственному свидтельству, въ продолженіи тринадцати лтъ,— во многомъ онъ совершенно сжился съ его духомъ, что и вызывало у него даже предпочтеніе къ классическимъ формамъ въ современной европейской литератур.
Выступивъ уже 19-ти лтъ авторомъ (можетъ быть не безъ желанія удивить своихъ бывшихъ наставниковъ, никакъ этого не ожидавшихъ), Байронъ въ первомъ своемъ поэтическомъ сборник, ‘Часахъ Досуга’, старается, по свидтельству Тэна, слдовать строгости старой классической теоріи {И позже, замчаетъ Такъ, почта во всхъ сочиненіяхъ Байрона ощутительны слды классицизма. Онъ совтуетъ держаться и самъ строго держится правила извстныхъ единствъ въ трагедіи. Онъ любить ораторскую форму, симметрическую фразу, style condeni (Taine, Hist, de la litt Angl., IV, 364).}. Въ содержаніи же даетъ онъ тутъ много разъ почувствовать, до какой степени не безразлично было для него быть уже въ десятилтнемъ возраст привтствовану: dominus! Если онъ говоритъ во вступленіи, что единственная его претензія, это — занять мстечко въ ‘толп писателей джентльменовъ’, съ преимуществомъ попасть посл смерти въ каталогъ писателей королевской или знатной крови, спасшей отъ эабвенія многія имена при всемъ томъ, что сочиненія ихъ давно забыты,— то это, конечно, можно принять за иронію. Но въ конц того же предисловія онъ приводитъ слова Джонсона по поводу поэмъ одного изъ своихъ благородныхъ родственниковъ (графа Еарлиля): ‘когда знатный человкъ длается писателемъ, то онъ иметъ право разсчитывать, чтобы ничто, сколько-нибудь заслуживающее похвалы въ его сочиненіяхъ, не было оспариваемо’. Правда, молодой поэтъ прибавляетъ, что онъ не желалъ бы пользоваться этимъ преимуществомъ, а предпочитаетъ самыя озлобленныя нападенія, безымянныхъ критиковъ такимъ похваламъ, которыя относились бы исключительно въ его титулу. Въ одномъ изъ стихотвореній, обращаясь къ неназванному тутъ другу, онъ проситъ его не завидовать преимуществамъ аристократическаго происхожденья.
Въ стихахъ, посвященныхъ своему родовому ньюстетскому аббатству, Байронъ, прощаясь съ могилами предковъ, общаетъ имъ некогда не зыбыть ихъ славы. {Стихотвореніе помчено 1806 г., т.-е. поэту было тогда всего пятнадцать лтъ. Замчу что у г. Гербеля переведено всего нсколько стихотвореній изъ ‘Часомъ Досуга’. Страннымъ образомъ читатель не предупрежденъ объ этомъ ни какимъ примчаніемъ. Къ тому же, стихотворенія выбраны изъ этого сборника далеко не характерныя.} Въ другихъ стихахъ, посвященныхъ молодымъ поэтомъ товарищу Байрона, герцогу Дорсету, припоминаются преданія его рода, и въ заключеніе говорится: ‘таковы были твои предки, поддержи же славу ихъ имени’ {Помчено 1805 г., когда Байрону было 17 лтъ.}.
Въ большомъ стихотвореніи, посвященномъ воспоминаніямъ дтства, Байронъ, затрогивая подъ именемъ Эвріала друга своего графа Делавара, называетъ его ‘достойною отраслью древней линіи’ {Делаваръ родился въ 1791 г., стало быть ему не могло быть боле 16 лтъ, такъ какъ ‘Часы Досуга’ вышли въ 1807 г.}. Во всемъ этомъ слишкомъ ярко проглядываетъ несомннный аристократизмъ. Въ объясненіе можетъ быть приведено и слдующее свидтельство самого Байрона изъ того же сборника стиховъ, свидтельство о тхъ педагогическихъ пріемахъ, съ какими относились въ товарищамъ Байрона и, конечно, къ нему самому. Обращаясь къ молодому графу Дорсету, ‘пользующемуся званіемъ, ставящимъ его въ самое малое разстоянье отъ трона’, Байронъ предостерегаетъ его такимъ образомъ: ‘не позволяй удалять себя отъ науки и отъ всякаго контроля, несмотря на бездйствіе этихъ учителей, которые снисходительно смотрятъ на герцогскія проказы, зная, что титулованный мальчикъ будетъ со временемъ въ состояніи однимъ словомъ доставлять повышенія и всякія милости’.
Въ томъ же сборник первыхъ своихъ стиховъ Байронъ проявляетъ и гордое чувство личной независимости отъ своей среды, той самой среды, которой чистою кровью и фамильными славами онъ такъ гордился. Въ посланіи ‘къ Бечеру, который совтовалъ ему боле посщать общество’, онъ говорить: ‘я не хочу спускаться къ этому міру, который я презираю… Еслибъ сенатъ или лагерь требовали моихъ услугъ, честолюбіе, быть можетъ, заставило бы меня выдвинуться. Когда пройдетъ первая молодость и ея испытательные годы, я, можетъ быть, попытаюсь показать себя достойнымъ своего происхожденія… Я живу лишь для того, чтобъ заслужитъ похвалу потомства… Но на что и присоединюсь къ стаду, управляемому модой. Къ чему стану я льстить его заправщикамъ и пресмыкаться передъ ихъ законами. Къ чему унижаться передъ гордыми, и расточать похвалы нелпостямъ? къ чему искать счастья въ дружб съ глупцами?’ {Ни одного изъ этихъ въ высшей степени характерныхъ стихотвореній въ изданіи г. Гербеля не оказывается.}. Подобное направленіе, все боле и боле развиваясь въ Байрон, становилось весьма для него опаснымъ. Англійская аристократическая среда недавно выработала извстный кодексъ правилъ, которыхъ держится съ самою надменною косностью, при лицемрномъ незамчаніи ихъ устарлой односторонности. Горе тому, къ вздумаетъ хотя сколько-нибудь освободиться изъ-подъ ихъ власти, кто осмлится ополчиться со своимъ личнымъ умомъ противъ наслдственной мудрости передового класса. Но если такъ, то, при характер Байрона, столкновеніе со своими стало на первыхъ уже порахъ для него неизбжнымъ.
Между тмъ и въ той сред, въ которую вступилъ онъ уже по собственному желанію въ качеств дилеттанта, но дилетанта, конечно, разсчитывавшаго за сворую славу,— въ сред литературной, онъ сразу же нажилъ себ враговъ. Въ этомъ случа, какъ извстно, роль его вышла сначала страдательная: онъ сдлался жертвою яростнаго нападенія со стороны ‘Эдинбургскаго Обозрнія’, посмявшагося довольно мтко надъ его аристократической спсью въ соединеніи съ претензіей быть поэтомъ. Критику, при англійскихъ правахъ, едвали бы непріятно поразилъ самъ по себ этотъ аристократизмъ, но онъ поразилъ ее именно въ связи съ тмъ, что показалось ей только претензіей на поэтическій даръ. Въ этомъ отношенія Байрону пришлось раздлить участь многихъ, на первыхъ ворахъ непризнанныхъ, а потомъ, и даже вскор мотомъ, знаменитыхъ писателей. Критика прямо ршила, что едва ли существовалъ когда-нибудь сборникъ стиховъ боле посредственныхъ, а потому и посовтовала молодому лорду навсегда распроститься съ поэзіей. Давно уже замчено, что это-то и должно было, при самолюбиво-упорномъ характер Байрона, подтолкнуть его къ тому, чтобы сдлать прямо наоборотъ. Правда, онъ и впослдствіи отпирался отъ писательства какъ отъ исключительнаго призванія, но отпирался, уже посрамивъ своихъ литературныхъ противниковъ своею несомннно-признанною и быстро установившеюся литературною славою. Но злая эдинбургская критика заключала въ себ слдующее мткое замчаніе: ‘хотя поэты и имютъ привилегію на эгоизмъ, все же они должны пользоваться ею съ умренностью’. И что же? несмотря на безспорную врность этого замчанія, Байронъ,— конечно, не только на зло критик, а вслдствіе основной особенности своего характера и своей поэтической природа,— навсегда остался въ поэзіи ‘эгоистомъ’ — въ томъ смысл, какъ понимала это критика. Во всхъ своихъ произведеніяхъ онъ постоянно выражалъ, какъ извстно, только самого себя,— и вся. Европа такъ долго находилась подъ обаяніемъ этихъ постоянныхъ, варьяцій на одну и ту же, совсмъ, повидимому, не широкую тому, т.-е. постоянно занималась, вмст съ поэтомъ, собственною его личностью. Тэнъ имлъ полное право сказать, что ‘едва ли существуетъ другой, столь великій поетъ съ воображеніемъ столь ограниченнымъ’ {Taine, Hist. IV, 352.}. Но результаты, достигнутые Байрономъ при всей этой ограниченности сферы его воображенія, конечно, показываютъ, какъ промахнулись эдинбургскіе критики, поспшивъ его отнести къ разряду посредственностей. Одна сила таланта однако же не могла бы приковать къ личности поэта вниманіе всего міра. Для этого нужно, чтобы самое содержаніе этой личности было широко-глубоко, чтобы она вмщала въ себ цлое множество личностей.
Будемъ же слдить дале за поэтическими проявленіями многообъемлющаго байроновскаго типа, чтобы врно опредлить, при его міровомъ значеніи, и его отношенія къ націи, произведшей поэта.
Байрону, при его самолюбіи, прежде всего надо было хорошенько отомстить своимъ литературнымъ врагамъ (хотя онъ и уврялъ въ своихъ письмахъ, что только мать его огорчилась ихъ выходкой, а самому ему отъ этого горя мало {Engel, р. 19. Въ другомъ мст, правда, онъ сознался: ‘мн лишь тогда стало хорошо, когда я далъ волю гнву въ своихъ стихахъ’ (36).}. Местью его была злая сатира: ‘Англійскіе барды и шотландскіе критики’ {Въ настоящемъ русскомъ изданіи Байрона сатира эта помщена въ 8-мъ том, въ перевод П. И. Вейнберга (въ 1-мъ изданіи ея не было).}. Отдлывая критиковъ, онъ отдлалъ и тхъ, кого они превозносятъ (многихъ отдлалъ только за то, что самого его не включили въ число этихъ превозносимыхъ) наприм. В. Скотта и Мура, конечно не заслуживавшихъ, чтобы на никъ вымещали чужую вину и впослдствіи отплатившихъ Байрону добрыми отношеніями къ нему (Муръ даже прямо дружбою). Развнчивая, какъ ему кажется, ложныя знаменитости, Байронъ невольно увлекается ролью защитника своей эпохи отъ этого, какъ онъ выражается, ‘легіона идіотовъ’. Онъ видитъ въ себ въ этомъ случа защитника истинной чести Англіи. ‘Ея почетное имя, говоритъ онъ, никогда не лишится справедливаго уваженія, которымъ оно окружено, какъ имя страны, превосходящей всхъ свободою и боле всхъ любимой музами. О, если бы твои барды, Альбіонъ, старались соперничать съ тобою въ слав и становиться боле достойными твоего имени! Чмъ были Аины въ наук, Римъ — въ военномъ могуществ, Тиръ — въ апоге своей славы — все это соединилось теперь въ теб, дорогая Англія, ‘самодержавная повелительница земли, прелестная царица океана’.— Разъ навсегда въ этомъ случа отечество привело въ такой паосъ поэта, оцнившаго тутъ то, къ чему такъ страстно стремился онъ самъ — безграничную мощь и власть, широкое развитіе личности въ собирательномъ значеніи нац 110,и. Онъ даже прямо увлекается тутъ англійскою національною исключительностью, вмняя нелюбимому имъ поэту — Саути — какъ-бы въ недостатокъ патріотизма слдующій сюжетъ: ‘вотъ шествуетъ впереди всхъ Іоанна д’Аркъ, этотъ злой бичъ Англіи и гордость Франціи. Пусть злой Бедфордъ сжегъ ее какъ колдунью — нашему поэту что за дло? Статуя ея красуется у него въ храм славы, ея цпи падаютъ, дверь тюрьмы открывается и двственница фениксъ возрождается изъ своего пепла’.— Становясь способнымъ вмнить въ вину сочувствіе такой свтлой личности, потому что она не только не своя, но и прямой ерахъ (хотя и древній врагъ) Англіи, т.-е. мирволя на этотъ,-впрочемъ, первый и послдній разъ,— политическому эгоизму, т.-е. политической безнравственности своего общества, Байронъ, съ другой стороны, проникается тутъ его пуританскою нравственностью въ тсномъ смысл, обвиняя другого поэта, Мура (отдлываемаго изъ-за благосклонности къ нему критики), въ эротизм. ‘Тяжело,— говоритъ онъ,— муз произносить обвинительный приговоръ, но она должна быть справедливою и не иметъ права щадить гармоническихъ защитниковъ разврата. Чисто то пламя, которое горитъ на ея алтар, съ отвращеніемъ бжитъ она отъ зараженнаго иміама, но, полная снисходительности въ молодости, прощаетъ теб (Муру) и говоритъ: ‘исправься и перестань гршить’.— Впрочемъ, въ другомъ мст своей сатиры, вдаваясь въ тотъ же морализаторскій паосъ, Байронъ вслдъ затмъ начинаетъ обличать англійское лицемріе и ханжество.— ‘Пусть Италія, мастерица на всевозможные способы утончать нравы и обычаи, но, въ то же время, развращать сердца — пусть она, наводняя нашъ городъ своими туземными ухищреніями, санкціонируетъ порокъ и прогоняетъ всякое общественное приличіе… Не обнажайте карательныхъ мечей, вы, истребители нашихъ пороковъ, вы, святые реформаторы, вы, для спасенія нашихъ гршныхъ душъ, приказывающіе, чтобы по воскресеньямъ не пнились пивныя кружки и оставались въ бездйствіи бритвы цирульниковъ, вы, свидтельствующіе неоткупоренными бутылками и небритыми бородами о вашемъ священномъ чествованіи дня субботняго’. Самъ поетъ вполн непричастенъ общественному лицемрію, и, проповдуя нравственность, откровенно сознается въ своихъ собственныхъ слабостяхъ. ‘Я, говоритъ онъ, самый втренный изъ этой оглашенной толпы, умющій очень хорошо понимать добро и длать зло, свободный отъ всякой опеки въ томъ возраст, когда щитъ разума не прикрываетъ насъ,— пробивающійся сквозь безчисленную армію страстей, побывавшій на всхъ тропинкахъ обольстительныхъ наслажденій и на каждой изъ нихъ сбивавшійся съ дороги {Строки, имющія, очевидно, автобіографическое значеніе. Энгель не включилъ ихъ въ свою ‘автобіографію’ Байрона, ограничиваясь исключительно письмами и записками поэта, но для полной автобіографіи такого въ полномъ смысл лирика нужны и безчисленныя выписки изъ его сочиненій.}, даже я долженъ возвысить голосъ, даже я сознаю, что подобныя явленія, подобные люди разрушаютъ общественное благо’.
Слова эти вылились, можетъ быть, изъ-подъ пера Байрона подъ вліяніемъ самыхъ свжихъ воспоминаній о томъ широкомъ разгул, какому отдался онъ, по окончаніи курса въ Кембридж, въ родовомъ своемъ внк Ньюстет, вовсе уже не смущаясь тнями своихъ славныхъ предковъ. Легко могло статься, что этимъ разгуломъ Байронъ отчасти унималъ въ себ желчь, несомннно возбужденную ‘Эдинбургскимъ Обозрніемъ’, хотя онъ самолюбиво скрывалъ это. Съ другой стороны, разгулъ Байрона могъ доставлять ему наслажденіе и какъ дерзкій бунтъ противъ англійской аристократической чопорности и того добродтельнаго соблюденія вншнихъ приличій, подъ которымъ такъ часто скрывалась, по его свидтельству, внутренняя безнравственность.
Между тмъ въ ‘Англійскихъ бардахъ и шотландскихъ критикахъ’ сказалось кое-что, идущее совершенно въ тонъ со средой, въ которой принадлежалъ Байронъ, находящееся въ прямой связи съ аристократизмомъ его ‘Часовъ Досуга’. Обращаясь въ представителямъ того рода поэзіи, который затрогивалъ жизнь бдныхъ классовъ общества, и отдавъ, это правда, справедливость инымъ изъ нихъ, Байронъ отзывается о другихъ съ явнымъ пренебреженьемъ — не только къ слабости ихъ дарованія, но и къ самому излюбленному ими предмету. ‘Теперь,— говоритъ онъ,— стоитъ любому крестьянину окончить свое земное странствіе, любому лугу украситься заборомъ — въ честь этихъ событій сейчасъ же зазвучитъ ода… Продолжайте пть, о, вы, гармоническіе сапожники! Изготовляйте въ одно и то же время башмакъ и стихотвореніе!’ Въ другомъ мст Байронъ, нападая уже не на какую-нибудь бездарность, а на самого Вальтеръ-Скота, придирается къ нему именно за избираемые имъ предметы. ‘Скажи, спрашиваетъ Байронъ, разв въ лтописяхъ Каледоніи не найдется воспоминаній о подвигахъ боле благородныхъ, чмъ гнусныя продлки клана воровъ и мошенниковъ’ {Байронъ въ изд. Гербеля, III, стр. 38, 70, 73, 77, 79 81, (отдлъ: Сатиры).}.
Но не долго суждено было Байрону попадалъ хотя изрдка въ тонъ со своею аристократическою средою. Нравясь ему своими преимуществами, она все боле и боле стсняла обязательностью своего условнаго кодекса его непокладисто-гордое. Тотъ же Вальтеръ-Скоттъ, такъ безцеремонно отдланный молодымъ писателемъ-лордомъ, вовсе не сердясь. на него, искренно сожаллъ о немъ, говоря, ‘Бдный Байронъ!… онъ самъ погубилъ себя безумнымъ презрніемъ въ общему мннію’ (т.-e. главнымъ образомъ — въ мннію своего же класса). Онъ точно будто хотлъ сказать: ‘вамъ не нравится это? такъ вотъ вамъ за то и похуже еще въ томъ же род!’ {Taine, IV, 841.}.
Усиленію этого направленія въ Байрон содйствовалъ въ сильной степени и духъ времени. Его стремленіе въ безграничной свобод личности нашло себ пищу въ томъ ученьи французскихъ мыслителей, которому принадлежала такая значительная доля участія въ подготовленіи переворота, завершившаго XVIII в. во Франціи. Въ сущности, ученье этихъ мыслителей только упростило и сдлало доступными всмъ идеи, первоначально развившіяся на англійской почв — изъ бывшаго всегда сильнымъ въ Англіи начала личности, воздланнаго вліяніемъ классицизма. Но когда упрощенная французами форма этихъ идей открыла имъ доступъ во вс классы общества, тогда первые ихъ испугались именно англичане, т.-е. англійская аристократія, почуявшая въ этомъ что-то со временемъ разрушительное для своихъ правъ, и задавшаяся съ этихъ поръ тмъ боле явнымъ консерватизмомъ. Ода окончательно вообразила себя самимъ небомъ призванною защитницею всего, ни опровергавшагося французской популяризаціей духа личности, особенно съ тхъ поръ, какъ популяризація эта сказалась такъ смло и крупно и въ практик — событіями революціи. Вотъ новый поводъ къ ускоренному разладу Байрона съ консерватизмомъ своей среды.
Разладь этотъ сталъ невыносимъ для Байрона, и онъ, слдуя впрочемъ обычаю англійскихъ же аристократовъ — обращаться, на время въ туристовъ, отправился въ дальнее и долговременное путешествіе. Онъ ршился на это тмъ скоре и тмъ охотне, что и съ матерью продолжались у него нелады, вслдствіе взаимной неуступчивости двухъ одинаково страстныхъ и самолюбиво упорныхъ характеровъ. Единственное существо въ родств, которое могло бы удержать Байрона — была его сестра Августа, любившая его такъ нжно и такъ ровно, что у него, при всей его самолюбивой мнительности, никогда не являлось сомннія на ея счетъ. Но она была уже замужемъ, Байронъ не видался съ нею цлыхъ три года и даже не създилъ проститься съ ней, а ухалъ, не простившись также и съ матерью.— Въ одномъ изъ позднйшихъ писемъ въ послдней, онъ распространяется о польз путешествій. ‘Я знаю,— пишетъ онъ тутъ,— какъ вредно торчать дома, погрязнувъ по уши въ предразсудкахъ островитянъ, а потому и думаю, что долженъ бы существовать законъ, который бы заставлялъ нашихъ молодыхъ людей каждогодно совершать путешествія въ т дв страны, которыя еще, какъ союзныя, не закрыты для насъ войною’. Видно, что непріязненное столкновеніе съ родиной совершенно охладило его жаръ къ ней или, по крайней мр, заставило его, изъ самолюбія, считать себя въ ней охлажденнымъ. Впрочемъ, онъ оговаривается въ томъ же письм: ‘если я замчаю въ чемъ-нибудь превосходство Англіи (относительно котораго, впрочемъ, мы очень часто находимся въ заблужденіи), то я радуюсь этому, если же я вижу, что Англія въ чемъ нибудь отстаетъ отъ другихъ націй, то я вывожу себ отсюда урокъ. А если бы я вислъ въ вашихъ городахъ и далъ бы себя весь вкъ обкуривать и напускать передъ собою туману, то я бы не пріобрлъ и малйшей доли того, чему я выучился и что я теперь знаю’.
Въ томъ же самомъ письм Байронъ увряетъ, что онъ даже не ведетъ дневника и что писательство ему вообще надоло. ‘Если мн удалось,— пишетъ онъ,— моею послднею книгою доказать критикамъ и свту, что я стою немного дороже, чмъ они думали, то этого съ меня и будетъ, и я не стану какимъ-нибудь новымъ трудомъ ставить на карту свою извстность {‘Англійскіе Барды и Шотландскіе Критики’ имли, какъ извстно, успхъ.}. Правда, у меня есть еще кое-что въ рукописи, но это останется для моихъ потомковъ, и если они сочтутъ это достойнымъ обнародованія, то пусть оно продлитъ хоть немного намять обо мн’. Это ‘кое-что’, о которомъ съ такимъ ‘смиреніемъ паче гордости’ говоритъ тутъ Байронъ, было начало его ‘Странствованій Чайльдъ-Гарольда’, являющихся, какъ извстно, поэтическимъ дневникомъ ‘то путешествія.
Мать отвчала, повидимому, соображеніями о продаж его родового замка Нью-Стета, важными для поправленія ихъ экономическаго. положенія и соединявшимися въ ум ея, какъ кажется, съ мыслію о возвращеніи его въ отечество. Байронъ отвтилъ ей, что именно въ случа продажи своего замка онъ и остался бы заграницею. ‘Нью-Стетъ,— писалъ онъ,— это единственная моя связь съ Англіей, стоитъ только порвать ее, и у женя не станетъ ни малйшей охоты оставаться дома… Къ тому же, я чувствую себя до того гражданиномъ вселенной, что каждое мсто, гд я могу пользоваться такимъ чуднымъ климатомъ, какъ здсь, и жить такъ роскошно, при столь небольшихъ расходахъ, какъ въ какой-нибудь англійской высшей школ,— каждое подобное мсто будетъ для меня отечествомъ, да я и считаю имъ въ самомъ дл берега Архипелага’. Безъ малаго четыре мсяца спустя онъ однако же извщалъ мать о скоромъ своемъ возвращеніи посл двухгодовой отлучки, но замчая при этомъ, что ‘въ возвращается въ отечество съ тмъ же чувствомъ, съ какимъ оставилъ его — равнодушіемъ. Впрочемъ, по его увренію, это чувство не распространялось на мать. Извстно, что поэтъ уже не засталъ ее въ живыхъ. ‘Я почувствовалъ всю правду того, что мы можемъ имть только одну мать’,— писалъ онъ посл ея смерти доктору Пиготу {Вс приведенное тутъ письма помщено въ извлеченіи у Энгеля, на стр. 26—29.}. Оставшись наедин съ ея тломъ, онъ плавалъ, какъ разсказываютъ, навзрыдъ. Не желая показаться въ такомъ состояніи людямъ, онъ не былъ на похоронахъ, а сталъ, когда двинулся поздъ, фехтовать со своимъ слугой, но скоро свалился съ ногъ какъ-бы въ обморок {Elze, р. 112—118.}.
Вроятно, подъ впечатлніемъ внезапной смерти матери, Байронъ тогда же набросалъ свое завщаніе. Его воля была, чтобы тло его было погребено въ склеп посреди сада въ Нью-Стет безъ всякихъ церемоній, безъ богослуженія и безъ всякой надписи, кром простого обозначенія имени и возраста. Его воля была также, чтобы его врный песъ не былъ изгнанъ изъ того же склепа.
Но поэтъ отмнилъ свое ршеніе относительно той новой рукописи, о которой писалъ онъ матери. Вмсто того, чтобы быть завщанными потомству, первыя дв псни ‘Странствованій Чайльдь-Гарольда’ вышли въ свтъ въ 1812 г., быть можетъ, не безъ затаенной мысли поэта о томъ, что посл ихъ появленія лаконическая надпись на гроб: ‘Лордъ Байронъ — такихъ-то лтъ’, будетъ уже сама по себ достаточно краснорчива.
За два дня до появленія своей новой поэмы, Байронъ показалъ гордое пренебреженіе въ забот о томъ, чтобы не нажитъ себ новыхъ враговъ передъ ея выходомъ въ свтъ. Въ верхней палат парламента была произнесена имъ рчь, служившая самымъ смлымъ вызовомъ, обращеннымъ къ своей же сред, той самой сред, которая не могла, напримръ, простятъ Байрону, что онъ, предаваясь своему разгулу въ Нью-Стет, веллъ себ сдлать кубокъ изъ черепа. Байронъ произнесъ рчь {27 февраля 1812 г.} по поводу недавнихъ волненій между англійскими рабочими, вызванныхъ невыносимымъ ихъ положеніемъ. ‘Все это,— говори’ онъ,— происходило въ 130 миляхъ отъ Лондона, а мы, добрые люди, вполн увренные въ неприкосновенности своего величія, продолжали себ наслаждаться побдами за границей — при самыхъ явныхъ домашнихъ бдствіяхъ. Но вс взятые вами города, вс эти арміи, отступившія передъ вашими вождями, стоютъ ли они того, чтобы ради ихъ вы поздравляли другъ друга, когда у васъ дома раздоръ, когда вамъ приходится посылать солдатъ и палачей противъ собственныхъ вашихъ гражданъ. Вы называете этихъ людей толпою (а mob) — отчаянною, опасною и невжественною, и вамъ представляется, что единственное средство унять ‘многоголоваго звря’, это — отсчь ему нсколько лишнихъ головъ… Но сознаемъ ли мы все, чмъ мы обязаны этой толп? Она воздлываетъ наши поля и служитъ въ нашихъ домахъ, она пополняетъ нашъ флотъ и нашу армію, она сдлала насъ способными противиться всему свту, но она же станетъ противиться намъ сама, когда нерадніе о ней (negleet) и бдствія доведутъ ее, наконецъ, до отчаянія. Вы можете, сколько вамъ угодно, называть народъ (people) — толпою, но не забывайте, что толпъ высказываетъ нердко не что иное, какъ желанія народа… Я постилъ нкоторыя изъ самыхъ удрученныхъ областей Турціи, но и подъ властію самаго деспотическаго изъ неврныхъ государствъ не найти такихъ отталкивающихъ бдствій (squalid wretchedness), какія я встртилъ по возвращеніи въ самомъ сердц христіанской страны!’..
Не трудно замтить, что послднія слова заключаютъ въ себ упрекъ англичанамъ въ лицемрности, или, по крайней мр, безплодности ихъ ‘христіанства’. Въ другой своей рчи {Произнесенной 21 апрля того же года.} Байронъ налегъ на непослдовательность ихъ религіозности въ отношеніи католиковъ въ вид вопроса: ‘въ какой мр то, что они вруютъ — не мало, а слишкомъ много (въ сущности — главное обвиненіе, возводимое на нихъ), въ какой мр такой избытокъ преданности своему Господу можетъ сдлать этихъ нашихъ согражданъ неспособными хорошо служить своему королю?’ Тутъ же Байронъ ополчился и противъ религіозной нетерпимости англійскихъ школъ, въ которыхъ, на основаніи общепринятаго англійскаго катихизиса, развивается мысль, что католики — т же идолопоклонники. ‘Не значить ли это,— спрашиваетъ Байронъ,— выдлывать изъ дтей вашихъ скоре дьяволовъ, чмъ людей {Въ письм къ катера отъ 14 января 1811 г., Байронъ съ другой стороны замтить, что ‘люди сами причиняютъ себ боле зла, чмъ могъ бы имъ причинить дьяволъ’ (Engel, р. 26).}?.. Ужъ лучше въ такомъ случа отправлять ихъ на острова Южнаго океана, гд они все же скоре бы остались людьми, хотя бы и выучились людодству, право, мене отвратительно развивать въ нихъ способность пожирать мертвыхъ, чмъ преслдовать живыхъ’. Обозвавъ такимъ образомъ своихъ соотечественниковъ утонченными людодами заживо, Байронъ достаточно имъ отомстилъ за весь шумъ, поднятый изъ-за того черепа, который нашелъ онъ на кладбищ и изъ котораго сдлалъ кубокъ.
Понятно, что такія рчи должны были произвести потрясающее впечатлніе,— никакъ не меньше, чмъ ‘Чайльдъ-Гарольдъ’. Посл этого можно было опасаться, какъ бы Байронъ не предпочелъ вообще роль оратора, столь увлекательную для самолюбія, Такимъ образомъ исполнились бы ожиданія его школьныхъ наставниковъ, а равно и общаніе Шеридана, что изъ него, если онъ будетъ такъ продолжать, непремнно выйдетъ великій ораторъ {Engel, р. 88.}. Въ отрывк дневника, относящемся къ 1813 г., Байронъ говоритъ: ‘если бы я имлъ виды на вншній успхъ въ Англіи, то я бы, конечно, ограничился однимъ парламентомъ. Но у меня нтъ честолюбія,— увряетъ онъ, однако же вслдъ затмъ оговаривается:— а если бы оно у меня и было, то только въ смысл: aut Caesar, aut nihil’. Мшало, стало быть, опасеніе, что все же ему не удастся быть первымъ ораторомъ. ‘Быть первымъ человкомъ государства,— говоритъ онъ въ томъ же отрывк,— не диктаторомъ, не какимъ-нибудь Суллой, а Вашингтономъ или Аристидомъ, быть первымъ по таланту и доблести — это значитъ быть первымъ посл Божества’. ‘Франклинъ, Пеннъ,— или, пожалуй, Брутъ, Кассій, даже Мирабо и Сенъ-Жюстъ’, перечисляетъ онъ дале тхъ, чья роль для него привлекательна. ‘Изъ меня же никогда ничего не выйдетъ, или ужъ самое большее, чего я могу надяться, это чтобъ кто-нибудь сказалъ про меня: ‘онъ бы, можетъ быть, могъ, еслибъ захотлъ’. Вотъ это-то мнительное недовріе въ себ изъ того же самолюбія, не мирившагося ни съ какою ролью, кром самой первой, и удержало Байрона въ кругу писателей, гд онъ, повидимому, былъ увревне въ своемъ первенств, хотя и продолжалъ отзываться объ авторств очень свысока. ‘Кто станетъ писать, будучи годнымъ на что-либо лучшее?— спрашивалъ онъ еще 24 ноября 1813 года.— Дйствія, дйствія, дйствія!— говорилъ Демосенъ.— Дйствія! говорю и я, а никакъ не писательства, всего мене римоплетства! Пусть только приглядятся къ жалкому, однообразному житью-бытью всей этой разновидности (species) въ человчеств,— за исключеніемъ Сервантеса, Тасса, Данта, Аріоста, Клейста (вс они были дятельными и дльными гражданами), да Эсхила, Софокла и еще, можетъ быть, двухъ изъ древнихъ,— и вообще окажется, что этого сорта люди — самыя безполезныя и праздныя твари!’ {Engel, р. 35, 37, 89—40.}
Такой взглядъ на авторство могъ усилиться въ Байрон отъ нердкой странности отношеній между писателемъ и обществомъ, странности, которую Байронъ испыталъ на себ. За ‘Часы Досуга’ обозвали его ‘посредственностью изъ посредственностей’, ‘Барды и Критики’ измнили его положеніе въ литературномъ мір ради силы его желчныхъ выходовъ, направленныхъ, между прочимъ, противъ самыхъ и по справедливости любимыхъ писателей, наконецъ, ‘Чайльдь Гарольдъ’, т.-е. пока только дв псни поэмы, разомъ поставили Байрона въ первый рядъ современныхъ поэтовъ {В. Скоттъ говорилъ, что въ теченіи цлаго столтія ни одинъ литературный трудъ не производилъ такого сильнаго впечатлнія. ‘Я проснулся въ одно прекрасное утро,— разсказывалъ самъ Байронъ — и увидлъ себя знаменитостью’ (Poetical Works of L. Byron. New edition in 8 volumes. London, John Murray. 1870, v. I, p. 14).}.
Между тмъ въ этомъ ‘Чайльдъ-Гарольд’ сразу узнали знакомыя черты и при томъ т же самыя, которыя такъ оттолкнули отъ поэта окружающую его сроду. Напрасно онъ уврялъ въ предисловіи, что въ ‘Чайльд’ не слдуетъ видть ‘извстное лицо’ и разъ навсегда объявлялъ, что это ‘образъ, созданный воображеніемъ для извстной цли’, хотя въ ‘нкоторыхъ частяхъ и можетъ быть случайное сходство съ кмъ-нибудь’. Байронъ сообщаетъ въ начал поэмы, что гербъ предковъ его героя достался ему въ наслдство безъ пятенъ, но что самъ герой смялся надъ добродтелью и посвящалъ ночи разгулу, что прежде чмъ имъ была прожита третья часть жизни, его постигло нчто гораздо худшее, чмъ несчастье: онъ почувствовалъ всю полноту пресыщенья.
Среди своихъ безчисленныхъ похожденій, онъ искренно и глубоко полюбилъ одну. О такой любви говорится и въ ‘Часахъ Досуга’, какъ о спасительномъ оберег отъ нравственнаго паденія. Но ‘Чайльду’ она не могла бы помочь, ‘если бы онъ и имлъ успхъ, онъ потомъ осквернилъ бы тишину семейной жизни’. Впослдствіи, уже въ Испаніи, въ немъ какъ будто вспыхиваетъ новая любовь, напоминающая ту первую, но онъ спшитъ сослаться на пресыщеніе:
… оно теперь слдитъ
За мной, какъ тать, везд…
‘Готовый, ради развлеченья, встртиться даже съ какимъ-нибудь большимъ положительнымъ горемъ или хотя бы даже спуститься на дно ада, онъ наконецъ хватается, какъ за якорь спасенія, за путешествіе,— онъ такъ и рвется въ далекій путь. У него была мать, и онъ не забылъ объ этомъ, но избгъ свиданія съ ней передъ отъздомъ, была у него и сестра, которую онъ любилъ, но онъ не повидался и съ нею, прежде чмъ пуститься въ свое печальное путешествіе. Ясно, что это была страница изъ жизни самого же поэта, но выставлявшая его нравъ въ преувеличенно-мрачномъ свт, какъ бы на зло обществу, взводившему за него всевозможныя обвиненія. Страница эта какъ ба хотла сказать: я еще хуже того, что вы думаете и останусь таковъ — ужасайтесь! Но характеристик героя не доставало тхъ реальныхъ подробностей, которыхъ и впослдствіи никогда не оказывалось у героевъ Байрона, живущихъ всегда вн условій пространства и времени. Чайльдь не вышелъ современнымъ англичаниномъ съ плотью и кровью, между тмъ въ поэм говорилось объ его замк, его паж, и критика, повидимому, вообразила, что поэтъ хотлъ отодвинуть его въ средніе вка — для того — вроятно думалось ей — чтобы хорошенько замаскировать его сходство съ собою. Отнесясь вообще весьма благосклонно въ поэм, критика замтила, что она ‘представляетъ анахронизмъ, что герой вовсе не проникнутъ рыцарскимъ духомъ, такъ какъ времена рыцарства были времена любви, славы и т. п. Байронъ воспользовался этимъ возраженіемъ, чтобы разочаровать своихъ соотечественниковъ насчетъ рыцарства, чтобы устранить тотъ розовый цвтъ, который любили они наводить на старину, потому что то была старина ихъ предковъ. ‘Добрыя старыя времена, отвчалъ поэтъ, когда l’amour du bon vieux temps, l’amour antique процвтали, были самыя безнравственныя изъ всхъ временъ’. {Прибавленіе къ введенію, писанное въ 1813 г. См. въ изд. г. Гербеля, I, 188.} Этимъ собственно и ограничилась защита Байрономъ своего героя: если бы онъ жилъ дйствительно во времена рыцарства, онъ бы вовсе не оказался безнравственне другихъ — даже ври томъ сгущеніи темныхъ красокъ, въ которомъ заключалась особаго рода идеализація Байрономъ ‘Чайльда’ {Но вдь изъ этого выходило, что на самокъ дл гербъ предковъ могъ достаться Чайльду незапятнаннымъ лишь въ условномъ смысл чести, а не въ чисто нравственномъ смысл.}. Что поетъ готовъ былъ утаивать сочувственныя черты дйствительности, это видно уже изъ того, что онъ, страстно искавшій имть друзей, но частью преждевременно потерявъ ихъ, частію въ нихъ разочаровавшись {Одинъ изъ друзей, приглашенные поэтомъ провести съ нимъ послдніе передъ его отъздомъ вечеръ, отказался по какому-то пустому поводу (Elze).}, выставляетъ Чайльда совершенно замкнувшимся въ самомъ себ:
Своихъ сомнній неизмнныхъ
Онъ пылкой дружб не вврялъ
И человка не искалъ
Для изліяній откровенныхъ,
Хотя бы гордая тоска
Была какъ море глубока.
Пессимистическое утаиваніе добрыхъ своихъ сторонъ видно и изъ ‘псни’, влагаемой поэтомъ въ уста Чайльду. Тутъ говорится о тоск его пажа. Этотъ мальчикъ дйствительно сопровождалъ поэта и дйствительно тосковалъ, такъ что поэтъ отправилъ его обратно въ Англію вмст съ своимъ слугой Мурреемъ и при этомъ еще назначилъ особую сумму на его воспитаніе. Въ поэм тоска пажа вовсе не приводитъ къ его увольненію отъ путешествія, она служить только къ тому, чтобы вызвать въ Чайльд своего рода зависть:
Довольно, малютка! понять я умлъ,
Что слезы такія — не стыдъ 1),
И если-бъ я чистое сердце имлъ,
Я самъ бы заплакалъ на взрыдъ 2).
1) Въ подлинник: идутъ къ твоимъ глазамъ.
1) Въ подлинник: и мои бы глаза не остались сухими.
То же самое вызываетъ у Чайльда и тоска по семь и родин его стараго слуги {Байровъ на самомъ дл готовъ балъ отпустить домой и своего стараго Флетчера, но врный слуга самъ не захотлъ разлучиться съ нимъ, сопровождалъ его въ путешествіяхъ и впослдствіи принялъ его послдній вздохъ въ Миссолунги.}, слезы котораго онъ унимаетъ такъ:
Довольно, мой добрый служитель — ты правъ.
Печаль твоя стоитъ похвалъ,
Но я… не таковъ легковрный пой нравъ…
Смясь, край родной покидалъ.
И вслдъ за нимъ, несмотря на ихъ ‘похвальную’ грусть, отправляются и они: онъ барски тащитъ за собою людей, совсмъ уже не смющихся и не ищущихъ развлеченія въ путешествіи.
Чайльдъ-Гарольдъ именно только завидуетъ слезамъ своего пажа и своего слуги, но при этомъ считаетъ совершенно законнымъ свой собственный недостатокъ слезъ:
Къ чему о другихъ я заплачу, когда
Никто обо мн не вздохнетъ 1).
1) На этотъ разъ въ перевод оказано боле, чмъ въ подлинник, буквально было бы: ‘мое величайшее горе, что я не покидаю ничего, что бы требовало слезы’.
Изъ писемъ къ матери видно, что такимъ же покинутымъ созданьемъ, какъ онъ самъ, сперва показался Байрону и его маленькій Робертъ, котораго онъ потому-то и захотлъ взять съ собою. Убдившись потомъ въ противномъ и отпустивъ его съ дороги домой, поэтъ долженъ былъ тмъ живе почувствовать свое нравственное одиночество: оказалось, что онъ только всми покинутъ. Врность стараго Флетчера мало его утшала, потому что, не разлучаясь съ поэтомъ, онъ все-таки постоянно жаловался и нылъ. И вотъ поэтъ восклицаетъ со своимъ Чайльдъ-Гарольдомъ:
Корабль пой, неси же меня по волнамъ!
Пусть море кипитъ подо иной,
Неси, куда хочешь — къ далекимъ странамъ,
Лишь только не въ край пой родной!
Обиженная личность поэта не чувствуетъ себя способною любить въ этомъ кра кого-нибудь,— она вообще не уметъ, не хочетъ и даже считаетъ малодушнымъ любить безъ того, чтобъ и ее любили! Но при самомъ отплытіи чуть-было не вышли наружу иныя чувства:
Скалистый берегъ потерялся
Подъ пной волнъ я уплылъ вдаль,
И Чайльдъ-Гарольдъ чуть не признался,
Что край родной покинуть жаль,
Но это было на мгновенье 1)
И, затаивъ невольный стонъ,
Въ тотъ мигъ себя не выдалъ онъ
Единымъ словомъ сожалнья…
1) Въ подлинник: ‘но эта тихая мысль уснула въ его груди’.
Начинается рядъ самыхъ новыхъ и разнообразныхъ путевыхъ впечатлній. Вотъ Португалія расточаетъ передъ сыномъ ‘туманнаго Альбіона’ яркія красоты своей залитой солнцемъ природы:
О, Боже! небо не скупилось
Для этихъ мстъ въ своихъ дарахъ…
Какихъ плодовъ здсь не родилось!
Что за окрестности въ горахъ!
Лишь нечестивыми руками
Здсь человкъ все портить могъ.
Тутъ или сказался смутный отзвукъ давнишняго чтенія, или же оказалось невольное совпаденье съ Ж. Ж. Руссо, съ которымъ у Байрона оказывались и другія точки соприкосновенія. ‘Tout est bien en sortant des mains de l’Auteur des choses, tout dgnre entre les mains des Hommes’ — читаемъ мы въ самомъ начал ‘Эмиля’ — книги, основанной, впрочемъ, на томъ, что самъ по себ человкъ хорошъ, но что онъ испорченъ такъ называемою ‘цивилизаціей’. Воззрніе Байрона оказывалось несравненно боле радикальнымъ въ своемъ пессимизм: человкъ представлялся ему въ самомъ корн своей природы дурнымъ, и уже устами Чайльда (во второй псн) онъ говоритъ ршительно:
Природу я душою обнимаю,—
Она милй… 1)
1) Въ перевод Козлова.
Тамъ же говоритъ онъ:
Жить безъ людей въ ущельяхъ горъ,
Спускаться къ пропастямъ глубокимъ
Еще не значитъ быть однимъ
Скитальцемъ мрачнымъ и чужимъ
И въ цломъ мір одинокимъ,
Но это значитъ — тотъ постигъ
Природы тайны и языкъ.
Но мизантропія не мшаетъ Чайлду принимать по временамъ участіе въ человческихъ интересахъ, и даже въ интересахъ той самой Англіи, которую онъ такъ охотно покинулъ. Замокъ Центра въ Португаліи напоминаетъ ему о заключенной здсь конвенціи. Она не была почетна для англичанъ и съ чувствомъ ненависти олицетворена поэтомъ въ образ какого-то бсенка…
Въ томъ замк на смхъ онъ собралъ
Всхъ гордыхъ рыцарей конгресса
И ихъ надежды осмялъ…
Здсь побдитель покорился
И предъ безуміемъ поникъ
И вновь спасителемъ явился
Дипломатическій языкъ.
О, лавры, лавры! вы обидны
Героямъ вашимъ навсегда.
Срамъ побдителю, когда
Онъ растеряется постыдно
И клонитъ голову въ стран,
Имъ покоренной на войн 1).
1) Въ буквальномъ перевод было бы: ‘онъ поразилъ героевъ въ замк Маріальв, онъ обошелъ ихъ мозгъ (если только у нихъ быть мозгъ) и обратилъ суетную радость націи въ горе. Тутъ безуміе твердо на землю гордость побдителя и политика возвратила обратно то, что сокрушило оружіе: для такихъ вождей, какъ наши, напрасно цвтутъ лавры! Горе побдившей, а не побжденной рати — съ тхъ моръ, какъ поруганный тріумфъ поникъ головою на берегу Лузитаніи’.
Тутъ, конечно, сказалась та сторона нрава Байрона, которая заставляла его становиться на сторону противъ вслдствіе чего, какъ мы видли, онъ даже готовъ былъ презрительно относиться къ своему званію поэта. Ему казалось обиднымъ уже то, что люди прямого открытаго дла уступили говорунамъ и писакамъ — ихъ дипломатическому языку. Совершенно въ сторон имъ оставленъ вопросъ о томъ, что управляло тутъ дломъ,— оно цнится имъ уже само по себ, какъ побда сильной и твердой человческой воли, какъ осязательное проявленіе человческаго я. Все, что вн этого я, т.-е. выше его, всякая идея объ отвлеченной справедливости или добр — устраняется, какъ ограниченіе этого я. Байронъ, упорный стоятель за свою личность, въ данномъ случа, какъ и въ нкоторыхъ другихъ, является и стоятелемъ за національное я — за честь этой Англіи, которую самъ онъ выставлялъ въ своей рчи чуть не хуже Турціи.
Чайльдъ-Гарольдъ перезжаетъ въ Испанію — и находить тутъ тотъ же разладъ между природой и человкомъ:
О, для чего въ стран счастливой
Народъ свободный не живетъ!
— восклицаетъ онъ, невольно обращаясь къ жителямъ края:
Сыны Испаніи, проснитесь!
Оружье въ руки и — впередъ!
Но они уже сдлали это, и Чайлду остается только вздуматься надъ будущими плодами илъ мужества, взвсить достоинство этихъ плодовъ сравнительно съ прошедшимъ Испаніи:
Судьба испанскаго народа
Была всегда для насъ странна:
Ему невдома свобода,
Но за нее дралась страна.
Если такъ, то вся эта отчаянная борьба должна представиться, и дйствительно представляется поэту отвратительною человческою бойней. Съ презрньемъ олицетворивъ бсенка конвенціи, онъ съ ненавистью и ужасомъ олицетворяетъ также и великана-людода войны. А въ ней ли не сила дйствія, въ ней ли не осязательное проявленіе всей крупно развившейся мощи человческаго я, устремившагося въ міровому владычеству въ лиц Наполеона, встртившаго неожиданный отпоръ въ этихъ несвободныхъ испанцахъ?
Но вотъ во 2-ой псн Чайльдь-Гарольдъ уже въ Греціи. Тутъ, въ прошедшемъ, блестящія преданья свободы, если только зажмурить глаза на ту массу рабовъ, которые ею не пользовались. И они дйствительно не помшали Чайдьду восторгаться древнею греческою свободой и славой, горестно спрашивая:
Вся эта слава для того ли,
Чтобъ древнемъ подвигамъ добра
Подчасъ дивился въ скромной школ
Досужій разумъ школяра?
Да, она вся ушла въ книгу и притаилась тамъ. Въ дйствительности —
… цлый край лежитъ безъ силы
И на спин своей несетъ
Безславно свой турецкій гнетъ…
Рабы съ рожденья до могилы
Не слышатъ — жребій ихъ таковъ —
Позорный звонъ своихъ оковъ…
Былое, правда, не совсмъ позабыто:
Имъ снится призракъ прошлой славы,
Они съ надеждою глядятъ
На иностранныя державы,
Чтобъ хоть он пришли сорвать
Съ нихъ рабства горькую печать…
Но такое ожиданье чужой помощи вызываетъ презрнье гордаго Чайльдъ-Гарольда…
Рабы! но разв вы забыли:
Кому свободы сладокъ даръ,
Т рабству сами наносили
Въ бою ршительный ударъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ Чайльдъ-Гарольд такимъ образомъ еще не предвидится тотъ, кто впослдствіи пошелъ умирать за грековъ: тутъ онъ еще говоритъ имъ, что они должны сами себя спасти. А его отечество? Разв оно бы позволило это имъ при той дисциплин, въ которой англичане, по его же словамъ, такъ строги? Во имя этой же дисциплины Греція должна была молча нести свое иго, потому-что это нужно для ‘англійскихъ интересовъ’! Чайльдъ-Гарольдъ не возстаетъ противъ этого, хотя ему представлялся тутъ самый удобный случай попрекнуть свою постылую родину. Онъ и попрекнулъ ее,— но только съ одной стороны — за т античные мраморы, которые выломаны были изъ храмовъ Акрополя по приказанію лорда Эльджина и впослдствіи куплены англійскимъ правительствомъ. Чайльдъ-Гарольдъ негодуетъ лишь какъ художникъ и археологъ:
О, кто безъ слезъ посмотритъ нын
На край, измученный отъ ранъ,
На искаженныя святыни,
На жертвы хищныхъ англичанъ?
Будь проклятъ часъ, когда узнали
Они сюда вторичный путь,
Когда раздавленную грудь
Безчеловчно разрывали
И увезли чужихъ боговъ
Трофеемъ хладныхъ береговъ.
То же сдлалось предметомъ особой поэмы, написанной Байрономъ въ Аинахъ въ 1811 г.: ‘Проклятіе Минервы’. Сама богиня, выходя изъ своего храма, грозитъ тутъ поэту:
Паллада будетъ вкъ главой твоихъ враговъ 1)
1) У г. Гербеля мене близко: ‘страны твоей врагомъ’.
Поэтъ сначала старается защитить собственно англичанъ, давая при этомъ просторъ старому чувству мести противъ Шотландіи — ради задвшей его на самомъ порог его литературнаго поприща критики ‘Эдинбургскаго Обозрнія’. Дло въ томъ, что отвтчикъ передъ Палладой, ‘грабитель и воръ’ святыни ея храма, лордъ Эльджинъ — родомъ изъ Шотландіи,— и вотъ поэтъ поясняетъ Паллад, что это —
Туманный край софистовъ-подлецовъ.
Дыханье горъ ея и топкихъ береговъ,
Въдаясь въ черепъ, мозгъ жидить и размягчаетъ,
Который, наконецъ, водою выступаетъ,
Такой же мутною, какъ грязь ея долинъ
И столь же ледяной, какъ снгъ ея вершинъ 1).
1) Это вообще передано врно, я позволилъ себ только незначительныя измненія.
Но богиня не убждается доводами поэта, она отвчаетъ ему, что —
…. Не одинъ Эльджинъ узнаетъ муки мщенья…
Она грозитъ лишить своихъ совтовъ и Великобританію — уже не за одно оскорбленіе своей святыни, а также за другія дла, на которыя ей съ отвращеньемъ указываетъ богиня:
Взгляни на Категатъ! Союзница британцевъ
Льетъ слезы средь руинъ сожженныхъ ими шанцевъ.
Здсь не Паллада въ бой сыновъ твоихъ вела
И не она союзъ святой разорвала!
т.-е. вроломство, оказанное Англіей относительно Даніи (въ 1803 г., когда Англія напала въ мирное время на Копенгагенъ, сожгла его и плнила датскій флотъ). Такое вроломство далеко отъ политической мудрости. Но богиня указываетъ и на другія политическія преступленія Англіи, на ея образъ дйствій въ Индіи, суля ей расплату по-дламъ въ будущемъ:
Передъ тобой Востокъ, гд смуглые сыны
Гангесскихъ водъ, сойдясь подъ знаменемъ войны,
До корня потрясутъ владычество британцевъ.
Взгляни — мятежъ среди воинственныхъ бирманцевъ
Вздымаетъ ужъ свою могучую главу
И не склонитъ ее, пока, багря траву,
Широкій Индъ волной кровавой не помчится,
Чтобъ съ Англіей за все съ лихвою расплатиться.
Такъ — да погибнутъ вс! Я, давъ свободу вамъ,
Не позволяла быть жестокими къ рабамъ 1).
*) Послдніе два стиха не довольно близки. Въ подлинникъ:
Pallas, when she gave
Your free-born rights, forbad ye to enslave,
т.-е. ‘Паллада, давъ вамъ ваши права свободныхъ людей, запретила вамъ обращать другихъ въ рабство’.— Замчу, что ‘Проклятіе Минервы’ къ первый разъ является въ русскомъ перевод въ настоящемъ изданіи.
Тутъ уже, очевидно, не тотъ, на древне-греческой жизни основанный взглядъ, который заставлялъ даже Руссо говорить, что для полноты свободы однихъ нужно, можетъ быть, рабство другихъ. Обличенье грховъ отечества поставило Байрона на боле широкую точку зрнія — на точку зрнія общей справедливости и гуманности, и, приписываемая внушеньямъ самой Паллады, такая точка зрнія становится для него настоящею, глубокою и дальновидною мудростью. Въ томъ же смысл выяснился и взглядъ поэта на отношенія англичанъ въ испанцамъ. Обращаясь въ первымъ, Паллада говоритъ имъ:
Вотъ и Испанія! Она вамъ руку жметъ,
Отталкивая васъ съ тмъ вмст отъ воротъ 1).
1) Это мсто совершенно неврно передано въ перевод, заставляющемъ Палладу обращаться съ этими словами къ Испаніи. Я сдлалъ поправку. Но буквально было бы: ‘взгляните на вашу Исканію,— она пожимаетъ руку, которую ненавидитъ, она мужески пожимаетъ ее, отталкивая васъ отъ своихъ воротъ’.
Но богин еще мало этихъ обвиненій — она раскрываетъ и внутреннія левы гордой своей славой и своей судьбой Англіи, т язвы, которыя Байронъ указалъ уже въ своей первой парламентской рчи: ‘обернитесь, наконецъ, домой,— хотя вы и не охотно разглядываете то, что тамъ длается, городъ вашъ полонъ скорби, хотя въ немъ и раздаются громкіе клики пиршествъ, но вотъ тутъ въ немъ изнываетъ голодъ, а вонъ тамъ шныряетъ грабежъ’ {Пришлось переданъ это мсто прозой, такъ какъ стихи русскаго перевода слишкомъ далеки отъ подлинника.}.