ЛОРДЪ БАЙРОНЪ.
ЛОРДЪ БАЙРОНЪ.
Каинъ.
Люциферъ.
Каинъ.
Люциферъ.
Каинъ.
Люциферъ.
Каинъ.
Люциферъ.
Каинъ.
Люциферъ.
Каинъ.
Съ франц. Арсеньевъ.
‘Сынъ Отечества и Северный архивъ’, NoNo 4, 5, 1835
Лорд Байрон, Байрон Джордж Гордон, Год: 1835
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Можно раздлить великихъ писателей на два класса: одни, избирая предметы для своихъ вдохновеній, обращаются къ Исторіи, либо вншней природ, либо воображенію, и, скрываясь всегда позади своихъ твореній, не оставляютъ на нихъ ничего своего собственнаго, кром однихъ только своихъ красокъ и своего имени внизу картины, таковы Мольеръ, Корнель, Шекспиръ, Гёте, Шиллеръ. Другіе, напротивъ, вчно обращаются около самихъ себя, какъ всегдашняго центра своихъ твореній, и говоря о другихъ предметахъ и лицахъ, они говорятъ объ нихъ только для того, чтобы высказать себя самихъ и, такъ сказать, выставить одну изъ сторонъ своей физіономіи. Всякой кусокъ мрамора представляется для нихъ матеріаломъ для собственнаго ихъ бюста, весь міръ, вся Исторія человчества кажется для нихъ рамою портрета ихъ: таковы Монтанъ, Альфіери, Вольтеръ, Ламартинь. Но главою сихъ, такъ сказать, егоистовъ-писателей есть пвецъ Чайльдъ-Гарольда и Донъ Жуана, одинъ изъ самыхъ странныхъ и самыхъ могущественныхъ, когда либо существовавшихъ на земл смертныхъ.
Лордъ Байронъ не былъ рожденъ называться Лордомъ Байрономъ, хотя онъ и происходитъ отъ благородной древней фамиліи, но титломъ Пера, столь льстившимъ его гордости и столь счастливо довершившимъ судьбу его, онъ обязанъ смерти предстарлаго дяди своего и внука его. Дтство его походило боле на дтство Дюгесклена, нежели Шекспира: въ это время онъ бгалъ по горамъ Шотландіи, взбирался на вершину Локнагара, спускался съ тысячами опасностей въ глубину потоковъ. Въ Школ онъ былъ вздорнымъ, буйнымъ и дерзкимъ мальчикомъ, то билъ другимъ, то самъ отъ нихъ получалъ побои, былъ зачинщикомъ всхъ небольшихъ возмущеній и, не заботясь о книгахъ и Латыни, безпрестанно твердилъ, что нкогда составитъ шайку черныхъ рыцарей Байрона, и слава ихъ загремитъ въ цломъ мір, но иногда обнаруживалось въ немъ особенное величіе характера и, что рдко случается въ семъ возраст, гордость соединялась съ чувствительностію и смлость съ геройствомъ. Такъ однажды въ школ онъ увидлъ, что одного изъ друзей его, именемъ Пиля, жестоко билъ школьникъ, боле его взрослый, онъ не могъ защитить своего товарища, но прибжалъ къ этой сцен и, пылая гнвомъ, со слезами на глазахъ, задыхающимся голосомъ спрашивалъ буяна, сколько онъ намренъ еще дать ударовъ Пилю. ‘А теб что? отвчалъ тотъ, убирайся, молокососъ, не твое дло.’— Позволь мн, сказалъ Байронъ, простирая къ нему руку, вытерпть за него половину.’ Другая черта юности его — это преждевременное развитіе чувства любви. Данте девяти лтъ влюбился въ Беатрису, имъ увковченную, Канова говоритъ, что онъ пяти лтъ испытывалъ чувство настоящей любви! Байронъ осьми лтъ почувствовалъ столь сильную любовь къ одной двушк, именемъ Маріи Дюферъ, что въ пятнадцать лтъ, услышавъ объ ея замужеств, онъ упалъ въ обморокъ.
Удивительно ли, что при такой страстной организаціи первый шагъ Лорда Байрона въ свт былъ шагомъ заблужденій! Но пусть онъ самъ дастъ намъ понятіе о своемъ образ жизни. ‘Мы часто, пишетъ онъ, посщаемъ Аббатство Нью-Штадъ, доставшееся мн по наслдству отъ моего дяди. Тамъ у насъ прекрасный погребокъ и монашескія одежды, купленныя въ магазин. Наше общество состоитъ изъ семи или осьми молодцовъ, которые въ попойкахъ не уступаютъ другъ другу, мы обыкновенно пируемъ до поздней поры въ своемъ монашескомъ наряд, пьемъ Бургонское, Бордосское, Шампанское, и еще чашею, выдланною изъ черепа, и стаканами всякаго рода, потомъ мы бгаемъ по всему дому и длаемъ тысячи шалостей въ своемъ монашескомъ костюм.’ Маттюсъ, одинъ изъ товарищей его, приглашая однажды своего пріятеля въ Нью-Штадъ, говорить ему: ‘Мсто покажется вамъ страннымъ, но образъ жизни обитающихъ въ немъ еще странне. Взойдите со мною въ переднюю, и я представлю васъ Милорду и его товарищамъ, но будьте осторожне, не повертывайте на лво, вы тамъ попадетесь въ лапы медвдя, на право,— тамъ прямо наткнетесь на волка…’ Не узнаете ли вы въ хозяин дома того страннаго человка, который всегда водилъ за собою кучу зврей и, бывши въ Кембриджскомъ Университет, однажды ввелъ туда медвдя, для того, какъ онъ самъ говоритъ объ этомъ, чтобъ посадить его на свое мсто. Такимъ образомъ осрамивъ чинную Англію своимъ безчинствомъ, ослпивъ ее первыми лучами своего генія и получивъ мсто въ Палат Перовъ, онъ отправился на двадцать первомъ году въ путешествіе, пробжалъ Испанію, Португалію, Грецію, наблюдалъ восточные нравы въ чертогахъ Али-Паши, пожиналъ лавры поэзіи подъ прекраснымъ небомъ и совершилъ одинъ изъ величайшихъ, по его мннію, подвиговъ, переплывъ Геллеспонтъ, подобно Леандру, хотя и не ожидала его на другой сторон Геро. Онъ гордился симъ подвигомъ гораздо боле, нежели Чайльдъ-Гаролдомъ и Манфредомъ. Отличаться даже въ физическихъ упражненіяхъ было дломъ для него столь важнымъ, столь лестнымъ для его гордости, что сіе стремленіе происходило, я думаю, отъ чего либо другаго, а не отъ дтскаго тщеславія. Впрочемъ Байронъ, имя довольно красивую наружность, былъ хромъ и гордость его чрезвычайно много страдала отъ сего безобразія, по сему-то, можетъ быть, стремясь къ высшей степени физическаго совершенства, онъ хотлъ обличить въ безсиліи природу, сотворившую его безобразнымъ и отмстить за ея обиду. Безобразіе, говоритъ онъ, отважно: его главное свойство — возвышаться надъ людьми душей и тломъ, самая хромая походка его сообщаетъ ему толчки, заставляющіе опереживать другаго.’ Возвратившись въ Лондонъ, онъ узналъ о смерти своей матери, и хотя онъ жилъ съ нею не согласно, но плакалъ объ ней искренно. Вечеромъ, по прізд его въ Нью-Штадъ, старая управительница нашла его въ спальн: онъ сидлъ подл изголовья постели своей матери и заливался горькими слезами, но когда та начала упрекать его въ малодушіи, онъ вскричалъ отчаяннымъ голосомъ: ‘Ахъ! сударыня, мать у насъ одна!’ Но вотъ одно изъ тысячи неизъяснимыхъ противорчій, содлывающихъ Байрона человкомъ непостижимымъ: завтра по утру день погребенія, и онъ не хочетъ проводить тла своей матери, онъ вышелъ только за ворота посмотрть на погребальное шествіе, и когда процессія прошла, онъ началъ биться на кулачки съ своимъ служителемъ. Не будемъ осуждать его, ибо есть люди, которые столько презираютъ лицемровъ въ добродтели, что невольнымъ образомъ увлекаясь въ противоположную крайность, длаются лицемрами въ порокахъ, и какъ знаки чувствительности свойственны всякой душ человческой, они по грубости, тщеславію или презрнію обнаруживаютъ черты неестественныя, несвойственныя душ ихъ.
Между тмъ быстро возрастала слава его. Въ короткое время онъ выдалъ въ свтъ Чайльдъ-Гарольда, Корсера, Гяура, Абидосскую невсту, и сдлался героемъ своего времени. Блескъ его имени, красота лица его, молва объ его приключеніяхъ и особенно таинственность, распростертая надъ жизнію его, еще боле увеличили литтературную славу его: публика догадывалась, что онъ въ поэмахъ своихъ изображалъ самаго себя и видла въ странномъ характер героевъ его характеръ самаго поэта.
Всякой разъ, когда Байронъ являлся въ общество, взоры всхъ устремлялись на него, и тогда великій человкъ начиналъ играть роль свою: раскинувшись въ креслахъ, онъ принималъ на себя видъ холодный и задумчивый, устремлялъ разсянные, меланхолическіе взоры свои на толпу, его окружавшею, и какъ будтобъ симъ живописнымъ положеніемъ своимъ хотлъ довершишь сходство съ таинственными лицами своихъ созданій. Вотъ одна изъ небольшихъ слабостей, такъ сказать, живописнаго генія его, стремившагося всегда казаться выше уваженія людей, равно какъ и ненависти ихъ.
Восхищенная блескомъ его въ мір литературномъ и славою краснорчія его въ Парламент, одна молодая двушка, знаменитая своими собственными достоинствами, ршилась избрать его своимъ супругомъ. Кому неизвстны гибельныя послдствія сего супружества? Я не стану напоминать о разрыв союза, котораго причины еще не разгаданы, можетъ быть потому, что он слишкомъ просты. Я не буду обвинять ту, которую защищалъ всегда самъ Байронь, но, можетъ быть, считая себ за честь, называться Леди Байронъ, она даетъ намъ право быть боле снисходительными къ тому, отъ кого получила она это титло.
Какъ бы то ни было, но прошивъ него поднялся всеобщій ропотъ, и, неслыханное дло, вся страна вооружилась прошивъ частнаго человка за домашнюю размолвку, на голову несчастнаго Байрона посыпались проклятія, надъ нею обрушились вс добродтели жены его, и общій голосъ черни содлался какъ бы остракизмомъ, нагло изгоняющимъ его изъ отечества. И это проклятіе, эта буря разразилась надъ нимъ въ то самое время, когда онъ имлъ несчастіе видть древній замокъ своихъ предковъ въ рукахъ полицейскихъ служителей. Такимъ образомъ лишенный въ одно и тоже время и нжности супруги и всеобщаго уваженія, гонимый изъ отечества своими согражданами, вытсняемый изъ жилища предковъ своихъ толпами заимодавцевъ, обремененный всею тяжестію ненависти общественной, терзаемый всею дкостію несчастій жизни семейственной и, какъ онъ самъ говоритъ о себ, оставшись одинъ на своемъ пепелищ, среди обломковъ разбитыхъ пенатовъ своихъ, онъ пребылъ неподвиженъ, какъ оглушенный ударомъ грома. Пришедши въ себя, онъ не произнесъ ни одного браннаго слова противъ страны, осудившей его безъ всякаго допроса, ни одной жалобы на ту, которая содлала его жертвою сихъ несчастій, но онъ видлъ, что Англія уже не его отечество, и онъ оставилъ ее, оставилъ въ двадцать семь лтъ страну, которая прежде считала его божествомъ своимъ и теперь низвергаетъ его въ бездну. И такъ онъ отправился, великій изгнанникъ! и понесъ съ собою въ чужіе край геній, отвергнутый своею родиною, онъ отправился, сопровождаемый громкими проклятіями всего народа, угрожавшаго ему смертію, но не могшаго поколебать твердости души его.
Онъ направляетъ путь свой въ Голландію, проклятіе всюду слдуетъ по пятамъ его: здсь обвиняютъ его въ краж, онъ ищетъ убжища въ долинахъ Швейцаріи: здсь ожидало его ядовитое дыханіе втра, онъ спускается въ Италію, и тамъ преслдуетъ его проклятіе, наконецъ, какъ гонимая серна, онъ ввряетъ себя волнамъ и укрывается въ Венеціи на берегахъ Адріатическаго моря. До сихъ поръ онъ не возставалъ противъ всхъ этихъ оскорбленій: молчаніе и презрніе были единственнымъ его оружіемъ, но видя, что клевета неутомимо преслдуетъ его, онъ озирается вспять, и видя полчища враговъ своихъ, вызываетъ ихъ къ бою. Но онъ не знаетъ, на комъ бы отмстить ему, онъ не встрчаетъ ни одной Англійской души, на которую бы могъ излить всю желчь своей ненависти, и изливаетъ ее на самаго себя, повергаясь въ ужаснйшія распутства. Онъ не можетъ сразишь Англіи, по крайней мр ему пріятно посрамить ее въ лиц одного изъ ея чадъ, и это чадо — онъ самъ. Зная, что онъ поразитъ ее въ самое сердце, поправъ ногами вс свои понятія о приличіи и стыд, онъ находитъ удовольствіе свое въ посрамленіи благородной, высокой природы своей. Этотъ ядъ мести, питаемый въ груди его въ теченіи двухъ лтъ, этотъ источникъ ненависти, собравшійся по каплямъ въ душ его, вдругъ хлынулъ съ ужасною силою потоками страстей и распутствъ. Онъ ищетъ сообщниковъ распутствъ своихъ въ самыхъ низшихъ классахъ черни Венеціянской, онъ длаетъ изъ дома своего пристанище тысячамъ непотребныхъ женщинъ, и съ неистовствомъ бросается въ бездну разврата, гд онъ великъ, какъ Сатана. О! проклятіе да обрушится на главу тхъ, которые принудили величайшаго Генія низвергнуться въ эту бездну заблужденій, Генія, впавшаго въ отчаяніе и ршившагося ускользнуть отъ ужасной тяжести, нависшей надъ его главою! Но, часто, проведя цлый день въ распутствахъ, осушивъ до дна всю чашу разврата, вечеромъ онъ бросался въ свою гондолу и цлую ночь блуждалъ одинъ по водамъ. Какое зрлище! посмотрите на сего развратнаго великаго человка, еще блднаго отъ изнуренія удовольствіями и прогуливающагося въ тиши ночной, какъ будто бы для для того, чтобъ разсять свои заблужденія! Какая страшная, какая ужасная драма должна была разыгриватъся въ душ его!…. И какъ пріятно было бы заглянуть въ нее и посмотрть, какъ она мало но малу поднимаясь изъ бездны разврата, оживляется дыханіемъ втра, плняется зрлищемъ неба, озаряется свтомъ Генія и, воспаривъ надъ этою бездною скверны, улетаетъ въ горній міръ своихъ мыслей!….
Впрочемъ, по особенной сил столь счастливой организаціи, геній его, казалось, мужалъ, питаясь распутствами всякаго рода. Четвертая пснь Чайльдъ Гарольда, Манфредъ, Беппо и начало Донъ Жуана написаны въ этотъ періодъ времени. Казалось, онъ хотлъ довершить свое мщеніе такимъ образомъ — посрамить отечество гнусностію своего распутства и вмст ослпить его блескомъ своего Гелія. Борьба возвысила его въ собственныхъ глазахъ его, онъ почувствовалъ въ себ силы и вступилъ въ борьбу съ цлою Англіею, такъ онъ пишетъ въ сіе время: ‘Народъ боготворилъ меня противъ воли моей, какъ Божество свое, и вдругъ, безъ причины, безъ суда, низринулъ Божество свое съ пьедестала, но Божество не разшиблось въ своемъ паденіи!….’
И падшій Ангелъ воспоминаетъ иногда о неб. Геній великаго поэта спасенъ былъ, если не отъ гибельнаго отчаянія, по крайней мр, отъ унизительныхъ заблужденій, любовію. Байронъ увидлъ въ Болоньи Графиню Гвиччіоли и тысячи струй нжныхъ чувствованій полились изъ ндръ души, по видимому изсохшей, огрубвшей, тогда снова разцвла юность его со всею живостію и прелестію своихъ ощущеній, тогда снова наступила весна его жизни. Читайте письма его къ Графин: какою глубокою и нжною скорбію дышатъ они! какая разлита въ нихъ прелесть души его! Узнаете ли вы Венеціанскаго распутника въ страстномъ язык любовника Болонскаго?
Въ этой энергической душ скрывался еще богатйшій рудникъ любви и красоты: она подобна была одной изъ дикихъ горъ Швейцаріи, на которой, среди льдовъ и скалъ, укрывается еще прелестный зеленый лугъ.
Впрочемъ, по особенному расположенію къ контрастамъ, по особенному влеченію иронической и насмшливой природы къ противорчіямъ, ‘Лордъ Байронъ всегда выражаетъ важныя чувствованія только для того, чтобы насмяться надъ ними, или чтобы опровергнуть ихъ. Такъ въ своихъ Запискахъ, очевидно писанныхъ для чтенія, онъ отмчаетъ: ‘въ восемь часовъ видлся съ Графинею Гвиччіоли,’ и тутъ же вмст безъ всякаго перехода: ‘возвратившись домой игралъ съ обезьяною, билъ коршуна, склевавшаго кормъ у сокола,’— Теперь спрашиваю васъ что подумать объ этомъ быстромъ переход отъ одного чувствованія къ другому? Дйствительное-ли это равнодушіе, или притворное? Одно ли это желаніе казаться оригинальнымъ, или просто холодность сердца? Вотъ вопросъ, который представляется всякой разъ, какъ скоро хочешь разобрать глубокое чувствованіе Байрона. Вс мысли его, вс слова, вс страсти, находятся въ противорчіи между собою. Онъ начинаетъ разсуждать важнымъ тономъ, развиваетъ нжное чувство, но вдругъ, какъ скоро мы умилились съ нимъ, онъ оканчиваетъ какою нибудь пошлою шуткою, и вы сомнваетесь, не издвался ли онъ надъ лама съ самаго начала.
Байронъ — это чудовище, о которомъ говоритъ намъ Горацій, чудовище съ женскою головою и рыбьимъ хвостомъ. Такъ напр. въ домъ Жуан онъ пишетъ письмо къ одной двушк, онъ любитъ ее страстно, пламенно, онъ изливается предъ нею огненнымъ потокомъ любви пламенной, страстной, и потомъ, когда онъ, такъ сказать, прожегъ бумагу пламенными выраженіями своими, онъ присовокупляетъ: ‘Это письмо написано безтрепетной рукою, красивымъ и тонкимъ перомъ вороньимъ, на гладкой, благоговонной бумаг и искусно запечатано прелестнйшею готическою печатью….’— Однажды онъ лишился побочной своей дочери, называвшейся Аллегрою, ничто не можетъ утшить его, онъ плачетъ горькими слезами, запрещаетъ даже произносить впредь это имя…. и потомъ, спустя нсколько дней, онъ пишетъ Томасу Муру: ‘Понимаете ли вы, что значитъ родительское чувство? Что касается до меня, то я не нахожу въ немъ ни какого смысла…… Вра въ Бога и въ безсмертіе души была для него источникомъ, изъ котораго онъ почерпалъ вдохновеніе и для самыхъ возвышенныхъ псней и для самыхъ острыхъ шутокъ.
Тже противорчія и въ поступкахъ его: онъ отдалъ вс деньги, полученныя за рукописи, одному несчастному другу своему, онъ подарилъ свои Записки Томасу Муру и оказалъ столько благодяній въ Равенн, что, когда онъ долженъ былъ оставить ее, вс бдные умоляли Кардинала, чтобы онъ упросилъ его не оставлять ихъ… и потомъ тутъ же сдлался страстнымъ скупцемъ: онъ купилъ себ сундукъ, разложилъ въ немъ одинъ къ одному вс свои секины, и цлые вечера проводилъ въ томъ, что считалъ и пересчитывалъ сотни тысячъ франковъ, наполняй ими сундукъ свой до верху!…. Какъ изъяснить сіи странности? Былиль он, со стороны Байрона, дломъ расчетливости, одною хитрою уловкою, ускользнуть отъ взоровъ наблюдателей и обмануть ихъ,— въ чемъ онъ находилъ для себя злобное удовольствіе? Или этотъ искусный Актеръ, столь твердо знавшій роль великаго человка, искалъ въ сей игр контрастовъ одного только средства къ изящному совершенству? Тотъ, который чувствовалъ въ себ столь сильное стремленіе быть, такъ сказать, фокусомъ всеобщаго вниманія, что хотлъ навести на себя зыбкое облако подозрнія въ убійств, лишь только бы привлечь къ себ вниманіе,— не былъ ли онъ, отражаясь въ тысячахъ отливовъ души своей, высокимъ таинственнымъ фигляромъ? И если это была роль только выученная, разыгрываемая имъ, то когда былъ комедіантомъ: тогда ли, когда онъ выражалъ впечатлнія глубокія и чувствованія важныя, или когда разражался ледяною, насмшливою ироніею? Въ которомъ изъ сихъ двухъ случаевъ говорило сердце его, существо, его внутренній человкъ? Или въ томъ и другомъ случа онъ игралъ только шутками, какъ Артистъ, а душою какъ Поэтъ? Или, бывъ существомъ, составленнымъ изъ двухъ противоположныхъ элементовъ, онъ дйствительно отличался духомъ ироніи и чувствительности, такъ что на сіи безчисленные контрасты мы должны смотрть, какъ на слдствіе полной, всеобъемлющей организаціи?… Въ самомъ дл сердце его это бездна, это лабиринтъ непроходимый!…. и чмъ боле размышляю я о немъ, тмъ боле теряюсь и думаю, что это-то самое таинство и возвышаетъ сего непонятнаго, загадочнаго человка, о которомъ никто, и можетъ быть, онъ самъ ничего не знаетъ. Что касается до меня, до моего искренняго убжденія, то я думаю, что сей великій человкъ не имлъ сердца только въ голов: я врю Байрону-другу, Байрону-любовнику, особенно я врю Байрону-страстному обожателю свободы, и дла его тотчасъ подтвердятъ мои убжденія.
Байронъ соскучилъ въ Венеціи. Скука, эта болзнь, столь незначительная въ людяхъ посредственныхъ, скучающихъ отъ того, что ничего не длаютъ, ничего не мыслятъ, скука въ человк геніяльномъ есть явленіе любопытное и занимательное, потому что она есть доказательство и слдствіе его величія. Человкъ, подобный Байрону, долженъ всегда скучать, потому что для него нтъ ничего въ жизни, чтобы могло вполн занять его, такъ чтобъ онъ не имлъ бы времени подумать о другомъ: умъ его — это какъ будто бъ двудонный сосудъ, сколько не наполняй его, въ немъ всегда остается пустое мсто для идей ничтожества и смерти, идей отравляющихъ все скукою. Ботъ нсколько строкъ, наудачу взятыхъ изъ дневника его, он лучше изобразятъ мысль мою: ‘Перелистывалъ книги.— Пилъ содовую воду.— Разводилъ огонь.— Дразнилъ собаку.— Написалъ нсколько стиховъ Трагедіи Сарданапалъ’ — Прислушивался къ шуму дождя и завыванію втра.’— Вы чувствуете, сколько поэтическаго въ семъ болзненномъ состояніи души, разочаровывающейся всмъ, души, которая въ нсколько минутъ хватается за двадцать предметовъ разсянія и всегда падаетъ подъ гнтущимъ бременемъ своихъ мыслей. Самые литературные труды его самая слава ихъ, не удовлетворяютъ Байрону, ему хотлось бы поэзіи длъ, и во всю жизни свою онъ предпочиталъ словамъ дла. Однажды Нкто сказалъ: Знаменитый ораторъ Виндамъ сожаллъ, что не посвятилъ себя исключительно Литератур и Наукамъ. ‘Какъ, вскричалъ онъ, Виндамъ хотлъ лучше корпть надъ книгами, быть мечтателемъ, метафизикомъ и, можетъ быть, римачемъ. Такая идея могла родиться только въ голов больнаго!…’ Такимъ образомъ, будучи побуждаемъ своею природою сдлать что ни будь для общества, Байронъ пустился въ Италіи въ вихрь революціонныхъ волненій, предлагая свое золото на покупку оружія, свой домъ на сохраненіе онаго, и сдлался Карбонаромъ въ Неапол, также какъ въ Англіи онъ былъ Вигомъ. Уже годъ, какъ Греція боролась съ Турками: Байронъ, надясь что нибудь тамъ сдлать, направилъ путь свой въ Морею. Онъ отправился не съ очаровательными мечтами Поэта, какъ можно было надяться, онъ ршился на сіе великое дло, не какъ на поэму, на крыльяхъ воображенія, съ восторженною мыслію, сражаться за потомковъ Леонида…. Нтъ, онъ не уважалъ Грековъ, онъ отправился не съ мечтами о слав, не съ смыслами о тріумф, нтъ, онъ отправился съ духомъ печальнымъ, унылымъ, сердцемъ, исполненнымъ мрачными предчувствіями. Наканун своего отъзда изъ Италіи, онъ пришелъ проститься съ Лордомъ и Леди Б., своими друзьями, долго разговаривалъ онъ съ ними о своемъ путешествіи съ выраженіемъ горести. ‘Вотъ мы теперь вмст, сказалъ онъ, но увидимся ли когда нибудь опять: какой-то внутренній голосъ говоритъ мн, что я уже не возвращусь изъ Греціи.’ Нсколько минутъ онъ говорилъ симъ меланхолическимъ тономъ, потомъ, опустивъ голову на софу, онъ залился слезами и рыдалъ неутшно….’Что мн за дло до смерти, до низости Грековъ, сказалъ онъ, говорятъ, что я могу быть полезенъ человчеству: впередъ!’— Признаюсь, я не могу ничего вообразить себ боле великаго, какъ эта холодность человка, который такъ дорого цнитъ независимость, что ршается купить ее цлою жизнію своею, не для себя впрочемъ, не для своего отечества, но для народа чуждаго ему, народа презираемаго имъ.
Байронъ прибылъ въ Миссолонги. Его прибытіе было настоящимъ тріумфомъ, и онъ безъ труда сталъ на равн съ обстоятельствами: душа его какъ бы возродилась для сего и онаго положенія. Онъ пересталъ быть Поэтомъ съ пламеннымъ воображеніемъ, съ которымъ ему здсь нечего было длать, и сталъ просто человкомъ съ здравымъ смысломъ. Это существо съ воображеніемъ столь бглымъ, непостояннымъ, этотъ смертный, столь раздражительный и высокопарный, становился терпливымъ посредникомъ всхъ мелочныхъ споровъ, судьею-миротворцемъ ссоръ, частнымъ дловымъ человкомъ Греціи. Этотъ неукротимый Титанъ, гордо объявлявшій войну всему отечеству своему, Титанъ, котораго вся жизнь была не что иное, какъ борьба съ царствомъ, можетъ быть, сильнйшимъ, нежели вся Европа, полагаетъ теперь всю славу свою въ томъ, чтобы примирять Князей, между собою враждующихъ, и смягчать ужасы войны чувствомъ человчества. Вы слыхали, что разсказываютъ о Лорд Байрон, Англійскомъ Пер, окруженномъ всми удовольствіями роскоши, о Байрон, имющемъ великолпный дворецъ на берегахъ моря Адріатическаго, слугъ съ блестящими ливреями, богатую и прекрасную гондолу, стаю собакъ, дорогихъ коней, все великолпіе роскоши, о Байрон, жившемъ въ атмосфер, дышущей нгою и сладострастіемъ…. Чтожъ? Узнаете-ль вы его въ этой училой хижин, подъ этимъ немилосердымъ небомъ, среди этихъ смрадныхъ болотъ, довольствующагося грубою пищею, одтаго въ простое платье и вмсто всхъ удовольствій обучающаго солдатъ?… Золото теперь для нее превратилось въ синонимъ орудій, снарядовъ, вооруженій: не стихи, не поэмы, не любовь, но счеты, займы, поставка оружія, снаряды кораблей, артиллерія — вотъ его занятіе!… И кто же Богомъ сей страны: кто тотъ, къ которому прибгаютъ, когда хотятъ защитить угнетенную невинность, исторгнуть семя раздоровъ, потушишь пламя возмущенія? Кто тотъ, предъ кмъ склоняетъ главу свою и гордость Князей и буйство солдатъ?… Однажды онъ страдалъ конвульсіями, и посл перелома сей болзни жаловался на чрезвычайную боль головы, доктора присовтовали ему припустить къ вискамъ піявокъ, но он такъ много высосали у него крови, что больной лишился чувствъ. Едва только онъ пришелъ въ себя, и слабый, блдный, лжалъ въ безпорядк на своей постели, какъ вдругъ взбунтовавшіеся Сульоты, покрытые грязью, ворвались въ его комнату и съ стукомъ оружія, съ крикомъ требовали денегъ и припасовъ. Какъ будто бы электрическая искра пробжала по всему его тлу отъ сей не ожиданной дерзости, и одушевленный Лордъ Байронъ вдругъ поднимается съ своей постели, блдный, окровавленный и говоритъ раздраженной толп съ такою силою и убдительностію, что необузданное бшенство ихъ изчезло вдругъ, и они пали на колна предъ его постелью…. Сцена высокая!
Между тмъ безпокойства сей новой жизни, невоздержность прежней, сила воображенія его и убійственный климатъ Миссолонги истощили тлесныя его силы. Въ одинъ день, уже долго оставаясь безъ упражненія, онъ слишкомъ далеко захалъ на лошади верхомъ отъ дома, хотя погода была не очень безопасная. Но въ трехъ миляхъ отъ Миссолонги, застигла его сильная буря, и онъ опрометью возвратился домой, измоченный дождемъ и покрытый потомъ. По прошествіи двухъ часовъ, онъ слегъ въ постель: въ немъ обнаружилась та жестокая болзнь, которая повергла его въ гробъ. Его хотли лечить, но онъ отказался, говоря, что мене смертей нанесло копье воина, чмъ ланцетъ лекаря, и что онъ хочетъ умереть съ своею кровію. Между тмъ болзнь его боле и боле усиливалась и начали обнаруживаться нкоторые признаки помшательства’ Байронъ всю жизнь занятъ былъ мыслію, что онъ лишится разсудка и умретъ, подобно Свифту, въ сумасшествіи. Докторъ воспользовался симъ страхомъ и объявилъ ему, что если онъ не будетъ лечиться, то болзнь можетъ повредить мозгъ и лишишь его на всегда разсудка. Тогда Байронъ нехотя бросилъ руку свою съ постели и вскричалъ Доктору бшенымъ голосомъ: ‘Возьми, кровопійца, напейся крови, если теб надобно, и оставь меня въ поко.’ Къ несчастію это срество не имло ни какого дйствія. Скоро уже не оставалось никакой надежды и слезы окружавшихъ его говорили Байрону, что близокъ конецъ его: онъ ожидалъ его спокойно, тихо. За день предъ смертію подл него сидлъ его гондольщикъ Титъ и плакалъ, онъ взялъ его за руку и сказалъ ему по Италіянски, съ полу-улыбкою: ‘о! это прекрасная сцена!… ‘Вскор потомъ опять обнаружилось помшательство и онъ началъ говорить несвязно, воображая, что идетъ на приступъ, и крича то по Англійски, то по Италіански: ‘впередъ, впередъ, на разбой, за мной!’ Пришедши въ себя, онъ позвалъ Флетчера и сказалъ ему прерывающимся голосомъ: ‘сыщи мою сестру…. скажи ей…. поди къ Леди Байронъ, ты ее увидишь и скажешь ей…’ Здсь голосъ его прервался, по онъ продолжалъ еще шевелить губами въ продолженіе двадцати минутъ съ явнымъ усиліемъ, хотя и не произнесъ ни одного внятняго слова…. Наконецъ онъ промолвилъ….’Теперь я все сказалъ теб.— Милордъ, возразилъ Флетчеръ, я не понялъ васъ!— Не понялъ! повторилъ Байронъ съ сильною скорбію….. какое несчастіе! Такъ поздо уже.— Я надюсь, что еще не поздо, отвчалъ Флетчеръ, но да будетъ воля Божія.— Воля Божія, но не моя, сказалъ Байронъ.’ 19-го числа въ 6 часовъ съ четвертью поднялась въ город сильная гроза, суеврная толпа, собравшись на улицу, кричала: умираетъ великій человкъ! Въ эту минуту онъ открылъ глаза и закрылъ опять…. Его не стало!…
Вотъ главныя черты жизни и характера человка самаго полнаго изъ всхъ когда либо существовавшихъ. Не было ни одной способности ума, ни одного чувствованія души, ни одного ощущенія тла, котораго бы онъ не испыталъ, не развилъ, и не истощилъ. Онъ усплъ вкусить всего, усплъ изо всего сдлать злоупотребленіе, и на все доставало ему времени: любовь, дружба, честолюбіе — были столь сильны и столь пламенны въ немъ, какъ будто бы они одни только и разгуливали въ душ его на развалинахъ всхъ другихъ чувствованій. Онъ пробгаетъ, такъ сказать, во весь опоръ по Испаніи, Португаліи, Греціи, Италіи, онъ срываетъ везд плоды гражданственности изучаетъ вс языки, составляетъ заговоры противу всхъ правительствъ и находитъ еще время скучать. Онъ бьется на кулачки (боксируетъ) съ Жаксономъ и длаетъ кейфъ съ Али-Пашею, онъ переплываетъ Геллепонтъ и пишетъ Гяура, Корсера, онъ боецъ, Англійскій Перъ, заговорщикъ, солдатъ, поэтъ, онъ все за-разъ, и все во всхъ родахъ. Любитъ ли онъ, онъ унижается до скотской любви Кретинца и возвышается до чистой любви Петрарки, воспваетъ ли онъ, онъ ниспускается до Табареня и восходитъ до Гомера, сражается ли онъ, онъ начинаетъ какъ Милонъ Кротонскій и оканчиваетъ какъ Ахиллесъ. Такимъ образомъ онъ прибгаетъ всю эту лстницу отношеній съ самой нижней ступени ея и до самой высшей, онъ погружается во вс источники, и изрыгаетъ свою поэзію, какъ волканъ свою лаву со всмъ падающимъ въ ндра его, наконецъ, къ довершенію сего поприща, небо открываетъ ему путь въ Грецію и заставляетъ его умереть тамъ жертвою энтузіазма въ 36 лтъ, какъ будто бъ для того, чтобы запечатлть жизнь его печатію, которой одной только не доставало ему — печатію несчастія, и сблизить его со смертію Наполеона Наполеонъ, пробжавъ поприще дятельной жизни своей, отъ роли подчиненнаго солдата до роли повелвающаго Императора, и оканчивая дни свои на остров Сіи Елены, писалъ Записки, разбиралъ отличныя произведенія наши и набрасывалъ на бумагу строки геніальныя: онъ утеръ, какъ поэтъ. Байронъ, Наполеонъ мысли, пробжавъ и завоевавъ вс страны міра умственнаго, какъ Императоръ вс страны міра дйствительнаго, Байронъ умираетъ въ Миссолонги воиномъ, съ оружіемъ въ рук. Наполеонъ, раздававшій короны, какъ милостыню, погибаетъ почти безъ куска хлба, тщетно испрашивая себ вещей, необходимйшихъ въ жизни, Англійскій Перъ, великій геній, дышавшій роскошію, какъ своею поэзіею, умираетъ въ хижин, едва омеблированной, и на постел, подобной смертному одру. Наполеонъ испустилъ послднее дыханіе съ словами: Франція, бдная Франція! Послднія слова Байрона были: Греція, бдная Греція! Наконецъ, къ довершенію сего сходства, скажемъ, что они оба умираютъ отъ ненависти Англіи, не постигшей величія въ геніальности чада своего и въ несчастій своего врага!…
Попытавшись изобразить характеръ и жизнь Лорда Байрона, бросимъ теперь взглядъ на его творенія. Мы знаемъ оригиналъ поэтическихъ картинъ, посмотримъ, сходны-ли съ нимъ копіи.’Недавно въ Албіон, жилъ молодой человкъ, который не находилъ ни какого удовольствія на пути добродтели. Онъ проводилъ дни свои въ самыхъ грубыхъ шалостяхъ и засыпалъ, утомленный, среди безумныхъ забавъ своихъ. Чайльдъ Гарольдъ было имя его. Онъ прошелъ чрезъ обширный лабиринтъ пороковъ и не ужаснулся при вид своего распутства.’ Таковъ первый шагъ странствованія Чайльдъ Гарольда, и вы безъ сомннія догадываетесь, что этотъ молодой мнимый странникъ есть самъ поэтъ. И такъ сей-то молодой двадцати трехлтній поэтъ смло говоритъ публик: я развратенъ, я носилъ на себ почтенное имя и посрамилъ его, я имлъ высокую душу и унизилъ ее.
При такомъ странномъ признаніи, публика изумляется, толпится и останавливается посмотрть на молодаго поэта-циника, эффектъ произведенъ, Байронъ нашелъ типъ своихъ твореній. Но это еще не все, оно присовокупляетъ: ‘Часто въ минуты самыхъ безчувственныхъ упоеній, какая то не понятная тоска ложилась на сердце Гарольда, и какъ будто бы воспоминаніе кровавой битвы или безнадежной страсти преслдовало его безпрестанно.’ —
Публика — женщина чрезвычайно любопытная по своей природ: не было ли здсь, со стороны сего молодаго поэта, искусства возбудить недоврчивость къ своему отчаянному состоянію, прикрыть себя таинственнымъ покровомъ судьбы, и такимъ образомъ извинитъ униженіе души своей подъ предлогомъ тяжести несчастія, котораго онъ не можетъ назвать по имени… Но любопытство публики неусыпно, бывъ возбуждено интереснымъ началомъ, оно подстрекается узнать автора и авторъ узнанъ.
Онъ присовокупляетъ: ‘Говорятъ, что горячая слеза отъ времени до времени готова была выкатиться изъ очей его, но гордость хладнымъ дыханіемъ своимъ превращала ее въ ледъ, онъ имлъ мать и не забылъ её, но въ минуту разлуки своей, онъ не простился съ нею, онъ растерзалъ бы сердце ея.’
Не испытываете ли вы какого-то радостнаго чувства, когда находите въ сей душ погибшей, по собственнымъ словамъ ея, эту нжную робость, растерзать сердце матери, не восхищаетесь ли вы, когда видите зеленую втвь на этомъ пн, по видимому засохшемъ. Вы чувствуете, какъ усиливается впечатлніе, производимое симъ молодымъ человкомъ! Къ этому изумленію, произведенному признаніемъ его въ своемъ развращеніи, къ этому любопытству, возбужденному распростертою надъ нимъ таинственностію, присоединяется симпатическое умиленіе надъ чувствительностію, еще не совсмъ умершею въ груди его: мы изумлялись ему, мы принимали въ немъ участіе, теперь мы любимъ его … И какъ увеличивается это тройственное впечатлніе заунывнымъ тономъ прощальной псни, которою удаляющійся Чайльдъ Гарольдъ обращается къ Англіи:
‘Прости! моя земля родная исчезла среди волнъ: ночная буря завываетъ, поднимаются валы,… прости! Нсколько часовъ, и взойдетъ солнце, я буду привтствовать море и небеса, но не мою землю родную. Мой замокъ опустетъ, дикою травою заростетъ дворъ и врный песъ мой будетъ выть у воротъ.
‘Поди, поди ко мн, малютка пажъ. Зачмъ эти слезы, эти вздохи? Или ты боишься волнъ и трепещешь бури?— Сиръ Гарольдъ, отвчаетъ пажъ, я не боюсь ни волнъ, ни бури… Но не дивитесь, если видъ мой печаленъ, для васъ я долженъ былъ оставить мать свою, которую люблю я боле всего на свт, она, бдная, будетъ вздыхать, пока я не возвращусь къ ней.— Довольно, пажъ, довольно, къ твоимъ очамъ пристали эти слезы, еслибъ я имлъ такое же невинное сердце, мои глаза не осушились бы.
‘И ты, слуга мой врный, подойди ко мн. Отъ чего ты такъ блденъ? Или ты страшишься непріязненныхъ Французовъ?— Сиръ Гарольдъ, я не страшусь за жизнь свою, но мысль о разлук съ врною супругой разливаетъ блдность на моихъ щекахъ. Моя жена съ дтьми живетъ близъ замка вашего, на берегахъ сосдственныхъ озеръ. Когда малютки спросятъ объ отц своемъ, что будетъ отвчать тогда мать?— Довольно, врный стражъ, довольно, никто не будетъ порицать твоей печали, но я, разсянный, я радуюсь, что удалился. И что вздыхать мн о другихъ, когда ни одна душа не вздохнетъ обо мн? можетъ быть, мой песъ повоетъ обо мн, когда его станутъ кормить чужія руки, но пусть пройдетъ хоть годъ и возвратись я въ домъ свой, онъ разтерзаетъ меня. И такъ прости земля моя родная, одинъ на свт я, одинъ пускаюсь въ бурное море.’—
И куда не захотли бъ вы слдовать за такимъ странникомъ? Онъ влечетъ васъ въ Испанію, въ Португалію и здсь онъ также роскошенъ въ изображеніи всхъ прелестей сихъ странъ, какъ природа въ своемъ творчеств, ибо ни одинъ поэтъ не обладалъ такъ искусно кистію, какъ Лордъ Байронъ.
Вс великіе умы дйствуютъ, какъ бы по закону поступательнаго движенія, и когда новая великая идея возникаетъ въ голов человка съ геніемъ, онъ преслдуетъ ее до самыхъ послднихъ основаній ея, и, такъ сказать разработываетъ эту руду до самой послдней ниши. Байронъ двадцати четырехъ лтъ, какъ изображаетъ онъ вамъ молодаго человка съ развращеннымъ сердцемъ, онъ идетъ дале путемъ жизни и этотъ типъ человка, имъ избраннаго, развивается, обозначается боле рзкими чертами, онъ переходитъ уже отъ порока къ преступленію. Прежде онъ изображалъ существо, погруженное въ бездну пороковъ, теперь обагряетъ его кровію: изъ этого молодаго порочнаго человка онъ длаетъ преступника, влагаетъ въ руки его мечь и исторгаетъ его изъ общества. Корсеръ, Лара, Глуръ — это изображеніе людей, отдленныхъ отъ общества человческаго, не просто по преступленію, по убійству, но по преступленію, котораго мы не знаемъ еще3 по убійству, о которомъ мы только догадываемся. Вотъ изображеніе Корсера.
‘Конрадъ чувствовалъ себя виновнымъ, сдлался дикъ, мраченъ, нелюдимъ, имя его распространяло страхъ, дла его приводили въ ужасъ, вс боялись, но не смли презирать его. Человкъ попираетъ ногами пресмыкающагося по земл червя, но онъ боится раздавить змю, червь перевернется и не можетъ отомстить, змя издохнетъ сама, но не оставитъ въ живыхъ и врага своего. Ее можно раздавить и размозжить на млкія части, но не побдить: она уязвила.
‘Нтъ ни одного человка совершенно порочнаго, въ груди Конрада еще билось нжное чувствованіе, котораго онъ не могъ затушить въ себ, билась страсть, которая въ немъ самомъ должна назваться священнымъ именемъ любви. Такъ, это была любовь, когда нжныя мечты, испытываемыя въ порывахъ страсти, питаемыя несчастіемъ, не разсеваемыя отсутствіемъ, постоянныя во всхъ климатахъ, неизгладимыя временемъ, мечты, которыхъ не могли разочаровать ни скорбь, ни гнвъ, ни обманутыя надежды, ни разрушившіяся планы его!… Такъ, когда все это было, то это любовь, онъ любилъ, какъ не любилъ никто, никогда! Онъ былъ преступникъ, правда, но не преступна страсть его, не преступны дйствія сей страсти, которая доказывала только, что вс другія страсти замерли въ груди его и самое преступленіе не могло заглушить въ немъ нжнйшей и любезнйшей изъ добродтелей!’
Такъ Байронъ всегда сообщаетъ самымъ униженнымъ лицамъ своимъ чувство пламенное и благородное, возвышающее ихъ въ глазахъ нашихъ. Преступленія раздляютъ ихъ съ человчествомъ, онъ соединяетъ ихъ съ нимъ какими нибудь симпатическими узами и эти узы — любовь во всей чистот своей. Геній Байрона вдыхаетъ въ нихъ все, что есть энергическаго, прелестно-нжнаго въ области фантазіи и вс лица его можно выразишь двумя словами: ‘Они убиваютъ и любятъ!’ Вы чувствуете оригинальность и ограниченность сего взгляда и между тмъ сколько красотъ создало воображеніе Байрона!
Одно изъ произведеній, въ которыхъ нашъ Поэтъ разсыпалъ самые блестящіе цвты поэзіи и самою щедрою рукою расточилъ перлы Востока, нанизанныя, какъ онъ говоришь, случайно, это Гяуръ, о которомъ я уже у помянулъ вамъ. Вотъ происшествіе, служившее поводомъ къ сему сочиненію.
Во время пребыванія своего въ Афинахъ, Лордъ Байронъ имлъ связь съ одною молодою Турчанкою. Правитель, узнавъ о связи сей молодой двушки съ Христіаниномъ, приказалъ посадитъ ее въ мшокъ и бросить въ море, Байронъ, возвращаясь съ купанья въ Пире, встртился съ стражами, исполнявшими приговоръ Правителя, онъ объявилъ начальнику отряда, что не потерпитъ такой жестокости, и какъ этотъ человкъ противился, Байронъ направилъ пистолетъ на него и заставилъ его отнесшись къ Аг, у котораго онъ исходатайствовалъ прощеніе несчастной.
На этомъ-то дйствительномъ происшествіи Байронъ основалъ фантастическую свою Исторію Гяура, съ тмъ только различіемъ, что молодая Турчанка дйствительно была брошена въ море по повелнію Гассана, своего мужа, Гяуръ, ея любовникъ, пылая местію къ нему, настигаетъ Гассана въ ущелій горъ, нападаетъ на него съ шайкою разбойниковъ и убиваетъ его. Мало картинъ разительне этого сраженія.
‘О! крпко, говоритъ онъ, сжимаютъ любовники другъ друга въ объятіяхъ любви, когда они раздляютъ взаимныя ласки свои, но самая любовь не чувствуетъ и въ половину тхъ біеній сердца, какія испытываетъ ненависть въ минуту послднихъ объятій двухъ враговъ, когда они, схватившись, сплетаются руками и сжимаютъ другъ друга. Друзья, сошедшись вмст, соединяются до разлуки, но истинные враги, сошедшись однажды, соединяются до смерти.’
Гяуръ, усыпивъ свое мщеніе, обагривъ себя кровію преступленія, удалился къ монахамъ и сдлался Калуеромъ, но его мрачный, угрюмый видъ приводилъ въ трепетъ всю братію…
‘Его длинная ряса своими широкими складками размшаетъ пыль, когда онъ приближается къ ршетк, усянной колоннами. Когда священный гимнъ раздается въ хор и монахи повергаются на колна, онъ удаляется и тнь его блуждаетъ подъ этимъ портикомъ, освященнымъ дрожащею лампою, здсь-то ожидаетъ онъ конца обрядовъ и слушаетъ молитву, никогда не повторяя ея про себя. Смотрите, вотъ на этой полуосвщенной стн отражается клобукъ его, черные волосы падаютъ въ безпорядк и открываютъ блдное чело его, какъ будто бы Горгона оторвала съ главы своей самыхъ черныхъ змй и бросила ихъ на страшное чело сего привиднія. Св. Францискъ, удали сего человка отъ алтаря твоего!
‘На смертномъ одр онъ призываетъ монаха и говоритъ ему: Отецъ, ты провелъ дни
свои въ мир, считая пронизки твоихъ четокъ и творя вчныя молитвы, мои дни хотя не многочисленны, но они протекли въ преступленіяхъ, въ несчастій. Я любилъ, о старецъ! я любилъ! любовь есть искра безсмертнаго огня. Я любилъ! Но это слово употребляютъ вс. Я доказалъ любовь свою длами, а не словомъ… Кровь на этомъ меч никогда не смоется. Эта кровь пролита для той, которая умерла для меня.’
Когда Байронъ написалъ вс сіи поэмы, ему было только двадцать шесть лтъ отъ роду, въ это время супружество низвело его съ фантастическаго трона, который онъ содлалъ себ, поставило его въ сферу дйствительности и засадило сего причудливаго героя — какъ бы въ клтку — въ жизнь простую, прозаическую — за хозяйство. Но скоро разводъ съ женою исторгъ его изъ среды сей обыкновенной жизни и раздлилъ его навсегда съ міромъ. Наконецъ вотъ и полное сходство его съ своими лицами, вотъ и онъ также какъ т, изгнанъ, отверженъ обществомъ и пораженъ проклятіемъ. Послдуемъ за нимъ въ его изгнаніи и посмотримъ какъ это дйствительное несчастіе, содлается для него точкою опоры, съ которой онъ подымется еще на высшую степень.
Вы думаете, можетъ быть, что пробжали съ нимъ весь рядъ этихъ существъ, выходящихъ изъ обыкновеннаго круга людей, но человкъ, подобный Байрону, не оставляетъ своего предмета, какъ скоро можно еще что нибудь изъ него сдлать: изобразивъ намъ сперва молодаго шалуна, потомъ преступника, потомъ человка проклятаго обществомъ, наконецъ преступника находящагося въ сообщеніи съ Сатаною, онъ осмливается вознестись выше, онъ восходитъ до существа проклятаго Богомъ, до проклятаго изъ проклятыхъ, до перваго родоначальника осужденныхъ: онъ творитъ Каина и мы остановимся нсколько минутъ на семъ твореніи, которое странно довершаетъ поэтическую судьбу Байрона.
Досел изображали братоубійцу только со стороны страстей его, то есть, со стороны зависти, ненависти и злобы его.
Труды и ненависть — вотъ мой удлъ!
Этотъ стихъ показываетъ вамъ, какъ понимали роль Каина. У Байрона со всмъ другое: Каинъ у него не ненавидитъ, онъ не завидуетъ, онъ не злобствуетъ, онъ мыслитъ..
Люциферъ приближается къ первому сыну Адама, онъ не старается побудить его къ преступленію, нтъ! не эта цль Автора, онъ не хочетъ бросить новой искры въ эту голову, столь сильно воспламененную таинствами, его окружающими.
Я горю желаніемъ знать, когда я разсматриваю этотъ окружающій меня міръ и не понимаю его, меня гнтетъ тоска… наставь меня.
Достанетъ ли у тебя смлости духа искать познанія?
Испытай.
Осмлишься ли ты посмотрть на смерть?
Досел она была для меня невидима.
Но надобно будетъ испытать ее.
Мой отецъ говоритъ объ ней, какъ о чемъ-то ужасномъ, и мать моя плачетъ, услышавъ имя ея, Авель обращаетъ глаза къ небу, сестра Силлахъ опускаетъ ихъ въ землю со вздохомъ, моя подруга Адаръ смотритъ на меня и не говоритъ ни слова.
А ты?
Невыразимыя мысли тснятся въ грудь мою, когда мн говорятъ объ этой всесильной, неизбжной для всего существующаго смерти… Я не знаю ее, но она мн кажется ужасною. Я всюду искалъ ее своими взорами въ этой обширной юдоли мрака и когда видлъ на стнахъ Эдема гигантскія формы, я думалъ, что это она является предо мною, я ожидалъ ее… но ничего не являлось. Тогда я обращался къ этимъ яркимъ свтиламъ, катящимся по лазури небесъ…. неужели умрутъ и они?
Нтъ.
Тмъ лучше: они такъ прекрасны!
Какая поэзія въ этомъ взгляд на перваго сына проклятія и въ этомъ живомъ изображеніи мучительныхъ сомнній, которыя должны были колебать перваго мыслящаго человка! Для насъ, которые такъ поздо призваны къ бытію, которые видимъ вокругъ себя тысячи существъ, живущихъ и умирающихъ, для насъ, жизнь и смерть, быть и не быть, суть таинства обнаженныя, слова: родился, умеръ, произносимъ мы не размышляя объ нихъ, но въ то время, когда человкъ лишь только вышелъ на свтъ, когда онъ всякую минуту ожидалъ смерти, не зная, что это за вещь, какой она имла видъ, все бытіе его не должно ли было слиться въ сіи три вопроса: почему? когда? какъ?.. Я вижу высокое въ Байрон, когда онъ осуществляетъ всегдашнее сомнніе въ первомъ сын проклятія и изъ Каина длаетъ Паскаля. Мильтонъ изобразилъ, такъ сказать, физическую сторону человка, изумившагося въ минуту рожденія своего: онъ изумляется у него небу, земл, деревьямъ, красот жены, у Байрона онъ изумляется бытію своему, не постигая своего конца. Здсь одинъ только Каинъ и въ Каин одни только сомннія, онъ длается убійцею Авеля, но убійцею случайнымъ, онъ убиваетъ его не по ненависти, не по обдуманному плану, но въ движеніи гнва, изступленія.
Это убійство есть дйствіе, до котораго доводитъ его судьба, какъ бы въ наказаніе за то, что онъ хотлъ знать, и посему когда Силлахъ, увидвъ окровавленный трупъ Авеля, вскрикиваетъ: ‘Бги, бги родитель, смерть взошла въ міръ!’ Каинъ восклицаетъ: ‘Да, это я ввелъ ее сюда, и ужаснулся такъ, что она отравила жизнь мою, прежде нежели я узналъ ее… А ты, существо бездушное, кровь котораго обагряетъ землю, что съ тобою теперь, я не знаю, но если ты видишь меня, я думаю ты простишь меня!……. войди во гробь!.. О земля! земля! за вс плоды, дарованные мн тобою, я плачу теб этимъ!… И теперь бгу въ пустыню.’
Вотъ слабый очеркъ сего страннаго творенія, сего послдняго выраженія души Байрона, на которомъ основана большая часть его сочиненій. Но, смотря на него съ этой точки зрнія, мы не должны выпускать изъ виду и другія черты его таланта. Его насмшливый, дкій умъ разсыпалъ иногда въ своихъ твореніяхъ шутки веселыя, забавныя и совершенно Французскія. Такъ въ четвертой псни Чайльдъ Гарольда, столь блестящей красотами важными и сильными, онъ изображаетъ забавную картину Италіянскаго общества: ‘Каждая женщина здсь иметъ кавалера къ своимъ услугамъ… таково обыкновеніе. Ихъ система иметъ свои правила, свою благопристойность, слои приличія. Женщины навязчивы и ревнивы какъ фуріи, он берегутъ всегда при себ своихъ чичисбеевъ и не позволяютъ имъ жениться. Короче сказать, он измнили замужество въ волокитство и стерли отрицательный союзъ седьмой заповди. Причина сему простая. Он выходятъ замужъ для своихъ родителей, а любятъ для самихъ себя. Он требуютъ врности отъ своего кавалера, какъ долга чести, и платятъ мужу своему, какъ заимодавцу, то есть, не сполна.’
Кром сего живаго и бглаго очерка, Байронъ еще изобразилъ втренность Италіянскихъ нравовъ въ небольшомъ сочиненіи, извстномъ подъ названіемъ Беппо: это есть не что иное, какъ прелестная шутка, и я приведу изъ ней нсколько стансовъ. Представьте, что вы на карнавал, Байронъ видитъ предъ собою женщину, именемъ Лауру и разсказываетъ вамъ ея Исторію:
‘Она была ни стара, ни молода, но въ тхъ лтахъ, которые называются извстнымъ возрастомъ: впрочемъ этотъ возрастъ кажется мн самымъ неизвстнымъ въ мір. Я не могъ заставить ни изъ любви, ни за деньги, ни словесно, ни письменно, ни одного человка изъяснить мн какой именно періодъ жизни человческой разумютъ подъ этимъ выраженіемъ. Лаура была еще свжа, замтно, что она хорошо провела время, и время съ своей стороны весьма скромно поступало съ нею, она вся была улыбкой, и казалось, своими черными прелестными глазами благодарила родъ человческій за удовольствіе, доставляемое ей своимъ вниманіемъ.
‘Впрочемъ эта дама была весьма честныхъ правилъ, и мужъ ея, зная добродтели своей жены, отправился въ дальный путь… Мужья въ Венеціи не такъ ревнивы, и ревность ихъ иметъ, такъ сказать, блдный цвтъ въ сравненіи съ цвтомъ этого дьявола съ бархатнымъ лицеяхъ, Отелло, удушившаго жену свою въ постели… Но Беппо, такъ назывался мужъ ея, былъ въ отсутствіи шесть лтъ, жена его взяла къ себ стараго мужчину, ибо она была слиткомъ боязлива. Однажды она пошла на праздникъ ridoffo съ своимъ чичисбеемъ, и бывши тамъ, среди этой толпы людей, выказывающихъ себя, разсматривающихъ другихъ, разговаривающихъ съ одними вслухъ, съ другими тишкомъ, она замчаетъ блолицаго Турка, онъ всюду слдовалъ за нею и ни на минуту не спускалъ съ нее глазъ, она увидла его, и была довольна имъ, хотя онъ былъ Турокъ… По окончаніи праздника она сла въ гондолу со своимъ кавалеромъ… Но кого находитъ она предъ своимъ домомъ? Того-же Турка, прибывшаго прежде ея.— Государь мой, говоритъ ему чичисбей, ваше присутствіе здсь такъ странно, что, я думаю, вы ошиблись какъ нибудь.— Милостивый государь, отвчаетъ Музульманинъ, я не ошибаюсь, эта дама моя жена. Тогда чичисбей весьма учтиво пригласилъ мужа въ домъ, и Лаура готова была упасть въ обморокъ, они взошли въ домъ и потребовали кофе, тогда Лаура, сдлавшись нсколько посмле, вскричала, Беппо, какъ же ваше имя по Турецки? Ахъ Боже мой! Какая длинная у васъ борода! Неужели вы теперь дйствительно Турокъ? Не имете ли вы другихъ женъ? Правда ли, что Турки употребляютъ свои пальцы вмсто вилки?… Ахъ! какая прелестная шаль! Вы сдлаете мн такой подарокъ?…. Говорятъ, что вы не любите свинины… Ахъ Боже мой!… я никогда не видала столь блолицаго мужчину!… А ваше сердце…’
‘Что отвчалъ ей Беппо, я не знаю, но на конецъ она узнала въ немъ своего мужа, Патріархъ снова крестилъ его, чичисбей сдлался ему другомъ, и какъ перо мое приближается къ концу страницы и страница кончилась, то кончилась и моя Исторія’
Мы остановились нсколько на этомъ легкомъ произведеніи Байрона для того, что безъ сего не имли бы полнаго понятія объ этомъ столь гибкомъ и разнообразномъ геніи, который посреди самыхъ потрясающихъ, самыхъ гармоническихъ аккордовъ поэзіи своей, умлъ вмшивать выходки забавныя, шуточныя, напоминающія Вольтера и Францію.
Одною изъ самыхъ характеристическихъ чертъ души и слдовательно генія Байрона была любовь его къ природ и уединенію. Вы читали эти прекрасныя страницы, гд Руссо съ такою живостію и съ такими прелестями описываетъ веселые дни, которые проводилъ онъ одинъ съ самимъ собою, съ цлою природою и не постижимымъ творцемъ ея, вы помните восторги его, когда онъ, вырвавшись изъ дому въ поле, вырвавшись въ пятьдесятъ лтъ, прибгалъ нсколько разъ извстное пространство, на которомъ ни кто не могъ догнать его…’ Байронъ таковъ же…. онъ говорилъ, что не зналъ ни когда ни одной женщины, какъ бы страстно ни любилъ ее, подл которой бы онъ не вздыхалъ объ уединеніи и природ. Во время быстрыхъ путешествій своихъ по цлому свту, онъ искалъ не памятниковъ историческихъ, не произведеній искусствъ, но неба, солнца, моря, горъ…. Онъ восклицаетъ въ Греціи: ‘Великіе мужи Греціи исчезли, блескъ ея померкъ, слава ея погибла, но природа, никогда не погибающая, все еще также прекрасна, также роскошна на берегахъ ея Байронъ утшался и видя это постоянство въ благодяніяхъ природы, эту неизмнную врность солнца къ сей несчастной планет, которой такъ часто измняла слава!… онъ былъ доволенъ собою только среди самыхъ возвышенныхъ и самыхъ страшныхъ сценъ міра вещественнаго, а люблю слушать его, когда онъ восклицаетъ въ Чайльдъ Гарольд: ‘Небеса, рки, горы, втры, молніи, озера, вы, вы ночи, бури, громы, я понимаю васъ!’
Есть пословица, которая говорить: когда дьяволъ состарится, онъ длается смиренникомъ. Но вы сей часъ увидите, что Байронъ перехитрилъ эту мудрость народную. Мы найдемъ во всхъ произведеніяхъ сего великаго генія образъ человка мрачнаго, страшнаго, дьявольскаго, однимъ словомъ, образъ Сашаны. И что же? этотъ Сатана вдругъ сбрасываетъ съ себя чешую свою, но вмсто того, чтобы сдлаться смиренникомъ, т. е. лицемромъ, онъ длается забавнымъ, затйнымъ дьяволомъ, однимъ словомъ, Люциферъ становится свтскимъ, Сатана измняется въ образъ Мефистофеля, Корсеръ, Лара, Гауръ измнились въ Донъ Жуана, И теперь уже нтъ ударовъ кинжала, но любовь… любовь… любовь…. Правда и здсь носится около героя легко облако срнаго дыма, но это только для того, чтобы выставить его на видъ и доказать его происхожденіе… Но заставимъ говорить самаго Байрона! онъ гораздо лучше изложитъ намъ планъ своей поэмы… и вошь письмо, въ которомъ онъ пишетъ объ этомъ одному изъ друзей своихъ: ‘Вы хотите Эпопей, вотъ вамъ Донъ-Жуанъ, это единственная Эпопея въ дух нашего времени, какъ Иліада въ дух времени Гомерова… Сначала вы увидите Елену… въ конц первой псни герой оставитъ ее, сядетъ на корабль, будетъ выброшенъ на берегъ острова и спасенъ одною молодою островитянкою, второю Еленою, отсюда я поведу Донъ-Жуана въ Сераль, Султанша страстно въ него влюбится, освободитъ его и они убгутъ въ Россію, здсь, когда страсти Донъ-Жуана охладютъ, и онъ не знаешь что длать съ нею, я заставлю ее умереть отъ моровой язвы, потомъ я пошлю его въ Англію въ качеств Посланника, здсь опишу сельскую жизнь Англичанъ и наконецъ отправлюсь съ нимъ во Францію, гд онъ и положитъ голову на гильотин въ пылу революціи. Поэма будетъ состоять изъ 24 псней, въ ней будутъ многочисленные эпизоды, ни воображеніе мое, плодовитое или нтъ, изобртетъ машину. Если это не Эпопея по строгимъ правиламъ піитики Аристотеля и морали Джонсона, то я не знаю, что такое поэма эпическая.’
И такъ мы знаемъ Байрона, какъ умнаго шалуна, теперь перейдемъ скоре къ началу Донъ Жуана и любовнымъ обстоятельствамъ, заставившимъ его бжать изъ отечества. Мы остановимся на тхъ мстахъ, гд характеръ поэта изображается чертами наиболе разительными чертами чувствительности и ироніи.
Такъ начинается вторая пснь его: ‘Разительно зрлище, когда человкъ разстается съ родною землею, скрывающеюся отъ него за шумными валами, особенно когда онъ оставляетъ тамъ мать, любовницу, жену. Донъ Жуанъ въ отчаяніи сидлъ неподвижно на палуб, читая и перечитывая послднее письмо Юліи. О милый другъ мой! воскликнулъ онъ, скоре этотъ синій Океанъ сольется съ небомъ, скорй земля потонетъ въ мор, чмъ я тебя забуду.— Медицина не иметъ лекарствъ для болзней душевныхъ. (Здсь корабль получаетъ качку и Донъ Жуанъ чувствуешь въ себ признаки морской болзни). Лучше бы небеса качали землю! (онъ чувствуетъ себя боле нездоровымъ). О Юлія! что значатъ вс болзни эти… Педро, подай стаканъ ликеру.— Юлія! любовь моя!… Скорй же, Педро.— Этотъ проклятый корабль такъ качаетъ!— Милая Юлія! Ты видишь, что я еще плачу о теб.’ (Онъ не можетъ промолвить боле ни слова.)
Чувствуете ли вы, сколько подъ сими шуточными словами скрывается колкой, убійственной ироніи. Байронъ, въ своемъ Донъ Жуан, любитъ всегда обращать въ смхъ вс высокія и благородныя чувствованія: изображаетъ ли онъ сцену трогательную, онъ всегда поставитъ подл ней сцену изъ жизни матеріальной, разочаровывающей васъ отъ прежняго впечатлнія, описываетъ ли онъ положеніе страшное, у него всегда вырвется какая нибудь забавная шутка, разстроивающая ваше чувствованіе. Такъ во второй псни Донъ-Жуана — ужасная буря, на корабл недостатокъ припасовъ, голодные матросы закалываютъ и пожираютъ стараго Педрилло, учителя Донъ-Жуана. Донъ-Жуанъ томится также голодомъ, но отказывается принять участіе въ безчеловчномъ пиршеств: ‘ибо онъ посовстился, присовокупляетъ Байронъ, поужинать своимъ старымъ учителемъ.’ Такъ онъ прерываетъ самыя страшныя ваши чувствованія какою нибудь шуточною выходкою…. какъ будто бы онъ раскаивался, что былъ разстроганъ нсколько минутъ, и хотлъ загладить сію ошибку. Эту идею выражаетъ прекрасная картина Шеффера, представляющая Фауста: на чел Фауста изображены глубокія думы, но художникъ помстилъ въ углу картины голову смющагося Мефистофеля. Вотъ настоящее изображеніе Байрона: онъ также всегда помщается въ углу, какъ живой сарказмъ и среди самыхъ возвышенныхъ сценъ, среди самыхъ ужасныхъ стоновъ скорби и самыхъ упоительныхъ восторговъ любви, у него вырывается пронзительный, адскій хохотъ, который заглушаетъ вс прочія восклицанія и обдаетъ васъ ужасомъ.
‘Между тмъ корабль, носимый бурею, разбился, и весь экипажъ потонулъ въ волнахъ моря, кром одного Донъ-Жуана, который усплъ ухватишься за весло и доплылъ съ неслыханными усиліями до берега. Здсь, будучи не въ силахъ боле перевести дыханія, онъ вонзилъ свои руки въ песокъ и упалъ безъ чувствъ при вход высченной въ скал пещеры. Долго-ли продолжалось это безчувственное состояніе, я и самъ не знаю, но наконецъ, по прошествіи нсколькихъ часовъ, проведенныхъ такимъ образомъ, онъ почувствовалъ въ себ возвращеніе жизни, потянулъ свои утомленные члены и съ трудомъ раскрылъ глаза свои…., но сквозь темный покровъ, распростертый едва только побжденною смертію на глазахъ, его онъ усматриваетъ прелестный образъ юной двы: — она склонилась къ нему, согрвала его своимъ дыханіемъ и наввала на уста его свое эфирное дыханіе, это былъ какъ бы ангелъ, склонившійся надъ умирающимъ, пришедшій исполнишь послдній долгъ свой. Образъ женщины не напрасно сотворенъ былъ для Донъ Жуана, и не смотря на свою слабость, онъ не закрылъ очей своихъ, онъ приподнялся нсколько и хотлъ было говоришь, но его добрый ангелъ положилъ свой перстъ на уста его и повеллъ ему замолчать, заставивъ принять нсколько пищи. Съ такимъ врачемъ, двадцатилтнему, выздоровть не долго. Каждое утро юная два приходила въ гротъ, смотрла на твоего благо лебедя, покоющагося въ гнзд своемъ, тихо перебирала кудри волосъ его, и, не нарушая его покоя, наввала нжное дыханіе устъ своихъ на ланиты его. И каждое утро цвтъ лица Донъ Жуана получалъ боле свжести, и каждое утро Гайда,— такъ называлась юная два,— удостоврялась боле въ томъ, что жалко было бы оставить при смерти молода то чужестранца съ столь блымъ лицемъ. Между тмъ они не могли еще говорить между собою, ибо Донъ Жуанъ не понималъ языка молодой Іонянки, она прибгала къ жестамъ, къ пантомимамъ, говорила своими очами, читала въ его очахъ, и одинъ взглядъ ихъ выражалъ цлую вселенную словъ и вещей, понятныхъ для нихъ. Вскор движеніемъ перста, съ помощію словъ, которыя онъ повторялъ за нею, Гайда дала ему первый урокъ на своемъ язык… Пріятно научиться иностранному языку изъ устъ и очей женщины, я разумю, когда оба, т. е. ученикъ и учитель, молоды, повторить хорошо, улыбнется, ошибешься, еще улыбнется, и потомъ пожатіе руки, можетъ быть, даже невинный поцлуй…. И не большія познанія свои, присовокупляетъ Байронъ, я пріобрлъ такимъ образомъ…. Не нужно напоминать вамъ, что они любили другъ друга. Нердко они купались вмст и не стыдились: Донъ Жуанъ, въ глазахъ Гайды, былъ существомъ, которое она уже года съ два видала въ мечтахъ своихъ, которое было чмъ-то назначеннымъ для любви ея, — предметомъ, сотвореннымъ для того, чтобы доставить ей счастіе и получишь отъ нея свое блаженство, ибо, чтобы чувствовать счастіе, надобно раздлять его утхи…. рождены близнецами. Гайда не напоминала о сомнніяхъ, не требовала клятвъ и не давала ихъ, она никогда не слыхала о доказательствахъ, общаніяхъ, опасностяхъ которымъ подвергается молодая двушка, она длала все по внушенію дтской невинности своей и бросалась, какъ нжная птичка, въ объятія своего юнаго друга.
‘Но изображая сію первую двственную любовь, я забылъ сказать вамъ о состояніи Гайды, она была дочь владльца сего острова, и этотъ владлецъ былъ Корсеръ. Вы не уцлли бъ, попавшись въ руки Корсера, но этотъ былъ самый кроткій и благородный изъ всхъ корсеровъ, рзавшихъ когда либо горло. Онъ сдлался пиратомъ, потому что надобно было что нибудь длать, и ему нравились сокровища находящіяся въ чужихъ рукахъ, также какъ и въ своихъ собственныхъ. Онъ давно уже отправился на морскіе разъзды, на остров разнеслась молва о его смерти и Гайда, поплакавши о старомъ пират и пользуясь свободою по смерти его, привела Донъ Жуана въ домъ свой, и они оба начали расточать, какъ только умли, несмшныя сокровища, собранныя Ламбро, — такъ назывался отецъ Гайды. Но пираты живущи и возвратятся хоть откуда. Однажды, посл продолжительнаго и веселаго пиршества въ зал, устланной богатйшими коврами, при звукахъ самыхъ пріятныхъ инструментовъ, Жуанъ, сидя на пышной соф, вздремнулъ подъ эту прелестную гармонію и заснулъ на плеч Гайды, которая сама покоилась на чел Донъ Жуана. Пробужденная легкимъ шорохомъ, Ганда приподнимаетъ голову и вскрикиваетъ отъ ужаса, увидя предъ собою отца своего, грознаго Ламбро: онъ стоялъ, склонившись къ нимъ обоимъ, смотрлъ на нихъ съ яростною улыбкою и направлялъ пистолетъ на Донъ Жуана. При этомъ вид, слабое и нжное твореніе становится львицею, бросается къ Донъ Жуану, и тотъ, проснувшись схватился за мечь, она становится прошивъ убійственнаго орудія Ламбро и готова умереть за него, неподвижный взоръ ея остановился на чел отца, который также смотритъ на нее, и взоры ихъ были одинаково дики и свтлы, пламя, сверкавшее въ большихъ черныхъ очахъ ихъ, было такъ же одинаково, ибо и онъ, и она, пылали местью въ случа оскорбленія, кровь Африканской матери текла въ жилахъ ея, и въ огненныхъ очахъ ея блистали самыя пылкія страсти, только он дремали въ ней, какъ львица, покоющаяся на берегахъ источника. Видя отчаянную ршимость своей дочери, Ламбро опускаетъ смертоносное свое орудіе, по данному имъ знаку двадцать пиратовъ вбжали въ комнату и схватили Донъ Жуана, нанесши ему нсколько ранъ ударами сабли. Бдный Донъ Жуанъ! онъ долженъ былъ вытерпть удары кулакомъ отъ мужа первой своей возлюбленной, и теперь удары сабли отъ отца второй своей Елены. Чтожъ съ Гаидою? Видя любезнаго своего, исторженнаго изъ ея объятій, подобно кедру исторженному изъ ндръ земли, видя текущую кровь его, она падаетъ въ объятія отца своего. Онъ старался успокоить ее, но тщетно: въ груди ея разорвался нервъ, розовыя уста ея запеклись черною кровію, и посл двадцати дней и двадцати ночей страданія, она, не промолвивъ ни одного слова, не проливъ ни одной слезы, скончалась.’
Конечно, мы не много найдемъ у нашихъ писателей лицъ, боле идеальныхъ и боле поэтическихъ чмъ это лице Гайды, но замтимъ, что всякой разъ, когда Байронъ творитъ существо фантастическое, первое стараніе его — окружить сіе существо лицами дйствительными, положительными, онъ поставляетъ его въ такихъ обстоятельствахъ, которыя описываетъ вамъ съ млочною дйствительностію, и заставляетъ его вращаться въ мір чисто матеріальномъ, такъ сказать, осязаемомъ. Отсюда происходятъ два преимущества твореній его, преимущество контраста и особенно преимущество, которое доставляетъ реальность самому идеальному творенію, заставляетъ насъ врить въ бытіе его, представляетъ его намъ существомъ живымъ, дйствительнымъ, знакомымъ и слдовательно возбуждающимъ въ насъ сочувствіе къ нему. Кстати замтимъ здсь, что надменная школа Людовика XIV, при всемъ своемъ изученіи Литературы Греческой, не изучила сей тайны употребленія прозаическихъ обстоятельствъ въ поэзіи и не пользовалась симъ, такъ сказать, великимъ рычагомъ поэтическимъ. Одно изъ твореніи, въ которомъ наиболе всего происходитъ интересъ отъ сего мелочнаго изображенія жизни дйствительной, это Одиссея. Вы помните, безъ сомннія, это мсто, гд кормилица Евраклея, умывая ноги Улисса, узнаетъ его по рубцу, находившемуся у него на ног: Поэтъ всячески старается изобразить намъ со всею мелочностію, совсмъ, безстыдствомъ, малйшія подробности какъ топятъ баню, какъ чистятъ котлы, какъ женщина стоитъ нагнувшись. И для чего это?.. этою наивностію въ описаніи онъ переноситъ насъ на сцену, показываетъ намъ ее, и слдовательно въ тысячу разъ боле усиливаетъ нравственный и драматическій эффектъ, происходящій отъ сей матеріальной сцены, интересъ усугубленъ этою истиною, голою, поэтическою тривіальностію подробностей.
Возвратимся къ Донъ Жуану, котораго злобный Ламбро веллъ схватить, заключить въ окопы и послать съ другими подобными товарами ко двору Султана. Но любимая Султанша увидла этого прекраснаго невольника, послала стараго евнуха купить его и привести къ ней въ кабинетъ подъ одеждою Одалиски. Зюллейка съ прелестною улыбкою простерла къ нему руку, потомъ, по знаку Султанши, Баба удалился, бросивъ хитрую улыбку на Жуана. Султанши въ Серал не разсуждаютъ, какъ женщины въ мір, Зюллейка, устремивъ на Донъ Жуана свои голубыя очи, исполненныя величественною нжностію, сказала ему: Христіанинъ, любишь ли ты меня?… Донъ Жуанъ, вспомнивъ о своей Гайд, сложилъ съ себя прелестныя руки ея и опустилъ ихъ на свое мсто… ‘Тигрица, разстающаяся съ своими дтьми, львица, или всякое лютое животное, вотъ подобія, которыя всегда употребляютъ, когда хотятъ изобразить отчаяніе женщины, отвергнутой въ чемъ добудь, но вс сіи подобія не выражаютъ и въ половину того, что я хотлъ бы сказать. Вы, которые видали гнвъ женщины, вы еще не будете имть полнаго понятія о гнв Зюллейки. свирпыя страсти, изобразившіяся на чел ея, превратили ее въ грозную, воплощенную бурю…. Во-первыхъ, у ней блеснула мысль отрубить Жуану голову, во-вторыхъ удалишь его отъ себя, въ-третьихъ спросить, гд онъ воспитывался, въ-четвертыхъ заставишь его силою насмшекъ раскаяться, въ-пятыхъ позвать своихъ женщинъ и лечь на постель, въ-шестыхъ, пронзить себя кинжаломъ, въ-седьмыхъ, велть Баб задушить себя, и когда она находилась въ семъ пріятномъ сплетеніи мыслей, вдругъ прибгаетъ, запыхавшись, Баба, возвстить о приближеніи Султана. Въ минуту все бшенство исчезло съ лица Зюлленки, Султанъ взошелъ и Донъ Жуанъ вышелъ, смшавшись съ Одалисками, въ одежд которыхъ онъ почитался ихъ подругою. Быль вечеръ, и весь этотъ полкъ женщинъ направилъ путь свой въ спальную галерею, чтобы предаться тамъ покою. Донъ Жуанъ все съ ними, онъ взошелъ въ эту галерею, гд ему также назначено было провести ночь, и когда вс постели были заняты….’ Но я забываюсь, простите мн, что я растворилъ предъ вами двери гарема, я сейчасъ затворю ихъ для васъ, но не для Донъ Жуана, и т, которые пожелаютъ знать боле, пусть раскроютъ только шестую пснь Донъ Жуана.
Мы приступаемъ теперь къ части сего творенія мене разительной, но боле важной для насъ потому, что мы найдемъ здсь человка. Двнадцатая пснь начинается похвалою скупости, и я приведу изъ ней нсколько строфъ.
‘Божественное золото! И для чего называть скупцовъ несчастными? Ихъ счастіе несомннно, золото — это самый лучшій якорь счастія, самая врнйшая цль наслажденій великихъ и малыхъ. Вы, которые видите скупца, которые порицаете бережливость его и не понимаете, какъ можетъ соединяться богатство съ бережливостію, вы не знаете, какихъ несказанныхъ радостей можетъ быть источникомъ обрзокъ сбереженнаго сыра. Любовь и вино изнуряютъ насъ, честолюбіе гложетъ насъ, игра разоряетъ насъ, но наслажденіе скупца, наслажденіе собирать всегда золото на зло всмъ превратностямъ счастія, — вотъ что попираетъ ногами своими любовь, вино, игру и мечты государственнаго человка. О! какъ прелестны, какъ восхитительны эти свертки, эти ряды золотыхъ слитковъ, эти кружки чистаго золота, на которыхъ пышно покоится въ лучахъ какое нибудь царское изображеніе!’
Мы видимъ въ сихъ строфахъ одни только остроумныя и блестящіе строки, враги же Байрона видли въ нихъ новый порокъ его. И въ самомъ дл, что подумаете вы, когда я скажу вамъ, что въ то время, когда Байронъ писалъ сіи стансы, онъ дйствительно былъ скупъ и собиралъ сокровища? Но знаете ли, отъ чего онъ чувствовалъ такое удовольствіе, смотрть на эти слитки золота и сберегать обрзки сыра? Отъ того, что онъ собиралъ въ это время сокровища въ пользу Грековъ, отъ того, что сими обрзками сберегалъ золото для освобожденія Греціи. И такъ не узнаете ли въ немъ человка, который, стыдясь своего великаго предпріятія, какъ другіе стыдятся низкаго, считалъ всегда своею обязанностію играть роль смшнаго или даже порочнаго человка, лишь бы только успть въ своемъ прекрасномъ предпріятіи.
Переходя отъ посольства къ посольству, Донъ-Жуанъ является въ Лондон, и здсь, какъ говорить самъ Авторъ, представляется ему случай къ описанію городской и сельской жизни Англичанъ, но здсь онъ слишкомъ хорошо знаетъ то, что разсказываетъ вамъ, и отъ сего происходитъ безсчисленное множество тхъ мелкихъ подробностей, которыя кажутся скудными въ сравненіи съ богатыми и поэтическими картинами первыхъ псней. Байронъ слишкомъ хорошо помнитъ, что онъ Англичанинъ (упрекъ, которой не всегда можно сдлать ему), но не смотря ни нисшее достоинство сихъ послднихъ псней, он все еще замчательны по множеству тонкихъ, острыхъ замчаній своихъ, и я приведу въ примръ слдующій случай.
Донъ-Жуанъ находится въ помстьи у Лорда Орундевиль и занимаетъ часть зданія пустую и уединенную, гд, какъ сказывали, является каждую ночь привидніе, называемое Чернымъ Братомъ. Донъ-Жуанъ мало вритъ привидніямъ, но ожидаетъ минуты съ нетерпніемъ. Онъ ожидалъ не напрасно… ‘Чу!.. кто тамъ? Я вижу… вижу…. нтъ…. это не… впрочемъ что-то… это…. это…. это…. Ба! это котъ…. чортъ тебя возьми съ твоими воровскими лапами, подумаешь, что это біеніе сердца или стукъ ноги молоденькой двушки, которая пробирается въ первый разъ на мсто свиданія и страшится, чтобъ стыдливое эхо башмаковъ не измнило ей. Но еще!… что это? втеръ?… нтъ! это самъ Черный брать) и походка его мрна какъ стихи…. и даже боле, судя но новйшимъ стихотвореніямъ. Но вотъ тихо растворилась дверь и сталъ на порог Черный брать, закутанный въ своей широкой мантіи…. Жуанъ затрясся, но тотчасъ устыдившись самаго себя, онъ смло устремился къ привиднію, и оно прижалось къ стн. Жуанъ простираетъ къ нему свои руки и сжимаетъ въ своихъ объятіяхъ гибкую, но одушевленную пріятной теплотою талію, онъ чувствуетъ какое-то біеніе, подобное біющемуся сердцу, и не замчаетъ, что жестоко обманывается. Это привидніе казалось ему самою кроткою душею, граціозныя ямочки на щекахъ ея, прелестная шейка, какъ бы выточенныя изъ слоновой кости, казалось, говорили ему, что это существо состоитъ изъ костей и плоти: но онъ не догадывается.
Вдругъ черный клобукъ скатился съ головы привиднія, мрачная мантія свалилась съ плечь его, и ктобъ подумалъ? явилась во всей прелестной, сладострастной нагот своей шалунья Леди Фицъ-Фульке.’
Вы безъ сомннія ожидаете, что Байронъ поведетъ васъ во Францію, и изображеніе кровавыхъ сценъ революціи дополнитъ предъ вами сію чудную картину, представляющую столько сокровищъ поэзіи, любви и прелести. Но смерть не позволила Байрону окончить сіе удивительнйшее твореніе, и какъ жаль видть творенія генія, прерванныя смертію, творенія, подобныя недоконченнымъ памятникамъ, гордо воздымающимъ колонны свои и въ половину еще не свершенныя, свои своды едва только начатые! Государь, умирая, можетъ завщать своему преемнику докончить предпринятое имъ зданіе, но геній можетъ-ли завщать свой геній другому? Мысль великаго человка, какъ нить, оборвавшись однажды, уже не срастается боле. Бонапарте не окончилъ тріумфальныхъ воротъ своихъ, другой можетъ докончить ихъ, но какая власть, какая сила человческая можетъ дополнить размышленія паскаля, окончить Мольфова Царедворца и присоединить страницу, стансъ, строчку къ Донъ-Жуану Байрона? Вотъ гд усматривается величіе генія!
И такъ мы окончили разборъ произведеній величайшаго поэта Англіи, собравъ, такъ сказать, подъ одну точку зрнія разсянные остатки генія его — эти преломленные лучи великаго свтила. Но прежде нежели оставимъ сего великаго человка, постараемся въ краткомъ очерк изобразить сей оригинальный геній со всми отличительными чертами характера его и показать въ постепенномъ ход его развитія.
Байронъ — боле мечтатель, чмъ мыслитель, боле мыслитель, чмъ философъ, боле поэтъ, чмъ мечтатель, боле живописецъ, чмъ поэтъ, и особенно писатель матеріальный, но не матеріалистъ, главный органъ его есть органъ зрнія, идеи входятъ въ него, такъ сказать, глазами, природа физическая всегда возбуждаетъ въ немъ мысли сильныя и чувствованія поэтическія, онъ мыслитъ и чувствуетъ только при вид предметовъ, отсюда происходитъ большой недостатокъ его, то есть, недостатокъ чистыхъ идей и понятій,, вс его нравственныя красоты, суть красоты случайныя и относящіяся до подробностей. Если мы хотимъ узнать, какими глазами смотрлъ этотъ геній на людей, то увидимъ, что онъ смотрлъ на нихъ печальными глазами. Въ двадцать лтъ онъ узналъ всю низость сердца человческаго и оплакивалъ его. Въ тридцать лтъ онъ узналъ его еще боле и смялся надъ нимъ: этотъ ироническій смхъ былъ смхомъ печали. Я увренъ, что древнее сказаніе о философ, всегда плакавшемъ, и другомъ, всегда смявшемся, есть просто изображеніе юношескаго мужескаго возраста, — я увренъ, что Демокритъ, быль не что иное, какъ Гераклитъ въ сорокъ лтъ. Легко понять, что можетъ произвести соединеніе ума ироническаго и меланхолическаго, съ роскошнымъ воображеніемъ востока. Воображеніе — таковъ въ самомъ дл отличительный характеръ Байрона — воображеніе пылкое, необузданное, фантастическое, влечетъ его, куда оно хочетъ, и онъ слдуетъ за нимъ, не безпокоясь о томъ, куда оно влечетъ его, предъ нимъ открывается міръ, онъ устремляется въ него, предъ нимъ пробгаютъ вс страны, являются вс народы, изображаются вс нравы, онъ смотритъ, рисуетъ и поетъ, разсыпая щедрою рукою цвты поэзіи, сарказмы, алмазы, золото, любовь, насмшки, остроты, онъ не безпокоится о томъ, какъ ложатся мысли его, кстати ли он или не кстати, благородны или пошлы, ему нтъ дла до этого, онъ мыслитъ и говоритъ’… Смотрите, какъ онъ веселъ, какое самодовольствіе на лиц его, знаете ли отъ чего это? отъ того, что сейчасъ онъ нашелъ дурную игру словъ, и вотъ теперь распространяетъ, разъясняетъ ее, потомъ вдругъ смшитъ ею, по случаю какого нибудь предмета, или вовсе никакого, онъ бросается въ міръ идей, въ царство вчности и смерти: тогда выраженія его льются огненнымъ потокомъ, тогда подъ перомъ его ложатся картины самыя смлыя, мысли самыя разительныя и самыя печальныя, вы подумаете, что это Боссюетъ…. задыхаясь слдуете за нимъ въ его полет, ниспускаетесь съ нимъ въ адъ, возлетаете съ нимъ на небо..’. Что вы длаете?… Куда вы?… Разв вы не видите, что онъ свернулъ съ пути?… Его воображенію представляется видъ женщины… онъ останавливается, онъ смотритъ на нее, нахмуренныя брови его сглаживаются, уста его оживляются печальною улыбкою, глаза его наполняются слезами, и онъ начинаетъ изображать вамъ это фантастическое твореніе. Вы видите, какъ она раждается подъ перомъ его, каштановые локоны падаютъ по плечамъ ея, уста ея покрываются розами, глаза ея дышатъ жизнію, и вотъ предъ вами прелестный образъ женщины: она живетъ, она дйствуетъ, она говоритъ съ вами, и вы никогда ее не забудете, ибо ни одинъ поэтъ не создавалъ боле прелестныхъ образовъ женщины, можетъ быть, потому, что Байрона всегда защищали женщины. Посмотрите, какъ онъ изображаетъ любовь таинственную и впрочемъ земную въ Юліи, любовь двственную и свирпую въ Гайд, любовь всесильную въ Зюллейк. Я укажу вамъ на прелестныя изображенія его Леди Аделины, Лауры, Леди Генри, Авроры Раби, на кучу сестеръ изъ прелестной фамиліи Десдемонъ, Виргиній, Аталъ, Офелій!… Безъ сомннія’ Байронъ иметъ свои недостатки: онъ растянутъ, онъ длаетъ вчныя отступленія и шутитъ даже до пошлости, но какая прелесть и въ этой болтовн стихотворной, то высокой, то забавной, то печальной, то веселой, то сумасбродной! Какъ не увлечься человкомъ съ умомъ Вольтера и съ душою Данта…. Пусть укорятъ меня за то, что я боле восхищаюсь, нежели пишу критику, боле удивляюсь, нежели сужу, но я не люблю сужденія тхъ, которые видятъ одну только солому въ діадем и одни недостатки въ превосходномъ твореніи. Составили-ли бы вы себ идею объ Аполлон Бельведерскомъ, если бы кто сказалъ вамъ, что у него сухія ноги?… Если бы кто нибудь, смотря на прекрасную и задумчивую статую Цицерона, вмсто всякаго сужденія сказалъ бы вамъ: у него на носу бородавка, было ли бъ это сужденіе художника? Нтъ, это сужденіе Медика, То же самое можно сказать и о произведеніяхъ поэтическихъ: ‘Время, говоритъ Шатобріанъ, перемнить тощую критику недостатковъ на боле полную критику красотъ.’ И въ самомъ дл что заставляетъ жить произведенія искусства? Отсутствіе ли недостатковъ? Нтъ! присутствіе красотъ. Красоты — вотъ къ чему должна обращаться критика, ибо здсь только жизнь, движеніе, образецъ. Какая польза вамъ отъ того, что васъ заставляютъ замчать недостатки языка въ Корнел и недостатки вкуса въ Шекспир? Но когда съ энтузіазмомъ говорятъ вамъ объ исполинскихъ красотахъ сихъ великихъ людей, когда открываютъ предъ вами новую сторону генія ихъ, тогда съ душею исполненною сими великими предметами, съ душею восторженною сими высокими умами вы воскликните: и л, и я Художникъ!… Воспроизведеніе красотъ сихъ великихъ геніевъ одушевитъ, воспламенитъ вашъ собственный геній, и такимъ-то образомъ геній завщевается отъ рода въ родъ, отъ вка въ вкъ, является въ различныхъ мстахъ, но никогда не угасаетъ.