Лондонские пролетарии, Безант Уолтер, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 237 минут(ы)

ЛОНДОНСКІЕ ПРОЛЕТАРІИ

Романъ Вальтера Безанта.

Прологъ.

I.
Полли, которую зовутъ Марла.

— Сядь, Эстеръ, и поговоримъ. Вдь семнадцать лтъ будетъ, какъ мы съ тобой не видались.

— Мн не времени жаль, милэди,— отвчала Эстеръ, засовывая голыя руки въ лохань съ мыльной водой,— но я общала выстирать это блье къ сроку, а прачка должна держать свое слово. Если она станетъ обманывать, то потеряетъ работу. И денекъ выдался такой славный, какъ разъ для сушки блья пригодный.

Она говорила, запихавъ дв булавки въ ротъ. Люди ея сословія, если только они не китайцы, набиваютъ ротъ булавками при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа, и эта привычка заставляетъ ихъ забавно шепелявить.

Нашей прачк было лтъ тридцать-пять или шесть: она была деревенщина, что вы сейчасъ бы замтили по ея краснымъ щекамъ, по плотной и широкоплечей фигур. Лондонскій воздухъ — быть можетъ, туманъ, а быть можетъ, дымъ тому виной — производитъ во второмъ и въ послдующихъ поколніяхъ уменьшеніе роста: онъ съуживаетъ плечи и сокращаетъ размръ всего тла и лица. Росту Эстеръ была высокаго, а лицо у нея было некрасивое, съ серьезнымъ и порою грустнымъ выраженіемъ.

— Семнадцать лтъ назадъ, Эстеръ, меня возили въ деревенскую церковь смотрть на твою свадьбу,— продолжала лэди Мильдредо,— и мн казалось, что ты въ своемъ бломъ плать и локонахъ — самая красивая и счастливая женщина въ мір.

Эстеръ намылила воду и улыбнулась. Потомъ наморщила брови, недовольная собственнымъ безразсудствомъ, и затмъ снова улыбнулась.

Если лэди Мидьдредъ была такъ добра, что увряла ее, что она была когда-то красива, то ей не пристало противорчить.

— Я очень благодарна вамъ, милэди, за то, что вы вспомнили обо мн посл столькихъ лтъ!

— Я помню, Эстеръ, какъ я горевала, когда ты бросила нашу дтскую, чтобы выйти замужъ. Это было первое горе въ моей жизни.

Лицо прачки омрачилось.

— Чтобы выйти замужъ!— горько повторила она.— О! какъ двушки бываютъ глупы! Чтобы выйти замужъ! Оставить чудный домъ съ доброй барыней, которая никогда не бранится, затмъ чтобы броситься на шею первому встрчному парню, который пообщаетъ съ три короба! Право, еслибы не дти, я часто жалла бы, что не бросилась въ воду въ утро моей свадьбы. Быть можетъ, и для нихъ было бы лучше.

Она вертла блье въ рукахъ, точно съ сожалніемъ, что это не шея ея мужа.

— Эстеръ!

Лэди Мильдредъ испугалась ожесточенныхъ словъ своей бывшей няньки.

— Эстеръ! разскажи мн, что съ тобою было. И почему ты снова приняла свое двическое имя?

— Я перемнила имя, чтобы уйти отъ своего мужа, но это ни къ чему не повело.

— Уйти отъ мужа?

— Да, милэди. Но оставимъ мои невзгоды. Каково мн видть васъ въ ваши годы со вдовьимъ чепцомъ на голов, бдняжка!

— Я тоже была замужемъ,— спокойно отвчала лэди Мильдредъ,— и лишилась своего мужа. Но поговоримъ о твоемъ муж, Эстеръ.

— Онъ умеръ,— отвчала женщина съ явнымъ усиліемъ, точно ей трудно было говорить о немъ.— Онъ умеръ, и я молю Бога, чтобы дти никогда ничего не узнали про него.

— Мн грустно это слышать. Бдная Эстеръ!

— Бываютъ несчастія…

Она отошла отъ лоханки и сла, вытирая передникомъ руки.

— Бываютъ несчастія, милэди, о которыхъ женщин не трудно говорить, а бываютъ и такія, о которыхъ и подумать страшно. Несчастія, которыя могутъ разбить жизнь невиннымъ дтямъ.

— Бываютъ, Эстеръ. Если твои несчастія такого рода, мн жаль тебя.

— Мы пріхали съ мужемъ въ Лондонъ за работой. Такъ онъ по крайней мр говорилъ. О! славная работа, нечего сказать! Онъ былъ слесарь, а это такое ремесло, что будешь сытъ, только не лнись. Ну, вотъ, сначала у него много было денегъ, и я была довольна. О! кто зналъ, что изъ этого всего выйдетъ! А тамъ родился мой Джо.

— Что же вышло, Эстеръ?

— Ничего, милэди,— былъ уклончивый отвтъ,— но только я осталась одна съ своимъ малюткой и приняла двическое имя, и надюсь, что никогда его больше не увижу.

— А потомъ?

— А потомъ онъ разыскалъ меня. Ну, а теперь… онъ умеръ.

Каждый замчалъ, вроятно, какую любовь питаютъ женщины къ избитымъ афоризмамъ. Они никогда не утрачиваютъ свою соль на ихъ вкусъ. А потому весьма естественно, что лэди Мильдредъ внушительно замтила:

— Если отъ грха нельзя иначе спастись, какъ смертью, то лучше умереть.

— Хорошо только, если умретъ гршникъ,— отвтила Эстеръ,— потому что еслибы я умерла, то что бы было съ бдными дтьми?

— Гд твои дти, Эстеръ? и сколько ихъ у тебя?

— Полли, которую зовутъ Марла,— произнесла духомъ Эстеръ, точно эти четыре слова составляли одно сплошное имя,— совсмъ еще крошечка. Она играетъ тутъ, гд-то, около блья.

Она вышла на солнце и, заслонивъ глаза рукой, закричала:

— Полли! Полли! бги къ мам!

И изъ-подъ развшеннаго блья выбжала двочка лтъ двухъ. Это былъ необыкновенно красивый ребенокъ, хотя ея платье было въ лохмотьяхъ и грязное, а шляпка, завязанная у подбородка, служила уже не малое число годовъ. Короткіе, темные волосы кудрявились на лбу и выбивались изъ-подъ шляпки, глубокіе, таинственные глаза застнчиво глядли на гостью, полуоткрытыя губки длали ея ротикъ похожимъ на розовый бутонъ. Два года отъ роду! Это тотъ возрастъ, когда младенецъ становится ребенкомъ, двочка все еще неотвтственна, безъ всякой нравственности, безъ какихъ бы то ни было принциповъ, она все еще полна младенческаго удивленія, жизнь представляетъ для нея столько новаго, еще позолота не сошла съ впечатлній, она постоянно длаетъ новыя открытія и все въ новыхъ направленіяхъ, рчь ея очаровательна, она высказываетъ самыя неожиданныя чувства и длаетъ восхитительныя вещи. Она — кокетка и самая отчаянная, она своенравна, какъ втеръ, непостоянна, какъ погода, она — кукла, сокровище, игрушка, идолъ и маленькая богиня.

— Ахъ, Эстеръ!

Лэди Мильдредъ была поражена этимъ чудомъ красоты.

— Да твой ребенокъ — ангелъ! она фея! Неужели вс твои дти таковы?

— Трое изъ нихъ такъ же хороши,— отвчала Эстеръ.— Они похожи на отца, который былъ такъ же хорошъ собой, какъ и уменъ. Умъ погубилъ его, а красота принесла ему только ту пользу, что сдлала его фальшивымъ и вроломнымъ.

— Какъ ее зовутъ, Эстеръ?

— Зовутъ ее Марла, но мы зовемъ ее Полли, потому что то имя какое-то иностранное.

— Зачмъ же ты назвала ее Марлой?

— Это отецъ захотлъ. Онъ придумалъ это имя, а такъ какъ я назвала по своему желанію Джо и Сама, то должна была уступить, хотя и сгорла отъ стыда, когда говорила его священнику во время крещенія.

— Марла! какое странное имя!

— Мой мужъ, милэди, любилъ, видите ли, читать, и, быть можетъ, вычиталъ это имя изъ книгъ. Но теперь все равно, я всегда зову ее Полли. Такъ гораздо ловче и естественне.

— Да — естественне. Знаешь ли, Эстеръ…

Лэди Мильдредъ взяла двочку на руки.

— Какъ странно! Знаешь ли, что твоя двочка удивительно какъ похожа на мою маленькую дочку?

— Ахъ, Боже мой, и впрямь!

Эстеръ всплеснула руками отъ удивленія на свою забывчивость.

— Подумать, что я даже не догадалась спросить, есть ли у милэди дтки? Но, конечно, есть. У васъ материнскіе глаза, милэди. Боже мой! у бездтной женщины глаза голодные.

— У меня только одна дочка… почти тхъ же лтъ, что и твоя.

— Только женщина, у которой есть свои дти, знаетъ, какъ взять ребенка на руки,— продолжала Эстеръ.— Глядть весело, какъ милэди держитъ мою двочку.

— Гд твои другія дти? Мн бы хотлось ихъ всхъ видть.

— У меня еще четверо.

Эстеръ забыла про работу, увлеченная материнской гордостью.

— Во-первыхъ, Джо. Ему теперь уже шестнадцать и онъ высокъ для своихъ лтъ. Учится отцовскому ремеслу и славный будетъ работникъ, хоть и не такъ уменъ, какъ отецъ, почему я и надюсь на него. Глупые парни бываютъ самыми усердными и терпливыми работниками. Посл Джо идетъ Самъ, ему семь лтъ, милашк! По упрямству и аппетиту ему нтъ равнаго.

— Девять лтъ разницы между первымъ и вторымъ ребенкомъ?

— Да, милэди, девять лтъ. Потому что мужъ… онъ вдь бросилъ меня, я вамъ говорила… и я ушла съ моимъ маленькимъ Джо. Но посл столькихъ лтъ онъ разыскалъ меня и опять пришелъ ко мн. А тамъ родился и Самъ. А за Самомъ — Клодъ.

— Это ты сама выбрала ему это имя, Эстеръ?

— Упаси Богъ, милэди, нтъ! Мн бы никогда и въ голову не пришло выбрать такое имя для моего мальчика. Это все отецъ придумалъ. Онъ назвалъ такъ его по имени какого-то человка, про котораго онъ читалъ въ книгахъ… Клодъ какой-то, мужъ уврялъ, что это самый великій человкъ, какой только существовалъ на земл. А по мн такъ просто негодяй и разбойникъ.

— Неужели Клодъ Дюваль?— спросила лэди Мильдредъ, недолго думая.

— Кажется, что его такъ звали, я хорошенько не помню. Когда я носила ребенка въ церковь, я только и помнила первое имя, такъ Клодомъ онъ и остался. Ему теперь шесть лтъ и онъ красивенькій мальчикъ, больше похожъ на отца, нежели на меня, и какъ дв капли воды — на Полли, которую зовутъ Марла. Посл него идетъ Меленда, ей пять лтъ — тоже языческое имя, придуманное отцомъ, не мной. Она похожа на Сама, а не на Клода. Вскор посл того какъ Полли родилась, мой мужъ опять меня бросилъ — слава теб, Господи!

— Не будемъ говорить о немъ, Эстеръ, это тебя раздражаетъ.

Тутъ дти вернулись изъ школы. Впереди всхъ шелъ Самъ, плотный, рыжеватый мальчикъ, съ блестящими глазами и лицомъ, очень похожимъ на мать, не особенно старательно, но прочно, нсколькими небрежными ударами рзца, сколоченнымъ природой, въ результат чего оказались: широкій лобъ, большой подбородокъ, большой ротъ и красныя щеки. За нимъ шелъ Клодъ — хорошенькій пальчикъ лтъ шести, похожій на переодтаго барченка, хотя его платье было довольно оборвано. Сзади всхъ выступала рыжая пятилтняя двочка, какъ дв капли воды похожая на своего брата Сама. Они вышли изъ-подъ развшаннаго для просушки чистаго блья и выстроились на порог.

— Вотъ они, милэди,— сказала мать, съ гордостью оглядывая свой выводокъ.

— Вотъ Меленда: славная, дльная двочка и уметъ ходить за Полли. Вотъ Самъ! Подними голову, Самъ! Вамъ пріятно было бы слышать, милэди, какъ онъ читаетъ. А вотъ Клодъ, онъ похожъ на своего брата Джо и на сестру Полли. Вс они лицомъ вышли въ отца. Но надюсь, что только лицомъ.

Лэди Мильдредъ замтила, какъ часто упоминала она о муж, память котораго была ей такъ ненавистна. Казалось, что онъ постоянно былъ у нея на ум.

— Эстеръ,— сказала она,— неужели ты одна содержишь всхъ этихъ дтей? Неужели никто не помогаетъ теб?

— Никто,— отвчала она.— Мн, конечно, очень трудно справиться, и иногда ночью, когда я просыпаюсь и начинаю думать, то боюсь, что не выдержу. Тогда намъ всмъ придется идти въ рабочій домъ и разлучиться другъ съ другомъ.

— Эстеръ, позволь мн облегчить теб трудъ. Поручи мн кое-кого изъ твоихъ дтей. Отдай мн Полли.

— Отдать Полли?

— Да, доврь мн ее, Эстеръ. Я теб не чужая. Отпусти со мной ребенка.

Мать выхватила двочку изъ рукъ своей гостьи.

— Разстаться съ своимъ родимымъ дитяткомъ!— ревниво вскричала она:— Отдать вамъ Полли?

— Это вдь для ея же пользы.

Мать прижала двочку крпко, крпко къ груди и покачала головой. Но слезы навернулись у нея на глазахъ.

— У тебя есть что-то на ум, Эстеръ,— настаивала лэди Мильдредъ.— Нтъ, не думай, что я добиваюсь твоей откровенности. Но у тебя есть что-то тяжелое, чего ты не можешь забить и чего боишься. Когда ты говоришь о своемъ покойномъ муж, то можно подумать, что ты боишься, какъ бы онъ не появился у калитки твоего сада. Бдная Эстеръ! Твоя жизнь была несчастливая!

—О, да, несчастливая!

— Онъ умеръ и мертвыхъ не судятъ, но кое-что переживаетъ мертвецовъ: память…

— Память о нихъ,— повторила Эстеръ.— И стыдъ, который ложится на меня и на дтей.

— Отдай мн свое дитя, и я вырощу ее въ счастливомъ невденіи.

— Вы хотите сдлать изъ нея горничную молодой барышни?

— Нтъ. Она будетъ воспитываться вмст съ моей дочерью… ея подругой. Я ее обезпечу на всю жизнь. Что касается разлуки съ тобой…

Лэди Мильдредъ вспомнила, что если она воспитаетъ двочку какъ барышню, то Самъ, Меленда и Клодъ станутъ со временемъ неподходящимъ для нея обществомъ.

— Что касается разлуки съ тобой, то ты всегда будешь знать, какъ ей живется, когда она выростетъ, ты увидишься съ ней, если захочешь. Я скажу ей про ея родство только то, что ты захочешь, чтобы она знала. Подумай! Ты разстанешься съ ребенкомъ, но для ея же блага и однимъ ртомъ у тебя будетъ мене.

— О! моя Полли!— закричала мать.— Точно мн трудно работать, чтобы кормить мою двочку!

— Подумай объ этомъ, Эстеръ. Подумай недлю, мсяцъ, если хочешь.

Къ удивленію лэди Мильдредъ, Эстеръ ршила не медля.

— Берите ее, милэди. О, чтобы спасти ихъ отъ того, чего я страшусь днемъ и ночью, я бы со всми разсталась. Берите ее, берите! Чтобы спасти ее, я соглашусь никогда больше не встрчаться съ ней на земл. Но только позвольте мн еще одну ночку побыть съ моей крошечкой! Только одну ночку подержать ее на своихъ рукахъ!

— О, Эстеръ!— сказала лэди Мильдредъ, тронутая до слезъ.— Я буду ей матерью. Она не будетъ несчастна, насколько это отъ меня зависитъ. Что касается тебя и твоихъ дтей, то я буду вамъ всегда другомъ.

— О, я знаю, я знаю. Но общайте мн одно, милэди не говорить моей двочк, что бы ни случилось, что я ношу свое двическое имя. Иначе она захочетъ знать, какъ звали ея отца. Если она будетъ разспрашивать про свою мать, когда вырастетъ, то скажите ей, что ея мать была честная женщина. Есни она спроситъ про отца, скажите, что онъ умеръ и давно схороненъ. Ихъ у меня пятеро, и только одинъ Джо знаетъ правду, но онъ уже уметъ молчать. Богу извстно, что еслибы не это, я бы не разсталась съ моей Полли, пока могу трудиться.

— Она будетъ счастлива,— повторила лэди Мильдредъ, насколько это отъ меня зависитъ. И ты снова увидишь ее. Я не лишу тебя дочери.

Такимъ образомъ маленькая Полли, которую зовутъ — Марла, разсталась съ бднымъ котгэджемъ, въ которомъ жила ея мать, миссисъ Монументъ, прачка, и превратилась въ Валентину или Віолету — хорошенько не знаю — пріемную дочь лэди Мильдредъ Эльдриджъ и, слдовательно, внучку графа Газльмира, кавалера ордена Бани, и дочь покойнаго сэра Ланселота Эльдриджа, члена парламента и пр.

Безъ сомннія, такая перемна участи была блестяща и, принимая во вниманіе нжный возрастъ ребенка, совершенно незаслуженна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Хорошо-ли я поступила, Берта?— спросила лэди Мильдредъ, сидя около колыбели, въ которой спали рядышкомъ дв двочки.

Лэди Мильдредъ была женщина съ идеями, а миссъ Берта Больхунъ — подруга дтства, которой она ихъ сообщила.

— Он удивительно какъ похожи одна на другую,— отвчала Берта:— ихъ можно принять за двухъ сестеръ-близнецовъ. Что касается того, умно ли ты поступила, милая Мильдредъ, то время, единственный непогршимый пророкъ, покажетъ намъ это когда-нибудь. Я же не выскажу своего мннія, пока не услышу его ршенія. Но что ты сдлала интересную вещь — это несомннно. Кстати скажи мн: которая изъ нихъ малютка Трикси?— я не видла ея посл того, какъ ее отняли отъ груди — и которая дочка прачки?

— Этого никто не знаетъ, кром меня и моего повреннаго въ длахъ. Я была вынуждена сказать ему, но перемнила нянекъ и такъ хитро дйствовала, что никто не знаетъ. Двочка съ голубой ленточкой вокругъ шеи — Валентина, другая — Віолета. Для нихъ обихъ и для всего міра Беатрисы не существуетъ, равно какъ Полли, до 15-го октября 1885 г., когда Беатрис исполнится совершеннолтіе.

— О!— сказала Берта, разочарованная, что ее не длаютъ повренной тайны.— Значитъ, я должна ждать, какъ и вс другіе. Но, Боже мой, моя душа,— бдная Полли, которую зовутъ Марла! бдное дитя,— каково-то ей будетъ, когда она узнаетъ правду!

II.
Ршеніе судьбы.

Еще цлыхъ восемь лтъ сильныя руки прачки работали безъ устали надъ лоханкой съ мыльной водой. Время, которое, повидимому, иметъ двоякое движеніе, какъ и планеты, и обращается вокругъ насъ въ то время, какъ мы двигаемся впередъ, могло наблюсти неизмнный характеръ существованія этой доброй женщины, для которой никакое время года не приносило радости или горя, если не считать хорошихъ и худыхъ дней для сушки блья.

Въ восемь лтъ Джо изъ ученика сталъ мастеромъ: девятнадцати лтъ, какъ и большинство его собратій, онъ женился на семнадцатилтней двушк, къ двадцати-четыремъ годамъ у него было пять человкъ дтей, въ восемь лтъ Самъ выросъ изъ семилтняго въ пятнадцатилтнаго мальчика и, уже преподавая въ низшихъ классахъ школы, ршилъ, что добьется диплома народнаго учителя.

Клоду было тринадцать лтъ, Меленд одиннадцать, а Полли, о которой мать получала время отъ времени хорошія всти, вмст съ сестрой своей Валентиной или Віолетой достигла десятилтняго возраста.

Но вотъ, посл восьмилтнаго промежутка, судьба внезапно вмшалась въ дла людей съ тою ршительностью, которая внушаетъ почтеніе и даже страхъ.

Миссисъ Монументъ стала слпнуть. Сначала вс вещи представлялись ей какими-то мутными, затмъ мало-по-малу очертанія ихъ сливались все боле и боле и въ глазахъ у нея стоялъ постоянно туманъ.

Наконецъ, посл самыхъ горькихъ предчувствій насчетъ ожидающаго ее будущаго, она сла, сложила руки и велла Саму написать письмо лэди Мильдредъ.

Она уже такъ плохо видла, что люди казались ей ‘бродячими деревьями’, а скоро и совсмъ ничего не будетъ видть. И что же тогда станется съ дтьми?

Когда лэди Мильдредъ сама пріхала въ отвтъ на письмо, ее встртилъ мальчикъ, сидвшій у дверей коттэджа съ книгой въ рукахъ. Что касается садика, то онъ казался заброшеннымъ и пустымъ безъ развшаннаго блья: столбы стояли по прежнему и на нихъ протянуты были веревки, но блья на нихъ не было. Еще странне было, что въ дом не пахло мыломъ, а долголтняя труженица сидла, сложивъ руки на колняхъ, въ терпливой поз слпыхъ людей.

Мальчикъ всталъ и поспшно снялъ шляпу. Лэди Мильдредъ къ этому времени совсмъ позабыла ребенка, который пяти лтъ отъ роду имлъ видъ потомка пятидесяти герцоговъ. Его лицо мало измнилось, то было тонкое и худенькое личико, отмченное удивительнымъ изяществомъ и благородствомъ чертъ.

Обыкновенно такихъ лицъ не ожидаешь встртить въ прачешной. Мы, конечно, неправы: во всякомъ город, дом, деревушк, гд только есть скопище людскихъ существъ, всегда найдется одно или два дтскихъ личика, отличающихся по своему изяществу отъ окружающихъ грубыхъ и некрасивыхъ лицъ. Ученые называютъ это ‘игрой природы’, шутливо намекая, что и у природы бываютъ свои оплошности, и она не всегда врна своимъ законамъ. Но, быть можетъ, ученые люди сами неправы, такъ какъ въ человк нтъ ничего, что бы не было наслдственно, начиная отъ формы ноздрей и изгиба губъ. Еслибы предки Клода по мужской линіи были извстны, то мы могли бы прослдить вс черты его лица до какого-нибудь праддушки или прабабушки. Что касается фамиліи его матери, то она очень хорошо извстна, и это очень старинная и честная фамилія, принимая во вниманіе, что вс мужчины въ ней, отъ отца къ сыну, съ незапамятныхъ временъ были простолюдины и землепашцы, пахали землю, выкармливали свиней, сяли и жали, и опять сяли до того момента, какъ закрывали глаза и бывали зарыты въ землю на кладбищ.

Что касается ихъ отличій, то… ихъ сыны сражались при Сенлав, гд были разбиты посл чудесъ храбрости, и при Кресси и Азенкур, и на Босвортскомъ пол, и при Бленгейм, Ватерлоо и Альм.

Клодъ имлъ вс основанія гордиться своими предками съ материнской стороны. Но онъ не отъ нихъ получилъ свое лицо, потому что ихъ лица, хотя и честныя, а иногда и опрятныя, никогда не бывали ни красивыми, ни изящными.

— Меня зовутъ Клодъ,— сказалъ мальчикъ, сознававшій, что его имя гораздо красиве имени Сама.

— Клодъ — да… теперь помню. Дай взглянуть на тебя, мальчикъ, ты похожъ на свою сестру Полли. Что мать разсказывала теб про Полли, которую зовутъ Марла?

— О, да. Знатная дама пріхала и увезла Полли. Со временемъ мы увидимъ ее, когда она вернется домой. Она не будетъ гордиться,— мамаша говоритъ.

Посл того лэди Мильдредъ прошла къ своей старой няньк. Она замтила, что мальчикъ слъ и опять уткнулся въ книгу.

— Ну, что, моя бдная!— сказала она:— разскажи мн все про себя и почему ты раньше не извстила меня? Что говорить докторъ?

Выслушавъ разсказъ о глазахъ, Мильдредъ сказала:

— А теперь разскажи мн про своихъ дтей. Какъ поживаетъ Джо? Вышелъ ли онъ такимъ тупымъ парнемъ, какъ ты этого желала?

— Джо — хорошій работникъ. Онъ уже женатъ и у него пятеро дтей. Но онъ такой же хорошій сынъ, какъ былъ, хотя и не можетъ никому помочь, кром самого себя.

— А Самъ?

— Самъ — помощникъ учителя и будетъ учителемъ. Такого другого мальчика, какъ Самъ, не найти. Онъ ршилъ, что пробьетъ себ дорогу, и пробьетъ.

— Славный мальчикъ! а затмъ идетъ Клодъ, который сидитъ у дверей.

Мать покачала головой.

— Не знаю, что изъ него выйдетъ. Онъ только и знаетъ, что читать. Самъ тоже читаетъ, но только то, что для него полезно, а Клодъ читаетъ все безъ разбора. О! Боже, Боже! отецъ его тоже бывало не выпускалъ книги изъ рукъ.

— Мальчики, которые любятъ чтеніе, очень часто достигаютъ большихъ почестей,— замтила лэди Мильдредъ.— А гд Меленда?

— Она еще въ школ. Но мн съ ней много хлопотъ, милэди. Я бы хотла, чтобы она пошла въ услуженіе въ хорошій домъ. Но она не хочетъ. Она говоритъ, что вс двочки въ школ будутъ независимы и свободны, и будутъ заработывать свой хлбъ на сторон, и она также. Ну, что он смыслятъ? Дайте мн каждый день хорошо пообдать,— говорю я ей,— это первое дло. Но ныншнія двушки вс помшаны на свобод, хотя бы съ голоду умирали. Но будетъ о дтяхъ, милэди, разскажите мн про Полли: выросла ли она, хорошая ли двочка?

Безъ сомннія, для семьи Монументъ было счастіемъ при такихъ тяжкихъ обстоятельствахъ найти друга въ лиц лэди Мильдредъ. И еслибы не она, то дальнйшая исторія этой семьи окончилась бы въ рабочемъ дом.

Практическіе результаты симпатіи лэди Мильдредъ не замедлили обнаружиться. Во-первыхъ, она наняла для миссисъ Монументъ коттэджъ въ богадльн на Тоттенгамской дорог, гд она была вблизи своего старшаго сына Джо, и обезпечила ей безбдное существованіе. Что касается Сама, то она доставила ему средства — хотя мальчикъ никогда объ этомъ не узналъ — продолжать ученіе и стать ‘monitor’омъ’ съ платой пяти шиллинговъ въ недлю, затмъ учиться въ коллеж и, наконецъ, сдлаться народнымъ учителемъ за девяносто фунтовъ жалованья въ годъ.

Что касается Меленды, то она содержала ее въ школ, пока та, наконецъ, сама не захотла изъ нея выйти.

Относительно Клода должно сказать, что, вроятно, его хорошенькое, изящное личико и умные глазки повліяли на доброту, съ какой отнеслась къ нему лэди Мильдредъ, но она всегда утверждала, что это объясняется его любовью въ книгамъ и въ ученью.

Какъ бы то ни было, она однажды призвала его въ себ и имла съ нимъ серьезный разговоръ.

Прежде всего она спросила: чмъ бы онъ желалъ быть?

— Я бы желалъ быть,— отвчалъ мальчикъ, покраснвъ,— приказчикомъ въ книжномъ магазин.

— Но вдь теб не позволили бы читать книги. У тебя было бы много всякаго другого дла.

Лицо мальчика вытянулось. Сидть между книгами ему казалось высшимъ счастіемъ. Но сидть между книгами и не смть ихъ читать — было бы равносильно мученіямъ Тантала.

— Теперь слушай, Клодъ. Я дамъ теб хорошее образованіе, я увезу тебя отсюда и отдамъ въ такое мсто, гд тебя научатъ всему, чему ты только захочешь учиться.

Клодъ блднлъ и краснлъ, сердце его стучало, какъ молотокъ.

— Когда ты выучишься, мы подумаемъ о томъ, что для тебя сдлать. Но помни…— и лэди Мильдредъ для большаго вразумленія, приподняла палецъ…— никогда не прикидываться тмъ, чего нтъ на самомъ дл! Ты — сынъ рабочаго и будешь въ школ съ мальчиками, которые будутъ относиться къ теб свысока.

Клодъ не понималъ, что она хочетъ сказать.

— Что касается матери, то ты будешь съ ней видться, когда захочешь, и не долженъ презирать своихъ братьевъ и сестеръ. Твое будущее положеніе вполн зависитъ отъ твоего усердія и способностей. Помни, что вс дороги передъ тобой открыты. Ты сначала этого не поймешь. Но со временемъ поймешь. Читай біографіи великихъ людей и поймешь. Не забывай этого. И пуще всего трудись, трудись. Понялъ меня, Клодъ?

Сердце мальчика прыгало. Но онъ не могъ говорить. Языкъ отказывался ему служить. Онъ былъ испуганъ и ослпленъ открывавшейся передъ нимъ будущностью.

— Будешь ли стараться, Клодъ?— спросила лэди Мильдредъ боле мягкимъ голосомъ.

— О, да, да!

И Клодъ залился слезами.

КНИГА I.

I. Въ девять часовъ.

Много прелестныхъ и восхитительныхъ комнатъ въ Лондон, но нтъ миле той комнаты въ городскомъ дом лэди Мильдредъ, которую барышни избрали своимъ убжищемъ.

Она находится въ нижнемъ этаж, два окна выходятъ въ паркъ, осненныя зеленью сирени и другихъ кустовъ, хотя домъ отдленъ отъ парка дорогой. На одномъ конц стеклянная дверь ведетъ въ теплицу, оттуда постоянно несется ароматъ цвтовъ, и здсь барышни собрали вс вещи, которыми дорожатъ всего боле. У Валентины тутъ стоитъ любимое фортепіано, а на немъ лежатъ ноты, стны увшаны картинами Віолеты, масса портфелей наполнены ея эскизами, тамъ же стоять шкатулки, наполненныя сокровищами, собранными во время путешествій, разныя красивыя и безобразныя вещи, вещи дорогія и всякіе пустяки, напоминающіе о Египт, Греція, Италіи, Франціи и Германіи — словомъ, обо всхъ мстахъ, гд позволяется странствовать англійской двушк.

До сихъ поръ еще не вошло въ моду, но, надо думать, скоро войдетъ — возить ихъ въ Соединенные-Штаты и Канаду, на острова Тихаго Океана, въ Австралію и Остъ-Индію, потому у молодыхъ барышень не было никакихъ вещей изъ этихъ странъ.

Около семи часовъ вечера, въ первыхъ числахъ іюля 1885 г., дв двушки сидли въ описанной выше комнат, гд он проводили обыкновенно большую часть дня. Но он отличались обыкновенно спокойными, степенными манерами и плавными движеніями, какъ и подобаетъ молодымъ барышнямъ, которыя считаютъ, что жизнь есть не что иное, какъ сплошное и однообразное благополучіе, среди хорошенькихъ вещичекъ и мягкихъ подушекъ.

Сегодня же он были очень взволнованы. Одна изъ нихъ, Валентина, стояла, другая, Віолета, сидла за столомъ. Въ рук она держала карандашъ и проворно набрасывала какія-то фигуры на лист бумаги.

Он были одного почти возраста и об очень еще молоды, одты совершеннно одинаково и въ нарядныхъ вечернихъ туалетахъ. Если мужскому перу позволено описать въ главныхъ чертахъ ихъ нарядъ, предоставляя пополнить детали воображенію читателей, то я скажу, что на нихъ были платья изъ блдно-голубой шелковой матеріи, называемой, какъ кажется, сюра, которыя падали длинными складками отъ таліи и были съ одного боку подобраны и открывали кружевную юбку — старинная красивая мода, вернувшаяся въ наши дни. Около горла платья были немного вырзаны, но очень мало, и обшиты кружевами. Вокругъ таліи обвивалась лента и оканчивалась бантомъ изъ лентъ и кружевъ. Он были очень хорошо одты, хотя на видъ очень просто. Волосы у нихъ были того свтло-каштанаго цвта, который такъ нравится англійскимъ молодымъ людямъ.

Волосы Віолеты кудрявились отъ природы и въ нихъ играло солнце.

Волосы Валентины были чуть-чуть темне и не завивались локонами, какъ у Віолеты, а ложились слегка волнистыми прядями. Он причесывались одинаково и не совсмъ обыкновенно, а именно: проборъ шелъ не по средин головы, а сбоку. Это очень мило, когда личико очень хорошенькое, въ противномъ случа обыкновенная метода причесывать волосы предпочтительне.

Глаза у нихъ были голубые, но у Валентины глаза, какъ и волосы, были чуть-чуть темне и поглощали свтъ, который глаза и волосы Віолеты, наоборотъ, отражали: другими словами, они были глубже и серьезне.

Росту об двушки были тоже одинаковаго и довольно высоки, фигурой тоже очень походили одна на другую, он казались сестрами, и кто ихъ не зналъ — принималъ за близнецовъ. Но были, однако, между ними и нкоторыя различія, хотя они и не сразу бросались въ глаза. Такъ, Валентина была шире въ плечахъ и вообще плотне Віолеты. Голосъ у Валентины былъ густой и звучный, у Віолеты — низкій и мягкій.

Что касается ихъ вкусовъ, то Валентина была музыкантша и пвица, а сестра ея рисовала съ немалымъ искусствомъ.

Свтъ зналъ, однако, что одна изъ нихъ — дочь пэра, наслдница богатаго состоянія и во всхъ отношеніяхъ выгодная невста, а другая — дочь какой-то прачки, особа самаго низкаго происхожденія и ничуть не интересная. Она была взята въ пріемныя дочери леди Мидьдредъ, неизвстно почему, и воспитана вмст съ ея родной дочерью.

Лэди Мильдредъ стала вызжать въ свтъ съ обими дочерьми, какъ скоро имъ исполнилось двадцать лтъ, и задала свту мудреную загадку.

Она какъ будто говорила англійской молодежи: — Юные джентльмены, вотъ дв прелестныхъ двушки. Он молоды, красивы, невинны и отлично образованы. Одна изъ нихъ — моя дочь, а другая — нтъ, одна — богатая наслдница, а другая — бдная двушка. Влюбитесь, если смете. Предлагайте руку и сердце, если смете. Вы можете получить большое богатство или простой шишъ. Вы можете сдлаться внукомъ лорда и зятемъ баронета или же увидть себя окруженнымъ толпой кузеновъ въ кожаныхъ фартукахъ, всякими рабочими инструментами и швейными машинами, и манерами, сопровождающими обыкновенно эти эмблемы труда. Неужели любовь не стоитъ такого риска?

Очевидно — нтъ, въ нашъ холодный и разсчетливый вкъ, потому что двушки вызжали цлую зиму, а ни одного такого смльчака не выискалось.

Свтъ сердился и ждалъ. Черезъ три мсяца дочь лэди Мильдредъ будетъ совершеннолтняя, быть можетъ, и пріемная дочь — также, но это ни для кого не было интересно. Тогда нельзя будетъ скрывать доле истину. Настоящая наслдница будетъ объявлена, и молодымъ людямъ можно будетъ ухаживать за нею.

——

— Валь,— сказала одна изъ двушекъ нетерпливо,— право, мн кажется, что вечеръ никогда не наступитъ.

— Такого длиннаго, длиннаго дня еще не бывало,— отвчала Валентина. Но, Віолета, онъ намъ принадлежитъ обимъ поровну и безпристрастно. Помни уговоръ.

— Помню,— серьезно отвчала Віолета:— онъ обимъ намъ брать.

— Если намъ придется гордиться имъ, такъ обимъ, стыдиться — такъ тоже обимъ.

— Стыдиться!— повторила Віолета:— Я полагаю, что онъ будетъ похожъ вотъ на это.

Она нарисовала ремесленника съ мшкомъ, съ инструментами въ рукахъ, въ клеенчатой фуражк и фартук, недурного собой.

— Вотъ наилучшее, что мы можемъ найти въ немъ, милая Валь. Но даже и въ такомъ случа намъ особенно гордиться не придется.

— Ну чтожъ,— сказала Валентина, разсматривая рисунокъ:— ты сдлала его респектабельнымъ на видъ. У труда есть свое достоинство. Разв мы не можемъ гордиться умнымъ работникомъ?

— Или же онъ будетъ похожъ на это!

Она нарисовала группу изъ двухъ рабочихъ, одтыхъ по праздничному и шествующихъ подъ-руку, крича во всю глотку.

— Или же на это!

И она показала молодого парня, прислонившагося къ фонарному столбу, въ пьяной поз.

— Перестань, Віолета. Онъ наврное не таковъ. Мамаша не пригласила бы его, еслибъ онъ былъ таковъ. Рано или поздно,— продолжала она,— мы узнаемъ истину, а до тхъ поръ нечего и затрогивать вопроса: кто изъ насъ двухъ — его настоящая сестра. Мы об встртимъ его какъ брата, котораго не видли двадцать лтъ. Віолета, слушай: всмъ извстна исторія про нищенку, которая стала принцессой, но никто не знаетъ исторіи принцессы, которая стала нищенкой, надла лохмотья и вернулась въ бднымъ людямъ. Какъ ты думаешь: была она счастлива?

— О, нтъ!— содрогнулась Віолета:— она наврное была очень несчастна и умерла молодою отъ разбитаго еердца,

— Не знаю. Можетъ быть, она была большою радостью для бдняковъ и могла сдлать имъ много добра. Я думаю, что я охотно надла бы лохмотья, милая Віолета.

— Этого никогда не будетъ! Ты — въ лохмотьяхъ!

И Віолета опять вздрогнула.

— Но они могутъ быть живописны. Тогда, милая Валь, ты наднешь ихъ, и я срисую тебя и пошлю картину, если только ее примутъ, въ Гросвеноръ.

——

— Берта, останься сегодня вечеромъ! Я хочу, чтобы ты присутствовала при семейномъ свиданіи, которое состоится въ девять часовъ.

Это происходило въ другой комнат, въ гостиной лэди Мильдредъ, гд сидли она сама и ея старинная пріятельница, Берта Кольхунъ.

— Въ чемъ дло, Мильдредъ?

— Я представлю двочкамъ ихъ брата.

— О! извини меня, Мильдредъ, но неужели это необходимо? Ихъ братъ, полагаю, простой рабочій.

— Вотъ увидишь.

— Бдная Полли!

— Чмъ она бдная? Она такъ же хорошо воспитана, какъ Беатриса, и такъ же хороша собой.

— И все-таки бдная Полли! Но, однако, Мильдредъ, ты забываешь одну вещь.

— Что такое?

— Представляя брата сестр, ты выдашь свою тайну. Двушки узнаютъ, которая настоящая сестра, по сходству съ братомъ, и весь свтъ узнаетъ.

——

Четыре лэди обдали вмст, но обдъ прошелъ въ молчаніи. Двушки ничего не говорили, только поглядывали на часы и другъ на друга. Въ половин восьмого он ушли въ себ въ гостиную. Братъ долженъ былъ явиться въ девять часовъ.

Ахъ, какъ медленно тянулось время!

Въ девять часовъ вечера въ первыхъ числахъ іюня еще не бываетъ темно, а только слегка смеркается, и свта достаточно, чтобы видть лица и разговаривать.

Когда пробило девять, дверь растворилась.

— М-ръ Клодъ Монументъ!

Двушки взглянули другъ на друга и тяжело перевели духъ. Лэди Мильдредъ встала. Въ дверяхъ стоялъ молодой человкъ и глядлъ въ комнату смущенными глазами.

— Великій Боже!— пробормотала Берта, но такъ, что вс ее слышали.— Да онъ джентльменъ!

Да. У него былъ видъ джентльмена и онъ держалъ себя какъ джентльменъ. Со стороны Берты было грубо сказать это, но у нея голова была набита ремесленниками въ замасленныхъ курткахъ и фартукахъ, и слова вырвались у нея нечаянно, и она надялась, что ихъ не слышали.

Но кто видлъ когда-нибудь простолюдина во фрак… если только онъ не оффиціантъ! Неужели же этотъ молодой человкъ — оффиціантъ?!

— Дти мои,— сказала лэди Мильдредъ, беря молодого человка за руку:— вотъ вашъ брать, Клодъ — вотъ ваша сестра, Валентина или Віолета.

— Великій Боже!— вырвалось вторичное восклицаніе у Берты, когда она взглянула ему въ лицо.— Онъ похожъ на нихъ обихъ!

II. Которая же моя сестра?

Лэди Мильдредъ тронула Берту за руку, и об вышли изъ комнаты.

— Которая же изъ васъ,— сказалъ Клодъ, поглядывая то на одну двушку, то на другую:— которая же изъ васъ моя сестра?

Двушки об протянули ему руки, съ удивленіемъ глядя въ глаза, которые съ такимъ же удивленіемъ глядли на нихъ.

Ни одна не отвчала, но глаза ихъ смягчились и увлажнились.

Вы думаете — пустяки для двухъ двушекъ неожиданно обрсти такого брата? Взрослаго и такого красиваго? И разв — вы думаете — пустяки для молодого человка, въ особенности такого, который вышелъ изъ низшихъ слоевъ общества, найти сестру, тоже перенесенную изъ низшихъ слоевъ и по вншности вполн достойную этой перемны участи?

Безъ сомннія, у него уже была сестра, да то была Меленда, и два брата, да одинъ изъ нихъ былъ Джо, а другой Самъ.

Клодъ глядлъ съ восхищеніемъ на молодыхъ двушекъ, которыя съ такимъ же восхищеніемъ глядли на красиваго молодого человка съ изящной фигурой и серьезнымъ лицомъ.

Это былъ ихъ братъ, сынъ лондонскаго ремесленника! Какія чары превратили его въ джентльмена?

— Которая изъ васъ моя сестра?— повторилъ онъ.

— Мы не знаемъ, Клодъ,— отвчала Віолета, съ угрызеніемъ совсти вспоминая о своихъ рисункахъ.

Онъ повернулся къ другой двушк.

— Мы не знаемъ,— отвчала Валентина.

— Вы не знаете? Лэди Мильдредъ говорила мн вчера, что познакомитъ меня съ сестрой.

— Клодъ,— сказала Валентина,— мы об будемъ вамъ сестрами.

— Можетъ ли это быть? Вы не знаете!— повторилъ онъ.

— Мы не знаемъ,— въ четвертый разъ и въ одинъ голосъ подтвердили он.

— Что же намъ теперь длать?

Двушки поглядли другъ на друга и покачали головами.— Что намъ длать?— Положеніе было дйствительно затруднительное, но вдь он этого ожидали.

— Мы совсмъ поршили этотъ вопросъ передъ вашимъ приходомъ. Вы должны считать насъ обихъ сестрами, пока не будетъ объявлено, которая изъ насъ ваша настоящая сестра. А тамъ снова обсудимъ положеніе. Но какое счастіе,— прибавила Віолета, хлопая въ ладоши:— какая радость найти такого милаго брата, какъ вы!

Клодъ покраснлъ, но наступающія сумерки не дали этого замтить.

— Вы должны непремнно полюбить насъ!

— А вы меня!— отвчалъ Клодъ:— и не быть ко мн слишкомъ требовательными.

— Прежде всего,— теперь разговоромъ завладла Віолета:— вы должны разсказать намъ, какъ случилось, что вы — джентльменъ.

Но тутъ, испугавшись, не обидла ли его, прибавила:

— Потому что сыновья рабочихъ непохожи на васъ и не говорятъ, какъ вы.

— Хорошо, я вамъ это разскажу, но неужели вы думали, что я явлюсь къ вамъ прямо изъ мастерской?

— Вотъ что нарисовала Віолета,— сказала Валентина, показывая ему рисунки Віолета.— Вы видите, что мы приготовились къ худшему.

— Вижу,— отвчалъ Клодъ. Смясь.— Рисунки прелестны. Могу я взять ихъ съ собой? Благодарю. Ну, такъ садитесь, и я разскажу вамъ свою повсть.

Он сли, и онъ, подобно Энею, началъ свою трогательную повсть, а он, подобно двумъ близнецамъ Дидонамъ, слушали его. Когда онъ упомянулъ о ремесл своего отца и о занятіяхъ своей матери, Віолета серьезно попросила его не говорить объ этихъ вещахъ, если это ему непріятно. Но онъ объявилъ, однако, въ ея великому удивленію, что ему нисколько не непріятно, что его мать была прачкой.

Клодъ разсказалъ о своемъ дтств и школьныхъ годахъ и о томъ, какъ онъ, благодаря лэди Мильдредъ, сталъ образованнымъ человкомъ.

— А теперь что вы длаете, Клодъ?

— Теперь я помощникъ адвоката.

— Онъ помощникъ адвоката, Валь,— каково!

— И имю ученую степень.

— О! Віолета, слышишь?

И об хлопали въ ладоши отъ восхищенія. Имъ и не снилось ничего подобнаго.

— Теперь разскажите намъ про вашу семью,— сказала Валентина.— Есть у насъ еще родственники, кром васъ, Клодъ?

— Душа моя,— замтила Віолета,— зачмъ намъ ихъ? У насъ наврное сотни кузеновъ.

— Во-первыхъ, моя мать.

— О!— вскричали об.

Ихъ другая мать была жива.

— Она слпа и давно уже не работаетъ. Она живетъ въ богадльн.

— Клодъ, какъ допустили вы это?

— Ей тамъ хорошо. Лэди Мильдредъ взяла съ меня общаніе, что я не потревожу матушку. Напрасно вы стыдитесь богадльни.

— Бдная матушка!— сказала Валентина:— слпая и въ богадльн!

— Пріятне было бы слышать,— замтила Віолета,— что она вдова отставного офицера и живетъ на своей вилл въ Соутси. Но если она счастлива… продолжайте, Клодъ. Что, нашъ отецъ тоже въ богадльн?

— Нтъ, онъ умеръ,— строго отвтилъ Клодъ.— Мы должны гордиться отцомъ. Онъ былъ искусный ремесленникъ, трезвый и трудолюбивый, честный и всми уважаемый. Чего больше требовать отъ отца? Джо хорошо его помнитъ. Я отъ Джо слышалъ все, что знаю объ отц. Онъ былъ простой рабочій, но я горжусь имъ.

— Ну, и мы будемъ имъ гордиться,— сказала Валентина, хотя ей казалось, что не стоитъ гордиться отцомъ, у котораго были такія простыя добродтели, какъ честность, трудолюбіе и искусство.

Какъ видите, читатель, она была очень неопытна и не понимала, что на свт все идетъ вкривь и вкось какъ разъ по недостатку этихъ простыхъ добродтелей.

— Есть у Полли еще братья и сестры?— продолжала Віодета.— Надюсь, что нтъ, потому что они не могутъ быть такъ милы, какъ вы, Клодъ.

— У нея есть два брата и сестра. Во-первыхъ, Джо.

— Джо… какъ странно: брать Джозефъ… или Джо… Нтъ, Джо лучше. Мы будемъ звать его Джо, Валь. Онъ, безъ сомннія, работникъ.

— Онъ — старшій сынъ и слесарь, какъ былъ его отецъ. Ему тридцать-шесть лтъ, хотя онъ на видъ старше.

— Онъ… вроятно, носитъ красный платокъ вокругъ шеи?

— Джо слесарь,— уклонился отъ прямого отвта Клодъ,— и видь у него такой… какъ у слесаря. Но онъ добрый человкъ и у него десять человкъ дтей.

— Десять человкъ дтей, и все это наши племянники и племянницы,— замтила Віолета:— ну, Валь, Богъ насъ не обидлъ родствомъ.

— А посл Джо?

— Есть еще Самъ, десятью годами моложе. Онъ учителемъ въ народной школ и еще не женатъ. Онъ уменъ и у него много идей. Въ сущности, слишкомъ много идей и онъ слишкомъ крпко за никъ держится.

— Вы часто видаетесь съ братьями, Клодъ?

— Нтъ, не очень. Они не считаютъ меня родней, а Самъ негодуетъ за то, что я обратился въ джентльмена. Къ несчастію, онъ предубжденъ противъ всхъ, кто хорошо одвается и у кого чистыя руки.

— Похожъ Самъ лицомъ на васъ?

— Нисколько. У Сама рыжіе волосы и онъ невысокъ ростомъ. Но онъ очень замчательный человкъ, потому что ко всему относится серьезно и очень силенъ на видъ.

— Я думаю, что Самъ мн понравится,— задумчиво проговорила Валентина.— Онъ кажется интересне Джо. Каждый человкъ долженъ быть силенъ и смлъ.

— Самъ очень интересенъ,— сказалъ Клодъ.— Въ особенности когда онъ придетъ въ ярость.

— Есть еще кто-нибудь?

— Еще только Меленда. Она — швея и живетъ съ двумя или тремя двушками, такими же швеями, какъ и она сама. Она свободна и независима, не любитъ совтовъ, не терпитъ стсненія и смотритъ на меня съ презрніемъ за то, что я не простой рабочій. Въ настоящую минуту я не знаю, гд она живетъ, потому что она запретила мн показываться ей на глаза. Но я могу разыскать ее.

— Вы непремнно должны разыскать ее,— замтила Валентина.

— Ну, а теперь кузены?— сказала Віолета съ покорностью.

— Кузеновъ у насъ, полагаю, сотни,— но я никого изъ нихъ не знаю. Лондонскіе рабочіе, вообще, не считаются родствомъ. Семья такъ легко распадается въ такомъ огромномъ город.

— И слава Богу!— замтила Віолета.— Клодъ, не презирай меня. Мы знали кое-что обо всемъ этомъ и раньше, но въ общихъ чертахъ, и потому оно намъ представлялось даже романическимъ. Но дйствительность въ первую минуту дйствуетъ подавляющимъ образомъ. Меня дрожь беретъ. Прекрасно, конечно, имть брата джентльмена и замчательнаго человка. Но…

— Наша семья была всегда отъ насъ далеко,— замтила Валентина,— а теперь вдругъ стала такъ близка.

Они помолчали нсколько минутъ.

— Она такъ же останется далека отъ васъ, какъ и прежде,— замтилъ Клодъ.— Вамъ незачмъ сближаться съ ней.

— Клодъ!— съ упрекомъ проговорила Валентина.

— Вы сообщили намъ, что у насъ жива мать, и говорите, что намъ незачмъ съ ней видться!— замтила Віолета.

— Наша другая мать — та, которую мы знаемъ,— продолжала Валентина,— и которая насъ воспитала, желала черезъ ваше посредство, Клодъ, познакомить насъ съ нашими неизвстными родственниками. Лтъ пять или шесть тому назадъ она написала намъ письмо. Оно было адресовано намъ обимъ, но предназначалось Полли. ‘Возл васъ,— писала она,— неизвстные вамъ, живутъ т, которые трудятся весь свой вкъ, между тмъ какъ мы живемъ въ свое удовольствіе: они выбиваются изъ силъ въ то время, какъ мы образуемъ свой умъ и свою душу. Не забывайте, что одна изъ васъ принадлежитъ къ нимъ въ такомъ смысл, какъ другая не принадлежитъ. Поэтому если впослдствіи вы попадете въ ихъ среду, то помните старую связь и будьте исполнены любви и состраданія къ нимъ, потому что они — ваши братья и сестры. Грхъ вашего брата позоритъ васъ, а стыдъ вашей сестры — вашъ стыдъ’. Віолета, ты помнишь это письмо?

— Точно я могла его забыть!— серьезно возразила она.

— Видите ли, Клодъ,— пояснила Валентина:— мысль, что мы не сестры, сблизила насъ еще тсне, чмъ еслибы мы были сестрами. Одна изъ насъ — двушка простая и бдная, а другая — богатая и знатная. Эта мысль насъ тсне сблизила, чмъ еслибы мы были родными сестрами. Полли всегда и неизмнно находится съ нами, но когда мы стараемся представить себ, какою бы она была, еслибы ее оставили въ прежней дол, то мы никакъ этого не можемъ

— Я знаю, какою бы она была,— замтила Віолета.— Я видала ее на улиц. Она бы носила густую бахрому волосъ на лбу, срый ватерпруфъ или красный платокъ, громко бы хохотала и ходила, обнявшись съ подругами…

— О, нтъ!— сказала Валентина.— Полли была, конечно, одта такъ, какъ одваются рабочія двушки, но она была бы кроткое созданіе, полна нжныхъ и великодушныхъ мыслей.

— Кто бы заронилъ ей въ голову такія мысли?— спросила Віолета.— Разв нжныя мысли зарождаются сами собой у двушекъ въ мастерскихъ? Клодъ, что вы думаете объ этомъ? Могла ли бы Полли походить на Валентину?

Было около полуночи, когда Клодъ ушелъ отъ нихъ.

Посл его ухода об двушки бросились другъ другу на шею.

— Валь,— сказала одна.— Я чувствую, что онъ — мой родной братъ. Но я позволяю теб также любить его.

— О, Віолета,— отвчала другая.— Та бдная слпая старушка въ богадльн, я уврена, что она — моя мать.

III. Джекъ Конейрсъ.

Нкоторые изъ насъ — не вс — были когда-то молоды. Они припомнятъ т счастливыя минуты, когда имъ казалось, что жизнь есть одно нескончаемое, сплошное благополучіе.

Такою жизнь представлялась Клоду, когда онъ разстался съ своими сестрами. Впервые онъ подумалъ, что достигъ многаго, если такія дв двушки могли имъ гордиться.

Онъ шелъ по мостовой, не глядя по сторонамъ, исполненный радостныхъ мыслей, закинувъ голову вверхъ.

Чья-то рука опустилась на его плечо.

Клодъ пришелъ въ себя и взялъ другую руку, которую ему протянули.

— Ты въ Лондон, Джекъ?

— Да. Я въ Лондон. Я уже дв или три недли какъ сюда пріхалъ. Пойдемъ ко мн, моя квартира въ двухъ шагахъ отсюда, поболтаемъ.

Клодъ не былъ расположенъ говорить о чемъ бы то ни было, кром Валентины и Віолеты, но послдовалъ за пріятелемъ.

— Гд ты былъ послдніе два года?

— Путешествовалъ, работалъ, писалъ эскизы. Живописцу необходимо видть свтъ, знаешь.

Квартира была отдлана по модному: стояли шифоньерки съ китайскимъ фарфоромъ, на стнахъ висли акварели, было и трюмо, на полу ковры и звриныя шкуры. Видно было, что квартиру занималъ человкъ со вкусомъ.

Имя Джека пристало всякаго рода людямъ. Оно идетъ и солдату, и государственному человку, поэту и ремесленнику, принцу и нищему, герою и шарлатану. Оно требуетъ одного только, чтобы носящій его былъ признанъ современниками тмъ самымъ, за что себя выдаетъ: не то, чтобы онъ долженъ былъ быть популяренъ, но надо, чтобы ему врили. Когда Джекъ Конейрсъ объявилъ своимъ товарищамъ, что онъ будетъ знаменитъ, они поврили ему на-слово. Онъ будетъ знаменитъ, его манеры говорили, объ этомъ больше, нежели слова или дйствія это доказывали. У него было, въ оправданіе этихъ притязаній, хорошее имя и красивая наружность. Онъ ничего не длалъ и не говорилъ для убжденія людей въ томъ, что онъ — выдающійся человкъ, кром разв того, что понималъ силу молчанія, онъ не болталъ, какъ многіе молодые люди, но когда раскрывалъ ротъ, то говорилъ медленно и спокойно, точно то, что онъ говоритъ, стоитъ того, чтобы его слушали. Онъ также никогда не восторгался, какъ другіе молодые люди, но былъ всегда критически настроенъ. Онъ не смялся громко, а только улыбался, это искусство дается въ особенности женщинамъ, но Джекъ Конейрсъ могъ заткнуть за поясъ всхъ женщинъ. Въ точности неизвстно было, кто его родители, но вс считали, что онъ хорошаго происхожденія, у него былъ видъ и манеры человка богатаго, онъ избгалъ фамильярности, одвался хорошо и повидимому зналъ Лондонъ. ‘Ученость сушитъ умъ’,— говаривалъ онъ,— а потому онъ желалъ быть не ученымъ, а только образованнымъ человкомъ, поэтому онъ ограничился первой ученой степенью, держалъ фортепіано у себя въ комнатахъ, игралъ и плъ немного, также рисовалъ, и вс считали, что онъ посвятилъ себя искусству.

По вншности онъ былъ средняго роста и худъ. Онъ носилъ pince-nez, черты лица его были правильны и тонки, глаза красивы, но съ жесткимъ выраженіемъ, ротъ недуренъ, но губы слишкомъ толсты, а лобъ высокъ и узокъ.

Онъ не казался изнженнымъ человкомъ, но имлъ несомннно видъ человка, желающаго казаться утонченнымъ и по костюму, и по манерамъ, и по образу жизни. Клодъ былъ одинъ изъ его товарищей, который врилъ въ него. Были и такіе,— долженъ сказать, къ сожалнію,— которые презрительно смялись при имени Конейрса.

Комната была освщена лампой съ абажуромъ. На камин стояли три небольшихъ портрета. На нихъ изображены были лица трехъ двушекъ и очевидно одной и той же рукой.

— Ты смотришь на эти головы,— сказалъ Джекъ Конейрсъ.— Это портреты трехъ женщинъ,— онъ вздохнулъ,— трехъ женщинъ, бдняжки, он были такъ добры, что докончили мое воспитаніе.

— Какимъ образомъ?

— Заставивъ меня въ себя влюбиться. Я открылъ, что человкъ не можетъ быть великимъ художникомъ, если лично не испытаетъ, что такое страсть. Какъ можетъ онъ изобразить то, чего никогда не испытывалъ? Со всмъ тмъ для художника любовь должна быть скоре воспоминаніемъ, нежели живой вещью, а потому каждый опытъ долженъ быть кратковременный. Вотъ это французская двушка, живая, полная espiglerie, это вотъ итальянка — созданіе, состоящее изъ одной страсти, а это — румынка. Женщина, любовница или жена, въ будуар или въ салон, должна играть роль въ карьер человка.

Пельгамъ или великій д’Орсэ не сказалъ бы больше. Клодъ, однако, не сталъ разспрашивать о портретахъ, хотя, безъ сомннія, съ каждымъ былъ связанъ цлый историческій эпизодъ.

— А что ты теперь намренъ длать?

— Я нанялъ мастерскую и начну работать надъ своей картиной. Что касается успха…

— Разумется, успхъ теб обезпеченъ,— сказалъ утвердительно Клодъ.

— Не знаю. Банальный успхъ — рукоплесканія толпы — меня не привлекаютъ. Я никогда не буду въ состояніи намалевать полдюжины картинъ въ годъ. Быть можетъ, одну въ четыре-пять, а можетъ, и въ десять лтъ. Картину, которая у меня на ум, я уже обдумываю, по крайней мр, пять лтъ, я вложилъ въ нее всю душу. Сюжетъ ея — частица меня самого. Клодъ!— и онъ внушительно поднялъ палецъ:— я увренъ, что это будетъ великая картина, въ нее будетъ, по крайней мр, вложена вся душа художника.

Клодъ пробормоталъ что-то невнятное о томъ, что картина съ душой должна быть дйствительно достойна таланта его пріятеля.

— До сихъ поръ картина, задуманная мною, была неполна, за недостаткомъ одного лица. Но я его нашелъ наконецъ. Я открылъ это лицо въ народномъ концерт, гд меня заставила пть лэди Ольдеборгъ — концертъ этотъ давался въ мст, называемомъ Шордичъ. Посл концерта я разговаривалъ съ двушкой, у которой такое лицо, какое мн нужно, но оно еще, въ прискорбію, несовершенно. Она необразованна, но доступна впечатлніямъ. Я доберусь до этой двушки. Я вырву ее изъ ея среды и воспитаю ея лицо. Все будетъ принесено въ жертву воспитанію ея лица. Ее нужно сытно кормить и одвать въ шелкъ и бархатъ. Она должна пожить въ праздности, и тогда ея лицо расцвтетъ какъ розовый бутонъ. Теперь оно несовершенно, но оно можетъ усовершенствоваться, и тогда моя картина готова. Глаза уже и теперь хороши, въ нихъ выражается поэзія и страсть.

Онъ говорилъ чуть не съ восторгомъ.

— Неужели ты не можешь нарисовать ее, не вырывая ея изъ ея среды?

— Нтъ, я хочу совсмъ удалить ее изъ того мста, гд она живетъ. Она должна находиться безусловно подъ художественными вліяніями. Она должна быть моей… моей моделью… и рабой искусства.

— Не лучше ли будетъ для добраго имени двушки оставить ее тамъ, гд она находится теперь?

— Филистеръ! Я хочу завладть ею въ интересахъ искусства. Мн ее нужно. Художникъ не можетъ думать о добромъ имени двушки, когда у него въ виду…

— Не длай этого, мои собственные родственники — тоже люди этого круга и дорожатъ своимъ добрымъ именемъ гораздо больше, чмъ интересами искусства.

Джекъ поспшилъ перемнить разговоръ. Когда вы касаетесь добраго имени женщинъ, между которыми можетъ попасться и сестра вашего собесдника, вы стоите на опасной почв.

— Я видлъ, что ты вышелъ отъ лэди Мильдредъ Эльдриджъ, но ты такъ скоро шелъ, что я долго не могъ догнать тебя. Она дружна съ тобой?

— Она — лучшій мой другъ.

— Я встрчалъ ихъ во Флоренціи прошлою зимой, и имлъ случай быть полезнымъ имъ: одна изъ двушекъ хорошо рисуетъ. И об очень милы.

— Благодарю тебя,— сказалъ Клодъ, красня.— Одна изъ нихъ моя сестра.

— Что такое?

И Джекъ Конейрсъ привскочилъ на стул и выронилъ папиросу изо рта.

— Что такое? Одна изъ нихъ — твоя сестра?

Онъ слышалъ, какъ и вс, объ этой исторіи, въ общихъ чертахъ: что одна изъ двушекъ — богатая наслдница, а другая — дочь бднаго ремесленника.

— Он об прелестныя, восхитительныя двушки. Поздравляю тебя. Но которая же твоя сестра?

— Не знаю. Моя сестра была взята на воспитаніе лэди Мильдредъ девятнадцать лтъ тому назадъ, и съ тхъ поръ тайна сохранялась ею до сегодня.

— Но ты самъ можешь догадаться. Такого рода вещей нельзя скрыть. Должно же быть сходство… съ твоимъ отцомъ, напримръ…

— Отецъ мой умеръ, а мать слпа.

— Во всякомъ случа ты долженъ же когда-нибудь объ этомъ узнать.

— Я думаю, что узнаю, если мн скажутъ.

— Это, право, похоже на эпилогъ латинской комедіи.

— А между тмъ это только прологъ англійской комедіи. Ты знаешь мою исторію, Конейрсъ. Вс ее знаютъ, когда я встрчаюсь въ первый разъ съ людьми, то слышу, какъ они шепчутъ другъ другу на ухо:— вотъ сынъ ремесленника! Я не слышу словъ, но читаю ихъ на ихъ лицахъ. Это не бда. Но до сихъ поръ я былъ очень одинокъ!..

— Разумется,— отвчалъ Конейрсъ, длая видъ, что вполн ему симпатизируетъ,— разумется.

Но онъ думалъ о томъ, которая изъ двухъ двушекъ больше похожа на его, пріятеля.

— И мн трудно объяснить теб, какое необыкновенное счастіе найти сестру… сестру, которая принимаетъ участіе въ теб и даже гордится тобой…

— Ну, съ своей стороны, я никогда не желалъ братьевъ и сестеръ,— замтилъ Джекъ.— Съ ними надо длиться имуществомъ и они причиняютъ тьму хлопотъ. Но, съ твоей точки зрнія, ты, конечно, правъ. Очень должно быть скучно не имть родныхъ.

Клодъ засмялся и собрался идти.

— У меня есть родные, но не такого рода, какъ ты разумешь.

— О, я понимаю и жалю тебя. Я нахожу всякое иное сословіе, кром нашего, невозможнымъ для разговора и неинтереснымъ для изученія. Ну, я радъ, что встртился съ тобой, мой милый. Приходи почаще — такъ часто, какъ только можно, и скажи мн, когда узнаешь, которая — твоя сестра. Сдлай меня участникомъ твоей тайны. Валентина или Віолета — я зналъ, что это ненастоящее ихъ имя. Скажи мн, когда узнаешь, которая изъ нихъ — твоя сестра.

— Непремнно. Прощай.

Джекъ Конейрсъ, оставшись одинъ, приготовилъ себ лимонаду и выпилъ. Потомъ слъ и сталъ размышлять не то съ надеждой, не то съ уныніемъ на лиц. Когда молодой человкъ оставитъ университетъ двадцати-двухъ лтъ отъ роду, ршившись прославить себя, но не знаетъ, какой путь избрать для этого, когда онъ безцльно странствуетъ два года и ршится избрать своей карьерой искусство,— какъ живописцы надменно величаютъ свою профессію, точно романистъ или поэтъ не такой же художникъ,— когда онъ припомнитъ при этомъ, что искусство не всегда бываетъ выгоднымъ дломъ, а тмъ временемъ деньги ни откуда не являются, когда, наконецъ, въ безсонныя ночи передъ нимъ встаютъ призраки, предрекающіе: не добиться теб успха, даже шарлатанствомъ!— тогда по-невол мысли получаютъ мрачный оттнокъ.

Вдругъ онъ увидлъ письмо на стол. Онъ взялъ его, поглядлъ на почеркъ и разорвалъ конвертъ.

‘Мой милый Джекъ,— читалъ онъ поспшно, какъ бы затмъ, чтобы поскоре отвязаться,— ты уже три недли, какъ вернулся въ Лондонъ и до сихъ поръ у меня не былъ. Ладно. Рано или поздно, а ты придешь ко мн. Я умю ждать, мой милый. Я очень хорошо знаю, почему ты сказалъ мн, что любишь меня, и знаю, каковы твои денежныя дла: Длай, что хочешь. Но черезъ полгода твоя шляпа будетъ висть въ моей передней и ты будешь посл того вполн счастливъ. У меня будутъ деньги, но у тебя будетъ свобода и карманныхъ денегъ вдоволь. Я вдь не ревнива, потому что я знаю ту единственную особу, которую ты любишь — поди и погляди на нее въ зеркало. Когда ты убдишься, что не можешь обойтись безъ меня, то раскаешься въ своемъ невниманіи и вернешься ко мн. Когда мы женимся, мы будемъ задавать обды и ты будешь разыгрывать знатнаго барина, а я — преданную и любящую жену, и мы будемъ вполн достойны другъ друга. На дняхъ я видла твоихъ сестеръ. На твоемъ мст я бы заглянула къ нимъ. Прощай, мой Джекъ. Любящая тебя Алисія’.

Джекъ прочиталъ это письмо до конца. Затмъ сжегъ его, потому что каждое слово въ немъ была правда, а правду лучше всего скрывать подъ пепломъ.

‘Еслибы я могъ какъ-нибудь пронюхать, хоть при помощи Клода, которая изъ нихъ — богатая наслдница, да такъ, чтобы он объ этомъ не знали, то я могъ бы попытаться вырваться изъ когтей Алисіи. У нея всегда была отвратительная замашка называть вещи своими именами, а теперь она съ каждымъ днемъ становится грубе’.

IV. Тихое пристанище.

Въ одну изъ субботъ, въ послднихъ числахъ іюля, посл полудня, когда солнце пекло, небо было безоблачно, а втерокъ вялъ прохладой, вс старики — обитатели богадленъ, расположенныхъ между Шордичемъ на юг и Тоттенгэмомъ на свер,— вышли на солнце, а вс старушки заняли мста въ тни, потому что такъ бываетъ въ мір: старики ищутъ солнца, потому что оно источникъ тепла, то-есть силы, а женщины ищутъ тни, потому что могутъ оттуда смотрть на солнце и восхищаться тепломъ и силой. Въ часовн богадльни имени Лилли, которая была отперта, сидла одна изъ богадленскихъ старухъ. Она занимала квадратную церковную скамью, гд были мягкія подушки. Она была не очень стара, такъ какъ ей было только шестьдесятъ лтъ или около того, а эти годы считаются молодыми для обитательницы богадльни Лилли, но казалась старой, потому что волосы у нея были совсмъ блые и она сидла неподвижно. Глаза ея были закрыты, такъ что вы могли бы подумать, что она спитъ. Но она не спала — она была слпа.

Позади нея, на одной изъ четырехъ длинныхъ скамеекъ, задравъ ноги кверху, а спиной прислонившись къ стн, сидла молодая двушка лтъ пятнадцати, и читала романъ. Она была хорошенькая двушка, съ тонкими чертами лица, лондонскаго типа, весьма способная на остроумные отвты и не безъ привычки къ грубоватымъ шуткамъ. Об женщины сидли неподвижно, старая — потому, что дремала, молодая — потому, что была погружена въ свой романъ.

Богадльня имени Лилли — почтенное, хотя и не великолпное учрежденіе. Имя ея основателя, Джосіи Лилли, гражданина и церковнаго старосты, увковчено на мраморной доск, прибитой надъ главнымъ входомъ по средин. Богадльня состоитъ изъ ряда простенькихъ коттэджей изъ темно-краснаго кирпича, въ каждомъ дв комнаты, одна наверху, другая внизу, съ кухней или прачешной позади. Въ большинств оконъ, стариннаго фасона, съ мелкими переплетами, виднются горшки съ геранью, и въ нкоторыхъ полуспущена чистая блая штора, какъ это въ мод у респектабельныхъ лондонскихъ классовъ. Если вы обойдете вокругъ Лондона, гд преобладаютъ чистенькіе небольшіе котгэджи, вы везд увидите полу-опущенныя шторы. Это первое свидтельство респектабельности, первый шагъ въ порядочности. Негръ, съ кожей толстой, какъ у крокодила, покупаетъ пологъ отъ комаровъ, когда намревается разыграть джентльмена, лондонская хозяйка, когда въ ней проснется честолюбіе, вшаетъ у себя блую штору, какъ флагъ, обозначающій ея притязанія на порядочность.

Передъ коттеджами идетъ небольшой тротуаръ, по которому очень удобно гулять въ хорошую погоду, а затмъ четырехугольная клумба съ грядами, на которыхъ растутъ картофель и капуста.

Коттеджи отдляются отъ дороги низкой кирпичной стной съ калиткой по средин. Коттеджей пять съ каждой стороны большой двери, ведущей въ самую крохотную часовню во всемъ англійскомъ королевств. Никто, кром богадленскихъ обитателей, не знаетъ, есть ли капелланъ при часовн и бываетъ ли въ ней служба, или же она служитъ только мстомъ для благочестивыхъ размышленій и отдыха.

Слпая старушка — наша знакомая, миссисъ Монументъ. Какъ она попала въ богадльню, никому неизвстно, но мы можемъ подозрвать въ этомъ благодтельное участіе лэди Мильдредъ. Вообще говоря, бдной женщин такъ же трудно попасть въ богадльню, какъ богатому въ царствіе небесное.

Какъ бы то ни было, миссисъ Монументъ попала въ богадльню и вотъ уже тринадцать лтъ, какъ наслаждается полнымъ спокойствіемъ и отдыхомъ, хотя ее отдляетъ отъ шумнаго свта только низенькая кирпичная стна, а отъ безусловной нищеты — коттэджъ, десять шиллинговъ пенсіи въ недлю и такая помощь, какую ей доставляла лэди Мильдредъ, напримръ, въ вид ухода ея внучки, двушки, читавшей на скамь и находившей, что ухаживать за бабушкой — боле легкій способъ заработывать деньги, чмъ т, какіе достались на долю ея подругамъ.

Бдная старушка наслаждалась своимъ покоемъ. Она ничего больше не желала: ея мальчики вышли въ люди, дочери были порядочныя двушки. Ей оставалось только благодарить Бога.

Не знаю, какъ долго она тутъ сидла, но, по всей вроятности, съ самаго обда — трапезы, которой придается гораздо меньше значенія въ богадльн Лилли, нежели въ городской ратуш. Это торжество обыкновенно справляется въ часъ пополудни, а теперь было уже четыре часа.

Она вздремнула посл обда и теперь уже проснулась, какъ это можно было видть по движенію ея пальцевъ. Слпые сидятъ подолгу тихо и терпливо, они немного говорятъ, но много думаютъ. Тщеславные люди, прочитавшіе много книгъ, втайн воображаютъ, что кто не читаетъ, тотъ не уметъ и думать. Какъ будто бы книга жизни была когда-либо напечатана въ типографіи! Какъ будто бы каждой старой женщин не хватитъ опыта ея жизни, чтобы продумать еще полтораста лтъ!

Вдругъ миссисъ Монументъ услышала шумъ, заставившій ее вздрогнуть и выпрямиться, щеки ея покраснли и губы также.

— Рода!— вскричала она,— это шаги моего мальчика. Это шаги твоего дяди Клода. Ступай, двочка, и приведи его сюда.

И она стала радостно ждать прихода сына. Но вмст съ его шагами слышались другіе шаги, ей незнакомые. Она встала со скамейки и остановилась въ дверяхъ.

— Матушка!— сказалъ Клодъ и поцловалъ ее.

— Сынъ мой!— отвчала она, тихонько проводя рукой по его лицу.— Я тебя не ожидала сегодня. Кто съ тобой? Я слышала двичьи шаги. Ты, можетъ быть, нашелъ себ, наконецъ, подругу, Клодъ?

— Со мной дв молодыхъ барышни. Он пришли повидаться съ вами.

— Дв молодыя барышни? Чтожъ, попроси ихъ въ домъ. Рода, бги скорй и придвинь кресла.

Клодъ провелъ мать въ коттэджъ. Тамъ стояли три кресла въ гостиной. Старушка сла на одно около камина, а двушки заняли два другихъ.

Рода стояла около бабушки, съ любопытствомъ глядя на постительницъ.

— Матушка,— сказалъ Клодъ,— вы помните вашу маленькую Полли?

— Помню ли я мою дорогую Полли? Ахъ, Клодъ, неужели я могла ее забыть!

— Мы въ послднее время рдко говорили о ней.

— Ты видлъ ее, Клодъ?

Она взяла его за руку.

— О! ты видлъ ее, лэди Мильдредъ говорила, что она до поры до времени не покажетъ ея теб. Скажи мн — какая она?

— Я видлъ ее, матушка. Она — высокая и красивая двушка. У нея манеры и воспитаніе барышни. Вы не пожалете, что разстались съ ней.

— Я разсталась съ ней, чтобы спасти ее отъ большой опасности, мой другъ. Я говорила себ: ‘если я хоть одного изъ нихъ могу спасти, то обязана это сдлать’. И потому я разсталась съ ней.

— А эта опасность… теперь миновалась?

Клодъ думалъ, что она подразумваетъ недостатокъ работы, бдность, существованіе подаяніемъ, вс бды, о которыхъ онъ помнилъ, какъ о страшилищахъ своего дтства.

— Вы теперь взрослые люди. Еслибы то, чего я боялась, случилось — хотя этого не можетъ быть — для васъ теперь это не было бы такъ страшно. Самъ — большой человкъ и ты уже на своихъ ногахъ, и Меленда — трудолюбивая двушка… о! теперь васъ нельзя соблазнить.

— Такъ какъ опасность миновалась, то…— Клодъ взялъ мать за руку.— …то хотли бы вы увидться съ Полли?

Она ухватилась за его руку.

— Клодъ! ты привелъ ее? Но я общала лэди Мильдредъ…

— Лэди Мильдредъ прислала ее.

— О!

Она вскочила съ мста и громко закричала, протягивая руки:

— Дитя моя! скорй, скорй обними свою мать!

Об двушки вскочили съ мста. Клодъ далъ имъ знакъ подождать.

— Сейчасъ, матушка. Имйте терпніе. Вы не знаете, что Полли была воспитана вмст съ родною дочерью лэди Мильдредъ, Беатрисой. Но никто не знаетъ, кром самой лэди Мильдредъ, которая — миссъ Эльдриджъ и которая — Полли. Она желаетъ, чтобы пока этого никто не зналъ. Я привелъ къ вамъ обихъ. Ихъ зовутъ Валентиной и Віолетой, но которая изъ двухъ ваша дочь — этого я не могу вамъ сказать.

Она не поняла ни одного слова изъ того, что ей говорилъ Клодъ, но стояла, вытянувъ руки и ища свою дочь.

— Отдайте мн мою Полли!— рзко закричала она.

Клодъ подвелъ къ ней Валентину.

— Матушка, вотъ Валентина.

Слпая женщина поспшно ощупала рукой лицо, горло и талію Валентины. Потомъ обняла ее и принялась цловать безчисленное число разъ, плача и рыдая надъ ней.

— О, моя милая, моя милая! ты лицомъ похожа на Клода. Я знала, что ты будешь похожа на него и на Джо. Скажи мн свое имя. Дай мн услышать твой голосъ.

— Меня зовутъ Валентина,— отвчала двушка.

— Лицо Клода, а голосъ не его. Однако я знаю этотъ голосъ. Что касается Валентины… Валентины… я никакой Валентины не знаю. Поцлуй свою мать, Полли. Твое настоящее имя Марла, моя милая, но я всегда звала и буду звать тебя Полли. О, моя милая, еслибы ты знала, какъ я жаждала тебя видть!

— Матушка,— сказалъ Клодъ,— вы не очень надйтесь, что это Полли. Вы еще не видли Віолету. Быть можетъ, Віолета…

— Віолета? О! я полагаю, что это — родная дочь милэди, красавица миссъ Эльдриджъ, на которую моя Полли была такъ похожа.

— Матушка, поглядите на нее.

И Клодъ положилъ ея руку на плечо Віолеты.

— Я Віолета,— сказала двушка.

Но въ то время, какъ Валентина горячо отвчала на объятія матери и возвращала каждый ея поцлуй, Віолета стояла блдная и трепещущая.

Слпая женщина вздрогнула. Потомъ ощупала лицо двушки, какъ и лицо Валентины, но медленно и критически.

— Это лицо тоже Клода,— сказала она.— Но чей это голосъ? Поговорите опять, вы, другая, кого я приняла за мою дочь,

— Я Валентина,— проговорила та.

— Чтожъ это значитъ, Клодъ?— спросила бдная, сбитая съ толку, старушка.— У обихъ твое лицо и голосъ одной напоминаетъ мн голосъ твоего отца, котораго он никогда не видла. Скажи мн, что это значитъ? которая же моя Полли?

— Это значитъ, матушка, то, что я вамъ уже говорилъ. Одна изъ этихъ двицъ — миссъ Эльдриджъ, а другая — Полли. Но и не знаю, которая.

— Разв вы не хотите и меня поцловать?— спросила Віолета.

Старушка поцловала ее, но холодно, потому что сомнвалась.

— Не знаю,— сказала она,— не могу сказать, которая изъ васъ Полли, что касается миссъ Беатрисы…

— О!— сказала Валентина,— не думайте о Беатрис. Скажите намъ только, что мы можемъ для васъ сдлать, и счастливы ли вы?

Миссисъ Монументъ сла прежде, нежели отвтить. Он видли, что она какъ-то съёжилась. Выраженіе любви сошло съ ея лица, она помнила, что одна изъ двухъ — дочь лэди Мильдредъ, ну, вдругъ она расцловала такъ горячо миссъ Беатрису? и какимъ образомъ она могла чувствовать нжность къ какой-то полу-дочери!

Двушки молчали и старушка тоже угрюмо молчала.

— Послушайте, матушка, вдь одна изъ двушекъ, вы знаете, Полли,— началъ Клодъ.

— Одна изъ этихъ двицъ — миссъ Беатриса, Клодъ, и она выказываетъ большую доброту, что она пришла навстить старую слугу своей матери. Я бы желала видть ея хорошенькое личико.

Никто изъ двушекъ не отвчалъ.

— У нихъ у обихъ хорошенькія личики, матушка, что касается Беатрисы, она такъ похожа на Полли, что вы бы и не отличили. А что касается Полли, то она такъ похожа на Беатрису, что вы бы никогда не подумали, что она родилась не барышней.

— Все это одна комедія, Клодъ,— сказала старушка строго.— Если я не могу узнать свою родную дочь, то лучше мн совсмъ ея не видть. Какое мн дло до того, что она одта, какъ а ея барышня, и сама похожа на барышню? Какъ можетъ она быть барышней, когда ея мать была когда-то нянькой, а затмъ прачкой, а отецъ ея — простой ремесленникъ? Не говори пустяковъ, Клодъ. Ты посл этого станешь уврять меня, что и тиы— баринъ.

— Я васъ въ этомъ не уврялъ, матушка.

— Нтъ, ты слишкомъ уменъ. Что касается Полли, то если вы бросите играть комедію и будете вести себя разсудительно, то я буду очень рада, если она придетъ ко мн когда-нибудь, когда барышня ее отпуститъ.

— О, Валь!— промолвила Віолета.

— Милая моя,— сказала Валентина, цлуя лобъ бдной старушки,— мы не знаемъ. Право же, никто этого не знаетъ, кром лэди Мильдредъ. Мы будемъ об приходить, если вы позволите, но порознь нельзя намъ придти, потому что мы не знаемъ, которая изъ насъ Полли.

Старушка покачала головой.

— И я этого не знаю.

Тутъ новое лицо показалось въ дверяхъ. То былъ чернорабочій — въ этомъ не могло быть никакого сомннія. Онъ несъ въ рук мшокъ съ инструментами, въ другой держалъ куртку, было жарко, и онъ снялъ ее, оставшись въ одномъ жилет. И вокругъ шеи его дйствительно былъ повязанъ тотъ красный платокъ, который двушки ожидали видть вокругъ шеи брата. У него во рту была трубка. Совсмъ какъ есть ремесленникъ. И, быть можетъ, для того, чтобы устранить всякую мысль о комедіи, руки его были выпачканы и замаслены. Онъ поглядлъ на собравшуюся компанію — и удивился. Но вынулъ трубку изо рта, потому что былъ вжливый ремесленникъ.

— Здравствуйте, матушка,— сказалъ онъ.

И затмъ поцловалъ дочь.

— Здравствуй, Рода.

Посл того онъ пожалъ руку Клоду.

— Адмиралъ, какъ поживаете?

— Вотъ Джо,— представилъ его Клодъ.— Джо живетъ въ Тотгенгэм. И по субботамъ и воскресеньямъ всегда навщаетъ матушку.

— Джо — добрый сынъ и добрый отецъ девятерыхъ дтей,— сказала старушка.

Джо слъ на столъ, такъ какъ другого мста не было, и хладнокровно слушалъ эти похвалы. Двушки замтили, что у него были красивыя черты лица, и что еслибы ему выбрить подбородокъ, вымыть лицо и надть чистую блую рубашку, да причесать его волосы, то онъ былъ бы удивительно похожъ на Клода, только лтъ на двнадцать или боле постарше его. Шестнадцать лтъ женатой жизни и девять человкъ дтей старятъ человка. Что касается его занятій, то онъ былъ правой рукой извстнаго маляра, декоратора и слесаря въ Тоттенгэм, одинъ изъ тхъ полезныхъ гражданъ, которые кладутъ трубы и кладутъ ихъ скверно, которые поправляютъ краны и чистятъ колодцы, чинятъ водопроводы въ кухняхъ и никогда не уйдутъ изъ дома, куда ихъ пустили, безъ того, чтобы не испортить трубы, крана и вообще не произвести какого-нибудь поврежденія. Ихъ ремесло такъ выгодно, что быстро превращается въ настоящую профессію, и въ скоромъ времени, вроятно, станетъ соперничать съ адвокатурой, привлекая самые свтлые и быстрые англійскіе умы и цвтъ англійскихъ университетовъ. Джо, быть можетъ, былъ уменъ въ другомъ род, чмъ его отецъ, но понималъ дло и зналъ, какъ зашибить копйку, если не для себя, то для своего хозяина. Онъ былъ при этомъ трезвый человкъ, разв только напьется когда въ субботу вечеромъ. Но у всхъ насъ есть свои слабости и недостатки.

— Джо,—сказалъ Клодъ,— я привелъ твою сестру Полли,— ты помнишь маленькую Полли?— повидаться съ матушкой.

— О!— отвчалъ Джо хладнокровно,— ты ее привелъ?

— Ты давно уже не видлъ ея, девятнадцать лтъ, и, теперь она выросла и стала настоящей барышней.

— Вотъ какъ!— замтилъ Джо.

Но предметъ этотъ, очевидно, мало интересовалъ его.

— Она воспитывалась съ миссъ Эльдриджъ, и никто не знаетъ, которая изъ нихъ Полли. Вотъ одна изъ этихъ молодыхъ двицъ — Полли, но которая, мы не знаемъ.

Джо поглядлъ на одну, потомъ на другую. Затмъ улыбнулся. Затмъ провелъ рукой по губамъ, и улыбка перешла въ глаза, которые заблестли.

— О!— сказалъ онъ,— вы вс не знаете, которая изъ этихъ двухъ двицъ Полли и которая нтъ? О! о! И никто не знаетъ?

— Никто, кром лэди Мильдредъ.

— О!

И тутъ Джо захохоталъ-было, но удержался.

— Никто не знаетъ. Забавная эта штука, Клодъ, не правда ли?

Клодъ глядлъ на брата, но думалъ о двухъ двушкахъ и о томъ, въ какое он попали странное положеніе.

— Рода, дитя мое, поди сюда. Стань между двумя барышнями на минуту. Такъ! Довольно.

И Джо опять захохоталъ.

— Никто не знаетъ! Забавная штука! Ну, коли никто не знаетъ, и я не знаю.

— Неужели у тебя не найдется ласковаго слова для сестры, Джо?— спросилъ Клодъ.

— Скажи мн, которая она, и я ее поцлую…

Віолета вздрогнула.

— …Но я не могу цловать ихъ обихъ, не правда ли? Даже Самъ нашелъ бы, что это слишкомъ большая дерзость для рабочаго человка. Нтъ, Клодъ, если одна изъ этихъ двицъ — моя сестра, то она слишкомъ хорошо одта для меня, для Роды и для ребятъ. У рабочихъ людей не можетъ быть сестеръ, разодтыхъ въ атласъ. Что касается нашего полковника — и онъ положилъ руку на плечо Клоду — онъ щеголь, но мы къ нему привыкли. Я не знаю хорошенько, откуда онъ беретъ деньги, но онъ говоритъ, что добываетъ ихъ честнымъ трудомъ…

— О!— вскричала Віолета.— Это гнусно! Деньги Клода честно имъ заработаны.

Сама она могла многое перенести, но неужели же она допуститъ, чтобы Клода оскорбляли?

— Джо совершенно правъ,— замтилъ Клодъ.

— Когда сестры рабочихъ людей носятъ лайковыя перчатки и шелковыя ленты, то весьма естественно бываетъ спросить: откуда у нихъ берутся деньги? но не всегда легко на это отвтить. Поэтому не могу сказать, чтобы мн пріятно было видть Полли. Что касается трудовъ Клода…

— Труды Клода,— перебила Віолета,— такого рода, что вы не можете даже ихъ понять…

— Продолжайте!— ухмыльнулся Джо:— я люблю двушку съ душкомъ.— Онъ всталъ и взялъ-было трубку въ ротъ, но она уже погасла.

— Прощайте, матушка. Я зайду завтра утромъ.

Онъ кивнулъ головой Клоду.

— Прощай, бригадиръ. Что касается молодыхъ барышенъ…

Онъ поглядлъ на обихъ, потомъ повернулся къ своей дочери Род. И опять улыбнулся, и улыбка все шире и шире расползалась у него по лицу, и онъ громко захохоталъ.

— Хо! хо! и никто не знаетъ.

Онъ, хохоча, вышелъ изъ комнаты, и они слышали, какъ онъ хохоталъ, идя по двору и наконецъ выйдя на улицу.

Когда человкъ идетъ по улиц одинъ и хохочетъ, это всегда производитъ непріятное впечатлніе.

— Чему онъ смется?— спросила Віолета.

— Смхъ,— отвчалъ Клодъ,— вызывается различными причинами, а въ особенности неожиданностью. Положеніе ново для него и потому онъ находитъ его, должно быть, забавнымъ.

— Джо былъ всегда добрымъ сыномъ,— проговорила мать,— хотя и не такъ уменъ, какъ Самъ. О! Клодъ, еслибы ты послдовалъ примру Сама, ты былъ бы теперь тоже школьнымъ учителемъ.

— Дло сдлано, матушка, теперь его не передлаешь. Но намъ пора, я думаю, идти, и я приведу къ вамъ Полли, какъ только мы узнаемъ, которая изъ нихъ — Полли, и тогда вы не будете бояться, что примете миссъ Эльдриджъ за Полли.

Вс, кром Роды, почувствовали себя неловко, когда старушка встала и, сложивъ руки на фартук, проговорила медленно, такъ какъ говорила вещи, которыя считала приличнымъ сказать въ данномъ случа, а хорошія манеры не должны быть слишкомъ торопливы.

— Свидтельствую вамъ свое почтеніе, миссъ Беатриса, и покорнйше прошу засвидтельствовать мое почтеніе милэди. Я надюсь, что Полли будетъ попрежнему хорошо себя вести, и я буду очень довольна видть ее, когда вы кончите играть комедію, которая васъ, конечно, забавляетъ. Она можетъ придти посл полудня и остаться до девяти. Или же я отпущу Роду домой, и она можетъ здсь переночевать, если милэди позволитъ.

V. У работницъ.

Двушки вышли изъ богадльни, повся носъ. Имъ удалось только огорчить старушку и пристыдить самихъ себя.

— Посл матери мы должны повидаться съ сестрой,— сказала Валентина, приходя въ себя.— Пойдемъ къ ней сегодня!

— Я думаю, лучше нтъ,— отвчалъ Клодъ.— Что касается меня, то всякое посщеніе Меленды длаетъ меня глубоко несчастнымъ. Лучше отложить до другого дня.

— Близко она отсюда живетъ, Клодъ?

— Она живетъ въ двухъ миляхъ отсюда, въ мст, называемомъ Гокстонъ. Мы отправимся въ ней въ понедльникъ. Не бойтесь.

— Мы не боимся,— отвчала Віолета, обманывая больше себя, нежели брата.— Но мн кажется, что мы не справимся съ положеніемъ. Какъ вы думаете: сестра Меленда приметъ насъ ласково?

— Нтъ, не думаю,— отвчалъ Клодъ ршительно.— Сколько я ни видлъ Меленду, она всегда бываетъ въ ярости. Вы знаете, что она ужасно, позорно бдна.

— Я думаю, Клодъ,— сказала Валентина,— что намъ лучше послдовать вашему совту и отправиться въ ней въ понедльникъ.

Въ Гокстон, въ Иви-Лэнъ, Меленда жила въ дом, принадлежавшемъ владльцу на феодальныхъ правахъ, и работала цлый день. Вс дома въ Иви-Лэнъ, или почти вс — потому что тамъ есть еще и трактиръ, и одна или дв лавки — принадлежатъ владльцамъ на феодальныхъ правахъ. Это — жалкія и грязныя лачужки. Двери и окна почернли отъ нечистоты. Старожилы не запомнятъ, когда ихъ красили въ послдній разъ, окна, съ мелкими переплетами, скупо пропускаютъ свтъ въ закоптлыя стекла, въ большинств домовъ перила и нкоторыя ступеньки узкихъ лстницъ сломаны и употреблены на топливо. Штукатурка на потолкахъ давно треснула и обвалилась, улица грязна и не метена. Но двушки, которыя не могутъ платить за квартиру дороже пяти шиллинговъ въ недлю, должны довольствоваться иногда худшимъ помщеніемъ, чмъ на Иви-Лэнъ.

Комната Меленды находилась въ нижнемъ этаж. Она была меблирована большой деревянной кроватью, предназначенной для трехъ, но на которой иногда спять въ-шестеромъ, двумя деревянными стульями и круглымъ столомъ, въ ней стоялъ также комодъ и открытый буфетъ, нижняя часть котораго служила ящикомъ для угля. На верхнихъ полкахъ стоялъ чайникъ и нсколько тарелокъ и чашекъ, а въ углу — сковорода и соусникъ.

Два срыхъ ватерпруфа и дв шляпы висли на гвоздяхъ, вбитыхъ въ дверь. Въ этомъ заключалось все убранство, и трудно было бы омеблировать съ большей простотой комнату, занимаемую тремя двушками.

Въ комнат находились три молодыхъ двушки, и вс три за работой. Одна сидла на кровати, дв другія — на стульяхъ, около стола. Двушка, сидвшая на кровати, была худенькое, тщедушное существо, лтъ двадцати-трехъ или четырехъ, съ сутуловатыми плечами и узкой грудью, лицо у нея было блдное и измученное, а вокругъ рта обозначились глубокія складки, глаза лихорадочно блестли и казались больше, чмъ были въ дйствительности, отъ впалыхъ щекъ. Выраженіе ея лица было терпливое, какъ у всхъ тхъ, кто привыкъ страдать. Темные волосы ея были жидки, зачесаны назадъ и свернуты узломъ на затылк. Она была одта къ старое, очень старое платье изъ срой матеріи и башмаки ея были вс въ дырахъ, и подошвы, и носки, и верхъ. Но это было неважно, такъ какъ она никогда не выходила изъ дому. Она сидла на постели, потому что у нея болла спина и она не была ни такъ высока, ни такъ сильна, какъ другія двушки, и должна бола лежать и отдыхать, когда у нея ‘схватывало въ спин’, а это иногда продолжалось по цлымъ днямъ и по цлымъ ночамъ.

Ее звали Лотти. Она жила здсь, хотя ея настоящее мсто было бы въ богадльн или въ больниц,— частію потому, что у нея не было другого угла, частію потому, что она была дружна съ Мелендой, и частію потому, что Меленда ни за что не отпустила бы ея отъ себя, пока могла работать день и ночь на себя и на нее.

Что касается Меленды, сестры Клода, она сидла за столомъ. Ей теперь было двадцать-три года и она была такая же рыжая, какъ и въ дтств. Рыжіе волосы имютъ своего рода красоту, и я полагаю, что еслибы Меленда держала ихъ въ порядк, то они были бы живописны. Но на что будутъ похожи краснорыжіе волосы, если съ ними обращаются такъ, какъ это въ мод у лондонскихъ простыхъ двушекъ, то-есть коротко обржутъ ихъ спереди и начешутъ на лобъ огромной копной, въ род красной подушки, а остальное свернутъ пучкомъ назади? Такая мода можетъ служить текстомъ для проповдника и иллюстраціей тиранніи моды, нисколько не украшающей своихъ слпыхъ поклонницъ, но лишающей ихъ и той ничтожной красоты, какую могла дать имъ природа.

Воздушные, кудрявые, изящные завитки на лбу у нкоторыхъ барынь и барышенъ, безъ сомннія, послужили прототипомъ безобразныхъ начесовъ лондонскихъ рабочихъ двушекъ, но ‘бахрома’ никогда не предназначалась къ тому, чтобы обезображивать лицо и длать его грубымъ, ‘бахрома’ не должна также быть копной, тмъ мене пригодна она для густыхъ рыжихъ волосъ, которые такъ же мало кудрявятся, какъ и коровій хвостъ. Еслибы Меленда послушалась разумнаго совта, то зачесала бы волосы назадъ и открыла бы широкій, четырехъ-угольный и очень блый лобъ, на который всякій посмотрлъ бы съ уваженіемъ. И кром того, ея глаза, яркіе и быстрые, какъ пара электрическихъ искръ, были бы видне. Она совсмъ не была хороша собой, хотя, подобно многимъ рыжимъ двушкамъ, у нея былъ очень хорошій цвтъ лица. Лицо у нея было четырехъ-угольное, носъ короткій и прямой, губы твердо очерчены, подбородокъ широкій. Росту она была ниже средняго, но плечи у нея были широки, а руки велики. Она казалась сильной двушкой. Но она была худа: щеки у нея провалились, а фигур недоставало той полноты, которую даетъ обильная пища. Сестра Полли вчно казалась голодной, она казалась также ршительной, упрямой и сердитой, когда ее погладятъ противъ шерстки. Послднее бывало очень часто, и она очень часто сердилась.

Третья двушка, Лиззи, была такого типа, который нердко попадается въ Лондон и, такъ сказать, принадлежитъ столиц. Въ немъ много варіацій и онъ поражаетъ всякаго рода эксцентричностями. Но, говоря вообще, Лиззи принадлежала къ тому классу лондонскихъ двушекъ, которыя состоятъ, такъ сказать, изъ однихъ глазъ. У нихъ, правда, есть и другія черты лица, но ихъ глаза поражаютъ: до того они велики, глубоки, полны всякаго рода мыслей, намреній и желаній. Ихъ ротъ тоже бываетъ достоинъ вниманія, потому что невеликъ и съ розовыми полуоткрытыми губками,— точно душа двушки ждетъ тхъ откровеній и умственныхъ даровъ, которыхъ такъ страстно жаждутъ ея глаза. Такую двушку невозможно видть безъ того, чтобы не пожелать немедленно перенести ее въ такую сферу, гд она будетъ постоянно въ соприкосновеніи съ возвышенными и благородными вещами.

У Лиззи тоже была бахрома на лбу, но такъ какъ ея волосы были темные, а не рыжіе, такъ какъ они кудрявились, а не были прямы, и такъ какъ у нея былъ нкоторый вкусъ и она не начесывала на лобъ густой и плотной подушки, а лишь спускала нсколько завитыхъ волосъ, то впечатлніе было не непріятное. Ростомъ она была высока, но тонка, и такъ же худа, какъ и Меленда, хотя не имла такого голоднаго вида.

Головка у нея была небольшая и черты лица довольно тонкія и изящныя. Мужчины, которые знаютъ больше толка въ этихъ вещахъ, нежели женщины, и умютъ различать красоту даже и тогда, когда она ходитъ съ продранными локтями, сказали бы, что въ этой двушк есть вс условія для красоты, недостаетъ только ухода.

Въ часъ пополудни он уже работали въ продолженіе шести часовъ, такъ какъ начали съ семи.

Обыкновенно работа у нихъ шла молча, но сегодня Лиззи позволила себ небольшой взрывъ революціонныхъ чувствъ. Она была живо укрощена Мелендой, которая, въ заключеніе своей побды, высказала нсколько замчаній, закрпившихъ повиновеніе, но оставившихъ недовольство и тлющій подъ пепломъ огонь возмущенія.

Когда часы — гд-то по сосдству — пробили часъ пополудни, Меленда нарушила молчаніе и повелительнымъ тономъ приказала:

— Лотта, сію минуту ложись!

Лотти молча повиновалась. Она и то сидла черезъ-чуръ долго и теперь легла и закрыла глаза. Короткое дыханіе показывало, что она страдаетъ.

Другія двушки бросили нетерпливо работу на столъ.

— Часъ,— сказала одна.— Пора бы и обдать, что у насъ на обдъ?

Она насмшливо засмялась.

— А завтра чмъ мы будемъ обдать?— а посл-завтра?— а посл-посл завтра?

— Не ворчи, Лиза,— сказала Меленда кротко.— Не ворчи теперь. У Лотти спина хуже заболитъ отъ твоей воркотни. Дай ей уснуть.

— Я не сплю,— отвтила Лотти, открывъ глаза.— Не стсняйся мной, Лиза.

Она протянула руку и схватила Лизу за кисть руки.

— Терпніе, моя душа!

— Терпніе,— охъ ужъ это мн терпніе!

— Съ ней это приключилось посл концерта,— замтила Меленда, глядя на подругу, какъ врачъ смотритъ на паціента.

— Почему это съ концерта?— спросила Лотти.

— И къ чему это господа суются къ рабочимъ двушкамъ!

Лиза дерзко засмялась.

— Почему ему не говорить со мной?— Говорить бды нтъ! Почему ему не сказать мн правды? Тоже бды нтъ. Никто другой правды не скажетъ. Клерджименъ,— говоритъ онъ,— не скажетъ правды, потому что побоится, что мы бросимъ работать, а окружные инспектора — отъ страха, что мы забастуемъ. А работа сушитъ,— говоритъ онъ,— и плата смшная. И это все правда.

— Я уже теб это говорила,— замтила Меленда,— да и Самъ тоже.

— И есть много способовъ улучшить жизнь. Нкоторыя двушки поступаютъ въ театръ, если он хороши собой… А съ другихъ живописцы рисуютъ картины. Онъ говоритъ, что я довольно для этого хороша, и знаетъ такихъ господъ, которые охотно срисовали бы мои глаза.

— Лиза, онъ тебя обманываетъ,— сказала Меленда.— Срисовали бы твои глаза! Какъ бы не такъ! Онъ тебя принимаетъ за дуру.

— И онъ говоритъ, что глупо такъ жить, какъ я живу. Онъ говоритъ, что мы никогда не заработаемъ больше денегъ и некогда не достанемъ полегче работы. Подумай, Лотти: мы состаримся и умремъ, и никогда-то у насъ не будетъ хорошенькихъ платьевъ и никогда-то мы до-сыта не надимся, и…

Тутъ она умолкла, потому что задохлась.

— Этому когда-нибудь да будетъ конецъ,— замтила Лотти.

— О, конецъ!— презрительно повторила Лиззи.

Въ семнадцать лтъ смерть и могила кажутся такими далекими!

— Это не всегда такъ будетъ,— сказала Меленда,— потому что Самъ говоритъ, что скоро у насъ не будетъ больше богатыхъ людей. Мы все подлимъ между собой и посл того у насъ всегда будетъ всего вдоволь, потому что все будетъ наше, а господъ больше не будетъ.

— Ты глупа, Меленда,— замтила Лиззи,— что вришь такимъ пустякамъ. И кром того, еслибы даже это была и правда, что мы, двушки, отъ того выиграли бы? Мужчины все бы забрали себ и пропили въ кабак.

— Это теб твой господинъ такъ сказалъ?

— Все равно, кто бы ни сказалъ.

— Лиза,— заговорила Лотти,— ты опять съ нимъ видлась? О! общай мн, что не будешь больше разговаривать съ нимъ. О! вотъ что происходитъ отъ этихъ народныхъ концертовъ!

Но Лиззи покачала головой, схватила шляпу и убжала, а Лотти глубоко вздохнула и опять легла.

— Что это за господинъ, Меленда?— спросила она.— Не позволяй ей разговаривать съ господами. Видла она его опять? Ты знаешь, какъ его зовутъ?

— Не знаю. Мы были въ концерт. Тамъ была молодая барышня въ черномъ шелковомъ плать и она пла, и другая была въ розовомъ шелковомъ плать и тоже пла. И еще кто-то читалъ стихи, и господинъ какой-то игралъ на фортепіано, а другой — на скрипк. Я теб все это уже разсказывала. Когда мы выходили, я потеряла Лизу въ толп, а когда она вернулась домой, то вся дрожала и плакала, пока ты спала, и говорила, что лучше бы ей умереть и лежать въ могил, и сказала мн, что гуляла съ однимъ господиномъ и онъ говорилъ съ ней о работ и заработкахъ, и работа ей опротивла.

Лотти вздохнула, но ничего не отвчала.

Въ буфет стоялъ холодный чай и была коврига хлба и какое-то желтое вещество, которое величали масломъ. Меленда отрзала два толстыхъ ломтя и налила чаю въ чашки.

— Счастье, что у насъ былъ кусочекъ мяса въ воскресенье,— сказала она.— Кушай свой обдъ, милая Лотти.

— Мн теперь лучше,— сказала Лотти, закусивъ.— Если я полежу еще полчаса, то опять буду въ состояніи работать, куда ушла Лиза?

— Лягъ и засни,— приказала Меленда:— что касается Лизы, то она, врно, сейчасъ вернется. Она пошла прогуляться.

Лотти послушалась и закрыла глаза.

Меленда уже опять принялась за работу. Черезъ нсколько минутъ она увидла, что Лотти заснула. Ее можно было принять за мертвую, до того она была неподвижна и такими желтыми и прозрачными казались ея щеки. Меленда заботливо потянула одяло — увы! оно было очень старо и оборвано, и нуждалось въ стирк — на руки и на грудь своей пріятельницы и покрыла ватерпруфомъ ей ноги.

Тмъ временемъ по Сенъ-Джонской улиц шли рядомъ какой-то господинъ и рабочая двушка.

— Вы подумайте о томъ, что я вамъ говорилъ,— спросилъ онъ.— Жестокое дло, когда такая хорошенькая двушка, какъ вы, должна работать, какъ невольница. Хорошенькія двушки совсмъ не должны работать. Он должны быть разодты, какъ куколки, показываться на сцен, и вс будутъ имъ хлопать за ихъ красоту.

— Я не могу оставить Лотти и Меленду,— отвчала двушка.

— Приходите опять сегодня вечеромъ. Общаете?

— Не знаю. Постараюсь. Но это безполезно. Я не могу оставить Меленду и Лотти.

Черезъ полчаса или около того вернулась Лиззи, спокойная и укрощенная, съ румянцемъ на щекахъ и блескомъ въ глазахъ.

— Я пообдала,— отвчала она,— когда Меленда указала ей на чайникъ.— Я съла яйцо въ смятку и выпила чашку кофе. Меня угостила… одна подруга.

Меленда проницательно взглянула на нее, но ничего не сказала. Двушки снова принялись за работу и уже все время молчали.

Посл четырехъ часовъ, въ узкомъ нижнемъ корридор, двушки услышали шаги и голоса, въ которыхъ не признали голоса своихъ сосдей. Одинъ изъ голосовъ сказалъ: — Подождите внизу, Клодъ, мы лучше одн пойдемъ на верхъ.

И затмъ дверь отворилась и показались дв молодыхъ лэди. Такихъ красивыхъ и нарядныхъ двушки рдко видали, и у Лиззи сердце упало при взгляд на ихъ платья и шляпки. Окружную инспектрису бдныхъ он знали, потому что она иногда заглядывала къ нимъ и всякій разъ сражалась съ Мелендой. Но она далеко не бывала такъ хорошо одта. Также он видали разъ или два какихъ-то лэди, приходившихъ въ ихъ улицу, любопытно заглядывавшихъ въ дома и получавшихъ рзкіе отвты на свои вопросы. Но он не были красивы.

— Не здсь ли живетъ двушка по имени Меленда?— спросила одна изъ нихъ.

Лотти проснулась и, вздрогнувъ, услась на постели. Лиззи вытаращила глаза и уронила работу и наперстокъ, который подкатился подъ буфетъ, и потокъ пришлось потерять цлыхъ полчаса, разыскивая его. Меленда, подозрвая, что это посщеніе длается въ интересахъ церковной службы, только взглянула и кивнула головой.

Тогда об лэди подошли къ ней и, взявъ ее за руку, мягко сказали:

— Меленда, мы — ваша сестра Полли.

Увы! надо же было, чтобы изо всхъ дней Полли выбрала какъ разъ сегодняшній для своего возвращенія посл девятнадцатилтняго отсутствія.

IV. Злополучный день.

Клодъ дожидался внизу на Иви-Лэн, стоя на тневой сторон улицы. Улица была полна дтей, шумно игравшихъ, и какіе-то глухіе отголоски долетали изъ Гокстонъ-Стрита по правую руку, гд былъ постоянный базаръ. Вдругъ онъ услышалъ рзкій голосъ, переходившій уже въ крикъ, въ которомъ онъ призналъ голосъ сестры своей, Меленды. Она кричала такъ громко, что онъ могъ разобрать нкоторыя изъ ея словъ. Судя по этимъ словамъ, настоящій визитъ рисковалъ быть еще боле неудачнымъ, нежели визитъ въ богадльню. Наконецъ, голосъ такъ принялся вопить, а слова оказывались такими бранными, что онъ подумалъ, что ему лучше идти наверхъ, на защиту постительницъ.

Когда онъ открылъ дверь, Меленда встртила его насмшливымъ хохотомъ.

— Пріемышъ!— указала она на него пальцемъ.

Но онъ слышалъ это названіе раньше и не обратилъ никакого вниманія.

Валентина стояла у стола съ разрумяненнымъ лицомъ и взглядомъ, выражавшимъ удивленіе и боль. Віолета дрожала, сидя на Лизиномъ стул — буквально, дрожала и плавала. Лотти глядла смущенная и растерянная. Лиззи сидла на постели возл нея, держа работу въ рукахъ и длая видъ, что эта сцена нисколько ея не занимаетъ и до нея не касается, и что она вполн занята и даже поглощена своими петлями, которыя обметываетъ. Она поднимала шитье и держала его противъ свта, затмъ раскладывала его на колняхъ и разглядывала, съ иголкой во рту, и всякими иными способами выказывала свое безучастіе въ спору. Со всмъ тмъ она слушала изо всхъ силъ и гордо улыбалась, когда Меленда превосходила самое себя, и время отъ времени поднимала свои большіе глаза и замчала какую-нибудь новую подробность въ туалет барышень. О!— могла ли она представить себ, что бываютъ такія чудныя платья!

— Пріемышъ!— повторила Меленда,— конечно, не могъ не привести съ собой и двчонку-пріемыша.

Клодъ ничего не отвтилъ, и это смутило ее. Онъ глядлъ на нее не сердито, но серьёзно и съ удивленіемъ, и это еще сильне разсердило ее.

— Въ чемъ дло, Валентина?— спросилъ онъ посл нкотораго молчанія.— Моя сестра, кажется, грубо обошлась съ вами?

— Да!— завопила Меленда:— я была груба съ обими. Я сказала имъ правду, и желала бы, чтобы имъ говорили ее каждый день. Груба? О! да, я была груба. Не ошибайся на этотъ счетъ, Клодъ.

Она стукнула локтями столъ и оперлась головой на руки съ вызовомъ въ лиц.

— Какую правду, Меленда?— спросилъ Клодъ:— скажи ее и мн, пожалуйста.

Досадне всего то, что Клода никогда нельзя было разсердить бранными словами, даже называя его пріемышемъ. Люди должны сердиться, когда ихъ бранятъ, а иначе не стоить и прибгать къ браннымъ словамъ! Не сердиться за брань — значитъ, быть эгоистомъ, значитъ, нисколько не симпатизировать людямъ, значитъ, держать себя съ отвратительнымъ высокомріемъ! Людямъ, поддавшимся гнву и наговорившимъ бранныхъ словъ, становится жалко и стыдно самихъ себя. Простые люди, обыкновенные, не притворщики, очень сердятся, когда ихъ бранятъ, и возвращаютъ брань по принадлежности. Но этотъ несносный Клодъ только глядитъ серьезными глазами, точно думаетъ:— не больна ли его сестра и не надо ли ее полечить?

— Скажи намъ всю правду, Меленда!

— Правда та, что намъ здсь не нужно важныхъ барынь! Мы — простыя рабочія двушки, заработываемъ свой хлбъ и этого не стыдимся. Мы не хотимъ, чтобы на насъ приходили глядть, какъ на слоновъ въ цирк. Мы не на выставк. Лотти — не клоунъ, я — не ученая лошадь, Лиза — не саламандра.

— Ты не хочешь видть свою сестру, Меленда?

— Сестру?!

Она выпрямила руки эффектнымъ, но свободнымъ и непринужденнымъ жестомъ.

— О! поглядите на нихъ и на насъ. Послушайте его: это — моя сестра! Посмотрите на мое платье и на платье Лотти, и на платье Лизы, и на ихъ платья! Сестра! И он не могутъ даже сказать, которая изъ нихъ моя сестра!

— Ну! ужъ если ты это говоришь…

— Но вдь одна изъ этихъ барышень твоя сестра… и мои тоже.

— Я въ первый разъ слышу, что Полли стала барышней. Но которая же изъ нихъ Полли? Вотъ эта что-ли, съ которой нельзя говорить, чтобы она не расплакалась?— или же вотъ эта…— и тутъ Меленда указала пальцемъ на Валентину, чтобы не было сомннія въ томъ, кого она подразумваеть: — которая лзетъ жать руки и цловаться! Очень нужны ея поцлуи!

— Он только два дня тому назадъ узнали, что у нихъ есть сестра. Неужели, съ ихъ стороны, не доказываетъ доброты то, что он пожелали какъ можно скоре увидть тебя?

— Это доказываетъ, что он любопытны. Ну, вотъ, он удовлетворили своему любопытству, и теперь могутъ идти и всмъ хвастаться, что у нихъ есть сестра швея. Чмъ скоре он уйдутъ, тмъ лучше. Мы и безъ того много времени потеряли попусту.

— Вы очень недобры!— сказала Валентина.— Но, можетъ быть, если мы придемъ въ такое время, когда вы не такъ заняты…

— Нтъ,— отвчала Меленда:— я не желаю видть никого изъ васъ больше. Одна изъ васъ — Полли, такъ какъ вы говорите это, но я не вижу, чмъ ей гордиться, что она — моя сестра. Когда Полли броситъ свои комедіи и перестанетъ притворяться барышней, тогда пусть сюда приходить, а до тхъ поръ мн ея не надо.

— Твоя сестра не можетъ перестать быть барышней,— отвтилъ Клодъ.

— Матушк не слдовало отпускать ее отъ себя,— продолжала Меленда.— Я всегда это говорила. Съ какой стати Полли воспитана въ праздности и должна сидть всю жизнь, сложа руки, и только пить да сть!

— Ты ошибаешься: у нея много дла.

— Разв она носитъ такія платья?— спросила Меленда, указывая на несовершенства своего туалета.— Разв она встаетъ въ шесть часовъ утра и работаетъ весь день до девяти? Разв она питается хлбомъ съ масломъ и чаемъ, вмсто обда?

— О!— сказала Валентина:— только позвольте намъ помочь вамъ! Мы пришли не изъ любопытства, право, не изъ любопытства. Намъ хотлось увидть сестру.

— Ну, вотъ, вы ее увидли и можете идти. Я васъ не держу. Вы видите, какова я. О!— я знаю, какова я, и какова Лиза, и какова Лотти!.. Нтъ, Лотти — другая. Хороши наши манеры, не правда ли? Ступайте и смйтесь надъ нами!

— Мы ничего смшного не видимъ,— сказала Валентина.

— Ну, такъ плачьте о насъ, какъ вотъ она…

Она указала на Віолету.

— У нея, врно, глаза на мокромъ мст. Еслибы мн двушка половину того сказала, что я ей, я бы выдрала ей вс волосы.

— Вы жестоки,— отвчала Віолета:— разв мы виноваты, что Полли взяли отъ васъ?

— Я не говорю, что виноваты. Мн до этого дла нтъ. Ты взяла мой наперстокъ, Лиза. Гд же твой?

— Меленда, постарайся быть полюбезне,— сказалъ Клодъ.— Притворись, что у тебя хорошія манеры. Представь себ, что здсь Самъ. Ты вдь вообще прилично себя ведешь въ присутствіи Сама.

Меленда фыркнула.

— Прекрасно! Вамъ хотлось видть сестру, и вы ее видли, и надюсь, что пригласите ее къ чаю, когда у васъ будутъ ваши знатные знакомые. Я приду съ Джо и съ Самомъ, и съ дтьми Джо, если угодно. А теперь уходите и благодарите судьбу за то, что выросли не при матушк и не при мн. Въ противномъ случа, вы бы сидли теперь на томъ мст, гд сидитъ Лиза, и работали бы, какъ работаетъ Лиза.

Она сла на мсто, взяла работу и принялась за нее съ остервенніемъ.

Валентина вздохнула.

— Я опять приду,— проговорила она,— хотите вы этого или нтъ. Вы не можете заперетъ дверь своей сестр. Я заставлю васъ полюбить себя.

Меленда шила, не говоря ни слова.

Валентина обратилась къ Лотти.

— Скажите мн: быть можетъ, вы — кузина Меленды и моя?

— Нтъ,— отвчала Лотти,— я только ея подруга. Мы вотъ уже восемь лтъ, какъ живемъ вмст, Меленда и я.

— И вы каждый день шьете?

— Если только у насъ есть работа. Мы ничего другого не умемъ.

— Но вы недостаточно сильны на видъ дли такой работы?

— Я сильне, чмъ кажусь на видъ,— сказала Лотти, улыбаясь.— Я могу порядочно много работать. Только спина у меня не совсмъ крпка, а потому я иногда кашляю и должна лежать и отдыхать. И тогда Меленда работаетъ за меня.

Она застнчиво взглянула на Валентину.

— Вы не сердитесь, миссъ, на Меленду за ея сегодняшнія слова! Она сегодня не въ дух и разстроена чмъ-то, что Лиза говорила про работу. Пожалуйста, не сердитесь: она вспыльчива, но добрйшая душа въ мір.

— Лотти, лучше лягъ, чмъ болтать такъ много!— проговорила Меленда.

— Какъ васъ зовутъ?— спросила Валентина.

— Лотти… Шарлотта Истъ. А эта — Лиза. Ея отецъ нанимаетъ комнату на этой же лстниц, но она живетъ и работаетъ съ нами. Она на семь лтъ моложе меня. Мн двадцать-четыре, а Лиз семнадцать.

— Любите ли вы свою работу, моя душа?— спросила Валентина Лизу.

Двушка подняла на нее большіе темные глаза.

— Нтъ, не люблю,— медленно проговорила она.

— Ты должна работать, значитъ, не все ли равно, любишь ты работу или нтъ?— замтила Меленда.

— Пойдемъ, Валентина! безполезно оставаться,— сказала Віолета.

— Совершенно врно,— подтвердила Меленда.

— Неужели у васъ нтъ ласковаго для насъ слова, Меленда?— спросила Валентина.

— Послушайте,— отвчала двушка:— вы не нашего поля ягода, ни вы, ни она. Отправляйтесь къ своимъ… и вы, и Клодъ. Вы — изъ тхъ, которыя заставляютъ двушекъ работать за шиллингъ въ день, чтобы наряды ихъ стоили дешевле. И оставайтесь съ ними. Вы изъ тхъ, которыя украли землю, и трудъ, и все на свт. Самъ такъ говоритъ. Оставьте насъ. Не приходите къ намъ смяться надъ нами. Что касается васъ…— и она повернулась въ Віолет, которая отскочила назадъ и схватила Клода за руку:— только посмйте еще придти сюда и плакать надъ нами! Я сорву съ васъ шляпку!

— Ты очень груба, Меленда,— сказалъ Клодъ.

Она фыркнула и покачала головой.

Такъ какъ она продолжала все въ томъ же род и не выказывала знака, что готова смягчиться, то ничего не оставалось, какъ отступить въ порядк, какъ выражается въ такихъ случаяхъ исторія, т.-е. непріятель не преслдовалъ ихъ на лстниц, и не сорвалъ съ нихъ шляпокъ, и не ругался имъ вслдъ.

Часа два сряду Меленда шила въ безусловномъ молчаніи, но губы ея шевелились. По истеченіи этого времени, у нея стали вырываться восклицанія, показывавшія, что ея умъ сильно работаетъ:

— Я рада, что сказала имъ то, что думаю… Не хочу, чтобы он сюда таскались… никому не нужны ихъ слезы…— и такъ дале. Затмъ она снова замолчала.

Было уже около девяти часовъ, и стало слишкомъ темно, чтобы работать.

Тогда Лиззи стала куда-то сбираться. Она вынула шляпу, на которой было перо. Повязала яркую ленточку вокругъ горла и надла ватерпруфъ, который рабочія двушки носятъ и зиму, и лто, съ тою разницей, что лтомъ подъ нимъ часто не бываетъ платья.

— Лиза, милая,— сказала Лотти,— не запаздывай, но, Лиза, о! Лиза, не разговаривай больше съ тмъ джентльменомъ!

Лиза ничего не отвчала и исчезла. Меленда тоже надла шляпу и вышла на улицу. Она всегда такъ кончала свой день. Просидвъ пятнадцать часовъ за шитьемъ въ комнат, необходимо освжиться и промяться.

Когда Меленда прошла до конца Гокстонъ-Стрита, она пошла дале, пока не дошла до моста, перекинутаго черезъ каналъ. Это — угрюмое мсто. Вода въ канал черная и страшная. Меленда слыхала про двушекъ, которыя бросаются въ эту черную воду, когда жизнь имъ наскучитъ.

Сегодня вечеромъ въ голов у двушки стоялъ вихрь мыслей. Ея родная сестра приходила въ ней, и она прогнала ее съ бранью.

Она вернулась домой около полуночи. Лотти лежала на спин и ждала ее.

— Меленда!— прошептала она:— он добрыя барышни и пришли отъ добраго сердца. Зачмъ ты ихъ выбранила?

— Я не могла не выбранить ихъ, Лотти. Я очень рада, что выбранила ихъ.

И въ доказательство, какъ она рада, она залилась горькими слезами.

VII. Посл визита къ Мелинд.

Вечеромъ того же дня лэди Мильдредъ принимала. Кругъ знакомыхъ у Клода былъ, какъ можно себ представить, весыа ограниченный. Тотъ, кто карабкается наверхъ, долженъ достичь вершины, прежде нежели можетъ помышлять объ обществ. Такой вечеръ, какъ онъ провелъ у лэди Мильдредъ, слушая музыкальный смхъ двушекъ, веселую болтовню, въ ярко освщенныхъ комнатахъ, среди атмосферы счастія и беззаботности о завтрашнемъ дн, гд все казалось реально, прочно и незыблемо, гд ней были молоды и счастливы и всю жизнь оставались молоды и счастливы,— наполнялъ Клода какимъ-то нравственнымъ опьянніемъ и восторгомъ, и сегодня вечеромъ онъ восхищался сестрой,— которою была ему одна изъ этихъ двушекъ,— съ какимъ-то удивленіемъ, точно это былъ сонъ. Его жизнь была серьёзная жизнь человка, которому приходится разсчитывать только на самого себя. Свтъ, у котораго нтъ серьёзныхъ цлей, не принимаетъ въ свою среду такого человка до тхъ поръ, пока онъ не составитъ себ положенія, женщины не играютъ роли въ жизни такого человка, пока онъ не займетъ довольно высокую ступень въ обществ.

— О чемъ вы думаете, Клодъ?— спросила Валентина.

— Я думалъ о контрастахъ и несообразностяхъ,— отвчалъ онъ.

— О контраст между утромъ и вечеромъ? Да? Но если ни не можете забыть этихъ вещей, то вы подумаете, что мы ней смемся надъ нищетой. Что бы подумала и сказала Меленда, еслибы вдругъ очутилась между нами?

— Трудно представить себ что-нибудь боле несообразное,— засмялся Клодъ.

— Я полагаю, что она спросила бы насъ, какъ можемъ мы чувствовать себя счастливыми въ тотъ самый день, когда видли ея квартиру и ея подругъ. И я уврена, что она бы не поняла, какъ можемъ мы пть и смяться, и все-таки не забывать о ней, и думать о ней. Свтъ тоже представляетъ свои несообразности… я думаю, оттого, что мы должны такъ многое скрывать изъ своихъ чувствъ и думъ.

На другомъ конц комнаты Віолета, въ центр группы гостей, разговаривала съ сіяющими глазами и, повидимому, съ самымъ легкимъ сердцемъ въ мір.

— У Віолеты былъ сегодня истерическій припадокъ, когда мы вернулись домой, — прошептала Валентина.— Меленда ей оказалась не по силамъ. Однако она храбро выдерживаетъ свою роль, и никто не догадается объ истин.

Около Віолеты, въ ея групп, находился Джэкъ Конейрсъ. Когда Валентина прошла по комнат рядомъ съ Клодомъ, онъ быстро перевелъ глаза съ Віолеты на Валентину и затмъ на Клода.

Странно! двушки не только были похожи между собой, но об были похожи на Клода. Сегодня въ первый разъ съ тхъ поръ, какъ Конейрсъ узналъ объ отношеніяхъ Клода съ дочерьми леди Мильдредъ, ему представился случай сравнить двушекъ другъ съ другомъ и съ братомъ. Ужъ, конечно, съ портретомъ сэра Ланселота, когда ему было двадцать-пять лтъ, глядвшимъ со стны въ присутствіи самой лэди Мильдредъ, обртающейся въ-живыхъ, съ двумя двушками и Клодомъ на лицо, у него окажется достаточно данныхъ, чтобы ршить задачу. Но, подобно всякому другому, приступающему къ разршенію загадки, Джэкъ Конейрсъ забылъ про одну существенную вещь. А именно: если дв двушки съ дтства воспитываются одинаково, однми и тми же гувернантками, пасторами и учителями, если ихъ держатъ поодаль отъ другихъ двушекъ, одваютъ одинаковымъ образомъ, то он становятся очень похожи другъ на друга. Маленькія точки соприкосновенія разростаются въ крупное сходство. Китайцы, напримръ, народъ крайне общественный, представляютъ для постороннихъ милліоны лицъ, похожихъ одно на другое. Часто наблюдалось, что старые мужъ и жена становятся подъ старость очень похожи другъ на друга. И если вы посмотрите на двочекъ въ пріют, когда он живутъ подъ одной кровлей и подчиняются однимъ и тмъ же правиламъ и порядкамъ, то вы непремнно найдете, что вс он на одно лицо.

Нтъ сомннія, что девятнадцатилтная близость и дружба такъ усилили первоначальное сходство между Валентиной и Віолетой. И м-ръ Конейрсъ, будь онъ поумне, сталъ бы искать не сходства, но тхъ пунктовъ, на которыхъ он расходились. Но это ему и въ голову не пришло. Да, кром того, об молодыя барышни непохожи были на модели, приходившія въ его мастерскую. Он не сидли передъ нимъ неподвижно, ему приходилось украдкой изучать ихъ черты.

Другіе глаза, кром его глазъ, наблюдали и сравнивали Клода съ двушками, но выносили такое же точно разочарованіе и уходили, не ршая загадки.

Валентина запла. У нея былъ сильный и густой контральто, тщательно обработанный. И кром того она была музыкантша въ душ. Но она не могла пть больше одной вещи подъ-рядъ.

— Клодъ,— прошептала Віолета, когда пвица умолкла:— поете ли вы?

— Нтъ. У меня нтъ голоса.

— И у меня также. Вотъ это пунктъ сходства между нами. Это — часть нашего общаго наслдія. Ни голоса, ни состоянія. Но, конечно, вы умете рисовать и писать масляными красками?

— Нтъ. Я не умю держать карандаша въ рукахъ и никогда не бралъ кисти въ руки.

— А вотъ это странно, потому что это одно, что я умю. Въ этомъ отношеніи Валентина похожа на васъ. Полагаю, что вы не умете также вышивать? Я отлично вышиваю.

— Нтъ, къ несчастію. Но я пишу латинскіе и греческіе стихи, быть можетъ, это относится къ вышиванію?

— Еслибы вы писали англійскіе стихи, то я бы признала въ этомъ нашу общую черту. Но сильны ли вы въ ариметик?

— Нтъ, не очень.

— О! какъ жаль: я очень сильна. Валентина тоже не уметъ сдлать правильнаго сложенія. Аккуратны ли вы?

— Нтъ, очень неаккуратенъ.

— Ахъ, какъ я рада! потому что я тоже самая неаккуратная особа въ мір, а Валентина — воплощенная аккуратность. Ея комната похожа на каюту корабля. Любите ли вы собакъ и животныхъ?

— Не очень.

— Какая жалость: я ихъ такъ люблю! Ахъ, Клодъ, какъ это досадно: въ одномъ вы похожи на меня, а въ другомъ — на Валентину! Что вы еще знаете?

— Я знаю два новыхъ языка и законовденіе. Умю грести, играть въ крокетъ и теннисъ…

— Мы тоже умемъ играть въ теннисъ. Клодъ,— она опять понизила голосъ,— бросимъ искать сходство. Но, ахъ! какое ужасное мы провели утро! Мой бдный братъ!

Она хотла этимъ сказать, что если одно свиданіе съ Мелендой было такъ невыразимо тяжело, то каковы должны быть его чувства, когда онъ всю жизнь знался съ ней.

— Что касается меня,— отвчалъ онъ на ея невысказанный вопросъ,— то Меленда всегда была моей сестрой. Я къ ней привыкъ. Но, конечно, вы ея раньше не знали.

— Увольте насъ отъ вторичнаго свиданія, Клодъ. Я знаю, что это — эгоизмъ съ моей: стороны. Но я не могу идти туда опять… такъ скоро.

— Вы и не пойдете, пока сами того не пожелаете. Я боюсь, что Меленда была… очень… откровенна.

— Она была… нестерпима.

— Да!— послышался голосъ Джэка Бонейрса, который былъ не громокъ, но звученъ, онъ разговаривалъ съ Валентиной.— Да! съ тхъ поръ, какъ я видлся съ вами во Флоренціи, я былъ безусловно вынужденъ посвятить себя исключительно искусству. Всякое другое личное честолюбіе, какое я могъ бы питать, я оставилъ.

— Въ самомъ дл! но вдь нтъ ничего очаровательне искусства, м-ръ Бонейрсъ, и ничего почтенне, не правда ли?

— Я надюсь, что увижу васъ и вашу сестру, въ одинъ счастливый день, въ моей мастерской, миссъ Валентина? Моя картина не будетъ окончена и готова для выставки раньше трехъ или четырехъ лтъ. Но друзьямъ я покажу ее раньше.

— Я надюсь увидть ее въ академіи или въ Гросвенор.

Онъ сложилъ руки и слегка вздрогнулъ.

— Не это,— прошепталъ онъ,— все, только не это!

— Клодъ,— сказала Віолета:— вотъ человкъ, который былъ очень внимателенъ къ намъ прошлой зимой во Флоренціи. Онъ, право, былъ очень для насъ полезенъ. И поровну длилъ свое вниманіе между нами обими, чтобы не произошло ошибки.

— Какой ошибки?

— Ахъ, вы, глупенькій мальчикъ!— такой, чтобы не влюбиться въ Полли? вмсто Беатрисы. Онъ пробылъ десять минутъ съ Валентиной, а теперь подойдетъ во мн. Врите вы въ него?

— Я знавалъ его въ Кембридж. Мы считали его даровитымъ..

— Онъ постоянно говоритъ о самомъ себ, точно ему очень хочется, чтобы его считали даровитымъ, и… не знаю… въ немъ нтъ искренности. Онъ носитъ маску.

Теперь лэди Мильдредъ занялась Клодомъ.

Она всегда была очень любезна, настоящая grande dame, но никогда еще не казалась она ему любезне и боле grande dame, чмъ сегодня вечеромъ.

— Помнишь ли, Клодъ,— спросила она его,— тотъ день, двнадцать лтъ тому назадъ, когда я повезла тебя въ оперу и сказала, что ты можешь, если захочешь, занять мсто среди той публики, которую ты тамъ видлъ?

— Я помню все, что вы когда-либо мн говорили, лэди Мильдредъ.

— Ну, вотъ видишь ли, время наступило теб занять это мсто. Молодому человку полезно бывать въ свт…

— Я никогда не стремился въ свтъ. Мое честолюбіе заключается въ томъ, чтобы оправдать…

— Я знаю это, Клодъ. Ты боле нежели оправдалъ вс мои ожиданія. Въ противномъ случа я бы не познакомила тебя съ сестрой.

— Но вы позволили мн отвезти ихъ…

— Да, Клодъ. Твоя сестра должна узнать своихъ родныхъ. Она не обязана, если не захочетъ, бывать въ ихъ обществ. Быть можетъ, она не вполн оцнила бы тебя, еслибы не поняла, какъ много тобою сдлано. Я хотла, чтобы она гордилась тобою, Клодъ.

— Благодарю васъ,— отвчалъ онъ.

— И ты думаешь… ты полагаешь, что личный успхъ и отличіе удовлетворятъ твою душу, Клодъ?

— Разумется,— отвчалъ онъ съ удивленіемъ: — чего же еще можетъ пожелать человкъ?

— Ты думаешь, что будешь счастливъ, когда займешь подобающее мсто въ обществ?

— Я увренъ, что ничто, кром этого, не можетъ меня сдлать счастливымъ. Почему вы меня спрашиваете объ этомъ, лэди Мильдредъ?

— Будь счастливъ, мой милый мальчикъ, какъ теб хочется. Но только не будь такъ увренъ, что не можетъ быть другого честолюбія для тебя.

——

Клодъ ушелъ домой около полуночи вмст съ Конейрсомъ. Его пріятель былъ не совсмъ доволенъ. Онъ ничего не открылъ и сомнвался въ томъ, дйствительно ли изъ него выйдетъ великій живописецъ.

— Ну,— спросилъ онъ,— узналъ ли ты что-нибудь… то-есть правду объ этихъ молодыхъ двушкахъ? Разумется, если это не государственная тайна.

— Вовсе не государственная тайна. Но только мы ея не знаемъ. Лэди Мильдредъ скажетъ намъ, когда захочетъ.

Они молча курили папироски нкоторое время.

— Джэкъ,— началъ Клодъ, посл довольно продолжительнаго молчанія,— я хочу поговорить съ тобой о той двушк, помнишь, про которую ты мн разсказывалъ… про двушку съ красивыми глазами и лицомъ, пригодными для модели…

— Помню. Ну, что же?

— Не длай этого, Джэкъ. Оставь двушку въ поко. Я недавно былъ въ обществ двушекъ ея класса. Твоя двушка отлично могла бы быть моей сестрой. Оставь ее въ поко.

— Мой милый другъ, полмилліона двушекъ, по крайней мр… но будь по твоему. Моделей много на свт, хотя трудно найти съ такими глазами. Но будь по твоему. И какъ будто бы двушк могло принести вредъ, еслибы она посвятила себя искусству!

— Да,— отвтилъ Клодъ,— то же самое говорили на Кипр, когда требовалось, чтобы двушка посвятила себя Афродит.

— Еслибы двушка захотла посидть передо мной, я бы ее срисовалъ. Но ты правъ, Клодъ. Было бы жалко вскружить ей голову. Она останется съ своими друзьями и своей швейной машиной. По крайней мр, я ея отъ нихъ не оторву.

VIII. Алисія.

— Видишь, Джэкъ, ты не нашелъ нужнымъ извстить меня, такъ я пришла навстить тебя.

Гостья Джэка была женщина уже не первой молодости, лтъ тридцати съ небольшимъ. Это тотъ возрастъ, когда про женщину начинаютъ говорить, что она все еще хороша собой. Гостья была красивая женщина, высокая и широкоплечая, съ полными щеками и улыбающимся ртомъ, женщина съ прекраснымъ, ровнымъ характеромъ, но себ на ум и настойчивая. И хотя она смялась, но въ глазахъ ея было нчто такое, что заставляло Джэка, чувствовавшаго себя виноватымъ, желать, чтобы она поскорй ушла.

— Благодарю васъ,— сказалъ онъ.— Я былъ невжливъ, но никакъ не могъ управиться съ длами. Вы знаете, что я, наконецъ, нанялъ мастерскую.

— Въ самомъ дл! Но зови меня по прежнему Алисіей, Джэкъ. Я рада слышать, что ты началъ работать.

— Я началъ свою картину.

Есть тонкая разница между тмъ, чтобы начать работать и начать картину.

— О! а… пока, Джэкъ?

Онъ встртился съ ней глазами и покраснлъ.

— А пока?..— повторила она.— Человкъ не можетъ жить независимымъ джентльменомъ безъ денегъ, а ты вдь слишкомъ уже пять лтъ ведешь эту игру. И не можетъ человкъ тоже сразу заработать денегъ живописью, если только ему не повезетъ чертовское счастье. Поэтому, Джэкъ, пока деньги не появятся у тебя въ карман…

— Что вы хотите сказать?

Но онъ очень хорошо зналъ, что она хочетъ сказать, потому что эта дама отлично знала вс его фамильныя дла и т весью небольшія средства, съ которыми онъ вступилъ въ жизнь, а потому съ ней и не стоило бы притворяться непонимающимъ.

— Я хочу сказать: чмъ ты будешь жить?

— Буду жить, какъ птица небесная.

— Птицы не ходятъ въ клубъ и не пьютъ краснаго вина.

Джэкъ ничего не отвтилъ.

— Полно, Джэкъ, я знаю, какого рода жизнь теб нужна. Имя у тебя звучное, и ты хочешь, чтобы тебя считали потомкомъ стариннаго, хорошаго рода. Теб не трудно скрыть, что отецъ твой былъ лавочникомъ, потому что имя его не стояло на вывск. Ты желаешь, чтобы тебя считали человкомъ тонко-образованнымъ и геніальнымъ.

— Вы можете говорить все, что вамъ угодно, у меня въ дом, Алисія.

— Я знаю, что могу. Теб нуженъ также весь солидный комфортъ жизни, и я могу теб его доставить. Ты знаешь, что я богата…

— Ахъ! что мн за дло!

— Полно, Джэкъ, ты бы не признавался мн въ любви, годъ тому назадъ, если не хочешь слышать правды. О, Джэкъ! ты всегда былъ шарлатаномъ, даже когда былъ маленькимъ мальчикомъ.

— Будетъ, Алисія!

— Что будетъ? Разв лавки твоего и моего отца не стояли рядомъ? И разв мы не вмст ходили въ театръ? И разв, когда я выходила замужъ за моего покойнаго мужа, я не общала теб, что всегда останусь твоимъ другомъ? Послушай, приходи ко мн сегодня обдать. Я не помшаю теб гоняться за богатыми невстами, только вдь не поймать теб богатой невсты. Немного найдешь невстъ, старыхъ или молодыхъ, съ двумя тысячами фунтовъ дохода. И что же ты имъ предложишь взамнъ? вдь даромъ он не пойдутъ за тебя. Если у тебя нтъ ни состоянія, ни знатной фамиліи, ни ума, то что же ты имъ дашь? Претензію на геніальность… одну только претензію! Это жидко, Джэкъ! На этомъ не выдешь! Приходи, никого не будетъ, кром тебя и бутылки лучшаго краснаго вина изъ погреба моего покойника. Прощай, Джэкъ. Обдъ въ половин шестого.

Она еще промедлила съ минуту, поглядла на три портрета на камин и затмъ расхохоталась звонко, протяжно, искренно:

— Донъ-Жуанъ! побдитель женскихъ сердецъ! О! мы, бдныя женщины, какъ онъ сокрушаетъ наши сердца! То-то одно лицо показалось мн знакомымъ. Да и вс три знакомы мн. Ахъ! Джэкъ, право, это блыми нитками сшито! Помилуй, каждый торговецъ картинами ихъ знаетъ. У меня вс три имются въ коллекціи. Вотъ это — француженка. Она была и Клеопатрой, и Нинонъ-де-Ланкло и чмъ угодно. А это — итальянская куртизанка, которую рисовали и какъ Венеру, выходящую изъ волнъ морскихъ, и какъ купающуюся нимфу — у меня она виситъ на стн въ обоихъ видахъ. За Венеру заплачено было сто фунтовъ, но мой покойникъ не могъ даже этихъ денегъ выручить обратно. Что касается испанской двушки съ гитарой, то ее во всхъ иллюстраціяхъ найдешь теперь, то въ окно смотритъ, то въ церкви на колняхъ стоитъ! О, Джэкъ, какой же ты шарлатанъ!

IX. Самъ.

Оставалось еще познакомиться съ Самомъ.

Посл двукратнаго неудачнаго знакомства съ двойственной: личностью Полли, Клодъ нашелъ лучшимъ предварительно объясниться. Онъ написалъ письмо брату и пригласилъ его придти познакомиться съ сомнительной сестрой на квартир Клода утромъ въ воскресенье.

Самъ принялъ приглашеніе, но безъ восторга. У него уже была одна сестра, которой онъ стыдился, потому что она пребывала въ нищет. Весьма вроятно, что и другая сестра будетъ только лишней препоной для его собственной респектабельности. Самъ былъ изъ того многолюднаго класса людей, которые не терпятъ семейныхъ узъ. Клодъ въ письм называлъ сестру барышней, но въ наше время этимъ словомъ такъ злоупотребляютъ, что оно ровно ничего не значитъ.

Какъ бы то ни было, но Самъ общалъ посвятить часть воскреснаго утра родственнымъ отношеніямъ. Онъ одержалъ общаніе, и когда явился въ Кингъ-Бенчъ-Уокъ, то нашелъ тамъ уже двушекъ, которыя его ждали.

Онъ не ожидалъ, однако, увидть такихъ барышень, какъ этихъ, подобныхъ которымъ ему еще не случалось видть ни по наружности, ни по костюму, ни по манерамъ. Такія двицы не попадаются въ Гаггерстон, гд была школа Сама.

— Одна изъ этихъ барышень — твоя сестра, Самъ, но я уже говорилъ теб, что мы не знаемъ — которая.

Самъ глядлъ то на одну, то на другую, красный, сконфуженный. Ихъ глаза не говорили:— неужели это великій и замчательный Самъ? Ничуть: на ихъ лицахъ читался совсмъ иной вопросъ, и у него хватило проницательности прочитать его:— что-то представляетъ изъ себя Самъ? Об подали ему руку, которую онъ неловко пожалъ, говоря: ‘какъ поживаете?’ — точно онъ недлю тому назадъ съ ними видлся. Посл того вдругъ опомнился, сообразилъ такъ-сказать о своемъ величіи и о томъ почтительномъ страх, который, безъ сомннія, внушаетъ двушкамъ, хотя он это и скрываютъ. Однако, не преминулъ обтереть лицо носовымъ платкомъ, замтивъ, что сегодня жарко, и въ своемъ волненіи проглотилъ вс буквы h {Простолюдины и вообще необразованные англичане во всхъ словахъ, гд буква h должна произноситься, глотаютъ ее, но зато прибавляютъ и къ такахъ словамъ, гд ея вовсе нтъ.}, что ему показалось тмъ обидне, что во всемъ Гаггерстон онъ одинъ умлъ произносить эту букву какъ слдуетъ, и опять отеръ лицо. Наконецъ нашелъ стулъ и слъ на него. Въ этой позиціи къ нему вернулась его самоувренность, и онъ засунулъ большіе пальцы правой и лвой руки за жилетъ. Эта поза не изъ самыхъ граціозныхъ, но Саму она пристала лучше, нежели другимъ. Онъ не умлъ стоять, какъ, напримръ. Клодъ, ни на что не облокачиваясь или опершись на каминъ. Ему нужна была поза, которая бы говорила о сил и самоувренности.

— Ты не знаешь, которая Полли, Клодъ?— спросилъ онъ, глядя то на ту, то на другую двушку, точно он были восковыя куклы.— Ну, чтожъ, я также не припомню. Но не бда,— прибавилъ онъ, покровительственно кивнувъ головой:— я буду васъ обихъ звать сестрами, мои милыя!

Клодъ высказалъ почти то же самое, но впечатлніе было совсмъ иное. Віолета отвела глаза въ сторону, а Валентина важно наклонила голову.

Самъ былъ крпкаго сложенія и широкъ въ плечахъ. Росту онъ былъ ниже средняго, а ноги у него были, сказать по правд, короткія и кривыя. Лицо также выражало силу, лобъ былъ широкъ и великъ, глаза глубоко сидли въ орбитахъ, жесткіе рыжіе волосы стояли щеткой на голов, ротъ выражалъ твердость. Онъ производилъ впечатлніе ршительнаго и самоувреннаго молодого человка.

— Вы слышали, конечно,— любезно сказалъ онъ,— что вашъ братъ самъ пробилъ себ дорогу, и, разумется, вамъ захотлось съ нимъ познакомиться. Ну, вотъ я каковъ. Только, пожалуйста, не разсчитывайте ссть мн на шею. Своя рубашка къ тлу ближе.

— Мы никому не намрены ‘ссть на шею’,— повторила Віолета,— хотя мы и изъ бднаго класса.

— Бднаго класса?!

Самъ повернулся на стул и покраснлъ.

— Что вы хотите этимъ сказать?— вы изъ рабочаго сословія, а не изъ бднаго! Бднаго! Вы — опора и столбъ страны.

— Неужели и я опора?— спросила Віолета.— Ну, если у страны все такія опоры…

— Опора и краеугольный камень націи,— продолжалъ Самъ.— Прошу больше не называть рабочій классъ бднымъ. Вы ничего не понимаете. Вотъ что выходитъ, когда предоставляютъ воспитаніе двушки ея естественнымъ врагамъ. Я всегда былъ прошвъ этого.

— Почему же естественнымъ врагамъ?— спросила Валентина.

— Разумется, вы ничего не понимаете. Кто же и врагъ рабочаго человка, какъ не т, что живутъ на его счетъ?— отвчайте мн на это. Что длаютъ ваши друзья, чтобы заработывать свое пропитаніе? Отвтьте мн на это.

Онъ вдругъ пришелъ въ ярость и сталъ ужасно какъ похожъ на Меленду. Глаза его метали молніи, какъ и ея глаза, и онъ почти накинулся на Валентину.

— Конечно, васъ научили презирать рабочій классъ и называть его бднымъ, и учили, что вы должны быть добры въ бднымъ. Поглядите, какъ вы одты. Разв сестра честнаго работника носитъ золотыя цпочки, шелковыя платья и лайковыя перчатки?

— Видишь, Валь,— замтила Віолета, обращаясь къ Валентин:— Джо говорилъ то же самое. Мы должны одваться какъ Меленда.

— Джо не дуракъ,— сказалъ Самъ,— хотя и невжда.

— Пожалуйста, укажите намъ наши недостатки!— попросила Валентина.— Если мы будемъ знать ихъ, то можемъ исправиться. Насъ, конечно, учили быть добрыми къ бднымъ, но не учили презирать рабочихъ людей. Но продолжайте.

— Я вовсе не желаю указывать на ваши недостатки,— отвчалъ Самъ нсколько мягче,— но только хотлъ указать на роскошь и праздность и житье на чужой счетъ.

— Это ты въ газетахъ читаешь про роскошь и праздность, братецъ,— замтилъ Клодъ, до сихъ поръ молчавшій.— Надо всегда проврять то, что читаешь, Самъ. Я полагаю, что ты не противъ этого правила. Спроси ихъ, чему он научились, и, быть можетъ, увидишь, что и он знаютъ не меньше тебя.

— Да, знаю: играть на фортепіано и читать по-французски, вышивать и наряжаться. Чтожъ, я не говорю, что это ихъ вина. Я слышалъ, что вы были у матушки и она прогнала васъ, и что вы видли Джо, и онъ хочетъ знать, что это все означаетъ и что вы намрены длать, то-есть одна изъ васъ, и чмъ будетъ жить, когда надостъ милэди. И вы видли Меленду, и она разбранила васъ, потому что ей не втерпёжъ приходится отъ тяжкой работы и вчнаго голода. А теперь вы видли меня.

— Видли,— отвчала Віолета.— Эта молодая двица умла однимъ словомъ выразить больше, чмъ другіе пятидесятью.— Видли.

Глаза Клода засверкали, а у Валентины выразилась на лиц тревога. Но Самъ ничего не замтилъ. Оттнки были для него недоступны.

— Да, теперь вы видли меня. Вс родные гордятся мной, и я горжусь самимъ собой.

— Мы уврены,— замтила поспшно Валентина, увидвъ, что Віолета улыбается и что это можетъ быть принято за агрессивное движеніе: — мы уврены, что будемъ такъ же гордиться вами, какъ и Клодомъ, когда поближе узнаемъ васъ.

— Какъ Клодомъ?

Самъ фыркнулъ и подобралъ ноги подъ стулъ.

— Какъ! вы гордитесь Клодомъ? Да вы знаете ли, кто я?

Онъ выпятилъ грудь и подбоченился.

— Знаете ли вы, кто я? Я — учитель министерской народной школы. Понимаете ли вы, что это значитъ?

— Самъ иметъ вс основанія гордиться,— замтилъ Клодъ.— Когда онъ былъ еще мальчикомъ, то ршилъ, что будетъ учителемъ въ школ, и достигъ этого. Онъ почти самоучка, меня же учили другіе.

Посл этого Самъ вкратц изложилъ исторію своихъ подвиговъ, повствуя, какъ онъ преодолвалъ вс препятствія на своемъ пути, точно сказочный великанъ.

— Что касается будущаго,— замтилъ онъ,— то не забудьте, что вамъ придется считаться съ народнымъ учителемъ. Рабочіе — господа страны, а мы — господа надъ рабочими. Они уже подчиняются намъ. Мы скоро будемъ ихъ вождями.

— Палата общинъ въ скоромъ времени будетъ состоять изъ однихъ только учителей элементарныхъ школъ,— сказалъ Клодъ.

— Какъ только членамъ будутъ платить жалованье,— отвчалъ Самъ,— въ палат общинъ появится много учителей. И чмъ ихъ больше будетъ, тмъ лучше. Что теперь члены знаютъ о торговл и промышленности? Ничего! Что они знаютъ о рабочемъ человк? Ничего. Ну, а мы знаемъ.

— Вы имете большое вліяніе на рабочихъ?— спросила Віолета такъ невинно, что я не знаю, почему Валентина опять встревожилась.

— Не такое большое, какъ было бы желательно. Намъ мшаютъ говорить имъ празду. Но мы знаемъ, что нужно рабочимъ и чего они добиваются.

— Скажите намъ, чего они добиваются?— попросила Валентина.

— Безполезно.

Любопытно было видть, какъ на некрасивомъ лиц Сама выраженіе ярости внезапно переходило въ мягкое выраженіе. Онъ глядлъ теперь совсмъ мягко, какъ бы сожаля о такомъ красивомъ, но никуда не годномъ для жизни дйствительной, созданіи.

— Безполезно,— повторилъ онъ.— Вы теперь — молодая барышня и принадлежите къ нашимъ врагамъ. Къ чему пугаться? Ступайте домой, пользуйтесь жизнью, шьте и пейте!

— Нтъ, скажите намъ,— настаивала Валентина.

— Я думаю, намъ дйствительно лучше отправиться домой… сть и пить,— замтила Віолета.

— Самъ думаетъ, что его идеи раздляются всми рабочими,— замтилъ Клодъ.— Люди съ энергическимъ образомъ мыслей часто это думаютъ. Скажи имъ свои мннія, Самъ.

— Они не мои только мннія, не думайте этого,— отвчалъ Самъ.— Хорошо, если вы не боитесь, то я скажу вамъ, что мы думаемъ сдлать — я и мои друзья — съ вами и вашими друзьями. Ступайте домой и скажите вашимъ друзьямъ, что рабочіе Англіи намрены учредить республику, но не такую, какъ то, что ваши друзья считаютъ республикой, а настоящую. Въ настоящей вс будутъ равны: не будетъ ни лордовъ, ни титуловъ, ни привилегированныхъ сословій. Что касается земли, то она будетъ принадлежать народу, мы возьмемъ землю, и она будетъ обработываться націей. Если кто пожелаетъ быть священникомъ, то можетъ имъ быть посл дневного труда, мы, конечно, отдлимъ церковь отъ государства и отберемъ церковное имущество. У насъ не будетъ ни лнивыхъ пасторовъ, ни министровъ, живущихъ на счетъ народа, ни юристовъ, потому что правосудіе будетъ даровое и вс дла будутъ ршаться присяжными засдателями, и они будутъ созываться ежедневно, если понадобится. У насъ не будетъ ни хозяевъ, ни рабочихъ, ни капиталистовъ, ни купцовъ, ни налоговъ, потому что не будетъ и денегъ, и трудъ будетъ единственной монетой. Ежегодно будетъ созываться парламентъ, и никому не будетъ позволено говорить доле пяти минутъ.

— Будутъ ли женщины имть право голоса?— спросила Віолета.

— Разумется, нтъ,— отвчалъ Самъ ршительно.— Женщины не могутъ управлять. Кром того, имъ нельзя довритъ общественнаго дла: он захотятъ возстановить частную собственность, государственную церковь и такъ устроить дла, чтобы, ихъ сыновьямъ ничего не длать.

— Очень рада,— отвтила Віолета.— Я боялась, что меня призовутъ къ управленію государствомъ.

— Когда же все это случится?— спросила Валентина.

— Не знаю: можетъ быть, черезъ годъ или два, а можетъ-быть, и черезъ десять. Мы пока занимаемся воспитаніемъ народа.

— Самъ — соціалистъ, мн слдовало предупредить васъ объ этомъ,— замтилъ Клодъ.

— Теперь вы знаете, что васъ ожидаетъ,— продолжалъ Самъ:— можете об присоединиться къ намъ. Мн все равно, которая изъ васъ Полли, можете об называться Полли, если хотите, и я буду стоять за васъ обихъ. Но только оставьте Клода и своихъ друзей и приходите къ намъ.

— Чмъ же мы будемъ тогда жить?— спросила Валентина.

— Мы что-нибудь найдемъ для васъ. Не петли обметывать, разумется, какъ длаетъ Меленда, но какую-нибудь приличную работу. Можетъ быть, вы можете учить въ школ,— онъ указалъ пальцемъ на Валентину:— вы не изъ робкихъ и сильнаго тлосложенія. Что до васъ…

— Что я стала бы длать?— спросила Віолета.

— Не знаю, вы, кажется, ни на что путное не годитесь. Ну да, наконецъ, на худой конецъ, каждая двушка можетъ шить. Ну, вотъ теперь вы знаете, что васъ ожидаетъ, и когда революція начнется…

— То многихъ свалитъ съ ногъ, кто этого вовсе не ожидаетъ,— добавилъ Клодъ.

Самъ не отвчалъ. Онъ разгорячился, и теперь ему было стыдно потому, что Клодъ оставался нечувствителенъ въ его краснорчію. Что касается двушекъ, то одну ему удалось заинтересовать, а другую до смерти напугать своими дикими рчами. Но это его не трогало. Такъ или иначе взволновать женщинъ — не трудное дло. Но Клодъ, который, по его мннію, долженъ былъ бы или спорить и опровергать его, или же признать себя побжденнымъ,— Клодъ слушалъ совершенно хладнокровно и безучастно.

Самъ ушелъ.

— Вы слышали вроисповданіе Сама,— сказалъ Клодъ: — онъ вритъ въ каждое слово.

— Ну чтожъ,— замтила Віолета,— я могу шить. Двушки хоть на это годны.

— А я могу учить въ школ,— сказала Валентина.— Но, Клодъ, міръ безъ бдности и страданія…

— Полно, Валь,— перебила Віолета,— не разсуждай объ этомъ! иначе ты убжишь отъ насъ къ соціалистамъ. Останемся лучше съ нашими естественными врагами и будемъ сть и пить сколько можемъ, пока Самъ намъ въ этомъ не помшаетъ. Клодъ, вы пойдете къ намъ завтракать?

Віолета подавила тяжкій вздохъ, доказывавшій, что она скрывала глубокое и сильное волненіе.

— Мы теперь видли Сама. Мы теперь увидимъ его снова, можетъ быть, тогда, когда онъ будетъ президентомъ соціальной республики и станетъ рубить головы направо и налво.

X.— Великое отреченіе.

Валентина задумала планъ. И вначал никто не зналъ его, кром Віолеты. Когда она впервые сообщила ей о немъ, Віолета сначала засмялась, а затмъ заплакала. Самъ Готама не могъ бы придумать ничего фанатичне. Никакой египетскій или сирійскій аскетъ, никакой индійскій факиръ не придумалъ бы боле мучительнаго самоистязанія.

И затмъ она сообщила объ этомъ Клоду.

— Это невозможно,— отвтилъ онъ безъ всякаго колебанія.

Вс великіе планы всегда признаются вначал невозможными.

— О, Клодъ!— и ея лицо омрачилось: — а я такъ разсчитывала на вашу помощь.

— Давайте придумаемъ что-нибудь другое.

— Ничего другого не придумаешь. Разв вы не понимаете, Клодъ? она — моя родная сестра… и ваша также. И подумайте, какъ она живетъ, подумайте объ ея нищенской жизни! Я должна пожить съ ней. Я должна помочь ей. Она, конечно, будетъ гнать меня. Но я не пойду.

— Это совершенно невозможно, Валентина,— настаивалъ Клодъ:— вы не привыкли къ ихъ жизни, она убьетъ васъ.

— Я привыкну. О, Клодъ, я думала, что вы будете мн сочувствовать!

Слезы стояли у нея въ глазахъ. Она всю ночь не спала и думала о своемъ план.

Утромъ онъ показался ей еще прекрасне, чмъ ночью.

— Они — мои родные, Клодъ!

— Я въ этомъ не увренъ. И, кром того, съ кмъ же вы будете жить? Будете ли вы жить съ братомъ Джо? или съ матушкой? или съ Самомъ?

— Нтъ. Я буду жить съ Мелендой или около нея. Постарайтесь устроить это, Клодъ.

Клодъ слъ и задумался, а Валентина прибгла въ блой магіи.

Каждая женщина — къ счастію, очень немногія женщины вполн постигаютъ эту великую истину — можетъ сдлать съ каждымъ мужчиной все, что ей угодно, лишь бы: первое, она быта молода и хороша собой, второе, чтобы мужчина былъ человкъ съ воображеніемъ и любилъ женщинъ, и третье, чтобы она хорошо владла какимъ-нибудь музыкальнымъ инструментомъ. Вс эти условія существовали въ данномъ случа.

Валентина сла за рояль и заиграла. Когда она увидла, что музыка произвела свое дйствіе, она встала изъ-за рояля.

— Я помогу вамъ, насколько съумю,— сказалъ Клодъ.— Я не знаю, что вы можете сдлать для Меленды, но я постараюсь устроить то, что вы желаете. Но что скажетъ лэди Мильдредъ?

— О! сначала устройте все, а затмъ мы ей сообщимъ и попросимъ ея согласія. Я думаю, что она согласится.

Клодъ ознакомился съ жильцами дома, гд жила Меленда, и убдился, что Валентин не грозитъ никакого особенно дурного сосдства. Въ нижнемъ этаж съ передняго фасада жилъ старый джентльменъ неизвстной профессіи, о которомъ ему сказали, что онъ очень тихъ и безобиденъ, но страшно бденъ. Въ томъ же этаж съ задняго фасада жила старая лэди, которая сама уврила Клода въ своей безусловной респектабельности. Что касается ея профессіи, то она имла какія-то занятія у похоронныхъ длъ мастера. На видъ она не была очень пріятная дама и можно было подумать, что часть ея лизни протекла не въ честномъ труд. Она созналась также, что любить иногда выпить рюмочку, когда есть лишнія деньги въ карман. Но эти случаи бываютъ рдки, потому что — правдиво заявила она — лишнихъ денегъ въ карман у нея почти никогда не бываетъ.

Комната задняго фасада, въ томъ этаж, гд жила Меленда, была занята какой-то пожилой женщиной, которая цлый день шила панталоны на машин и была еще бдне самой Меленды. За нсколько шиллинговъ и за уплату недльныхъ квартирныхъ денегъ она согласилась перехать и уступить комнату. Клодъ веллъ комнату вычистить, заново оштукатурить, оклеить новыми обоями. Посл того онъ меблировалъ ее, хотя скромно, но комфортабельно, такъ что управитель дома подумалъ, что какая-то важная персона собирается поселиться въ Иви-Лэн.

Когда все было готово, Валентина сообщила о своемъ план лэди Мидьдредъ. Съ какимъ краснорчіемъ она шросила ее о согласіи, съ какими слезами и мольбами — можно себ представить.

Лэди Мильдредъ не выказала удивленія. Въ наше время вс давно уже перестали удивляться затямъ своихъ дочерей. Она терпливо выслушала и попросила дня два на размышленіе, прежде нежели дастъ отвтъ.

Но когда лэди Мильдредъ ршала въ голов, какъ ей поступить въ томъ или иномъ случа, она неизмнно прибгала въ слдующей формальности: просила совта у своей пріятельницы, миссъ Берты Кольхунъ. Она ни разу еще не приняла ея совта, потому что онъ всегда шелъ въ разрзъ съ ея собственнымъ мнніемъ. Но вдь, въ сущности, совтоваться съ друзьями — значитъ пользоваться случаемъ вслухъ высказать свое мнніе и послушать, какъ оно звучитъ. То же самое можно сказать и о большинств споровъ.

— Конечно, я знала, что знакомство ихъ съ Клодомъ и свиданія съ родными не пройдутъ безслдно. Но, признаюсь, меня удивляетъ, какъ неодинаково отнеслись он къ этому: насколько Віолету отталкиваютъ рабочія двушки, настолько Валентину он привлекаютъ.

— Но, конечно, Мильдредъ, ты не позволишь Валентин жить одной въ ихъ обществ?

— Не знаю. Почему же нтъ?

— Одной, Мильдредъ? Одной съ грубымъ народомъ! Вдь она подвергается страшному риску!

— Какому риску?

— Насилію… оскорбленіямъ… грабежу, наконецъ.

— Нтъ, этого я ничего не боюсь. Главный рискъ, что она узнаетъ, что міръ дйствительно полонъ дурныхъ людей. Теорія воспитанія, требующая, чтобы двушекъ, также какъ и мальчиковъ, знакомили съ жизнью, иметъ много за себя. Валентина узнаетъ, живя среди этихъ людей, что міръ, который ей казался такимъ прекраснымъ и добродтельнымъ, въ сущности, полонъ зла и несправедливости.

— Разв полезно двушк знать это?

— Отчего нтъ, если это правда? Разв Валентина станетъ хуже оттого, что узнаетъ, что зло существуетъ? Не думаю.

— А Віолета? Она тоже будетъ съ сестрой?

— У Віолеты не такой мужественный характеръ. Она останется со мной, и мы удемъ съ ней куда-нибудь… въ Швейцарію… или на морской берегъ.

— Неужели же ты удешь и оставишь эту бдную двушку одну безъ всякаго покровительства въ томъ ужасномъ мст, куда она отправляется?

— Да. Но она не будетъ совсмъ одна. Съ ней будетъ эта швея… которая, быть можетъ, ей сестра. И рабочіе вообще не оскорбляютъ честныхъ двушекъ, сколько я слышала. Я думаю, что она будетъ совсмъ безопасна съ своей сестрой.

— Хорошо, Мильдредъ, но я не вижу, какая изъ этого выйдетъ польза.

— Предположимъ, что двушка узнаетъ и пойметъ такъ или иначе о несправедливости, какой подвергаются лондонскія рабочія женщины, о томъ, какія он переносятъ страданія,— такія страданія, понять которыя можно только, видя ихъ изо дня въ день, и предположимъ, что она великодушная и умная двушка, и добрая… подумай, какъ много такая двушка можетъ сдлать добра! Милая Берта, подумай о тхъ вещахъ, которыя ты сама читала и плакала надъ ними, хотя никогда ихъ хорошенько не понимала… Я говорю о страданіяхъ рабочихъ двушекъ. Мы не можемъ поврить, что ‘Псня о рубашк’ взята изъ дйствительности, а не страшная только фантазія. Сорокъ слишкомъ лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ Гудъ написалъ ее, а я уврена, что она и теперь могла бы быть написана и ежедневно спта. Валентина узнаетъ это на опыт, и пусть она… если это нужно… сама пострадаетъ.

Утромъ она сообщила о своемъ ршеніи. Вс собрались на семейный совтъ, и вс, кром лэди Мильдредъ, чувствовали себя сконфуженными. Берта — потому, что не могла возвыситься до пониманія того, что совершалось у нея на глазахъ, и считала такой шагъ немыслимымъ для порядочной двушки, Віолета — потому что ей было стыдно самой себя и своего отвращенія къ жизни, которую Валентина собиралась раздлить, Клодъ — потому, что онъ заране все устроилъ, не будучи увренъ въ согласіи лэди Мильдредъ, и, наконецъ, Валентина — потому, что она боялась отказа.

— Дитя мое,— сказала лэди Мильдредъ, беря Валентину за об руки:— обдумала ли ты серьёзно и спокойно свой планъ? Понимаешь ли ты, на что ршаешься!

— О, да!— отвчала Валентина.— Клодъ мн все разсказалъ, что меня ожидаетъ, и я на все согласна.

— Если такъ, то я не откажу теб, Валентина.

И, повернувшись къ Віолет, она спросила:

— А ты, мое дитя?

— Нтъ,— отвчала Віолета,— я бы не могла. Мн стыдно самой себя, я согласна, что я трусиха, но я бы не могла, не могла жить тамъ, даже еслибы Валентина была со мной. А одна?— она вздрогнула.

— Никто тебя и не принуждаетъ, моя милочка. Но разскажите мн, какъ же вы предполагаете все это устроить?

Клодъ объяснилъ, что онъ нанялъ комнату — не особенно большую и красивую, но приличную — рядомъ съ комнатой Меленды.

— Но кто же будетъ убирать эту комнату?— спросила Віолета.

Клодъ ничего не могъ присовтовать касательно этого важнаго пункта. Но Валентина заявила, покраснвъ и вздохнувъ, потому что эта подробность была мене привлекательна, нежели другія въ ея проект, что она, по всей вроятности, сама будетъ убирать комнату.

— Сама?— сказала Віолета:— но вдь придется еще длать тысячу вещей. Кто будетъ готовить обдъ и завтракъ и все такое?

— Полагаю, что я сама. Меленда сама это длаетъ.

— Меленда обдаетъ чаемъ съ хлбомъ, помнишь, она упрекала насъ за то, что мы димъ каждый день говядину и баранину, и димъ больше, чмъ слдуетъ?

— Не думаю, чтобы я могла питаться однимъ хлбомъ съ чаемъ, но буду жить такъ просто, какъ только можно. Я и сама не прочь сварить себ мяса.

— Она вернется къ намъ съ руками жесткими, какъ у служанки,— замтила Віолета.

— Я позволяю теб исполнить твое желаніе, моя душа,— сказала лэди Мильдредъ,— но съ нкоторыми условіями. Во-первыхъ, ты проживешь такъ не мене трехъ мсяцевъ, хотя бы чувствовала себя одинокой и несчастной, хотя бы Меленда оказалась еще несносне, чмъ ты ожидала. Ты не должна раньше этого срока возвращаться домой, кром того случая, еслибы ты заболла.

— Охотно соглашаюсь. Понравится мн или нтъ, я проживу тамъ три мсяца.

— Во-вторыхъ, ты будешь совсмъ отдлена отъ меня и отъ Віолеты. Мы удемъ куда-нибудь, и ты не увидишь насъ раньше октября, мы не будемъ писать теб, и ты намъ не пиши. Это тяжкое условіе, душа моя.

— Да, оно тяжкое, но все же я согласна.

— Еще одно условіе: чтобы Клодъ оставался въ Лондон и видлся съ тобой какъ можно чаще, каждый день, если можно, такъ чтобы у тебя былъ подъ рукою другъ на всякій случай.

— Это условіе я съ радостью принимаю,— отвтилъ Клодъ.

— Онъ уже общалъ мн это,— замтила Валентина.

— Еще послднее условіе: ты не должна жить какъ рабочія двушки. Питаться холоднымъ чаемъ съ хлбомъ и для нихъ нездорово, но для тебя совсмъ никуда не годится. Ты должна питаться чмъ-нибудь боле существеннымъ.

— Это условіе легко исполнить. Я сама вовсе не желаю питаться однимъ хлбомъ съ чаемъ.

— Вотъ и вс мои условія, моя душа. Но помни, что безполезно слишкомъ близко принимать къ сердцу то, чего не можешь измнить. Да не раздавай денегъ зря и не врь всякимъ исторіямъ, которыя теб будутъ разсказывать, и не гонись за тмъ, чтобы нажить побольше друзей.

— Не буду,— отвчала Валентина.

КНИГА II.

I. ‘Я — твоя сестра.’

Сказано — сдлано. Валентина сидла одна въ своей кель — простой комнат перваго этажа дома на Иви-Лэн, въ Гокстон. Она находилась среди громаднаго города, но была такъ же одинока, какъ еслибы ея келья находилась въ какой-нибудь необитаемой пустын. Она съ удивленіемъ думала о томъ, какъ быстро совершаются величайшія событія въ мір. Всего какихъ-нибудь два или три часа тому назадъ ее терзали сомннія: дозволять ли ей это дло? и вотъ оно уже сдлано… то-есть, врне сказать, оно началось, такъ какъ ничто въ мір само по себ не кончается.

Клодъ съ братской заботливостью снесъ ея сундукъ по крутой и узкой лстниц и затмъ оглядлся съ выжидательнымъ видомъ, какъ желзно-дорожный носильщикъ. Онъ, подобно носильщику, тоже ждалъ, что ему дадутъ на чаекъ, т.-е. похвалятъ его, такъ какъ онъ не мало-таки потрудился.

— Скажите мн, Валентина, какъ вы находите эту комнату?

— Она очень мала. Но вдь и я не велика. И вы придали ей вполн приличный видъ. Я никакъ не ожидала, что она будетъ такъ прилична. Благодарю васъ, Клодъ.

— Вотъ тутъ вашъ чайный сервизъ,— указывалъ Клодъ, какъ въ музе, и въ душ онъ гордился, какъ какой-нибудь консерваторъ музея:— четыре голубыхъ чашки, а вотъ здсь столовый сервизъ. Я надюсь, что узоръ вамъ понравится.

Оба сервиза стояли на полкахъ небольшого буфета изъ краснаго дерева.

— Вотъ ваши книжныя полки, что касается стола, то выбралъ его съ опускными досками, чтобы выгадать больше мста. Я подумалъ, что вамъ пріятне будетъ жечь свчи, нежели керосинъ, и надюсь, что вы найдете эти подсвчники съ абажурами — удобными для чтенія. Видъ изъ окна не очень обширенъ и красивъ, но я поставилъ на окно горшки съ цвтами. Я знаю, что эта кушетка покойна, я самъ испыталъ это. У васъ не будетъ другого зеркала, кром того, которое надъ каминомъ, а вотъ тутъ я поставилъ портретъ Віолеты и мой. Вотъ вамъ уголь, а вотъ фильтръ и кухонная посуда. Сообразите, не забылъ ли я чего-нибудь, или не могу ли я еще чмъ-нибудь быть вамъ полезенъ? Хотите, я буду каждый день приходить къ вамъ на лстницу и чистить для васъ картофель?

— Нтъ, Клодъ, благодарю васъ. А теперь вамъ лучше уйти, потому что я боюсь, что расплачусь. Мн больше ничего не нужно.

— Вамъ… не страшно, Валентина?

— Еслибы и было страшно, то я бы въ этомъ не призналась. Прощайте, Клодъ. Сегодня четвергъ. Приходите меня провдать въ воскресенье утромъ… не раньше. Мн хочется до тхъ поръ побыть одной. Если меня что-нибудь затруднитъ, я обращусь за помощью къ Меленд. Прощайте, Клодъ. Какъ отлично имть брата, который о васъ заботится! Я очень благодарна вамъ. Прощайте. Ступайте и проведите весь вечеръ съ Віолетой.

Когда дверь затворилась за Клодомъ, она поплакала немножко, поддавшись минутной слабости, но затмъ справилась съ собой и, свъ на кровать, оглядлась вокругъ. Клодъ не забылъ даже спичекъ. А вс знаютъ, что даже хорошая прислуга ужасно бываетъ безпечна на этотъ счетъ.

Несомннно, что жизнь должна была на время значительно упроститься для нея. Вотъ она находилась въ небольшой комнат не боле двнадцати футовъ въ квадрат, окруженная всмъ необходимымъ для жизни, пищей, водой, кровомъ, постелью и платьемъ. Чего еще можетъ потребовать разумное существо? Въ Паркъ-Лэн у нихъ была комната для спанья, другая — для ды, третья — для занятій и четвертая — для гостей. Съдобныя вещи не держались въ спальн и платье не висло въ столовой, а въ гостиной не готовили кушанье. Представить себ Віолету, ‘жарящую’ бифштексъ въ большой гостиной! Чуланъ съ углемъ не находился въ спальн и кладовая не соединялась съ библіотекой. И однако здсь спальня, столовая, гостиная, библіотека, кухня, кладовая и чуланъ для угля — все соединялось въ одной небольшой комнат, которой Клодъ придалъ вполн приличный видъ.

Она долго сидла на кровати и думала. Теперь, когда ея фантазія осуществилась и она очутилась одна въ этомъ дом, ой было довольно-таки страшно. Представьте, что кто-нибудь безъ спроса войдетъ въ ней въ комнату!.. Дверь дома была весь день открыта, и никто и ничто не могло помшать любопытнымъ заглядывать въ него… При этой мысли она вскочила съ кровати и бросилась осматривать дверь. О, осторожный Клодъ! Онъ подумалъ и объ этомъ. Онъ снабдилъ дверь цпочкой, замкомъ, задвижкой и деревяннымъ засовомъ, способнымъ выдержать сильные толчки. И, кром этихъ укрпленій, у нея подъ рукой была Меленда, хотя Меленда не знала еще объ ея перезд. Еслибы что-нибудь случилось, она призоветъ на помощь Меленду. Безъ сомннія, Меленда достаточно храбра и сильна, чтобы защитить ее.

Совсмъ одна! Есть много мужчинъ, которые всю свою жизнь проводятъ боле полу-сутокъ въ безусловномъ одиночеств и не тяготятся этимъ. Въ сущности, мужчины постоянно живутъ одни посл того, какъ оставятъ школу, и до тхъ поръ, пока не женятся, что иногда не скоро случается.

У нихъ есть свои развлеченія… клубы, пріятели, театры, но большую часть вечеровъ и вс ночи они проводятъ одни въ своихъ комнатахъ.

Женщины же, напротивъ того, рдко живутъ одн, а молодыя — никогда. Он привыкли вмст гулять, вмст сидть, работать и даже заниматься наукой. Валентина до сихъ поръ ни на одинъ день не разставалась съ Віолетой. Ея никогда не оставляло сознаніе покровительства, которымъ молодыя двушки одты макъ броней. Кром какъ въ спальн, которая приходилась рядомъ съ спальней Віолеты, она никогда въ жизни не бывала одна въ комнат. Излишне прибавлять, что она никогда и ничего сама для себя не длала. А теперь вдругъ открыла, что если захочетъ пость, то должна сначала поработать, то-есть приготовить обдъ. Поэтому она задумалась о томъ, съуметъ ли она приготовить чай. И тутъ увидла, что заботливый юноша Клодъ подумалъ ршительно обо всемъ. Въ камин уже лежалъ уголь и растопка. Чайникъ полонъ воды. Чай и сахаръ подъ рукой. Дале, Валентина открыла миску, полную свжихъ яицъ, и, кром того, уже упомянутые хлбъ и масло, также и кружку молока. Откуда,— подумала Валентина,— возьметъ она завтра молоко? И вотъ, съ торжественнымъ чувствомъ, точно она зажигаетъ огонь Весты или вообще совершаетъ жертвоприношеніе, Валентина взяла спички и зажгла огонь, уголь весело затрещалъ, и вскор показались длинные языки пламени и стали лизать чайникъ съ водой, а когда послдняя закипла, Валентина почувствовала, что можетъ быть счастлива даже въ одиночеств.

Она заварила чай и выпила чашку, съ такимъ чувствомъ, какъ будто все это происходитъ не въ самомъ дл, потому что голосъ Віолеты не звучалъ у нея въ ушахъ. Было что-то несообразное, что-то похожее на кошмаръ, въ томъ, что она завариваетъ чай для самой себя и сидитъ одна въ комнат.

Посл чая она читала до половины девятаго, когда солнце сло и наступившія сумерки скрыли безобразныя заднія стны домовъ и дворы.

Затмъ она вышла изъ комнаты и не безъ опасенія, робко постучалась въ дверь Меленды.

Двушки только-что кончили дневную работу. Меленда складывала ее, а Лотти готовилась прилечь и отдохнуть. Лиззи выпрямляла руки и потягивалась, какъ Иксіонъ, когда его сняли съ колеса и объявили, что онъ можетъ отдыхать всю ночь.

— Я опять пришла,— сказала Валентина.

— О!— отвтила Меленда, притворяясь, что нисколько не удивлена. Но дв другихъ двушки ахнули.

— Вы говорили, что Полли можетъ придти, если придетъ одна. Рады ли вы мн теперь, когда я одна?

— Нисколько,— отрзала Меленда.

— Я перехала сюда на житье. Я наняла комнату въ этомъ самомъ дом.

Лиззи вытаращила глаза, но Меленда, ршившая, что ея ничмъ не удивишь, только фыркнула.

— Зачмъ вы это сдлали?

— Чтобы быть поближе къ вамъ. Мы вдь сестры, Меленда.

— Въ прошлый разъ вы не знали, которая изъ васъ — моя сестра. И чмъ вы будете жить? Здсь нтъ господъ, которые держатъ прислугу. Въ трактир ищутъ служанку, но вы очень низко пали, если согласитесь туда поступить. Ни я, ни Лиззи — мы не согласимся на это. Что, вы прикопили денегъ?

— У меня есть немного денегъ.

Это былъ щекотливый вопросъ, и она поспшила съ нимъ покончить.

— Клодъ нанялъ и устроилъ мн комнату, хотите ее посмотрть?

— Ну,— сказала Меленда неласково,— длать нечего. Я думаю, что вы не долго тутъ проживете. Покажите комнату.

Вс три пошли за ней, увлекаемыя сильнйшимъ изъ женскихъ инстинктовъ.

Валентина закрыла ставни, спустила занавсы и зажгла свчу въ хорошенькомъ подсвчник съ цвтнымъ абажуромъ.

— О-о!— протянули двушки. Он никогда до сихъ поръ не видывали хорошенькой комнаты, и эта комната ихъ поразила. Даже Меленда, ршившая, что ея ничмъ не удивишь, была удивлена. Он обошли комнату и все оглядли: кушетку, каминъ, полки съ книгами, столъ и картины.

— Вотъ мой буфетъ съ провизіей,— показывала Валентина.— Мы будемъ вмст обдать, если хотите. Вотъ мои книги: мы будемъ вмст ихъ читать, если хотите. А вотъ мой рабочій ящикъ. Я буду работать вмст съ вами, если вы позволите. Я очень хорошо шью.

— Гд же вс ваши нарядныя платья и золотая цпочка?— спросила Лиззи, глядя на простое темное платье.

— Я ихъ не привезла съ собой. У меня съ собой только это платье и такой же ватерпруфъ, какъ и у васъ.

Меленда презрительно засмялась.

— Вдь это не что иное какъ комедія, Полли! Боже мой! да кто же приметъ васъ за рабочую двушку? Платье у васъ не разорвано и локти не продраны. И прическа не та. Да воротничокъ съ рукавами. И поглядите на ваши пальцы! Знаете, на кого вы похожи? на горничную безъ мста.

Она такимъ презрительнымъ тономъ высказала это сравненіе, что даже Валентина смутилась.

— Ну чтожъ, пусть меня считаютъ за горничную,— сказала она, оправившись немного.— Вы не будете со мной недобры, Меленда?

Меленда разглядывала фотографіи на камин.

— Вотъ Клодъ,— сказала она.— Какой онъ франтъ! не правда ли? И что это у него на голов за четырехугольная штука? И зачмъ на немъ черная мантія?

— Клодъ — ученый. Онъ снять на портрет въ шляп и въ мантіи, которые ученые носятъ въ университет. Это — Віолета, моя сестра.

— Это та, что расплакалась,— сказала Меленда.— Она не приходила больше, потому что я пригрозила, что вырву ей волосы.

Она мрачно усмхнулась.

— Она похожа на Джо. Но зато вы похожи на Клода.

— Вы позволите мн сидть съ вами и приходить, и уходить изъ вашей комнаты, Меленда? Я не буду мшать.

Лотти отвчала за Меленду.

— Не спрашивайте Меленду, а не то она разсердится и вамъ нагрубитъ. Приходите безъ страха.

— Мы — рабочія двушки,— прибавила Меленда, ни крошечки не оскорбляясь такимъ намекомъ на ея характеръ,— и должны работать. Намъ некогда болтать. Если вы не будете заставлять Лизу болтать и терять время, то приходите. Лотти любитъ васъ, если я не люблю.

Валентина съ благодарностью взглянула на худую двушку съ провалившимися щеками и больной спиной.

— Лотти поможетъ вамъ хозяйничать и научитъ стряпать. Она чудесно стряпаетъ, вы бы попробовали, какъ она готовитъ говядину подъ лукомъ. Вы можете заплатить ей за трудъ, чмъ хотите. У нея спина иногда страхъ какъ болитъ — сядь на кровать Полли, Лотти!— а она никогда не злится, какъ бы злилась я, еслибы у меня болла спина. И она не такъ горда, какъ бы слдовало. Она будетъ брать отъ васъ подарки.

Меленда говорила тономъ превосходства, сознавая свою силу и здоровье, но Лотти повсила голову. Гордость, независимость и свобода — прекрасныя вещи для двушекъ съ здоровыми спинами. Лиза глядла на все съ широко раскрытыми глазами и разинутымъ ртомъ. Комната казалась ей раемъ.

— Я собираюсь ужинать,— сказала Валентина, радуясь, что все такъ хорошо обошлось.— Вотъ окорокъ ветчины, который мн принесъ Клодъ, и хлбъ съ масломъ. Мы опять разведемъ огонь и сваримъ какао, и вы напьетесь со мной.

Ветчина казалась великолпной, и у всхъ трехъ двушекъ слюнки потекли при вид ея. Лотти поблднла, а Лиззи ухватилась за спинку стула, но Меленда пришла въ ярость отъ того, что почувствовала, что ветчина ее соблазняетъ.

— Я не стану сть вашей ветчины!— закричала она:— слышите вы? Я ничего не возьму отъ васъ. Лотти можетъ, потому что у нея болитъ спина. А Лиззи стыдно будетъ… если она станетъ сть! Я не стану. Я пойду гулять.

Она выбжала изъ комнаты и побжала внизъ по лстниц. Но затмъ вернулась.

— Если вы будете сидть съ Лотти,— заговорила она, и вс задрожали,— или если Лотти будетъ сидть съ вами, то смотрите за тмъ, чтобы ей было покойно. Не смйте говорить, что я не забочусь о Лотти. Посмйте только, и я васъ…

Глаза ея упали на фотографію Клода въ четырехугольной шляп и мантіи, который какъ будто спрашивалъ ее съ серьёзнымъ лицомъ: прилично ли такъ говорить двушк, которая себя уважаетъ? Она умолкла и снова выбжала.

— А теперь,— сказала Валентина,— будемъ ужинать.

— Неужели вс лэди живутъ въ такихъ прекрасныхъ комнатахъ?— спросила Лиззи, когда какао, ветчина, хлбъ и масло были поставлены на блую, какъ снгъ, скатерть, пиръ былъ оконченъ и со стола все убрали…

Она не говорила до тхъ поръ ни слова и только глядла на все удивленными глазами.

— Неужели вс он такъ живутъ?

— Вроятно,— отвчала Валентина.— Это жалкая маленькая комната, но Клодъ мило убралъ ее.

— И неужели он дятъ столько ветчины, хлба и масла, сколько имъ хочется?

— Да, полагаю, что такъ.

Лиза не спрашивала ни о чемъ больше. Но встала, надла шляпу и ватерпруфъ и молча вышла. Она не была больше голодна, видъ хорошенькой комнаты и сытный ужинъ наполнили ее чувствомъ физическаго довольства и смутнымъ желаніемъ, чтобы всегда было также. Въ ея ум звучали слова, которыхъ она не пересказала Лотти и Меленд: ‘Вы должны были бы жить какъ лэди, въ хорошенькихъ комнатахъ, хорошо одваться я ничего не длать, кром какъ нравиться, когда у васъ такіе чудные глаза’.

Ну, вотъ она узнала теперь, что значитъ быть лэди и жить въ хорошенькой комнат. До сихъ поръ она этого не знала, бдная Лиза! И какая это была, въ самомъ дл, завидная и пріятная жизнь. Еслибы только она могла жить такой жизнью!

Когда она вернулась домой въ полночь, Лотти уже спала. Обыкновенно она долго не засыпала отъ боли въ спин. Но сегодня спала. Въ комнат было достаточно свтло, чтобы разглядть блдное лицо на подушк. Быть можетъ, блдность его тронула Лизу.

— Я никогда не оставлю Лотти,— прошептала она,— даже затмъ, чтобы быть лэди.

Когда Валентина осталась одна съ Лотти, она уложила ее на постель, поправила ея подушки и намочила ей виски одеколономъ.

— О!— сказала Лотти:— вы ухаживаете за мной какъ Меленда, только у бдняжки никогда не было духовъ.

Она хотла сказать, что Валентина такъ же добра и заботлива, какъ и Меленда.

— Не сердитесь на нее, миссъ. Она очень добра, если умть съ ней обращаться.

— Не зовите меня миссъ. Зовите меня Валентиной.

— О! я не могу васъ звать Валентиной, потому что вы — барышня. Но, впрочемъ, извольте.

— Вы всегда остаетесь одна по вечерамъ?

— Да, всегда. Имъ необходимо прогуляться, посл дневной работы. Я знаю, что вы думаете. На улицахъ такъ много грубаго народа. Но Меленда не дастъ себя въ обиду. И она слишкомъ горда, чтобы ходить по кабакамъ и пить вмст съ мужчинами, какъ другія двушки. И Лиза также.

— Меленда сказала, чтобы вы много не говорили. Дайте лучше, я вамъ что-нибудь разскажу. Что хотите?

— Что вамъ угодно. У васъ такой мягкій голосъ. Я говорила Меленд, что вы добры и пришли не затмъ, чтобы смяться надъ нами, хотя вы и барышня, и все такое.

— Но, милая моя, барышни никогда не смются надъ рабочими двушками.

— Самъ говоритъ, что он смются надъ всми бдными людьми.

— Самъ говоритъ большую неправду. Не врьте Саму.

И тмъ не мене она почувствовала себя виновной не въ насмшкахъ, конечно, но въ равнодушіи.

II.— Предмстье Гобстонъ.

Лучше будетъ, если мы опустимъ занавсь надъ первыми часами этой первой ночи, проведенной Валентиной въ Иви-Лэн, Достаточно объяснить, что вечернее время между восемью и двнадцатью часами — самое оживленное въ Иви-Лэн, что таверна ‘Аделаида’ длаетъ самыя бойкія дла въ это время, что улица бываетъ особенно людна, голоса особенно громки, дти кричатъ всего сильне, женщины болтаютъ всего охотне и не стсняются въ выраженіяхъ. Въ этотъ вечеръ какой-то пьяница бушевалъ гд-то на заднемъ двор дома и какой-то мужчина билъ какую-то женщину съ ругательствами, а женщина визжала. Представьте, что чьи-то шаги раздаются по вашей лстниц и какіе-то неизвстные люди стучатся къ вамъ въ дверь. Представьте, что домъ пустъ и вы одни въ немъ находитесь.

А между тмъ, Иви-Лэнъ — не вертепъ разбойничій, его населеніе состоитъ изъ честныхъ рабочихъ мужчинъ и женщинъ, главная вина которыхъ заключается въ томъ, что они не пріучены въ сдержанности.

Около полуночи шумъ сталъ затихать и улица быстро опустла. Тогда Валентина заснула, но сонъ ея былъ тревоженъ и превратился бы въ настоящій кошмаръ, еслибы она знала, что Лиззи, вернувшаяся послднею домой, оставила входную дверь раскрытою настежь.

Когда Валентина проснулась, было уже довольно поздно, о чемъ могъ догадаться даже новичокъ, благодаря тишин. Въ девять часовъ вс мужчины на работ, женщины ‘убираютъ’комнаты, а дти — въ школ. Субботній покой наступилъ въ Иви-Лэн и даже на его заднихъ дворахъ. Валентина лежала и дремала, думая, что она дома, и лниво удивляясь, почему горничная не приходитъ будить ее. Вдругъ она вспомнила, гд находится, она вскочила съ постели, отдернула занавсы и поглядла изъ-за ставень на улицу.

Солнце стояло высоко въ неб, проливая потоки свта и тепла на блье, развшанное по дворамъ, съ самаго начала вселенной солнце было, повидимому, создано для того, чтобы сушить блье. Повсемстно царствовалъ безмятежный покой. Изъ народной школы, помщавшейся гд-то позади дома, долеталъ глухой гулъ многихъ голосовъ, а изъ Гокстонъ-Стрита доносился отдаленный стукъ телегъ и крики разносчиковъ.

Валентина позже всхъ встала въ это утро въ Иви-Лэн, за исключеніемъ, быть можетъ, тхъ, которымъ уже не суждено было больше вставать, и тхъ, кого удерживали въ постели горячки и другія лихія болзни.

Благодарная судьб и нсколько удивленная, что ночь прошла безъ всякихъ приключеній, худшихъ нежели вечерній гамъ, Валентина занялась приготовленіемъ завтрака. Она была въ нершимости насчетъ вопроса: пригласить ли двушекъ изъ сосдней комнаты? Но боязнь Меленды заставила ее позавтракать въ одиночеств. У нея не было больше молока, и она не знала, откуда достать его, не было воды, и ей пришлось сойти съ лстницы и наполнить свой котелокъ, самой затопить каминъ, подмести комнату и убрать постель. Эти вещи не составляютъ особенно тяжелаго труда, но вообще какъ-то пріятне, когда ихъ длаютъ за васъ другіе. Но что эти другіе о томъ думаютъ — этого намъ они не сообщаютъ.

Когда Робинзонъ Крузе окончательно убдился, что на его остров не было ни людодовъ, ни дикихъ зврей, первымъ его дломъ было идти осматривать его. Я часто думалъ, насколько эта исторія выиграла бы въ интерес, будь хоть одинъ, только одинъ, тигръ на остров, который бы охотился за Робинзономъ и не могъ бы его поймать, а Робинзонъ стрлялъ бы въ него изъ засады и не попадалъ бы, и такимъ образомъ, и тигръ, и человкъ занимательно бы проводили время, да и читателю было бы интересне читать книгу. Несомннно, что въ Гокстон былъ не одинъ тигръ, но Валентина никогда ихъ не видла, хотя сначала очень боялась повстрчаться съ однимъ изъ нихъ и размышляла, что-то воспослдуетъ изъ такой встрчи. Въ это утро она начала знакомиться съ Гокстономъ и въ послдующіе дни продолжала это знакомство.

И дйствительно, ей приходилось видть и слышать столько новаго, что она не повидала тсныхъ предловъ этого мстечка во все время своего трехмсячнаго въ немъ пребыванія.

Предмстье Гогсденъ, или, какъ принято писать его ныньче, Гокстонъ, по вншности не представляетъ ничего романтическаго или живописнаго. Оно не расположено на скал, высящейся надъ ркой, какъ Квебекъ или Дургамъ, оно растянулось на ровномъ мст около канала, это — не городъ садовъ, какъ Дамаскъ, не городъ дворцовъ, какъ Венеція, не средневковая столица съ старинными стнами, какъ Авиньонъ, въ немъ вовсе не осталось садовъ, кром двухъ маленькихъ скверовъ, но когда-то онъ былъ’ однимъ сплошнымъ садомъ. Въ немъ нтъ дворцовъ, хотя когда-то были большіе дома, въ немъ мало старинныхъ памятниковъ, потому что онъ насчитываетъ не боле ста лтъ существованія. Въ немъ нтъ ничего красиваго, живописнаго или романическаго. Въ немъ происходятъ только романы повседневной жизни — въ Гокстон живутъ шестьдесятъ тысячъ душъ, и у каждой есть своя собственная исторія — шестьдесятъ тысячъ романовъ, начинающихся, продолжающихся и оканчивающихся, исторіи тхъ, кто состарлся, и тхъ, кто старется, исторіи подростающихъ дтей и взрослыхъ молодыхъ людей и двушекъ, исторіи тхъ, подумаетъ о любви, и тхъ, которые вспоминаютъ дни, когда они о ней думали, и тхъ, которые хотятъ любви, и тхъ, которые жалютъ, что любовь на-вки ушла. Чего еще нужно для того, чтобы написать романъ?

Газетамъ нельзя разсчитывать найти что-нибудь интересное въ Гокстон, и репортеры никогда не посщаютъ его ради извстій по пенни за строчку. Населеніе его — спокойное и трудолюбивое. Среди группъ небольшихъ домиковъ, которые говорятъ о приличной бдности, есть два или три большихъ, старинныхъ дома, оставшихся отъ того времени, когда они стояли среди зеленыхъ полей и огородовъ и служили лтней резиденціей крупнымъ торговцамъ. Улицы, большею частью, широки, потому что было очень просторно въ т времена, когда он проводились. Дома малы и низки, и каждому понятно, что жители ихъ бдны и работаютъ шесть дней въ недлю, круглый годъ, по десяти часовъ въ сутки и боле того. Однако мстечко не иметъ угрюмаго вида. Что касается общественныхъ зданій, то имется восемь церквей и столько же часовенъ, и говорятъ, что нкоторые изъ жителей посщаютъ эти архитектурныя чудеса по воскресеньямъ утромъ. Есть большой театръ, именуемый ‘Британскій Гокстонъ’, и меньшій театръ ‘Варьете’, въ Питфильдъ-Стрит. Есть великолпное училище для мальчиковъ и двочекъ и четыре начальныхъ народныхъ школы. Есть два моста черезъ каналъ. Но нтъ ни богатыхъ резидентовъ, каретъ, ни ни выздныхъ лакеевъ и никакой такой роскоши, которая, по описаніямъ путешественниковъ, существуетъ въ Весть-Энд. Но дв или три улицы могутъ похвалиться мостовой въ два аршина ширины и вс вообще хотя и не отличаются особенной оригинальностью, но не представляютъ, по крайней мр, сколка одна съ другой. Все это, конечно, Валентина узнала не сразу. Быть можетъ, наимене симпатичной изъ всхъ улицъ была какъ разъ та, въ которой она поселилась. Иви-Лэнъ, называемая иными Иви-Стритъ, населена худшимъ народомъ и не такъ чиста, какъ другія улицы Гокстона. Окна въ домахъ не вымыты, двери нуждаются въ окраск. Но въ ней есть своя часовня и трактиръ. Первая мала и проста на видъ, съ дверью по средин и двумя окнами по бокамъ. Ученіе, проповдуемое въ ней каждое воскресенье, отличается чистотой. Что касается трактира, то весьма вроятно, что его пиво замчательно и по той же причин. Но Валентина не испытала ни того, ни другого. Въ улиц имются также дв свчныхъ лавки, дв лавки, торгующія подержаннымъ платьемъ, и одинъ рзчикъ по дереву. Не есть ли это типическая англійская улица, гд имютъ своихъ представителей религія, напитки, пища, искусство, трудъ и торговля?

Было около часу пополудни, когда Валентина вернулась домой. Она нсколько познакомилась съ Гокстономъ. Ей онъ казался далеко не мрачнымъ. Цлый трудящійся городокъ скоре иметъ веселый видъ, нежели скучный. Правда, она не была внутри домовъ и ничего не знала объ ихъ обитателяхъ, а это гораздо важне, съ человческой точки зрнія, нежели улица. По всей вроятности, клерджимены, окружные инспектора, библейскія дамы и вообще практики знаютъ объ этой жизни достаточно такого, что можетъ нагнать тоску на самыхъ сангвиническихъ изъ нихъ. И когда она вернулась домой, то вспомнила, что вс двушки, подобно Меленд, Лотти и Лиззи, должно быть, сидятъ въ четырехъ стнахъ и шьютъ день-деньской, заработывая мене одного пенни въ часъ,— и сердце въ ней упало. Честный трудъ перестаетъ казаться веселымъ, когда человкъ узнаетъ, что имъ можно заработать какое-нибудь пенни въ часъ.

Когда она поднималась по крутой, узкой лстниц, она увидла сквозь полу-отворенную дверь задней комнаты нижняго этажа странную и любопытную вещь. Жилица, старуха, которой она до сихъ поръ еще не видла, танцовала передъ воображаемой публикой. Она трясла юбками, длала пируэты, исполняла различныя и довольно замысловатыя pas съ легкостью юной танцовщицы и не безъ граціи. Валентина думала о швеяхъ, сцена эта мелькнула передъ ней, когда она поднималась по лстниц, но она не обратила на нее вниманія, и лишь впослдствіи, припоминая о ней, дивилась, что бы это означало.

Она растворила дверь въ комнату Меленды и заглянула въ нее, что-то, должно быть, произошло неладное. На лбу Меленды или на томъ мст, гд долженъ былъ быть виднъ лобъ, еслибы не бахрома, лежало облако. Облако было невелико, но окутывало ее всю, какъ нкую древнюю богиню. Дв другихъ казались испуганными. Лотти сидла на постели, не смя поднять глазъ. Лиззи украдкой повернула голову, но не улыбнулась и точно не узнала Валентины. Об ждали, когда заговорить Meленда, и усердно работали.

Въ дйствительности, между ними произошелъ большой споръ, въ которомъ вс три принимали оживленное участіе и большею частью говорили вс разомъ. Этотъ способъ спорить очень живъ, но врядъ-ли можетъ привести къ соглашенію. Лотти старалась умилостивить Меленду. Она провинилась тмъ, что поужинала ветчиной у Валентины и выпила чашку какао. Быть можетъ, эта непривычная сытость желудка была причиной, что она провела спокойную ночь и что спина у нея почти не болла, хотя поведеніе Меленды поутру наполняло ее сознаніемъ своей вины. Лиззи, съ другой стороны, у которой не было иного извиненія, кром голода, за то, что она продала свою независимость за блюдо ветчины, хвасталась своимъ поступкомъ и провозглашала, что сочтетъ удовольствіемъ повторить его, если ее пригласятъ, и смялась надъ Мелендой за то, что она не пользуется тмъ, что ей предлагаютъ. До сихъ поръ Лизвй никогда еще не проявляла такого непокорства. Многіе величаются лишеніями, которыхъ нельзя устранить, но стоитъ найти средство избавиться отъ лишеній, и, увы, куда двается гордость! Меленда пыталась аргументировать, почерпая свои доводы, главнымъ образомъ, изъ мнній и правилъ философа Сама. Валентина и ея ветчина были лишь поводомъ, настоящей темой служила независимость женщинъ.

— Что вамъ нужно?— спросила Меленда, съ зловщимъ блескомъ въ глазахъ.

— Мн ничего не нужно,— отвчала Валентина: — но я пришла…

— Если такъ, то уходите прочь!— сказала ея сестра,— мы рабочія двушки и должны заработывать свой хлбъ. Мы не можемъ брать ни съ того, ни съ сего денегъ съ богатыхъ барынь. Уходите и шьте сами свою ветчину… убирайтесь съ своей ветчиной!..

— Но, Меленда…

— Уходите, говорю вамъ! Намъ надо работать. Не приходите отнимать у насъ время. Лиззи до того обълась у васъ за ужиномъ, что я сегодня насилу ее добудилась. Уходите!

Валентина повиновалась и затворила дверь. До сихъ поръ она мало успла умиротворить сестру. Но она поймала умоляющій взглядъ Лотти, ясно говорившій:

— Простите ее и не бросьте!

— О, Меленда!— съ упрекомъ произнесла обладательница этого взгляда.

— Еслибы я была такъ счастлива, что у меня была бы такая сестра,— замтила Лиззи,— я бы не выгоняла ея за дверь. Я бы приличне вела себя.

— Ты бы клянчила и побиралась у нея всмъ, чмъ могла, полагаю, и называла бы это вести себя прилично.

— Я бы взяла все, что она бы мн дала, и была бы съ ней ласкова.

— Ну, да вдь она не твоя сестра. А я настолько стара, что сама знаю, какъ мн себя вести.

Этимъ споръ былъ заключенъ. И весь обдъ двушекъ состоялъ изъ толстаго ломтя хлба съ масломъ, тогда какъ — думала Лиззи — въ комнат рядомъ царствовало изобиліе.

Въ Гокстон, говорили мн, никто, ни даже его восемь викаріевъ, или семеро curates, не знаютъ, что значитъ поздно обдать. Обдъ въ половин седьмого тамъ — вещь немыслимая, никто и не помышляетъ о такой вещи съ той минуты, какъ начинаетъ дышать воздухомъ Гокстона. Поэтому Валентина въ часъ пополудни, естественнымъ образомъ, стала подумывать объ обд, а не о полдник. Ей приходилось думать о немъ съ новой точки зрнія, а именно: думать, какъ бы ей смастерить себ обдъ и какъ воспользоваться тми прекрасными инструментами, которые ей были припасены. Для всхъ образованныхъ и правильно мыслящихъ людей обдъ неизбжно включаетъ въ себя блюдо картофеля, какой ужь обдъ безъ картофеля! У Валентины были остатки ветчины и хлба, но не было картофеля. Она постлала скатерть, поставила ветчину и хлбъ, но откуда ей взять картофеля? Гд онъ продается и какъ? продается ли онъ десятками, какъ яйца, или фунтами, какъ вишни, или же пинтой, какъ пиво, или же поштучно, какъ персики? И въ чемъ его приносятъ домой? Клодъ позабылъ объ одной вещи. Онъ думалъ, что можно жить въ Гокстон безъ корзинки, съ которой бы можно было ходить на рынокъ. И притомъ, если она и купитъ картофель, то какимъ образомъ она его сваритъ? Она почувствовала, что ей не по силамъ вся эта возня, по крайней мр, сегодня. Завтра, быть можетъ, она со всмъ этимъ справится, но не сегодня. Сегодня она удовольствуется простымъ полдникомъ. Поэтому она отрзала нсколько ветчины и сдлала сандвичи. Когда она ихъ съла и захотла выпить воды, то увидла, что въ фильтр ея боле нтъ, а идти внизъ за водой ей не хотлось. Поэтому, подобно Meленд и двушкамъ въ сосдней комнат, она удовольствовалась холоднымъ чаемъ, оставшимся отъ завтрака, и воображала, что пообдала. Такъ легко бываетъ спуститься внизъ и такъ коротко разстояніе между цивилизаціей (за высшую форму проявленія которой многими считается современный обдъ) и варварствомъ, и между нами (я разумю себя и васъ, любезный читатель, достигшихъ возможно-высшей культуры) и обитателями Иви-Лэнъ.

Но подумайте, однако, сколько времени долженъ потратить человкъ, одиноко живущій, на приготовленіе кушаній и на уборку и мытье посуды. Первая чистка — утромъ, надо идти за водой, вторая — посл завтрака, третья — посл обда, затмъ — посл чаю, и все время надо носить воду, мыть блюда, и пр. Великое небо! можно удивляться, какъ это жили отшельники добраго стараго времени. Дни ихъ проходили не въ благочестивомъ созерцаніи, для котораго у нихъ не было досуга, а въ безпрестанной чистк, уборк, мыть посуды, накрываніи и складываніи скатерти, въ мыть оконъ, половъ, чистк очага, въ постиланіи постели… Не мудрено, если у этихъ святыхъ людей совсмъ не хватало времени на созерцаніе. И несомннно, что они оставили мало памятниковъ своего долголтняго отшельническаго мышленія. Т же, которые длали какую-нибудь другую работу, т, подобно Меленд и ея пріятельницамъ, никогда и ничего не мыли.

Посл обда Валентина немного почитала, затмъ начала дневникъ своего изгнанія, слегка упомянувъ о послдней стычк съ Мелендой и ничего не сказавъ — до того велика сила suppressio ver!— объ отсутствіи картофеля, такъ что впечатлніе, получаемое каждымъ, кто читаетъ подобные дневники, должно быть таково, что для того, кто ихъ велъ, вопросъ объ обд не представлялъ ровно никакой трудности. Однако сама она помнила, что вопросъ этотъ возникнетъ завтра же, и кром того, ветчина не могла же вчно длиться!

Въ четыре часа она придумала отправиться въ Тотгенгамъ по конк и еще разъ навстить богадльню и свою слпую мать.

III. О кудряхъ и ямочкахъ.

Я всегда считалъ замчательнйшимъ совпаденіемъ обстоятельствъ, что Валентина въ первый же день своего пребыванія среди этого чуждаго народа открыла великую фамильную тайну — ту тайну, которую лэди Мильдредъ думала, что она извстна только ей да ея повренному. Еслибы это открытіе было сдлано раньше, то великій актъ отреченія могъ бы совсмъ не воспослдовать, будь оно сдлано позже, оно совершено было бы совсмъ въ иномъ дух. Короче сказать, Валентина въ этотъ день установила свою, до тхъ поръ сомнительную, личность. Быть можетъ, такъ же полезно знать наврное, кто вы такой, какъ и то, что вы за человкъ. ‘Человкъ’ отвлеченный, мужескаго или женскаго пола, не можетъ такъ сильно интересоваться собой или придавать особенное значеніе своимъ взглядамъ и мнніямъ, какъ тотъ ‘человкъ’, которому извстна его генеалогія хотя бы лишь настолько, чтобы онъ сознавалъ свою связь съ человческимъ родомъ. Вся философія основана на чувств семейственности, равно какъ и индивидуальности. Поэтому Валентина только посл этого дня, а никакъ не раньше, получила возможность построить систему философіи для своего собственнаго обихода, еслибы этого пожелала.

— Я знала, что ты опять придешь ко мн, Полли,— сказала обрадованная старушка.— Я знала, что ты придешь, когда миссъ Беатрис надостъ шалить и разыгрывать комедію. Я такъ рада тебя видть, Полли. Завари чай и напьемся. Ты, вдь, я думаю, умешь длать чай. Вотъ выгода имть дочь, хотя Меленда никогда не была мн такой дочерью, какъ бы мн хотлось.

— Я рада матушка, быть вамъ полезной,— сказала Валентина, когда он напились чаю.— Что прикажете для васъ еще сдлать? Я убрала чашки и сняла скатерть со стола. У васъ чудесная герань на окн, я обржу сухіе листья. Или же, не хотите ли, я вамъ что-нибудь почитаю? Я уврена, что вамъ пріятно будетъ, если я буду вамъ иногда читать.

— Нтъ, Полли,— отвчала старушка, выпрямляясь съ достоинствомъ:— пожалуйста, не надо чтенія. Я очень хорошо себя чувствую это лто, почти вс ревматизмы мои прошли, и я, кажется, ничего такого не совершила, что могло бы навести тебя на мысль о чтеніи. Если я почувствую, что нуждаюсь въ чтеніи, то пошлю за священникомъ, хотя многіе преставляются и такъ, безъ приготовленія. Имъ, вроятно, это простится. Нтъ, не надо чтенія, моя душа.

— Я не имла въ виду божественное чтеніе,— поспшила объяснить Валентина.— Но, все равно, поговоримъ лучше, пока я займусь вашими цвтами. Разскажите мн про насъ, когда мы были маленькими — Клодъ, Меленда и я.

Она спросила это совсмъ невинно, нисколько не ожидая того,что воспослдуетъ.

— Хорошо, Полли. Ты была толстушкой и вся въ кудряшкахъ, а личико у тебя было такое красивенькое, что на рдкость. Не мудрено, что милэди влюбилась въ тебя но первому взгляду. О, дитя мое, мн тяжко, очень тяжко было разставаться съ тобой! Посл тебя домъ точно опустлъ, потому что Клодъ былъ тихій ребенокъ, а Меленда никогда не была мила и ласкова.

— Неужели я была ласкова и мила? Ну, такъ я боюсь, что очень перемнилась. Какая жалость вырости и перемниться въ худшему!

— И вся головка у тебя была въ кудряхъ.

— Неужели? а теперь у меня волосы совсмъ прямые.

— А на щек у теб была ямочка.

— И ямочка тоже ушла, я боюсь. Ушла вмст съ кудрями и ласковыми манерами. И куда это все двается?

— Ямочки никогда не проходятъ, Полли, но только не всегда ихъ видно. У тебя была ямочка на лвой щек, и ее было видно, когда ты смялась. Да! а ты двочкой постоянно смялась.

Тутъ, по неимоврной причин, Валентина вздрогнула и покраснла.

— И, кром того, у тебя была маленькая темная родинка, родимое пятнышко, на рук, немного повыше локтя. Ты одна изъ всхъ моихъ дтей имла пятнышко на тл. Вс вы были прямы какъ тополь и съ чистой блой кожей. И только у тебя одной маленькая родинка на рук.

Валентина ничего не отвчала, но поблднла, какъ смерть, и почувствовала, что у нея кружится голова. Она должна была ухватиться за кресло, потому что стны закачались вокругъ нея и полъ тоже заходилъ ходуномъ. Это чрезвычайное явленіе, не замченное ни одной газетой, ни даже обитателями богадльни Лилли, было вызвано исключительно сочувствіемъ земного шара къ Валентин, которой эти простыя слова старухи открыли тайну ея рожденія, наполнили ее страннымъ волненіемъ и нарушая спокойствіе души. Странно, что лэди Мильдредъ совсмъ упустила изъ виду эти мелкія отмтки и доказательства. Но матери, какъ и тигрицы, знаютъ вс пятнышки на тл дтей, которыхъ нельзя измнить, также какъ и кожу эіопа.

— Родинка у тебя на лвой рук, милая Полли. Я хорошо ее помню.

Валентина не отвчала.

— Гд ты, душа моя?

И старуха протянула руки.— Полли, ты здсь?

— Я здсь, матушка,— отвчала она измнившимся голосомъ.— Но отъ жары или отъ чего другого у меня закружилась голова. Подождите минутку. Я сейчасъ вернусь.

Она вышла на дворъ, окружавшій коттеджъ. Посл столькихъ лтъ сомннія она узнала истину. Ямочка на щек, кудрявые волосы, не слушавшіеся ни щетки, ни гребня, и темная родинка на лвой рук, не говоря уже про ласковость манеръ,— подумала Валентина,— все это принадлежало не ей, а Віолет. Віолета, значитъ, была Полли, которую зовутъ Марла, а она была Беатриса, и лэди Мильдредъ была ея мать, а Меленда была ей сестрой только по общей праматери Ев.

Вотъ въ чемъ заключалось ея открытіе! Она вовсе не была дочерью народа. Мать ея не была бдная слпая старуха, сидвшая передъ ней, и, что всего важне, Клодъ не былъ ея братомъ.

IV. Романъ Лотти.

Валентина ушла изъ богадльни, чувствуя себя виноватой, точно она подглядывала въ замочную скважину или скушала запретный плодъ, или побывала у гадалки. И со всмъ тмъ открытіе было сдлано невольно и преждевременно. Еслибы отъ нее зависло, она бы лучше подождала, потому что теперь ей приходилось дйствовать такъ, какъ еслибы она ничего не знала, и жить подъ чужимъ именемъ.

Когда она вернулась домой между девятью и десятью часами, базаръ въ Гокстонъ-Стрит былъ въ полномъ разгар, и матроны Иви-Лэна высыпали на улицу и стояли кучками, у дверей трактира стояла толпа мужчинъ и шумно бранилась.

Было ли то дйствіе воображенія, или же Валентина успла уже измниться въ то короткое время, которое протекло со времени ея открытія, но она уже смотрла на всхъ этихъ людей не съ тмъ чувствомъ близкаго родства, какъ передъ тмъ. Они не были больше ей братьями, иначе какъ въ томъ общемъ смысл, въ которомъ ихъ величаютъ въ церкви.

Что касается обитателей Иви-Лэна, то они уже знали Валентину, хотя она только-что пріхала, знали, что она сестра одной изъ рабочихъ двушекъ, живущихъ вмст съ ними въ одномъ изъ домовъ, считали, что она служитъ приказчицей въ какомъ-нибудь магазин, потому что ‘чисто одта’, и знали также, что она ‘порядочная’ двушка — качество, которое въ Иви-Лэн, какъ и везд, внушаетъ уваженіе.

Женщины разступились, чтобы дать ей пройти, и снова сомкнулись, когда она прошла, и продолжали свое шумное, парламентское засданіе.

Когда Валентина проходила въ сняхъ, человкъ, стоявшій тамъ, посторонился, чтобы дать ей пройти, и снялъ шляпу. Только гораздо поздне сообразила она значеніе этого жеста. Никто, кажется, еще не обращалъ вниманія на тотъ фактъ, что англійскій рабочій никогда не снимаетъ шляпы передъ женщиной. Значитъ, этотъ человкъ не рабочій. Онъ принадлежитъ или принадлежалъ къ тому классу людей, который снимаетъ шляпы: значитъ, онъ есть или былъ — джентльменъ. Когда Валентина поднималась по лстниц, этотъ человкъ медленно прошелъ въ лицевую комнату нижняго этажа. Валентина оглянулась и поглядла ему вслдъ. Онъ былъ очень старъ, высокъ ростомъ, но уже сгорбился. Она не могла хорошенько разглядть его лица, потому что было слишкомъ уже темно. Она увидла только, что у него густые и совсмъ сдые волосы. Глаза его встртились съ глазами Валентины, и ее поразило ихъ печальное выраженіе. Оно заставило ее подумать, какова могла быть исторія этого человка.

Она прошла въ комнату двушекъ, гд Лотти одна лежала на кровати. Она очень сильно страдала прошлой ночью, спина у нея очень сильно болла и кашель жестоко ее мучилъ. Она стонала, лежа, но, такъ-сказать, шопотомъ, потому что когда спишь на постели втроемъ, то привыкаешь стонать неслышно, чтобы не мшать спать другимъ.

Валентина вспомнила, что у нея есть виноградъ въ буфет, принесенный Клодомъ. Она принесла его и стала по одной ягодк власть въ ротъ Лотти, какъ нянька, которая кормить маленькаго ребенка.

Боль происходила, главнымъ образомъ, отъ истощенія силъ. Когда Лотти пола винограду, боль почти совсмъ прошла.

Тогда Валентина перенесла ее въ себ въ комнату, раздла и положила на собственную постель.

— Вы здсь переночуете,— сказала она.— Сюда не долетаетъ уличный шумъ и, кром того, моя постель мягче вашей. Я могу спать на кушетк. Не смйте спорить, Лотти. Помните, что я — сестра Меленды, и тоже бываю очень сердита иногда, въ особенности когда мн противорчатъ. О, какіе истасканные башмаки и чулки! Завтра я вамъ дамъ новые. Меленда говорить, что вы можете брать отъ меня все, что вамъ нужно. А вамъ все ршительно нужно, бдняжка! А теперь пошьте еще винограду.

— Еслибъ вы могли убдить Меленду тоже пость винограду! Но она ни за что не согласится, а между тмъ худетъ съ каждымъ днемъ.

— Что мн длать? какъ мн убдить ее?

— Ничего не длайте, и тогда она сама, можетъ быть, помирится съ вами.

— Слушайте, Лотти. Завтра суббота, а потомъ воскресенье. Я буду за васъ работать завтра,— слышите?— и такимъ образомъ вамъ можно будетъ отдыхать два дня. А тамъ увидимъ.

— Вы не можете за меня работать.

— Нтъ, могу. Я отлично шью. Но, Лотти, не могу ли я что-нибудь для васъ сдлать? есть ли у васъ родные и друзья?

— Нтъ, никого нтъ. Папенька и маменька мои были изъ провинціи, и я не знаю, изъ какой мстности.

— И вы всегда были такъ бдны?

— Нтъ… это все папенька виноватъ. Онъ обанкротился. У него, знаете ли, была лавка на Госвелъ-Род. Небольшая, но такая хорошенькая лавка, а сзади пріемная, и четыре спальни наверху. Въ т дни мы ходили въ школу, не въ народную, знаете, а въ пансіонъ для благородныхъ двицъ. А по воскресеньямъ ходили въ церковь, гд у насъ была своя скамья. А затмъ онъ разорился и обанкрутился.

— Отчего онъ разорился?

— Не знаю. Покупателей не стало… а потомъ мы совсмъ обднли, все продали, торговцу обанкрутившемуся плохо приходится, вс другіе торговцы его презираютъ, потому что думаютъ, что онъ пьяница или мотъ. А потому папенька никакъ не могъ найти себ работу. А маменька заболла отъ нищеты и съ ума сошла. Приходъ взялъ ее на свое попеченіе, а тамъ она умерла.

— А что сталось съ вашимъ отцомъ?

— О! не осуждайте его, бднаго! Это все съ горя. Онъ сталъ пить, простудился, слегъ въ больницу и умеръ.

— И вы остались одна? вы… были у васъ братья и сестры?

Лотти запнулась.

— Не говорите, если вамъ непріятно, душа моя.

— У меня… была… одна сестра. Ее звали Тилли.

— Гд же она? тоже умерла?

— Тс!— шепнула Лотти.— Не знаю, гд она, и не знаю даже, жива она или умерла. Она сказала, что не можетъ вынести этого, и ушла, и что съ ней сталось, мы не знаемъ. Меленда разыскивала ее, но не могла найти.

— Гд же Меленда ее разыскивала?

Лотти не отвчала на этотъ вопросъ.

— И я часто думаю о Лиззи и безпокоюсь. Потому что она тоже недовольна своимъ положеніемъ, какъ и Тилли. А отецъ ея ужасно бденъ и не можетъ помочь ей.

— Кто ея отецъ?

— Старикъ м-ръ Лэнъ, который живетъ внизу. Онъ былъ когда-то джентльменъ, но… что-то такое сдлалъ и… попалъ къ бду. Онъ пишетъ письма для нмецкихъ евреевъ въ Уайтчепелъ и для нмецкихъ рабочихъ на Кортенъ-Род. Онъ знаетъ кучу иностранныхъ языковъ, но ужасно бденъ и ничего не можетъ дать бдной Лиззи.

— Душа моя, неужели вся улица полна такими страшными исторіями?

— Да, мы вс бдны, и, врно, у каждаго есть исторія о томъ, какъ онъ обднлъ.

— Вы еще мн не сказали одной вещи, Лотти: какъ вы познакомились съ Мелендой?

Лотти разсказала и эту исторію. То была простая исторія, но трогательная, про дружбу двухъ двушекъ,— которая могла заткнуть за поясъ дружбу Давида и Іонаана, почему-то считающуюся образцомъ идеальной дружбы.

И мудренаго нтъ, что сердце Валентины было тронуто, а на глазахъ навернулись слезы, когда Лотти досказала свою исторію.

— А теперь, Лотти, довольно разговаривать. На улиц стало тише, и вы теперь скоро заснете. Вотъ виноградъ тутъ близко подъ рукой… Прощай, милая. О, Лотти, Лотти, я и не подозрвала, чтобы было такъ много горя на свт! Бдная двочка!

— Не плачьте. Можетъ, Тилли и вернется.

— Мы вс должны быть сестрами и любить другъ друга,— сказала Валентина безсвязно, но у нея была своя мысль.— Это все, что мы можемъ сдлать. Ничто другое намъ не поможетъ.

V. Настоящій трудовой день.

— Меленда,— сказала на другое утро Валентина, входя въ ея, комнату:— я пришла работать за Лотти.

Лотти была съ ней и казалась виноватой и испуганной.

— Я не просила ея объ этомъ, Меленда,— объяснила она.

— Ей нужно отдохнуть, а я за нее поработаю. Могу я работать здсь съ вами, Меленда, или же мн уйти въ себ? Для Лотти будетъ покойне, если я останусь здсь.

— Это новая ваша прихоть и новый капризъ,— отвчала

Меленда, глядя на Валентину, точно она какое-то пугало.— Дай ей работу, Лиззи, и пускай Лотти полежитъ, пока ей не надость ея прихоть. Это скоро будетъ, а пока Лотти отдохнетъ. А тамъ она бросить все и удетъ и позабудетъ про работу, да и про Лотти тоже. Длать ей нечего, а потому голова у нея набита дурью. Вотъ, берите работу.

Она грубо указала Валентин на груду рубашекъ на стол, у которыхъ еще не было петель.

— Не сердитесь, Меленда. Я вамъ ничего не сдлала.

— И ничего не сдлаете! Еще бы!

Меленда отложила работу въ сторону и вдругъ вскочила въ неописанной ярости.

— Я ничего не возьму отъ васъ! Слышите! Вы воображаете, что можете унизить меня, потому что накопили денегъ и припасли богатыхъ друзей. Вы хотите поссорить меня съ Лотти, отнять ее у меня. Это вамъ не удастся.

Она подбжала въ Лотти и нжно обняла ее.

— Она вовсе не хочетъ поссорить насъ,— успокоивала ее Лотти,— и ты не должна думать, что я когда-нибудь соглашусь оставить тебя. Нe будь такъ жестка съ ней, Меленда,— вдь это твоя родная сестра, хотя она и барышня.

Меленда подавила слезы, навернувшіяся у нея на глазахъ. Неужели Лотти измнитъ ей? Но слезливое настроеніе недолго длилось у Меленды. Она опять пришла въ бшенство и сжала кулаки. Она ревновала, жестоко ревновала и съ удовольствіемъ оттаскала бы Валентину за волосы. Она казалась такой разъяренной, что Валентина припомнила, какъ Меленда общалась выдрать вс волосы Віолеты, и подумала, ужъ не грозитъ ли опасность и ея собственнымъ волосамъ.

— Поглядите на Лотти,— урезонивала Валентина Меленду,— поглядите на ея блдное лицо. Дайте ей отдохнуть сегодня и хорошенько пообдать… завтра воскресенье. Я буду работать за нее, сколько бы вы ни бранились.

— Я ухаживала за тобой, какъ могла, Лотти.

— Да, да, милая Меленда! Неужели, ты думаешь, я это забыла? Но только у меня спина очень разболлась.

— Если такъ, то берите ее,— проговорила Меленда съ мрачнымъ достоинствомъ.— Дайте ей все, что вамъ угодно. Дайте ей ростбифа и картофеля, если хотите. Но я отъ васъ ничего не приму.

Валентина увела Лотти и, усадивъ ее въ кресл въ своей комнат, дала ей книгу съ картинками. А сама вернулась назадъ къ работ.

Обметываніе петель — одно изъ тхъ занятій, въ которыхъ невозможно найти художественный интересъ. Но зато, говорятъ, оно не трудно. Каждая двушка, учившаяся шить, можетъ обметать ихъ въ нсколько минутъ. Валентина получила нсколько несложныхъ указаній отъ Лиззи и, занявъ мсто Лотти на постели, начала работать. Петли нужно было обметывать въ рубашкахъ, но послднія были изъ грубаго и простого матеріала и, по всей вроятности, предназначались въ вывозу, эти рубашки наврное должны были такъ же безпокоить и царапать тло, какъ монашескія власяницы. Я увренъ, что он были изобртены до реформаціи для монаховъ и новйшихъ пустынниковъ, да и то единственно лишь для злополучнаго ордена самоистязателей. Въ настоящее время, кажется, ихъ даютъ миссіонеры новообращеннымъ христіанамъ (бгавшимъ до того безъ рубашекъ). Исторію ‘Моей первой рубашки’ еще предстоитъ написать. До такой степени былъ всегда предпріимчивъ духъ британской торговли.

Валентина отлично шила и умла такъ же прекрасно вышивать, какъ Пенелопа. Къ несчастію, она была такъ же медлительна и такъ же ршительна, какъ и эта лэди — воплощенное ожиданіе, и любила копаться, разглядывать свою работу и порою передлывать. Поэтому она скоро замтила, что Меленда впятеро быстре обметываетъ петли, нежели она, а Лиззи — втрое. Тогда она стала спшить, чтобы поспть за ними, и хлопотать не столько о красот, сколько о быстрот работы.

Никто не говорилъ ни слова, въ комнат не слыхать было другихъ звуковъ, кром стука наперстковъ и шелеста полотна. Мысли Валентины унеслись далеко отъ ея монотоннаго занятія. Вотъ, размышляла она, комната, гд три двушки спятъ, работаютъ и живутъ. Вс три спятъ на одной кровати, на которой юна теперь сидитъ. То была широкая деревянная кровать съ жесткимъ матрацомъ, сильно вдавленнымъ по средин. Ни пружинъ, ни пуховика не было, конечно, и въ помин.

Жаркое іюльское солнце входило въ окно, на которомъ желтая ставня, бывшая когда-то, должно быть, блой и давно у же пришедшая въ окончательную ветхость, была отпихнута назадъ, и пропускала трехугольникъ солнечнаго свта.

Валентина сидла въ тни и думала, что никогда еще въ жизни не видла такого множества мошекъ, прыгавшихъ въ солнечномъ луч. Комната была въ безпорядк и очень неопрятна, кругомъ не видно было ни газеты, ни книги, на стнахъ не было ни одной картины, нигд никакихъ украшеній, штукатурка потолка обвалилась мстами и виднъ былъ переплетъ, ковра не было, два или три кухонныхъ орудія, стоявшія передъ очагомъ, повидимому, давно уже не были въ употребленіи. Мсто это казалось нарочно построено, чтобы быть убжищемъ стона, плача, нищеты и скрежета зубовъ, мсто какъ разъ пригодное для работы, не дававшей никакой надежды на улучшеніе въ жизни работника, какъ бы онъ ревностно ни трудился, ни на повышеніе заработной платы

Валентина забывала, что двушки были молоды, и что даже для рабочихъ двушекъ есть надежда, пока он молоды, что вс горести минуютъ и такъ или иначе уступятъ мсто невдомой радости.

Валентина сла за работу въ девять часовъ. Въ десять или около того, она почувствовала, что должна отдохнуть. Такъ она и сдлала. Меленда продолжала работать какъ машина и не обратила вниманія, но другая двушка взглянула на Валентину и мрачно улыбнулась.

— Я думала, вы скоре еще устанете,— замтила она.

Еще часъ спустя, она почувствовала дурноту. Если два часа, проведенныхъ въ обметываніи петель, произвели такое дйствіе, то что же будетъ по прошествіи цлаго дня? Она положила работу съ пристыженнымъ видомъ. Теперь въ комнат было нестерпимо жарко, хотя дверь и окно были открыты, и въ нихъ вливались всякіе неблаговонные запахи, сопровождающіе людскія занятія, такъ, напримръ, отъ выжиманія блья шелъ горячій и мыльный паръ, изъ състной лавки напротивъ дома доносился кухонный чадъ, отъ котораго тошнило, а отъ смшаннаго аромата вчерашняго табаку и пива, долетавшаго изъ портерной, вс внутренности переворачивало.

— Неужели вы каждый день такъ работаете?— спросила она довольно глупо, такъ какъ хорошо знала, что да.

— Каждый день,— отвчала Лиззи (Меленда не обратила вниманія),— и весь день. А что, вамъ это не по вкусу?

— Неужели вы никогда не читаете, не разговариваете, не поете?

— Поемъ? Вотъ еще выдумали!— сказала Лиззи съ безграничнымъ презрніемъ.

— Весь день,— повторила Валентина,— и никогда не отдыхать!

— Кром того времени, когда у насъ не бываетъ работы. Нарядныя барыни никогда не подумаютъ о томъ, каково бы имъ было на нашемъ мст…

Лиззи, какъ видите, тоже усвоила кое-что изъ негодующихъ тирадъ Сама.

— Но зато имъ пріятно носить дешевыя вещи.

Валентина опять принялась за работу, думая, какъ долго могла бы она выносить жизнь, еслибы ей суждено было провести ее въ обметываніи петель.

— Неужели же вы ничего не длаете, кром того, что днемъ работаете, а вечеромъ ходите по улицамъ?

— Нкоторыя двушки ходятъ въ театръ, когда у нихъ есть деньги или ихъ пригласитъ кавалеръ. У меня денегъ нтъ, и я не позволю никому пригласить себя, Меленда — также. Нкоторыя двушки ходятъ въ портерную и пьютъ тамъ съ мужчинами. Мы съ Мелендой не ходимъ. Поговариваютъ о клуб для двушекъ, но… чтожъ, ничего другого не остается, какъ ходить по улицамъ вечеромъ, и вы бы ходили, еслибы весь день сидли за работой.

— А по воскресеньямъ?

— Утромъ лежимъ въ постели по воскресеньямъ и ходимъ гулять посл полудня.

— А въ холодные и сырые вечера?

— Сидимъ дома и ложимся пораньше спать, чтобы не жечь свчи и огня.

— И вы никогда не ходите въ церковь?

— Въ этомъ-то?

И Лиззи приподняла и показала свое обтрепанное платье.

— Не теряй время на болтовню, Лиззи,— замтила Меленда.

И снова наступило молчаніе.

Посл полудня Валентин страшно захотлось прыгать, бгать, вообще размять вс члены.

— Я хочу прыгать!— вскричала она и исполнила свое желаніе.

— Это судороги,— отвчала Лиззи.— У меня прежде тоже он длались, но теперь я привыкла.

Когда, затмъ, Валентина хотла ссть за работу, Меленда воспротивилась этому.

— Лотти,— сказала она,— всегда отдыхала въ половин дня, Валентин тоже лучше отдохнуть и пообдать.

— Я пообдаю вмсто Лотти.

— Не будьте безразсудны,— замтила Меленда.— Ну, разв вы можете обдать хлбомъ и чаемъ! Когда вы обыкновенно обдали?

— Въ половин седьмого.

— Это ужинъ. А что вы ли передъ тмъ?

— Мы пили чай въ пять часовъ.

— А передъ тмъ?

— Полдничали въ половин перваго.

Валентина почувствовала себя виновной въ самомъ непростительномъ обжорств.

— О! и что вы ли?

Валентина со стыдомъ призналась, что за полдникомъ и обдомъ подавалось мясо, а иногда и за завтракомъ.

— Ну, видите,— сказала Меленда.— Это нелпо. Вы не можете такъ обдать, какъ я или Лиззи. Идите и пообдайте, чмъ знаете, и накормите также и Лотти. Мы немного димъ здсь, но зато мы независимы.

Валентина повиновалась, а об двушки продолжали молча работать.

Но вотъ изъ комнаты Валентины донеслись любопытные и необыкновенные звуки. Ни боле, ни мене, какъ смхъ двухъ двическихъ голосовъ,— вещь неслыханная въ этомъ дом. Лиззи подняла голову съ любопытствомъ и завистью, Меленда — подозрительно и ревниво.

— Он смются,— сказала Лиззи:— чему он смются?

— Она заставила Лотти смяться,— проговорила Меленда, которая никогда и не пробовала сотворить такое чудо.— Что она ей сказала такого? Лотти никогда съ нами не смется.

Смхъ не прекращался, и любопытство Лиззи все возрастало, и лицо Меленды становилось все мрачнй и мрачнй.

Старуха, работавшая на похоронныхъ длъ мастера, подумала, что, должно быть, въ дом кто-нибудь съ ума сошелъ. Кто же, кром сумасшедшихъ и дтей, когда-либо смялся въ Иви-Лэн? Но смхъ не прекращался, и старуха перенеслась въ то далекое, далекое прошлое, когда и она жила весело и беззаботно и смялась. Наконецъ, она не выдержала, бросила работу и поднялась по лстниц, вытягивая шею, выпучивая глаза, напрягая слухъ, чтобы увидть, кто это смется и о чемъ они говорятъ. Она ничего не увидла и не услышала, но странное волненіе овладло ея душой. Двичій смхъ! веселый, беззаботный смхъ. Ей припомнилось, какъ давно, давно, тому назадъ лтъ этакъ пятьдесятъ, ей было девятнадцать или двадцать лтъ, и дв хорошенькихъ двушки сидли въ коляск на скачкахъ и пересмивались съ красивымъ и любезнымъ молодымъ человкомъ, въ то время, какъ шампанское пнилось и сверкало въ бокалахъ, а у коляски стояла цыганка, и двушки бросали ей золото въ раскрытыя ладони… Старуха съ чмъ-то въ род рыданія въ горл ощупала въ карманахъ, нашла два пенса и, перейдя черезъ улицу въ кабакъ, выпила рюмку джина. Посл того она вернулась въ комнату и заснула, и, быть можетъ, ей приснились т давно прошедшіе счастливые дни беззаботнаго безумія.

Что касается смха, то онъ былъ вызванъ стряпней обда, причемъ выразилось полное невжество Валентины въ этомъ дл. Она ничего не знала, ни даже цны картофеля, ни какъ чего купить, и притащила самаго дорогого мяса, и такую пропасть. Лотти приходилось ее всему учить, даже тому, что, стряпая, надо засучить рукава. Но она все хотла сдлать сама, и об смялись. И несомннно, что сцена эта была такъ же комична, какъ и приготовленіе пуддинга на сцен, которое всегда и неизмнно производитъ большой эффектъ.

Посл смха двушки услышали какой-то трескъ и шипніе, и Лиззи вдругъ выпрямилась на стул, съ блдными щеками, и повела носомъ, между тмъ какъ въ глазахъ ея появился тотъ взглядъ, какой живописецъ могъ бы принять за экстазъ, вызванный вещами невидимыми и недостижимыми.

— Меленда, он жарятъ бифштексъ!

— Ну, такъ чтожъ?

— О, Меленда, я такъ голодна!

— Вотъ что значитъ побираться! Еслибы ты не ла ветчины два дня тому назадъ, то не была бы сегодня голодна.

Жилъ былъ нкогда глупый грекъ, исторія котораго читалась въ ‘Analecta Minora’, когда это сочиненіе давалось въ руки школьника. У него была теорія, что лошади слишкомъ много дятъ, и онъ постепенно уменьшалъ порцію овса своей лошади, съ цлью отучить животное отъ ды, такъ, чтобы она могла обходиться безъ пищи. Но какъ разъ, когда онъ думалъ, что достигъ успха, лошадь околла. Меленда раздляла отчасти т же взгляды.

— Стыдись!— прибавила она:— гд же твоя независимость, Лиза?

Какъ разъ то самое, что говорилъ грекъ лошади.

— Чортъ бы побралъ независимость!— отвчала Лиза, въ дух той самой лошади:— я голодна.

— Если ты пошь сегодня бифштекса, то вдь завтра все-таки ничего не будетъ, кром чаю и хлба, и тогда…

Но Лиза уже ушла. Запахъ жаренаго мяса притягивалъ ее точно канатами, и она не могла не идти.

Въ комнат Валентины, на блой скатерти, уже стоялъ обдъ, и Лотти, съ разгорвшимися щеками, помогала ставитъ кушанья. И об двушки смялись.

— Входите, Лиза!— весело закричала Валентина:— на всхъ хватитъ. Позовите Меленду.

— Она не пойдетъ. Не ходите къ ней. Она, пожалуй, вцпится вамъ въ лицо.

Валентина смутилась и не пошла.

Въ четыре часа Лотти заварила чай и внесла его въ комнату Меленды. Посл того двушки продолжали молча работать.

Къ этому времени пальцы Валентины такъ разболлись, что иголка медленно двигалась въ ея пальцахъ, руки такъ ныли, что она съ трудомъ держала холстъ въ рукахъ, а спину, хотя она была такъ же сильна, какъ и у большинства двушекъ, страшно ломило. Но она не сдавалась и работала съ воспаленными глазами.

Въ половин девятаго Лотти вошла въ комнату, отдохнувъ и выспавшись за весь день.

— О!— сказала она, вырывая работу изъ рукъ Валентины: — о! Меленда, какъ могла ты допустить это?

Щеки Валентины были блдны, какъ бумага, глаза мутны и вся она дрожала, какъ въ лихорадк.

— Она сама захотла,— отвтила Меленда.— Принеси воды, Лиза. Поскорй. Полно глазть. Это отъ жары. Помочи ей виски. Вотъ такъ, хорошо. Не плачь, Полли. Я знала, что теб не выдержать. Принеси ей что-нибудь изъ ея буфета, Лотти. Винограду. Чего же ждать, когда такая двушка вздумаетъ работать, какъ я или Лиза!

Хорошее расположеніе духа вернулось къ Меленд, когда она доказала свое превосходство.

Когда истерика прошла у Валентины, она сказала:

— Я хочу пть. Я такъ устала и у меня такъ болитъ голова, что я хочу пть. Неужели вы никогда не поете? Какъ вы можете жить безъ этого? Я вамъ спою что-нибудь.

Посл работы необходимо развлеченіе. Меленда и Лиззи для развлеченія гуляли по улицамъ. Лотти отдыхала. Валентина пыталась развлечь себя пніемъ.

Внизу на улиц народъ высыпалъ изъ домовъ, собирался группами, разговаривалъ и наслаждался прохладою сумерекъ. И вотъ вдругъ случилось нчто неожиданное. Внезапно до ушей ихъ долетло такое пніе, какого они въ жизни не слыхивали. Разговоры умолкли, и вс стали слушать.

Какъ разъ въ тотъ самый моментъ, какъ Валентина запла, по улиц проходили, не подъ руку, потому что они были смертельные враги, но рядомъ, потому что очень любили другъ друга: нкій викарный священникъ — въ прежнее время его бы назвали curate — и нкій юный медикъ, посвященный во вс тайны физики, анатоміи, ботаники, біологіи и всякихъ наукъ. Оба были еще молоды и бдны. Не знаю, который изъ двухъ былъ прямолинейне, педантичне и самонадянне: священникъ ли, воображавшій, что ему извстны вс тайны Всевышняго и дана безусловная власть вязать и разршать, а секта его — онъ былъ ритуалистъ и нахально величалъ свою небольшую секту ‘церковью’ — вмщаетъ весь законъ, порядокъ и всю гуманность, или же медикъ, знавшій, какъ свои пять пальцевъ, все ршительно о бактеріяхъ и микробахъ, о закон постепеннаго развитія и протоплазм и не нуждавшійся ни въ какой церкви.

— О, Боже!— вскричалъ докторъ, который врилъ въ самого себя, а потому непрерывно призывалъ имя Бога.

— Я брежу!— возгласилъ священникъ, который совсмъ въ себя не врилъ, а потому божился самимъ собой.

— Что за удивительная вещь!— продолжалъ докторъ, прислушиваясь къ пнію.

— Я такого голоса еще и не слыхивалъ,— подтвердилъ священникъ.

Онъ оставилъ доктора и пошелъ на голосъ, и очутился неожиданно въ комнат, гд находились четыре двушки, при вид которыхъ онъ обратился въ бгство, сознавая все неприличіе своего вторженія.

Но народъ на улиц захлопалъ въ ладоши.

— Прелестно!— сказала Лотти,— но мн еще хочется послушать.

Валентина засмялась и еще спла. Посл чего подошла къ окну и закрыла его, чтобы показать, что представленіе кончилось.

— Все это прекрасно,— сказала Меленда, снова чувствуя себя униженной,— но всякій съуметъ пть, если его научать.

— Разумется,— отвтила Валентина.

— Въ комнат было четыре двушки,— разсказывалъ священникъ доктору,— и одна лежала на кровати. А та, которая пла,— въ комнат было уже темно,— походила на барышню. Я понялъ, что мн не мсто тамъ, и ушелъ.

— Само собой разумется, что она барышня,— отвчалъ докторъ.— Никто, кром барышни, не можетъ такъ пть. Ну что жъ! я надюсь, что она опять прідетъ. Какую ошибку вы, попы, сдлали, когда прогнали женщинъ изъ вашихъ хоровъ! Клянусь Юпитеромъ! такое пніе, какъ этой двушки, привлекло бы людей въ церковь.

Я не приведу отвта священника. Такъ какъ онъ каждый день ссорился съ докторомъ,— они видлись ежедневно,— то недобросовстно было бы передавать хладнокровно то, что говорилось обыкновенно съ жаромъ при этихъ встрчахъ.

VI.— На кладбищ.

— О, Клодъ!— Валентина отворила дверь и вышла его встртить, когда онъ постучался въ воскресенье утромъ.— Я еще никогда не была такъ рада гостю! И вы, сэръ, опоздали на десять минутъ. Видно, что вы не прожили трехъ дней въ одиночеств въ Иви-Лэн.

— Это мсто по истин ужасно, Валентина. Оно сегодня хуже даже, чмъ когда мы здсь были съ Віолетой.

Несомннно, что Иви-Лэнъ казался еще грязне и мизерне поутру въ воскресенье лтомъ, быть можетъ, потому, что на улиц валялось больше окурковъ отъ папиросъ, объдковъ отъ овощей, раздавленныхъ ягодъ и другой дряни.

— Вы все еще живы, Валентина, и никто…

— Никогда меня не обидлъ, Клодъ, за исключеніемъ Меленды, которая все еще немилостива во мн.

— Это ужасное мсто,— повторилъ Клодъ.— Я удивляюсь, какъ вы ршились здсь поселиться. Неужели вы можете быть здсь счастливы?

Наивный вопросъ! Есть ли смыслъ спрашивать молодую, здоровую, красивую двушку, не обязанную работать, можетъ ли она быть счастлива и въ особенности въ такомъ мст, гд чувствуетъ себя совсмъ свободной? Къ тому же Валентина готовилась провести цлое утро въ обществ молодого человка, пріятнаго во многихъ отношеніяхъ и въ особенности въ томъ, что считалъ себя ея братомъ.

Наконецъ, счастіе — такая неопредленная вещь. Никто, кром влюбленныхъ жениха съ невстой, не бываетъ сознательно счастливъ. Мы узнаемъ счастіе только тогда, когда оно прошло, и тогда горюемъ, но не безъ гордости, какъ т, которые безъ своего вдома пріютили бога. Замчательная это, право, вещь, что весь свтъ страстно желаетъ обладать тмъ, что становится понятно только тогда, когда исчезнетъ. Сомнваюсь, чтобы въ это утро Валентина сознавала, что вполн счастлива.

— Я поведу васъ гулять,— сказала она.— Въ Гокстон нтъ парковъ или садовъ, такъ что намъ придется гулять по улицамъ. Но когда мы устанемъ, то можемъ отдохнуть на чудесномъ кладбищ, я его на дняхъ открыла. Тамъ мы можемъ посидть. Большинство жителей еще не вставало. Во-первыхъ, сонъ замняетъ имъ завтракъ, а во-вторыхъ, служитъ отдыхомъ. Они поднимутся только къ обду. Меленда и Лотти еще въ постели.

Гуляя по улицамъ, Валентина передавала о своихъ похожденіяхъ, разсказала про упрямую независимость Меленды, про Лотти и Лиззи и про собственный трудовой опытъ. Она скрыла только свое великое открытіе.

— Никогда больше не длайте этого, Валентина!— сказалъ Клодъ, разумя трудовой день.— Общайтесь мн, что больше этого не повторится!

— Я думаю, что это было бы мн не по силамъ. Но подумайте объ этихъ бдныхъ двушкахъ, работающихъ день деньской и такъ мало получающихъ! Разв это справедливо и хорошо? Кто виноватъ въ этомъ, Клодъ?

— Вся система государственной жизни, полагаю. Я никогда не занимаюсь вопросомъ объ англійской промышленности, кром тхъ случаевъ, когда Самъ навязываетъ мн свои мннія.

— Но вдь это касается васъ, Клодъ, и Меленда ваша… наша сестра!

— Къ чему он берутся за такую работу, не понимаю. Есть много другихъ занятій. Но Меленда не терпитъ никакого вмшательства въ свои дла. Какъ помочь двушк, которая не хочетъ принимать никакой помощи? Что я могу сдлать?

Валентина не отвчала. Она была разочарована. Клодъ не вторилъ ея энтузіазму. Для него не было новостью, что рабочія двушки получаютъ жалкую плату и задавлены работой. Увя! это не новость ни для кого изъ насъ. Мы каждый день слышимъ объ этомъ, и тмъ не мене все идетъ по старому.

— Меленда могла бы поступить приказчицей въ лавку или вообще взять какое-нибудь мсто. Все было бы лучше того, какъ она теперь живетъ,— продолжалъ Клодъ.— Но она не хочетъ, чтобы я ей помогъ.

— Вы скоре наднете хомутъ на зебра, нежели заставите Меленду идти въ услуженіе. Но неужели нельзя достать имъ боле выгодную работу?

— Не знаю. Я посовтуюсь съ Самомъ, если хотите.

— Нтъ, Клодъ, я не желаю, чтобы вы совтовались съ Самомъ. Посовтуйтесь лучше съ самимъ собой. При вашей учености и ум вамъ нтъ надобности совтоваться съ народнымъ учителемъ.

— Моя наука не научила меня, какъ обращаться съ рабочими двушками.

Тутъ онъ замтилъ перемну въ лиц Валентины.

— Я разочаровалъ васъ, Валентина. Я зналъ, что это будетъ.

— Нтъ, Клодъ. Но я думала… я надялась… о! мн такъ, больно, Клодъ, за этихъ бдныхъ двушекъ!

— Научите меня, какъ имъ помочь.

Они вошли на старинное кладбище, расположенное около церкви св. Луки, которая была построена полтораста лтъ тому назадъ, когда земля была дешева. Его нельзя назвать почтеннымъ, такъ какъ люди вообще считаютъ этотъ титулъ приличнымъ лишь для очень старыхъ кладбищъ, а церковь св. Луки успла окрестить, и схоронить всего лишь пять поколній мужчинъ и женщинъ. Здсь вы не найдете останковъ великихъ или знаменитыхъ людей, здсь лежатъ кости тружениковъ. Ихъ имена и исторія безусловно позабыты, даже исторія тхъ, наслдники которыхъ въ своей гордости вырзали ихъ имена и годъ рожденія и смерти на могильной плит. Но если ихъ кто когда и прочелъ бы, то даже старйшіе изъ старожиловъ ничего не могли бы сообщить о нихъ.

На этомъ кладбищ давно уже перестали хоронить. Могилы сравняли, плиты выстроили рядкомъ у забора, разбили четыре лужайки, между которыми идетъ дорожка, обсаженная цвтами. Скамеекъ много, дорожки выложены асфальтомъ и пріятны для старческихъ, слабыхъ ногъ.

Въ это утро въ саду было довольно много стариковъ и старухъ и еще больше дтей. Мужчины сидли особо, а женщины особо и разговаривали по своему, то-есть ссорились, потому что старость — такое время жизни, которое можетъ представляться приличнымъ лишь у людей, умющихъ маскировать вещи и настолько богатыхъ, чтобы доставить себ удобства жизни. У этихъ же стариковъ вчно болятъ ихъ ревматизмы, и они не пытаются скрыть, что имъ ненавистенъ ревматизмъ.

— Сядемъ,— предложила Велентина.

— Задача Меленды,— началъ Клодъ сентенціозно,— есть великая задача труда. Это главная задача нашего вка.

— Ну, такъ разршите ее, Клодъ. Въ былыя времена всегда, находился рыцарь, чтобы убить дракона.

— Каждый могъ убить дракона.

— Или отыскать св. Грааль…

— Еслибы его нашли теперь, то люди стали бы оспаривать его достоврность и поставили бы въ музей, какъ рдкость.

— Не сердитесь, Клодъ. Но какъ разъ сегодня утромъ до вашего прихода, когда я думала объ этихъ бдныхъ двушкахъ, вн припомнилось то, что я гд-то вычитала. А именно, что вс великія вещи длались великими людьми: каждая вещь однимъ какимъ-нибудь великимъ человкомъ, который знаетъ, чего хочетъ, и настолько силенъ, что уметъ заставить людей себ повиноваться. Если это правда, то мы должны молить небо о томъ, чтобы оно намъ послало сильнаго человка.

— Будемъ молить.

— Почему бы, Клодъ, вамъ не быть этимъ сильнымъ человкомъ?

— Потому, что я не сильный человкъ, и потому, что мое собственное дло лежитъ на другомъ пути.

— Это только ваше личное дло.

— Да… да, конечно,— отвчалъ онъ съ нкоторымъ замшательствомъ:— но оно не оставляетъ времени на что-нибудь другое.

Представьте себ, что вы сознательно избрали себ дло, которое кажется вамъ самымъ подходящимъ, и цль, казавшуюся вамъ особенно желанной и возвышенной, представьте, что вамъ удалось достичь ее, представьте, что вы въ сущности очень довольны собой, и вдругъ васъ поразятъ въ самое сердце, сказавъ вамъ, что ваши цли — личныя и эгоистическія, что вы призваны предпринять нкое иное дло, которое можетъ перевернуть всю вашу жизнь, что все, что вамъ дорого, вы должны будете бросить, если послдуете за этимъ воззваніемъ,— вотъ тотъ новый свтъ, который внезапно озарилъ мозгъ Клода въ то іюльское утро, когда онъ сидлъ среди праха неизвстныхъ мертвецовъ и жилищъ безвстныхъ живыхъ людей. Онъ принадлежалъ бъ нимъ. Но никогда до сихъ поръ ему не приходило въ голову, что онъ долженъ работать на нихъ, а не на самого себя.

— Серьезно, Валентина, я не думаю, чтобы вы понимали то, что мн предлагаете. Неужели вы серьёзно хотите, чтобы я посвятилъ себя на разысканіе лекарства, котораго не въ силахъ найти ни одинъ профессоръ политической экономіи?

— Я серьёзно этого хочу.

— Но какимъ образомъ я найду отвтъ на вопросы, надъ которыми напрасно думали сдыя головы?

— Быть можетъ, отвтъ должны найти молодые. Не думаю, чтобы св. Павелъ ждалъ, когда онъ посдетъ, прежде нежели заговорилъ.

Иногда мн кажется, что Валентина нечаянно сказала великую и замчательную истину. Мы вс, быть можетъ, слишкомъ много требуемъ отъ стариковъ. Только въ молодости, когда сердце полно великодушныхъ чувствъ и способно на самоотверженныя жертвы, возможно ждать отвта на вс великіе вопросы. Міръ въ сущности принадлежитъ молодымъ, не только міръ наслажденія, но и міръ борьбы, будущее находится въ ихъ творческихъ рукахъ, имъ принадлежитъ наслдіе вковъ, они — князья и правители, шейхи и эмиры, генералы и полководцы. Старики могутъ накоплять и запасать, писать реляціи и исторію, это — ихъ настоящая сфера, они — историки. Что касается новыхъ и великихъ идей, то он имъ не подъ силу, когда такая идея явится и выскажется, старикъ философъ, ветеранъ экономистъ, защитникъ существующихъ порядковъ, обливаетъ ее холодной водой и замораживаетъ, указывая на несовершенство міра, эгоизмъ людей,— все то, что длаетъ задачу непрактичной и невозможной. Тогда молодые люди прибгаютъ къ тмъ выраженіямъ, какими нкіе злосчастные деревенскіе ребятишки встртили нкоего древняго пророка, но съ инымъ эпилогомъ. Въ моей исторіи дти убиваютъ медвдей.

— До сихъ поръ,— началъ Клодъ,— все ршительно отдаляло меня отъ моихъ родичей, даже, я думалъ, находка сестры. Странно будетъ, если она прогонитъ меня обратно къ нимъ. Дайте мн подумать, Валентина. Я признаю свой долгъ, но объявляю, что ничего не могу сдлать. Къ чему я буду тратить время на толченіе воды?

Потому что Валентина не видла того, что было для него ясно: что такое усиліе, для того, чтобы быть серьёзнымъ, потребуетъ, ни боле, ни мене, какъ всего человка, со всей его дятельностью, мышленіемъ и силой. И даже тогда онъ, по всей вроятности, потерпитъ неудачу.

На этомъ пункт ихъ бесды мимо нихъ прошла по асфальту старуха. Валентин показалось, что она знаетъ ее, но она никакъ не могла припомнить, гд ее видла: это была курьёзная на видъ старуха, потому что шла въ припрыжку и длала мины, которыя могли бы пристать только молодой и красивой женщин. Она была одта въ нелпый костюмъ, совсмъ ей не по лтамъ и когда шла, то вертла глазами во вс стороны, чтобы видть, какой эффектъ производитъ ея появленіе.

— Ого!— сказала старуха, остановись передъ Клодомъ и Валентиной.— Ну, вотъ! эта молодая барышня изъ комнаты перваго этажа, окнами на дворъ…

Валентина тоже теперь узнала ее. То была старуха, которая танцовала для своего собственнаго удовольствія.

— Молодая барышня, у которой новая мебель…

Она подглядла это въ замочную скважину.

— Я надюсь, что вы здоровы сегодня утромъ, моя милая, и надюсь, что вы такъ же счастливы, какъ и прекрасны. Ваше хорошенькое платье идетъ къ вашему чудесному цвту лица, и если вы не сами его шили, то оно сшито на Реджентъ- Стрит и стоитъ три гинеи, никакъ не меньше, какъ ни просто на видъ. Ваши хорошенькія ботинки сдланы какъ разъ по вашей маленькой ножк, и если он не были вамъ подарены, то стоятъ вамъ гинею за пару, а за перчатки ваши заплачено четыре шиллинга шесть пенсовъ. Отлично, отлично. Будьте счастливы, душа моя, пока вы прекрасны. Молодость — счастливое время. Я когда-то была тоже счастлива.

Ни слова, ни наружность не производили впечатлнія строгой и узкой добродтели.

— Я здорова, благодарю васъ,— холодно отвтила Валентина.

— И съ молодымъ человкомъ. Душа моя, я говорила, что у васъ есть молодой человкъ. И онъ — джентльменъ. Я говорила, что только джентльменъ можетъ быть вамъ подъ пару. И онъ знаетъ, какъ двушк слдуетъ одваться. Очень, очень прилично, душа моя. Я была такихъ же взглядовъ, когда была молода.

— Пойдемте, Клодъ,— сказала Валентина, вставая.

Клодъ далъ старой вдьм серебряную монету, и она поплелась дальше съ улыбкой и кивкомъ, на которые по истин страшно было глядть.

— Воспоминаніе или отголосокъ чего-нибудь театральнаго,— замтилъ Клодъ.

— Еслибы я думала, что когда-нибудь буду похожа на эту старуху,— сказала Валентина,— я разумю не ея бдность, лысую голову и старость, но ея страшные глаза,— то я бы сейчасъ же пошла въ монастырь и скрылась тамъ на вки.

VII.— Профессоръ.

— Я убирала папашину комнату,— объясняла Лиззи.

Дло было въ воскресенье, вечеромъ, около девяти часовъ, когда Валентина вернулась домой и увидла, какъ Лиззи выходила изъ комнаты нижняго этажа.

— Я каждый вечеръ убираю ее, прежде нежели иду гулять.

— И иногда посидите съ вашимъ отцомъ?

— Нтъ, я для него не компанія. Я ему не нужна. Онъ былъ когда-то джентльменъ и говоритъ по ученому.

— Гд ваша мать?

— Она давно умерла. У меня только отецъ есть, да и тотъ ничего не можетъ для меня сдлать.

‘Если онъ уметъ говорить ‘по ученому’,— подумала Валентина,— то могъ бы и дочь научить этому’. Она припомнила высокаго, сутуловатаго старика, снявшаго передъ ней шляпу. Врно, это былъ отецъ Лиззи.

— Неужели вашъ отецъ такъ бденъ?

— Ужасно бденъ. Онъ былъ когда-то джентльменъ, но это было уже очень давно.

— Какъ вы думаете: могу я навстить его?

— Не знаю.

Она отворила дверь.

— Войдите и спросите. Батюшка, вотъ сестра Меленды спрашиваетъ, можно ли ей къ вамъ войти?

— Можетъ ли она войти?

Старикъ медленно приподнялъ голову и повторилъ слова. Затмъ всталъ, поклонился и предложилъ свой стулъ, единственный стулъ во всей комнат. Свчи не было, но газовый фонарь съ улицы достаточно освщалъ комнату, чтобы видть, что въ ней стояла деревянная кровать, покрытая ковромъ, столъ, стулъ, умывальникъ и подсвчникъ. Больше буквально ничего не было. Странно сказать: не видно было трубки и не слыхать табачнаго дыма.

— Когда молодая барышня удостаиваетъ войти ко мн,— вжливо сказалъ онъ,— то единственное, что я могу для нея сдлать, это предложить ей стулъ. Сдлайте мн честь, сядьте.

Манеры и голосъ до того не соотвтствовали обстановк, что производили поразительное дйствіе.

Валентина приняла стулъ и сла, теряясь въ догадкахъ, кто бы могъ быть этотъ человкъ. Лиззи стояла въ раскрытыхъ дверяхъ, наблюдая за отцомъ съ нескрываемою гордостью. Давно уже ей не приходилось любоваться подобными отголосками вжливаго общества. ‘Когда-то былъ джентльменъ’. ‘Почему,— думала Валентина,— онъ теперь сталъ оборваннымъ джентльменомъ и какимъ образомъ онъ допустилъ свою дочь вырости безъ всякихъ манеръ, между тмъ какъ его собственныя такъ хороши?’

— Вы были добры къ моей дочери,— сказалъ онъ, все еще стоя.— Никто, сколько я запомню, не былъ до сихъ поръ къ ней добръ, не исключая родного отца.

— Это не ваша вина, батюшка,— честно заявила Лиззи.

— Поэтому я благодарю васъ,— продолжалъ онъ, не обращая вниманія на перерывъ.— Моя дочь — рабочая двушка, а потому естественно больше привыкла къ дурному обращенію, нежели къ хорошему.

— Но я ничего не сдлала для Лиззи.

— Вы дали ей пообдать и поужинать и ласково разговаривали съ ней. Вчера вечеромъ я слышалъ ваше пніе. У васъ прекрасный голосъ. Я прежде самъ игралъ и плъ. Но прошло уже тридцать-пять лтъ съ тхъ поръ, какъ я игралъ въ послдній разъ.

— Вы разучились играть?

— Я не игралъ въ продолженіе тридцати-пяти лтъ,— повторилъ онъ.

— И теперь вы живете совсмъ одни?

Это было не умно сказано, но умныя вещи не всегда приходятъ въ голову, и кром того Валентина была поглощена мыслью, что могла означать такая странная вещь: одинокій, оборванный джентльменъ, живущій въ жалкомъ домишк съ дочерью грубой, невжественной и необразованной.

— Какъ видите,— отвчалъ онъ: — совсмъ одинъ.

Онъ сидлъ на постели, скрестивъ руки на колняхъ и глядя на гостью большими, блестящими глазами.

Платье на немъ было истаскано до послдней степени, сюртукъ въ лохмотьяхъ, съ продранными локтями, панталоны, протертыя на колняхъ и заштопанныя любительской рукой, сапоги дырявые. Онъ былъ живописенъ въ своихъ лохмотьяхъ.

Джентльменъ, спустившійся до общественныхъ подонковъ. Какой несчастный случай довелъ его до этого?

Двушки, какъ Валентина, не привыкли читать прошлую исторію человка на его лиц, но она могла разглядть на лиц этого человка отсутствіе печати пьянства или порока. У него было лицо, отмченное благородствомъ, съ высокимъ блымъ лбомъ и мягкими голубыми глазами, которые глядли на Валентину твердо и открыто, хотя съ удивительной грустью, какой она никогда не видла даже на картинахъ.

— Никто не бываетъ совсмъ одинокъ въ мір,— замтила Валентина.— У васъ наврное есть друзья или родственники?

— У большинства людей они есть, но странный случай былъ со мной, очень странный,— онъ возвысилъ голосъ съ загадочной улыбкой,— тридцать-пять лтъ тому назадъ. Вс мои родственники внезапно умерли. Вс родственники, какіе у меня были въ мір, и вс друзья, и притомъ вс въ одинъ день. Не осталось ни одного человка въ мір, который бы интересовался знать, живъ я, или нтъ: никто не желаетъ меня больше видть и не проситъ вернуться. Я ушелъ изъ жизни, изъ памяти, даже изъ молитвъ тхъ, кто меня нкогда любилъ. Потому что вс они умерли. Вс умерли и въ одинъ день.

— И вы не завели себ новыхъ друзей?

— Нтъ. Кто бденъ, какъ я, у того не бываетъ друзей. Двадцать лтъ тому назадъ я встртилъ на улиц женщину, такую же бдную и несчастную, какъ я самъ. Я взялъ ее въ жены, и мы длили вмст нищету. Быть можетъ, ея нищета нсколько облегчилась. Лиззи — ея дочь, но она умерла. У меня нтъ друзей.

— Бдный!

— Я не жаловался.

— Быть можетъ, еслибы вы ‘вернулись’, какъ вы выражаетесь, вы бы нашли своихъ старыхъ друзей. Я уврена, что они не вс умерли.

— Нтъ, вс. Вс до единаго. Да и странно было бы мн вернуться въ прежнее общество такимъ, каковъ я сталъ теперь. Я иногда думалъ объ этомъ. Но… это неинтересно. Что касается прошлаго, то мы живемъ въ настоящемъ, но прошлое живетъ въ насъ. Да….— голосъ его сталъ тише,— прошлое никогда не умираетъ: каждый моментъ живетъ вчно. Это всего ужасне.

Этотъ человкъ ‘что-то такое сдлалъ’, припомнилось Валентин.

Въ этотъ моментъ Лиззи, находя, что разговоръ становится не совсмъ для нея понятенъ, ушла и тихонько притворила за собой дверь.

— У васъ есть дочь.

— Да. Но я ничего не могу для нея сдлать. Вы удивляетесь тому, что она необразована. Молодая барышня, бываетъ уровень образованія,— я достигъ его и когда-то стоялъ на немъ,— при которомъ такая обстановка, какъ моя, превращается въ адъ. Для уличнаго ребенка лучше имть уличное воспитаніе.

— Не называйте Лиззи уличнымъ ребенкомъ! Она — ваша дочь и хорошенькая двушка, и благородство сказывается въ чертахъ ея лица, если не въ манерахъ.

— Оставьте ее такой, какъ она есть. Тогда, быть можетъ, она никогда не пойметъ значенія своего наслдства.

— Какого наслдства?

— Лиззи — богатая наслдница, она наслдуетъ всему моему имуществу, если когда-нибудь узнаетъ, въ чемъ оно заключается.

— Вашему имуществу?

— Накопленному въ продолженіе тридцати-пяти лтъ и приносящему проценты въ вид позора и безчестія.

Слова были сильныя, но сказаны были очень спокойно.

— Это — такое крупное имущество, что я не желалъ бы оставить его посл моей смерти. Я лучше желалъ бы унести его съ собой въ могилу. Это имущество — дло рукъ моихъ. Когда я вступалъ въ жизнь, у меня его не было. ‘Блаженъ человкъ, который не идетъ на совтъ нечестивыхъ’.

— Вы читаете библію?— спросила Валентина.

— Нтъ, я ничего не читаю. Въ этой комнат вы не найдете ни библіи и никакой другой книги, но я помню кое-что изъ того, что прежде читалъ.

— У васъ нтъ книгъ? не желаете ли я вамъ принесу?

— Нтъ, я не желаю читать.

— Неужели же вы сидите здсь и ничего не длаете?

— Всегда. Мое счастіе — ничего не длать. Тогда я могу снова переживать прошлое до извстнаго пункта и мечтать о невозможномъ будущемъ. Я знаю,— продолжалъ онъ,— что вы желали бы мн помочь. Лэди, посщающія подобныя мста, какъ это, думаютъ, что могутъ все исправить нсколькими добрыми поступками. Я вамъ очень благодаренъ, но вы не можете помочь мн. Поглядите на эту комнату. Вы видите, что я привелъ свою жизнь въ возможно простйшей форм. Здсь есть мсто, гд спать, и коверъ, чтобы согрться, здсь есть кровля и четыре стны, стулъ, столъ, подсвчникъ и умывальникъ — что больше требуется для человка? Я завтракаю и ужинаю въ кофейн, когда могу дозволить себ пообдать, то опять иду въ кофейню. Я не пью и не курю табаку. У меня нтъ потребностей, кром нкотораго количества пищи и мста, гд спать.

— Вы философъ?

— Нтъ. Философъ доволенъ, а я нтъ. Я веду такую жалкую жизнь, потому что у меня нтъ выбора. Вамъ любопытно знать, какъ я живу? Извольте, я вамъ разскажу. Я честно живу. Я знаю два или три иностранныхъ языка: нмецкій, французскій и итальянскій. Я выучился имъ, когда былъ молодъ. Я также случайно научился еврейскому языку. И знаю немножко по-польски. Мн извстно, гд собираются нмецкіе эмигранты, и я пишу для нихъ письма — главнымъ образомъ, для нмецкихъ поляковъ и евреевъ — всякаго рода письма и прошенія по два пенса за письмо или за сколько дадутъ. Иногда я заработаю порядочно денегъ, иногда совсмъ ничего. Чаще я не получу и шиллинга въ день. Я плачу три шиллинга и сикспенсъ въ недлю за комнату и живу на полкроны — четыре пенса въ день. Вотъ и все, вотъ и вся моя жизнь.

— Я бы желала помочь вамъ какъ-нибудь, позвольте мн попытаться, ради вашей дочери.

— Вы говорите это потому, что молоды и великодушны. Но я желаю одного только, какъ вамъ сказалъ: пищи и мста, гд могъ бы спать… и безвстности. Постойте, вы можете кое-что для меня сдлать. Спойте мн что-нибудь.

Валентина подумала и затмъ спла гимнъ.

— Благодарю васъ, тридцать-пять лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ я слышалъ этотъ гимнъ.

— Могу я приходить иногда и разговаривать съ вами?

— Если вамъ угодно. Но вамъ неприлично приходить сюда. Кром того, я могу привыкнуть къ вашимъ посщеніямъ, буду ждать ихъ, и это помшаетъ моимъ грёзамъ.

— Вашимъ грёзамъ?

— Когда я сижу здсь одинъ по вечерамъ, то грежу. Это грёза о моей прежней жизни, которую я представляю себ такою, какою она должна была бы быть. Я слжу за собой шагъ за шагомъ, годъ за годомъ, на томъ поприщ, которое должно было быть моимъ, еслибы не эта… еслибы не эта злая бда. Если вы разрушите мою грёзу, вы лишите меня моего единственнаго удовольствія. Тогда я буду недоволенъ и стану думать о мести, это дурно и вредно для меня: во-первыхъ, потому, что я никогда не добьюсь мести, а во-вторыхъ, потому, что дума эта поселяетъ во мн чорта, который приводитъ меня въ бшенство и грызетъ мое сердце такъ, какъ будто бы хотлъ вырвать его изъ моей груди. Въ одно прекрасное утро это ему удастся, и тогда докторъ скажетъ, что я умеръ отъ angina pectoris, потому что ненаучно говорить, что человкъ умеръ отъ бшенаго чорта. Еслибы не т мои грёзы, то я бы вчно думалъ о мести.

— О!— отвчала Валентина съ любезной снисходительностью человка, которому никогда не приходилось прощать врагамъ, по той простой причин, что ихъ у него не было: — месть такая жалкая вещь, что о ней не стоитъ и мечтать, тмъ боле, что она никогда не удовлетворяетъ.

— Не знаю,— отвчалъ человкъ.— Простое убійство не удовлетворяетъ. Но нчто въ род вчной мести Уго Фосколо, знаете, нчто такое, на что можно время отъ времени пойти взглянуть, когда старое бшенство проснется въ сердц и начнетъ жечь его точно пламенемъ. Ахъ!— онъ прижалъ руку къ груди,— вотъ начинается.

Онъ съ трудомъ перевелъ духъ, какъ человкъ, испытывающій острую и внезапную боль. Затмъ вынулъ изъ кармана пузырекъ, и комната наполнилась слабымъ запахомъ эира.

— Я не долженъ больше говорить объ этомъ. Иногда мн кажется, что я на вки вчные наказанъ за мои грхи этимъ огнемъ, которое гложетъ мн сердце, и пламеннымъ желаніемъ мести. Ну чтожъ! я не жалуюсь! Охъ! не говорите больше со мной. Дайте мн поскорй вернуться къ моимъ мечтамъ!

Она повернулась, чтобы уйти. Но тутъ какъ разъ за дверью послышался шумъ шаговъ и какая-то борьба.

Причиной тому была старуха, жилица, нижняго этажа, которую тащилъ, толкалъ, волочилъ въ ея комнату молодой человкъ въ черномъ фрак и въ шляп-цилиндр. Старуха, повидимому, упиралась.

— Она больна?— спросила Валентина.

— Нтъ, въ этихъ случаяхъ болзнь слдуетъ за припадкомъ. Она будетъ больна завтра. Ну, ну, идемъ, старушка, почивать!

Паціентка запла, и даже Валентина, несмотря на свою неопытность, поняла, что болзнь была произведена нечмъ инымъ, какъ алкоголемъ. Дйствительно, бдная старуха была пьяна. Она истратила на джинъ шиллингъ, данный ей Клодомъ поутру. Человкъ, который велъ ее, энергически втолкнулъ ее въ ея комнату и вышелъ, заперевъ за собой дверь.

— Ну вотъ,— сказалъ онъ,— теперь все обстоитъ благополучно. Быть можетъ, вы услышите, что она еще пошумитъ немножко, но вскор заснетъ. Кто-то угостилъ ее джиномъ, а она, полагаю, цлый день ничего не ла. Мальчишки дразнили ее на улиц, и я привелъ ее домой. Къ завтраму она проспится.

Потомъ онъ заглянулъ въ комнату жильца.

— Добраго вечера, м-ръ Лэнъ. Припадковъ, надюсь, больше не было?

— Только-что былъ одинъ, докторъ. Я сталъ думать…

— Ну вотъ, именно, вамъ не слдуетъ думать. Я васъ предупреждалъ. Если вы будете волноваться, то убьете себя. Какъ ваши грёзы?

— Развиваются, докторъ, развиваются. Тихо, но врно карьера проходится. Ему уже предложили деканство, но онъ отказался. Человкъ съ такимъ краснорчіемъ и ученостью не можетъ быть схороненъ въ какомъ-то деканств! Епископство — вотъ единственное, на чемъ онъ можетъ помириться. Иногда ему мерещится даже архіепископство. Но я сомнваюсь, успю ли додуматься до этого, потому что, вы знаете, мн мшаютъ припадки бшенства…

— Вы не должны впадать въ бшенство.

— На дняхъ мн показалось, что я слышу его голосъ. Но это кто-то разговаривалъ съ этой молодой лэди на улиц. И, однако, это былъ его голосъ, точь-въ-точь его голосъ.

— Я предупреждалъ васъ. Помните. Покойной ночи!

Докторъ заперъ дверь и повернулся въ Валентин.

— Вы, вроятно, та молодая двица, что пла вчера вечеромъ? Ну, что вы о насъ думаете?

Онъ могъ бы съ такимъ же основаніемъ спросить, что думаетъ Валентина вообще о человчеств въ абстракт.

Она въ этомъ смысл и отвчала ему.

— Я не думаю, чтобы вы безцльно сюда пріхали,— продолжалъ онъ.— У васъ какой-то планъ въ голов. Филантропическій или религіозный, полагаю. Что бы это ни было, но если вамъ понадобятся справки, то обращайтесь во мн. Я знаю здшній народъ вдоль и поперекъ.

У него было некрасивое лицо, щеки безцвтныя, какъ это часто бываетъ у тхъ, кто вчно пребываетъ на улицахъ большого города. Онъ былъ ни высокъ и ни малъ, скоре худъ и казался на видъ лтъ тридцати. Но у него была большая голова. Глаща его глубоко сидли въ орбитахъ подъ густыми бровями — живые, быстрые глаза. Подбородокъ былъ четырехугольный, носъ большой, огрублый отъ непогоды и прямо некрасивый. Его темные волосы были расчесаны съ проборомъ сбоку и уже начинали рдть на вискахъ, онъ обыкновенно держалъ голову слегка склонивъ ее на бокъ. Эта манера обозначаетъ привычку въ размышленію.

— Благодарю васъ,— отвчала Валентина.

— Вамъ наврное пригодятся мои справки, а потому я къ вашимъ услугамъ.

Онъ говорилъ торопливо, какъ будто бы его дожидались въ другомъ мст, что, впрочемъ, всегда и бывало.

— Ходимъ ли мы въ церковь? Нтъ, не ходимъ. Уважаемъ ли мы праддовскія учрежденія? Нтъ, не уважаемъ. Имемъ ли мы какое-нибудь почтеніе въ высшимъ классамъ и общественнымъ отличіямъ? Ни капельки. Интересуемся ли мы чмъ-нибудь, кром пищи и питья, тепла и отдыха? Нтъ, не интересуемся. Опасны ли мы? Нтъ, до тхъ поръ, пока находимся въ постоянной работ. Сберегаемъ ли мы деньги? Ни полушки. За кого мы подаемъ голоса? За радикаловъ, потому что они общаютъ намъ все перевернуть верхъ дномъ. Въ чемъ заключается наша программа? Въ уничтоженіи церкви и лордовъ. Почему? Потому что мы думаемъ, что отъ этого заработная плата повысится, а цна на пиво понизится.

— Благодарю васъ,— сказала Валентина.— Но меня не интересуютъ политическія мннія народа.

— Интересуемся ли мы искусствомъ? Нтъ, не интересуемся. Любимъ ли мы красивыя вещи? Мы даже не знаемъ, что значитъ красота.

— Я не ожидала встртить здсь искусство.

— Хороша ли наша нравственность? Нтъ, не хороша. Есть ли у насъ хоть какія-нибудь добродтели? Очень мало. Мы довольно честны, мы великодушны, когда у насъ есть деньги, и въ бд стоимъ другъ за друга: мужчина за мужчину, женщина за женщину и двушка за двушку.

— Двушка за двушку?

— Потому что,— прибавилъ онъ, невжливо пропустивъ мимо ушей ея восклицаніе,— никто другой за нихъ не вступится. А оттого он и стоятъ другъ за друга. Великолпный примръ этому мы видимъ наверху въ этомъ самомъ дом.

— Очень вамъ благодарна. Прощайте.

Она пошла-было къ лстниц, но онъ остановилъ ее.

— Одну минуту,— сказалъ онъ.— Мн говорятъ, что вы здсь поселились. Это совсмъ непригодное для молодой барышни мстожительство. У васъ, быть можетъ, свое собственное евангеліе въ карман?

— Нтъ, я довольствуюсь старымъ евангеліемъ.

— Пришли, значитъ, чтобы длать добро, какъ говорится. Ну, вамъ лучше знать. Постарайтесь только сдлать какъ можно меньше зла. Я всегда здсь гд-нибудь обртаюсь, еслибы вамъ понадобился. Покойной ночи.

Онъ фамильярно кивнулъ головой, безъ обычной церемоніи приподниманія шляпы, и поспшно ушелъ.

VIII.— Лотти умираетъ.

Посл двухдневнаго отдыха Лотти должна была бы, по всмъ правиламъ приличія, понравиться. Если она этого не сдлала, то только вслдствіе извстной всему свту неблагодарности бдняковъ. Сколько бы вы имъ ни помогали, они все не поправляются, больная старуха, которой вы привели доктора и дали лекарство, продолжаетъ низко и неблагодарно хворать, а слонявшійся безъ работы работникъ продолжаетъ не находить работы, и вы начинаете убждаться, что или вы должны взять ихъ себ на пенсію, или же уйти и оставить вашего паціента въ худшемъ положеніи, нежели вы его нашли.

Но не думаю, чтобы Лотти хотла быть неблагодарной, она бы предпочла, я увренъ, силу — слабости и здоровье — болзни, но она провела очень худо ночь съ воскресенья на понедльникъ, и когда, утромъ, Валентина заглянула въ комнату, она нашла двушку въ очень нехорошемъ состояніи. Нсколькихъ втокъ винограда, двухдневнаго отдыха и настоящаго, не-призрачнаго обда оказалось, какъ видите, недостаточно, чтобы поставить ее на ноги. Валентина вспомнила, что говорилъ старикъ нижняго этажа о дамахъ, воображающихъ, что он все могутъ уладить нсколькими любезностями. Но даже корзины винограда изъ теплицы, по четыре шиллинга за фунтъ, недостаточно, чтобы исправить зло, причиненное восемью долгими годами лишеній и тяжкаго труда, Валентина съ такимъ же успхомъ могла бы постараться помощью коробки пудры вернуть молодость старух нижняго этажа. Любезности имютъ свою цну, но не могутъ воскрешать изъ мертвыхъ.

Лотти лежала на спин блдная и съ закрытыми глазами. Об двушки стояли у ея постели, испуганныя.

— Ей очень плохо,— сказала Лиззи.— Она всю ночь не спала. И это не отъ голода, потому что вчера было воскресенье, и у насъ была говядина на обдъ. Поговорите съ ней, если хотите, она не спитъ.

— Не говорите, Лотти. Мы перенесемъ васъ въ мою комнату. Тамъ спокойне и постель мягче. Мы втроемъ перенесемъ васъ.

Меленда выразительно дернула плечомъ.

— Меленда, неужели вы такъ горды, что не можете перенести, чтобы вашей пріятельниц оказали помощь?

— Длайте, что хотите!— отвчала Меленда.

И она залилась слезами ревниваго бшенства и безсилія.

— Я отъ васъ ничего не приму. О, Лотти!— продолжала она, обнявъ пріятельницу:— я ничего не могу для тебя сдлать, милая, а думала, что все могу. Я не могу помочь теб тогда, когда ты всего боле нуждаешься въ помощи, и должна предоставить посторонней помогать теб.

Валентина ничего не отвтила, и Меленда, переставъ плакать, утшилась тмъ, что стала распоряжаться, какъ перенести Лотти.

Та комната была несомннно спокойне и прохладне, и постель не была такъ жестка. Посл того он послали за докторомъ.

Пришелъ тотъ самый молодой человкъ, который разговаривалъ съ Валентиной въ воскресенье вечеромъ. Но сегодня онъ казался грубе по виду и по манерамъ.

— Свалилась-таки!— сказалъ онъ: — ну, я давно это предвидлъ.

— Что такое?

— Она теперь не можетъ больше работать и должна лежать и не двигаться. Слышите ли, двушки, и не говорите мн, что этого нельзя. Ей нуженъ покой и хорошая пища.

— Покой и хорошая пища!— горько повторила Меленда.— О, Боже! ужъ вы бы прямо говорили, что ей нужны устрицы, цыплята и портвейнъ?

— Хорошая пища?— повторила Лиззи и взглянула на Валентину.

— Покой и хорошая пища,— повторилъ и докторъ:— и работать ей больше нельзя будетъ до скончанія ея дней, и этого ждать недолго,— прибавилъ онъ, понижая голосъ.

— Я доставлю ей и покой, и хорошую пищу,— сказала Валентина.

Самая горькая обида для бднаго человка — это когда ему дадутъ почувствовать, что онъ безсиленъ помочь страданію, которое одн деньги могутъ устранить.

Глаза Меленды засверкали, точно она собиралась разразиться какимъ-нибудь бшенымъ восклицаніемъ или поступкомъ, но она сдержала себя въ присутствіи доктора, хотя усиліе, очевидно, стоило ей большихъ трудовъ, такъ что слезы навернулись у нея на глазахъ.

— Пойдемъ, Лиззи, надо работать,— сказала она.

— Теперь мы останемся съ тобой вдвоемъ,— продолжала она:— Лотти больше не вернется. Она будетъ кормить ее виноградомъ, и говядиной, и какао, такъ что той не захочется назадъ. Она уже подарила ей новое платье и чулки. Она хочетъ, чтобы Лотти насъ возненавидла. Можетъ быть, и ты скоро уйдешь отъ меня, Лиззи? Чтожъ, прекрасно! Я одна останусь. Если теб хочется меня бросить, то бросай. Можетъ быть, она будетъ тебя постоянно кормить обдами и завтраками, если ты будешь такъ глупа, что примешь ихъ.

— Не говори пустяковъ, Меленда. Лотти насъ не бросила. Почему ты не можешь быть вжлива съ сестрой? Почему она не должна помогать Лотти? Я очень рада, что она сюда пріхала. Слышишь?— очень рада!

Въ другое время Меленда обуздала бы этотъ духъ неповиновенія, но сегодня она была слишкомъ разстроена, чтобы воевать, и смолчала.

Дни слдовали за днями, но Лотти не вставала съ постели. Иногда Меленда сидла около нея съ работой въ рукахъ, кроткая съ Лотти, но съ сердцемъ полнымъ ненависти въ Валентин. Иногда Лиззи смняла ее. Но большею частью Валентина читала, пла ей, разговаривала съ ней и ухаживала за ней. Бываютъ женщины, одно присутствіе которыхъ успокоиваеть больного, отъ прикосновенія которыхъ затихаетъ боль, которыя родятся сидлками. Валентина была изъ ихъ числа.

— Все еще не вытащили карманнаго евангелія на свтъ божій?— спрашивалъ опять докторъ.

Онъ стоялъ у кровати и глядлъ на свою паціентку. Онъ снялъ шляпу — церемонія, которой не придерживался вообще во время своихъ визитовъ,— руки его были засунуты въ карманы, и онъ глядлъ такъ, какъ будто хотлъ выразить, что презираетъ пошлыя детали свтскаго обращенія.

— Такъ карманное евангеліе еще не появилось на сцен?

— Нтъ… Почему вы это спрашиваете?

— Потому… потому, что лтомъ жарко, а здсь шумно, и вы исполняете дло больничной сидлки, а, судя по виду, казалось бы, вамъ слдовало обитать гд-нибудь на морскомъ берегу или въ загородномъ дом, среди деревьевъ. Короче сказать: къ чему вы все это длаете?

— Зачмъ вы спрашиваете о мотивахъ? Вы сами говорили намедни, что существуетъ одинъ только мотивъ всхъ людскихъ поступковъ — чистйшій эгоизмъ.

— Это правда. Его называютъ религіей, патріотизмомъ, добротой, милосердіемъ — какъ угодно. Но все это не что иное, какъ чувство самосохраненія.

— И для бднаго человчества такъ-таки и невозможенъ безкорыстный поступокъ?

— Бываютъ иллюзіи. Женщины длаютъ чудеса для мужчинъ — изъ любви, какъ он это называютъ. Мужчины называютъ любовью, когда покорятъ женщину и обратятъ ее въ свою рабу. Почему женщинамъ нравится быть рабами — этого я не знаю. Итакъ, все въ мір — иллюзія. Все, исключая того, что вы можете видть глазами, да и это часто тоже иллюзія. Когда жизнь пройдетъ, что такое прошлое, какъ не иллюзія? Мы родимся, живемъ и страдаемъ, и затмъ умираемъ, и насъ забываютъ. Такова исторія Иви-Лэнъ, гд живетъ восемьсотъ душъ и бываетъ каждую недлю два рожденія и одни похороны. Но васъ я не понимаю. Если когда-нибудь сюда прізжаетъ барыня, то она поглядитъ на насъ, и кажется разочарованной оттого, что мы все еще имемъ образъ и подобіе человческіе, затмъ подастъ два-три мдныхъ гроша и узжаетъ съ сознаніемъ, что сумма нищеты значительно понизилась отъ ея посщенія. Она видла страданія, которыя причинили ей боль, она облегчила свою боль, и это доставило ей удовольствіе. Но вы… вы отдаете себя самое. Ну,— перемнилъ онъ круто разговоръ: — какого вы мннія о рабочихъ двушкахъ? Вы уже имли случай изучить трехъ. Такихъ, какъ он — тысячи.

— Я могу думать только объ этихъ трехъ и о томъ, какъ помочь имъ.

Онъ отвтилъ на это, но не прямо. Взялъ руку Лотти и обнажилъ ее до локтя.

— Видите: сильная кость и хорошей длины. Природа предназначала эту руку высокой, сильной женщин. И плечи хорошаго размра также. Природа ршительно хотла сдлать изъ нея хорошій образчикъ женской силы. Поглядите на ея лобъ: онъ широкъ и низокъ — умный лобъ, а ротъ — видите, какъ тонки и, вмст съ тмъ, рзки его очертанія, этотъ ротъ предназначался благородной женщин, съ сильными иллюзіями насчетъ мужа и дтей. И, однако, мы видимъ, что этотъ великолпный экземпляръ загубленъ.

Бдная Лотти!

— Мы постоянно губимъ и портимъ прекрасныя модели. Эта улица полна людскими развалинами. Вы видли двоихъ изъ нихъ въ нижнемъ этаж — м-ра Лэна, писца и старуху. Что это значитъ?

— Можете вы мн сказать, что это значитъ?

— Природа говоритъ человку: ‘изучи мои тайны, или я убью тебя, я никого не жалю, и убью тебя, если ты не проникнешь въ мои тайны’. Хорошо: нкоторые изъ насъ, немногіе счастливцы, постоянно изучаютъ эти тайны и спасаютъ людей отъ когтей природы. Но человкъ сказалъ своему брату: ‘если ты недостаточно силенъ, чтобы обороняться отъ меня, то я сдлаю тебя своимъ рабомъ, ты будешь работать на меня на тхъ условіяхъ, какъ я захочу’. Я не знаю, кто боле жестокъ: человкъ или природа. Вотъ вы видите…— онъ дотронулся до щеки Лотти.

Двушка не понимала ни одного слова изъ того, что онъ говорилъ, но онъ былъ докторъ, и еслибы онъ сталъ рзать ей руку, то она и не помыслила бы сопротивляться.

— Вотъ передъ нами образчикъ того, что человкъ, не встрчая сопротивленія, сотворилъ по своей злой вол, утверждая, что повинуется законамъ политической экономіи. Онъ обратилъ эту двушку въ машину, чтобы она работала больше, чмъ слдуетъ, за меньшую плату, чмъ слдуетъ, и питалась такъ, какъ женщин недостаточно питаться. Природа на самый худой конецъ поступила бы съ ней не хуже, чмъ человкъ.

— Что же намъ длать?

Онъ слъ и мрачно взглянулъ ей въ лицо.

— Я не знаю. Еслибы я зналъ, и вс бы знали. Есть только два способа помочь рабочимъ женщинамъ, и одинъ изъ нихъ, по крайней мр, невозможенъ: это — чтобы женщины высшихъ классовъ образовали лигу покровительства своимъ рабочими сестрамъ.

— Почему это невозможно?

— Потому, что имъ нтъ дла до рабочихъ сестеръ. Вы интересуетесь ими только потому, что жили между ними и узнали, какъ он страдаютъ. Но какое вообще дло барынямъ до рабочихъ двушекъ? Сознайтесь,— вдь никакого?

Валентина не хотла сознаться.

— Ну, хорошо. Можетъ быть и другой способъ. Это — самимъ рабочимъ помочь образовать лигу или братство труда — мужчинамъ и женщинамъ вмст — и контролировать трудъ и заработную плату. Я не вижу, почему бы такая лига не могла образоваться. Если мужчины могутъ образовать лиги по отдльнымъ отраслямъ труда, то, казалось бы, они могли образовать одну общую лигу по всмъ отраслямъ труда.

— Почему же они ея не образуютъ?

— Потому, что масса, которую бы слдовало на это подвинуть, такъ колоссально велика, что потребовался бы не одинъ пророкъ, проповдующій одно и то-же евангеліе, но десять тысячъ пророковъ. Но любопытно мн было бы видть, что бы изъ этого вышло?

— Что бы вышло?

— Да, намъ всегда слдуетъ принимать въ соображеніе людскую алчность и людской эгоивмъ. Какъ бы то ни было, такая лига, еслибы осуществилась, то…

Онъ слъ, засунувъ руки въ карманы и глядя на Валентину, но какъ будто ея не видя.

— Я часто думаю: что бы вышло изъ такой лиги? По всей вроятности, въ результат явилась бы невообразимая тираннія. Все должно было бы служить общему благу. Хотя я думаю, что лига попыталась бы быть справедливой — въ человк есть природный инстинктъ, отвращающій его отъ несправедливости — но такая лига была бы самымъ могущественнымъ орудіемъ, какое когда-либо существовало, она бы контролировала правительство и издала бы — это несомннно — всякаго рода законы, ограничивающіе свободу. Я полагаю, что мужчинамъ не позволяли бы жениться раньше тридцати, а женщинамъ — раньше двадцати-пяти лтъ. Что касается людей съ землей и капиталомъ, обществъ и компаній, владющихъ имуществомъ, то полагаю, что лига между ними не была бы популярна. Одну вещь такая лига сдлала бы непремнно и немедленно по своемъ образованіи.

— Что такое?

— Она бы настояла, чтобы эта двушка и вс ей подобныя работали вполовину меньше и получали вдвое больше.

— Ну, я не вижу разницы между вашей лигой и соціализмомъ Сама,— сказала Валентина.

— Я не имю удовольствія знать м-ра Сама, но между нами та разница, что моя лига должна образоваться самимъ народомъ для народа, а соціалисты хотятъ навязать свои задачи народу.

— Почему бы и нтъ, если он хороши?

— Потому, молодая барышня, что вы не можете исправить народъ никакими задачами, указами или законами. Онъ долженъ самъ исправиться. Вы не имете понятія объ его упрямств. Онъ не хочетъ ни чтобы имъ руководили, ни поправляли его, ни указывали ему, куда идти. Онъ хочетъ только идти по доброй вол. А по нкоторымъ путямъ и никогда не пойдетъ.

— Я бы желала, чтобы братство или лига уже образовались,— сказала Валентина.

— Но ваши друзья и вы лишились бы, можетъ быть, своего имущества и денегъ!

— Зато мы освободили бы Меленду.

— Да, для нея было бы это очень хорошо, да не думаю, впрочемъ, чтобы было худо и для васъ. Что до меня касается, то у меня нтъ денегъ, и я заработываю ихъ столько, сколько какой-нибудь слесарь или механикъ, а потому тоже не могу ничего потерять.

Онъ всталъ и застегнулъ пальто.

— Ну, Лотти, лежите смирно. Я иногда думаю,— обратился онъ снова въ Валентин,— что, пожалуй, доживу до того, что увижу лигу труда.

——

— Меленда велла сказать, что пришелъ Самъ,— сказала Лиззи, просовывая голову въ дверь:— если вы хотите его видть, то идите скорй. Меленда злится, и они непремнно сцпятся.

Самъ Монументъ время отъ времени вспоминалъ, что у него есть сестра, и приходилъ навстить ее. Это случалось не часто, съ тхъ поръ, какъ онъ сдлалъ карьеру, онъ не очень гордился бдными родственниками. Т немногіе изъ насъ, которые вышли въ люди, поймутъ Сама. Кром того, ему стыдно было даже подумать о Меленд, а ея нищета и лохмотья заставляли его кипть и волноваться сильне Сциллы и Харибды, сильне Мальстрома и Ніагарскаго водопада. Кром того, существуетъ правило, котораго слдовало бы придерживаться каждому, навщая бдныхъ родственниковъ, а именно: навщать ихъ не иначе, какъ въ теплую, но пасмурную погоду. Когда тепло, люди бываютъ добре, а когда пасмурно, то лохмотья и бдность не такъ бросаются въ глаза.

Самъ пришелъ въ Иви-Лэнъ великолпнымъ лтнимъ вечеромъ. и въ лучахъ заходящаго солнца все красивое и опрятное казалось еще прекрасне, а некрасивое и грязное выступало, еще рельефне.

Когда Валентина отворила дверь, Самъ стоялъ спиной въ камину въ воинственной поз. Меленда сидла у стола, но не шила, и сверкающіе глаза ея показывали, что она только ждетъ минуты, чтобы завязать сраженіе.

— Ого!— проговорилъ Самъ съ какимъ-то ироническимъ присвистомъ, завидя входящую Валентину:— вы здсь Клодъ говорилъ мн объ этомъ. Надюсь, что вы довольны тмъ, что здсь нашли. Вамъ нравится здсь? Вамъ нравится, какъ живетъ ваша сестра? Хорошее мсто, не правда-ли? и работа прекрасная, здоровая, хорошо оплачиваемая, не правда-ли? Вашимъ богатымъ друзьямъ есть чмъ гордиться. Къ чему вы пріхали сюда?— продолжалъ онъ.— Зачмъ вы оставили вашихъ друзей и пріхали сюда? Здшній народъ — вашъ врагъ: рабочій народъ — естественный врагъ тунеядцевъ, я вамъ уже это говорилъ. Я вамъ говорилъ, когда видлъ васъ въ первый разъ, чтобы вы выбирали одно изъ двухъ. Если вы бросите своихъ богатыхъ друзей,— скажите слово, и я найду вамъ работу.

— Самъ,— отвчала Валентина:— вы человкъ, ученый и имли возможность изучить рабочій вопросъ въ вашемъ положеніи,— въ вашемъ исключительномъ и высокомъ положеніи, Самъ,— а потому, вмсто того, чтобы иронизировать, подайте намъ совтъ, что намъ длать?

Онъ не слъ, но взялъ стулъ изъ ея рукъ, поставилъ его передъ собой, положилъ руки на его спинку, такъ что устроилъ себ нчто въ род каедры.

— Ему нечего намъ сказать,— вмшалась Меленда,— кром того, что это срамъ, и что мы должны составить стачку и забастовать.

— Виновата вся система,— началъ Самъ.— Я готовъ подать вамъ хорошій совтъ, если только вы готовы его послушаться. Виновата во всемъ гнилая система конкурренціи. Вы должны отмнить ее. Что касается того, чтобы вамъ, двушкамъ, составлять стачки и забастовки, то этого вамъ не сдлать. Я вамъ предлагалъ это когда-то, но теперь вижу, что женщины до этого не доросли. Для организаціи стачки требуется здравый смыслъ, а у васъ его нтъ, и нтъ необходимой для того храбрости.

— Но мы не можемъ измнить систему,— замтила Валентина:— по крайней мр, безъ большихъ хлопотъ и въ непродолжительномъ времени,— поспшила она прибавить.— А пока я бы желала, чтобы вы придумали что-нибудь для Меленды и Лиззи, въ ожиданіи, когда вы измните всю систему.

— Кому нужна его помощь?— спросила Меленда.— Говорю вамъ, что онъ уметъ только говорить, что это — стыдъ и срамъ. Вотъ и все, чего отъ него добьешься.

— Я не могу помочь имъ,— отвчалъ Самъ,— и никто но можетъ. Повторяю вамъ, что виновата система.

— Измнить систему мы не можемъ ни сегодня, ни завтра, а что длать пока Меленд и Лиззи?

— Мы будемъ работать,— отвтила Лиззи.

— Что сдлаете вы пока для вашей сестры, Самъ?— настаивала Валентина.

— Меленда можетъ… она можетъ… жить со мной,— договорилъ онъ съ геройской ршимостью.— Если только общается вести себя прилично,— добавилъ онъ.

— Ну, такъ какъ я не общаюсь, то, значитъ, и не могу жить съ тобой,— отрзала Меленда.— Я ни съ кмъ не буду жить, не буду вести себя прилично и буду длать то, что мн угодно.

— Прощайте, Самъ!— холодно сказала Валентина.— Я просила у васъ совта, а вы предлагаете новую систему. Идите своей дорогой и ораторствуйте противъ системы, а мы будемъ спасать ея жертвы.

IX.— Достопочтенный Рандаль Смитъ.

Викарнымъ священникомъ св. Агаты — то была та самая церковь, гд во время утренней службы не бывало ни души — былъ достопочтенный Рандаль Смитъ.

Этотъ юный джентльменъ постепенно и въ силу естественнаго хода вещей сталъ большимъ пріятелемъ Валентины. Ихъ дружба, правда, была основана на томъ, что, по утвержденію доктора, лежитъ въ основаніи всякой дружбы — на эгоизм.

Сначала онъ самъ представился ей на улиц — у нихъ не было другой нейтральной почвы для встрчъ — остановившись передъ нею и приподнявъ шляпу.

— Извините,— произнесъ онъ.— Извините: это вы, кажется, пли намедни въ Иви-Лэнъ?

— Очень можетъ быть.

— Я… Я также узналъ (этому такъ трудно было поврить), что вы — сестра одной изъ тхъ двушекъ.

— Очень можетъ быть.

Это былъ маленькаго роста молодой человкъ, не боле пяти футовъ съ небольшимъ, съ бритымъ лицомъ, съ блдной и незначительной физіономіей. Что касается его вры, то онъ принадлежалъ къ небольшой и ограниченной сект ритуалистовъ, и объ этомъ заявляла міру его широкополая шляпа и большіе отложные воротнички у рубашки, во всхъ другихъ отношеніяхъ викарный священникъ принадлежалъ къ такому сорту людей, которые никогда не переводились между нами, а въ послднее время умножились. Это не умнйшій сортъ, не ученйшій и способнйшій на строго-логическое разсужденіе. Но у этого сорта людей есть одно великое достоинство: они ясно сознали, что существуетъ образъ жизни, возможный для всякаго, кто изберетъ его, и что этотъ образъ жизни будетъ подражаніемъ, хотя бы и далекимъ, Искупителю людей. И дйствительно, никакой пустынникъ, никакой монахъ сраго, чернаго и благо ордена не слдовалъ примру Искупителя, какъ люди этого сорта. Двадцати-трехъ лтъ отъ роду, т.-е. такъ рано, какъ только позволяютъ обстоятельства, они безусловно и навки отрекаются отъ міра и его прелестей, они отрекаются отъ общества, культуры, образованія, искусства и всякаго рода удовольствій, они съ головой погружаются въ обширное житейское море, гд волны бурны, а вода грязна. Короче сказать, они длаются викарными священниками въ бдномъ приход и рабами бднаго люда, у нихъ не бываетъ индивидуальной жизни, и они не преслдуютъ никакихъ личныхъ цлей.

— Я… я слышалъ ваше пніе,— повторилъ онъ,— и оно мн очень понравилось. Для необработаннаго голоса…

— Вы находите?— серьёзно проговорила Валентина.

Но въ глазахъ ея засвтился тотъ огонекъ, для котораго нтъ, къ сожалнію, боле красиваго слова, какъ ‘лукавый’.

— Но, простите, быть можетъ вы учились пть?..

— Продолжайте, пожалуйста.

— У меня есть институтъ для рабочихъ мальчиковъ. Я подумалъ, что… можетъ быть, вы согласитесь спть для нихъ.

0- Не знаю. Покажите мн вашъ институтъ.

Онъ повелъ ее въ одну изъ улицъ, упирающихся концами въ два перекрестка, и остановился у углового дома.

— Вотъ тутъ,— сказалъ онъ.— Мы здсь собираемъ по вечерамъ рабочихъ мальчиковъ, и учимъ, и развлекаемъ ихъ.

Дверь растворялась не въ сни или въ корридоръ, а прямо въ большую комнату неправильной формы, заставленную скамьями и однимъ или двумя узкими столами, на одномъ конц былъ большой каминъ, а на другомъ — фортепіано на низкой эстрад. На стнахъ виднлись полки, вмщавшія библіотеку мальчиковъ.

— Наверху,— пояснилъ юный клерджименъ, и глаза его блестли, когда онъ показывалъ свой любезный институтъ,— класныя комнаты и рекреаціонная зала, гд мальчики могутъ курить, если хотятъ. На двор у насъ устроена гимнастика. А это наша гостиная и читальня, гд мы иногда пробуемъ пть. Къ несчастію, меня не учили ни пть, ни играть. Я могу подпвать, конечно, что касается аккомпанимента, то я учусь подбирать простые аккорды. Можетъ быть, я могъ бы аккомпанировать и вамъ.

— Попробуемъ,— сказала Валентина.

Его познанія въ музык были ограничены, а аккорды несложны. Онъ признался, что каждое утро встаетъ въ шесть часовъ, для того, чтобы учиться играть на фортепіано, но до сихъ поръ успхи незначительны.

— Что вы длаете съ вашими мальчиками?— спросила она.

Оказалось изъ его объясненій, что вечера его вполн посвящены занятіямъ съ мальчиками, которыхъ онъ учитъ, просвщаетъ, забавляетъ. Когда онъ говорилъ о нихъ, лицо его прояснялось, и онъ забылъ про манерность рчи и обращенія. Это было то дло, которое онъ любилъ.

Валентина почувствовала, что стоитъ на порог совсмъ новой жизни. Она продолжала разспрашивать его. У него была и другая работа, и пропасть ея, хотя и не такая интересная. Ему хотлось бы ничего другого не длать, какъ заниматься съ мальчиками, въ умы которыхъ онъ заронялъ мысли, долженствовавшія привести ихъ туда, куда — онъ и самъ не зналъ. Но, кром того, онъ долженъ былъ служить каждый день въ церкви, навщать больныхъ, помогать бднымъ, — трудиться приходилось не покладая рукъ, и круглую недлю безъ отдыха и срока.

— Трудная ваша жизнь,— сказала Валентина, удивляясь мужеству тхъ, кто ршается избрать такую жизнь.

— Это мое дло,— отвчалъ онъ, снова впадая въ неестественный и напыщенный тонъ.

Валентина подумала, что онъ — одинъ изъ тхъ героевъ, которые выигрываютъ заглазно. Такихъ много, и когда они умрутъ, жизнеописанія ихъ, когда ихъ читаешь, кажутся прекрасными.

Она сла за фортепіано и, задумавшись объ этомъ человк и его жизни, разсянно перебирала пальцами клавиши.

Наконецъ, она взглянула на него и сказала:

— Я буду пть для вашихъ мальчиковъ, когда вамъ угодно.

— Благодарю васъ.

— Вы хорошо знаете всхъ своихъ прихожанъ? вы знаете рабочихъ женщинъ?

— Я стараюсь узнать ихъ. Я обязанъ знать ихъ всхъ. Приходское духовенство опекаетъ ихъ души.

— Думаете ли вы о нихъ когда-нибудь? Можете ли вы мн сказать, что можно для нихъ сдлать?

— Можно бы, еслибы он ходили въ церковь и подчинились дисциплин.

— Я не говорю объ ихъ религіи, но о матеріальномъ благосостояніи. Нельзя ли достать для нихъ боле легкую и дороже оплачиваемую работу?

— Не знаю. Въ обязанности приходского священника не входить вопросъ о работ.

— Вы проводите цлые дни среди бдныхъ рабочихъ женщинъ, и никогда не думали объ этомъ вопрос? Не могли же вы не видть ихъ бдности!

— Какая была бы польза думать объ этомъ? Я ничего не могу сдлать. Я думаю, что нищета всегда была и будетъ: ‘нищіе всегда будутъ съ вами’!

— О!— вскричала Валентина нетерпливо:— никто не длаетъ никакихъ попытокъ имъ помочь. Я спрашивала школьнаго учителя, и доктора, и ученаго и, наконецъ, священника,— и никто изъ нихъ не могъ ничего мн присовтовать. Неужели же никому въ мір нтъ дла до бдныхъ рабочихъ женщинъ?

— Церковь обо всхъ равно печется,— отвчалъ онъ напыщенно и свысока.— Она простилась съ нимъ и ушла. Значитъ, нельзя было ждать помощи отъ мужчинъ, даже отъ тхъ, которые постоянно вращаются въ народ и видятъ страданія женщинъ и ихъ терпніе?

Но тутъ оракулъ провщалъ ей отвтъ. Нтъ надобности непремнно отправляться въ Дельфы: голоса слышатся и въ другихъ мстахъ. Голосъ, просвтившій Валентину, принадлежалъ старушк. Дв ихъ стояло на порог дома, одна держала краюху хлба подъ фартукомъ, другая — ключъ въ рук. Об были чистенькія и почтенныя на видъ старушки.

Когда Валентина проходила мимо нихъ, одна говорила другой:

— Нтъ, милая, безполезно отъ нихъ чего-нибудь ждать, если вы хотите, чтобы дло было сдлано, то длайте его сами.

Эти слова Валентина набожно приняла какъ оракулъ или голосъ свыше.

Проходя дальше по улиц, посл того, какъ услышала оракулъ, Валентина встртила человка, котораго всего мене ожидала встртить въ Говстон.

— Какъ? это вы, м-ръ Конейрсъ!

И дйствительно, то былъ самъ великій Конейрсъ, повидимому, сконфузившійся отъ этой встрчи.

— Да, это я. Но какъ вы сюда попали, миссъ Валентина?

— Я гощу у друзей.

— Да, помню. Ваша сестра говорила мн объ этомъ. Я думалъ, однако, что вы отправились въ Уайтчепелъ. Вс теперь здятъ въ Уайтчепелъ. А я слоняюсь по Лондону, въ поискахъ за новой моделью для моей картины. Вс лица мн прілись, хочется найти необыкновенное.

— Чтожъ? нашли?

— Самъ еще не знаю.

Она оставила его и пошла своей дорогой.

‘Она гоститъ у друзей’, подумалъ м-ръ Конейрсъ, задумчиво глядя ей вслдъ. ‘Я радъ, что не повстрчался ей пять минутъ тому назадъ вмст съ волоокой двушкой. Это могло бы ее скандализировать. Она гоститъ у друзей… своихъ родственниковъ. Віолета говорила мн объ этомъ и о томъ, что Клодъ ее опекаетъ. Возможно ли, чтобы лэди Мильдредъ отпустила родную дочь жить въ такомъ мст, подъ опекой Клода? Лэди Мильдредъ можетъ быть либеральна въ своемъ род, но должна же она дорожить репутаціей дочери. О! никакого сомннія боле быть не можетъ!’

Довольная улыбка появилась у него на губахъ. Онъ думалъ о Беатрис Эльдриджъ и о самомъ себ, и о блаженной жизни безъ труда и заботъ, посвященной однимъ наслажденіямъ. ‘На мой взглядъ,— подумалъ онъ, Валентина красиве Віолеты,— но когда у той мшокъ съ деньгами, то какое же можетъ быть сравненіе!’

Тмъ временемъ волоокая двушка, которая была не кто иная, какъ Лиззи, медленно шла домой, раздумывая о томъ, что ей говорилось въ десятый разъ, такъ какъ человкъ этотъ никакъ не хотлъ отъ нея отстать. Соблазнъ промнять тяжкій трудъ на привольную жизнь сталъ почти непреодолимымъ. Чмъ боле она видла Валентину, тмъ сильне ей хотлось жить какъ она. Недовольство, которое Самъ желалъ вселить во всхъ женщинъ, охватило ее, но произвело совсмъ не тотъ результатъ, какъ онъ думалъ. Лиззи не чувствовала желанія образовать стачку съ другими двушками. Она желала, напротивъ того, убгать отъ нихъ и никогда ихъ боле не видть.

Вечеромъ Валентина пла мальчикамъ. Ихъ было около двадцати или тридцати вмст съ Рандалемъ Смитомъ. Она сначала играла на фортепіано, а затмъ спла съ полдюжины псенъ, и мальчики слушали съ восторгомъ и разинутымъ ртомъ.

Кончивъ пть, она обратилась къ нимъ съ небольшой рчью.

— Мальчики!— сказала она:— скоро вы будете мужчинами, способными постоять за самихъ себя. Подумайте тогда о вашихъ сестрахъ, о двушкахъ, которымъ некому помочь. Вы будете работать ограниченное число часовъ и получать хорошую плату, он работаютъ весь день и получаютъ гроши. Ваше дло — помочь имъ, я не знаю, какъ это сдлать, но вы сами должны найти къ тому способъ. Между ними будутъ и ваши невсты. Неужели вы допустите, чтобы любимыя вами двушки были въ такомъ пренебреженіи и обид? Подумайте о нихъ. Я буду иногда приходить и пть вамъ, если хотите. Но каждый разъ буду напоминать вамъ о вашихъ обязанностяхъ по отношенію къ своимъ сестрамъ — рабочимъ двушкамъ.

X.— Шаги мертвеца.

Умъ хорошо, а два лучше,— говоритъ пословица. До сихъ поръ чужой умъ научалъ Валентину не боле того, чему училъ чужой умъ патріарха Іова. Она обращалась къ разнымъ людямъ съ вопросами, которые задаетъ всякій, кто начинаетъ вникать въ простые факты. Но ни отъ кого не получила отвта, кром Сама, а тотъ предлагалъ просто-на-просто разрушить карточный домъ и затмъ выстроить такой же.

Она вспомнила про старушку въ богадельн. Быть можетъ, отъ нея она можетъ получить практическій совтъ, такой, какой поможетъ ей спасти Меленду, помимо ‘всеобщей революціи’ Сама и ‘всеобщаго союза труда’ доктора.

Въ силу прирожденнаго инстинкта, человчество во вс времена и во всхъ случаяхъ обращалось за совтомъ къ старымъ женщинамъ, потому что никто такъ не постигъ мудрость житейскую, какъ старухи, и въ особенности т, что живутъ въ богадельн, хотя послднее вообще мало извстно. Вс он боле или мене — Сибиллы.

Я не знаю, какой отвтъ дала бы миссисъ Монументъ на вопросы Валентины, потому что, къ несчастію, послдней помшало ихъ задать одно странное обстоятельство.

Дло было такъ: Валентина нашла старушку одну и необыкновенно взволнованную, съ дрожащими руками и трясущимися губами.

— Что съ вами, матушка?— спросила она:— ваши руки дрожатъ и губы также. Вамъ нездоровится?

— Нтъ, Полли, нтъ. О, благодарю моего Создателя, что ты пришла, моя милая! Я сама не своя сегодня. Когда ты сейчасъ заговорила, мн показалось, что это — голосъ милэди, и я совсмъ не слышала, какъ ты вошла. Дай мн свою руку, милая! Ну, вотъ такъ, теперь я чувствую себя въ безопасности, потому что ты здсь.

— Въ чемъ дло, матушка?

— Я отослала Роду, посл обда, домой, потому что не могу выносить ея шумливыхъ движеній. Лучше ужъ и не пить совсмъ чаю. А сама пошла въ часовню, но и тамъ не могла успокоиться! О! Боже, Боже мой! какъ я рада, что ты пришла, Полли!

— Но что же случилось?

— Я слышала шаги, Полли.

— Шаги?

— Полли, я не могу всего сказать теб, молодые люди не понимаютъ, каково это услышать шаги, которыхъ не слыхалъ въ продолженіе двадцати лтъ… шаги человка, который уже умеръ, я думать, зачмъ онъ воскресъ и что ему нужно?! И затмъ вспомнить, какую бездну горя причинили бы эти шаги, еслибы человкъ не умеръ. Я знаю, что онъ умеръ. Я вполн въ этомъ уврена. И все-таки я ужасно испугалась, душа моя. Мн кажется, что еслибы я теб не призналась въ этомъ, то я бы съ ума сошла. Я должна была кому-нибудь объ этомъ сказать. Разв я могла не сказать?— и Джо никогда бы мн этого не простилъ. Она не должна ничего знать. И Клодъ тоже, да и Самъ тоже.

— Чьи же это были шаги?

— Полли, дай опять мн твою руку. О! какое ты для меня утшеніе! Твое настоящее имя Марла, потому что онъ такъ хотлъ, но я всегда звала и буду звать тебя Полли. Это были шаги твоего отца, моя душа, который умеръ и схороненъ.

— Моего отца? Но если онъ умеръ… да вдь уже двадцать лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ онъ умеръ?

— Всето только пять, Джо принесъ мн эту всть, и я заплакала отъ радости. Да.

— Всего только пять лтъ? Но мы вс думали…

— Я сказала милэди двадцать лтъ тому назадъ, что онъ умеръ. Это была неправда, но онъ все равно, что умеръ для меня и для дтей, да и для всего міра также. Я не знаю, кто — весь міръ или я были довольне, что онъ умеръ. Я не знаю, кто изъ насъ жарче молился о томъ, чтобы онъ больше никогда не воскресалъ?

— Но, матушка, что же это все значитъ?

Горечь этихъ словъ и выраженіе, съ какимъ они были сказаны, поразили и испугали Валентину.

Что должно было это означать? Она поблднла отъ внезапнаго предчувствія бды.

— Я сказала неправду лэди Мильдредъ. Ей она не могла повредить, а я не могла… не могла сказать ей правду. Это была моя тайна и тайна Джо. Бываютъ вещи, которыхъ женщина не можетъ разсказывать. Но теб я могу сказать это, Полли, потому что съ тобой я такъ откровенна, какъ не могу быть ни съ Мелендой, ни съ мальчиками, но, милая моя, еслибы ты знала, какое счастье имть дочь, съ которой можно разговаривать!

— Продолжайте, матушка,— замтила Валентина.

— Ну, такъ вотъ что, моя душа: если былъ когда на свт дурной человкъ, такъ это твой отецъ. Господи, спаси его жену и дтей! И если былъ другой человкъ, боле склонный къ злу и боле гордившійся дурной и недостойной жизнью, то я про него не слыхала.

— Гд же былъ онъ тогда, когда считался мертвымъ для васъ?..

Тутъ она умолкла, но щеки ея внезапно вспыхнули, точно ее ударили, потому что она поняла, гд онъ былъ.

— Матушка,— сказала она:— онъ былъ въ тюрьм?

— Тш-ш!.. душа моя!— прошептала ея мать:— не говори такъ громко. Да! онъ былъ въ тюрьм. Никто этого не знаетъ, кром Джо и меня. Джо былъ достаточно великъ, чтобы понимать, когда его отца взяли въ тюрьму. Когда онъ впервые появился въ нашемъ селеніи и сталъ ухаживать за мной, онъ вскружилъ мн голову, потому что былъ красивъ собой, а я была нехороша. Обращеніе его было тонкое, точно у настоящаго джентльмена, и онъ былъ на вс руки мастеръ. Онъ божественно игралъ на скрипк, бывало, заставитъ тебя и плакать, и смяться, и плясать, какъ ему вздумается. Умлъ показывать всякіе фокусы и разсказывать всякія исторіи, прекрасно рзалъ по дереву, а ужъ въ своемъ ремесл, слесарномъ, не зналъ себ равнаго. Ну, прекрасно, я никогда не спрашивала его, зачмъ онъ пришелъ въ нашу деревню, и хотя, пока онъ въ ней жилъ, три дома были ограблены ночью, но никому, а тмъ мене мн, и въ голову не приходило подозрвать моего Джемса. А по воскресеньямъ онъ всегда садился въ церкви рядомъ со мной, съ молитвенникомъ въ рукахъ, и нашъ викарій считалъ его очень хорошимъ молодымъ человкомъ, и вс поздравляли меня, что я подцпила такого молодца. И когда насъ обвнчали въ церкви, то не было женщины счастливе меня.

— Но разв у него не было никакихъ родственниковъ?

— Нтъ, я ни про какихъ не слыхала, вотъ тутъ есть книги у меня на полк, которыя, какъ онъ говорилъ, принадлежали его отцу, и онъ говорилъ, что его отецъ былъ джентльменъ, хотя я не знаю, что это за джентльменъ, когда у него былъ такой сынъ. Ну, и вотъ, Полли, я жила, какъ говорится, точно въ раю: онъ никогда не напивался, не ругался, не дрался, и хотя не любилъ работать и часто оставлялъ меня одну, но я любила его и считала себя счастливйшей женщиной въ мір. Счастливой? Да, я была счастлива, какъ невинный ягненокъ въ пол. Джо былъ трехъ-мсячнымъ младенцемъ, когда я узнала истину. Его присудили къ десяти годамъ (Валентина вздрогнула) — въ десяти годамъ тюремнаго заключенія. Онъ попался въ грабеж. Его ящикъ съ инструментами стоялъ въ нашей квартир, и сундукъ, полный украденныхъ вещей, и былъ даже разговоръ о томъ, чтобы судить и меня вмст съ нимъ, но меня все-таки не судили. Душа моя, я даже ни о чемъ и не подозрвала. Десять лтъ! тогда я взяла Джо и вс деньги, какія у меня были, и ухала въ Гакней-Маршъ, и снова приняла свое двическое имя, и занялась прачешнымъ ремесломъ.

— А посл десяти лтъ, онъ снова вернулся назадъ?

— Раньше того: онъ вернулся съ отпускнымъ билетомъ, и ужъ, конечно, разыскалъ меня. Я не знаю, какъ онъ это сдлалъ, но только разыскалъ. Онъ вернулся и повелъ очень странную жизнь. Меня онъ уврялъ, что исправился, а между тмъ по мсяцамъ пропадалъ изъ дому. Хорошее исправленіе, нечего сказать! Дома онъ былъ смиренъ и уврялъ сосдей, что служитъ матросомъ, и носилъ матросскую куртку. Онъ не бралъ моихъ денегъ, и я не притрогивалась къ его деньгамъ, и никогда онъ не обдалъ и не завтракалъ дома, а только сидлъ въ пріемной, курилъ сигару, читалъ книжки и пилъ портвейнъ, какъ настоящій джентльменъ. Два раза онъ уходилъ и не возвращался по полутору года, такъ что я думаю, что его опять сажали въ тюрьму. Но посл каждаго отпуска онъ возвращался ко мн, и мы вели такую жизнь въ продолженіе долгихъ семи лтъ, моя душа. Я не разспрашивала его, и ему не приходилось мн врать. Семь лтъ. Сначала родился Самъ, потомъ Клодъ, потомъ Меленда. Но прежде даже, чмъ тебя окрестили твоимъ именемъ, то-есть Марлой, его опять засадили. Онъ опять попался въ грабеж, и на этотъ разъ съ насиліемъ, и его присудили на двадцать-пять лтъ въ тюрьму, то-есть все равно, что на всю жизнь,— говорилъ Джо,— и что намъ нечего бояться, что онъ опять вернется.

— И это все?

— Все, моя душа, и теперь ты и я,— знаемъ эту тайну, но не говори ея ни Меленд, ни мальчикамъ.

— Ни за что! Бдный Клодъ! Какъ его звали?

— Его звали Керью, Джемсъ Керью. Да, душа моя, ты слишкомъ молода, чтобы помнить это, но тридцать лтъ тому назадъ вс газеты были полны его именемъ, и вся страна толковала объ его грабежахъ. Была даже составлена его біографія въ Лондон и продавалась по одному пенни. Но, конечно, ты никогда не видала этой книги.

Нтъ. Валентина не испытывала никакого желанія прочитать эту біографію. Между тмъ въ голос старушки звучала какъ бы гордость, когда она упоминала объ этой книг.

— Погляди на полку, Полли. Тамъ лежатъ его книги. На нихъ вытиснена фамилія его отца. По крайней мр, онъ говорилъ, что это книги его отца, но кто можетъ знать въ сущности, какая его настоящая фамилія и исторія?

Валентина замтила рядъ хорошо-переплетенныхъ книгъ, еще въ первое свое посщеніе, главнымъ образомъ потому, я думаю, что книги не часто можно видть въ Тотенгемской богадельн. Теперь она взяла ихъ и стала разсматривать. Первая книга была: ‘Divina Comedia di Dante Alighieri’, по-итальянски, великолпно переплетенный экземпляръ очень рдкаго изданія, какъ извстно было Валентин. Такія рдкія изданія не часто встрчаешь въ богадельн. Она взяла другую книгу съ полки. То была: ‘Купидонъ и Психея, англійскій переводъ съ латинскаго, Апулея’, въ четвертую долю листа, въ кожаномъ переплет, и на ней былъ выставленъ 1741 годъ. Потомъ шли ‘Хроники Фруассара’, въ четырехъ большихъ томахъ, въ четвертую долю листа, въ перевод Джоннеса. Затмъ изданіе Гудчинсона ‘Д’Эргамъ’, потомъ еще изданіе Лафонтэна ‘Contes et nouvelles’, съ великолпными иллюстраціями, потомъ еще нсколько другихъ книгъ, въ великолпныхъ переплетахъ, но Валентина перестала ихъ разсматривать, потому что вдругъ сообразила, откуда могли явиться эти книги.

— Разв эти книги принадлежали моему отцу?— спросила она.

— Да, моя душа, а до него — его отцу.

— Кто былъ его отецъ?

— Не знаю, душа моя, потому что онъ мн никогда не говорилъ. Я всегда думала, что мой мужъ — сынъ любви. Онъ оставилъ мн книги, когда ушелъ отъ меня. Вроятно, онъ не могъ взять ихъ туда, куда…

— Нтъ, разумется,— перебила Валентина,— не могъ. Значитъ, отецъ его былъ джентльменъ?

— Онъ всегда это говорилъ, моя душа, но, я думаю, онъ былъ сынъ любви. И онъ говорилъ, что у него важные знакомые, и всегда при этомъ хохоталъ и хвалился, что они длаютъ большую честь его фамиліи, хотя и не помогаютъ ему.

— Странно!— сказала Валентина: — онъ не объяснялъ, какимъ образомъ онъ такъ низко палъ?

— Нтъ, никогда, что же касается до того, чтобы низко пасть, то онъ, напротивъ того, уврялъ, что стоитъ высоко, и ни за что не хотлъ согласиться, что его образъ жизни позоренъ и безчестенъ.

— О!— вскричала Валентина, вдругъ охваченная ужасомъ.— Представьте, что онъ вовсе не умеръ! Какой ужасъ, если онъ вернется назадъ!

— Онъ умеръ,— отвчала вдова спокойно.— Я слышала шаги его призрака. Ему нтъ, значитъ, покоя въ могил. Еслибы онъ не умеръ, то онъ давно былъ бы здсь. Но я знаю наврное, что онъ умеръ и схороненъ. И знаешь что, Полли: я жалю, что теб это разсказала!

XI.— Конейрсъ ухаживаетъ за сфинксомъ.

Было условлено, что ни писемъ и никакихъ встей Валентина не будетъ получалъ отъ своей семьи во все время своей отшельнической жизни. Ничто изъ того, что могло случиться, не должно было доходить до Валентины. Да, за исключеніемъ одного эпизода, весьма, впрочемъ, ничтожнаго, ничто и не случилось. Лэди Мильдредъ и Віолета отправились въ Иль-Фракомбъ, и внезапно туда явился и мистеръ Конейрсъ. Это былъ единственный интересный эпизодъ. Онъ пробылъ три недли, и какъ только появился, такъ тотчасъ стало ясно, что онъ пріхалъ, чтобы ухаживать за Віолетой. Онъ гулялъ съ лэди Мильдредъ и сопровождалъ Віолету, когда та ходила снимать виды съ окрестностей. Ему позволили даже здить кататься съ ней въ лодк. У нея была своя собственная лодка и лодочникъ, приглашенный спеціально къ ея услугамъ.

‘Я наблюдаю за ними,— писала лэди Мильдредъ своей пріятельниц Берт,— онъ можетъ забавлять ее, но никогда, я уврена, не тронетъ ея сердца. Начать съ того, что онъ не настоящій джентльменъ, хотя, вообще, уметъ вести себя въ обществ, но онъ не джентльменъ въ нашемъ смысл слова. Я не знаю, кто такіе его родственники, и полагаю, что они не принадлежатъ къ высшему свту, потому что еслибы это было, то я бы о нихъ слышала. Онъ не здитъ верхомъ, не стрляетъ и не охотится, онъ никого не знаетъ, и я не знаю, откуда онъ взялся. Непохоже, чтобы онъ жилъ съ умными, хорошо воспитанными или богатыми людьми, и я думаю, что онъ бденъ. Если онъ пробьетъ себ дорогу, какъ живописецъ, то это ему поможетъ войти въ нашъ кругъ. Можетъ быть, какъ ты говоришь, Берта, онъ надется жениться на богатой наслдниц, пусть его къ такомъ случа старается’.

Тмъ временемъ Конейрсъ совершенно убдился, что лэди Мильдредъ ни за что бы не позволила родной дочери жить одной, среди бдняковъ, въ такомъ мст, какъ Гокстонъ. Никто изъ дамъ его собственной фамиліи не счелъ бы подобную вещь возможной — потому что въ его собственной фамиліи были дамы, хотя про нихъ онъ никогда не говорилъ и не приглашалъ ихъ на свою квартиру въ Пикадилли. Ужъ, разумется, он знали, хотя и не принадлежали въ высшему свту, что прилично и что неприлично. Мщане особенно хорошо знаютъ то, что прилично. Мистеръ Конейрсъ не могъ даже вообразить, что какая-нибудь молодая барышня, тмъ боле дочка баронета и внучка графа, осмлится пренебречь законами приличія, которые составляютъ катехизисъ для буржуазіи. Онъ былъ такъ въ этомъ увренъ, что рискнулъ высказаться. Онъ пошелъ въ лэди Мильдредъ и попросилъ позволенія переговорить съ ней.

— Коротко сказать, леди Мильдредъ, я влюбился въ одну изъ вашихъ дочерей.

— Вы говорите о Віолет?— холодно спросила она.

— Я еще не ршился говорить съ ней объ этомъ, и не знаю, пользуюсь ли ея расположеніемъ. Но я видлъ ее каждый день, благодаря вашей доброт.

— И полагаете, что влюбились въ нее? Вамъ извстна исторія обихъ двушекъ?

— Одна изъ нихъ — родная сестра моего дорогого друга Клода Монумента, а другая — ваша дочь.

— Одна — богатая наслдница, а другая — бдная двушка.

— Поврьте мн, лэди Мильдредъ, я буду счастливъ съ Віолетой даже и въ послднемъ случа..

— Это длаетъ вамъ честь.

Слова были дйствительно хорошія, но въ нихъ звучала фальшивая нота.

— Это длаетъ вамъ честь, но, мистеръ Конейрсъ, такъ какъ вы могли бы соблазниться и сказать Віолет объ этомъ теперь же, то я попрошу васъ ухать, и если въ октябр мсяц, когда мы вернемся, вы будете въ томъ же настроеніи, то я разршаю вамъ тогда переговорить съ ней.

Онъ ушелъ, не совсмъ довольный, и вернулся въ Лондонъ. Городъ былъ почти пустъ, но Алисія была дома. А у Алисіи ждалъ его всегда вкусный обдъ, какой любила Алисія, съ прекраснымъ краснымъ виномъ, которое тоже любила Алисія.

Для развлеченія,— была двушка въ Гокстон. Въ послднее время что-то случилось съ этой двушкой, какая-то перемна въ манерахъ и разговор: она стала застнчива, грубыя уличныя выраженія, безпрестанно вырывавшіяся у нея, теперь слышались гораздо рже: — ‘это вліяніе моихъ разговоровъ съ ней’, думалъ онъ. Она лучше была одта, у нея появились новая шляпа, новое платье и новыя ботинки. Она вдругъ пополнла и похорошла. Лицо ея сдержало, что общало, и уже не поражало одними большими глазами, а вообще стало прекрасно.

Кром того, она держалась пряме и приличне. Все это было результатомъ обдовъ, которыми ее кормила Валентина, примра Валентины и ея подарковъ. Двушка была смышлена, она стала застнчива съ своимъ поклонникомъ, потому что понимала, что дло серьезное, и боялась того, что ее ждетъ впереди. Меленда объявила, что Валентина скоро удетъ и забудетъ о нихъ. Она также — ей слдовало бы называться Кассандрой — предсказала близкую смерть Лотти. Тогда старая жизнь начнется снова, но будетъ хуже, гораздо хуже, потому что теперь она узнала лучшую жизнь. Конечно, ей бы не слдовало ходить на свиданія съ нимъ, Валентина очень бы разсердилась, еслибъ узнала, а между тмъ какое будущее ожидаетъ ее? И если этотъ человкъ будетъ настаивать на томъ, чтобы она ушла съ нимъ и служила ему моделью, то что она ему отвтитъ?

——

— Мистеръ Конейрсъ ухалъ, милая Віолета,— сказала лэди Мильдредъ:— это тебя огорчаетъ?

— Пожалуй. Онъ очень забавенъ, я люблю разговаривать съ настоящимъ притворщикомъ. Кром того, меня забавляло наблюдать за его любовью къ Беатрис. Ему бы очень хотлось жениться на этой молодой особ. Онъ воображаетъ, что можетъ обмануть меня и заставить поврить, что влюбленъ въ меня.

— Віолета!

— Но онъ плохой актеръ, его насквозь видно.

— Милое мое дитя!

— Желала бы я знать, годенъ ли онъ на что-нибудь? Клодъ говорилъ, что онъ рисуетъ. Надо думать, что онъ не безъ таланта. Но когда человкъ называетъ самого себя художникомъ и въ продолженіе трехъ недль не притрогивается къ карандашу, когда онъ ходить и глядитъ, какъ другой рисуетъ, а самъ не предложитъ ни нарисовать, ни поправить… Милая мама, право, я думаю, что мистеръ Конейрсъ — шарлатанъ.

— Онъ просилъ позволенія предложить теб свою руку, Віолета, я позволила ему, но только просила отложить до нашего возвращенія въ городъ.

— Благодарю васъ, дорогая. Желала бы я знать, откуда онъ взялся? Онъ, кажется, никого не знаетъ. Ахъ, желала бы я знать, что-то длаетъ теперь Валентина? Бдная Валентина! Жить съ Мелендой! Мама, я вполн, вполн уврена, что Беатриса — мистеръ Конейрсъ ошибся, когда сказалъ вамъ, что влюбленъ въ меня — откажетъ этому человку.

XII.— Безполезное преступленіе.

Жизнь вся состоитъ изъ случайностей, хотя въ романахъ, которые должны бы быть картинами дйствительной жизни, этимъ случайностямъ придаютъ такое значеніе, какъ будто бы он были рдкой вещью. Это выходить потому, что он хотя и обыкновенны, но драматичны. Нечего изумляться поэтому, что Валентина снова услышала про Джемса Керью и тамъ, гд всего мене этого ожидала

Ей довелось услышать о немъ не отъ кого иного, какъ отъ старика-писца, мистера Лэна.

Валентина встртила его разъ вечеромъ, вскор посл того, какъ выслушала признаніе въ богадельн. Онъ брелъ вдоль улицы домой, съ согбенной спиной, съ опущенной внизъ головой, и сюртукъ его казался еще оборванне, чмъ въ тотъ день, когда она съ нимъ познакомилась. Она остановилась и протянула ему руку. Онъ не взялъ ея, но сдлалъ жесть, какъ бы собирался снять шляпу. Эта привычка, какъ уже было выше замчено, бываетъ неотъемлемымъ признакомъ хорошаго воспитанія. Другимъ признакомъ служитъ умнье обращаться съ вилкой и ножемъ. Третьимъ — правильное произношеніе англійскаго языка. Мистеръ Лэнъ не привелъ въ исполненіе своего намренія и не снялъ шляпы, потому что во-время вспомнилъ, что она такъ стара, что можетъ развалиться при этомъ движеніи. Но все-таки этотъ жестъ наполнилъ Валентину жалостью, потому что напомнилъ ей, что этотъ человкъ былъ когда-то джентльменомъ. И какимъ образомъ, вслдствіе какого проступка, лишился онъ своего положенія въ обществ?

— Могу ли я идти съ вами?— спросила она:— намъ по пути.

— Разумется,— отвчалъ мистеръ Лэнъ,— разумется. Давно уже со мной не гуляли молодыя лэди, очень давно! Цлыхъ двадцать-пять лтъ!

Она замтила, что онъ двигается съ трудомъ, и что колни его дрожатъ.

— Я сейчасъ буду пить кофе, мистеръ Лэнъ, не выпьете ли вы со мной?

— Вы хотите напоить меня кофе?

Онъ слегка засмялся музыкальнымъ, но невеселымъ смхомъ.

— Вы очень добры, я съ удовольствіемъ принимаю ваше предложеніе.

Онъ сказалъ ей, когда они вошли въ кафе, что сегодняшній день былъ особенно несчастливъ, и онъ ничего не могъ заработать. Она угостила его бараньей котлеткой, вмст съ чашкой кофе, и такимъ образомъ дала ему случай продлать т фокусы съ ножемъ и вилкой, которые характеризуютъ англійскаго джентльмена на всемъ земномъ шар. Ему, повидимому, особенно не везло въ послднее время, такъ что, хотя онъ могъ уплачивать деньги за квартиру, но ему не на что было питать свое бренное тло. Сегодня вечеромъ, въ особенности, ему пришлось пробгаться, и свалявшаяся съ неба котлетка была особенно кстати.

— Еще разъ благодарю васъ,— сказалъ онъ.— Я, должно быть, дйствительно низко палъ, если не чувствую униженія отъ того, что меня накормили ужиномъ.

— Не говорите объ униженіи! разв мы не друзья и сосди?

— Сосди, конечно, благодаря божественному Промыслу. Друзья? Врядъ-ли. У людей, какъ я, бываютъ сосди, чмъ ниже мы надаемъ, тмъ больше у насъ сосдей. Но друзья?— Нтъ, у нихъ не бываетъ друзей. Дружба начинается гораздо выше. Сначала идетъ человкъ, который голодаетъ и борется — бокъ-о-бокъ съ другимъ въ грязи, его работ нтъ конца, а глазу не на чемъ отдохнуть, онъ и его товарищъ соприкасаются другъ съ другомъ въ поискахъ за пищей, какъ морскія чайки, летающія надъ водой, но эти люди — не друзья. Затмъ, бываютъ сотоварищи по ремеслу, на борт общаго корабля или въ общей мастерской. Эти люди — товарищи, но не друзья. Затмъ, бываютъ люди, участвующіе въ общихъ плутняхъ, они — сообщники, но не друзья. Дружба, молодая лэди, можетъ образоваться лишь на извстной степени цивилизаціи.

— О! но бываетъ же такая дружба, какъ дружба Лотти, Меленды и вашей дочери Лиззи.

— Эти двушки держатся другъ друга и борются за-одно противъ голодной смерти. Называйте это дружбой, если хотите, но…

Онъ замолчалъ и задумался.

— Мн припомнились старинные стихи:

Любовь безкорыстна

И не ищетъ личнаго удовлетворенія.

— Но можетъ ли тотъ, кто голоденъ, ничего не искать для себя и быть безкорыстнымъ? У голодныхъ нтъ мста для дружбы или для естественныхъ привязанностей. Дочь моя сть свой хлбъ и пьетъ свой чай въ одной комнат, а я мъ свой хлбъ въ другой. Она идетъ своимъ путемъ, и я не спрашиваю — не имю нрава спрашивать — какой это путь. Друзья? У насъ нтъ друзей.

— Приведенные вами стихи — Блэка?— замтила Валентина, немного удивленная.

— Можетъ быть, не помню. Идемъ домой?

Когда они дошли до Иви-Лэнъ, Валентина вошла къ нему въ комнату непрошенная.

— Разскажите мн что-нибудь о вашихъ грёзахъ,— попросила она.

— О моихъ грёэахъ? О! да. О моихъ грёзахъ. Эти грёзы никогда меня не покидаютъ, он длятся уже тридцать-пять лтъ. Мои грёзы? Это моя жизнь. Все остальное — пустая тнь и призраки — рядъ дней и часовъ, которыми завладли насмшливые демоны, исключая того, когда вы ко мн приходите. Но даже и вы, въ сущности, тнь и Призракъ. Это не моя жизнь. Разв можно было бы жить такой жизнью? Вы — грёза, и Иви-Лэнъ — грёза, и Лиззи — rpea, и весь холодъ, и нищета, и бдность — тоже грёза. Но то, что вы называете моей грёзой, то — есть моя дйствительность, то — есть моя жизнь. Я былъ когда-то клерджименъ. Я грежу о собственной жизни, какою она могла бы быть.

— Пожалуйста, продолжайте.

— Мой старшій сынъ — я былъ женатъ тридцать-пять лтъ тому назадъ — только-что получилъ ученую, университетскую степень, мой второй сынъ успшно учится въ Винчестер, гд учился и я, дочери мои сидятъ вмст со мной въ моемъ кабинет, а моя жена — но нтъ, она умерла.

Лицо его совсмъ измнилось. Неужели жена его была не совсмъ грёзой?

Валентина ждала, что будетъ дальше.

— Тридцать-пять лтъ тому назадъ, я былъ женатъ — недавно еще женился — когда со мной случилась ужасная вещь. Великій Боже! Зачмъ ты допустилъ, чтобы это случилось?

— Не говорите объ этомъ! Забудьте, если можете, и продолжайте ваши грёзы.

— Я долженъ говорить. Бываютъ времена, когда я долженъ это сказать кому-нибудь, хотя бы это меня убило. Въ послдній разъ я сказалъ доктору. Онъ приходилъ вчера меня провдать, но говорилъ только о васъ.

Валентина покраснла.

— Онъ влюбленъ въ васъ. Конечно, онъ въ васъ влюбленъ. Каждый долженъ въ васъ влюбиться. Вдь вы это знаете. Я разсказалъ ему это не вчера, но давно, нсколько мсяцевъ тому назадъ.

Лицо его подергивалось, а пальцы нервно двигались.

— Я долженъ разсказать вамъ.

— Но это волнуетъ и мучитъ васъ. Не разсказывайте. Поговоримте лучше о вашихъ грёзахъ.

— Нтъ, нтъ, иногда я понимаю, что мои грёзы — только грёзы, а что моя жизнь — здсь, среди этихъ лохмотьевъ, и тогда я долженъ кому-нибудь разсказать, хотя бы это меня убило… Онъ пріхалъ къ намъ въ деревню и прожилъ три мсяца въ деревенскомъ трактир. Мы вс съ нимъ познакомились. Викарій въ приходскомъ дом, то-есть я самъ, и сэръ Вилльямъ въ замк. Онъ у всхъ у насъ бывалъ, вкрадчивый и приличный, не настоящій джентльменъ, но человкъ, который могъ быть допущенъ въ общество джентльменовъ. Онъ бывалъ въ церкви каждое воскресенье, чудесно игралъ на скрипк, а я игралъ на віолончели, а жена моя на фортепіано, не часто бываетъ, чтобы хорошій скрипачъ прізжалъ въ деревню, и мы играли тріо. Я былъ женатъ всего лишь шесть мсяцевъ. Я могъ бы жениться и раньше, еслибы не университетскіе долги. Я не думаю, чтобы въ мір былъ человкъ счастливе, чмъ я былъ въ то лто…

— Не волнуйтесь, разсказывайте спокойне.

— Разсказывать спокойно? О! вы не знаете…— Щеки его были блдны, лицо конвульсивно подергивалось, и весь онъ дрожалъ, какъ въ лихорадк.

— Но вы правы. Докторъ тоже велитъ мн быть спокойнымъ. Я постараюсь. Въ то самое лто случился грабежъ въ замк, и вс драгоцнности милэди были похищены. Я иногда думалъ, что и это можетъ быть дло рукъ Джемса Керью.

— Какъ вы его назвали?

— Джемсъ Керью.

— Джемсъ Керью?!

Впрочемъ она была не особенно удивлена. Трудно, чтобы существовали два такихъ негодяя подъ общей фамиліей. Но все же было странно услышать о немъ такъ скоро и въ томъ же самомъ дом, гд жила его дочь. Какую новую гадость услышитъ она?

— Когда вы услышите мою исторію, вы встанете и уйдете отъ меня.

— Нтъ, нтъ, не уйду!

— Это исторія про великаго негодяя и несчастнаго гршника. У меня былъ старинный, неуплаченный долгъ, и онъ меня очень мучилъ.

Онъ разсказывалъ исторію прерывисто, ходя по комнат и размахивая руками.

— Кредиторъ грозилъ. Я могъ заплатить ему черезъ три мсяца, но онъ не хотть ждать. Меня все это ужасно безпокоило. Этотъ человкъ, Керью, вкрался въ мое довріе, и я ему все разсказалъ. Я былъ опекуномъ вмст съ другимъ господиномъ одной двочки. Ей были оставлены деньги, положенныя въ банкъ на наше имя. Керью научилъ меня, что сдлать. Я бы не долженъ былъ слушать его. Я долженъ бы былъ пойти къ моему соопекуну, и онъ далъ бы мн деньги взаймы, но мн было стыдно. Керью сказалъ мн, что длать, и вотъ я соблазнился и согршилъ передъ Богомъ и людьми. Я написалъ чэкъ на сто-двадцать, фунтовъ и подписалъ его моимъ именемъ, а Керью подписался именемъ опекуна — изъ дружбы, какъ онъ говорилъ. И такимъ образомъ я составилъ фальшивый чэкъ… Но почему же вы не встаете и не уходите?.. Я долженъ былъ заплатить деньги черезъ шесть мсяцевъ, и никто ничего не узнаетъ, говорилъ онъ. Когда мы подписали чекъ, Керью пошелъ въ банкъ, взять деньги для меня, но что бы вы думали онъ сдлалъ? Онъ остановился и захохоталъ.— Онъ не вернулся съ деньгами ко мн, и я его больше не видалъ. Да, а я оказался виновнымъ въ поддлк. Это сразу обнаружилось, ужъ, право, не знаю какъ, мой почеркъ былъ хорошо извстенъ, и эксперты клялись, что подпись поддлана мной. Въ моей конторк нашли пропасть бумажекъ съ пробой поддлаться подъ подпись. Керью подложилъ ихъ туда. Узнали и про кредитора и его угрозы,— защита была невозможна, да я и не жалуюсь. Только я думаю, что онъ былъ больше негодяй, чмъ я. Я былъ только бдный, жалкій червякъ, заслужившій свою долю.

— Керью умеръ,— сказала Валентина.

— Онъ умеръ? Онъ умеръ?— въ голос его слышалось какъ будто разочарованіе.— Не могу представить себ, что онъ умеръ, потому что тридцать-пять лтъ сряду я только и думалъ о томъ, какъ бы встртиться съ нимъ лицомъ къ лицу. Умеръ! и моя собственная жизнь близится къ концу. Великій Боже! и какая жизнь!

Онъ съ трудомъ перевелъ духъ и приложилъ руку къ сердцу, но спазма прошла.

— Я былъ приговоренъ къ каторжной работ. Я былъ выброшенъ изъ общества. Все это я заслужилъ. Я былъ обезчещенъ, сосланъ и превратился въ нищаго голяка. Я не жалуюсь. Но вдь и тотъ тоже заслужилъ наказаніе!

— Онъ умеръ въ тюрьм! Онъ наказанъ еще тяжеле, чмъ вы! Не думайте о немъ. Разскажите мн про вашу жизнь съ тхъ поръ. Вы нашли любовь, у васъ есть дочь.

— Любовь! Неужели вы думаете, что въ той бездн, куда я свалился, есть мсто для любви? Я встртилъ бдную двушку на улиц, такую же несчастную, какъ моя дочь, такую голодную и, вдобавокъ, изобиженную. Я женился на ней. Зачмъ? Полагаю, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить ея страданія. Я женился на ней, и, можетъ быть, она была мене несчастна нкоторое время, но затмъ умерла. Я выростилъ свою дочь, вы видли, какова она, больше я ничего не могъ для нея сдлать.

— Бдный человкъ! бдное дитя!

Валентина взяла его за руку, продолговатую и нервную руку, худую и костлявую, какъ у скелета. Но тутъ вдругъ лицо его страшно исказилось, глаза выпучились, и всего его стало корчить. Валентина вскочила съ мста, но ничего не могла сдлать. Припадокъ длился нсколько секундъ. Затмъ онъ упалъ на кровать, блдный и изнеможенный.

— Это былъ дьяволъ,— прошепталъ онъ:— онъ всегда хватаетъ меня за сердце, когда я думаю о Джемс Керью. Я думалъ, что на этотъ разъ онъ меня убьетъ.

— Не говорите, лежите тихо и спокойно. Я сейчасъ приведу доктора.

— Нтъ, нтъ, уже прошло. Дайте мн этотъ пузырекъ. Докторъ ничего не сдлаетъ.

Она сла у кровати и утшала его, какъ могла. Наконецъ онъ заснулъ.

Было уже давно за-полночь, когда Валентина вернулась въ свою комнату. Лотти уже спала. Луна глядла въ окно, съ сосдняго двора доносились визги разсерженной женщины и ругань разсерженнаго мужчины. Но, наконецъ, они умолкли, и все затихло.

Въ часъ пополуночи Валентина услышала шаги на лстниц. То была Лиззи, дитя улицы, вернувшаяся изъ своихъ странствій. Лиззи прошла въ свою комнату и заперла дверь.

Тогда Валентина прислонилась къ окну и задумалась, глядя въ безмолвное небо, раскидывавшееся надъ нею, о великихъ вопросахъ, волнующихъ человчество: зачмъ мы родимся, зачмъ страдаемъ, зачмъ умираемъ? Въ ясномъ ночномъ неб плыла царица ночи, нкоторыя изъ звздъ были видны, Валентин казалось, что она слышитъ милліоны голосовъ вокругъ себя, и вс они повторяютъ т же вопросы, иные съ воплями, иные со вздохами, а иные съ удивленіемъ.

И ей страстно захотлось уйти въ ту мирную пустыню, гд патріархи приходили въ общеніе съ самимъ Богомъ. Увы! шумъ, и толкотня большого города заглушаютъ и подавляютъ такое общеніе. Однако есть люди,— припомнилось Валентин,— которые находятъ утшеніе въ вр, что небо не глухо и не нмо. Иначе лучше бы всмъ намъ умереть, и пусть бы земной шаръ вертлся самъ по себ въ пространств, не нося на себ такого жалкаго созданія, какъ человкъ. И современемъ — мы и этому должны врить — на вс эти вопросы найдется отвтъ, и въ тотъ день, вс люди научатся прощать себ и другимъ, и не будутъ больше знать ни стыда, ни раскаянія.

XIII.— Не просите больше ничего.

— Вы слишкомъ близко все принимаете къ сердцу, Валентина,— сказалъ Клодъ.

Они сидли у хорошенькаго фонтана въ парк Викторія. Было половина перваго, когда вс гуляющіе въ этомъ парк обдаютъ, и паркъ былъ подобенъ эдему, не только по красот, но и потому, что въ немъ была только одна пара, мужчина и женщина. Они разговаривали о вопросахъ, волновавшихъ Валентину, и сегодня она казалась боле разстроенною, чмъ обыкновенно.

— Этого нельзя не принимать близко къ сердцу.

Слезы навернулись у нея на глазахъ и губы задрожали.

— Я надялась,— мягко прибавила она, и не столько эти слова, сколько ея слезы могли служить упрекомъ Клоду:— я надялась, что вы намъ поможете, Клодъ.

Слезы Валентины сильно тронули Клода.

— Я не забылъ своего общанія, Валентина,— поспшно сказалъ онъ:— я помню все, что вы мн говорили. Но это очень серьезный вопросъ.

— Вы и въ самомъ дл думали о насъ?

— Я и думалъ, и читалъ, но, Валентина, я чувствую себя безсильнымъ что-либо посовтовать вамъ.

— Но вы все же займетесь этимъ вопросомъ? О, Клодъ, я каждый день вижу Меленду.

— Нтъ никакого сомннія,— началъ онъ,— что рабочія женщины подчинены принципу столь дорогому для нанимателей — спросу и предложенію. Если этотъ принципъ вренъ, то я полагаю, что он не имютъ нрава жаловаться.

— Не имютъ права жаловаться?

— Спросъ и предложеніе означаетъ то, что женщины получаютъ наибольшую плату, какая только возможна, въ борьб за существованіе он сбиваютъ цну другъ другу до тхъ поръ, пока она не падетъ такъ низко, ниже чего не можетъ быть. Въ этомъ весь вопросъ, Валентина. Предприниматель даетъ самую низкую цну, какую только согласны взять. Тутъ вопросъ не въ справедливости, не въ доброт и не въ милосердіи. Они это зовутъ закономъ политической экономіи, которому слдуетъ повиноваться.!

— Разв это тоже законъ политической экономіи, чтобы мужчины, нанимающіе женщинъ, богатли? Кто составляетъ эти законы? Я полагаю — фабриканты. Такъ составимъ же сами законы для женщинъ, и пусть первымъ изъ нихъ будетъ тотъ, чтобы женщинамъ платили какъ слдуетъ, все равно, выгодно ли это для предпринимателя, или нтъ.

— Тогда наниматели перестанутъ ихъ нанимать.

— Такъ нельзя ли безъ нихъ обойтись?

— Женщины не могутъ образовать стачекъ, подобно мужчинамъ. Он не привыкли дйствовать за-одно. Ихъ слишкомъ много. И у нихъ нтъ общественнаго духа.

— Я все это слышала раньше, Клодъ.

— Быть можетъ, он могли бы образовать стачки, еслибы ихъ поддерживали мужчины, но какъ добиться этого? Какъ заставить рабочаго мужчину помогать своей сестр?

— Научите ихъ этому, Клодъ.

— Вы настойчивы, Валентина. Каждый день глаза ваши укоризненно смотрятъ на меня.

— Я вовсе не хочу васъ упрекать.

— И однако упрекаете. И каждый день бремя, которое вы хотите навалить мн на плечи, кажется мн тяжеле.

— Возьмите его, Клодъ, и съ каждымъ днемъ оно станетъ легче. Надо было бы убдить женщинъ дйствовать за-одно. Надо было бы убдить рабочаго помогать своей сестр. Надо было бы убдить женщинъ высшихъ классовъ вступиться за рабочихъ женщинъ.

— Вы требуете невозможнаго, Валентина!

— Только мужчина можетъ убдить женщину. Вы должны убдить ихъ, Клодъ. Вы умете говорить краснорчиво, отъ всего сердца.

— Странное дло,— продолжалъ Клодъ, не отвчая ей и слдя за собственными мыслями:— странное дло! Угнетеніе рабочей женщины — вещь не новая. Оно было открыто не вчера и не сегодня, его описывали и о немъ толковали вдоль и поперекъ, года не проходитъ, чтобы кто-нибудь не написалъ негодующей статьи о томъ, какъ съ ними обращаются. Всего пятьдесятъ лтъ тому назадъ, какъ написана Гудомъ ‘Пснь о рубашк’, и сорокъ лтъ, какъ миссисъ Броунингъ написала: ‘Плачъ дтей’, и вотъ съ тхъ поръ дтей освободили, а женщины все еще остаются въ рабств.

— Это потому, что мы жалемъ дтей,— сказала Валентина,— но не жалемъ другъ друга.

— Громадная литература написана объ этомъ предмет, написана кровью, и никто не обращаетъ на это вниманія. Исторія лондонской швеи такъ ужасна, что можно удивляться, почему не проповдуются крестовые походы для ея освобожденія. Впрочемъ крестовые походы и проповдуются, но никакого тот изъ этого не выходитъ.

— Это потому, что проповдуютъ женщины, и никто не хочетъ ихъ слушать. Имъ нуженъ мужчина проповдникъ, Клодъ,— имъ нужны вы, Клодъ.

— Имъ нуженъ боле сильный человкъ, чмъ я.

— Я могу объяснить вамъ, что мы, женщины, за созданія. Я нарочно съ этой цлью изучала самоё себя.— Мы — изнженныя и избалованныя созданія. Мы любимъ, чтобы все шло гладко и пріятно. Мы никогда не спрашиваемъ, откуда что берется. Мы считаемъ, что міръ созданъ только для нашего наслажденія. Мы ненавидимъ, когда намъ разсказываютъ печальныя исторіи, и удаляемъ съ глазъ долой некрасивые предметы. Насъ надо заставлять насильно выслушивать истину, не говорите о нашихъ мягкихъ сердцахъ, а бичуйте насъ упреками въ нашемъ жестокосердіи, до тхъ поръ, пока мы не заплачемъ отъ стыда и раскаянія!

— Вы слишкомъ строги, Валентина.

— Намъ нуженъ мужчина,— повторила она:— онъ долженъ быть молодъ и великодушенъ, краснорчивъ и безстрашенъ, и при этомъ образованный человкъ, и долженъ знать бытъ рабочихъ женщинъ. Онъ долженъ быть связанъ съ ними боле тсными узами, нежели обыкновенныя. Вы вполн отвчаете всмъ этимъ условіямъ, Клодъ. Клодъ! сестра ваша Меленда зоветъ васъ спасти ее изъ той бездны нищеты и отчаянія, въ которой она находится. Вы не можете не слышать ея голоса: онъ звучитъ такъ яростно и грозно. О, Клодъ! еслибы вы видли, какъ эти двушки несчастны!…

Она остановилась, потому что голосъ измнилъ ей.

— Клодъ, извините меня, я больше не буду безпокоить васъ. У васъ свои собственные, честолюбивые планы. Вы намтили себ свой путь, и все, что я могу сдлать, это — оставаться среди нихъ, и помогать одной или двумъ.

Раньше она побдила его музыкой, теперь она покорила его слезами. Онъ взялъ ея руку и склонился надъ ней головой, говоря:

— Берите меня, Валентина, и длайте со мной, что угодно. Я весь вашъ.

— Клодъ!— слезы ея мгновенно высохли, и она вскочила съ мста:— это врно, что вы говорите? совсмъ врно? О! какъ я рада! Я была такъ несчастна отъ сознанія своего безсилія, но теперь, когда вы со мной, вс трудности будутъ устранены.

— Что касается до меня, то я чувствую, что трудности только-что начинаются, но вы поможете мн справиться съ ними.

— Да, я помогу вамъ, если могу. Я сначала не понимала, а теперь понимаю, что это дло должно поглотить всю вашу душу и вс ваши силы, Клодъ, все ваше время и, быть можетъ, всю вашу жизнь. Согласны ли вы отдать все это вашимъ сестрамъ, которыя все это возьмутъ, и, быть можетъ, даже и не поблагодарятъ васъ? Всю вашу жизнь, Клодъ? Вы уврены, что никогда объ этомъ не пожалете?

— Мн нечмъ больше пожертвовать, какъ своей жизнью, Валентина, и я готовъ ее отдать. И даже отказаться,— онъ покраснлъ и засмялся,— и даже отказаться отъ мшка съ шерстью, и никогда не быть лордомъ-канцлеромъ.

Она не поняла — ни одна женщина не въ состояніи этого понять — всей великости жертвы Клода.

— Что вы мн дадите, Валентина, взамнъ мшка съ шерстью?

— О!— отвчала она:— вамъ ничего не надо. Вы избираете самую благородную жизнь, даже неудача не уменьшитъ ея значенія, но вамъ удастся! И взамнъ вамъ будутъ принадлежать сердца сотенъ тысячъ женщинъ, которыхъ вы выведите изъ нищеты. Разв этой награды не достаточно?

Когда исторія спроситъ — какъ она это наврное и сдлаетъ — какимъ образомъ страна лишилась такого превосходнаго лордъ-канцлера, какъ Клодъ Монументъ, и почему онъ не сдлался сэромъ Клодомъ Монументомъ, а затмъ барономъ Монументомъ, а затмъ графомъ Гакней-Маршъ,— я надюсь, что эта глава послужитъ достаточнымъ отвтомъ на этотъ вопросъ. Никто не виноватъ, кром его самого, а его мы тоже не можемъ очень сильно винить, потому что онъ поступилъ такъ, какъ его праотецъ: когда женщина его соблазняла — далъ себя соблазнить.

XIV.— Открытіе брата Джо.

Обращеніе Клода, или его пробужденіе, или безумный поступокъ,— называйте какъ хотите,— которымъ онъ безусловно отказался и отвергъ блестящую карьеру, какая могла бы удовлетворить любого честолюбиваго молодого человка, произошелъ утромъ въ субботу, двадцать-девятаго августа, а въ воскресенье утромъ онъ узналъ весьма важную семейную тайну.

Въ воскресенье утромъ онъ отправился навстить мать въ богадельню. Старушка все время толковала о необыкновенной добродтели своей дочки Полли. Джо, который тоже пришелъ къ матери, выслушивалъ эти похвалы, хитро посмиваясь.

— Чему ты смялся все время, Джо?— спросилъ его Клодъ, когда они вышли изъ богадельни.

— Еще бы не смяться, когда она носится съ своей, будто-бы дочкой Полли, хо! хо! хо!

— Что ты хочешь этимъ сказать, Джо?

Джо остановился и взглянулъ на брата.

— Неужто же ты до сихъ поръ не догадался?

— Догадался? О чемъ, Джо?

— О томъ, которая настоящая Полли.

— А ты почемъ же узналъ, Джо?

— Почемъ? Разв ты не помнишь, какъ я призвалъ Роду и поставилъ ее рядомъ съ двумя молодыми барышнями? Какъ ты думаешь, для чего я это сдлалъ? А для того, что какъ Рода стала рядомъ съ ними, я и узналъ, которая настоящая Полли. Помилуй! вдь сходство поразительное. Слпой бы увидлъ его.

— Однако я ничего не увидлъ.

— Это потому, что ты ни о чемъ не думалъ, кром этихъ двухъ хорошенькихъ барышенъ. Твоя голова набита ими. Что же касается моей Роды, то на мою Роду ты и не глядишь,— а вдь моя Рода прехорошенькая двушка и какъ дв капли воды похожа на нашего отца, какимъ онъ долженъ былъ быть, когда былъ шестнадцати-лтнимъ мальчикомъ. Погляди на Роду — и ты все равно, что поглядлъ на своего отца. А затмъ припомни-ка, которая изъ барышенъ похожа на мою Роду.

Клодъ перемнился въ лиц, онъ началъ понимать.

— Не тяни такъ, Джо, не тяни! Разскажи мн все.

— У батюшки, видишь-ли,— продолжалъ тянуть Джо,— было деликатное личико, съ выразительными, какъ говорятъ женщины, глазами и нжнымъ, улыбающимся ротикомъ. О! онъ былъ очень красивъ! Еслибы ты былъ тогда постарше, ты бы никогда его не забылъ. Онъ былъ похожъ на джентльмена. Ну, вотъ, у Роды какъ разъ т же глаза и то же нжное личико, а у барышни, которую матушка зоветъ Полли,— совсмъ не такое. А у той, другой, точь-въ-точь такое. Она какъ дв капли воды похожа на мою Роду, вотъ почему я ихъ и поставилъ тогда рядомъ, чтобы и ты могъ видть, теперь понимаешь?

Сомннія больше не могло быть. Дуракъ понялъ бы.

— Возможно ли?! Увренъ ли ты въ томъ, что говоришь, Джо?

— Еще бы не увренъ! Вотъ почему, когда эта пришла безъ всхъ своихъ фалборокъ, и увряетъ, что она Полли, и вернулась, чтобы ухаживать за матушкой, я и не могъ не смяться.

— Не говори матушк, Джо. Пусть она сама узнаетъ, когда время придетъ, а можетъ быть никогда не узнаеть!

— Не скажу, капитанъ. Не бойся, бригадиръ.

— Возможно ли?!— опять повторилъ Клодъ.

— Что же касается этой, которую вы зовете Валентиной, а матушка зоветъ Полли,— она, должно быть, миссъ Беатриса, я полагаю, и дочка лэди Мильдредъ, но — надо отдать ей честь — ни капельки не горда, поетъ какъ жаворонокъ, и чай сама завариваетъ, и пыль выметаетъ, и ласкова со старухой, которая въ ней души не чаетъ.— Джо набилъ трубку и закурилъ.

— Ты хорошо помнишь батюшку?— спросилъ Клодъ.

Лицо Джо опять перемнилось, и Клодъ это замтилъ, но на этотъ разъ солнечный лучъ замнился облакомъ, и глаза потемнли.

— Да,— коротко отвтилъ онъ:— я хорошо его помню.

— Удивительно, что я такъ мало о немъ знаю,— замтилъ Клодъ.

— Ну, что же тутъ удивительнаго? Особеннаго и знать нечего, онъ умеръ, что говорить о человк, когда онъ умеръ? Умеръ, и все тутъ!

— Почему онъ былъ похожъ на джентльмена?

— Не могу сказать,— отвчалъ Джо:— потому что онъ мн этого никогда не говорилъ.

— Слесаря обыкновенно не бываютъ похожи на джентльменовъ.

— Не знаю, я слесарь, и маляръ, и декораторъ, но, полагаю, не очень похожъ на джентльмена. Разв въ воскресенье утромъ, когда надваю праздничныя штаны и чистую рубашку и несу домой пиво къ обду, тогда я чувствую себя джентльменомъ съ головы до пятокъ. Ну, а вотъ ты всегда похожъ на джентльмена, Клодъ, такъ что и сомннія быть не можетъ! Ну, вотъ и батюшка тоже. Только онъ не былъ такимъ франтомъ, какъ ты, капитанъ.

— Я жалю, что не помню его.

— Жалешь?— повторилъ Джо съ страннымъ выраженіемъ въ глазахъ.— Ну, что же тутъ жалть? Ну, былъ онъ слесарь, честный, хорошій человкъ, главное — хорошій человкъ. Довольно говорить о немъ. И, пожалуйста, никогда не говори о немъ съ матушкой, потому что она этого не любитъ. Я думаю, что вдовы, вообще, не любятъ говорить о своихъ мужьяхъ, вдь это натурально, не правда ли?

Какъ общее правило, это можетъ и оспариваться, но что касается его матери, то Джо былъ правъ. Миссисъ Монументъ не любила говорить о своемъ покойномъ муж.

XV.— Общество филантропическихъ брошюръ.

Самымъ безхитростнымъ манеромъ, вслдствіе простого разговора Валентины съ Клодомъ на скамь въ парк Викторіи, образовалось новое товарищество, которое и дало довольно важные результаты. Со временемъ исторія этого товарищества, вроятно, будетъ подробно написана.

— Ну, что же дальше Клодъ?— спрашивала Валентина.

— Какъ что дальше?— возразилъ Клодъ:— прежде надо спросить, съ чего начать?

— Начать съ того, что у меня очень много знакомыхъ въ Иви-Лэнъ. Я могу разспрашивать ихъ безбоязненно. Они вс очень дружески ко мн относятся и не думаютъ, что я стараюсь объ ихъ же исправленіи.

— Я полагаю, что никто не любитъ, чтобы другіе заботились о его исправленіи,— замтилъ Клодъ.— Представьте, что рабочіе составили бы общество исправленія манеръ высшихъ классовъ. Вдь досадно было бы знать, что сотни мужчинъ и женщинъ расхаживаютъ по Вестъ-Энду съ цлью поднять нравственный уровень его обитателей. Какъ бы вамъ понравилось, Валентина, знать, что достойные люди носятъ въ петлиц голубыя ленточки единственно съ цлью развить въ васъ умренность? Понравилось ли бы вамъ, еслибы васъ приглашали на чашку чая для нравоученій о вашей нравственности?

— Нтъ, я бы очень разсердилась.

— Ну, вотъ, и я думаю также, что ваши друзья въ Иви-Лэнъ очень бы разсердились, еслибъ догадались, что мы заботимся объ ихъ исправленіи. Терпніе, Валентина, и будемъ собирать факты.

Въ Иви-Лэнъ стоить небольшая церковь, о которой выше уже упоминалось. Она очень скромныхъ размровъ, но гордится — и по справедливости — чистотой христіанскаго ученія, которое всегда проповдывалось въ ней врными пастырями, чуждыми всякой суетности. Церковь хотя невелика, но въ ней есть все, что нужно, есть галерея, есть полукруглое окно на заднемъ фасад и два на переднемъ. Въ ней есть также и органъ, и столъ, на которомъ стоить конторка, и который по воскресеньямъ служитъ вмсто каедры. Въ ней помщается, по крайней мр, сорокъ человкъ, не считая галереи. Одной изъ первыхъ вещей, которую сдлали Валентина и Клодъ, было нанять эту церковь для иного рода времяпрепровожденія. Валентина поставила въ ней фортепіано и пригласила обитательницъ Иви-Лэнъ приходить иногда по вечерамъ вмст съ дтьми. Она угощала ихъ чаемъ и пла имъ. Докторъ, у котораго былъ хорошій басъ, тоже плъ или декламировалъ стихи, а иногда и Клодъ читалъ что-нибудь вслухъ. Сначала вс женщины приходили, потому что это было ново и забавно. Затмъ т, которымъ больше нравилось играть на собственныхъ языкахъ, бросили ходить и возобновили уличныя засданія. Но нашлись и такія, которыя предпочли тишину и порядочность церковныхъ сборищъ уличному шуму. Отъ этихъ-то миролюбивыхъ женщинъ Валентина разузнала о настоящей жизни бдныхъ людей. Вы можете разговаривать по цлымъ часамъ съ этими людьми безъ всякаго результата, и вдругъ неожиданно и, быть можетъ, отъ самой глупой женщины въ мір услышите какой-нибудь намекъ, фактъ, отъ котораго забьется ваше сердце, потому что это освтитъ вамъ цлый рядъ явленій и укажетъ, какъ дйствовать, тогда какъ передъ тмъ вы безплодно ломали голову.

— Мн пришла въ голову одна мысль,— сказала однажды Валентина Клоду:— мн кажется, что намъ было бы легче побудить мужчинъ помогать женщинамъ, еслибы мы могли пріучить ихъ побольше заботиться о своемъ домашнемъ очаг.

— Вы, конечно, связываете женщинъ съ домашнимъ очагомъ.

— Какъ вы думаете, практична ли моя идея? Не заняться за намъ проповдью? Мы такъ тихо подвигаемся впередъ.

— Не отчаивайтесь, Валентина. Мы неизбжно будемъ очень тихо двигаться впередъ, хотя бы посвятили всю свою жизнь нашему длу. Вдь мы затяли совсмъ невозможное. Мы затяли найти способъ, какъ улучшить положеніе вашихъ друзей. Что касается высказанной вами сейчасъ мысли, то, можетъ быть, она и не глупа, но кто объяснитъ ее людямъ?

— Разумется, вы, Клодъ.

Клодъ засмялся.

— О! разумется, я все могу. Ну, что же, повинуюсь. Настоящія Авгіевы конюшни были, полагаю, въ Иви-Лэнъ, и рка, которую въ нихъ спустили, была Реджентсъ-каналъ. Въ т дни онъ назывался каналомъ знанія.

Эта бесда положила первое основаніе ассоціаціи филантропическихъ брошюръ. Я знаю, длались попытки приписать другимъ лицамъ основаніе этого весьма замчательнаго общества, и многіе хвастаются, что они были его основателями. Но истиннымъ основателемъ былъ не кто иной, какъ Валентина, а первыми его членами — только она и Клодъ. Они начали съ того, что израсходовали первоначально полъ-соверена, и напечатали брошюру, которую Валентина раздала своимъ пріятельницамъ — женщинамъ Иви-Лэна. Вс первыя брошюры написаны ими, хотя надо сказать, что докторъ очень рано присоединился къ нимъ. Мало-по-малу, было написано и роздано много брошюръ. О томъ, какъ дло расширилось во всхъ направленіяхъ, какъ въ Манчестер, Бирмингем и Брадфорд, гд люди особенно доступны новымъ идеямъ, прослышали про эти брошюры, и стали требовать ихъ все въ большемъ и большемъ количеств, какъ, наконецъ, о нихъ вс заговорили, какъ богатые люди стали давать деньги на изданіе новыхъ брошюръ, и какъ, наконецъ, сами брошюры расходясь въ огромномъ количеств, явились уже сами доходной статьей, и какъ участникамъ въ дл пришлось уже завести цлую контору и нанять нсколькихъ клэрковъ, и какъ эта контора мало-по-малу разрослась въ огромный торговый складъ и въ скоромъ времени перейдетъ въ громадное зданіе, которое строится на берегу Темзы,— все это принадлежитъ исторіи, и она должна быть написана въ ближайшемъ будущемъ, когда общество филантропическихъ брошюръ исполнитъ свое дло, разсетъ знаніе по всему свту, и въ простыхъ словахъ научить людей мудрымъ правиламъ жизни. ‘Еслибы,— сказано въ первоначальномъ объявленіи общества,— еслибы англичане также старались о распространеніи знанія, какъ они стараются о распространеніи христіанства въ одной изъ его формъ, а именно, евангелической, то невжество давнымъ-давно было бы уже разсяно’. — ‘Хотители вы,— говорилось дальше въ объявленіи,— научить людей — пишите брошюры и излагайте въ нихъ простыя правила жизни и подкрпляйте ихъ разумными и понятными доводами. Затмъ раздавайте эти брошюры народу, изъ улицы въ улицу, изъ дома въ домъ. Пишите брошюры, рядъ брошюръ, о всхъ добродтеляхъ и о всхъ порокахъ, излагая такъ же ревностно — какъ это такъ долго длалось и длается въ религіозныхъ брошюрахъ — объ истинной гигіен души и тла и о послдствіяхъ нарушенія ея законовъ’.

— Первымъ дломъ,— сказалъ Клодъ, пока обсуждалось это объявленіе,— это написать брошюры.

— Разумется, Клодъ, вы ихъ напишете.

— Разумется, Валентина: я вдь энциклопедія.

— Вы можете совтоваться съ энциклопедіей. Начнемъ немедленно.

— Мы составимъ ассоціацію,— сказалъ Клодъ.— Вы будете президентомъ, а я — секретаремъ, мы назовемъ себя ‘обществомъ филантропическихъ брошюръ’, чтобы отличить себя отъ другихъ ассоціацій, которыя когда-либо пытались исправить міръ въ отношеніи комфорта, манеръ и культуры. Я думаю, что это названіе звучитъ хорошо и достигаетъ цли. А теперь, Валентина, займемся составленіемъ самихъ брошюръ и ихъ заглавій.

Не думайте, чтобы легко было написать такія брошюры. Многія изъ первыхъ брошюръ оказались никуда негодными, потому что не уловили настоящаго тона и взяли то нотой ниже, то нотой выше. Въ брошюр должно быть высказано нчто опредленное и ясное, для того, чтобы она достигла цли, и притомъ кратко. Иногда, форма діалога можетъ быть наиболе пригодна, иногда — басня, иногда — какой-нибудь разсказъ въ исторической форм. Въ сущности, вс литературныя формы могутъ быть полезны, за исключеніемъ сатиры. Послдняя будетъ безусловно безполезнымъ орудіемъ, если ею вздумаютъ исправлять привычки рабочаго класса, съ такимъ же успхомъ можно было бы заговорить съ ними по-гречески или по-еврейски.

Удачнйшими изъ брошюръ первой серіи были брошюры о домоводств. Он начинались съ трактата о женахъ, указывая, какъ мужу слдуетъ обращаться съ женой, и соотвтствующая брошюра объ обязанности жены къ мужу. Затмъ шли брошюры объ обязанностяхъ родителей въ дтямъ, и обратно, брошюра о язык и о томъ, какихъ выраженій слдуетъ избгать, брошюра о содержаніи дома, о женскомъ плать, объ обд, о чистот улицъ, о вод, о чистомъ воздух, о развлеченіяхъ, о праздникахъ, о пив, о красивыхъ вещахъ, о прическ, о сапогахъ, о высокой и низкой заработной плат, и въ послдней брошюр съ большой осторожностью указывалась рабочимъ неправильность того, что они позволяютъ своимъ дочерямъ и сестрамъ соглашаться на такую заработную плату, которая не позволяетъ имъ быть сытыми и здоровыми, о рабочихъ часахъ, и такъ дале. Когда докторъ вступилъ въ ихъ ассоціацію, онъ написалъ нсколько брошюръ о нкоторыхъ болзняхъ и о способ ихъ предупрежденія, о нкоторыхъ элементарныхъ понятіяхъ изъ физіологіи, о пищ и о томъ, какъ ее слдуетъ употреблять, о физическихъ упражненіяхъ, о табак и многомъ другомъ.

Поздне появились брошюры, трактовавшія объ обязанностяхъ и преимуществахъ англійскаго подданнаго, изъ этихъ брошюръ англійскій рабочій узналъ о томъ, чего ему не говорили ни школа, ни газета,— объ удивительномъ ход и развитіи исторіи его страны: какъ она создалась, продолжалась и преуспвала, и о своемъ наслдіи въ мір, и о томъ, что значитъ быть англичаниномъ. Послднія брошюры трактовали о коопераціи мужчинъ и женщинъ, и если эти брошюры вызовутъ общую лигу труда, о которой мечталъ докторъ, то любопытно будетъ прослдить за ея возникновеніемъ и развитіемъ. Нечего распространяться о замчательномъ дйствіи брошюрокъ на Иви-Лэнъ, потому что оно уже всмъ извстно, и эта улица стала улицей выставки. Дома въ ней такъ же чисты и опрятны, какъ въ голландской деревн, ставни блыя, маленькая часовня превратилась въ концертную и большую залу, таверна ‘Аделаида’ — въ уличный клубъ, цвты стоятъ на каждомъ окн и стекла въ нихъ чистыя. Внутри домовъ полы вымыты, стны вычищены, вода фильтруется, мужчины бросали пить, они никогда не ругаются, кром какъ въ самыхъ неизбжныхъ случаяхъ. Они не бьютъ своихъ женъ, женщины не визжатъ и не ругаются, ссоръ почти не слыхать, вс одинаково стали разборчивы насчетъ мяса, пива, чая, кофе, хлба и одежды, каждая семья длаетъ еженедльныя сбереженія.

Еще значительне было развитіе учрежденія, признаннаго необходимымъ наравн съ брошюрами, а именно: уличные комитеты. У каждой улицы есть теперь свой комитетъ, выбираемый самими жителями. До сихъ поръ ихъ обязанности были чисто санитарныя, но постепенно он вторгаются въ область нравственности и уже стали грозой мусорщиковъ, дворниковъ и домовладльцевъ. Кром того, другія улицы послдовали примру Иви-Лэна и избрали тоже уличные комитеты. На эти послдніе общество филантропическихъ брошюръ взираетъ съ особенной надеждой. Вдь какъ по части нравственности, такъ и санитарныхъ мръ и вообще образа жизни ничего нельзя навязать людямъ, которые сами не захотятъ ничего сдлать. Но подумайте только, какую важную роль можетъ получить уличный комитетъ съ теченіемъ времени? Гд найдутъ убжище воръ и грабитель, если уличный комитетъ будетъ зорко исполнять свои обязанности? Гд приклонять голову анархистъ и динамитчикъ, если уличный комитетъ откажется ихъ укрывать? Что будетъ длать лэндлордъ, который откажется произвести въ своемъ дом необходимыя поправки?

Моисей, какъ намъ извстно, сразу далъ народу и законы нравственности, и санитарныя, и гигіеническія правила,— земное, какъ и небесное. Но вдь и то сказать: онъ имлъ дло съ избраннымъ народомъ, и даже съ такимъ результаты оказались не столь благопріятны, какъ было желательно. Быть можетъ, Клодъ и Валентина поступили благоразумне, научивъ людей сначала опрятности, а затмъ уже заговорили о нравственности, предоставивъ преподаваніе религіи тмъ, кому это вдать надлежитъ.

Но съ сожалніемъ должно сказать, что пасторъ св. Агаты отказался отъ участія въ обществ, потому что оно не было отдано подъ начало его секты и потому что въ брошюрахъ не говорилось о дисциплин, покаяніи и карахъ, предназначенныхъ для гршниковъ.

XVI.— Шаги за дверью.

Дв недли спустя посл страшнаго сна, напугавшаго миссисъ Монументъ, и когда она уже начала забывать о немъ, онъ снова повторился. И, какъ и въ первый разъ,— вмст со звукомъ хорошо знакомыхъ шаговъ.

Дло было вечеромъ, передъ солнечнымъ закатомъ, старуха напилась уже чаю и отослала Роду домой. Она ждала дочку Полли и сидла въ большихъ креслахъ около потухшаго камина, съ работой въ рукахъ Вечеръ былъ теплый, и посл хорошей чашки чая человкъ можетъ чувствовать себя лучше, чмъ это вообще дано смертнымъ. Миссисъ Монументъ, какъ разъ въ эту минуту, не испытывала никакихъ ревматическихъ и иныхъ болей, связанныхъ съ настоящими, прошедшими или будущими болзнями. А это — вещь довольно необыкновенная для человка, достигшаго шестидесятилтняго возраста. Вс эти причины, вмст взятыя, повели къ тому, что миссисъ Монументъ выронила изъ рукъ работу и мирно задремала.

Она спала около получаса, и вдругъ съ крикомъ проснулась.

Она вздрогнула и выпрямилась въ кресл, поблднвъ, какъ смерть, вытянувъ впередъ руки и безпомощно поводя кругомъ слпыми глазами.

— Шаги! я опять слышу его шаги!— Она прислушалась, но шаговъ больше не было слышно. Слышно было, какъ хала конка и звонилъ колокольчикъ, стучали прозжавшіе, тяжело нагруженные фургоны, свистлъ паровозъ, проходили прохожіе, играла шарманка, но тхъ шаговъ, что разбудили ее,— не слышно было. То были особые шаги, ни на какіе другіе не похожіе. Миссисъ Монументъ сидла и прислушивалась, но ничего не слыхала.

— Это сонъ,— пролепетала она:— все тотъ же сонъ! Но кто-то былъ въ комнат! Я знаю, что кто-то былъ въ комнат!

Она чувствовала это инстинктомъ слпыхъ, которые сознаютъ присутствіе вещей, не видя ихъ и не притрогиваясь къ нимъ. И въ то время, какъ она застыла въ поз ужаса и отчаянія, калитка отворилась, и въ садъ богадельни вошла ея дочь Полли.

Миссисъ Монументъ ошибалась: это былъ не сонъ. Она слышала шаги своего мужа, потому что онъ стоялъ передъ ней, глядя ей въ лицо. Онъ вовсе не умеръ, а былъ живъ и только-что отпущенъ по билету изъ тюрьмы. Ему возвратили свободу. Его отпустили на вс четыре стороны, наградивъ документомъ, извстнымъ подъ именемъ отпускного билета. День или два спустя посл своего освобожденія, онъ пришелъ повидаться съ женой, какъ сдлалъ бы всякій добрый мужъ, посл двадцати-лтняго отсутствія. Въ тотъ день она уже легла спать, и потому онъ ушелъ, не повидавшись съ ней. Дла, или, врне сказать, жадный, волчій аппетитъ къ вину и всякаго рода развлеченіямъ, посл двадцати-лтняго воздержанія, отвлекли его на цлыхъ дв недли. А теперь, истративъ вс деньги, онъ опять пришелъ.

За нсколько минутъ до того, какъ миссисъ Монументъ съ крикомъ проснулась, въ богадельн подходилъ человкъ довольно преклонныхъ лтъ. Онъ былъ чисто одтъ въ приличный срый костюмъ, съ круглой шляпой на голов. Онъ былъ деликатнаго сложенія и ниже средняго роста, худой, тщедушный человкъ, съ рзкими чертами лица и маленькими, изящными ручками. Волосы у него были коротко острижены и совсмъ сдые, а щеки гладко выбриты, блестящіе глаза окружены множествомъ мелкихъ морщинъ. Онъ похожъ былъ на камердинера или буфетчика изъ очень знатнаго дома, или на швейцара въ одномъ изъ модныхъ клубовъ, словомъ — на весьма респектабельнаго слугу, и тмъ странне было его появленіе въ такомъ мст, гд совсмъ нтъ лакеевъ, и гд иные клубы, кром политическихъ, совсмъ неизвстны. Безъ сомннія, онъ казался особой респектабельной, и только неврная походка обличала какъ бы иностранца, непривычнаго къ люднымъ улицамъ. Онъ остановился передъ низкой кирпичной стной, съ калиткой по средин, и съ минуту колебался, войти или нтъ. Затмъ отворилъ калитку и вошелъ въ богаделенскій садъ, окружавшій группу коттеджей.

Человкъ повернулъ направо и направился въ послднему изъ коттеджей, въ которомъ жила миссисъ Монументъ. Наблюдательный человкъ замтилъ бы, что онъ шелъ почти неслышно, всякій, конечно, можетъ научиться такъ ходить, но, во всякомъ случа, это — искусство, требующее большой практики. Дойдя до двери коттеджа, настежъ раскрытой, онъ заглянулъ въ нее. Передъ потухшимъ каминомъ сидла старуха съ блыми волосами и спала. Человкъ съ любопытствомъ поглядлъ на нее.

— Она перемнилась,— пробормоталъ онъ.— Любопытно, узнаетъ ли она меня и что скажетъ, когда увидитъ? Любопытно, извстно ли ей, что я живъ, а не умеръ?

Онъ неслышно вошелъ и оглядлся. Женщина не просыпалась. Въ комнат не было ничего, что стоило бы украсть, если-бы онъ пришелъ за тмъ, чтобы воровать, въ ней не было также ничего интереснаго для него, но, когда глаза его остановились на полк съ книгами, онъ кивнулъ головой съ довольнымъ видомъ. До сихъ поръ книги, его книги, находятся здсь,— онъ, значитъ, не позабытъ. На стол лежало шитье и иголки въ корзинк, а подл — разорванный конвертъ. Онъ взялъ его, такъ какъ былъ крайне любопытенъ, и прочиталъ адресъ: ‘Клоду Монументу, эсквайру. 25, Кингсъ-Бенчъ-Уокъ, Тэмиль’. Конвертъ этотъ оставила здсь Валентина.

‘Клодъ Монументъ! Да, теперь онъ припомнилъ! У него былъ сынъ, котораго онъ назвалъ Клодомъ. Значитъ, его сынъ живъ и живетъ въ Тэмпл, гд живутъ судейскіе. Быть можетъ, онъ у одного изъ нихъ клэркомъ. Какъ странно, что его сынъ клеркомъ у какого-нибудь законовда! Что за странная иронія судьбы!’

Онъ сложилъ конвертъ и положилъ его въ карманъ. Конвертъ могъ ему пригодиться. Человкъ этотъ былъ, въ сущности, не это иной, какъ самъ великій Джемсъ Керью, признанный авторитетъ въ своей профессіи, царь грабителей. Его снова, посл двадцати-пяти-лтняго заключенія, выпустили на свтъ божій, ничмъ не заслужившій такого бдствія.

Когда такого человка, какъ Джемсъ Керью, выпускаютъ на свободу, то слдовало бы предупреждать добрыхъ людей. Его шаги слышала бдная богаделенская старушка на дняхъ вечеромъ. Онъ приходилъ, увидлъ, что въ комнат темно и пусто, и опять ушелъ. Теперь онъ вернулся, чтобы сообщить о своемъ освобожденіи своей любящей семь и поглядть, что изъ этого воспослдуетъ. Двадцать лтъ тюремнаго содержанія не располагаютъ человка къ честной работ, если удастся высосать денегъ изъ жены и дтей, то, разумется, онъ употребитъ вс къ тому усилія.

Быть можетъ, половица скрипнула подъ его ногами, быть можетъ, онъ забылъ обычную осторожность — не знаю, но вдругъ женщина проснулась и, выпрямившись въ кресл, закричала:

— Его шаги! Я опять слышу его шаги!— Онъ тотчасъ понялъ, что жена его слпа. Ея вытаращенные глаза уставились въ него, но тщетно, и онъ догадался, что она слпа, по ея протянутымъ рукамъ и вообще безпомощнымъ жестамъ. Это было для него неожиданно: поспшно и безъ всякаго шума перешелъ онъ черезъ порогъ, отошелъ отъ дверей, сталъ между грядами капусты, притаился и ждалъ. Жена его была слпа и въ богадельн. Онъ приготовился къ перемнамъ. Онъ зналъ, что жизнь не стоитъ на мст, дти должны вырости, быть можетъ, они будутъ стыдиться отца, мать ихъ относилась въ подвигамъ отца съ глупымъ предубжденіемъ. Онъ не сомнвался, что она постаралась сдлать изъ нихъ честныхъ людей, тогда какъ онъ самъ, если-бы ему предоставили воспитывать дтей, образовалъ бы изъ нихъ искуснйшихъ воровъ, веселую, дружную семью, которая въ изобиліи пользовалась бы земными плодами — чужими, разумется. Стыдъ и срамъ, что человку не позволяютъ, хотя бы даже изъ тюрьмы, руководить воспитаніемъ своихъ собственныхъ дтей, въ ихъ собственномъ интерес. Но если они честные люди и не захотятъ признать родного отца, то должны откупиться отъ него и назначить ему еженедльное содержаніе. Но кто бы думалъ, что его жена ослпнетъ? Онъ не зналъ, что сказать и сдлать, а потому притаился и молчалъ. Она же, шатаясь, подошла къ дверямъ и, протянувъ руки, кричала:

— Кто тамъ, кто тамъ?

Мистеръ Керью не отвчалъ. Онъ было твердо вознамрился явиться къ ней и сказать: ‘Ну, вотъ, я опять вернулся назадъ. Подавай мн вс деньги, какія у тебя есть. Говори, гд дти? Мн понадобятся деньги, пока я не вернусь къ моему старому ремеслу. Что касается раскаянія, то объ этомъ лучше не думай и, пожалуйста, удержи языкъ за зубами’.

Вотъ любезная рчь, которую онъ было приготовилъ для своей жены. Но онъ увидлъ сдую и слпую старуху, и искра гуманности, гнздившаяся гд-то въ глубин его души, помшала ему произнести эту рчь, а пока онъ стоялъ посреди грядъ съ капустой, между имъ и его женой появилось третье лицо — какая-то молодая барышня.

— Мама,— сказала она, беря слпую за руку:— что это такое?— Она естественнымъ образомъ объяснила ужасъ и безпомощно протянутыя руки старухи присутствіемъ чужого, незнакомаго человка.

— Опять мой сонъ! О, Полли, слава Богу, что ты пришла, моя душа! Я опять видла страшный сонъ. Я опять слышала его шаги. Милая, милая! я сама себя не помню отъ ужаса. Неужели мертвецъ приходитъ меня мучить?

— Опять т же шаги?

— Шаги твоего отца, душа моя. И кто-то былъ въ моей комнат. Я чувствовала это. Кто-то былъ въ моей комнат. Должно быть, его привидніе.

Валентина повернула къ человку лицо, исполненное такого ужаса, омерзнія и стыда, что это поразило его, несмотря на то, что совсть въ немъ была какъ бы выжжена, а двадцать лтъ тюремнаго заключенія только пуще ожесточили его. Но передъ этимъ взглядомъ онъ опустилъ глаза.

Какъ странно! Она не спускала глазъ съ человка, какъ укротитель дикихъ зврей — съ того звря, котораго хочетъ обуздать.

— Вы уврены, что вы опять слышали его шаги?

— Совершенно уврена! Какъ будто я могла забыть его шаги!

Незванный гость самодовольно улыбнулся.

— Я слышала его шаги, осторожные, какъ кошачьи. Ахъ, Полли! слава Богу, что ты пришла!— сказала она, цпляясь за дочь.

— Успокойтесь, матушка!— проговорила Валентина страннымъ голосомъ и съ пылающимъ лицомъ.— Онъ давно уже умеръ, пять лтъ тому назадъ,— и слава Богу!— негодный, скверный человкъ умеръ въ тюрьм той жалкой смертью, какую заслуживалъ, и схороненъ, какъ того заслуживалъ, посреди себ подобныхъ воровъ и разбойниковъ. Не дрожите такъ, мама!— онъ умеръ, и мы позабыли его и вс его гадости.

— Такъ, такъ, душа моя! Но вдь это твой родной отецъ. Не говори дурно про отца съ матерью, потому что это приноситъ несчастье. И къ тому же, онъ умеръ. Но почему же я слышала его шаги?

— Не знаю, но здсь никого нтъ, милая,— солгала Валентина.— Вамъ это приснилось, а теперь пойдемте въ комнату, сядьте и успокойтесь. Я пойду и соберу вамъ что-нибудь на ужинъ: саладу или чего-нибудь другого. Я вернусь черезъ пять минутъ. Сидите и не бойтесь. Бдная, бдная, какъ вы испугались! Но вдь теперь я съ вами, и если-бы кто-нибудь видумалъ васъ испугать, то я выгнала бы его.

Усадивъ старушку въ кресло, она вышла въ садъ и знакомъ пригласила постителя слдовать за собой. Онъ повиновался и пошелъ между грядами, гд шаговъ его не было слышно.

Выйдя изъ сада, Валентина повернула въ первую улицу направо, которая оказалась вновь проведенной и съ недостроенными кирпичными домами. Никто никогда не гуляетъ въ недостроенной улиц, даже влюбленные, которые всюду ходятъ гулять, но только не между рядами противныхъ кирпичей.

Наконецъ она остановилась и съ яростью повернулась въ человку.

— Негодяй!— вскрикнула она:— я знаю, кто вы. О, низкій и скверный негодяй! Мы думали, что вы умерли, мы радовались тому, что вы умерли, какъ жалкая крыса въ западн, въ своей тюремной кель, и схоронены на тюремномъ кладбищ.

— Что вы говорите?!

— Молчать! не смть говорить!

Она поняла, что случилась самая страшная вещь въ мір, какая только могла съ ними случиться. Страшная, для каждаго изъ нихъ. Для бдной старушки, для Джо, честнаго и респектабельнаго Джо, у котораго не было ничего, кром честнаго имени, для Сама, Меленды и — всего ужасне — для Клода, и… нтъ, нтъ… Віолета не должна объ этомъ узнать, ни за что на свт! Она понимала, чего этому человку нужно, и въ ней кипло бшенство, потому что она не была его дочерью.

— Вы, значитъ, не умерли и воспользовались своей свободой, чтобы придти и пугать свою жену. Вамъ бы слдовало забиться въ какой-нибудь уголъ и схоронить въ немъ свой позоръ, пока смерть не придетъ за вами. О! я знаю вашу исторію, вашу постыдную исторію!

— Вы звали ее матерью,— сказалъ онъ, безсмысленно тараща на нее свои глаза:— а между тмъ сами вы барышня… или, можетъ быть, вы — горничная?

Она не отвчала.

— Если она вамъ мать, то вы, значить, моя дочь.

Она опять не отвчала.

— И, нечего сказать, почтительную дочь она изъ васъ воспитала!— Онъ прокашлялся, и смлость вернулась къ нему.— Я ей задамъ за это,— слышите?— я вамъ задамъ! Слышите?— обимъ вамъ задамъ! Таково-то ваше дочернее повиновеніе? Разв вы забыли пятую заповдь? Припомните, пока я не взялъ и не свернулъ вашу непочтительную шею!

Онъ говорилъ еще грубе, но сущность его словъ была такова. Онъ даже помахалъ кулакомъ передъ лицомъ Валентины, но не очень увренно.

— Если вы осмлитесь хотя пальцемъ меня тронуть,— отвчала Валентина,— то я переломаю вамъ вс кости, негодный человкъ!

Она была гораздо выше его ростомъ и, повидимому, сильне. Кром того, въ глазахъ ея сверкало такое бшенство, и вся ея фигура выражала, что она это непремнно сдлаетъ и съ превеликимъ удовольствіемъ, а потому онъ струсилъ.

— Но вы, однако, моя дочь?— спросилъ онъ:— какъ васъ зовутъ?

— Меня зовутъ Полли,— отвчала она посл нкотораго колебанія.— Вашу младшую дочь окрестили Марлой.

— Хорошая же изъ васъ вышла Марла! Вотъ что значитъ, когда двушка воспитывается безъ отца! И чмъ вы живете, желалъ бы я знать? Марлп — да, теперь я припоминаю! Въ тюрьм позабудешь многое. У меня еще была дочь Меленда и трое мальчиковъ: Джо, Самъ и Клодъ, хорошенькій мальчикъ былъ Клодъ, похожъ на меня. Я назвалъ его Клодомъ, въ честь Клода Дюваля, царя разбойниковъ.

Валентина вздрогнула. Клодъ былъ похожъ на него, а также, увы, и Віолета. Сходство бросалось въ глаза.

— Ну, довольно,— сказалъ онъ.— Не будьте такой злючкой. Я вернулся, и этого вамъ не передлать. Будемъ жить въ мир. Боже мой! я вовсе не хочу ссориться. Я никогда не любилъ ссоры. Мать скажетъ вамъ, что я всегда былъ миролюбивый человкъ, лишь бы у меня былъ грогъ, портвейнъ и хересъ. И вы хорошенькая двушка, душа моя, и съ энергическимъ характеромъ. Прекрасно, я васъ за это уважаю. Вы съумете постоять за свою мать, не правда ли? Поцлуй, ну, поцлуй своего стараго отца, моя дорогая Марля!

Онъ сдлалъ движеніе, какъ бы собираясь поцловать ее. Валентина съ содроганіемъ — или, врне,— Валентина съ отвращеніемъ отскочила назадъ и изо всей мочи ударила его по щек, такъ что онъ пошатнулся. Король Ричардъ Львиное Сердце не нанесъ бы боле мткаго удара: чтобы этотъ негодный преступникъ, этотъ воръ, вздумалъ ее поцловать!

— О!— вскричала она:— только троньте меня, а васъ убью!— Онъ подналъ шляпу, свалившуюся съ головы, и безсмысленно глядлъ. Слыханное ли дло, чтобы дочь прибила родного отца!

— О! какая жалость, какая ужасная жалость,— продолжала жестокосердая Валентина,— что вы не умерли!

Онъ занылъ, держа шляпу въ рукахъ и обращаясь къ безчувственнымъ кирпичамъ:

— Я вернулся домой посл двадцати-лтняго отсутствія,— жаловался онъ:— и въ первую же свободную минуту спшу повидаться съ женою, я сбросилъ съ себя ветхаго Адама и намреваюсь облегчить ея участь, скрасить послдніе ея дни. Я исполненъ раскаянія и оставилъ вс суетныя мысли, какъ часто говорилъ доброму тюремному пастору, который врилъ этому… (онъ осклабился, затмъ продолжалъ съ серьёзнымъ лицомъ:) — что же касается моей, репутаціи, то я собираюсь возстановить ее въ глазахъ добрыхъ людей и разсчитываю, что во мн отнесутся съ должной симпатіей. И, вмсто того, что же я нахожу? Родная дочь ругаетъ меня и бьетъ старика-отца! Но я готовъ подставить и другую щеку!— и онъ въ дйствительности подставилъ щеку, но Валентина не воспользовалась этимъ.

— Молчите!— сказала она повелительно:— я знаю, что вы умете разговаривать, но довольно разговоровъ и выслушайте меня. Вы удете далеко, далеко отсюда, на другой конецъ Лондона. Мн все равно — куда, только подальше. Вы не будете безпокоить свою жену, ни письмами, ни попытками свидться съ нею или какъ-нибудь извщать ее, что вы живы. О! мы такъ часто благодарили Бога, что вы умерли, и не можемъ допустить, чтобы вы ожили. Вы умерли, слышите! Самое первое условіе: чтобы вы не видлись съ вашей женой и никогда, никогда не писали ей.

— Слышу. Жду, что дальше будетъ.

Тхъ временемъ онъ замтилъ — по старой привычк къ наблюдательности — дв, три вещи, удивлявшія его я наводившія на размышленія: у двушки были блыя, нжныя руки, на пальцахъ не видно было слдовъ иголки или отъ другой какой грубой работы, платье ея было просто, но хорошо сшито, а ноги обуты въ изящныя и сшитыя по мрк ботняки. ‘Только барышни носятъ сшитыя по мрк ботинки’,— подумалъ онъ.— ‘Но какимъ образомъ его дочь могла быть барышней?’

— Второе условіе — это чтобы вы никогда не входили въ сношенія ни съ кмъ изъ вашихъ дтей и не разыскивали, гд они живутъ. Слышите? Я не хочу, чтобы вы отравляли имъ жизнь вашимъ присутствіемъ.

— Предположимъ, что я не дамъ такого общанія. Зачмъ я буду общать это?

— Въ такомъ случа, вы не получите никакой помощи. Даю вамъ честное слово, что вы не получите отъ насъ ни пенса, а пугать жену мы помшаемъ вамъ силой, если понадобится. Хотя бы вы умирали съ голода подъ заборомъ, мы вамъ не поможемъ.

Трудно представить, какъ бы встртила Валентина этого человка, если-бы она знала всю правду относительно Полли. Одно несомннно: она не разговаривала бы съ нимъ такъ безцеремонно и не закатила бы ему такой здоровой пощечины.

— Я хочу только честной работы,— захныкалъ онъ:— дайте мн честную работу, и я не буду никого безпокоить. Вы не будете даже знать, что у васъ есть отецъ. Я прощаю вамъ ваши жесткія слова и ваши побои. Будемъ жить въ мир.

— Я не врю, чтобы вы хотли работать,— сказала Валентина:— вы не работали, прежде чмъ попали въ тюрьму, и я не врю, чтобы вы начали работать теперь. Вамъ нужно вино, табакъ и праздность. Хорошо, я доставлю вамъ то, что нужно, но съ условіемъ. Сколько у васъ денегъ?

Онъ со вздохомъ отвчалъ, что у него нтъ ни одного шиллинга, и, конечно, солгалъ. Онъ началъ объяснять, забывъ то, что сказалъ раньше, а именно, что только-что вышелъ изъ тюрьмы, что истратилъ вс деньги въ безполезныхъ поискахъ за работой.

— Я усталъ, я отбилъ себ ноги,— продолжалъ онъ со вздохомъ:— но не жалуюсь на усталость и принимаю ее какъ наказаніе за грхи.

— Поднимите ногу.

Онъ повиновался. Двадцать лтъ тюремнаго заключенія кого угодно сдлаютъ послушнымъ.

— Это неправда! ваши сапоги совсмъ новые, совсмъ не видно, чтобы вы такъ много ходили.

— И это моя родная дочь! А я-то думалъ, что она пожалетъ меня и успокоитъ своего несчастнаго отца! Ахъ, какое у нея жесткое сердце, какое жесткое! Пусть лучше у меня будутъ мозоли на ногахъ, чмъ такое жесткое сердце!

— Мн не надо ни вашихъ общаній, ни вашихъ увреній,— продолжала Валентина.— Я не желаю дальше слушать вашихъ лицемрныхъ разглагольствованій. Я вамъ дамъ — она подумала, какую бы наименьшую сумму предложить ему — я вамъ буду давать по соверену въ недлю, до тхъ поръ, пока вы будете держаться въ сторон. Съ той минуты, какъ вы покажетесь кому-нибудь изъ своихъ дтей или напугаете свою жену, вы не получите ни пенса. Слышите? И понимаете?

— Да, слышу и понимаю. Но что такое соверенъ? Изъ-за этого не стоитъ давать никакихъ общаній. Я могу издержать соверенъ въ день, и не подумать объ этомъ.

— Ну, такъ заработайте соверенъ въ день.

— Если вы можете давать по соверену въ недлю, то можете дать и два. Я не буду спрашивать, откуда вы ихъ берете. Я вдь хорошо знаю, моя душа, что у горничныхъ бываютъ всякаго рода доходы.

И онъ такъ хитро посмотрлъ на Валентину,— что та чуть0чуть его опять не ударила. Когда женщины начинаютъ драться, то он быстро входятъ во вкусъ — за доказательствами стоитъ только обратиться въ исторіи.

— Я дамъ вамъ одинъ соверенъ въ недлю — и ни пенса больше, и то если вы согласитесь на мои условія. Вотъ вамъ на эту недлю.

Она раскрыла кошелекъ и вынула изъ него золотую монету. Глаза его алчно уставились на кошелекъ, въ которомъ — фактъ этотъ не ускользнулъ отъ его вниманія — было еще нсколько золотыхъ монетъ.

— Этотъ соверенъ будетъ первымъ и послднимъ, если вы нарушите мои условія. Если же нтъ, то я пришлю вамъ на будущей недл другой, по тому адресу, который вы мн дадите. Она подала ему листокъ изъ записной книжки, и онъ написалъ на немъ свой адресъ.

— Вы можете адресовать свои письма въ богадельню, на имя матери, но не смйте подписываться своимъ именемъ и не вздумайте называть меня своей дочерью.

— Но кто же вы?— спросилъ онъ, глядя на нее съ удивленіемъ и восхищеніемъ.— Кто же вы, если не моя дочь? Дочь Эстеръ Монументъ должна бы была быть прачкой. Кто же вы?

— Этого я вамъ не скажу. Помните только, что каждый изъ вашихъ дтей — никто изъ нихъ не знаетъ истины — встртитъ васъ съ ужасомъ и стыдомъ. Ни одинъ не поможетъ вамъ, кром меня. Ну, вотъ и выбирайте, что хотите. Или берите мои двадцать шиллинговъ въ недлю и уходите, по добру, по здорову, пьянствовать вмст съ ворами и негодяями — вашими пріятелями. Если же вы откажетесь отъ моихъ условій или вздумаете безпокоить кого-нибудь изъ насъ, то увидите, много ли вы выжмете ибо всхъ насъ, вмст взятыхъ. Ступайте!

Онъ повиновался и побрелъ по улиц, не говоря ни слова.

— Нтъ,— сказала она:— не по этой улиц. Она проходитъ мимо богадельни, и ваша жена можетъ снова услышать ваши шаги. Ступайте вотъ здсь.

— Но я не знаю этой дороги.

— Мн все равно. Ступайте,— говорятъ вамъ!

Онъ повиновался и медленно пошелъ, безпрестанно оборачиваясь, и каждый разъ видлъ двушку стоящею на дорог и глядвшею ему вслдъ.

Когда онъ скрылся изъ виду, Валентина медленно вернулась въ богадельню.

— Какой ужасный сонъ, Полли!— не правда ли?

— Ужасный, мама. Но я не думаю, чтобы онъ опять вамъ приснился. Я останусь у васъ ночевать, чтобы вамъ не было страшно. Вдь вамъ не будетъ страшно, если вы будете не одн?

— Полли, милая моя, совсмъ не страшно, когда ты здсь. И я такъ рада, когда мн есть съ кмъ говорить о моихъ тревогахъ.

XVII.— La pre prodigue.

Отпущенный по билету каторжникъ покорно ушелъ, но, свернувъ въ другую улицу, сталъ раздумывать,— то-есть замышлять недоброе. Еслибы онъ только могъ забрать въ руки эту двушку, которая назвалась его дочерью! Какая красивая двушка, и съ такими приличными манерами, какъ у барышни, и какая храбрая! Чего бы онъ не могъ достичь, еслибы такая двушка помогала ему!

Думая о дочери, естественно было вспомнить и про сына. Мистеръ Керью задумался о сыновьяхъ: у него три сына, и вс трое уже взрослые, одинъ изъ нихъ ремесленникъ, онъ это зналъ, что касается двухъ другихъ, то это вопросъ: что они за люди? Она смла запретить ему показываться своимъ дтямъ! Чортъ бы ее побралъ съ ея условіями! Онъ поступитъ такъ, какъ ему вздумается. Вздумаетъ — и пойдетъ въ дтямъ. Рабочій,— размышлялъ онъ,— конечно, женатъ и небогатъ. Денегъ съ него получить можно разв только на бутылку пива. Къ тому же, онъ не знаетъ его адреса, также какъ и второго сына, но остается еще младшій — Клодъ, который живетъ въ Тэмпл. Онъ зналъ о Тэмпл только то, что это мсто, излюбленное законовдами, классомъ людей, особенно ему непріятнымъ, къ которому онъ безъ разбора причислялъ полисменовъ, сыщиковъ и судей. Его сынъ имлъ тамъ занятія, какія — онъ не зналъ, вроятно, клэрка. Само собою разумется, что всякая профессія имъ казалась лучше отцовской! Онъ вынулъ украденный конвертъ изъ кармана: ‘Клодъ Монументъ, эсквайръ. 25, Кингсъ-Бенчъ-Уокъ.’

— Отчего же и не попытаться?— сказалъ онъ.— Быть можетъ, у малаго есть деньги. Я попытаюсь.

Посл того, какъ онъ разстался съ дочерью, онъ все время пилъ, и выпитая водка придавала ему храбрости нарушить условіе и, такимъ образомъ, рискнуть потерять общанный ему еженедльный доходъ. Какъ бы то ни было,— онъ нарушилъ условіе и, однако, не потерялъ своего дохода, какъ мы дальше увидимъ.

Въ тотъ самый вечеръ, часовъ въ десять, Клодъ сидлъ одинъ въ своей квартир. Онъ не читалъ и не писалъ, хотя лампа стояла на стол, а книга лежала на колняхъ, но задумчиво смотрлъ на огонь, разведенный въ камин, потому что вечеръ былъ холоденъ и сыръ. На улицахъ Тэмпля было тихо и безлюдно. Мало кто еще жилъ въ немъ, большинство же ухало за городъ. Я думаю, что во всемъ этомъ мст одинъ Клодъ только и былъ изъ живыхъ людей, за исключеніемъ полисмена. И тишина была такая же абсолютная, какъ та, что воцарилась въ немъ, посл того, какъ былъ уничтоженъ орденъ тампліеровъ, а гроссмейстеръ и его рыцари сожжены.

Онъ думалъ о странномъ дл, за которое взялся, и о Валентин, считавшей себя его сестрой, но не бывшей ею, объ ея разгорвшихся щекахъ и сверкавшихъ глазахъ, объ ея голос, трогавшемъ его, подобно большому, великолпному органу. Онъ думалъ также, что его душевному покою грозитъ опасность, если онъ будетъ слишкомъ много думать объ этихъ глазахъ и объ этомъ голос.

Вдругъ, среди безмолвія ночи, онъ услышалъ шаги на лстниц, и затмъ кто-то постучался въ его дверь.

Онъ съ удивленіемъ подумалъ: ‘кто бы могъ быть этотъ поздній и неожиданный поститель?’

Онъ былъ ему незнакомъ: пожилой, худой и тощій, съ сдыми волосами человкъ стоялъ у его двери.

— Покорнйше прошу извинить, сэръ,— сказалъ онъ, снимая шляпу.— Я пришелъ повидаться съ однимъ мальчикомъ, зовутъ его Клодъ Монументъ, онъ работаетъ на этой лстниц. Быть можетъ, онъ въ нижнемъ этаж, гд живетъ прислуга?

— Разв вы не умете читать? Имя стоить на двери.

Онъ прочиталъ и какъ будто удивился.

— Я — Клодъ Монументъ. Что вамъ нужно отъ меня?

— Вы — Клодъ Монументъ? вы?

Въ сняхъ, гд стоялъ Клодъ, было темно, но при свт газоваго рожка на лстниц мистеръ Керью увидлъ, что его сынъ — совсмъ не то, что онъ ожидалъ.

— Разв вашего барина дома нтъ, молодой человкъ?— прошепталъ онъ.

— Что вы хотите сказать?

— Вашъ баринъ,— разв его дома нтъ?

— Мой баринъ?

— Не можете ли вы провести меня куда-нибудь, гд мы могли бы поговорить безъ помхи? Мн необходимо надо переговорить съ вами.

— Кто вы такой?

— Я именно и пришелъ затмъ, чтобы вамъ это сказать. Мн надобно сообщить вамъ радостное извстіе, но скажите: неужели вы — Клодъ Монументъ? Вдь вы одты какъ джентльменъ.

— Но кто же вы такой?

— Говорятъ вамъ, что я пришелъ къ вамъ, чтобъ это сообщить.

Клодъ колебался.— Вы здсь у меня на квартир,— сказалъ онъ.

— Господи Боже мой! Неужели это ваша квартира? Ваша собственная? Чортъ знаетъ! да какъ же это? И двочка тоже совсмъ какъ барышня. Да, пора было мн придти и узнать, въ чемъ дло. Слушайте, молодой человкъ: если вы здсь живете и если у васъ никого нтъ, то пустите-ка меня къ вамъ войти. Я долженъ вамъ нчто сообщить, нчто такое, чему вы будете очень рады. Но мы должны быть совсмъ одни. Это — семейная тайна, молодой человкъ, семейная тайна, о которой нельзя говорить при всхъ и во всеуслышаніе.

— Войдите когда такъ.

Клодъ впустилъ мистера Керью и заперъ дверь, предчувствуя худое. Предчувствіе въ этихъ случаяхъ рдко бываетъ пріятно, какъ и холодный втеръ передъ дождемъ. Оно приходитъ слишкомъ поздно, для того, чтобы человкъ могъ принять предосторожность, и почти въ тотъ самый моментъ, когда оно явится, бда уже стряслась надъ нимъ. Однако людей тшитъ впослдствіи мысль, что предчувствіе все-таки было.

— Ну,— сказалъ Клодъ, проведя постителя въ комнату и запирая дверь:— кто вы такой? Я не думаю, чтобы я когда-нибудь васъ видлъ.

На стол стояла лампа съ абажуромъ, такъ что въ комнат сравнительно было темно. Человкъ снялъ шляпу и неловко держалъ ее въ обихъ рукахъ, точно это было ему непривычно: и дйствительно, въ послднія двадцать лтъ, онъ носилъ совсмъ другого рода шляпу. Клодъ увидлъ, что онъ сдъ, гладко выбритъ и, кажется, слабаго тлосложенія.

— Ну, скоре говорите вашу важную новость.

Старикъ прокашлялся.

— Вправду ли и во-истину ли вы, молодой человкъ, Клодъ Монументъ?

— Меня такъ зовутъ.

У Клода не было долговъ, а потому этотъ человкъ не могъ быть кредиторомъ. Быть можетъ, это былъ нищій, изъ породы тхъ, что собираютъ деньги по подписк. Но нищіе этого рода приходятъ обыкновенно днемъ. Клодъ начиналъ безпокоиться.

— Вы — сынъ миссисъ Монументъ, которая жила въ Гакней-Маршъ, и — если можно говорить объ этомъ съ такимъ франтомъ, какъ вы — стирала блье, была бдная, но честная женщина?

— Моя мать была прачкой,— подтвердилъ Клодъ.

— Ну, такъ я ничего не понимаю!— продолжалъ гость.— Вы похожи на джентльмена, а та…— онъ прикусилъ языкъ.— И вы живете между законниками?

— Я живу между законниками.— Клодъ снялъ абажуръ съ лампы. Человкъ былъ одтъ прилично. Онъ не былъ похожъ на нищаго и наврное желалъ что-то отъ него вывдать.

— Но кто же вы сами-то?

Керью не отвчалъ. Онъ оглядывалъ комнату, которая говорила объ извстнаго рода довольств: въ ней была покойная мебель, картины, нсколько призовыхъ серебряныхъ кубковъ и книги, груды книгъ. Были портьеры и ковры, словомъ — все то. что длаетъ комнату комфортабельной и красивой. На камин стояли большіе фотографическіе портреты двухъ двушекъ. Керьи узналъ одну изъ нихъ.

— Это Марла,— пробормоталъ онъ,— а другая, должно быть, Меленда. Это ваши собственныя вещи?— спросилъ онъ.

— Разумется.

— А ваша мать живетъ въ богадельн?

Клодъ покраснлъ, но сдержалъ свою досаду.

— Какое вамъ до этого дло? Говорите, зачмъ вы пришли?

— Если таково ваше обращеніе съ матерью, то какъ бы вы поступили съ своимъ несчастнымъ отцомъ?

Клодъ разсмялся.

— Послушайте, говорите скоре, зачмъ вы пришли, или я васъ выгоню за дверь.

— Если-бы вашъ несчастный отецъ пришелъ къ вамъ посл двадцати-лтней разлуки, если-бы онъ стоялъ передъ вами, голодный и всми покинутый, съ чистой совстью и съ отпускнымъ билетомъ въ карман, отсидвъ свой срокъ въ тюрьм, не боясь никого, ни полисмена, ни судьи,— неужели вы съ презрніемъ отнеслись бы къ нему и, какъ мать, отправили бы его въ богадельню, на весь остатокъ дней?

— Разв вы сюда пришли затмъ, чтобы задавать вопросы? Ну-съ, извольте скоре говорить, въ чемъ дло, или уходите. Что касается моего отца, то оставьте его въ поко: онъ двадцать лтъ какъ умеръ.

— А представьте, что онъ не умеръ!— точно прошиплъ Керью, взглянувъ прямо въ лицо Клоду, но только на минуту, и затмъ снова опустивъ глаза.

— Представьте, что вашъ отецъ вовсе не умеръ!

— Я ничего такого не могу себ представить.

— Кто вамъ сказалъ, что онъ умеръ?

— Не знаю, я съ дтства слышалъ, что онъ умеръ.

— Говорилъ вамъ кто, гд и какъ онъ умеръ?

— Нтъ, я никогда не спрашивалъ объ этомъ.

— А говорили вамъ, чмъ онъ занимался?

— Мой отецъ былъ слесарь, и, говорятъ, очень искусный.

— Да, вы правы, молодой человкъ: онъ былъ очень искусный слесарь, во всемъ Лондон не было искусне его. Слесарь! и вотъ все, что вы о немъ знаете? Подумать, что дти могутъ быть такъ дурно воспитаны! Итакъ, вы думаете, что вашъ отецъ былъ простой рабочій, и только. Это они вамъ насказали? И то, что онъ умеръ? И это вамъ тоже сказали? Все одно къ одному. Чтобы заставить васъ стыдиться родного отца, они васъ уврили, что онъ былъ простой слесарь. Такъ вдь?

— Все это очень странно!

Клодъ чувствовалъ себя неловко въ присутствіи человка, глядвшаго на него съ такимъ любопытствомъ, осыпая его вопросами и самъ не отвчая ни на одинъ.

— Что же, скажете мн вы, кто вы?

— Сейчасъ, сейчасъ скажу. Онъ былъ слесарь и искусный ремесленникъ, и гд-то умеръ, никто не знаетъ,— гд, никто изъ его дтей не освдомлялся объ этомъ, никто о немъ не заботился, они даже отреклись отъ его фамиліи и приняли материнскую.

— Что такое? Отреклись отъ его фамиліи?

— Юный джентльменъ,— продолжалъ онъ:— мн надо сдлать вамъ весьма важное сообщеніе. Дайте мн что-нибудь, что бы меня облегчило.

— Вотъ бумага и перья.

— Мн надо водки, сказалъ человкъ.— Я цлыхъ двадцать лтъ не пилъ, и только теперь опять началъ. Дайте мн, говорю вамъ, чего-нибудь выпить.

Клодъ далъ ему виски. Онъ выпилъ полъ-стакана чистой водки, а затмъ разбавилъ ее водой.

— Вотъ это другое дло. Теперь я сяду, съ вашего позволенія.— Онъ услся.

— Покойное кресло. Вы, франты, знаете, какъ понжить себя. И подумать, что вы такой франтъ, а ваша мать — въ богадельн, а отецъ отпущенъ по билету изъ тюрьмы!

— Что такое?— Клодъ вздрогнулъ.— Повторите, что такое вы сказали?

— Готовъ повторить двадцать разъ: вашъ отецъ отпущенъ по билету изъ тюрьмы. От-пу-щенъ изъ тюрь-мы по би-ле-ту, такъ какъ срокъ его заключенія не вполн отбытъ имъ.

Клодъ не назвалъ его лжецомъ, онъ только тупо глядлъ на него.

— Я сто разъ повторю это, если хотите,— продолжалъ незнакомецъ.— Вашъ отецъ…

— Нтъ, нтъ не говорите этого больше! Не смйте, не смйте говорить этого!

— Какой вздоръ! Надюсь, что вы не стыдитесь этого? Вамъ нечего этого стыдиться! Получить отпускной билетъ очень почетно. Только т изъ заключенныхъ, которые хорошо ведутъ себя и хорошо аттестованы тюремнымъ священникомъ, получаютъ его. Мой добрый священникъ былъ очень высокаго обо мн мннія, когда меня отпустили.

— Вашъ священникъ? вашъ? разв вы тоже преступникъ, отпущенный изъ тюрьмы по билету?

— Послушайте-ка, молодой человкъ: не говорите о преступникахъ такъ, какъ будто бы это была грязь, которую вы топчете ногами. Вы сами, вроятно, будете преступникомъ, большинство молодыхъ людей, рано или поздно, бываютъ преступниками. Преступникъ! да! и почему бы нтъ? Поврьте, что многіе, которые бгаютъ на свобод, похуже тхъ, которые сидятъ въ тюрьм. Да и вы сами — чмъ вы заработываете деньги, чтобы жить съ такимъ комфортомъ? Ну-ка, скажите! Спортомъ, или картами, или чмъ тамъ еще?

Клодъ чувствовалъ головокруженіе и тошноту, и ничего не отвчалъ.

— Ты можешь быть со мной откровеннымъ, мальчикъ, потому что я — тутъ онъ понизилъ голосъ и опустилъ глаза: — видишь ли, Клодъ, ты давно меня не видалъ, и я не могу ждать, чтобы ты меня помнилъ. Но я — твой отецъ, не кто иной, какъ твой отецъ.

— Вы? мой отецъ? Вы?!

Керью закинулъ одну ногу на другую и ухмыльнулся. Онъ высказалъ свою тайну и сталъ смле.

— Да, Клодъ, я — твой отецъ. Я не могъ видться съ тобой, какъ бы мн хотлось, и никто изъ васъ тоже не навщалъ меня. Конечно, если-бы вы знали, что я живъ, вы приходили бы такъ часто, какъ только можно. Дай пожать твою руку. Ты — красивый мальчикъ, и я горжусь тобой.

— Мой отецъ? вы?— повторилъ Клодъ, но не взялъ протянутой руки.

Отпущенный преступникъ выругался такъ громко, какъ еслибы онъ былъ нормандскимъ королемъ. Потомъ сталъ уврять Клода, еще съ большимъ краснорчіемъ, что онъ — его отецъ. Клодъ глядлъ на него и слушалъ, не говоря ни слова.

— Слушай, мальчикъ: ты долженъ гордиться твоимъ отцомъ, потому что я не кто иной, какъ великій Керью, о которомъ ты, конечно, слыхалъ.

Лицо Клода не выразило никакого волненія при этомъ извстіи.

— Джемсъ Керью! Какъ! неужели же ты никогда не слышалъ про Джемса Керью? ‘Король грабителей’ — называли его одни, а другіе — ‘принцъ воровъ’, его имя было во всхъ газетахъ, и вся страна толковала о его подвигахъ. Джемсъ Керью! Какъ! Неужели же ты никогда не слышалъ про Джемса Керью?

— Къ сожалнію,— отвчалъ Клодъ:— никогда, до сихъ поръ, я не слышалъ о его имени.

— О!— произнесъ мистеръ Керью съ глубокимъ негодованіемъ.— И это тотъ самый мальчикъ, котораго я предназначалъ себ въ преемники! Я ршилъ, что одного изъ своихъ сыновей непремнно обучу своей профессіи, и для того назвалъ тебя Клодомъ Дюваль, въ честь самаго смлаго разбойника въ исторіи.

Клодъ впервые въ жизни пожелалъ перемнить свое имя на какое-нибудь другое.

Мистеръ Керью смотрлъ на сына съ сомнніемъ. Въ лиц Клода не было замтно ни гордости, ни радости, а напротивъ того — горе и отвращеніе.

— Не хочешь, значитъ, пожать мн руку?

Онъ протянулъ прощающую, отеческую руку.

— Нтъ,— сказалъ Клодъ,— не хочу.

— Ладно.— Керью надлъ шляпу.— Я теперь уйду, и опять приду, когда у тебя будутъ твои франты-пріятели. И тогда приду и отрекомендуюсь имъ преступникомъ, отпущеннымъ по билету, и твоимъ отцомъ.

— Длайте, какъ хотите!

Мистеръ Керью колебался.

— Не дашь ли мн хоть сколько-нибудь денегъ?

— Не дамъ, уходите.

— Твой отецъ съ голода умираетъ.

— Неправда. Вы только-что вышли изъ тюрьмы. У васъ должны быть деньги. Ступайте.

— Я пришелъ посл двадцати-лтней разлуки и нашелъ своего сына франтомъ, и вотъ какъ онъ обращается съ своимъ раскаявшимся отцомъ!— Онъ сдлалъ видъ, будто собирается заплакать.

— Уходите. Я ничего вамъ не дамъ. Избавьте меня отъ себя, отъ вашихъ исторій и вашего тюремнаго притворства.— Онъ содрогнулся отъ стыда.— У васъ есть мой адресъ, вы можете мн прислать свой. Если мы и согласимся вамъ помочь, то съ тмъ условіемъ, чтобы вы никому изъ насъ не показывались на глаза.

— Ухожу. Мн очень грустно, что я пришелъ къ такому безчувственному сыну. Но у меня есть другія дти. Да, они будутъ добре къ своему отцу. Они будутъ добрыми самаритянами.

Клодъ не отвчалъ.

— У меня есть сынъ мой Джо, старшій, онъ, вроятно, теперь уже женатъ. Его жена и дти съ радостью увидятъ и примутъ въ свой домъ старика. И, кром того, есть еще Самъ. Я легко разыщу Сама. Онъ наврное будетъ радъ меня видть. И потомъ моя бдная жена въ богадельн. Бдная старуха! У нея нтъ денегъ, но она раздлитъ со мной послднюю корку. И затмъ дв двушки. Это, врно, ихъ портреты?— Онъ указахъ на дв фотографіи.— Которая изъ нихъ Марля и которая Меленда?

Клодъ взялъ фотографіи и положилъ ихъ на камин внизъ лицомъ. Ему нестерпимо было, что на нихъ смотритъ этотъ человкъ.

— Стойте!— закричалъ онъ:— не смйте ходить къ моимъ сестрамъ! слышите-ли?— Ему хотлось схватить этого человка за шиворотъ и потрясти его, но какое-то чувство сыновней почтительности или сыновняго отвращенія помшало ему. Нтъ никакой возможности взять за шиворотъ родного отца, какимъ бы онъ ни былъ негодяемъ. Валентина, правда, прибила мистера Керью по щекамъ, но вдь она знала, что онъ ей не отецъ.

— Великій Боже!— вскричалъ Клодъ, глядя на Керью съ отчаяніемъ:— намъ сказали, что вы умерли. Мы думали, что вы умерли. Мы думали — намъ такъ сказали — что вы были честный человкъ. Вы должны были бы давнымъ-давно умереть.

— Неужели?— Керью осклабился:— ну, я съ этимъ не согласенъ, и намреваюсь прожить еще лтъ тридцать. Тюрьма — здоровое мсто, хотя въ ней и держатъ человка на діэт. Я чувствую себя такимъ же молодымъ и здоровымъ, какъ еслибы мн было не шестьдесятъ лтъ, а двадцать-пять. Я намренъ жить до девяноста лтъ и буду часто приходить къ теб. Да, мы будемъ часто видться, мой сынъ. О! очень часто, мой милый Клодъ!

Клодъ сдлалъ усиліе и удержался отъ брани.

— Вы слышали, что я вамъ сказалъ о сестрахъ?

— Объяснись, мой сынъ. Я боюсь, что ты, кажется, думаешь приказывать отцу. Ты, врно, забылъ, что въ писаніи сказано, чтобы дти повиновались родителямъ.

— Я говорилъ, чтобы вы не смли разыскивать сестеръ!

— Почему же такъ, мой сынъ?

— Потому, что для насъ стыдъ и срамъ, что вы живы, и он счастливы, думая, что вы умерли.

— Вотъ и все?

— Нтъ, потому что он и не слыхивали, бдняжки, что ихъ отецъ — преступникъ.

Мистеръ Керью засунулъ руки въ карманъ и засвисталъ.

— Предположимъ, что я желаю видть своихъ дочерей. Ты вникалъ ли въ чувства отца? Но такъ и быть: я человкъ миролюбивый, и со мной всегда можно сговориться. Сколько ты мн дашь за это?

Клодъ колебался. Ясно, что человкъ этотъ хотлъ, чтобы ему заплатили, но сколько?

— Не знаю,— отвчалъ онъ:— я долженъ посовтоваться съ братомъ.

— Что онъ,— тоже франтъ? Чортъ меня побери, если я что-нибудь понимаю въ этомъ.

— Нтъ, онъ слесарь по ремеслу.

— Если такъ, то я не буду ждать, что скажетъ Джо. Я изъ тхъ, которые льнутъ къ богатымъ, гд деньги, тамъ и я, а деньги, очевидно, здсь. Если мы съ тобой не придемъ бъ соглашенію…

Тутъ онъ разразился потокомъ словъ, какихъ ему не позволяя говорить въ тюрьм, и затмъ объявилъ:

— Если мы съ тобою не придемъ къ соглашенію, то отсюда прямо я пойду въ богадельню и напугаю старуху до полу-смерти, а завтра найду Меленду и Марлу и представлюсь всмъ изъ друзьямъ.

Десять минутъ спустя, мистеръ Керью спускался съ лстницы. У него было тридцатью шиллингами больше въ карман.

Ему дано было, кром того, общаніе, что эта сумма будетъ уплачиваться ему еженедльно, но съ двумя или тремя условіями. Условія, въ сущности, были т же, какія ему поставила и Валентина. Онъ не долженъ былъ давать знать о своемъ существованіи и навязывать свою персону кому-нибудь изъ дтей, въ особенности, дочерямъ. Если онъ нарушитъ эти условія, то Клодъ торжественно заврялъ его, что онъ больше не получить отъ него ни пенса, а также ни отъ кого изъ его братьевъ или сестеръ.

Родитель возразилъ на это, что его единственное желаніе — жить добродтельно и искупить прошлое въ глазахъ свта.

Клодъ можетъ ему довриться. Великое дло, когда сынъ довряетъ отцу, и даже въ посланіи къ коринянамъ сказано…

— Довольно!— сказалъ Клодъ.— Вотъ вамъ тридцать шиллинговъ. Слдующіе я пошлю по вашему адресу, а сюда не смйте приходить за ними, я не желаю больше васъ видть.

— Они ни за что не скажутъ друга другу,— бормоталъ мистеръ Керью, спускаясь съ лстницы.— Они постыдятся сказать другъ другу, и я буду получать съ обоихъ два фунта десять шиллинговъ въ недлю. Я не даромъ провелъ сегодняшній день, нтъ, не даромъ.

XVIII.— На кладбищ.

Когда отецъ оставилъ Клода, онъ простоялъ нсколько минутъ на ногахъ, прислушиваясь къ шагамъ на лстниц, они были такъ же легки, какъ шаги двушки, но онъ слышалъ ихъ на песк, которымъ былъ посыпанъ дворъ.

Затмъ они затихли, и онъ поднялъ голову и вздохнулъ съ облегченіемъ. Въ зеркал надъ каминомъ Клодъ увидлъ свое лицо, и вздрогнулъ и покраснлъ отъ стыда: онъ, безспорно, узналъ черты человка, который только-что оставилъ его. Сходство мелькнуло и тотчасъ же пропало, но онъ видлъ его, онъ былъ сынъ этого человка. Сынъ уличеннаго преступника, грабителя, человка, отпущеннаго по билету изъ тюрьмы! Онъ — не сынъ, какъ онъ прежде и часто съ гордостью думалъ, какого-нибудь простого, но честнаго человка, въ памяти котораго онъ относился съ сыновней гордостью и почтеніемъ, но сынъ человка, который большую часть жизни провелъ въ тюрьм и самъ носилъ фальшивое имя, такъ какъ былъ не Монументъ, а Керью. Одно дло — быть сыномъ честнаго работника, пробившимъ себ путь въ жизни, и другое — быть сыномъ преступника.

Эти слова звучали у него въ ушахъ, вся комната была ими полна: сынъ преступника, сынъ вора, сынъ разбойника…— Я эмигрирую,— сказалъ онъ самому себ:— перемню имя и уду въ отдаленную колонію, гд никто не будетъ знать, кто я таковъ.

Безумный планъ!— потому что нтъ такой колоніи, близкой или отдаленной, которая приняла бы человка, не узнавъ о немъ всю его подноготную: кто его отецъ, что онъ сдлалъ, почему онъ оставилъ свое отечество. Онъ можетъ скрывать вс эти вещи, сколько ему угодно, но ихъ разузнаютъ помимо его воли.

Во всякомъ случа, ему придется водиться съ обществомъ не лучше того, которое собирается въ кабакъ. Онъ будетъ dclass.

Лондонъ — единственный городъ, гд возможно подобное укрывательство. Тотъ, кто путешествуетъ,— какъ говоритъ поэтъ,— можетъ мнять небо, но не настроеніе. Онъ можетъ также перемнить имя, но не исторію, которая неизмнна и неизгладима, и хороша она или дурна, но честные колонисты непремнно будутъ настаивать на томъ, чтобы узнать ее, прежде нмъ допустить его въ свое общество. Клодъ, не знавшій объ этомъ факт, вспомнилъ, что ему нельзя эмигрировать, потому что онъ не можетъ бросить своихъ близкихъ. Онъ подумалъ о бд, угрожающей всмъ имъ: его матери, Джо, Саму, Меленд, Валентин и Віолет. Онъ вспомнилъ о ихъ безпомощномъ состояніи. Неужели онъ будетъ такой трусъ, что броситъ ихъ? Неужели онъ броситъ ихъ на произволъ этому созданію?

Онъ простоялъ въ своей комнат, по крайней мр, съ часъ, стараясь собраться съ духомъ, но все никакъ не могъ. Затмъ слабая надежда проснулась въ немъ. Джо говорилъ, что ихъ отецъ умеръ. Что если этотъ человкъ обманщикъ? Къ чему было Джо говорить, что онъ умеръ? Утопающій хватается за соломенку, и онъ ршилъ, что немедленно пойдетъ и посовтуется съ Джо. Умъ его былъ разстроенъ ужаснымъ открытіемъ, и онъ забылъ, что теперь уже около полуночи, схватилъ шляпу и вышелъ изъ дому, чтобы идти въ Тоттенгэмъ. Онъ прошелъ по Флитъ-Стритъ, гд еще было довольно много народу, въ особенности, запоздалыхъ журналистовъ, по Лютгэдъ-Гиль все еще оживленному, и вдоль Чипсайда, гд потокъ жизни все еще катился, хотя уже и узкимъ ручейкомъ. Около банка толпились послдніе омнибусы, съ большимъ шумомъ и гвалтомъ. Но Корнгилль былъ тихъ. Когда Клодъ пришелъ въ Тоттенгэмъ и остановился у дома Джо, съ закрытыми ставнями, онъ тутъ только сообразилъ, что уже глубокая ночь на двор, и что вс давно уже спятъ. Конечно, онъ могъ разбудить брата, но какъ объяснитъ онъ его жен и дтямъ такое необычное посщеніе? Онъ могъ бы уйти обратно домой, но тогда зачмъ же онъ приходилъ? Не лучше ли ему гд-нибудь дождаться утра? Онъ вспомнилъ, что въ Тоттенгэм есть кладбище, и отправился туда. Долго сидлъ онъ на одной изъ плитъ, покрывавшихъ могилы, въ ум его проносились тысячи мыслей, пока онъ, наконецъ, не заснулъ.

Было около восьми часовъ, когда онъ проснулся,— слишкомъ поздно, чтобы идти къ брату, который уже наврное ушелъ изъ дому на работу. Клодъ ршилъ, что никому не скажетъ своей тайны, пусть она будетъ извстна только ему одному.

‘Хорошо бы было немного почиститься,— подумалъ Клодъ, глядя на свое запыленное платье:— да, недурно было бы почистить и сапоги. Пойду, повидаюсь съ матерью’.

Онъ нашелъ ее уже одтой и сидящей въ креслахъ, и, къ великому его удивленію, Валентина была у нея.

— Клодъ!— вскричала Валентина:— вы здсь, въ такой ранній часъ?

Клодъ поклонился и поцловалъ мать.

— Поцлуй его, Полли!— сказала старушка повелительны’ тономъ, какимъ всегда говорила съ дочерью.— Неужели ты не можешь поцловать родного брата?

Валентина покраснла, но повиновалась, т.-е. вмсто щеки, протянула ему руку, которую тотъ и поцловалъ.

— Но какимъ образомъ вы здсь, Валентина?— спросилъ онъ.

— Я провела всю ночь съ матерью, она вчера испугалась и мн не хотлось оставить ее одну.

— Полли, поди купи три яйца и кусочекъ сала,— твой брать, врно, голоденъ, вотъ теб деньги, бги скоре.

Валентина разсмялась и побжала исполнить порученіе старушки.

— Что за чудесная двушка, Клодъ!— сказала старушка: — въ ней золотое сердце! Вчера я такъ испугалась, охъ, такъ испугалась!

— Чего же, матушка?

— Я слышала шаги, мой другъ, шаги мертваго человка, твоего отца! Я знаю, что это только сонъ, потому что Полли пришла минуту спустя и сказала, что она никого не видала. Но все же я такъ испугалась, что Полли осталась со мной на ночь.

— Въ какое это время было?

— Вечеромъ, около восьми часовъ.

— И вы потомъ ничего больше не слышали?

— Нтъ, ничего.

— Не думайте больше объ этомъ,— замтилъ Клодъ. Это, врно, были шаги его отца. Но какимъ образомъ Валентина не видала его, и откуда онъ добылъ его адресъ?

Тутъ вернулась Валентина съ покупками.

— У васъ очень утомленный видъ, Клодъ,— замтила она:— синяки подъ глазами и очень утомленный видъ. Отчего это? Вы слишкомъ скоро шли или заработались?

— Я чувствую себя хорошо. Но мн кажется, что и вы блдны, Валентина, не случилось ли чего-нибудь?

— Нтъ, что же могло случиться?— отвчала она уклончиво.

Они невольно наблюдали другъ за другомъ, и оба думали о страшной тайн, которую они оба знали, но тщательно скрывали другъ отъ друга. Клодъ лъ и пилъ, проголодавшись посл ночи, проведенной подъ открытымъ небомъ, и старался смяться и быть веселымъ. Но между нимъ и Валентиной стояло привидніе — каждый изъ нихъ видлъ его, хотя скрывалъ отъ другого — съ хитрыми глазами и наглымъ лицомъ, грозя превратить всю ихъ невинную радость въ горе, и гордость — въ стыдъ.

XIX.— Дама съ зонтикомъ.

Валентина сидла и ждала съ нетерпніемъ, что теперь предприметъ выпущенный изъ тюрьмы преступникъ. Онъ поступилъ совсмъ такъ, какъ слдовало ожидать потому что на слдующій же день Валентина получила отъ него письмо, адресованное въ богадельню и объявлявшее, что, по несчастной случайности, онъ потерялъ данный ему ею соверенъ, и теперь былъ безъ денегъ, но надется, что дочь выручитъ изъ бды огорченнаго отца. Она не отвчала на это письмо. Два дня спустя, пришло другое. Ему представляется великолпнйшая окказія, писалъ онъ, пріобрсти за тридцать фунтовъ табачную лавочку. Требуется всего лишь тридцать фунтовъ стерлинговъ, чтобы онъ могъ начать честную и порядочную жизнь. Если она дастъ ему эти деньги, то онъ отказывается отъ еженедльной пенсіи. Валентина внимательно прочитала письмо. Человкъ, очевидно, испытывалъ ее. Разумется, нечего было и думать давать ему денегъ. Единственное средство справиться съ нимъ,— думала она,— это датъ ему понять, что онъ ничего не получитъ, если не будетъ исполнять условіе. Она вознамрилась снова повидаться съ нимъ, хотя и не ждала отъ этого большого проку. Она написала ему о томъ, чтобы онъ пришелъ въ садъ позади церкви Святого Луки, въ субботу, въ двнадцать часовъ дня.

Мистеръ Керью аккуратно явился на свиданіе. Онъ пришелъ, однако, получасомъ ране назначеннаго времени и въ сопровожденіи какой-то двушки. Она была одта скромно и прилично. Лицо было закрыто густой вуалью, а въ рукахъ она держала зонтикъ, обшитый чернымъ кружевомъ — одинъ изъ тхъ инструментовъ, посредствомъ котораго дамы могутъ наблюдать за другими, не выставляя себя на показъ.

— Она еще не приходила,— сказалъ Керью, оглядываясь.— Ничего! Она сейчасъ придетъ. А ты сядь вотъ здсь и жди, пока она не уйдетъ. А тогда встань и или за нею. Найди, гд она живетъ, и приди мн сказать.,

— Хорошо, хорошо, дядюшка,— отвчала двушка, ухмыляясь:— не въ первый разъ! И какъ это весело видть, какъ он идутъ, ни о чемъ не подозрвая, а я-то, по другой сторон улицы, сама по себ, и какъ будто мн и дла нтъ, да такъ по пятамъ и доведу ихъ до дому, а на другой день кто-нибудь изъ насъ явится къ нимъ, и пойдетъ потха.

— Ну, тутъ совсмъ другое дло,— отвчалъ мистеръ Керью.

— Это мое дло. Ты должна только узнать, гд она живетъ, и больше ничего. За это ты и деньги получаешь.

— Согласна, дядя.

Эта двушка, безъ сомннія, будетъ принята, со временемъ, на службу въ сыскное отдленіе, но пока, она была частнымъ повреннымъ небольшого, скромнаго синдиката, для котораго раскрывала всякаго рода тайны — различныхъ людей, домовъ, лавокъ, лавочниковъ, клэрковъ, клерджименовъ, ихъ личныхъ длъ и интересовъ, равныхъ клубовъ, спортсменскихъ, игорныхъ, и ихъ членовъ. Когда, посл безконечныхъ усилій, лжи, выдумокъ, главнымъ образомъ, при содйствіи этой умной молодой особы, компанія завладвала чьимъ-нибудь секретомъ, она то эксплуатировала его для собственныхъ цлей, то продавала секретъ или молчаніе, иногда за весьма значительную сумку денегъ, и въ цломъ, если молодая особа была дятельна и ей везло, то заработывались большія деньги. Иногда же — случалось — попадали и въ тюрьму.

— Чтожъ, дядя,— сказала двушка:— вдь я разыскала теб, гд живутъ сыновья старухи?

— Разв я говорю, что ты не сыскала? Да вдь теб за это хорошо и, заплатили. А для меня изъ этого пока никакого толку не вышло.

Мистеръ Керью отошелъ отъ нея и сталъ ходить взадъ и впередъ по асфальтовому троттуару, время отъ времени взглядывая на полисмена такъ, какъ должна глядть куропатка, хотя бы и не въ охотничій сезонъ, на человка съ ружьемъ. Валентина скоро пришла. Мистеръ Керью по ея взгляду увидлъ, что ему будетъ съ ней не мало хлопотъ. Тмъ не мене, онъ протянулъ отеческую и примирительную руку.

— Вы писали мн,— сказала она, сурово отказываясь пожать протянутую руку:— вы писали два письма во мн, въ одномъ вы наврали про соверенъ, который я вамъ дала, а въ другомъ — про табачную лавку.

— Ей Богу, не совралъ,— все святая истина. Чудеснйшій случай! другого такого не дождаться! И лавка-то, представьте, рядомъ съ церковью. Какъ это удобно для спасенія души!

— Я говорила вамъ въ прошлый разъ и повторяю, что не дамъ вамъ боле одного фунта въ недлю, а если вы нарушите мои условія, то не получите ровно ничего. Поняли?

— Да чтожъ, душа моя, я думалъ, что это одни разговоры. Мало ли что говорится! А какъ прижмешь человка, онъ и другое запоетъ.

— Ничего не получите! Вотъ все, что я могу вамъ сказать, а теперь уходите!

— Послушай-ка, моя милая,— началъ было онъ нахально, но выраженіе лица двушки или близкое присутствіе полисмена повліяли такъ, что онъ договорилъ шопотомъ:

— Послушайте! вашъ отецъ — выпущенный изъ тюрьмы преступникъ, и ваше имя — вовсе не Монументъ, а Керью, вы — дочь преступника и вора, и стыдитесь этого. Вотъ что вы такое. Вы стыдитесь больше, чмъ на фунтъ въ недлю,— ну, и платите какъ слдуетъ.

— Вы ничего больше не получите.

— Мн мало этихъ денегъ. Подавай сто фунтовъ!

— Вотъ какъ!

— Сто фунтовъ. Я готовъ взять эти деньги частью золотомъ, а частью билетами, половину сегодня, а другую — послзавтра.

— Вы, значитъ, должны попросить ихъ у кого-нибудь другого.

— Я попрошу у жены. Пойду въ богадельню.

— Негодный трусъ! вы ничего не получите!

— Ну, такъ я попрошу у сыновей: сначала у одного, а потомъ и у другого. Я знаю, гд они живутъ.

Валентина перемнилась въ лиц.

— Видите ли, моя красавица,— продолжалъ онъ съ насмшливой гримасой:— вашъ отецъ совсмъ не такъ глупъ, какъ вы думали.— Но двушка уже оправилась.

— Длайте, какъ хотите, я сказала все, что нужно.

— Я заставлю тебя длать такъ, какъ я хочу!— отвчалъ онъ съ грубой бранью.— Подавай сто фунтовъ. Это мое первое и послднее слово. Я не прошу больше и не возьму меньше. Я вдь не спрашиваю, гд ты берешь фунтъ стерлинговъ въ недлю, по всей вроятности, изъ хозяйскихъ денегъ или изъ кассы. На кой чортъ мн знать, откуда ты ихъ берешь!

Она стояла со сложенными руками и равнодушнымъ видомъ, какъ будто не слышала того, что онъ говорить.

— Я могла бы сдлать для васъ только одно.

— Что такое?

— Я бы назначила вамъ извстную пенсію, съ тмъ, чтобы вы ухали за границу и никогда не возвращались въ Англію.

— Какъ! оставить Лондонъ, когда я только-что сюда пріхалъ?

— Да, вы должны будете оставить Англію, но я назначу вамъ хорошую пенсію.

— Оставить Англію? въ мои годы? Ни за что!

— Вы слышали все, что я хотла вамъ сказать. Теперь ступайте! Оставьте меня здсь. Избавьте меня отъ вашего отвратительнаго присутствія.

Мистеръ Керью повиновался, но мысленно далъ себ клятву отомстить своей безчеловчной дочери. Къ тому же ему нужно было открыть, гд и чмъ она живетъ, и почему съ такимъ стараніемъ скрываетъ отъ братьевъ его появленіе.

Что касается Валентины, то ей хотлось сообщить полисмену, расхаживавшему по саду, нкоторыя новыя идеи объ уголовной систем. Она должна была бы заключать,— сказала бы она ему — статью, опредляющую пожизненное тюремное заключеніе для такого человка, какъ этотъ. Ему можно было бы разршить нкоторыя удобства жизни, какъ табакъ, опредленную порцію водки и разршеніе держать газъ зажженнымъ — ну, хоть, скажемъ, до десяти часовъ вечера. Но его не слдовало бы ни на одну минуту выпускать изъ тюрьмы. Мсто его заключенія можно было бы, пожалуй, и не называть тюрьмой, но убжищемъ для кающихся или что-нибудь въ этомъ род, чтобы смягчить кажущуюся жестокость приговора. Но она, однако, не сообщила этихъ идей полисмену, а вышла изъ сада и пошла домой. Двушка съ зонтикомъ, обшитымъ чернымъ кружевомъ, тоже встала съ мста и пошла за ней. Полисменъ поглядлъ и замтилъ это обстоятельство. Сначала одна двушка пришла въ садъ съ мужчиной, затмъ пришла другая двушка. Человкъ поговорилъ съ этой двушкой. первая двушка ждала. Затмъ вторая двушка ушла одна. Первая двушка послдовала за второй. Тутъ что-то кроется. Но онъ былъ дежурнымъ въ саду, и не могъ идти за ними и узнать, въ чемъ дло.

Слдить и наблюдать за Валентиной было очень легко, потому что она шла проворно, не глядя по сторонамъ, и была такъ углублена въ свои собственныя мысли, что женщина могла бы идти рядомъ съ нею, не возбуждая ея подозрнія. Она перешла черезъ Сити-Родъ и шла все прямо, до тхъ поръ, пока не пришла въ Гокстонъ-Стритъ, гд повернула налво. Двушка послдовала за нею. Валентина дошла до конца улицы и свернула въ грязный и узкій переулокъ. Двушка остановилась у угла и наблюдала. Въ переулк былъ трактиръ,— можетъ быть, она туда шла, но нтъ, она вошла въ домъ напротивъ трактира. Шпіонка стала въ углу, не спуская глазъ съ дома, и ждала въ продолженіе нсколькихъ минуть. Не могла же она тутъ жить, это нелпо. Молодыя барышни не могутъ жить въ такомъ мст. Однако, такъ какъ она не выходила изъ дому, то шпіонка вошла въ улицу, и, не видя, кого бы она могла разспросить, вошла въ трактиръ и велла подать себ закуску.

— Не живетъ ли здсь молодая дама?— спросила она лакея:— въ дом, въ томъ дом, напротивъ?

— Живетъ,— отвчалъ тотъ,— а что вамъ отъ нея нужно? Если что худое, то лучше уходите, по добру, по здорову!

— Худое? Что вы! Господи Боже! Я ее обожаю! Такая милая, добрая дама. А гд она живетъ взаправду?

— Какъ гд? Здсь.

— О! Значить ея мужъ здсь работаетъ?

— Какой мужъ? Она не замужемъ.

— О! Такъ чмъ же она живетъ?

— Подите и спросите у нея самой.

Двушка поглядла на домъ. То былъ бдный, жалкій домишко. Значитъ, она изъ бдныхъ. Чего же хочетъ отъ нея старикъ — ея новый пріятель — отъ этой молодой особы? Но это не ея дло. Конечно, чего-нибудь подлаго и низкаго, потому что, какъ она знала, вс ея товарищи подлы и низки. Она ушла и въ точности передала то, что видла.

Мистеръ Керью былъ чрезвычайно удивленъ такимъ неожиданнымъ открытіемъ. Его дочь, корчившая изъ себя такую важную птицу и разсуждавшая такъ, какъ еслибы у нея были тысячи въ карман, носившая такія перчатки и ботинки, какія носятъ только барыни, живетъ въ Гокстонъ-Стрит, въ самомъ низкомъ и бдномъ квартал Лондона, въ такомъ квартал, гд бы ему было стыдно показаться. И она жила въ одной комнат, въ такихъ перчаткахъ и въ такихъ ботинкахъ? Что бы все это значило?

— Какъ жаль, моя душа,— сказалъ онъ,— что ты не узнала, откуда она беретъ деньги, потому что деньги у нея есть.

— Еслибы вы мн сказали, что это вамъ нужно, и зачмъ нужно, то я, можетъ быть, и разузнала бы. Но вы сказали только: ‘найди, гд она живетъ’,— ну чтожъ, я и нашла, и трактирный слуга, который сказалъ мн это, чуть не откусилъ мн голову за то, что я это спросила.

Что же она такое?

— Я думаю, что она — изъ тхъ, которые раздаютъ библію и хотятъ сдлать всхъ людей добродтельными. Они на всякія штуки поднимаются, и длаются такими же хитрыми, какъ мы съ вами. Ну, вотъ, я и думаю, что эта молодая барышня! тоже въ этомъ род, дяденька, а, вотъ, что вамъ отъ нея нужно,— это бы мн хотлось знать.

Мистеръ Керью покачалъ головой. Онъ чувствовалъ самое искреннее отвращеніе ко всмъ формамъ религіи, добродтели и нравственности, и думалъ, что это передастся его потомству. Кром того, чтобы заниматься такими длами, женщина должна быть настоящей барышней, а его дочка Марла была просто-напросто — дочь прачки. Съ грустью должно сказать, что онъ вывелъ очень невыгодное для нея заключеніе, а именно, что она принадлежитъ къ тому же сорту людей, какъ и онъ самъ, и боится, чтобы ея предпріятію не помшало открытіе профессіи ея отца и его возвращеніе въ дятельности.— Но,— пробормотать онъ,— сто фунтовъ я изъ нея выцарапаю.

XX.— Нжный родитель.

Въ продолженіе двухъ недль, мистеръ Керью никому не надодалъ изъ своихъ дтей, великодушно согласившись принимать двадцать шиллинговъ въ недлю отъ одного и тридцать шиллинговъ — отъ другого. Причина такого скромнаго поведенія заключалась въ томъ, что онъ еще не составилъ себ обширнаго круга знакомства,— для джентльмена его профессіи, щеголявшаго такимъ искусствомъ, трудно найти подходящее общество,— а потому онъ сидлъ одинъ и развлекался табакомъ, виномъ и книгами. Пятидесяти шиллинговъ въ недлю было достаточно для его простыхъ вкусовъ. Поэтому изъ чисто-дьявольской злости и съ прямымъ намреніемъ раздосадовать и пристыдить своего сына, Клода, пришелъ онъ вторично въ Темпль. Дверь была заперта, тмъ не мене, мистеръ Керью отворилъ ее, помощью простого инструмента, который всегда носилъ съ собой. Когда Клодъ вернулся около полуночи, то услышалъ, идя по лстниц, что играютъ на скрипк — и недурно. Услышать скрипку въ КингсъБеичъ-Уокъ довольно странно. Подойдя въ двери, онъ услышалъ, что на скрипк играютъ въ его собственной квартир, а открывъ дверь, увидлъ, что игралъ его отецъ. Онъ сидлъ на стул, во рту у него была маленькая трубочка, а на стол стояла бутылка вина, полуосушенная, и стаканъ.

— Радъ видть меня, Клодъ?— спросилъ онъ, кивая головой и ухмыляясь.— Я такъ и думалъ, что ты будешь радъ, потому и пришелъ. Сюда вдь порядочный конецъ изъ Уайтъ-Чепелль. Я вдь сказалъ теб, что буду иногда заходить. Тебя не было дома,— ну, вотъ, я и отперъ дверь. Отъ меня вдь дверей не стоитъ запирать. Въ цлой стран не найдется замка, который бы я не съумлъ отпереть! Вотъ я и расположился, какъ видишь, со всми удобствами.

Клодъ вздохнулъ, точно застоналъ, а отецъ его, съ нескрываемой радостью, глядлъ на смущеніе сына, и продолжалъ разговоръ, который, въ сущности, былъ монологомъ. Долго болталъ онъ, пока Клодъ не сказалъ, наконецъ:

— Христа ради! уже за полночь: выпейте свое вино и уходите!

— Я уйду, когда мн вздумается.

— Что же, вы ждете, чтобы я васъ выгналъ?

— А я все-таки не пойду. Вотъ теб и весь разговоръ.

Онъ выпилъ еще стаканъ бургонскаго. Клодъ молчалъ.

— Я намренъ разыскать остальныхъ моихъ дтей и потребовать, чтобы они содержали отца.

— Въ такомъ случа,— возражалъ Клодъ,— намъ остается только одно: эмигрировать. Сестры и я, мы удемъ изъ Англіи, куда-нибудь подальше отъ васъ. Самъ и Джо останутся, чтобы оберегать отъ васъ матушку. Будьте уврены,— прибавилъ онъ мрачно,— что они встртятъ васъ какъ слдуетъ, если вы вздумаете къ нимъ явиться.

— Они славные ребята,— сказалъ отецъ:— они не будутъ воротить отъ меня носа, словно какіе-нибудь джентльмены. Туда же, джентльмена корчитъ!

— Вотъ вы увидите, какіе они славные ребята: суньтесь только къ нимъ, и они васъ удивятъ своимъ хорошимъ обращеніемъ. Я отсюда вижу, какъ Самъ вышвырнетъ васъ за дверь, если вы посмете его уврять, что вы — его отецъ, честный слесарь. Да и то, въ самомъ дл, мы вс можемъ признать васъ за самозванца. Я жалю, что не сообразилъ этого раньше.

— Ну, полно, полно, Клодъ!

Однако это замчаніе, видимо, смутило его. Что, въ самокъ дл, если его дти станутъ утверждать, что онъ — самозванецъ? Это можетъ быть для него довольно хлопотливо.

Эта страшная ночь прошла, наконецъ. Человкъ пилъ, курилъ и болталъ. Онъ болталъ скороговоркой, и ему было, повидимому, все равно, слушаетъ его Клодъ или нтъ. Ему было достаточно, что онъ не спитъ. Онъ нарочно болталъ о такихъ вещахъ, о которыхъ сыну было особенно унизительно слышать: о своихъ преступленіяхъ, смлыхъ и удачныхъ, о перемнахъ своей профессіи, которыя неизмнно приводили его въ тюрьму, о своемъ послднемъ грабеж, во время котораго онъ укралъ великолпные брилліанты одной знатной дамы и благополучно скрылся бы съ ними, если бы не шельма-полисменъ, который случайно его задержалъ, и котораго онъ чуть было не убилъ въ послдовавшей затмъ драк, какъ его судили за грабежъ и насиліе и присудили въ двадцати-лтнему тюремному заключенію, о своей жизни въ тюрьм и о томъ, какъ онъ водилъ за носъ доктора и священника, и т. п. Клодъ стоялъ все время у камина, ни слова не возражая. Человкъ болталъ въ продолженіе нсколькихъ часовъ, во время которыхъ Клодъ терплъ адскую пытку. Часы пробили четыре. Тогда Керью медленно всталъ. Вино, выпитое имъ, нисколько на него не повліяло. Онъ совсмъ не былъ пьянъ, и языкъ его нисколько не заплетался. Онъ глядлъ только зле, точно, благодаря вину, отчетливе отпечатывалось на лиц его имя звря или звриное число.

— Я пойду спать,— сказалъ онъ.— Съ тобой необыкновенно весело, другъ мой Клодъ. Я, впрочемъ, зналъ, что такъ будетъ. Я часто буду приходить къ теб.

Дверь въ спальню была открыта. Онъ прошелъ туда, бросился на кровать, не раздваясь, и немедленно заснулъ. Клодъ слъ со вздохомъ облегченія. Но онъ слишкомъ усталъ, чтобы чувствовать стыдъ или позоръ своего положенія, и заснулъ въ креслахъ. Когда онъ проснулся, было уже девять часовъ, и его хозяйка была въ комнат. Онъ вспомнилъ о ночномъ гост и поспшилъ въ спальню, но Керью уже ушелъ. Онъ унесъ съ собой и скрипку.

XXI.— Докторъ объясняется.

‘Докторъ влюбленъ въ васъ’. Это свденіе сообщилъ Валентин не кто иной, какъ старый, оборванный джентльменъ нижняго этажа. Такого рода извстіе всегда заставляетъ двушку задуматься. Оно длаетъ также интереснымъ въ ея глазахъ то лицо, о которомъ ей это сообщаютъ. Оно становится боле достойнымъ уваженія въ ея глазахъ, а сама она длается осторожне и наблюдательне.

Валентина замтила, во-первыхъ, что докторъ навщалъ больную Лотти съ аккуратностью, доходившей до усердія, но это еще, само по себ, не составляло симптома. Но онъ оставался гораздо доле, чмъ было нужно, и во время визита пользовался всякимъ случаемъ, чтобы поговорить съ ней. Опять-таки и это, само по себ, не было симптомомъ, потому что Валентина была единственная молодая барышня, живущая въ околотк доктора,— въ сущности, единственная барышня, которую онъ встрчалъ въ жизни, и къ тому же привлекательная, такъ что мудренаго не было, что ему пріятно было съ ней разговаривать, симпатія еще не есть любовь. Но вотъ она замтила перемну въ его разговор: онъ сталъ говорить о самомъ себ. А это уже, какъ всякій знаетъ — важный симптомъ, онъ говорилъ ей о своемъ положеніи, о своихъ надеждахъ, о своей прошлой жизни и о своихъ мнніяхъ. Будучи заинтересованъ ею, онъ желалъ, какъ это естественно, заинтересовать и ее собою. Это ему удалось, такъ какъ онъ былъ интересный человкъ. Мало-по-малу онъ сталъ жаловаться на свою судьбу.

— Помилуйте,— возражала она:— ваша жизнь — самая прекрасная, самая безкорыстная въ свт!

— Неужели? Гм!— съ насмшкой ухмыльнулся онъ.

— Прекраснйшая и благороднйшая,— настаивала она.— Вы каждому другъ, вы всюду являетесь, принося съ собой здоровье и облегченіе.

— Ну, да, руки мои заняты, день-деньской, приготовленіемъ пилюль и капель, такъ что, съ этой стороны, вы, пожалуй, и правы: дла у меня много. Еслибы я не бросилъ отцовскую лавку, то долженъ бы былъ стоять съ аршиномъ за прилавкомъ. Длать пилюли или отмривать каленкоръ — разница не особенно велика, но за каленкоръ платятъ деньги.

— Деньги!— Двушка, у которой ихъ было такъ много, натурально питала къ нимъ величайшее презрніе.— Деньги! На что такому человку, какъ вы, деньги? Что бы вы длали съ ними? деньги не могутъ двигать впередъ науку.

— Вы думаете, что безъ денегъ легче жить на свт?

— Вы можете быть полезны людямъ и безъ денегъ.

— Ну, вотъ, опять вы объ этой польз. Полезенъ другимъ! Я бы хотлъ быть полезнымъ и для самого себя. Я работаю вдвое больше чернорабочаго, а получаю — сколько и онъ. И гд же я живу для науки?

— Ну, какъ же? Вы каждый день должны узнавать что-нибудь новое.

— О! узнавать дйствіе лекарствъ и симптомы болзни! Да, конечно, это лучше, чмъ стоять за прилавкомъ, съ аршиномъ и ножницами въ рукахъ, но я самъ хотлъ бы двигать науку, не свои собственныя знанія, но науку вообще. Я честолюбивъ, но женщины этого не понимаютъ.

— Нтъ, мы иногда это понимаемъ,— смиренно отвчала она.

У молодого доктора было, дйствительно, мало причинъ быть довольнымъ жизнью. Практика его была обширне, нежели что было удобно,— и чмъ боле она расширялась, тмъ бдне становился онъ, что, по истин, можно считать удивительнымъ результатомъ успха. Ему платили шиллингами и полукропами, онъ жилъ въ маленькомъ домик со старухой-служанкой, которы ему плохо прислуживала. Онъ самъ длалъ свои лекарства и рассылалъ ихъ съ мальчишкой, который служилъ ему помощникомъ. Онъ весь день ходилъ по улицамъ, а иногда и всю ночь, обдалъ и отдыхалъ гд и какъ попало, ему некогда было читать, а жажда знанія была, дйствительно, въ немъ велика. Танталъ, полагаю, былъ молодымъ докторомъ въ бдномъ околотк, страстно желавшимъ досуга, чтобы заниматься научными изслдованіями. У него не было никакого общества, и единственный его пріятель былъ викарій св. Агаты, мистеръ Рандаль Смитъ, да и съ тмъ онъ ссорился, каждый разъ, какъ встрчался.

— Смитъ,— сказалъ онъ, разъ вечеромъ, когда урвалъ минуту, чтобы выкурить трубку и выпить стаканъ пива (само собою разумется, что мистеръ Смитъ не курилъ, и носилъ голубую ленточку ‘общества трезвости’ съ такою же гордостью, какъ еслибы то былъ орденъ ‘Подвязки’):— Смитъ, размышляли ли вы когда-нибудь серьёзно о любви?

Блдное лицо мистера Рандаля Смита покраснло.

— Мое дло,— гордо произнесъ онъ,— требуетъ безбрачія.

— Пожалуйста, не забирайтесь на ходули безъ всякой нужды. Мое дло тоже требуетъ безбрачія, потому что моихъ доходовъ едва хватаетъ одному. Но я говорю совсмъ не объ этомъ. Почему это человкъ не можетъ прожить, не влюбившись? Почему ему непремнно надо увлечься женщиной? Она, по всей вроятности, ничего не знаетъ и нисколько не интересуется тмъ, что его интересуетъ, она, по всей вроятности, глупа, и онъ не можетъ быть такъ свободенъ, когда женится, какъ былъ холостымъ.

— Быть можетъ,— отвчалъ клерджименъ,— что у нея есть такія качества, которыя его въ ней привлекаютъ.

— Нельзя же влюбиться только въ хорошенькое личико, или, по крайней мр, одинъ только дуракъ влюбляется за это, или же изъ-за тонкой таліи. Я — анатомъ, и знаю, что значить тонкая талія. Это, можетъ быть, очень красиво, но слишкомъ тонко для того дла, для котораго талія предназначается природой, а потому постоянно портится. Не можете же вы влюбиться въ тонкую талію.

— Нтъ,— мистеръ Рандаль Смитъ немедленно сообразилъ свое преимущество:— вы влюбляетесь въ душу.

— Ахъ! это вашъ департаментъ! Я никогда не видалъ души въ анатомическомъ театр и никогда не слыхалъ, чтобы кто ее видлъ. Все, что я знаю, это — что не бываетъ болзней, произведенныхъ душою, такъ что она не можетъ составлять часть тла.

— Она и не составляетъ,— продолжалъ клерджименъ, пользуясь своимъ преимуществомъ:— потому-то вы въ нее и влюбляетесь.

Докторъ, наконецъ, высказался: это случилось въ начал октября, за недлю до отъзда Валентины.

— Вы черезъ недлю узжаете?— спросилъ онъ.

— Да, на нкоторое время. Вы будете каждый день, безъ меня, навщать Лотти? Неправда ли?

— Я сдлаю все, что могу, для нея и для васъ. Прежде, нежели вы удете — они сидли въ комнат Валентины, но говорили совершенно свободно при Лотти, которая, повидимому, не обращала никакого вниманія на ихъ разговоры:— прежде нежели вы удете, я хочу, чтобы вы узнали,— хотя изъ этого ничего не выйдетъ, но просто только, чтобы вы это знали,— что здсь есть два человка, которые въ васъ влюблены.

— О! зачмъ вы это мн говорите?— отвчала она, покраснвъ.

— Быть можетъ, это не особенно лестно, потому что люди эти живутъ въ Гокстон, но, тмъ не мене, это фактъ.

— Оставьте, докторъ.

— Нтъ, я долженъ досказать. Одинъ изъ нихъ — Рандаль Смитъ. Онъ признался въ этомъ прошлой ночью. Онъ говоритъ, что давно уже влюбленъ въ васъ. Конечно, такъ какъ онъ не можетъ смотрть на вещи прямо, то увряетъ, что полюбилъ васъ изъ благодарности за вашу доброту къ его мальчикамъ, за то, что вы имъ пли, и тому подобные пустяки! Но онъ объ этомъ вамъ не скажетъ, потому что онъ обрекъ себя на безбрачіе, въ интересахъ своей церкви. Ха! ха! ха! и потому, что вы не подчиняетесь дисциплин,— такъ онъ называетъ исповдь, церковныя наказанія и тому подобное.!

— Бдный мистеръ Смитъ! Я теперь буду о себ лучшаго мннія, потому что еще не встрчала боле безкорыстнаго человка, чмъ онъ.

— Что касается другого человка, то, полагаю, вы угадаете, кто онъ.

Она встртилась съ нимъ глазами, безъ всякаго смущенія и краски въ лиц.

— Вы говорите о самомъ себ?

— Да. Я не понимаю, почему это случилось, но это такъ.

— Вроятно, это — результатъ общаго искаженія и нереальности жизни,— объяснила Валентина.

— Нтъ, это такъ же реально, какъ невралгія, и такъ же трудно излечимо. Я не знаю, кто вы, но я знаю, что вы. Смитъ не ждетъ отъ васъ никакого отвта. Но я желалъ бы знать, что вы мн отвтите?

— Только то, что женщина должна гордиться тмъ, что два такихъ человка симпатизируютъ ей. Сохраните ли вы мн всегда вашу симпатію?

Она протянула ему руку, но онъ ея не взялъ.

— Я говорилъ про любовь, а не про симпатію,— мрачно отвчалъ онъ.— Ну, чтожъ? вы сказали именно то, что я ожидалъ, что вы скажете, но только вы это выразили мягче, нежели я ожидалъ… или заслуживалъ. Хотя я знаю,— когда мужчина влюбленъ въ женщину, то онъ не можетъ ей этого не сказать, еслибы она даже была принцесса королевскаго дома. Но — довольно объ этомъ.

Онъ всталъ, подошелъ къ кровати и наклонился надъ Лотти.

— Вы сегодня чувствуете себя получше? Хорошо спали? Отлично. Не говорите много. Позовите Меленду, и пусть она съ вами разговариваетъ, а сами не разговаривайте. Лежите смирно, скоро вамъ будетъ хорошо, совсмъ хорошо.

— Валентина!— прошептала Лотти, когда ушелъ докторъ:— вы узжаете черезъ нсколько дней? Я слышала то, что вы говорили.

— Да, милочка, только на день или на два. Я скоро вернусь. Не бойтесь.

— Докторъ любитъ васъ. Вс васъ любятъ, кром Меленды. А мн скоро будетъ совсмъ хорошо. О! я знаю теперь, что онъ этимъ хочетъ сказать! Я теперь понимаю все, гораздо лучше, чмъ когда вы пріхали. Ахъ, еслибы я еще разъ могла увидть Тилли, прежде чмъ мн будетъ совсмъ хорошо.

— Лотти, Лотти, мое бдное дитя!

— Не плачьте, Валентина. Быть можетъ, Меленда смягчится… когда мн будетъ совсмъ хорошо и я усну, потому что мы были съ ней такими друзьями. А вы были такъ добры ко мн. Вы будете терпливы съ Мелендой, не правда ли?

Меленда, отнеся оконченную работу въ магазинъ, обыкновенно возвращалась оттуда съ деньгами и новой работой, если послдней было довольно и если ей везло счастье, то она приходила домой не позже двнадцати или часа пополудни. Но въ одинъ прекрасный день, въ конц сентября мсяца, она вернулась только въ семь часовъ вечера, и пришла въ комнату Валентины съ пустыми руками.

— Они муштровали меня,— сказала она, съ трудомъ переводя духъ.— Они весь день муштровали меня.

— О, Меленда!— прошептала Лотти.

Сегодня Лотти чувствовала себя дурно и могла говорить только шопотомъ.

— О, Меленда!

— Еще хорошо, что кончили. Не говори этого Лиззи, потому что все это изъ-за нея. Она стала ужасно небрежна въ послднее время.

— Что значить муштровать?— спросила Валентина Меленду: — вы страшно блдны.

Меленда была мужественная двушка и сильная, но дневной трудъ, каковъ бы онъ ни былъ, очевидно, измучилъ ее. Она тяжело опустилась на стулъ и кинула свою шляпу на полъ. Щеки ея были блдны, но глаза красны и сердиты.

— Я устала, вотъ и все. И вы бы устали на моемъ мст. И притомъ, я проголодалась… Нтъ, я ничего не возьму изъ вашего буфета. Въ моей комнат есть холодный чай и хлбъ съ масломъ.

Валентина принесла ей чай и хлбъ съ масломъ. Впервые Меленда принимала отъ нея услугу. Но, принимая пищу изъ рукъ Валентины, она сохраняла свою независимость тмъ, что это были ея собственные хлбъ и масло.

— Что такое муштровать?— опять спросила Валентина.

— Въ послдній разъ, какъ они ее муштровали,— прошептала Лотти,— она тотчасъ лишилась чувствъ, какъ пришла домой, и мы съ трудомъ привели ее въ себя. Пожалуйста, милая Меленда, не падай въ обморокъ!

— Не упаду, мн теперь лучше. Не говорите только Лиззи, что это изъ-за ея работы.

— Но что значитъ муштровать?— спросила Валентина въ третій разъ.

— Я пошла туда,— продолжала Меленда, съ жадностью жуя хлбъ съ масломъ,— въ половин десятаго утра. Я думала, что приду во-время. И пришла… Приказчикъ, сегодня, былъ тотъ жирный, съ усами… взялъ мою работу и понесъ. Потомъ зоветъ меня и говоритъ: ‘станьте тутъ,— говоритъ:— они сейчасъ вышлютъ вамъ деньги за работу’. А самъ ухмыляется, и другія двушки, которыя стояли въ магазин, ожидая очереди, переглянулись между собой и шепчутъ мн: ‘Ахъ, вы, бдняжка! онъ будетъ муштровать васъ’. Конечно, я это и сама знала, и такъ оно и было.

— О!..

— Муштровали васъ?— спросила Валентина въ четвертый разъ.

— Теперь мн лучше,— продолжала Меленда, оканчивая свой хлбъ съ масломъ:— но когда я возвращалась домой, Лоти, я думала, что упаду!

— Но что же они съ вами длаютъ?

— Они ничего не длаютъ. Они только велитъ вамъ стоить и ждать, и держать такъ безъ конца. Если вы уйдете, то они вамъ говоритъ, когда вы вернетесь назадъ, что работа была, но отдана другой двушк. Вы должны дожидаться, и денегъ, и новой работы, столько, сколько имъ вздумается. Иногда они муштруютъ женщину въ продолженіе пяти или шести дней, а у нея дома ребятишки кричать съ голода. Да какое имъ до этого дло!

— О! но это невозможно! неужели они продержали васъ стоя весь день? Вы простояли весь день на ногахъ? И безъ пищи?

— А вы какъ бы думали?— сказала Меленда.— Конечно, и не обдала, и чая не пила.

— Меленда,— сказала Валентина:— кто-нибудь долженъ былъ бы за васъ заступиться. О! вдь это стыдъ, вдь это ужасъ, что такое!

— Не хочу, чтобы кто-нибудь за меня вступался!— яростно закричала Меленда:— говорю вамъ, что не хочу и не хочу! Я всегда была независима и всегда буду.

Этой фразой утшала она себя, и хотя это была только фраза, но она производила свое дйствіе.

— Независима!.. О, Меленда, какая же это независимость!

На другое утро, Меленда опять пошла за деньгами и за работой. Опять приказчикъ приказалъ ей стоять и ждать. Ее промуштровали и второй день — наказаніе, показывающее, какъ велика была ея вина.

Меленда повиновалась съ гнвнымъ румянцемъ на щекахъ.

Нкоторыя изъ женщинъ, стоящихъ въ магазин, шептали ей, что это безсовстно и безбожно. Это все, что могли сдлать женщины. ‘Это безсовстно и безбожно’,— шептали он такъ тихо, чтобы конторщики не слыхали. Вся исторія женщины заключается и выражается въ этихъ четырехъ краткихъ словахъ: ‘это безсовстно и безбожно’.

На третій день, она опять пошла, и ей опять было приказано стоять и ждать. Она повиновалась и покорно приготовилась къ трехъ-дневной пытк.

Быть можетъ, даже и на этомъ дло не докончилось бы, еслибы въ дло не вмшалось постороннее лицо. Валентина была такимъ лицомъ. Когда она увидла, что Меленда и на третій день не вернулась въ полдень, она объявила, что доле этого терпть нельзя.

Было около часа по-полудни. Меленда стояла одинокая, въ углу комнаты, поодаль отъ народа, входившаго и выходившаго изъ магазина. Теперь она уже ничего не ждала, кром того, чтобы поскоре наступило семь часовъ. Ждать ей приходилось еще шесть часовъ, и она потихоньку переминалась съ ноги на ногу, чтобы облегчить боль, испытываемую ею въ ногахъ. Когда она увидла входившую Валентину, то перемнилась въ лиц, и ей стало стыдно. ‘Въ самомъ дл,— подумала она,— какъ я независима! есть чмъ гордиться!’ Валентина оглядлась кругомъ, и увидла Меленду въ углу и затмъ обратилась къ человку за прилавкомъ. То былъ какъ разъ тотъ самый жирный приказчикъ, о которомъ говорила Меленда.

— Скажите, пожалуйста,— спросила Валентина:— это по вашему приказу здсь пытаютъ двушекъ?

— Я не понимаю, что вы хотите сказать,— отвчалъ онъ.

— Это по вашему приказу муштруютъ двушекъ, какъ вы это называете.

— Нтъ, не по моему. Приказы приходятъ сверху.

— Укажите мн, пожалуйста, гд я могу найти главнаго представителя этой фирмы?

— О, полноте!— засмялся клеркъ.— Что вы это выдумай? Неужели вы воображаете, что онъ станетъ безпокоиться изъ-за какой-то работницы?

— Проведите меня, пожалуйста, къ нему.

— Ну, нтъ, извините. Это будетъ стоить дороже, чмъ мое мсто.

— Ну, такъ скажите мн его имя.

— О! это съ удовольствіемъ. Вы можете прочитать его имя на мдной доск, прибитой на двери.

Онъ смутно видлъ сквозь туманъ обыденной рутины, отъ которой можетъ поглупть и боле умный человкъ, что съ нимъ разговариваетъ не простая двушка, а двица, и что дло, пожалуй, не обойдется безъ исторіи.

Исторія и поднялась, только не очень большая, потому что, въ самомъ дл, нельзя же ожидать, чтобы старшій представитель такой крупной фирмы особенно обезпокоился изъ-за какой то ничтожной работницы. Черезъ десять минутъ Валентина появилась въ сопровожденіи престарлаго джентльмена добродушнаго вида.

— Поглядите сами,— сказала она съ негодованіемъ:— вы не можете отклонять отвтственности за отвратительныя жестокости, совершаемыя отъ вашего имени.

— Жестокости! что вы говорите, моя дорогая лэди? Жестокости — въ моемъ дом? Это нелпо! посмотримъ, что за жестокости такія.

Объ вэгдянулъ на ея карточку: ‘Миссъ Валентина Эльдриджъ’.

— Я дочь лэди Мильдредъ Эльдриджъ,— сказала она, инстинктивно затрогивая слабую струну.— А теперь, сэръ, сдлайте одолженіе, скажите, съ вашего ли согласія или по вашему приказу заставляютъ вотъ эту двушку стоять здсь цлыхъ три дня сряду, съ половины десятаго утра до семи часовъ вечера — приблизительно около десяти часовъ въ сутки — не позволяя ей ни уйти, ни ссть въ продолженіе этого времени? Стоять весь день не вши, съ девяти часовъ до семи! Что бы вы сказали, если бы такъ поступили съ вашей родной дочерью?

— Но, въ самомъ дл, это нсколько…

— Цлыхъ три дня!..— Валентина была въ такомъ негодованіи, что наговорила боле, чмъ слдуетъ.— Понимаете ли вы, что значить стоять десять часовъ сряду на мст? Понимаете ли вы, каково пробыть не вши цлый день? Извстно ли вамъ, что все это время ей не выдавали заработанныхъ денегъ? Вы, полагаю, имете право давать ей нищенскую плату и надрывать ее тяжкимъ трудомъ, но имете ли вы право пытать ее?

— Одну минуту, миссъ Эльдриджъ,

Онъ позвалъ приказчика и вышелъ съ нимъ изъ магазина.

— Мн говорятъ,— сказалъ онъ, возвращаясь,— что этой двушк вовсе не приказывали стоять, а только подождать, что никто ей не мшалъ ссть или идти домой обдать, еслибы она захотла, работы же не выдавали ей три дня въ вид слабаго, очень слабаго наказанія за преступную небрежность. Надюсь, что при такихъ обстоятельствахъ вы возьмете назадъ ваши рзкія выраженія.

Онъ говорилъ съ большимъ достоинствомъ, но щеки его были красны.

— Не возьму. Все это — пустыя отговорки! Неправда, что двушка могла ссть или уйти, ее намренно пытали. У васъ въ обыча пытать бдныхъ, беззащитныхъ женщинъ, которыя на васъ работаютъ.

— Во всякомъ случа, этого больше не случится съ этой двушкой. Мы выдадимъ ей заработанныя ею деньги, и пусть она идетъ на вс четыре стороны. Мы вычеркнемъ ея имя изъ нашихъ списковъ. Такъ какъ дисциплину называютъ жестокостью, а доброту пыткой, то лучше будетъ, если вы, миссъ Эльдриджъ, помстите вашу протеже куда-нибудь на другое мсто. Я, къ сожалнію, больше не могу быть ей полезенъ.

Трудно себ представить, какъ величественно онъ высказалъ все это, затмъ снялъ шляпу и ушелъ. Его уже и слдъ простылъ, когда Валентина нашла ему отвтъ, но далеко не такой величественный.

— Ну, вотъ, вы теперь и безъ работы,— сказалъ приказчикъ.

— Подумать, сколько шума изъ-за пустяковъ!

— Надюсь, что вы поставите стулъ для той двушки, которую, въ слдующій разъ, вздумаете муштровать?— спросила Валентина.

— Что же, миссъ,— сказалъ онъ, припоминая слова своего принципала: — я веллъ ей ждать, но не приказывалъ стоять! Разв моя вина, что тутъ нтъ стула?

— Насъ всегда заставляютъ стоять,— замтила Меленда:— ну, да не бда, найду другое мсто.

Он ушли, Валентина чувствовала себя, однако, виноватой. Она пришла въ ярость при человк, извстномъ всему Лондону, своей благотворительностью. Она напугала его, и, должно быть, онъ чувствовалъ себя не совсмъ ловко, не смотря на свой величественный видъ, потому что вечеромъ, за большимъ обдомъ, много толковалъ о женской заработной плат. И онъ, и собесдники его, разумется, соглашались, что эта плата регулируется, во-первыхъ, положеніемъ рабочаго рынка и, во-вторыхъ, производительными силами. Вс боле или мене соглашались въ томъ, что желательно увеличить заработную плату женщинъ и двушекъ, не нарушая законовъ политической экономіи. Онъ не разсказалъ исторіи про муштровку, потому что въ ней были не совсмъ пріятныя для него стороны. У него не выходило изъ головы блдное лицо и дрожащія руки двушки, которую онъ муштровалъ. Оттого онъ и чувствовалъ себя не совсмъ ловко, кром того, онъ боялся, чтобы исторія не проникла въ газеты.

— По вашей милости, я осталась безъ работы, Валентина,— сказала Меленда, но безъ досады:— не бда, вы ему славно намылили голову. Ему это не понравилось, хотя онъ и храбрился. Теперь уже врно мсяцъ или два не будутъ муштровать двушекъ.

XXIII.— Меленда побждена.

Итакъ, благодаря доброжелательному, но не совсмъ, быть можетъ, благоразумному вмшательству Валентины, двушки остались безъ работы. Лиззи, предоставивъ заботу о будущемъ Меленд, слонялась по улиц, аккуратно появляясь въ обденное время въ комнат Валентины, если она любила что-нибудь, такъ это праздность, и такъ какъ теперь могла быть сытой, и не работая, то и довольствовалась настоящимъ, и не особенно стремилась снова обметывать петли. Меленда искала работы и, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, не находила ея.

— У Меленды совсмъ нтъ больше денегъ,— сказала Лиззи, посл четырехъ-или пяти-дневныхъ поисковъ:— вчера у нея оставалось только два пенса, сегодня же нтъ ничего,— и ни кусочка хлба.

Она высказала это такъ, какъ бы не придавала этому ровно никакого значенія. Въ низменныхъ слояхъ общества безденежье и безработица — не такое необыкновенное дло, чтобы возбуждать удивленіе или сожалніе, кром того, он и раньше бывали безъ денегъ, и всегда какъ-нибудь выпутывались. Валентина побжала въ комнату Меленды. Двушка сидла у стола, на которомъ не было никакой работы. Глаза ея были мрачны и стали еще мрачне, когда она увидла Валентину.

— Что вамъ здсь нужно?— спросила она.— Я васъ не просила о помощи и не попрошу. Я лучше умру съ голода.

— О, Меленда, вы уже и безъ того голодаете! Милая моя, если вы не хотите одолжаться, то возьмите у меня денегъ въ займы.

— Нтъ, ничего не хочу брать отъ васъ.

— Вы уже много взяли отъ меня. Возьмите и еще немножко.

— Что такое я отъ васъ взяла?

— Вы взяли для своихъ друзей то, что не хотли взять для себя.

— Лиззи можетъ длать что хочетъ, что касается Лотти…— тутъ голосъ ея прервался, и слезы навернулись на глаза.

— Ахъ, Меленда, не омрачайте послднихъ дней Лотти, не отравляйте ей смерть своею жесткостью!

— Ея послднихъ дней?— Меленда вскочила съ мста.— Что такое вы говорите?

— Я говорю, что она умираетъ. Она проживетъ три недли, можетъ быть, три мсяца, но все же она умираетъ! Ничто не можетъ ее спасти.

— Лотти умираетъ! Лотти умираетъ!— и Меленда въ отчаяніи опустилась на стулъ. Она, конечно, знала, что Лотти не выздороветъ больше. Но все же не ожидала, что развязка такъ близка.

— Она скоро уйдетъ отъ насъ, моя душа, но пока она еще жива,— Меленда, сестра моя, помирись со мной, сдлай это ради нея! Она еще сегодня утромъ говорила: ‘еслибы только еленда смягчилась!’ Докторъ сказалъ ей, что она умретъ, и она нисколько не боится, бдняжка, но она безпокоится изъ-за тебя. Смири свое строптивое и гордое сердце, Меленда, и поврь, что я люблю тебя!

Слезы текли изъ глазъ Меленды.

— О! къ чему все это?— вскричала она:— къ чему все это?— Лотти умираетъ, и я останусь совсмъ одна! Вы — барышня, я вовсе не врю, что вы — моя сестра, Полли. Самъ говоритъ, что Полли — та, другая, потому что она похожа на дочку Джо, Роду. Да и какъ можете вы меня любить, если вы даже и Полли? Посмотрите на ваше платье и на мое.

— Мое платье! Какое дло до платья! Разв вы думаете, что я цлыхъ три мсяца, видя, какъ вы мужественны, преданы Лотти и добры съ Лизви, не научилась любить и уважать васъ?

— О! что изъ этого!— вскричала двушка: — я всегда сердита и не въ дух, даже съ Лотти.

Она отняла руку, которую держала Валентина, и провела ею по мокрымъ глазамъ.

— Возьмите меня въ друзья!— сказала Валентина и, обнявъ руками шею бдной Меленды, поцловала ее разъ десять кряду.

— Я говорила, когда я пріхала, что, быть можетъ, я ваша сестра Полли, но, можетъ быть, и нтъ, но что за дло! будемъ сестрами. Хотите? Хотите?

— Если… если вамъ угодно,— отвчала Меленда съ такими рыданіями и слезами, какія приличествуютъ побжденному.

— Если такъ, душа моя, сестры должны длать угодное другъ другу, я буду угождать вамъ, а вы — мн. И прежде всего я васъ переодну.

Меленда была побждена. Валентина побжала въ свою комнату и вернулась съ цлымъ узломъ вещей.

Она заставила Меленду переодться и надть все новое и сама причесала ей волосы. Съ истинно-художественнымъ чутьемъ Валентина зачесала назадъ безобразную бахрому, заплела въ косу густые рыжіе волосы Меленды и уложила ихъ короной на голов. Эффектъ былъ поразительный. Во-первыхъ, открылся широкій, блый лобъ и выиграли глаза Меленды, большіе, ясные глаза, съ открытымъ, твердымъ взглядомъ. Впервые лицо ея стало таковымъ, какимъ предназначила ему быть природа: некрасивымъ, но умнымъ и выразительнымъ. Въ сромъ плать, которое подарила ей Валентина, съ блыми манжетками, никто бы не узнать прежней оборванной двушки.

— Что касается работы,— сказала ей Валентина,— то это мое дло. Мы составимъ кооперативное общество, и вы будете въ немъ предсдательницей.

Меленд нелегко было понять, что значить кооперативное общество и какая можетъ быть отъ него польза для рабочихъ двушекъ, но она принимала на вру вс слова Валентины, и, разъ уступивъ, превратилась въ ея слпого приверженца и согласна была длать все, чего ни потребуетъ Валентина.

XXIV.— Лиззи искушаютъ.

Въ то время, какъ происходило все вышеописанное, Лиззи, незамтно для другихъ, вышла на улицу, чувствуя себя обиженной и заброшенной. Для такихъ двушекъ, которыя вполн сознаютъ свою бдность и личное ничтожество, нтъ большаго счастья какъ ‘вниманіе’ къ ихъ особ, и нтъ большей обиды, какъ пренебреженіе. Она ревновала, она обдала у Валентины въ продолженіе трехъ мсяцевъ, и безъ всякой гордости принимала ея подарки, и между тмъ никто съ ней не носился. А стоило Меленд только сдаться, какъ поднялась такая радость, какъ о раскаявшемся гршник. Меленду ласкали и цловали, а на нее не обращали никакого вниманія. Кром того, Меленда не будетъ уже больше рабочей двушкой — это ясно, никакая рабочая двушка не можетъ быть такъ одта, какъ она. Валентина — ея сестра, и Валентина узжаетъ, и, конечно, Меленда удетъ вмст съ ней, а Лотти умираетъ. Что же будетъ съ нею? Кто найдетъ ей работу, которую до сихъ поръ всегда находила ей Меленда? Какъ она будетъ жить? У нея въ мір не было друзей, кром этихъ двухъ двушекъ. Въ послднее время, нашелся, правда, человкъ, называвшій себя ея другомъ. Въ карман у нея лежало письмо отъ него,— не первое, далеко уже не первое, и которое она уже успла разъ десять перечитать. То было любовное письмо. Человкъ, который его писалъ, снова и снова говорилъ, что любить ее, и думаетъ о ней день и ночь. Теперь она ршилась согласиться на его предложеніе. Она купила за пенни листъ почтовой бумаги и конвертъ, а лавочница была такъ добра, что позволила ей написать за своей собственной конторкой и своимъ собственнымъ перомъ.

‘Лотти,— писала она,— умираетъ. Меленда скоро удетъ. У нея новое платье и новая прическа. А я останусь совсмъ одна. Я не могу быть одна. Поэтому отправлюсь съ вами завтра. Напишите, гд мн васъ встртить. Ваша пріятельница — Лиззи’.

Она надписала адресъ и отправила письмо по почт, истративъ на это послднее оставшееся у нея пенни. Было около двухъ часовъ пополудни. Онъ получитъ это письмо черезъ два или три часа. Отвтъ она получитъ на слдующее утро. Теперь, когда дло было сдлано, она чувствовала большое волненіе. Ей было страшно идти домой. Подобно Ев, ей хотлось спрятаться. У нея не было больше денегъ, и она была страшно голодна, но идти домой все-таки боялась. Ей казалось, что у нея по глазамъ узнаютъ то, что она сдлала. Он прочитаютъ это на ея лиц, которое горло. А если он догадаются,— что она имъ скажетъ?

Было уже очень поздно, около одиннадцати часовъ вечера, когда она ршилась вернуться домой. У отца ея горла свчка, она растворила дверь и вошла въ его комнату. Онъ сидлъ на стул, неподвижный и задумчивый, какъ это было съ нимъ каждый вечеръ.

— Не могу ли я чмъ-нибудь услужить вамъ, папа?— спросила она. Въ послдній разъ приходится ей услуживать ему!

— Это ты, Лиззи?— спросилъ онъ, встряхивая головой, какъ человкъ, приходящій въ себя.— Нтъ, душа моя, благодарю тебя. Съ чему теб услуживать мн? Я ничего не могу сдлать для тебя, ни теперь, ни посл. Теб бы надо другого отца, который могъ бы что-нибудь сдлать для тебя.

— Что же длать?— не ваша вина, что вы такъ страшно бдны.

— Я полагаю, что моя вина, что у меня есть дочь, которой приходится длить мою бдность. Но не бда. У тебя есть теперь новый другъ.

— Если вы разумете Валентину, то ошибаетесь. Она узжаетъ и увозитъ съ собой Меленду. А Лотти умираетъ.

— Если она и удетъ, то скоро вернется назадъ. Она заходила во мн сегодня вечеромъ. Твоя судьба обезпечена, Лиззи.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Ступай наверхъ, дитя мое, она сама теб скажетъ.

Лиззи колебалась. Она въ послдній разъ видла своего отца.

Ей было жаль его, жаль слабаго, сдого старика въ безвыходной нищет. Она съ минуту медлила. Жестоко было бросать его, но она ничего не могла сдлать для него, ни онъ для нея. Она затворила дверь и пошла наверхъ. Меленда сидла въ своей комнат. Великій Боже! что случилось? Она читала книгу, быть можетъ, не безъ хвастовства, но вдь это случилось въ первый разъ въ продолженіе восьми лтъ, и Меленда чувствовала, что это придаетъ ей нкоторую важность, она читала книгу при свт лампы съ хорошенькимъ абажуромъ, а на окнахъ повшены были блый эанавси, на полу лежалъ новый коверъ и стояла новая постель. Лизод ахнула.

— Меленда, что все это значитъ?

— Лиззи,— начала Меленда, которая вовсе не была такая двушка, чтобы быть пассивно-добродтельной,— напротивъ того, она становилась горячимъ миссіонеромъ тхъ идей, которыми увлекалась:— Лиззи, пора теб отучиться шататься по улицамъ до полуночи. Это неприлично.

— Чтожъ, Меленда, ты сама еще вчера гуляла по улицамъ. Что такое случилось? Мы съ тобой, кажется, порядочныя двушки, хотя ты и зачесала назадъ свою бахрому. Откуда такая перемна въ комнат?

— Она намъ подарила вс эти вещи,— теб и мн.

— Теб и мн? Разв она не узжаетъ?

— Нтъ, она узжаетъ черезъ два или три дня.

— А ты разв не узжаешь съ ней?

— И не думаю. Я останусь съ тобой и буду ходить за Лотти. Докторъ говоритъ, что, какъ только будетъ возможно, ее слдуетъ перевезти на островъ Уайтъ, и тогда, быть можетъ, она проживетъ всю зиму, при хорошемъ уход. Мы съ тобою будемъ за нею ухаживать.

— А откуда мы возьмемъ деньги и работу?

— Она даетъ намъ и деньги, и работу. О! Лиззи, какая я была дура! Она такъ заботится о насъ. Она — самая добрая двушка въ мір. Самъ говоритъ, что не она — Полли, а та, другая, которая плакала, потому что она похожа на Роду. Но мн все равно, потому что я люблю эту, а до той мн дла нтъ.

— Да, хорошо теб, но обо мн она не думаетъ!

— Нтъ, думаетъ, столько же о теб, сколько и обо мн. Не будь завистлива, Лиззи! Будемъ счастливы, пока можно, и не будемъ злиться. Я знаю, что у меня скверный характеръ, но вдь мы вчно голодали, и Лотти такъ больна! Бдная Лотти!

Меленда умолкла и вытерла слезы на глазахъ.

— Она купила теб новое платье, Лиззи, и все утро говорила о теб. Неужели ты думала, Лиззи, что мы удемъ и бросимъ тебя? Какъ теб не стыдно! Я бы о теб никогда такъ дурно не подумала. Ты знаешь, что она вернется назадъ и будетъ жить здсь, и у насъ будетъ общее дло. Я, собственно говоря, хорошенько не понимаю, какъ это сдлается, но мы будемъ, какъ мужчины, работать на артельныхъ основаніяхъ.

Лиззи ничего не отвчала и легла спать. Но оттого ли, что кровать была новая, или оттого, что она была голодна, или оттого, что она ошибалась, думая, что про нее позабыли,— но только она не спала всю ночь, и если ей случалось на минутку забыться сномъ, ей тотчасъ же снилось, что Меленда бжитъ за нею съ палкой въ рукахъ и съ яростнымъ лицомъ, между тмъ какъ Лотти рыдаетъ, а Валентина съ презрніемъ указываетъ на нее пальцемъ жителямъ Иви-Лэна.

XXV.— Уличенъ!

На другое утро, когда Валентина заговорила съ Лиззи о своихъ планахъ, Лиззи залилась слезами, повторяя съ отчаяніемъ: — Зачмъ вы мн этого не сказали вчера утромъ! зачмъ вы этого не сказали!

— Милое мое дитя, въ чемъ дло? Мн очень жаль, если вышло что-нибудь непріятное оттого, что я не сказала вамъ этого вчера.

Валентина предложила-было Меленд отправиться къ матери въ богадельню, а Лиззи предоставить ходить за Лотти.

— Я не могу ходить за Лотти,— отвчала Лиззи съ разгорвшимися щеками.— Не узжайте и не бросайте Лотти!

— Но куда же вы-то отправляетесь?

— Я отправляюсь… Я сама не знаю, куда я отправляюсь.

Она вскочила и убжала въ другую комнату.

— Подожди здсь, Меленда, это надо выяснить.

Она побжала вслдъ за двушкой.

— Лиззи!— вскричала она, схвативъ ее за руку: — отчего вы не можете остаться съ Лотти? Лотти знаетъ объ этомъ?

— Нтъ, нтъ, пожалуйста, ничего не говорите ей объ этомъ!

— А вашъ отецъ знаетъ объ этомъ?

— Онъ не замтитъ моего отсутствія, не говорите отцу, я должна идти.

— Если такъ, то я пойду съ вами, я васъ не пущу одну.

Лиззи сла. Глаза, которыхъ она боялась, были устремлены на нее и — какъ она ожидала — полны упрека.

— Куда вы идете, Лиззи?

— Я думала, что меня забыли и оставили одну. Какое, вамъ дло до меня? Я вамъ не сестра, какъ Меленда, вы обо мн не заботитесь, какъ о Лотти. Если я останусь одна и безъ работы, то умру съ голода. Пустите меня! какое вамъ до меня дло?

— Какъ какое дло? Неужели вы думаете, что мы не заботимся о васъ? Говорите сейчасъ, какое безразсудство вы придумали?

Лиззи съ виноватымъ видомъ повсила голову.

— Я знаю, что васъ видали гуляющей съ какимъ-то джентльменомъ. Что онъ вамъ говорилъ?

— Онъ хочетъ увезти меня съ собой, чтобы я служила ему моделью. Онъ хочетъ рисовать мое лицо и глаза. Ну, что же тутъ худого?

— Если онъ ничего худого не замышляетъ, то почему онъ не пришелъ сюда и не попросилъ васъ открыто при Меленд и при Лотти?

— О!— и двушка опять заплакала:— я говорила, что не могу оставить Лотти и Меленду, я двадцать разъ говорила, а онъ все не унимается. Онъ знаетъ, гд меня можно встртить, и иногда, когда я бывала такъ страшно голодна, онъ угощалъ меня котлеткой. Но я не брала отъ него денегъ. О, пожалуйста, не говорите Меленд, потому что она прибьетъ меня, и не говорите Лотти, потому что она будетъ плакать!

— Лиззи, вы больше чмъ безразсудны, но вы еще не все мн сказали.

Лиззи чувствовала укоризненный взглядъ, устремленный на нее, и во всемъ созналась.

— Тогда онъ сталъ мн писать письма,— о, какія чудныя письма!— и третьяго-дня пришло еще одно, вотъ оно.

Она вынула письмо изъ кармана и подала его Валентин.

— Могу я его прочитать?

Валентина раскрыла письмо и прочитала его.

— Милая моя, это письмо дурного человка, лукаваго обманщика. Все, что онъ говоритъ — неправда. Неправда, что вы — самая красивая двушка. О, какая нелпость! Есть сотни и тысячи красиве васъ. Очень дурно льстить двушк такимъ нелпымъ образомъ. И какъ можетъ онъ любить? Вдь онъ джентльменъ, говорите вы, а вы — простая, необразованная двушка. Вы даже не умете разговаривать съ джентльменомъ. Какъ же онъ можетъ быть влюбленъ въ васъ?

Какъ видите, Валентина была еще очень неопытна въ дл любви, и все еще сохраняла наивную увренность въ то, что джентльменъ не можетъ влюбиться въ двушку, которая ниже его по своему общественному положенію. Многія барышни врятъ въ это даже посл того, какъ ихъ братья женятся на горничныхъ.

— И вы не любите его, Лиззи. Вы не можете любить человка, который вамъ не ровня и котораго вы не можете понимать,— что также доказывало ея неопытность въ любовныхъ длать и незнаніе сердца человческаго, которое, если только исторія не лжетъ, иногда отказывается признавать искусственную разницу въ рожденіи, общественномъ положеніи и воспитаніи.

— Вы не любите этого человка,— повторила Валентина.

— Не знаю, я его боюсь.

Въ назначенный часъ, Валентина отправилась на свиданіе вмсто Лиззи. Никакихъ боле точныхъ указаній ей не было сдлано. Ей просто предстояло встртиться въ полдень съ незнакомымъ джентльменомъ у дверей церкви Св. Іоанна. Этого, впрочемъ, указанія было достаточно, потому что джентльмены не часто появляются на улиц Гокстона. Она пришла въ назначенное мсто, нсколькими минутами раньше назначеннаго часа, но джентльменъ уже стоялъ. По крайней мр, тамъ стоялъ мужчина, одтый какъ джентльменъ. То былъ, безъ сомннія, негодя, писавшій т письма. Двухъ джентльменовъ не могло придти, въ одинъ и тотъ же часъ, въ назначенное мсто! Извозчичья карета дожидалась его и его жертвы.

Сердце двушки сильно билось. Она сама не знала, что ему сказать. Человкъ глядлъ въ противоположную сторону, но обернулся, когда она подошла къ нему ближе. Великій Боже! То былъ не кто иной, какъ мистеръ Коннейрсъ.

— Вы?!— вскричала она.

— Миссъ Валентина!

— Вы? Возможно ли!

Она припомнила, что встртила его какъ-то ране, на томъ же самомъ мст, онъ тогда сконфузился, а теперь и того пуще. Она больше не сомнвалась, что онъ — тотъ самый человкъ, котораго ей нужно видть.

— Вы дожидаетесь,— сказала она,— одной особы, и приготовили карету, чтобы увезти ее?

Онъ ни слова не отвчалъ.

— Вы дожидаетесь мою пріятельницу, Лиззи. Я принесла вамъ назадъ банковый билетъ, который вы ей прислали. Она не придетъ.

Онъ взялъ банковый билетъ.

— Я просилъ ее,— сказалъ онъ,— позволить мн срисовать ея лицо.

— Я читала ваши письма. Они въ моихъ рукахъ. Ступайте!

Мистеръ Коннейрсъ былъ человкъ замчательно наглый, но бываютъ такіе случаи, когда самые наглые люди теряются. Онъ ничего не отвчалъ. Да и что могъ онъ сказать, если она читала его письма?

— Ступайте!— повторила Валентина, указывая пальцемъ на карету.

Онъ повернулся и пошелъ къ карет, не говоря ни слова въ свое оправданіе. Она читала его письма — какое могло быть посл этого оправданіе?

XXVI.— Алисія.

— На Россель-Скверъ!— приказалъ онъ кучеру.

На Россель-Сквер жила Алисія, въ одномъ изъ самыхъ красивыхъ и большихъ домовъ, солидно меблированномъ, со множествомъ картинъ на стнахъ, какъ оно и подобало въ дом вдовы торговца картинами. Джэкъ Коннейрсъ ненавидлъ этотъ домъ, ненавидлъ мебель и картины, потому что все это было связано съ его прошлымъ, съ той жизнью, отъ которой онъ хотлъ тщетно избавиться. Дичь и плоды на картинахъ, висвшихъ въ столовой, пейзанки въ гостиной и портреты — не фамильные, конечно,— на лстниц, массивная мебель — все говорило о богатств и торговл, а онъ хотлъ богатства и не хотлъ торговли.

Увы! теперь всему этому конецъ. Сегодня утромъ окончательно рухнули вс его шансы и надежды. Ему нечего больше объ этомъ думать.

Алисіи не было дома. Джэкъ подождалъ ее, а пока написалъ короткую записку лэди Мильдредъ. Невесело было писать эту записку, но лучше было самому уйти, нежели быть выгнаннымъ.

‘Дорогая лэди Мильдредъ!— писалъ онъ:— когда я говорилъ съ вами въ Иль-Фракомб и открылъ вамъ, какъ я тогда думалъ, все свое сердце, я тогда не зналъ, я не могъ предвидть, что жестоко ошибаюсь. А между тмъ оказалось, что это такъ, и я теперь вынужденъ обратиться къ вашему милосердію и проситъ васъ простить меня. Я раньше любилъ другую лэди, и теперь убдился, что ошибался, когда думалъ, что разлюбилъ ее. Къ счастью, я не говорилъ миссъ Віолет ничего такого, за что могъ бы теперь упрекнутъ себя. Еще разъ прошу вашего снисхожденія, дорогая лэди Мильдредъ, и остаюсь искренно преданнымъ вамъ — Джэкъ Коннейрсъ’.

Непріятно было писать это письмо, но длать было нечего. Лучше сдлать видъ, что самъ уходишь, нежели быть выгнаннымъ.

Алисія вернулась довольно поздно и сильно проголодавшись. Она была изъ тхъ женщинъ, которыя отличаются прекрасною аппетитомъ.

— Ты здсь, Джэкъ? Я поджидала тебя. Но прежде всего позавтракаемъ. У тебя такое вытянутое лицо, что я знаю, зачмъ ты пріхалъ. Теб надо сначала подкрпить себя, чтобы собраться съ духомъ. Пожалуйста, не длай лишнихъ церемоній. Мн было бы пріятне всего, еслибы ты по-просту, безъ затй, сказалъ, ‘Алисія, я взялся за умъ и готовъ на теб жениться’. Но, вроятно, это покажется теб недостаточно торжественнымъ.

Они позавтракали за большимъ обденнымъ столомъ изъ краснаго дерева, среди картинъ, изображавшихъ дичь и плоди. Ну, можетъ ли человкъ быть корифеемъ искусства, культура и высшей критики, если онъ каждый день сидитъ посреди такихъ картинъ и женится на вдов торговца картинами?!

— Ну, Джэкъ,— сказала вдова:— хочешь папироску? или можешь объясняться безъ табаку? Ты знаешь, я его не боюсь.

Джэкъ началъ, не безъ торжественности, излагать свое дло, въ самомъ благопріятномъ для себя свт. Онъ говорилъ,— и дама его громко хохотала, пока онъ это говорилъ,— что поведеніе его должно казаться недостойнымъ, что самъ онъ не понимаетъ, какъ могъ онъ быть такъ слпъ, цлыхъ три мсяца онъ былъ въ положеніи человка, который борется съ самимъ собой, онъ старался убдить себя, что его счастье заключается совсмъ не тамъ, гд оно дйствительно было.— Эта иллюзія,— заключилъ онъ весьма напыщенно:— эта иллюзія, Алисія, теперь разсялась.

— Врно, молодая лэди теб отказала, Джэкъ?

— Нтъ. Я сдлалъ предложеніе молодой лэди, сознаюсь въ этомъ, черезъ посредство ея матери. Она — дочь и наслдницъ покойнаго сэра Ланселота Эльдриджа…

— Что же это значитъ, Джэкъ?

— Это значитъ, что я вернулся къ моей прежней любви… къ моей первой привязанности…

— О!— она приняла это извщеніе съ сомнніемъ, потому что оно было сказано съ недостаточнымъ жаромъ.

— Я имю основаніе думать, что расположеніе лэди Милдредъ ко мн, быть можетъ, раздляется — замть, Алисія, что я говорю: быть можетъ, потому что не утверждаю положительно, что мн извстны чувства молодой особы — быть можетъ, раздляется ея дочерью…

— Ну?..

— Я, однако, написалъ лэди Мильдредъ, и дамъ теб прочитать мое письмо. Вотъ оно.— Онъ вынулъ письмо и подалъ ей. Ты видишь: это добровольный отказъ..

— Джэкъ!— Она поспшно пробжала письмо.— Вполн ли, вполн ли ты откровененъ со мной?

— Вполн, Алисія. Я всегда былъ откровененъ съ тобой.

— И это не изъ-за денегъ?

— Ты, вроятно, хочешь сказать, что у меня мало денегъ. Это совершенно врно. Я никогда и не скрывалъ этого отъ тебя. Но это не изъ-за денегъ. Во всякомъ случа, у молодой особы полны карманы денегъ, гораздо боле, чмъ у тебя. Но это не изъ-за денегъ, Алисія, я не такой алчный человкъ, какъ ты думаешь. И если я отказался отъ той, другой двушки, то только изъ любви въ теб. Прости меня, Алисія, можетъ быть, современемъ, ты будешь мною гордиться…

— Увидимъ,— сказала она съ недоврчивой усмшкой.— Ну, Джэкъ, я глупа, что прощаю теб. Всякая другая женщина прогнала бы тебя посл всего, что было. Но когда мы будемъ женаты… смотри… Теперь можешь поцловать меня, если хочешь.

Джэкъ повиновался ей, но какъ будто не особенно охотно.

XXVII.— Вернись, о, Суламита!

И вотъ, наконецъ, наступило утро посл дня, который Валентина должна была провести въ Гокстон. Всему на свт наступаетъ конецъ. Послдній день. Она оглядла маленькую комнату, въ которой провела три длинныхъ лтнихъ мсяца добровольной узницей и, наконецъ, полюбила ее. Ей грустно было съ нею разставаться. Но она вернется въ нее уже не какъ гостья, а какъ постоянная жилица. Она твердо это ршила. Но она не будетъ больше жить въ одной комнат, это вовсе не нужно. Довольно, что она въ продолженіе трехъ мсяцевъ была собственной служанкой, кухаркой и горничной, довольно съ нея носить воду по лстниц, мести комнату, готовить обдъ, убирать постель. Она вернется назадъ и будетъ жить въ собственномъ дом, который себ выстроитъ.

Сходя внизъ по лстниц, Валентина встртила своего пріятеля писца, отправлявшагося на дневной заработокъ къ нмецкимъ эмигрантамъ. Въ послднее время былъ большой приливъ польскихъ евреевъ, устроившихъ себ маленькую еврейскую Польшу на одномъ изъ гокстонскихъ дворовъ. Они привезли съ собой, должно быть, нсколько боченковъ родимой грязи, такъ что чувствовали себя совсмъ какъ дома и жили общественнымъ подаяніемъ, часть котораго перепадала и писцу. Онъ даже заработалъ себ столько денегъ, что могъ купить себ новую пару сапогъ. Подобно сборщику податей, онъ носилъ чернильницу въ одномъ изъ кармановъ жилета, а въ другомъ — перо. Почтоваябумага хранилась въ истрепанномъ, старомъ кожаномъ портфел, который былъ когда-то коричневаго цвта, а теперь, съ годами, сталъ чернымъ. Онъ встртилъ Валентину весело, хотя епископъ въ эту минуту лежалъ опасно боленъ, и вся его семья собралась въ епископскомъ дворц, а трое докторовъ призвана были на консультацію.

— Но предположимъ, что епископъ умретъ,— сказала Валентина: — тогда и вашимъ мечтамъ будетъ конецъ.

— Да,— отвчалъ онъ съ кроткой улыбкой:— да, если епископъ не выздороветъ, тогда моимъ мечтамъ будетъ конецъ, потому что я самъ епископъ, какъ вамъ извстно. Вы сегодня насъ покидаете?

— Завтра утромъ. Тамъ, куда я ду, у меня тоже есть мать и сестра. Разв вы не думаете, что мн пора ихъ навстить?

Они стояли на двор, и старикъ указалъ тросточкой на окно Меленды, которое было открыто, и на немъ виднлась чистая стора и новая занавсь. Затмъ онъ обвелъ тросточкой и другіе дома, потомъ указалъ на маленькихъ дтей, кишвшихъ на двор, словно муравьи въ муравейник, и на женщинъ, спшившихъ на дневную работу. Все это онъ длалъ медленно и торжественно, какъ человкъ, собирающійся сдлать важное внушеніе.

— Знаете ли,— спросилъ онъ, по окончаніи этой церемоніи:— знаете ли, что вс они скажутъ по случаю вашего отъзда?

— Что же они скажутъ?

— Они скажутъ: ‘вернись, о, Суламита!’ — И медленно пошелъ своей дорогой, съ своими сутуловатыми плечами, сдой бородой и оборваннымъ сюртукомъ, старикъ, которому слдовало бы запретить всякую работу, и о которомъ слдовало бы заботиться и доставить все, что нужно для такихъ стариковъ: книги, солнечный свтъ, тепло и общество. Въ хорошо устроенномъ государств такъ оно и будетъ — для всхъ одинаково, для гршниковъ, какъ и для праведныхъ, для герцоговъ, какъ и для землекоповъ. Валентина тоже пошла по Иви-Лэну, заходя во вс дома, гд у нея были пріятели, то-есть почти въ каждый домъ, чтобы проститься съ ними. Дти бжали за ней, хватаясь за ея руки и цпляясь за платье. Это, разумется, ничего не значило, потому что дти довряютъ и любятъ каждаго, кто съ ними добръ. ‘Возвращайтесь скоре!’ — кричали они: — ‘возвращайтесь скоре! ‘

У дверей института для мальчиковъ она встртила достопочтеннаго мистера Смита Рандаля. Онъ былъ блденъ и измученъ, потому что провелъ въ Лондон все лто, кром того, роздалъ вс свои деньги, и его длинный сюртукъ и широкополая черная шляпа были истасканы, потому что ему не на что было купить новыхъ, и онъ имлъ видъ жалкаго оборванца

— Я знаю, что вы узжаете,— мрачно проговорилъ онъ: — мн сказалъ объ этомъ докторъ.

— Я опять вернусь.

— Удивительно уже и то, что вы такъ долго оставались. Ваше отсутствіе будетъ замтно, хотя вы никогда и не ходили въ церковь.

— Въ вашу церковь?

— О! сколько добра вы могли бы сдлать, еслибы захотли! Вы могли бы всхъ моихъ мальчиковъ привлечь къ церкви, они бы послдовали за вами. Для нихъ единственное спасеніе — церковная дисциплина и исповдь. Я знаю, что вы сметесь надъ нами, но только путемъ исповди можно забрать въ руки народъ и поставить священника на должное мсто.

— Ну, чтожъ, мистеръ Смитъ, если вы будете исповдоваться у доктора, то онъ будетъ исповдываться у васъ, разв вамъ этого не довольно? Оставимъ исповдь, и разскажите мн про себя. Вы что-то блдны, и вамъ бы слдовало отдохнуть

— Къ несчастію, я не могу ухать.

Глядя на этого молодого человка, Валентина вспомнила, что на такую точно жизнь, полную лишеній, промнялъ Клодъ свою карьеру. Что какъ она наскучитъ ему?

XXVIII.— Послдній вечеръ.

— Вы должны сегодня провести съ нами вечеръ, Клодъ,— сказала Валентина.— Это мой послдній вечеръ, и мы собираемся пить чай въ комнат Меленды. Кром того, я желаю, чтобы вы были какъ можно любезне съ этой бдной двушкой.

— Вашъ послдній вечеръ! Какъ много произошло, Валентина, съ тхъ поръ, какъ вы сюда пріхали!

— Да, много. Но, Клодъ, вы должны развеселиться. Мы постараемся разгладить морщины на вашемъ лбу и разсять печальное выраженіе въ глазахъ.

— Вамъ не легко будетъ сдлать это, Валентина. Судьба слишкомъ во мн немилостива.

Она догадывалась, что его мрачное настроеніе происходить оттого, что онъ знаетъ исторію своего отца, хоти не была уврена, насколько онъ ее знаетъ.

— Вы не сожалете о своемъ выбор, Клодъ?

— У меня не было выбора,— мрачно отвчалъ онъ.— Я думалъ, что у меня есть выборъ, но у меня его нтъ. Бываютъ люди, которые осуждены на неизвстность съ самаго рожденія, они могутъ быть счастливы только тогда, когда они неизвстны и позабыты.

Клодъ былъ боле обыкновеннаго мраченъ, потому что страдалъ отъ остраго припадка болзни, не описанной ни въ какой медицинской книг. Ни Цельзій, ни Галленъ не описываютъ ея симптомовъ. У нея нтъ названія, но она порождается семейнымъ стыдомъ. Его превосходный отецъ, въ терзаніяхъ сына находившій восхитительную для себя забаву и ршившій, что дочь, живущую въ Гокстон, не стоитъ навщать, пока она аккуратно платитъ соверенъ въ недлю,— приходилъ теперь, во вс часы дня и ночи, на его квартиру, которую и отпиралъ ключемъ, самимъ имъ сфабрикованнымъ. Онъ носилъ платье Клода, пилъ его вино, просиживалъ у него по цлымъ днямъ, играя на скрипк и куря трубку, рылся въ его ящикахъ и читалъ вс его бумаги, даже и стихи, въ которыхъ каждый молодой человкъ облегчаетъ свою душу, и письма отъ его пріятелей. Онъ приходилъ утромъ и оставался весь день. Онъ приходилъ вечеромъ и оставался всю ночь. Клодъ могъ бы перемнить квартиру, но къ чему бы это привело? Онъ послдовалъ бы за нимъ. Онъ постоянно просилъ денегъ и всегда получалъ, хотя и не столько, сколько просилъ, благодаря угроз: — если онъ не получить денегъ, то пойдетъ къ дочерямъ. Онъ принялся даже таскать вещи, которыя легко было унести и заложить, какъ-то: серебряныя ложки, книги въ дорогихъ переплетахъ и картины, причемъ очень добросовстно приносилъ квитанцію сыну. Клодъ не возражалъ. Пустъ этотъ человкъ длаетъ, что хочетъ, лишь бы оставался неизвстнымъ для остальныхъ членовъ семьи.

Клодъ заставилъ, однако, себя принять веселый видъ, и остался съ Валентиной. Они вс пили чай въ комнат Меленды. Собраніе было тихое. Начать съ того, что Меленда конфузилась въ новой для нея роли ‘любезной Меленды’, но все же играла эту роль. Новая прическа совершенно измнила ея лицо, и глаза не казались такими сердитыми. Двухъ дней хорошаго питанія достаточно было, чтобы изгнать выраженіе голода съ ея лица. Она вела себя тихо и спокойно и потому, что боялась брата, который ничего не сказалъ о великомъ и поразительномъ превращеніи, даже не поздравилъ, потому что былъ занятъ совсмъ другимъ. Что касается Лиззи, то она все еще находилась подъ вліяніемъ раскаянія и, кром того, побаивалась, чтобы поклонникъ ея не явился за нею лично въ домъ и не сталъ настаивать на исполненіи ея общанія. Наконецъ, и самое главное, тнь смерти витала въ этомъ мст, и въ сосдней комнат лежала двушка, терпливо ожидавшая ея призыва.

Осенній день уже смнялся сумерками, такъ какъ въ половин октября солнце садится рано. Занавсы были задернуты, огонь въ камин горлъ, лампа была зажжена, и Меленда находила, что ея комната почти такъ же хороша, какъ и комната Валентины. Посл чая они вс услись вокругъ камина. Валентина держала Меленду за руку. Въ семь часовъ они услышали шаги на лстниц, и въ дверяхъ появился не кто иной, какъ Джо, въ сопровожденіи дочки Роды и Сама.

— Мама сказала намъ, что вы завтра узжаете… Господи! что за чудеса случились съ этой комнатой?

— Мы подружились, наконецъ, съ Мелендой,— отвчала Валентина.— Входите, милая Рода! входите, Самъ!

— Итакъ, вы узжаете,— повторилъ медленно Джо, не сводя глазъ съ Меленды, такъ какъ, очевидно, перемна въ ея наружности поразила его. — Вы узжаете отъ насъ.— Старшему брату слдуетъ высказаться за всю семью, въ особенно важныхъ случаяхъ или на семейномъ совт, и Джо охотно принялъ на себя эту отвтственность и готовъ былъ выполнить обязанность главы семьи, хотя Клодъ и былъ джентльменъ, а Самъ — великій человкъ.

— Вы узжаете, и мы вс объ этомъ сожалемъ. Мы застали матушку въ слезахъ. Не правда ли, Рода? И Меленда пожалетъ, и Лиззи, и та бдная двушка, которая лежитъ въ сосдней комнат. Ей будетъ очень трудно безъ васъ.

— Но я скоро вернусь,— отвчала Валентина,— и поселюсь въ Гокстон, а также и Клодъ.

— Васъ сначала прізжало двое, и вы говорили, что не знаете, которая изъ васъ двухъ — Полли, но та, другая, больше не возвращалась, и мы просимъ васъ передать ей, что ей нечего насъ стыдиться. Еслибы она хотла насъ видть, то могла бы пріхать съ вами, но вы скажите ей, что она очень милая и хорошенькая барышня, и что на нее глядть пріятно, но что мы не сокрушаемся оттого, что она не хочетъ насъ видть. Не забудьте передать ей, что мы отъ нея ничего не требуемъ и не ждемъ.

Самъ фыркнулъ, а Меленда мотнула головой. Она покорилась ей одной, и вовсе не намрена была покоряться еще кому-нибудь.

— Пусть она не боится, что кто-нибудь изъ ея родственниковъ будетъ навязываться ей или вздумаетъ въ ней пріхать, кром Клода, а Клодъ — джентльменъ. Что касается васъ, то — Полли вы или нтъ, но вы — настоящая барышня, и мы всегда рады васъ видть.

— Благодарю васъ, Джо,— отвчала Валентина.— Если Віолета, какъ вы думаете, предпочтетъ свою теперешнюю жизнь жизни съ нами, что весьма вроятно, то я непремнно передамъ ей то, что вы мн сказали.

— А теперь намъ пора идти,— сказалъ Джо: — пойдемъ, Рода, прощайте, миссъ Эльдриджъ.

Онъ взялъ протянутую ему руку почтительно, но не братски, изъ чего она поняла, что онъ угадалъ ея тайну. Вскор затмъ Меленда и Лиззи отправились посмотрть за Лотти, и Валентина осталась одна съ Клодомъ и Самомъ.

— Что вы намрены длать, когда вернетесь назадъ?— спросилъ Самъ.— Вы не можете принести никакой общей пользы, хотя и можете помочь двумъ или тремъ двушкамъ. Ничего нельзя сдлать истинно-полезнаго, пока мы не перемнимъ всей системы.

— Мы предоставимъ перемнить ее вамъ, Самъ,— отвчала Валентина:— а тмъ временемъ будемъ дйствовать, принимая свтъ какъ онъ есть и довольствуясь маленькими средствами и маленькими путями.

— Какой толкъ спорить съ женщиной!— сказалъ Самъ, обращаясь къ Клоду.— Вотъ мы стараемся произвести величайшій переворотъ въ мір, а она удивляется, что мы не носимся съ нсколькими рабочими женщинами.

— Мы, конечно, не можемъ ждать, чтобы вы, имя въ голов такую величественную задачу, заботились о своихъ сестрахъ,— отвтила Валентина.

Самъ повторилъ вс свои прежніе аргументы и ушелъ, разсерженный тмъ, что не могъ убдить ихъ.

— Мн тоже пора,— сказалъ Клодъ, берясь за шляпу.— Я радъ, что они приходили сегодня вечеромъ. Увы! лто прошло, и вы узжаете. Покойной ночи, Валентина, и прощайте.

— Почему такое торжественное прощаніе, Клодъ?

— Потому что прошедшее не повторяется…

— Ничто не повторяется, но все идетъ дальше. Если вы пойдете пшкомъ, то и я пройдусь съ вами. О, я не боюсь возвращаться одна. Никто никогда меня не обижаетъ.

Они вышли вмст. Улицы были полны народа, потому что погода была хороша и былъ субботній вечеръ.

— Постарайтесь забыть свои личныя тревоги, Клодъ!— сказала Валентина:— думайте не о себ, а о другихъ, и предоставьте мертвецамъ спокойно лежать въ могил.

— Я бы очень желалъ, чтобы это было возможно, но какъ быть, если мертвецы выходятъ изъ могилъ?

Валентина ничего больше не сказала. Быть можетъ, что онъ узналъ даже больше того, чмъ она опасалась. Онъ пожалъ ея руку, и они разстались. Онъ остановился на перекрестк улицы и наблюдалъ за ея стройной фигурой, быстро скользившей на мостовой. Но Валентина не прошла и тридцати шаговъ, какъ онъ увидалъ нчто такое, что заставило его тоже повернутъ назадъ и послдовать за нею, хотя и въ нкоторомъ разстояніи. Улица была освщена слабо, но, тмъ не мене, Клодъ могъ разглядть фигуру, стоявшую на противоположномъ конц Иви-Лэна. Народу ходило много, но, очевидно, эта фигура кого-то ожидала, я когда Валентина повернула въ Иви-Лэнъ, человкъ перешелъ черезъ улицу и пошелъ за ней. Онъ слдовалъ за ней на разстояніи трехъ или четырехъ ярдовъ, и Клодъ дивился, что бы это значило. Но когда онъ прошелъ подъ газовымъ фонаремъ, и Клодъ увидлъ его лицо,— великій Боже! то былъ его отецъ. Что ему нужно отъ Валентины? Конечно, ему хочется нарушить данное слово и испугать ее. То былъ его отецъ, и по нкоторому движенію въ его плечахъ Клодъ догадался, что онъ пьянъ. Клодъ ускорилъ шагъ, и первымъ его движеніемъ было остановить отца, но онъ сдержался, потому что зналъ, что тотъ произведетъ скандалъ на улиц. Онъ ршилъ подождать, пока Валентина не войдетъ въ домъ, но ускорилъ шагъ, чтобы быть готовымъ вмшаться, если понадобится его защита.

На улиц было много женщинъ, болтавшихъ, несмотря на то, что былъ уже одиннадцатый часъ и вечеръ прохладный. Было также многое-множество дтей, игравшихъ и кричащихъ. Валентина проходила мимо нихъ, раскланиваясь и перекидываясь привтствіями. Толпа разступалась направо и налво и давала ей дорогу, потому что вс ее знали, толпа разступалась также и передъ мистеромъ Керью, потому что она всегда даетъ дорогу пьяному. Но Клоду они не давали дороги, и ему приходилось протискиваться, и ребятишки попадались ему подъ ноги, а потому онъ отсталъ и не могъ предупредить того, чего боле всего опасался.

Въ нижнемъ этаж Валентина нашла дверь мистера Лэна раскрытою настежъ. Въ комнат его горла свча. Она заглянула въ комнату и дружески поклонилась.

— Вы лучше себя чувствуете сегодня вечеромъ?— спросила она.

— Нисколько не лучше, нисколько не лучше,— отвчалъ онъ.— Скоро, скоро моимъ грёзамъ наступитъ конецъ.

— Я надюсь, что нтъ. Нельзя ли продлить ваши грёзы?

— Это не отъ меня зависитъ. Надюсь, что вы не думаете, что я могу измнять ршенія судьбы. Добрый епископъ на смертномъ одр, и я увренъ, что онъ больше не выздороветъ. Дти съ нимъ. Во всхъ церквахъ его епархіи молятся за него. Много изъ людей переживаютъ семидесяти-лтній возрастъ и боле того, большею частью, это такіе люди, которые только даромъ бременятъ землю, жизнь ихъ — только одинъ сплошной позоръ, какъ моя, напримръ. Но такіе люди, какъ епископъ, обыкновенно рано умираютъ. Ну, чтожъ, онъ попадетъ въ рай. Но что я-то буду длать, когда онъ умретъ и будетъ похороненъ?

— Право, мистеръ Лэнъ, не знаю. Вамъ надо выдумать какое-нибудь другое развлеченіе по вечерамъ.

— Развлеченіе? для меня?— Онъ покачалъ головой, и она съ нимъ простилась.

Тутъ старуха, которая жила въ комнат окнами на дворъ, выползла изъ своей берлоги.

— Васъ спрашивалъ какой-то джентльменъ, душа моя,— сказала она.— Не молодой джентльменъ, о, нтъ! пожилой джентльменъ, настоящій джентльменъ, съ трубкой во рту и немножко подъ хмельномъ, съ очень пріятными манерами, щедрый и великодушный.

— Джентльменъ? спрашивалъ меня?

— Да, душа моя, и очень хотлось ему узнать, какъ вы живете и что вы длаете. Онъ забросалъ меня вопросами (она умолчала, что онъ началъ съ того, что далъ ей шиллингъ) про все, какъ вы живете и откуда берете деньги. Но я была очень осторожна, о! очень осторожна! Я ничего не сказала ему про молодого джентльмена. Потому что мн кажется, что онъ изъ ревнивыхъ.

— О!— сказала Валентина нетерпливо:— какое можетъ быть до меня дло какому-то пожилому джентльмену?

— Я надюсь, что не будетъ никакихъ непріятностей изъ-за молодого джентльмена. Можетъ быть, онъ разспрашивалъ не изъ ревности. Можетъ быть, это одинъ изъ законниковъ, которые являются въ послднюю минуту, когда свадьба объявлена и обручальныя кольца, такъ сказать, куплены. Въ такомъ случа, душа моя, послушайтесь моего совта: не отдавайте писемъ назадъ, смотрите, не отдавайте писемъ! Заставьте ихъ заплатить. Сдерите съ нихъ фунтовъ пятьсотъ стерлинговъ… Вотъ онъ самъ! Смотрите же, не забывайте, что я вамъ сказала про письма.

Случилось какъ разъ, что мистеръ Керью въ этотъ вечеръ, когда онъ пропустилъ только дв или три рюмочки, задумался о томъ, почему его дочь живетъ въ Иви-Лэн, и откуда она достаетъ деньги, и какимъ образомъ она стала похожа на барышню, и какъ чудесно бы было, еслибы онъ ее поймалъ и сдлалъ бы ее своей союзницей и помощницей. Такія вещи бывали, но прежде всего необходимо узнать ея исторію. Онъ пропустилъ еще рюмочку или дв, и затмъ ршилъ отправиться въ Иви-Лэнъ и разузнать, въ чемъ дло. И вотъ, онъ пришелъ и, не заставъ Валентину, сталъ разспрашивать старуху, которая и выболтала ему все. Правда, что и выбалтывать-то особенно было нечего. Посл того онъ сталъ ждать Валентину.

— Ну, вотъ, моя милая,— началъ онъ съ привтливымъ видомъ,— я и разыскалъ тебя. Ты не ожидала меня, не правда ли? Это пріятный сюрпризъ теб. Какъ отецъ, я ршилъ, что обязанъ разузнать, какъ и чмъ ты живешь? Мой долгъ убдиться, честно ли живутъ мои дти, и первымъ удовольствіемъ моимъ будетъ дать имъ добрый совтъ на этотъ счетъ.

— Уходите,— сказала Валентина.

Старуха остановилась у лстницы и наблюдала. Ей хотлось узнать: что это — законникъ или ревнивецъ.

— Уходите!— повторила Валентина.

Керью засмялся, водка придавала ему храбрости, а не то онъ бы ушелъ.

— Полно, душа моя!— прошепталъ мистеръ Керью:— будемъ говорить по-дружески. Поцлуй меня.

Онъ положилъ руку на ея плечо. Валентина отскочила отъ него съ крикомъ. Меленда услышала ее, выбжала изъ комнаты, въ два прыжка сбжала съ лстницы и заслонила ее собой.

— Послушайте, что вамъ нужно?— закричала она.— Не бойся, Валентина, это какой-нибудь пьяница, который забрелъ не туда, куда ему слдуетъ. Я не испугаюсь никакого человка, пьянаго или трезваго, и ты не бойся! Ну, а теперь пошелъ вонъ!

— Не суйся не въ свое дло, молодая женщина. Эй, лучше не суйся!

— Пошелъ вонъ!— твердо повторила Меленда:— или а тебя вышвырну за дверь.

— Нтъ,— продолжалъ онъ,— это ршительно непостижимо! Они вс должны были бы гордиться мной. Каждый долженъ бы гордиться такимъ человкомъ, какъ я. И ты бы гордилась, моя душа! Ты очень кого-то мн напоминаешь, кого я прежде зналъ. Право, замчательное сходство. Такого другого человка, какъ я, нтъ въ цломъ Лондон. Вдь я — Джемсъ Керью! великій Джемсъ Керью! Кто не слыхалъ про Джемса Керью? Меня прозвали когда-то королемъ воровъ. Я — король Джемсъ первый, его величество король Керью!

— Пошелъ вонъ,— повторила Меленда,— или я разорву тебя въ клочки.

Но тутъ чья-то рука легла на плечо Керью.

— Пойдемте,— сказалъ Клодъ.

— А, это ты?— сказалъ старикъ и принялся страшно ругаться.

— Не пойду,— сказалъ онъ:— останусь на всю ночь, если захочу.

У двери уже собралась толпа народа, и ждала, что изъ этого всего выйдетъ. Но тутъ произошла странная и удивительная вещь. Дверь комнаты нижняго этажа отворилась, изъ нея вышелъ медленными и нетвердыми шагами старикъ, котораго они вс знали, безобидный старикъ, жившій среди нихъ столько лтъ и никогда ни съ кмъ не говорившій. Въ одной рук онъ несъ зажженную свчу, другая была сжата въ кулакъ и дрожала. Лицо его было смертельно блдно, но глаза горли.

— О!— сказалъ онъ съ глубокимъ и довольнымъ вздохомъ: — наконецъ-то я нашелъ моего врага! Я умиралъ, но услышать его голосъ! Епископъ,— обратился онъ къ Валентин,— умираетъ, и я умираю, но я зналъ, что не умру, не увидвшись съ никъ снова.

Керью взглянулъ на него и тоже узналъ его. Онъ мгновенно отрезвлъ.

— Вы?— сказалъ онъ:— вы? Я думалъ, что вы давно уже умерли. — И въ то время, какъ старикъ, передавшій подсвчникъ Валентин, протянулъ къ нему об руки, онъ быстро выбжалъ изъ комнаты и пустился бжать по улиц.

Но по его пятамъ гналось такъ долго отсрочиваемое возмездіе. Казалось, что ихъ никто не замтилъ, такъ какъ никто не послдовалъ за ними и не остановилъ ихъ. Они промелькнули въ толп, какъ бы незримые ею. Когда Клодъ думалъ объ этомъ впослдствіи, ему это постоянно представлялось чмъ-то сверхъестественнымъ. Хотя улицы были полны народа, но это странное преслдованіе совсмъ не привлекало ничьего вниманія, точно будто оно было незримо. Бглецъ былъ полонъ невыразимаго ужаса,— того ужаса, который овладваетъ человкомъ, когда давно забытое преступленіе вдругъ всплываетъ наружу, и спасеніе невозможно, а на прощеніе нельзя больше разсчитывать. А преслдователь былъ полонъ такого бшенства, такой жажды мести и удовольствія отъ того, что онъ можетъ, наконецъ, ее удовлетворить, какое наполняло сердце Фредегонды, когда, посл многихъ лтъ ожиданія, она увидла Брунегильду, привязанную къ копытамъ дикой лошади. Бглецъ тщетно спасался бгствомъ, онъ зналъ, что за нимъ гонится смерть, отъ которой ему не убжать. Она гналась за нимъ во образ старика, съ длинными, худыми ногами, съ непокрытой головой, сдыми волосами, разввавшимися вокругъ нея, въ лохмотьяхъ, задыхавшагося, блднаго, какъ смерть, и съ протянутыми впередъ руками. Позади Сентъ-Джонсъ-Рода есть небольшая площадка, въ томъ мст, гд мостъ перекинутъ черезъ каналъ, а по ту сторону моста шла узкая дорожка вдоль берега рки. Дорожка была темная и узкая. Керью соскочилъ на нее, разсчитывая, что тутъ ему будетъ легче укрыться. Но не тутъ-то было. Только-что онъ достигъ этой дорожки, какъ мстительная рука схватила его за плечо. Онъ повернулся и взглянулъ на своего врага. Кого онъ испугался? бднаго, стараго, полуживого старика, который голодалъ на свобод все то время, которое онъ находился на сытныхъ тюремныхъ хлбахъ. Онъ казался такимъ истощеннымъ и слабымъ, что Джемсъ Керью громко расхохотался, забывъ о своемъ страх. Онъ испугался только потому, что былъ пьянъ. Испугаться слабаго старика, который не могъ бы справиться даже съ двушкой!

— Слушай!— вскричалъ мистеръ Лэнъ, схватывая руками своего врага и тряся его за шиворотъ:— Керью, отдай мн назадъ мою испорченную жизнь!

Джемсъ Керью готовъ былъ снова расхохотаться, но въ эту минуту лицо его врага исказилось судорогой, острая и внезапная боль снова и въ послдній разъ сдавила его сердце, и онъ повалился въ воду, увлекая въ своемъ паденіи и своего врага. Послышался крикъ ужаса и агоніи, плескъ воды, и затмъ все стихло…

— Кто это былъ?— спросила Меленда, когда они ушли.

— Пьяный человкъ,— отвчала Валентина.

— Но онъ, повидимому, тебя знаетъ, и Клода также? Но что же такое онъ сдлалъ отцу Лиззи?

— Не знаю,— сказалъ Клодъ:— но про него я знаю, что онъ очень дурной человкъ. Не спрашивай меня больше ни о чемъ, Меленда.

— Хорошо,— отвчала Меленда:— по крайней мр, онъ ушелъ. Пойдемъ наверхъ, Валентина.

Она оставила ихъ и вернулась въ Лотти. Старуха-жилица, которую жегъ шиллингъ въ карман, украдкою вышла изъ дома и окольными путями направилась въ кабакъ, толпа у двери разошлась, разочарованная, потому что никакого скандала не воспослдовало.

— Онъ ушелъ, Валентина,— сказалъ Клодъ: — а вы знаете, кто онъ?

— Да, я знаю его. Что-нибудь страшное произойдетъ. Лиззинъ отецъ ему какъ-нибудь отомстить. Они — старые враги. О! будетъ бда, непремнно.

— Если такъ,— сказалъ Клодъ:— кто-нибудь долженъ тутъ остаться, чтобы васъ оберегать. Идите теперь наверхъ, Валентина, покойной ночи.

Валентина повиновалась. Она не спросила Клода, какъ онъ тугъ очутился. Ей казалось вполн естественнымъ, что во время опасности она встртила его покровительство. Тмъ временемъ Клодъ заперъ дверь на улицу, слъ на лстницу и сталъ ждать. Онъ просидлъ на своемъ неудобномъ мст два или три часа, и затмъ вспомнилъ, что въ сосдней комнат есть кресло. Онъ перемнилъ позицію, но не давалъ себ заснуть. Странно! старикъ не возвращался: что-нибудь случилось. Клодъ волновался и предчувствовалъ бду. Въ половин октября ночи долгія, солнце не встаетъ раньше шести часовъ. Клодъ сидлъ и ждалъ всю долгую ночь. Никто изъ нихъ не возвращался. Что касается одного, то онъ, вроятно, въ Тэмпл, спитъ на постели Клода, или пьетъ, куритъ, или играетъ на скрипк. Но гд же другой, Лиззинъ отецъ? Наконецъ, наступило утро. Незадолго до восьми часовъ, молодое и голодное населеніе Иви-Лэна стало подниматься, старшіе по воскреснымъ днямъ оставались въ постели до полудня. Валентина вышла на лстницу.

— Какъ? вы уже здсь, Клодъ?— спросила она съ удивленіемъ.

— Какъ, Валентина? неужели вы думали, что я уйду и оставлю васъ на произволъ судьбы?

— Какъ? вы пробыли здсь всю ночь? Вы стерегли меня. О, Клодъ, это слишкомъ много…

— Не говорите этого, Валентина. Не думайте обо мн. Но скажите мн… что вы знаете объ этомъ человк? Почему онъ пришелъ сюда? Почему онъ васъ провожалъ?

— А что вы о немъ знаете, Клодъ?

— Я знаю все, что только можно знать.

— И я тоже. Не будемъ объ этомъ говорить. Я узнала всю исторію уже съ мсяцъ тому назадъ… И Джо, и матушка, думаютъ, что онъ умеръ.

— Но какъ же вы-то узнали?

Валентина въ короткихъ словахъ разсказала свою повсть, умолчавъ о нкоторыхъ подробностяхъ, между прочимъ, о пощечин, данной ею мистеру Керью.

— Я купила его молчаніе,— заключила она:— я каждую недлю посылала ему деньги, но я знала, что, рано или поздно, все откроется. Клодъ, будьте мужественны. Откроемъ все Джо и придумаемъ что-нибудь, чтобы спасти отъ него остальныхъ.

— Я тоже подкупалъ его,— сказалъ Клодъ:— но больше не буду давать ему денегъ. Слава Богу, что вы вн его власти, Валентина, а также и Віолета. Она не должна ничего знать. Что касается васъ, Валентина, вы собирались узжать сегодня, узжайте сейчасъ же. Я боюсь, чтобы не случилось какого скандала, и чтобы ваше имя не было замшано. Мы обязаны избжать этого ради лэди Мильдредъ. Я сейчасъ найму вамъ кэбъ. А вы пока соберите свои вещи.

Валентина повиновалась. Вещей она съ собою никакихъ не увозила. Она поручила Лотти попеченіямъ Меленды, поцловала двушекъ, простилась съ Клодомъ, общая вернуться черезъ нсколько дней, чтобы затмъ совсмъ поселиться въ Гокстон и сообща вести предпринятое ими дло, сла въ кэбъ и ухала. Клодъ остался и все утро прождалъ въ комнат мистера Лэна. Поздне туда пришла Лиззи, но нисколько не удивилась и не встревожилась, узнавъ, что отецъ не ночевалъ дома. Это случалось съ нимъ и прежде, когда у него бывала работа. Клодъ ничего не сказалъ ей о томъ, что зналъ или подозрвалъ. Въ два часа Клодъ нашелъ, что ему дольше нельзя ждать. Быть можетъ, отецъ его уже находится въ Тэмпл. Онъ пошелъ туда, но нтъ, и тамъ его не было. Ничто не носило слда его присутствія: не было просыпаннаго табаку, ни пустыхъ бутылокъ. Клодъ догадался, что это не спроста, и дйствительно, съ этихъ поръ никто и никогда больше не видлъ его отца.

А. Э.

‘Встникъ Европы’, NoNo 9—12, 1886

ЛОНДОНСКІЕ ПРОЛЕТАРІИ

Читайте также: