Лопари и самоеды столичных наших тундр, Мартьянов Петр Кузьмич, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Петр Кузьмич Мартьянов
Лопари и самоеды столичных наших тундр

0x01 graphic

ЛОПАРИ И САМО&#1122,ДЫ СТОЛИЧНЫХЪ НАШИХЪ ТУНДРЪ.
Эскизы и очерки, П. К. Мартьянова. (Эзопа-Кактуса).
Изданіе второе

Отъ автора

Эскизы и очерки жизни лопарей и самодовъ столичныхъ нашихъ тундръ были выпущены въ свтъ первымъ изданіемъ подъ названіемъ ‘Разказы, басни, стихи и каламбуры Эзопа (П. К. Мартьянова)’ въ 1886 г.

Съ теченіемъ времени число ихъ увеличилось, и нын, за израсходованіемъ перваго изданія, мы выпускаемъ ихъ отдльно. Стихи же, басни и шутки составятъ особую книжку и выйдутъ въ свтъ подъ названіемъ ‘Псни жизни, слезъ и смха.’

П. Мартьяновъ.

15 Апрля 1891 года.

С.-Петербургъ.

Румеліотъ

Въ обществ онъ былъ извстенъ подъ общей племенною кличкой — румеліотъ. Въ интимныхъ же кружкахъ онъ слылъ за близкаго родственника князя Вогодиреса, говорили даже, что это — его побочный сынъ, прижитый имъ съ одною русскою барыней, жуировавшей по Европ, во время всеобщаго поклоненія наполеонизму посл Крымской войны, и присланный въ Россію отцомъ для окончанія образованія и составленія связей. Его звали Тодоръ Добропулаки, но на визитныхъ его карточкахъ, подъ какой-то фантастической короной съ мантіей и аллегорическими никому неизвстными зврями, въ род апокалепсическихъ, значилось: ‘Тодоръ Тодоровичъ Добровъ, изъ Филиппополя’. На видъ это чрезвычайно милый и симпатичный молодой человкъ лтъ 25-ти, высокій, стройный, красивый, съ большими черными на выкат глазами и маленькими, тоненькими иглообразными черными же усиками. Его крупная мужественная фигура, смуглыя выразительныя черты лица, маленькія красивыя какъ-бы выточенныя руки, мягкій, звучный грудной голосъ, изящныя женственныя манеры, искренность и простота обращенія съ первой же встрчи располагали къ нему всякаго, а живой воспріимчивый отъ природы умъ, извстный свтскій лоскъ, предупредительность и любезность длали его въ обществ пріятнымъ собесдникомъ. Онъ прекрасно танцовалъ, отлично дрался на рапирахъ и шпагахъ, стрлялъ въ туза, и считался однимъ изъ лучшихъ наздниковъ. Среди дамъ имлъ успхъ, по выраженію одного остряка, злокачественный.

Профессіи его никто не зналъ, да, кажется, онъ ни къ какой профессіи и не принадлежалъ. Брался за все, но по врожденной южанамъ живости характера, ни на чемъ сосредоточиться не могъ, и только везд и всюду, какъ онъ самъ объяснялъ, испытывалъ свои львиныя силы.

Онъ гд-то служилъ, т. е. былъ причисленъ къ какому то министерству, но нашелъ это несвойственнымъ своему характеру и вышелъ въ отставку. Состоялъ при какомъ-то присяжномъ повренномъ, въ качеств атташе, но скоро соскучился и бросилъ. Ударился въ технику и плавалъ съ Александровскимъ въ подводной лодк, леталъ съ Костовичемъ въ воздушномъ шар, когда-же въ техническомъ комитет возгорлась война, штурмовалъ совтъ, и рекомендовалъ Кузьминскаго болгарамъ. Пошла мода на филантропію — и не было ни одного благотворительнаго общества, гд-бы онъ не членствовалъ, заглядывалъ, по временамъ, на биржу, покровительствовалъ скотамъ, низходилъ въ міръ искусствъ, наукъ и художествъ, знакомился съ артистами и артистками и самъ обращался, когда нужно было, въ любителя-лицедя. Но все это служило ему, для извстныхъ цлей, показною декоративною обстановкою, въ дйствительности-же онъ былъ болгарскимъ политическимъ корреспондентомъ, переписывался съ вожаками партіи дйствія и сообщалъ имъ все, что успвалъ здсь провдать.

Лучшимъ его другомъ считался драгоманъ Мильтіадъ-Бей, съ которымъ онъ постоянно гулялъ по Невскому подъ ручку. По вечерамъ къ нему собирались сербы, греки, румыны и вообще люди, которыхъ можно употребить для извстныхъ цлей.

Изъ всего и изъ всхъ и каждаго онъ умлъ извлекать выгоду. Я его встрчалъ у Марьи Осиповны Асланбековой, съ которой онъ давно уже водилъ тсную дружбу. Прошлымъ лтомъ я жилъ, по обыкновенію, у себя въ ‘Озеркахъ’. Кто не знаетъ этотъ благословенный уголокъ, лежащій въ нсколькихъ верстахъ отъ Петербурга, въ благодатномъ оазис трехъ озеръ, между Лснымъ, Коломягами и с. Парголово, прорзываемый двумя дорогами: Финляндской желзной и Выборгскимъ шоссе, и окаймленный двумя громадными старыми парками: Шуваловскимъ и Удльнымъ. Уголокъ этотъ возникъ весьма недавно, чрезвычайно быстро обстроился и овладлъ всеобщей симпатіей. Оптимисты предсказывали, что со временемъ онъ сдлается соперникомъ Павловску. Въ его вокзал играли оркестры, дирижируемые Главачемъ, Флиге и Энгелемъ, и привлекали многочисленную публику, но покупка вокзала увеселительною компаніею трехъ генераловъ положило конецъ развитію счастливаго уголка, и ‘Шувалово’ зажило буржуазною жизнію. Ни елагинскій пуантъ, ни крестовскій яхтъ-клубъ съ его гонками, ни новодеревенскіе театры-вертепы, ни Павловскій вокзалъ, ни Петергофскія и Царскосельскія скачки не нарушаютъ здсь мирнаго сна дачника, желающаго возстановленья силъ, свободы и покоя: все далеко и несподручно. Здсь можно только гулять, купаться, удить рыбу и кататься на лодк. О театр и музык, стоящихъ здсь, теперь, на невысокой степени развитія, даже не говорятъ. Вотъ сюда-то, прошлымъ лтомъ, по совту доктора, перехала на дачу и Марья Осиповна Асланбекова.

Я бывалъ у ней по сосдству запросто, узналъ короче Тодора Тодоровича и оцнилъ по достоинству беззавтную, незнавшую границъ, словомъ, неземную привязанность къ нему Марьи Осиповны.

Марья Осиповна принадлежала къ числу натуръ экзальтированныхъ, самолюбивыхъ, сильныхъ и крайне самонадянныхъ. Она была единственная дочь богатаго новороссійскаго помщика, воспитывалась въ Смольномъ, кончила курсъ съ золотою медалью и, потерявъ вскор мать, сдлалась полновластной хозяйкой въ дом старика отца, извстнаго въ свое время лихого черномора-моряка, любившаго свою ненаглядную Марусю до безумія. Живая, бойкая, начитавшаяся романовъ, Маруся хотла жить полною жизнію и не найдя для себя идеала въ провинціи, убдила отца перехать съ нею на жительство въ Петербургъ. Здсь она встртилась случайно съ Тодоромъ Тодоровичемъ и полюбила его со всею страстностью южной натуры, искренно и всецло предавшись порыву первой страсти.

Молодые люди познакомились, сблизились, подружились, и наконецъ, объяснились въ любви. Добровъ не теряя времени обратился къ отцу и просилъ руки богатой красавицы невсты. Но старикъ Асланбековъ не особенно жаловалъ молодаго румеліота, неимвшаго, по его мннію, никакихъ правъ на обладаніе его дочерью. Посл долгаго раздумья, посл нсколькихъ попытокъ образумить свою упрямую Марусю, онъ изъявилъ согласіе, но съ тмъ, чтобы бракъ состоялся не ране, какъ черезъ годъ, когда Тодоръ Тодоровичъ устроится такъ или иначе въ обществ.

Юный болгаринъ не хотлъ подчиниться подобному ршенію, онъ былъ не изъ тхъ, у кого легко вырвать изъ рукъ захваченную добычу. Посщая домъ на правахъ жениха, въ два-три мсяца онъ овладлъ умомъ пылкой двочки совершенно и достигъ полнаго ея подчиненія.

Старикъ Асланбековъ не пожелалъ быть свидтелемъ нравственнаго униженія своей дочери и ухалъ въ помстье, заболлъ и вскор умеръ. Наслдство перешло въ руки Тодоръ Тодоровича, и онъ, конечно, съумлъ распорядиться имъ по своему. Вопросъ о брак палъ самъ собою, да и не такое тогда было время, чтобы поднимать вопросъ о брак. Марья Осиповна начала посщать Бестужевскіе курсы, и предалась занятіямъ. Добровъ жуировалъ, но не покидалъ и ее, такъ какъ у ней было еще кой что уцлвшее отъ громаднаго когда-то состоянія.

Она отдавала ему все, что имла, отказывая себ въ самомъ нужномъ, проводила дни и ночи за работою, переводила многотомные трактаты иностранныхъ ученыхъ о воспитаніи, писала отчеты о трудахъ нашихъ отечественныхъ педагоговъ, сочиняла дтскія книги. Ея труды стали обращать на себя вниманіе публики, критика заговорила о нихъ и матеріальное ея положеніе до извстной степени упрочилось.

На дачу она перехала, чтобы отдохнуть, собраться съ силами и зимой снова приняться за усиленный трудъ. Ей улыбалась уже надежда зажить безъ нужды, тмъ боле, что и самъ Тодоръ Тодоровичъ не сталъ уже такъ безпощадно вымогать у нея денегъ.

Но Тодоръ Тодоровичъ, переставъ вымогать деньги, сталъ боле равнодушно относиться къ прелестямъ своей эксъ-невсты. Визиты его значительно сократились и съ каждой недлею онъ сталъ все рже и рже бывать у прелестнйшей Марьи Осиповны. На глазахъ ея появились слезы, слезы обманутой любви, слезы самыя обильныя и самыя жгучія. Упреки, жалобы и вздохи смнили такъ часто раздававшійся въ уютной дачк смхъ. Лто — это чудное, жаркое, красное лто полетло быстро, и еще быстрй уносило ея молодое, такъ много общавшее и бурями страстей, до сихъ поръ, не омраченное еще счастіе.

Наступилъ августъ. Семейные дачники потянулись въ городъ, чтобы дать дтямъ возможность посщать учебныя заведенія. Безсемейные же продолжали наслаждаться послдними днями столь рдкаго въ Петербург теплаго и ведренаго лта. Сижу я какъ-то утромъ за чайнымъ столомъ на балкон своей дача и пробгаю газеты. Вдругъ кто-то позвонилъ у парадныхъ дверей. Жанъ-Жакъ бросился отворить двери, въ столовой зашуршало шелковое платье, и мальчикъ робко доложилъ мн, что пришла Марья Осиповна и желаетъ меня видть.

— Марья Осиповна! и такъ рано! теперь еще нтъ 10-ти часовъ!.. гд-жъ она?

— Въ серебряномъ кабинет.

— Попроси подождать… и дай мн скорй одваться!

Не усплъ я пройти въ спальную и притворить за собой двери, слышу стукъ и окрикъ: ‘къ чему вы задумали разодваться, выходите въ халат, какъ есть, вы мн очень, очень нужны!’

— Сейчасъ, Марья Осиповна, мн нужно одться, чтобы хать въ городъ.

— Ну, такъ скорй же! скоре! торопила она меня, стуча въ двери.

Набросивъ на плечи сюртукъ и расчесавъ бороду, я вышелъ къ ней.

— Что случилось?.. вы больны? — спрашиваю я ее, приглашая ссть въ кресло, — на васъ лица нтъ, такъ вы блдны…

— Постойте, дайте съ силами собраться, я не могу говорить… Я всю ночь плакала какъ ребенокъ, да и теперь, какъ я только вспомню, слезы невольно подступаютъ къ глазамъ, — и она горько заплакала.

— Да что у васъ за горе? разскажите… доврьтесь… быть можетъ, я могу быть вамъ чмъ нибудь полезенъ…

— Да, да, можете быть полезнымъ… Я затмъ и пришла къ вамъ, чтобы вы помогли мн… И она схватила меня за руки, и крпко сжимая ихъ, какъ будто кто-нибудь хотлъ оторвать ее отъ меня, наклонилась ко мн и вскрикнула: Теодоръ оставилъ меня!..

— Кто вамъ сказалъ это?

— Онъ самъ!

— Что же онъ? влюбился въ другую?

— Нтъ.

— Или заговорило въ немъ чувство ревности? возбудилось подозрніе въ неврности? нашлись поводы къ неудовольствію?

— Ничего подобнаго не бывало.

— Такъ что же за причина? — И со всей предупредительностью любезнаго хозяина, я усадилъ ее въ кресло.

— Моя бдность… У меня ничего нтъ, — говорила она, обливаясь слезами… — все что было, я отдала уже ему… Здоровье пошатнулось, я столько работала, столько перенесла… Свжесть блекнетъ… Ему скучно со мной, онъ пресытился… я ему надола!.. я ему опротивла!.. Мое присутствіе тяготитъ его. Мой видъ возбуждаетъ въ немъ досаду и злобу. Вчера вечеромъ онъ сказалъ мн, что еслибы его судъ приговорилъ въ наказанье провести со мной двадцать четыре часа, то онъ выбросился бы въ окно!.. Изъ устъ его я услышала свой смертный приговоръ… Онъ самъ произнесъ его мн и такъ безпощадно… посл всего, что я для него сдлала!.. — И она откинулась на спинку кресла и судорожно захохотала.

Я не зналъ, что длать, ея истерическій нервный смхъ смнился рыданіями. Она плакала, кричала, произносила безсвязные звуки, обращалась съ упреками къ небу, кляла день рожденія. Это былъ ураганъ скорби, ужаса и отчаянія и вс мои усилія успокоить ее — оказались напрасными. Я передалъ ее на руки женщинъ и удалился. Чрезъ нсколько времени она позвала меня.

— У меня есть къ вамъ просьба, для нея-то я и пришла къ вамъ… исполните-ли вы ее?

— Если могу.

— Послушайте. Онъ васъ такъ уважаетъ… вы знаете все, что я для него сдлала… Я хочу поговорить съ нимъ при васъ… Быть можетъ, онъ постыдится высказаться передъ вами такимъ, каковъ есть. Не думаю, чтобы у него хватило на это духа и безстыдства. Передъ вами онъ сробетъ. Почемъ знать, какъ могутъ подйствовать на него мое отчаяніе и ваше присутствіе. Можете вы похать къ нему со мной?

— Извольте.

— Ну, такъ подемъ.

Она была такъ разстроена, что хать съ поздомъ желзной дороги оказывалось не вполн удобнымъ и я послалъ за экипажемъ. Черезъ часъ мы отправились въ городъ въ карет. Забившись въ уголъ, она всю дорогу молчала, я тоже не тревожилъ ее вопросами. Но по мр приближенія къ Петербургу, я замтилъ, что въ ней происходитъ страшная внутренняя борьба: она что-то говорила сама съ собой, руки ея дрожали, зубы начинали стучать какъ въ лихорадочномъ озноб, колна бились другъ о друга.

— Вернемся домой, сказалъ я ей участливо, вы нездоровы. Поздка эта еще боле разстроитъ васъ.

— Да, я стала ужасно нервна, но я должна быть у него, — отвчала она съ твердостью, — хочу увидться еще хоть разъ съ нимъ… Какъ знать? быть можетъ я умру скоро…

И мы похали.

Въ 12 ч. дня мы вошли въ квартиру Доброва и застали его сидящимъ за телеграммой въ Филиппополь, въ халат и феск. Онъ привтствовалъ меня легкимъ движеніемъ руки и продолжалъ свое дло. Потомъ всталъ, отправилъ человка подать составленную имъ телеграмму, подошелъ ко мн, крпко пожалъ руку и сказалъ: ‘вотъ, батюшка, убдитесь, насколько наши дамы сумазбродны!.. Зачмъ она притащила васъ ко мн?’

Не усплъ я отвтить ему, какъ онъ обратился съ упреками къ Марь Осиповн.

— Что вамъ еще нужно, сударыня, отъ меня? Вдь я уже объяснился съ вами. Я сказалъ вамъ, что больше не люблю васъ… Я сказалъ вамъ это съ глазу на глазъ, вамъ желательно, чтобы я повторилъ это при свидтел — извольте! Торжественно и всенародно заявляю, что я васъ разлюбилъ, что любовь къ вамъ, когда-то сильная и пламенная, погасла въ моемъ сердц, и можете быть уврены, погасла ко всмъ женщинамъ вообще. Если-бы я сдлалъ подобное заявленіе другой женщин, она не ршилась бы меня преслдовать своей любовью, а вы!..

— Я желала бы знать, за что вы перестали любить меня?

— Этого я и самъ не знаю… Любилъ я васъ, не зная за что, и разлюбилъ не зная за что… Знаю только, что страсть прошла, и прошла безвозвратно. И что такое подобная страсть? Юношеское увлеченіе, отъ котораго чмъ скоре отдлаться, тмъ лучше.

— Но нтъ-ли за мной какой-нибудь вины?

— Вины за вами я никакой не знаю.

— Быть можетъ, вы имете причины упрекнуть въ чемъ-нибудь мое поведеніе.

— Ни въ чемъ ршительно. Вы были для меня самой врной, честной, любящей женщиной, какую человкъ можетъ пожелать себ.

— Быть можетъ, я не сдлала для васъ чего-нибудь такого, что могла сдлать.

— Не думаю.

— Но вдь я пожертвовала для васъ старикомъ-отцомъ, который съ горя умеръ.

— Да.

— Состояніемъ.

— Не спорю.

— Годами тяжелаго труда, здоровьемъ.

— Очень можетъ быть.

— Честью, репутаціей, спокойствіемъ.

— Не отвергаю.

— И за все это вы прогоняете меня.

— Что длать, необходимо.

— Почему же это необходимо? Неужели вы могли возненавидть меня?

— Къ сожалнію, да!

— Я стала ненавистна ему! О, Боже, ненавистна!.. Посл этого я становлюсь самой себ гадка!.. а!.. ахъ!.. и смертная блдность покрыла ея лицо, губы поблли, зубы стиснулись, голова опрокинулась на спинку креселъ, нервная дрожь пробжала по тлу, съ ней сдлался продолжительный обморокъ.

Пока я хлопоталъ привести ее въ чувство, Добровъ равнодушно ходилъ по комнат и курилъ сигару.

— Нельзя-ли послать за докторомъ, обратился я къ нему, вдь она можетъ умереть.

— Женщины отъ такихъ пустяковъ не умираютъ, отвчалъ онъ улыбаясь, это все вздоръ, дайте ей воды и она сейчасъ очнется. Вы не знаете нашихъ дамъ, он могутъ всякія штуки продлывать надъ собою.

— Да вы взгляните, она совсмъ безъ чувствъ.

— Пренепріятная сцена! надюсь, по крайней мр, послдняя. Чего она ко мн лзетъ! Любилъ я ее, а теперь не хочу, ну, и пусть убирается къ чорту.

— Какъ же такъ убираться къ чорту? Разв порядочный человкъ можетъ, обобравши женщину, посылать ее къ чорту?

— Что же мн длать? Я такъ же бденъ, какъ и она.

— Какъ что длать! Соединить свою бдность съ ея бдностью, до которой, впрочемъ, довели ее вы — вотъ что! Не нужно забывать ни ея привязанности къ вамъ, ни того, что она для васъ сдлала.

— Благодарю покорно! отвчалъ Добровъ, ставши въ позу и низко поклонившись. Помножить бдность на бдность, выйдетъ нищета въ квадрат, отчего ни ей легче не было бы, ни мн. Что же касается того, что она для меня сдлала, то за это я сквитался съ нею потеряннымъ для нея временемъ, заплатилъ ей самой дорогой монетой жизни — первой молодостью. Возясь съ ней, я ничего не могъ сдлать, чтобы мн выдлиться изъ толпы, я остался тмъ же, чмъ былъ. А мн уже скоро 25 лтъ. Пора подумать о себ, иначе будетъ поздно…

И онъ любезно раскланялся со мной, пошелъ переодлся, и отправился на свою обычную утреннюю прогулку. Пришлось самому посылать за докторомъ и отвезти больную домой, на городскую квартиру, такъ какъ на дачу она хать не могла.

Дня два спустя я встртилъ Тодора Тодоровича на Невскомъ, онъ сказалъ мн, что на-дняхъ узжаетъ на родину, гд событія, по всей вроятности, помогутъ ему на бгу схватить фортуну за рога. Между тмъ, какъ впослдствіи оказалось, онъ ухалъ съ одной пожилой купчихой-вдовой въ Новгородъ, гд она общала предоставить въ его распоряженіе и домъ, и средства для устройства кафе-шантана Ю la Семейный садъ.

Подобныя всти еще боле огорчили Марью Осиповну. Она не похала на дачу, сидла дома въ какомъ-то оцпненіи и не могла работать. Заказанныя ей статьи доставлены къ сроку не были и она осталась безъ всякихъ средствъ къ жизни. Началось прозябаніе. Помощь друзей доставила ей маленькую меблированную комнатку у одной изъ подругъ ея, Агнесы Каэтановны Сіоницкой, содержавшей заработками на урокахъ себя и двухъ старушекъ — мать и бабушку. Заботы и уходъ вчно веселой и всмъ довольной Агнесы Каэтановны много способствовали къ оживленію Марьи Осиповны. Прошло нсколько недль и она гуляла уже въ сквер и начинала подумывать о работ.

Но вотъ въ одно изъ воскресеній постила ее одна знакомая старушка, изъ числа тхъ всесвтныхъ всезнаекъ, которыя занимаются соединеніемъ любящихъ сердецъ. За кофе она начала разсказывать Петербургскія новости и, между прочимъ, сообщила Марь Осиповн, что ея Теодоръ, обобравъ Новгородскую Мару — Посадницу, вернулся въ Питеръ и жуируетъ.

— И какъ это ему все удается, — расписывала старуха-всезнайка, попивая кофеекъ, — женщины табунами за нимъ ходятъ. То жена церковнаго старосты на Петербургской сторон изъ-за него съ сестрой родной разодралась, то дочь банкира-жида отъ папаши со шкатулкой къ нему сбжала, то вотъ на-дняхъ невсту онъ у одного чиновника захороводилъ и сманилъ… Денегъ куры не клюютъ, горстями разбрасываетъ…

Разсказъ этотъ растравилъ только-что начинавшую заживать рану въ сердц Марьи Осиповны. Распросовъ старуху, гд ютится въ Петербург по возвращеніи любвеобильный румеліотъ, она на утро, не сказавъ никому ни слова, отправилась на поиски своего возлюбленнаго. Въ двухъ-трехъ домахъ, гд онъ постоянно бывалъ, ей сказали, что его нтъ, что онъ вчера ухалъ на родину, и когда вернется — неизвстно. Въ двухъ-трехъ домахъ ничего не сказали, въ двухъ-трехъ домахъ сказали — чего не слдовало говорить. Поиски Тодора Тодоровича кончились весьма трагически: Марья Осиповна, возвратясь домой въ самомъ дурномъ настроеніи духа, ршилась покончить съ собой и ночью, принявъ настой фосфорныхъ спичекъ, отравилась.

Отправленная въ больницу, она промучилась еще нсколько дней. Но почти передъ самою смертью, она была крайне обрадована полученіемъ отъ Тодора Тодоровича телеграммы изъ Филиппополя, въ которой онъ увдомлялъ ее, что Румелія воскресла для новой жизни, что онъ, бывшій румелійскій агентъ въ Петербург, получилъ видный постъ въ новомъ болгарскомъ управленіи и что для полнаго счастія ему недостаетъ только ее, одной ее, такъ много любившей и такъ много принесшей ему въ жертву. ‘Если ты не ненавидишь меня — писалъ онъ ей: — прізжай, я возвращу теб мой долгъ сторицею, и за любовь воздамъ вчной преданностью и обожаніемъ. Много женщинъ любилъ я, но подобной теб я не находилъ и не найду…’ Бываютъ же такіе, неподдающіеся никакому анализу, скачки въ любви у южанъ…

Когда ей прочитали эту телеграмму, она не отвтила ничего, только махнула рукой и заплакала… Не слишкомъ-ли поздно оцнилъ авантюристъ-румеліотъ любовь русской женщины: она умерла въ то время, когда бодливая фортуна на бгу была схвачена имъ въ Филиппопол.

Помощь

(Кроки).

Къ богатому жуиру, директору банка и сановнику городскаго управленія, прізжаетъ изъ провинціи родственникъ-купецъ и обращается за помощью.

— Будь благодтелемъ, дядя, говоритъ онъ жуиру, помоги, дай 1,000 рублей.

— Помочь — почему не помочь! отвчалъ жуиръ, — помочь теб я радъ… Но быть благодтелемъ не желаю!.. Благодтель!.. какой я благодтель!.. теперь благодтелями только ростовщиковъ зовутъ… Помилуй, что это ты вздумалъ?

— Дядя, виноватъ, я не такъ выразился… Дла мои такъ плохи… Спаси меня!.. Будь моимъ спасителемъ!..

— Спасителемъ! вскричалъ жуиръ: да ты никакъ съ ума сошелъ!.. Подумалъ-ли ты, что говоришь?

— Дядя, будь, наконецъ, человкомъ… Дай мн, какъ человкъ человку…

— Дать теб, какъ человку. На чай!.. Изволь!..

И онъ вынулъ изъ бумажника пять руб. и положилъ ихъ передъ племянникомъ.

Іюнь, 1886.

Кандидатъ

Дйствительнаго статскаго совтника Сережу Ельхина всегда съдалъ червь честолюбія. Съ дтства онъ мечталъ объ одномъ: чтобы ‘сидть’ и ‘возсдать’ на видномъ мст. Ставъ юношей, онъ сдлалъ это цлію своей жизни, а войдя въ лта, по мр силъ и возможности, старался достигнуть предначертанной цли. Сколько радости и упоенья доставлялъ ему всякій стулъ, взятый съ бою. И сколько вслдъ за тмъ употреблялось стараній, различныхъ подходовъ, пронырствъ, интригъ, лакейничанья, чтобы пролзть еще немножко дальше, ссть на какой нибудь еще боле ближайшій къ цли стулъ. Разбора не было. Все равно, гд-бы ни сидть — но только бы сидть. Юношей онъ былъ въ радикальномъ лагер, подавалъ платки корифеямъ этого лагеря. Поступивъ въ департаментъ гуттаперчевыхъ штемпелей, онъ выдавалъ себя за либерала, жаждущаго реформъ. ‘Россія безъ реформъ — Монголія!’ говорилъ онъ и длалъ ршительный жестъ. Проникнувъ въ коммисію о картофельныхъ выжимкахъ, онъ составилъ и подалъ проектъ о взиманіи налога съ икоты. Забравшись въ земство, онъ началъ проповдывать умренность, и въ доказательство своей благонамренности сталъ носить ‘гражданскіе’ баки. Боже мой, что это за баки были!.. Вымытые, расчесанные, выхоленные и всегда спрыснутые немножко апопонаксомъ… Самъ камердинеръ покойнаго барона Штиглица завидывалъ его бакамъ. Въ послднее время онъ примостился къ какому то стрекозиному совту, записался въ консерваторы и носитъ уже бороду. Школьные его товарищи еще помнятъ, какъ онъ сидлъ первый разъ въ кружк литераторовъ и какъ онъ былъ счастливъ этимъ. Выше подобнаго счастья — онъ тогда не допускалъ. Теперь-же этимъ литераторамъ онъ не подаетъ руки, и даже порой проходитъ мимо не кланяясь. Къ бывшимъ сослуживцамъ по департаменту гуттаперчевыхъ штемпелей онъ относится покровительственно, роняя имъ иногда мимоходомъ, какъ будто въ вид милости, какую нибудь пошлую обыденную фразу. Съ земцами фамильярничаетъ и его представителямъ подаетъ, вмсто руки, два-три пальца. Но въ свт — лакей, быть можетъ только на первыхъ порахъ, но все таки — пока лакей и двигаетъ лишь стулья.

Двигать стулья — прекрасное занятіе, не требующее ни ума, ни знаній, ни усидчиваго кропотливаго труда, нужна только нкоторая ловкость, чтобы стулъ подвинуть во время, нужно только посматривать и не звать, — и карьера обезпечена. Но Сереж скучно. Ему хочется видной дятельности. Ему желательно, чтобы о немъ говорили, и мало того, чтобы говорили, но даже и писали. Дйствительный статскій совтникъ Михельсонъ разв лучше его? Ничмъ не лучше, но объ немъ пишутъ, пишутъ почти каждый день, пишутъ замтки, стихи и даже передовыя статьи. И разв нельзя вступить съ нимъ въ конкурренцію? Для подобной конкуренціи никакихъ капиталовъ не требуется: можно достичь желаемаго успха съ помощью какой-нибудь довренности. И Сережа серьезно задумался. Нужно достать довренность, но гд ее достать — вотъ вопросъ… Придется, можетъ-быть, опять куртизанить. Но за кмъ и какъ? Времени остается не много — нужно дйствовать ршительно.

Перебравши въ ум знакомыхъ и друзей, онъ остановился на одномъ пріятел-туз Донъ-Кихот Ламанчскомъ. Онъ съ нимъ познакомился, когда представлялъ въ коммисію о картофельныхъ выжимкахъ свой пресловутый проектъ о налог на икоту. Онъ посщалъ его, когда Донъ-Кихотъ, въ семидесятыхъ годахъ, жилъ въ Лсномъ на дач, и съ разинутымъ ртомъ слушалъ его громовые возгласы о томъ, что вся Россія состоитъ изъ ‘младенцевъ-сосуновъ’. Онъ помогалъ ему ухаживать за его Дульцинеей, жившей тогда еще съ первымъ, продавшимъ ее впослдствіи, супругомъ, въ крохотной, сренькой, о двухъ комнатахъ, дачк, на Сердобольской улиц, близь Строгановскаго сада. Жившіе тогда вблизи этой дачки сосди помнятъ донын, какъ высокій, сухопарый, костлявый Донъ-Кихотъ съ длинными, сдыми, мотавшимися баками, въ пальто-крылатк, прозжалъ изъ Лснаго по Сердобольской улиц, въ складъ ‘Катюшъ’, какъ онъ за нсколько шаговъ до крохотной сренькой дачки слзалъ съ пролетки и, проходя мимо нея пшкомъ, направлялся въ Строгановскій садъ, какъ его Дульцинея, въ своемъ черномъ бархатномъ (тогда еще единственномъ) пальто и золотыхъ запястьяхъ, шла за нимъ въ садъ, и какъ они тамъ ‘на Горк’, въ кущахъ, предавались радостямъ любви. Сосди помнятъ, какъ Сережа прізжалъ тогда къ Дульцине съ порученіями отъ ея сдовласаго гидальго и какъ онъ потомъ въ клуб художниковъ и по театрамъ носилъ за нею шали. Отсюда вышли добрыя отношенія. И вотъ теперь, когда Сереж нужна довренность, онъ ршилъ въ ум, что Донъ-Кихотъ Ламанчскій долженъ отслужить ему его прежнія маленькія послуги — найти ему доврителя или доврительницу.

‘Ршено — не нужно перершать’, думалъ Ельхинъ, и тотчасъ-же надвъ фракъ, отправился къ своему будущему лорду-протектору. Въ роскошномъ кабинет, съ гаванской сигарой въ рук, принялъ его Донъ-Кихотъ, обласкалъ и усадилъ рядомъ съ собой на мягкомъ оттоман. Старые солюбезники сидятъ, курятъ, прихлебывая душистое вино изъ граненаго хрусталя и ведутъ рчь по душ.

— Такъ какъ же, мой добрый геній, могу я разсчитывать на ваше покровительство моей кандидатур? вопрошаетъ, заискивающимъ тономъ, Сережа.

— Въ этомъ вы, конечно не можете сомнваться, отвчалъ рыцарь печальнаго образа, вы знаете мое къ вамъ расположеніе… Но вдь въ дл выборовъ я одинъ ничего не значу. Это — дло цлой партіи. Конечно, наша партія вамъ будетъ очень рада. Но вы должны принять нкоторыя условія. Вамъ нужно проникнуться нашими идеями, войти въ нашъ интимный кругъ, принять нашу систему, идти вмст съ нами не только на выборахъ, но и посл, — куда бы васъ ни повели. Словомъ, вамъ придется дисциплинироваться. Партіи только тогда имютъ силу, когда усвоятъ себ монашескій уставъ. Самоотреченіе и послушаніе — факторы, посредствомъ которыхъ только и можно преслдовать и достигать извстныя цли. Если вы общаете подчиниться руководительству нашихъ вожаковъ — тогда вы будете избраны. Вотъ вамъ моя рука!

— Клянусь, я буду вашимъ alter ego! вскричалъ Сережа. Вы будете мой верховный разумъ, свтъ, жизнь, душа, а мн позвольте быть только какимъ-нибудь маленькимъ, совершенно ничтожнымъ, органомъ вашего тла, нмымъ, безсловеснымъ, но точнымъ и ршительнымъ исполнителемъ вашей воли. И поврьте, вы найдете во мн, на все время совмстной дятельности, самаго врнаго и преданнаго слугу.

— О! въ такомъ случа вы — нашъ, улыбнулся Донъ-Кихотъ Ламанчскій, и положивъ ему на плечо руку, торжественно проговорилъ: съ этой минуты вы приняты въ нашу партію, и я васъ посвящу, какъ рыцаря, во вс наши тайны и предположенія.

Ельхинъ всталъ, почтительно поклонился, и крпко пожалъ протянутую ему Донъ-Кихотомъ руку.

— Но, позвольте — сказалъ Донъ-Кихотъ — первое, что я поручу вамъ, это состоять, во время выборовъ, при Катерин Карловн, и замнять ей меня, когда ей будетъ нужно, ну, выхать что-ли тамъ… или развлечься…

— О!.. Въ такомъ случа, я самый счастливый человкъ, расшаркивался Ельхинъ.

— Такъ подите и представьтесь ей въ вашемъ новомъ званіи… А я поду къ Францу Карлычу и переговорю о васъ. Впрочемъ, подождите еще немного, я долженъ вамъ кой-что сказать. Слушайте, я тоже думаю баллотироваться, съ цлію занять потомъ постъ лидера. Нужно только времени не терять. А главное, чтобы никто не разстраивалъ меня. Вы понимаете теперь, почему я васъ назначилъ состоять при Катеньк.

— Еще бы не понять! рисовался Ельхинъ. Вамъ стоитъ только свистнуть, а я ужъ смыслю.

— Ну, такъ съ Богомъ! Идите и позаботьтесь о ней… Въ послднее время она стала ужасно нервна и требовательна… Пожалуйста, постарайтесь успокоить ее.

— MerГi, мой добрый геній!.. Бгу, лечу, несусь, тараторилъ развеселившійся Сережа, и все, что только нужно будетъ, чтобы успокоить Екатерину Карловну, исполню.

И онъ, поцловавъ кончики пальцевъ своей правой руки, сдлалъ жестъ по направленію къ Донъ-Кихоту, и съ легкостью пуха, гонимаго Эоломъ, выпорхнулъ изъ кабинета.

— Еще мальчикъ, совсмъ мальчикъ! качалъ головою Донъ-Кихотъ, смотря вслдъ уходившаго ‘Шалуна-Сережи’, а, впрочемъ, изъ него я сдлаю человка.

И онъ погрузился въ глубокое раздумье…

Кавалеръ

Онъ былъ кавалеръ…

Супруга его, когда то очаровательная женщина, гордилась этимъ…

Лучшими минутами ея жизни были т, когда она могла сказать ему: ‘Мой милый кавалеръ’…

Хотя кавалеръ и пожилъ на свт очень и очень довольно, но другаго такого кавалера въ нашемъ большомъ сел — Петербург, какъ удостовряетъ самъ господинъ мстный околодочный, нтъ…

Кавалерія его всегда при немъ, и никогда онъ, въ теченіе своей долгой и богатой житейскими треволненіями жизни, съ ней не разставался… Даже спалъ онъ, какъ говорятъ, съ нею…

Супруг своей онъ вмнилъ въ особенную заботливость: блюсти и охранять его кавалерію пуще собственнаго ока…

И заботилась же она о мужниной кавалеріи: то и дло бывало спрашиваетъ: ‘Ну что, какъ твоя кавалерія?…’

— Какъ видишь, матушка, отвчалъ съ улыбкой кавалеръ и начиналъ пальцами шевелить и потирать свой кавалерскій знакъ.

Дйствительно, всю кавалерію почтеннаго кавалера составлялъ одинъ знакъ.

Это — была извст

Петр Кузьмич Мартьянов Лопари и самоеды столичных наших тундр

ЛОПАРИ И САМО&#1122,ДЫ СТОЛИЧНЫХЪ НАШИХЪ ТУНДРЪ. Эскизы и очерки, П. К. Мартьянова. (Эзопа-Кактуса). Изданіе второе