Лиза, героиня 'Дворянского гнезда', Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

ТУРГЕНЕВЪ и ТОЛСТОЙ.

ОЧЕРКЪ VIII.
Лиза, героиня ‘Дворянскаго гнзда’.

Творецъ изъ лучшаго эфира
Соткалъ живыя струны ихъ,
Он не созданы для мра,
И мръ былъ созданъ не для нихъ.
Лермонтовъ.

Das Ewig — Weibliche Zieht uns hinun!
Goethe.

Въ предыдущемъ очерк, анализируя типъ героини ‘Фауста’, мы отмтили между прочимъ прирожденную склонность Вры къ мистическому, но мы ничего не говорили о религи Вры. Мы были въ прав обойти этотъ пунктъ, потому что въ душевномъ обиход этой женщины религозное чувство играетъ роль столь незначительную, что изслдователю нтъ надобности считаться съ нимъ. Мистическое присутствуетъ въ сознани Вры въ вид силы отталкивающей, а не притягательной, оно вызываетъ въ ней чувство страха, оно открывается ей своею адскою, подземною, мрачною стороною, и мы не находимъ въ душ Вры игры тхъ струнъ, которыми устанавливается специфическая связь (religio) человческаго сознаня съ сферой мистической, образующая сущность религознаго уклада души.

Чтобы подслушать таинственную игру этихъ струнъ, чтобы заглянуть въ глубину религозной души человка, нужно обратиться къ поэтическому образу Лизы, героини ‘Дворянскаго гнзда’.

И прежде всего я попрошу читателя припомнить главу XXXV, гд говорится о воспитани Лизы, о вляни на нее Агафьи, этой въ своемъ род необыкновенной женщины. Изъ этой-же главы, однако, мы выносимъ убждене въ томъ, что вляне Агафьи могло оказаться столь могущественнымъ только потому, что сама натура Лизы была отъ рожденя надлена задатками глубокой, всепоглощающей религозности. Когда Агафья разсказывала ей ‘о Пречистой Дв, о святыхъ угодникахъ, которые жили въ пустыняхъ, терпли голодъ и нужду и — царей не боялись, Христа исповдывали’, Лиза слушала и проникалась очарованемъ этой религозной эпопеи такъ, какъ это возможно только для натуры, одаренной исключительной глубиною и широтою религознаго чувства. Она слушала, ‘и образъ Вездсущаго, Всезнающаго Бога съ какой-то сладкой силой втснялся въ ея душу, а Христосъ становился ей чмъ-то близкимъ, знакомымъ, чуть не роднымъ…’

Не всякому и не всякой дано такъ врить и такъ любить Бога. Религя вообще въ высокой степени индивидуальна. Принадлежность двухъ лицъ къ одному и тому-же вроисповданю еще не означаетъ, чтобы эти два лица имли одну и ту-же религю. Религя есть внутреннй, душевный процессъ, и ея духъ, ея характеръ опредляется не буквою догмы, а интимнымъ, сокровеннымъ, часто неяснымъ самому человку отношенемъ его къ божеству. А это отношене, по необходимости, разнообразится до безконечности — смотря по человку. Не только понимане божества у разныхъ людей должно быть различно, сообразно особенностямъ ума, степени развитя и т. д., но, что еще важне, само религозное чувство, вообще чрезвычайно сложное, въ разныхъ натурахъ въ сильной степени видоизмняется, смотря по тому, какая изъ его составныхъ частей беретъ верхъ надъ другими. У одного, напримръ, въ этомъ чувств преобладающимъ элементомъ является смирене передъ всемогуществомъ Божества, у другого — умилене передъ его благостью, у третьяго — страхъ и т. д. Вы скажете, что это — оттнки чувства, подробности въ отношеняхъ умовъ и сердецъ къ Божеству. Но въ психологи человка, въ дятельности его ума и чувства, оттнки и подробности чрезвычайно важны, часто важне основныхъ идей и чувствъ, и ими-то и опредляется подлинный внутреннй мръ человка, его психологическая индивидуальность. Психологически — у каждаго врующаго человка свой Богъ, каждый своему Богу и по-своему молится, и религй на, земномъ шар столько-же, сколько и людей съ религознымъ укладомъ души.

Какова-же была религя Лизы?

Приведенныя выше слова (‘образъ Вездсущаго, Всезнающаго Бога съ какой-то сладкой силой втснялся въ ея душу…’ и т. д.) уже даютъ намъ точку опоры для сужденя о религозномъ чувств Лизы. Очевидно, въ этомъ чувств страхъ Божества если не совсмъ отсутствовалъ, то по крайней мр игралъ роль совершенно второстепенную, немного значеня имла также и философская (метафизическая) сторона идеи Божества. На первомъ план была у Лизы мистическая любовь, въ которой отразилась вся глубина, вся нжность, вся искренность и чистота ея натуры. ‘Вся проникнутая чувствомъ долга, боязнью оскорбить кого-бы то ни было, съ сердцемъ добрымъ и кроткимъ, она любила всхъ и никого въ особенности, она любила одного Бога восторженно, робко, нжно’.

Положимъ, вы — человкъ глубоко-религозный, и вамъ хорошо извстно то особое чувство, которое есть любовь къ Богу. И вотъ вы на основани этого своего чувства хотите составить себ точное представлене о соотвтственномъ чувств Лизы. Но если въ составъ вашего чувства не входитъ эта восторженность, эта робость и нжность, если къ тому-же вы не можете любить, какъ Лиза, ‘всхъ и никого въ особенности’, и у васъ есть друзья и враги, и вообще вы доступны обыденнымъ, житейскимъ страстямъ, то, будьте уврены, вы, по своему чувству любви къ Богу, какъ-бы оно ни было сильно, не составите себ должнаго представленя о томъ, какъ Лиза любитъ Бога, каковъ религозный укладъ ея души. Чтобы вполн понять чужую любовь, нужно самому испытать ее во всей ея индивидуальности, что невозможно, въ особенности — если дло идетъ о любви отвлеченной, не отъ мра сего, какова любовь къ Богу, къ истин, человчеству. Чтобы почувствовать ту любовь къ Богу и людямъ, которою исполнена Лиза, нужно имть душу Лизы со всей ея чистотою, дтской невинностью, непосредственной глубиною, прирожденной святостью. А такъ какъ это невозможно, то субъективнаго пониманя Лизы, какое именно и требуется въ сфер чувствъ, у васъ не можетъ быть: для васъ, какъ и для всхъ, душа Лизы останется иррацональной, загадочной. Но есть другой путь,— путь объективнаго наблюденя и сравненя съ другими женскими натурами. Наблюдая различныя душевныя свойства Лизы, ея поступки, ея отношеня къ окружающимъ людямъ и т. д., мы можемъ уловить различе между нашимъ внутреннимъ мромъ и душою Лизы. Это различе и дастъ намъ нкоторый критерй для сужденя о томъ, что такое Лиза вообще и ея религозность въ частности.

Изъ запаса такихъ наблюденй прежде всего отмтимъ слдующее. У огромнаго большинства религозныхъ людей чувство къ Богу является дятельнымъ только въ извстные моменты, которые у однихъ повторяются чаще, у другихъ рже. Къ этому большинству можно примнить — mutatis mutandis — извстное стихотворене Пушкина: ‘Пока не требуетъ поэта къ священной жертв Аполлонъ, въ заботахъ суетнаго свта онъ малодушно погруженъ’… Въ обыкновенное время,— въ религозныя будни,— живое чувство къ Божеству какъ-бы нейтрализуется. Чтобы оно воспрянуло и овладло душою, нужно или что-нибудь чрезвычайное, болзнь, потеря близкихъ, страхъ смерти, или — извстная обстановка, вызывающая, по психологической ассоцаци идей, пробуждене религознаго чувства. Совсмъ не то видимъ мы у Лизы. Въ ней религозное настроене всегда налицо, и религозное чувство всегда бодрствуетъ. Для нея нтъ религозныхъ будней. Она вся проникнута и просвтлена этимъ мистическимъ началомъ, которое образуетъ неотъемлемую часть ея существа. Оно всегда при ней, какъ при ней — ея чистота, ея доброта, ея нжность. Это кладетъ на Лизу особый отпечатокъ. Она является передъ нами озаренная какимъ-то внутреннимъ свтомъ, придающимъ ей несказанную прелесть. Самая обыкновенная, самая мелкая и прозаическая душа въ моментъ религознаго умиленя преображается и становится по своему глубокой и значительной, и самое пошлое лицо — въ эту минуту экстаза — облагорожено вдохновенемъ. Но пройдетъ это ‘чудное мгновене’, и мелкая душа опять станетъ мелкой, и пошлое лицо снова приметъ свое обычное выражене. Лиза родилась и живетъ — ‘преображенной’. Но это отличе Лизы отъ обыкновенныхъ религозныхъ людей не только количественное, а и качественное: самая религозность Лизы — иного, высшаго рода. Обыкновенный человкъ въ большинств случаевъ самъ портитъ себ то ‘чудное мгновене’ религознаго подъема души, о которомъ мы говоримъ,— портитъ, внося сюда привычные эгоистическе мотивы, движуще имъ въ его повседневной, будничной жизни, молясь, онъ обыкновенно о чемъ-нибудь проситъ, и лишь въ очень рдкихъ случаяхъ его молитва, его религозное настроене является безкорыстнымъ и самодовлющимъ созерцанемъ Божества. Лиза именно и принадлежитъ къ числу тхъ рдкихъ натуръ, которыя одарены исключительнымъ даромъ созерцать Бозкество. Но созерцане Божества бываетъ, смотря но созерцающему уму, весьма и весьма различно. Каково оно у Лизы? Для отвта на этотъ вопросъ достаточно вспомнить, что вс силы души у нея направлены на мистическую любовь къ Богу (‘она любила одного Бога восторженно, робко, нжно…’), а ея умъ занятъ проблемой смерти. ‘Христаниномъ нужно быть’, говоритъ она Лаврецкому, ‘не для того, чтобы познавать небесное… тамъ… земное, а для того, что каждый человкъ долженъ умереть’. По ея собственному признаню, она часто думаетъ о смерти (гл. XXVI). Почему-же она часто думаетъ о смерти? Боится ея? Очевидно, нтъ. Она не изъ числа тхъ малодушныхъ, которые такъ подвержены страху смерти. Она думаетъ о смерти потому, что больше всего любитъ Бога и притомъ — любитъ его своеобразно, по женски, внося въ это чувство (которое, по существу, должно быть въ извстномъ смысл ‘отвлеченнымъ’, какъ любовь къ иде, истин, справедливости) много непосредственности, женской нжности, влюбленности, беззавтности. Вся проникнутая этимъ живымъ мистическимъ чувствомъ, она не можетъ быть такъ привязана къ радостямъ, къ счастью земной жизни, какъ другя женщины, и смерть, этотъ страшный и таинственный актъ, занимаетъ ея умъ лишь какъ переходъ къ другому, высшему существованю. Оттуда и это равнодуше къ жизни, и эта боязнь грха, дурного помысла и способность съ легкимъ сердцемъ отречься отъ эгоистическаго земного счастья и, наконецъ, свобода отъ власти земной женской любви. При такомъ состояни души обыкновенная логика вещей теряетъ свои права. Душа становится ареной иррацональныхъ движенй, и загадочное возводится на высшую ступень — мистическаго.

Но чтобы лучше наблюдать и ясне видть то, что мы наблюдаемъ, сравнимъ Лизу съ нкоторыми другими тургеневскими женщинами и прежде всего — съ тою изъ нихъ, въ которой, какъ и въ Лиз, главнымъ движущимъ мотивомъ является религозное чувство. Я имю въ виду Софи, героиню разсказа ‘Странная Исторя’. Для этой провинцальной барышни ея религозныя стремленя составляютъ все, весь смыслъ жизни. Она не интересуется ни замужествомъ, ни развлеченями, ни балами и думаетъ только о ‘божественномъ,’ она преисполнена того рзкаго мистицизма, который ищетъ знаменй, вщихъ сновъ, голосовъ, виднй и требуетъ осязательнаго проявленя таинственныхъ силъ въ самой жизни, натуры этого рода преданы не столько Богу, сколько тмъ, кого он считаютъ сосудами или посланцами Божества на земл, ‘пророкамъ’, юродивымъ, проповдникамъ, такя женщины скоре уйдутъ въ какую-нибудь мистическую секту, чмъ въ монастырь, какъ это длаетъ Лиза. Софи длается спутницей и рабой выжившаго изъ ума юродиваго.

Излишне доказывать, что ничего подобнаго не могло-бы случиться съ Лизой. Въ ней слишкомъ много самостоятельности и внутренней свободы, чтобы для нея возможно было рабское подчинене чьей-бы то ни было вол. Она никогда не позволитъ другому человку ‘загипнотизировать’ ее, овладть ея душою. Лиза — при всей своей женственности, нжности, кротости — натура сильная, мощная, цльная, aus einem Guss. Софи — при всей своей прямолинейности, при всемъ упорств и изумительной способности къ своего рода мученическому подвигу — натура слабая, дряблая, безъ своей воли, безъ своей личности. Она загипнотизирована въ прямомъ смысл этого слова, и ея душевный мръ относится къ области психопатологи. Лиза — натура душевно-здоровая не только въ тсномъ, но и въ обширномъ смысл: въ ней нтъ никакихъ признаковъ той душевной вялости, той безхарактерности, апати, развинченности и т. д., которымъ подвержены многя и весьма различныя натуры. Въ этомъ смысл она здорове Лаврецкаго, и разв только вчно-юный Михалевичъ не уступитъ ей въ этомъ отношени..

Въ несомннной связи съ душевнымъ здоровьемъ Лизы находится другая черта ея натуры, на которую мы только что указали мимоходомъ: это именно — внутренняя свобода, чмъ Лиза такъ выгодно отличается отъ Софи, а также отъ многихъ женщинъ нерелигознаго типа и сближается съ Маранной.

У обихъ (у Лизы и Маранны) есть нчто идеальное въ самой натур, у обихъ горитъ въ душ нкй священный огонь, об движутся силою высшихъ, идеальныхъ стремленй, но ни у той, ни у другой нтъ и тни того фанатизма, который длаетъ человка узкимъ, одностороннимъ, рабомъ идеи или чувства. Различе между ними не въ этомъ, а въ темперамент, въ склад ума, въ качеств натуры, въ положительномъ содержани движущихъ ими идей. Маранна — героиня, Лиза — святая. Но героизмъ одной и святость другой соединены въ нихъ съ большой широтою и ясностью духа, съ независимостью мысли, съ неугнетенностью чувства,— съ тмъ именно, для чего нтъ лучшаго термина, какъ внутренняя свобода. Софи съ этой стороны оттняетъ Лизу какъ разъ такъ, какъ Машурина оттняетъ Маранну. И об, Лиза и -Маранна, именно въ качеств натуръ идейныхъ и въ то же время внутренно-свободныхъ, одинаково свободны и отъ власти любви. Какъ Маранна не стала рабою своего чувства къ Соломину (не говоря уже о Нежданов), такъ и Лиза не была порабощена любовью къ Лаврецкому. Она полюбила Лаврецкаго глубоко и горячо (и, повидимому, на всю жизнь), но ради этой любви, ради возможнаго счастья, она ни на оту не поступилась своими завтными помыслами, тмъ, что привыкла считать своимъ нравственнымъ дломъ, своими христанскими воззрнями. Какъ немыслимо, чтобы Маранна измнила своимъ идеямъ и стремленямъ ради какой бы то ни было любви, такъ невозможно и Лиз поступиться для личнаго счастья своими религозными и нравственными убжденями. Вообще нельзя себ представить ни Лизу, ни Маранну ‘загипнотизированными’ страстью (хотя бы эта страсть и не вела къ необходимости поступиться излюбленными идеями) — какъ это мы видимъ въ Елен, нельзя также вообразить ихъ поставленными въ необходимость, подобно Зинаид, безсильно и безуспшно отстаивать свою внутреннюю свободу и горько оплакивать ея утрату. Отъ Зинаиды, натуры, какъ мы видли, также съ большими задатками внутренней свободы, он отличаются между прочимъ въ томъ отношени, что у героини ‘первой любви’ внутренняя свобода перешла въ сферу сознаня и разсматривается ея обладательницею, какъ нкоторый даръ, который слдуетъ беречь, но который можно и потерять, между тмъ какъ Лиза и Маранна свободны безсознательно, сами того не замчая: это — неотъемлемая часть ихъ существа, это воздухъ, которымъ он дышутъ. Въ противуположность Зинаид, он не могутъ потерять своей внутренней свободы, и это потому, что ихъ человческая личность, окрыленная идеальными стремленями, уже возвысилась надъ тмъ уровнемъ, на которомъ она еще подвержена угнетающему воздйствю женственности.

Но Маранну, какъ извстно читателю, мы считаемъ самымъ рацональнымъ женскимъ типомъ, а Лизу — самымъ иррацональнымъ. Вотъ именно на это коренное различе намъ и предстоитъ теперь обратить внимане: это поможетъ намъ лучше понять Лизу и въ особенности уяснить себ ту сторону ея натуры, которую я опредляю гтевскимъ ‘das Ewig-Weibliche’, утверждая въ то же время, что Лиза свободна отъ гнета женственности.

Душевный мръ обихъ, Лизы и Маранны, движется силою высшихъ идей и въ особенности чувствъ. Чувства вообще иррацональны, но въ разной мр. То, которое дйствуетъ въ Маранн, принадлежитъ къ числу наимене иррацональныхъ. Это именно чувство любви къ иде и человчеству, настолько сильное и живое, что ведетъ къ подвигу, къ самопожертвованю. Оно, во-первыхъ, не принадлежитъ къ числу тхъ спецально-женскихъ чувствъ, которыя уже въ силу этой спецализаци, этой ихъ женственности, намъ, мужчинамъ, кажутся, да и въ самомъ дл являются иррацональными. То, что согрваетъ душу Маранны и служитъ движущей пружиной ея стремлени, доступно и намъ, мужчинамъ. Въ Маранн оно только окрашивается женской чуткостью, непосредственностью, страстностью и т. п., но эта окраска еще не длаетъ его загадочнымъ. Во-вторыхъ, оно, это чувство, весьма доступно анализу и контролю ума. Быть можетъ, и по своему происхожденю, оно сродни рацональнымъ силамъ духа. Это чувство есть альтруизмъ,— психическое начало двойственнаго происхожденя: на половину это — душевное стремлене, развившееся изъ природной общественности человка (эмбронъ альтруизма — въ ‘стадномъ чувств’), на половину же это одно изъ ‘умственныхъ’ чувствъ, т. е. такихъ, развите которыхъ невозможно безъ расширеня мысли, безъ работы ума, безъ вляня идей. Оттуда тотъ общеизвстный фактъ, что прогрессъ науки, философи, литературы, образованности всегда предшествуетъ возникновеню боле или мене широкихъ общественныхъ движенй, появленю общественныхъ дятелей, реформаторовъ, героевъ. Въ этомъ смысл справедливо старое изречене, что идеи движутъ мромъ {Есть, конечно, равные виды, сорты и ступени альтруистическаго чувства, изъ нихъ выше и рацональне т, которые находятся въ большей зависимости отъ разума, отъ идей, и наиболе удалились отъ стихйнаго чувства стадности. Поэтому альтруизмъ космополитическй (безъ различя нацональности, сословя, религи и т. д.) рацональне напр. нацоналистическаго, сословнаго и т. п. Нацональный альтруизмъ въ своемъ низшемъ выражени — въ шовинизм — спускается до полной иррацональности и дйствуетъ слпо и — нелпо.}.

Находясь въ зависимости отъ разумныхъ силъ мысли, ими просвтленный и освобожденный отъ слпыхъ пристрастй (напр. нацональныхъ), высшй общечеловческй альтруизмъ является однимъ изъ наиболе рацональныхъ чувствъ. Таковъ именно альтруизмъ Маранны. При ея живомъ ум, при большой внутренней свобод, отсутстви фанатизма, онъ становится душевнымъ началомъ, въ которомъ иррацональность чувства доведена до минимума и можетъ считаться равной нулю.

Обратимся къ Лиз. Ея основное чувство есть также альтруизмъ — очень широкй, всечеловческй, христанскй въ настоящемъ, евангельскомъ смысл, и съ этой точки зрня онъ — выше и чище альтруизма Маранны: онъ подчиняется завту ‘любите враговъ вашихъ, длайте добро ненавидящимъ васъ’. Онъ — одна, чистая, безпримсная любовь, безъ вражды и ненависти,— любовь, являющаяся выраженемъ того наивысшаго этическаго начала, которое дано въ Нагорной проповди. Лиза всхъ любитъ, жалетъ и прощаетъ,— даже Паншина и жену Лаврецкаго. Она органически неспособна ненавидть — напр. дурного, злого человка, за то, что онъ золъ, она будетъ только скорбть и молиться о немъ. Такая любовь — не отъ мра сего, и душа, ею движимая, не призвана жить, трудиться и -бороться въ этомъ гршномъ мр, гд нельзя обойтись — въ интересахъ добра и правды — безъ вражды и ненависти. Но къ нравственному мру человка не приложимъ масштабъ утилитарности. Нравственныя стремленя имютъ свою безотносительную цнность, свое абсолютное достоинство независимость примнимости ихъ къ жизни. Съ этой точки зрня, по скольку въ строго-этическомъ смысл идеалъ Нагорной проповди выше всхъ другихъ идеаловъ, по стольку и душа Лизы выше души Маранны, и любовь героини ‘Дворянскаго Гнзда’ шире и чище любви героиня ‘Нови’. Но эта высь, и ширь, и чистота святого чувства куплены здсь цною рацональности мысли.

Чтобы уяснить себ это, необходимо обратить внимане на то, въ какя отношеня къ сфер умственной, къ сфер общихъ идей, къ работ мысли становится нравственное чувство любви къ ближнему по мр своего развитя и расширеня. Будемъ итти снизу вверхъ, и сперва вообразимъ себ самую низшую ступень,— ту, на которой нтъ еще нравственной личности, ступень:полнаго индивидуальнаго эгоизма, т. е. представимъ себ человка, повинующагося только своимъ животнымъ инстинктамъ. Душа такого нравственнаго урода будетъ совершенно иррацональна, ибо руководящими мотивами его поступковъ будутъ не мысли, не идеи и не чувства, съ ними связанныя, а инстинкты, страсти, хотня, дйствующя »совершенно слпо и неразумно. Иррацональность нравственной сферы такого человка такъ велика, что мы будемъ вправ охарактеризовать его психатрическимъ терминомъ ‘нравственно-помшанный’. Подымаясь отъ этого пункта выше — къ разнымъ видамъ убывающаго личнаго эгоизма или расширяющагося альтрюизма, къ любви семейной, отцовской, материнской, товарищеской, къ сословному, нацональному, патротическому чувству и т. д.,— мы видимъ, что развите этихъ нравственныхъ отношенй сопряжено съ развитемъ общихъ идей, съ расширенемъ сферы мысли и съ увеличенемъ зависимости чувства отъ мысли. Весь этотъ порядокъ нравственныхъ чувствъ неотдлимъ отъ соотвтственнаго порядка идей, напр. идеи семьи, отечества, государства, нацональной чести и т. д. Вотъ именно эта неотдлимость альтрюистическихъ чувствъ отъ нравственныхъ и другихъ идей и длаетъ эти чувства любви и симпати разумными, преобразуетъ ихъ изъ слпыхъ, инстинктивныхъ, стихйныхъ въ боле или мене рацональныя. Высшей точки достигаетъ это движене тамъ, гд чувство любви или симпати къ ближнему превращается въ общечеловческй альтрюизмъ, а идея, ему отвчающая, возвышается до общечеловческаго идеала братства, равенства и солидарности, при чемъ между идеей и чувствомъ устанавливается гармоническое соотношене, т. е. человкъ любитъ людей безъ различя нацональности и другихъ разграниченй такъ и настолько,— какъ и насколько это вытекаетъ изъ теоретическихъ и практическихъ требованй идеала. Это и будетъ тотъ рацональный общечеловческй альтрюизмъ, который логически приводитъ къ необходимости, ради любви къ человчеству, ненавидть враговъ человчества. Его мы видимъ въ Маранн.

Теперь представимъ себ — психически вполн возможное — дальнйшее движене чувства, когда любовь къ людямъ подвинется ступенью выше и черезъ посредство чувства жалости и состраданя распространяется на все человчество, не исключая и враговъ его. Этотъ высшй, сострадающй и всепрощающй альтрюизмъ по необходимости нарушаетъ ту гармоню между чувствомъ и идеей, о которой мы только-что говорили. Между извстными требованями идеи, теоретическими и практическими съ одной стороны, и влеченями чувства съ другой, возникаютъ противорчя. Чувство жалетъ и прощаетъ, между тмъ какъ идея, во имя логики и справедливости, осуждаетъ и отрицаетъ. Она хотла-бы имть опору въ соотвтственномъ чувств — и, не находя его, остается какъ-бы безъ выраженя, безъ органа, безъ психологическихъ устоевъ. И она неминуемо пошатнется,— если только не заговорятъ въ душ т чувства, которыя ей нужны. Для возстановленя нарушенной гармони и внутренняго мира, необходимо одно изъ двухъ: или возникновене соотвтственныхъ чувствъ, могущихъ го всмъ пунктамъ уравновсить идею, пли-же — устранене самой идеи и замна ея другимъ умственнымъ началомъ, другимъ умонастроенемъ, которое находилось-бы въ полной гармони съ тмъ сострадающимъ и всепрощающимъ альтрюизмомъ чувства, о которомъ идетъ рчь. Это другое умонастроене можетъ выражаться въ весьма разнообразныхъ мровоззрняхъ, ученяхъ. У Толстаго напр. оно отлилось въ форму его извстныхъ идей о ‘непротивлени злу’ и о ‘недлани’. У Лизы оно держится въ предлахъ евангельскаго откровеня. Одно изъ наиболе яркихъ его выраженй представляетъ собою древнй буддизмъ. Въ будущемъ могутъ возникнуть новые типы такого уклада мысли. При всемъ разнообрази исторически-извстныхъ и возможныхъ въ будущемъ его типовъ или формъ, онъ всегда былъ и, вроятно, всегда запечатлнъ характеромъ большей или меньшей иррацональности. Обращаясь теперь къ тому чувству, которому отвчаетъ этотъ укладъ мысли, мы найдемъ, что въ противуположность послднему, оно должно быть признано чуть-ли не самымъ рацональнымъ изъ чувствъ. И въ самомъ дл, чмъ чувство ниже, эгоистичне, животне, тмъ оно иррацональне, облагораживаясь, торжествуя надъ животной природой человка, оно освобождается отъ гнета стихйности, отъ слпоты инстинкта, отъ темноты душевной и становится въ извстномъ смысл рацональнымъ. Такимъ и является чувство всеобъемлющаго состраданя, высшаго альтрюизма, евангельской, всепрощающей любви. Итакъ, чувство — рацонально, а мысль, ему отвчающая, иррацональна, и, сочетаясь, он даютъ въ результат душевную гармоню. Это гармоня контрастовъ и одно изъ любопытнйшихъ явленй психическаго ритма. въ общемъ натура, въ которой эта гармоня осуществилась, должна быть признана иррацональной. Но это — иррацональность высшаго рода, удлъ избранныхъ. Не для ихъ мысли созданъ мръ: она не постигаетъ его, ихъ чувство создано не для мра: онъ его не пойметъ. Одинъ изъ типичныхъ представителей этихъ избранныхъ натуръ, Г. С. Сковорода, справедливо сказалъ: ‘мръ меня ловилъ, но не поймалъ’.

Въ такой душ, несозданной для мра, мы наблюдаемъ какъ-бы перемщене центра тяжести личности: личное ‘я’ перестаетъ тяготть къ земному бытю, привычная обстановка, тепло и свтъ жизни, земныя радости, связи съ людьми, вс интересы, заботы, стремленя, цли — все это теряетъ свою притягательную силу, которой дйстве переносится въ другую сферу,— въ какую именно, это ужъ зависитъ отъ умственнаго и нравственнаго уклада человка. У Низы оно перенесено въ религозную, мистическую сферу. Мысль о Бог, о ‘загробной’ жизни, мистическая любовь къ Богу — вотъ къ чему тяготютъ вс душевныя силы Лизы, вотъ куда перемщенъ центръ тяжести ея личности. Окончательно совершилось это перемщене, когда Лиза ушла въ монастырь, и здсь-то ея натура, весь укладъ ея души и вся иррацональность этого уклада достигли своего полнаго выраженя. Это особое, чуждое и непонятное намъ, людямъ жизни, состояне сознаня, при которомъ духъ человческй освобождается отъ опутывающихъ его психическихъ узъ земныхъ отношенй, земныхъ стремленй и — свободный, ясный и чистый — весь сосредотачивается на одномъ высокомъ помысл, на одномъ священномъ чувств,— весь цликомъ истрачивается на одну любовь, чистую, какъ отвлечене, горячую, какъ молитва, и, какъ она-же, полную наивной поэзи. Это наивысшая — мистическая стадя иррацональности духа. Чтобы еще лучше уяснить себ ея психологю, сопоставимъ ее съ другимъ видомъ отреченя отъ мра и бгства отъ жизни.

Есть у Мицкевича одно чудное стихотворене, въ которомъ схваченъ этотъ душевный мотивъ — порывъ бжать отъ мра, отъ жизни, отъ людей, отрекшись это всего, что есть лучшаго, что даетъ величайшя радости, отъ любви, отъ дружбы, но сохраняя и унося съ собою святое чувство любви къ человчеству. Поэтъ — при наступлени новаго года — задаетъ себ вопросъ: чего-бы пожелать себ? Можетъ быть, веселыхъ минутъ? Нтъ, потому что потомъ будетъ еще грустне. Можетъ быть, любви? Опять нтъ, потому что ея блаженство смнится страданями. Можетъ быть, дружбы? Это самое прочное чувство, и много радостей даетъ оно, но зато, когда друзей постигнетъ несчастье, то какъ жестоко мучится человкъ за себя и за другихъ! Нтъ, не надо и дружбы. Чего-же пожелать? Я пожелаю себ, говоритъ поэтъ, могилы, дубовой постели, откуда-бы я не видлъ ни блеска солнца, ни смха враговъ, ни слезъ друзей. Тамъ до конца свта я хотлъ-бы — во сн, отъ котораго ничто меня не разбудитъ,— мечтать такъ, какъ мечталъ я въ мои молодые годы: любить мръ, питать дружбу къ мру, но — вдали отъ людей {Стихотворене-же, озаглавленное ‘Новый годъ’, было написано подъ новый 1824 г. въ Вильн, въ тюрьм, гд содержались Мицкевичъ и его друзья по длу ‘филаретовъ’. Привожу его въ подлинник:

Nowy Rok.

Kona role stary: z jego popiow wykwita

Feniks nowy, ju skrzyda roztacza na niebie,

wiat go cay nadziej i yczeniem wita:

Czeg w tym nowym roku da mam dla siebie?

Moe chwilek wesoych? — Znam te byskawice.

Kiedy niebo otworz i ziemi ozoc,

Czekamy wniebowzicia: a nasze renice

Grubsz nieli pierwej zaspia si noc.

Moe kochania?—Znam t gorczk modoci.

W platoskie wznosi sfery, przed rajskie obrazy:

A silnych i wesoych strci w bl i mdoci,

Z sidmego nieba w stepy, midzy zimne gazy.

Chorowaem, marzyem, lataem i spadam.

Marzyem bosk r, blizki jej zerwania

Zbudziem si, sen znikn, ry nie posiadam.

Kolce w piersiach zostay.— Nie dam kochania!

O, przyjaciele, jake jestecie szczliwi!

Jako w palmie Armidy wszyscy yjc spoem,

Jedna zaklta dusza cale drzewo ywi,

Cho kady listek zda sia oddzielnym ywioem.

Ale kiedy po drzewie grad burzliwy chonie,

Lub je do owadw jadowitych drani:

Jake kada gazka drczy si nieznonie

Za siebie i za drugie!— Nie dam przyjani!

I czeg wic w tym nowym roku bd da?

Samotnego ustronia, dbowej pocieli,

Skdbym ju ani blasku soca nie oglda,

Ni miechu nieprzyjaci, ni ez przyjacieli.

Tam do koca, a nawet i po kocu wiata,

Chciabym we nie, z ktrego nic mi nie obudzi,

Marzy, jak-em przemarzy moje mode lata:

Kocha wiat, sprzyja wiatu — zdaleka od ludzi…}.

Въ этомъ стихотворени Мицкевича занимающй насъ душевный мотивъ представленъ въ нкоторой эгоистической окраск: человкъ отрекается отъ радостей жизни, отъ блаженства любви, отъ дружбы — спасаясь отъ тхъ скорбей, разочарованй, страданй, которыя неизбжно постигаютъ его въ жизни. Еще ясне видна эгоистическая сторона такого отреченя отъ мра въ аналогичномъ стихотворени Лермонтова ‘Выхожу одинъ я на дорогу’:

… Я ищу свободы и покоя,

Я-бъ хотлъ забыться и заснуть…

Но не тмъ холоднымъ сномъ могилы,—

Я-бъ желалъ навки такъ заснуть,

Чтобъ въ груди дремали жизни силы,

Чтобъ, дыша, вздымалась тихо грудь,

Чтобъ всю ночь, весь день, мой слухъ леля,

Про любовь мн сладкй голосъ плъ,

Надо мной чтобъ, вчно зеленя,

Темный дубъ склонялся и шумлъ…

Мечта о ‘сладкомъ голос, ноющемъ про любовь’ (конечно, женскую), это во всякомъ случа боле эгоистическое желане, чмъ та любовь къ человчеству вдали отъ этого человчества, о которой говоритъ Мицкевичъ. Различны также и мотивы, побуждающе стремиться къ отреченю отъ мра: у Мицкевича это, какъ мы только что видли, боязнь страданй, у Лермонтова-же — разочарованность и равнодуше къ жизни (‘Ужъ не жду отъ жизни ничего я, и не жаль мн прошлаго ничуть’). Оба стремленя (у Лермонтова и Мицкевича) могутъ быть названы въ своемъ род ‘психологическими утопями’, построенными на эгоистическомъ пессимизм: мръ полонъ зла и страданй, но въ немъ есть и нчто прекрасное и самоцнное, доставляющее человку величайшя наслажденя,— и вотъ человкъ лелетъ утопю — уйти отъ мра, избавиться отъ всхъ его золъ и бдъ, его страданй и разочарованй, но непремнно такъ, чтобы удержать за собою и унести это прекрасное и самоцнное,— будетъ-ли это абстрактная любовь къ абстрактному человчеству, или невидимый голосъ, чарующй душу сладкой пснью про любовь. Но эта утопическая неосуществимая мечта, столь категорически выраженная въ обоихъ стихотвореняхъ, является лишь поэтическимъ образомъ, который говоритъ или, лучше, заставляетъ мыслить многое, что въ немъ самомъ не заключено,— который, какъ и всякй поэтическй образъ, служитъ только ‘представленемъ’ или формою апперцепци разныхъ мыслей и чувствъ. И прежде всего самая утопичность мечты указываетъ намъ на сознане (у Мицкевича — въ особенности), что безъ страданй и разочарованй нельзя получить того душевнаго сокровища, которое поэтъ хотлъ-бы унести съ собою въ могилу, что право имть высокое, святое чувство должно быть выстрадано. У Мицкевича въ послднемъ аккорд — ‘любить человчество — вдали отъ людей’ — чувствуется увренность въ противуположномъ, въ томъ, что эта любовь невозможна безъ живыхъ связей съ людьми и безъ тхъ страданй, которыя оттуда проистекаютъ. Эти и другя мысли, возбуждаемыя стихотворенями Мицкевича и Лермонтова, помогаютъ намъ еще глубже понять утопичность мечты, въ нихъ выраженной: эта мечта не иметъ нравственнаго оправданя. Мотивы (стремлене избжать страданй — у Мицкевича, разочарованность — у Лермонтова) не суть мотивы нравственнаго порядка, а между тмъ само-то стремлене, намченная цль сводится къ личному блаженству, къ достиженю счастливаго, уравновшеннаго, самоусладительнаго состояня духа. Это внутреннее счастье можетъ быть достигнуто только цною самоотреченя, жертвъ, нравственнаго подвига, и мотивы, побуждающя стремиться къ этой ‘свобод и покою’, чтобы не быть утопичными, должны корениться не въ чемъ иномъ, какъ именно въ нравственной сфер личной жизни.

Теперь мы можемъ вернуться къ Лиз.

Лиза также стремится въ сущности ‘къ свобод и покою’, къ свобод отъ тягостныхъ ей связей съ людьми, отъ гнетущихъ ее противорчй жизни, отъ неизбжныхъ ‘въ мр’ грховъ и компромиссовъ,— къ покою души, къ наполняющей ея душу несказаннымъ блаженствомъ близости къ Божеству въ монастыр, къ мистическимъ восторгамъ религозной жизни. Но это высокое счастье она заслужила, она его купила цною огромной жертвы — она отказалась ради него отъ счастья съ любимымъ человкомъ. Это счастье было вполн возможно, и от,ъ нея зависло его осуществлене. Чтобы понять всю громадность этой жертвы, нужно вспомнить, что любовь Лизы и Лаврецкаго была любовь глубокая и могущественная, основанная не на скоропреходящемъ увлечени, а на внутреннемъ сродств душъ,— это была любовь на всю жизнь, она сулила настоящее, прочное счастье, то рдкое поэтическое счастье, ради котораго люди такъ легко отрекаются отъ высшихъ идей, отъ религи, отъ идеаловъ, и только такя рдкя натуры, какъ Лиза, способны принести въ жертву высшимъ, неличнымъ стремленямъ души.

Итакъ, это была жертва, это былъ подвигъ самоотреченя.

И это жертвоприношене было совершено силою мотивовъ чисто-нравственнаго порядка. Вспомнимъ здсь сцену въ конц главы XLII.

‘— Да,— сказала она глухо:— мы скоро были наказаны.

— Наказаны,— повторилъ Лаврецкй…— За что-же вы-то наказаны?

Лиза подняла на него свои глаза. Ни горя, ни тревоги они не выражали…

Сердце въ Лаврецкомъ дрогнуло отъ жалости и любви.

— …Все кончено,— прошепталъ онъ,— да, все кончено — прежде чмъ началось.

— Это все надо забыть,— проговорила Лиза…— Намъ обоимъ остается исполнить нашъ долгъ. Вы, едоръ Ивановичъ, должны примириться съ вашей женой.

— Лиза!

— Я васъ прошу объ этомъ, этимъ однимъ можно загладить… все, что было…

— …Хорошо,— проговорилъ сквозь зубы Лаврецкй:— это я сдлаю, положимъ, этимъ я исполню свой долгъ. Ну, а вы — въ чемъ-же вашъ долгъ состоитъ?

— Про это я знаю.

Лаврецкй вдругъ встрепенулся.

— Ужъ не собираетесь-ли вы выйти за Паншина?— спросилъ онъ.

Лиза чуть замтно улыбнулась.

— О, нтъ! промолвила она’.

Не трудно видть, что Лизой движетъ мотивъ не какого-нибудь иного, какъ именно нравственнаго или точне нравственно-религознаго порядка. Она считаетъ дломъ гршнымъ, безнравственнымъ строить свое счастье на несчастьи другихъ. Отнять Лаврецкаго отъ его семьи, хотя-бы и не любимой имъ и чуждой ему, она признаетъ почти преступленемъ, подлежащимъ наказаню. Весьма возможно, что въ данномъ случа она ошибалась. Потеря мужа никакихъ нравственныхъ, ни иныхъ страданй не причинила-бы г-ж Лаврецкой и ея дочери, и все устроилось-бы къ общему удовольствю. Но таково уже глубокое, непоколебимое убждене Лизы — въ нерасторжимости брака, въ необходимости прощеня, въ возможности нравственнаго возрожденя такихъ испорченныхъ натуръ, какъ жена Лаврецкаго. Для нея не подлежитъ сомнню, что отнимая у семьи Лаврецкаго, она нарушитъ святость брака, лишитъ жену Лаврецкаго, мужа, его дочь — отца, его самаго — возможности простить, а ее (madame Лаврецкую!) — возможности раскаяться и загладить свое прошлое. Свой чистый порывъ, свою любовь къ Лаврецкому она признаетъ поэтому грховными, себя считаетъ недостойной счастья, само счастье — невозможнымъ и нежелательнымъ, разъ оно сопряжено съ компромиссами, съ нарушенемъ чьихъ-то, хотя-бы и фиктивныхъ, правъ. Возвращене жены Лаврецкаго ей представляется поэтому предостереженемъ свыше и даже наказанемъ за грховное, по ея мнню, чувство. ‘Теперь вы сами видите, что счастье не отъ насъ, а отъ Бога’, говоритъ она Лаврецкому.

Но этого мало. Нравственныя основаня самоотреченя Лизы оказываются еще глубже:

Въ сцен, гд Лиза объявляетъ тетушк, несравненной Мар Тимоеевн, о своемъ ршени пойти въ монастырь, она говоритъ между прочимъ: ‘…Я ршилась, я молилась, я просила совта у Бога, все кончено, кончена моя жизнь съ вами. Такой урокъ не даромъ, да я ужъ не въ первый разъ объ этомъ думаю. Счастье ко мн не шло, даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило. Я все знаю, и свои грхи, и чуже, и какъ папенька богатство нажилъ, я все знаю. Все это отмолить, отмолить надо…’ (Гл. XLV).

Передъ нами три вида самоотреченя или удаленя отъ жизни: одинъ — у Лизы, другой — въ стихотворени Мицкевича, третй — въ стихотворени Лермонтова. Эти три вида являются въ то-же время стремленями къ тремъ разнымъ блаженствамъ. Блаженство Лизы есть мистическая любовь къ Богу, сладость молитвы, радость покаяня и, на всемъ этомъ основанный, безусловный, несокрушимый покой души. У Мицкевича это — утопическое блаженство успокоеня души въ высокомъ чувств любви къ человчеству,— чувств, которое, въ силу изолированности его носителя отъ людей, неспособно ни омрачиться, ни изсякнуть. У Лермонтова — это эгоистическое наслаждене поэтическими чарами любви,— не самой любовью, всегда требующей затраты душевныхъ силъ, а именно только ея поэтизированнымъ, одухотвореннымъ, чарующимъ представленемъ, не требующимъ дйствя ‘силъ жизни’ и совмстимомъ съ ихъ усыпленнымъ, дремотнымъ состоянемъ {Нужно читать: ‘чтобъ въ груди дремали жизни силы’ (такъ напр. въ изд. Павленкова), а не дрожали, какъ печатали прежде.}. Изъ этихъ трехъ блаженствъ одно только блаженство Лизы не утопично: оно вполн осуществимо — для такихъ натуръ, какъ она: это различе находится въ тсной связи съ тмъ фактомъ, что блаженству Лизы не присущъ тотъ духъ кветизма,, которымъ такъ рзко запечатлны два другя. Удалене Лизы отъ мра можетъ быть названо кветистическимъ разв только сравнительно напр. съ активностью Маранны и съ точки зрня общественной борьбы, но отнюдь не въ смысл психологическомъ. У Лизы нтъ и тни стремленя къ психологическому кветизму, нтъ никакихъ слдовъ душевной усталости или изнженности. Напротивъ, душа Лизы полна энерги и въ высокой степени активна, ибо ея самоотречене, во-первыхъ, такого сорта, что требуетъ большой силы воли, духовной мощи, а во-вторыхъ та религозная жизнь, которой посвящаетъ себя Лиза, сводится къ очень энергической, очень интенсивной дятельности духа, требующей большого самообладаня, сосредоточеня вниманя на одномъ пункт, борьбы съ разсянностью, съ лнью мысли и усталостью чувства, чему такъ подверженъ внутреннй мръ человка. Наконецъ, молитва и покаяне, религозный экстазъ, мистическое чувство — это не пассивныя состояня души, это. ея энергя, это затрата душевной силы, напряженная работа мысли и чувства, несовмстимая съ психологическимъ кветизмомъ, съ тмъ дремотнымъ состоянемъ ‘силъ жизни’, съ тою своего рода летаргею, о которыхъ говорится въ стихахъ Лермонтова и Мицкевича.

Настоящй — психологическй — кветизмъ есть именно стремлене низвести энергю душевныхъ процессовъ до того минимума, при которомъ эти процессы могли-бы разсматриваться уже не какъ дятельность, а какъ состояне, казались-бы превращенными въ пассивныя ощущеня.

По существу дла, такое превращене невозможно, ибо вс душевные процессы суть дятельности, а не состояня въ собственномъ смысл, и вс ощущеня — активны. Но стремлене къ кветизму духа вполн возможно и даже является неизбжнымъ спутникомъ душевной дятельности, въ особенности такой, которая, требуя большой траты энерги, не даетъ человку должнаго умственнаго и нравственнаго удовлетвореня. Стремлене къ кветизму временами сопровождается иллюзей его достиженя: когда боле энергичные процессы духа

смняются мене энергичными человку кажется, будто-бы эти послдне суть уже не дятельность, а состояне, будто они не активны, а пассивны,- Возникаетъ прятное чувство душевнаго отдыха, подсказывающее сознаню ложную мысль, что основане или источникъ внутренняго душевнаго счастья — въ пассивности, а не въ активности духа. Къ этому вопросу мы вернемся впослдстви, когда, закончивъ анализъ творчества Тургенева и Толстого, мы перейдемъ къ заключительнымъ соображенямъ о психологической природ художественнаго процесса вообще: мы увидимъ тогда, что этотъ процессъ — психологически — сродни тому, который называется счастьемъ, и что оба должны быть понимаемы, какъ развите въ душ нкоторой высшей творческой энерги.

Сопоставлене ‘трехъ блаженствъ отреченя отъ жизни’ приводитъ насъ къ слдующимъ выводамъ или требованямъ:

1) Отречене жизни, чтобы быть осуществимымъ, а не утопей, должно исходить исключительно изъ побужденй нравственнаго порядка: если, повинуясь однимъ только велнямъ нравственнаго убжденя и чувства, голосу совсти, человкъ не находитъ для себя возможнымъ жить съ людьми, трудиться на нив жизни,— пусть онъ уходитъ отъ мра, для котораго онъ не былъ созданъ, пусть замыкается въ самомъ себ, всецло отдается религи,- наук, созерцаню, подвижничеству,— чему угодно. Это не будетъ утопя, это не будетъ напрасная мечта: онъ въ самомъ дл ушелъ отъ жизни, отъ людей и живетъ одинъ,— самъ по себ существуетъ — полный собою, своимъ нравственнымъ укладомъ, своимъ идейнымъ содержанемъ, одной всепоглощающей мечтою, одной безсмертной любовью, одной великой мыслью. И эта любовь, мечта или мысль не пропадутъ даромъ: человчество такъ или иначе ими воспользуется.— Но если человкъ захочетъ уйти отъ жизни — движимый эгоизмомъ, озлобленемъ, разочарованемъ,— онъ не уйдетъ отъ нея: она настигнетъ въ его убжищ и либо покараетъ за малодушное бгство, либо излчитъ отъ эгоизма, вновь примиритъ съ людьми или еще пуще озлобитъ,— доведетъ его разочарованность до отчаяня, его усталость до изможденя, или-же, наоборотъ, вновь очаруетъ и увлечетъ въ свой водоворотъ.

2) Блаженство отреченя должно быть куплено цною самопожертвованя, цною подвига и оправдано высшимъ призванемъ человка. Жить въ мр, ‘возиться съ людьми’ (какъ выражается Базаровъ), трудиться, бороться, страдать — это обязанность человка. Отъ этой тяжелой обязанности онъ можетъ быть освобожденъ только ради высшей дятельности духа, имющей свою безотносительную цнность,— ради развитя въ себ какой-либо высшей, совершеннйшей духовной энерги, нравственной или умственной, которая сама по себ есть прежде всего душевный трудъ, тяжелый и требовательный, а потомъ уже — ‘блаженство’.

3) Отрекаясь отъ жизни съ людьми и отдаваясь всецло высшей Дятельности духа, человкъ не иметъ права требовать и получать т сорты радостей, т виды счастья, которые даются жизнью ‘въ мр’.

Такимъ требованямъ, какъ-бы они ни были суровы, Лиза вполн удовлетворяетъ, и всякй упрекъ въ эгоистическомъ удалени отъ мра, къ ней обращенный, заране обезоруживается. Это приводить насъ къ разсмотрню этической стороны въ психологи Лизы, къ анализу ея нравственной личности.

Человкъ живетъ и движется силою весьма разнообразныхъ внутреннихъ стремленй, въ числ которыхъ дйствуютъ и мотивы нравственнаго порядка, но они такъ причудливо и тсно переплетаются съ мотивами другихъ порядковъ, что выдлить ихъ оттуда въ большинств случаевъ оказывается дломъ весьма нелегкимъ. И чмъ боле полной и разносторонней жизнью живетъ человкъ, тмъ трудне произвести такое выдлене или изолироване нравственныхъ мотивовъ отъ другихъ и опредлить для каждаго даннаго случая или даже для цлой полосы въ жизни человка,— что именно было главнымъ стимуломъ различныхъ его поступковъ или его дятельности вообще, нравственныя-ли побужденя, или какя-нибудь иныя, напримръ, честолюбе. Иногда поступокъ человка иметъ все обличье нравственнаго, не будучи, однако, таковымъ по существу дла, т. е. по сознательнымъ внутреннимъ мотивамъ. Мы видимъ, напримръ, что человкъ отказывается отъ извстныхъ, даже очень значительныхъ благъ, уступая ихъ другимъ, имющимъ на нихъ больше правъ, чмъ онъ,— и мы уже склонны квалифицировать этотъ поступокъ какъ нравственный. Но легко можетъ оказаться, что человкъ сдлалъ это — движимый вовсе не нравственнымъ побужденемъ, а, напримръ, лнью, нежеланемъ и неумнемъ бороться, домогаться, конкурировать. Дале, поступки, имюще обличе нравственныхъ, часто совершаются силою увлеченя идеей или силою страстнаго чувства, Въ этого рода случаяхъ нравственное движене души совпало съ другимъ ея стремленемъ и такъ заслонено этимъ послднимъ, что часто нтъ возможности его выдлить и опредлить его роль и силу, для ршеня вопроса нужно подождать, пока увлечене пройдетъ: если человкъ будетъ длать то-же самое, имющее нравственное обличье, и тогда, когда увлечене прошло, то мы скажемъ, что нравственный мотивъ долженъ былъ имть большое значене и раньше, въ перодъ увлеченя идеей или чувствомъ. Когда Елена ушла за Инсаровымъ, когда Маранна бжала изъ дома Сипягиныхъ,— ими руководили весьма разнообразныя и сложныя душевныя стремленя, въ ряду которыхъ, безъ всякаго сомння, были и чисто-нравственныя Но у Елены они слились съ чувствомъ любви къ Инсарову, у Маранны они перепутались съ ея увлеченемъ идеею служеня народу, съ ея молодымъ позывомъ къ широкой, захватывающей дятельности, къ подвигу, съ ея гордостью и стремленемъ къ независимости.. Не легкое дло — распутать такой психическй клубокъ и извлечь изъ него какъ разъ ту нить, которая намъ нужна для психологическаго дагноза.

У Лизы нравственный укладъ выдляется сравнительно легче, во-первыхъ, въ силу того, что въ ея душевномъ мр онъ играетъ роль капитальную, и во-вторыхъ — потому, что онъ переплетенъ и совмщается у нея съ такимъ психическимъ началомъ, которое его не затемняетъ,— съ началомъ религознымъ, съ тою ея религею, о которой мы говорили выше. Я именно имю во виду индивидуальную религю Лизы, а не религозное чувство или религозныя идеи вообще, которыя могутъ заслонять собою чисто-нравственные мотивы такъ-же точно, какъ это длаютъ и другя чувства или идеи. Если человкъ поступаетъ нравственно и при этомъ вритъ, что за безнравственные поступки онъ будетъ мучиться въ аду, или если человкъ отрекается отъ житейскихъ благъ или идетъ на мученическй подвигъ — движимый религознымъ фанатизмомъ, то мы опять получаемъ тотъ душевный ‘клубокъ’, въ которомъ такъ трудно распознать потерянную въ немъ нить чисто-нравственнаго движеня души. Но не таково отношене нравственнаго уклада къ религозному у Лизы. Во всемъ ея существ вы ясно видите вчно-бодрствующее, всегда насторож, живое и тонкое нравственное чувство, родъ прирожденнаго нравственнаго такта или чутья, безошибочно и моментально ршающаго, что хорошо, что дурно, что должно длать, чего не должно длать,— независимо отъ того, прятно это кому-нибудь или непрятно, полезно, или безполезно, причинитъ-ли данный нравственный поступокъ огорчене, страданя или, напротивъ, удовольстве и радость близкимъ людямъ. Безоглядный, безповоротный, математически-правильно дйствующй, не осложненный ни любовью, ни гордостью, ни честолюбемъ, ни молодыми порывами, ни идеею, чистый, безпримтный категорическй императивъ нравственнаго долга — вотъ что составляетъ главную основу душевной жизни Лизы, вотъ то, что образуетъ ея психическую индивидуальность. Эта особенность Лизы такъ ясна, такъ несомннна, что — можно быть увреннымъ — въ случа конфликта между велнями ея нравственнаго чувства и требованями ея религи она, при всей своей религозности, не колеблясь поступила-бы по указанямъ перваго, а не второй, посл чего, въ глубин своей наивности, она каялась-бы и отмаливала этотъ ‘грхъ’, но ‘грхъ’ все-таки былъ-бы совершенъ и въ случа повтореня конфликта снова повторенъ. Я говорю такъ для того, чтобы ясне и рзче оттнить самобытность и силу нравственнаго начала у Лизы, и вовсе не хочу этимъ сказать, что религозная сторона отодвинута у нея на второй планъ. Настоящее отношене обоихъ началъ у Лизы таково: нравственная сторона составляетъ основу ея личности, а религозная ость основа этой основы. Во избжане недоразумнй, нужно пояснить, что, опредляя такъ отношене этихъ двухъ началъ у Лизы, я вовсе не исхожу изъ теори (по моему мнню, ошибочной) о происхождени и зависимости нравственности отъ религи. Я имю въ виду психологическое соображене, не имющее ничего общаго съ этой теорей и состоящее въ слдующемъ.

Изо всхъ душевныхъ процессовъ, образующихъ личность, самый личный — это именно процессъ нравственный. Какъ носительница нравственнаго категорическаго императива, личность является самодовлющей единицей: она сама себ судья, и ея нравственный мръ, голосъ ея совсти, совокупность ея нравственныхъ чувствъ и понятй составляютъ нчто глубоко интимное, сокровенное, замкнутое въ себ, рзко-индивидуальное. Вотъ именно въ силу этой особенности нравственнаго процесса, онъ не можетъ самъ по себ быть единственнымъ и послднимъ основанемъ психической жизни: личность, душевная жизнь которой вся ушла-бы въ одну чистую нравственность, была-бы личностью совершенно изолированной, замкнутой въ себ, самодовлющей и фатально пришла-бы къ потер душевнаго равновся, къ сатанинской гордости, къ мани величя, къ крайнему самоутвержденю. Это былъ-бы одинъ изъ самыхъ рзкихъ случаевъ эгоцентризма, который обнаруживалъ-бы явную тенденцю перейти въ настоящй эгоизмъ. Поэтому-то нравственное начало, чтобы не довести личность до крушеня и себя до самоотрицаня, должно быть уравновшено другими, не столь личными, боле экспансивными движенями души. Въ этихъ движеняхъ личность находитъ противовсъ чисто-нравственнымъ стремленямъ и такимъ образомъ пробртаетъ душевную устойчивость. Чисто-нравственные мотивы переплетаются съ семейными, общественными, нацональными, общечеловческими стремленями, религозными врованями, умственными (философскими, научными, художественными) интересами и т. д., и — образуется тотъ ‘клубокъ’, о которомъ мы говорили выше. Чмъ сильне и ярче выражено въ. человк нравственное начало, т. е. чмъ выше и могущественне его нравственное ‘я’, тмъ значительне и шире должны быть т стремленя его души, которыя выводятъ его изъ индивидуальной сферы,— иначе равновся не будетъ. Для такихъ натуръ, какъ Лиза, выдляющихся изъ уровня обыкновенныхъ смертныхъ необычайно высокимъ подъемомъ и энергей нравственнаго начала,— уравновшивающимъ устоемъ ему можетъ служить только какое-нибудь всеобъемлющее, всемрное, космическое, мистическое стремлене. Лиза — изъ числа тхъ, для которыхъ оно возможно только на религозной почв. Въ этомъ — чисто-психологическомъ — смысл я и говорю, что у Лизы религя составляетъ основу или опору ея нравственныхъ стремленй. Я вижу здсь проявлене нкотораго психическаго ритма: чмъ выше подымается личность — какъ самодовлющее, замкнутое въ себ, самоопредляющееся ‘я’,— тмъ настойчиве скажется потребность привязать это ‘я’ къ чему-нибудь вн его находящемуся, объективному. Сознане собственнаго достоинства и нравственная гордость человка ищутъ себ опоры или уравновшивающаго начала въ смирени, въ самоотречени.— Пусть нравственныя струны души звучатъ въ унисонъ съ другими, напр. струнами альтрюизма, честолюбя, увлеченя идеею и т. д.,— въ созвучной игр этихъ послднихъ он найдутъ искомую гармоню, и внутреннй мръ человка уравновсится психическими связями съ цлымъ, семьей, обществомъ, государствомъ, народомъ, наконецъ народами. Это цлое непремнно должно быть живое, конкретное, надленное психической жизнью и способное поэтому войти въ психическя связи съ индивидуумомъ. Но пусть нравственныя струны души, обособившись это всхъ другихъ, начнутъ звучать самостоятельно — чистыми, безпримсными, полными аккордами категорическаго императива,— тогда личность не будетъ уже тяготть къ живому, конкретному цлому и не найдетъ, даже не будетъ искать уравновшеня въ живыхъ связяхъ съ людьми. Связи съ временнымъ, условнымъ, преходящимъ не въ состояни уравновсить абсолютную автономю личности, возобладавшую силою обособленнаго дйствя нравственнаго начала. Этой безусловной автономи должна быть противупоставлена зависимость личности отъ такого начала, которое личность признавала-бы наивысшимъ, абсолютнымъ, вчнымъ. Этимъ началомъ можетъ быть или идея Божества въ одной изъ.ея историческихъ формъ, или идея Космоса въ одной изъ ея философскихъ концепцй. Всегда, но въ разной мр и въ различномъ смысл, идея этого рода — мистична (или ‘супра-рацональна’), и потому и само психологическое тяготне личности къ абсолютному началу легко можетъ получить (и въ большинств случаевъ подучаетъ) въ сознани человка мистическую окраску, въ виду супра-рацональности идеи Вчнаго, Безконечнаго, Безначальнаго, Безусловнаго, психологическая связь съ непознаваемымъ началомъ, которое за этою идеею скрывается, обыкновенно представляется человку супра-натуралъной. Является-ли она въ такомъ освщени, или нтъ, во всякомъ случа она есть особый психическй процессъ, который, въ отличе отъ другихъ, мы называемъ религознымъ. Принимая въ соображене ту важную роль, которую въ этомъ процесс играетъ сознане, мы скажемъ такъ: когда человкъ пристально всматривается въ свое нравственное чувство и освщаетъ его свтомъ сознательной мысли, тогда эта сознательная мысль его обнаруживаетъ стремлене увидть — либо Божество, либо Космосъ,— откуда между прочимъ возникаетъ психологически обоснованное, но логически необязательное умственное стремлене приписывать самому нравственному началу супро-натуральное или трансцендентальное происхождене.

Мы затронули очень сложный вопросъ, который заслуживалъ-бы боле обстоятельнаго разсмотрня, но это отвлекло бы насъ далеко въ сторону отъ нашей темы. Вернемся къ Лиз.

Она пристально и ‘неотвратно’ {Выражене Тургенева (въ ‘Псн торжествующей любви’).} всматривалась въ свой нравственный мръ и освщала его тихимъ свтомъ своей дтски-чистой любви. И, движимая тмъ душевнымъ стремленемъ, о которомъ мы только-что говорили, она увидла Бога.

Натура, цликомъ основанная на нравственномъ чувств, она не могла отршиться отъ постоянныхъ помысловъ о долг и отдаться призыву другихъ побужденй, которымъ такъ подвластны обыкновенныя души человческя,— и была осуждена жить замкнутою въ своемъ личномъ мр. А потому она не только увидла Бога, но и возлюбила Его всми силами своей чистой, женственной и наивной души. Это не было одно только созерцане Божества, это была всепоглощающая, восторженная, нжная, глубокая мистическая любовь.

И въ этой мистической любви къ Божеству сказались вс лучшя стороны женской натуры, воплощенемъ которыхъ является Лиза. Представимъ себ эти стороны въ ихъ наивысшемъ развити, въ ихъ апооз, представимъ себ двственную чистоту и цломудре, возвысившимися до полной свободы отъ власти обыкновенной, бо-психической, женственности, женскую жалость и сострадане — возведенными въ высшую любовь ко всему живому, нжность и кротость женской души — претворенными въ евангельское всепрощене,— вообразимъ все это,— и въ результат мы получимъ какую-то огромную силу, психическую энергю особаго рода, отмченную печатью идеальной, одухотворенной женственности. Это — das Ewigweibliche.

По самой природ своей, эта сила въ высокой степени экспансивна. Она не можетъ обратиться внутрь и замкнуться въ индивидуальной сфер личности, какъ это длаетъ нравственное чувство: въ противуположность послднему, она стремится выйти изъ личной сферы и ищетъ точки приложеня — вн индивидуума. Но этой точки приложеня она не найдетъ нигд — кром религи.

Перейти въ любовь къ отдльному человку и потомъ истратиться на семью — эта сила вчно-женственнаго могла-бы только подъ условемъ самоограниченя, даже самоотрицаня: ей пришлось-бы оставить не у длъ цлую половину своихъ составныхъ элементовъ и, кром того, воспринять въ себя нчто ей чуждое, напримръ, нкоторый эгоизмъ, способность къ исключительной привязанности къ любимому человку, къ своимъ дтямъ, и массу мелкихъ чувствъ, съ нею несовмстимыхъ. Не можетъ она также обратиться и къ служеню страждущему человчеству: перейдя въ дятельную любовь къ людямъ, она опять-таки принуждена была-бы измнить свой составъ и вступить въ союзъ съ нкоторыми чувствами и стремленями, находящимися во внутреннемъ съ нею противорчи. Служене человчеству, хотя-бы исключительно на почв благотворительности, все-таки предполагаетъ борьбу и ожесточене, напримръ, противъ тхъ, кто причиняетъ страданя людямъ. Объ иномъ служени человчеству — на почв общественной борьбы — и говорить нечего: вчно-женственное непригодно для этой борьбы уже по тому одному, что оно — не отъ мра сего.

Только въ религозномъ подвиг найдетъ оно себ исходъ и въ Бог — точку приложеня. Въ этой сфер энергя идеальной женственности можетъ дйствовать и творить — не теряя ни одного изъ своихъ составныхъ элементовъ и не воспринимая чуждыхъ себ.

И обращаясь сюда и созидая религозную жизнь личности, эта энергя даетъ душ, изолированной отъ мра и слишкомъ высоко надъ нимъ поднявшейся дйствемъ исключительно-сильнаго нравственнаго начала, ту опору, ту основу, въ которой она такъ нуждается для сохраненя равновся. Центростремительною силою нравственнаго подъема человческое ‘я’ такой души достигло высшаго самоутвержденя и замкнулось въ себ самомъ. Центробжною силою вчно-женственнаго оно раскрывается для мистической любви и религознаго творчества. Тогда нравственное самоутверждене находитъ себ противовсъ въ религозномъ самоотречени. Въ синтез этого самоутвержденя и самоотреченя, въ синтез началъ нравственнаго и религознаго, личность обртаетъ несокрушимый покой души и высшее блаженство, доступное только избраннымъ натурамъ,— счастье, котораго нельзя ни отнять, ни отравить, ни опошлить.

——

Въ слдующемъ очерк мы посвятимъ нсколько страницъ разсмотрню тхъ художественныхъ премовъ, при помощи которыхъ нарисованъ образъ Лизы. При этомъ, чтобы лучше оттнить особенности художественнаго творчества Тургенева, мы сопоставимъ Лизу съ родственнымъ ей по духу, но весьма отличнымъ отъ нея по способу художественнаго воспроизведеня образомъ героини новаго романа Болеслава Пруса — ‘Emancypantki’.

На ряду съ нашей Лизой, чудный образъ панны Магдалены Бжеской навсегда останется во всемрной литератур однимъ изъ самыхъ поэтическихъ, самыхъ чарующихъ воплощенй вчно-женственнаго. Сопоставлене этихъ двухъ образовъ, какъ по существу, такъ въ особенности съ точки зрня премовъ творчества, художественной манеры, является задачей, весьма заманчивой для всякаго, кто изучаетъ процессъ художественнаго творчества.

Д. Овсянико-Куликовскй.

‘Сверный Встникъ’, No 9, 1895

Читайте также: