Андрей Зарин
Андрей Зарин
Лия.
(Повесть последних дней)
Лия.
(Повесть последних дней)
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Лия, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1910
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Поручик запаса Борисов только что пообедал, когда денщик подал ему приказ.
Борисов развернул лист тонкой бумаги с бледным гектографическим оттиском, прочитать бумагу и недовольно поморщился. Батальон, в котором числилась его рота, должен был немедленно выступить из города и занять форт номер четвертый, расположенный где-то по окружности города.
Вместо послеобеденного сна Борисов надел шинель, поверх её боевое снаряжение, отдал необходимый распоряжения денщику и вышел из дома, сперва к батальонному командиру, потом в свою роту.
Толстый, с красным лицом и бровями в виде запятых, капитан Мухин встретил его уже одетый по-походному.
— Когда выступать, Иван Сергеевич?
— Как это, батенька, ‘когда’? — удивился капитан, поправляя на толстом животе ременный пояс. — Сейчас, сию минуту. Я думаю, первая рота уже вышла.
— А мне надо задержаться в городе, — сказал Борисов.
Борисов смущенно улыбнулся.
— Надо окончить пломбировку зуба. Не окончу — пропаду.
— Ну, это можно. Доверьте роту своему офицеру, Крякину, что ли, — окончите пломбировку и догоняйте нас. Только торопитесь.
Борисов поспешно пошел в роту. Там уже все было приготовлено к выступлению. Он обратился к прапорщику запаса:
— Петр Алексеевич, я попрошу вас повести роту, потому что мне надо бежать к зубному врачу. Я догоню вас по дороге.
— Нет ничего проще, — ответил весело Крякин, сверкнув ослепительно белыми зубами и расправляя богатырские плечи.
— Так я пошел…
— С Богом!..
Борисов кивнул Крякину и направился к зубному врачу, зайдя по дороге в табачный магазин, чтобы купить себе папирос.
Зубной врач, Исаак Лазаревич Червончик, огромный, жирный еврей, с плешивой головою, черной бородою, с толстыми, короткими пальцами, с толстым, носом и толстыми красными губами, усадил Борисова в кресло и стал копаться в его зубе, в то же время говоря без умолку:
— Другие евреи многие бежали из города, а я остаюсь и совсем спокоен. Чего, скажите, пожалуйста, мне могут сделать немцы? Ну, я буду лечить их зубы, как и вам — и все! Если я буду бежать, я буду совсем разорен. Разве я могу все это свезти на себе?..
Он махнул короткой, толстой рукой вокруг себя и снова нагнулся к зубу, захватив на пинцет пломбу.
— А без своего кабинета, что я таково? Пхе. Я вовсе не дурак. Жены у меня нет, детей тоже. Вы торопитесь? Ну, ну! Я закончу ваш зуб очень скоро. Потерпите немного. На форт? Они так и рвутся, чтобы войти к нам. Только я знаю, что это дудки. Сам Великий Князь, дай ему Бог здоровье, сказал: ‘это дудки’… Сидите, пожалуйста, спокойно. Я скоро… И чего мне бояться? Они, говорят, дерутся, как сумасшедшие, потому что пьяные, а лучше нашего солдата во всем мире нет. Ой-ой, какие молодцы эти солдаты! А казаки? Разве где-нибудь есть, как наши казаки? Я вас спрашиваю: где вы видали таких? Нигде!.. Вы торопитесь? Ну, я в одну минуту. Такой пломбы даже в Варшаве нету. Чемодан попадет, так ее не испортить. Ха-ха-ха!.. Когда это война окончится, будь она неладна, я непременно в Варшаву уеду. Вы торопитесь? Ну, теперь совсем кончено… Еще немножки и все будет очень хорошо и ни от какого ветра у вас зуб не будет болеть. Если вы будете в окопе по пояс в воде, по колена в снеге, и тогда у вас зуб болеть не будет. Это я вам верно говорю. Да-да! Спросите, кто не знает Червончика. Какие паны у меня зубы лечат. Пан Бржезовский ко мне из Варшавы приезжал. Вот какой Червончик.
Борисов сидел с раскрытым ртом, слушал непрерывную болтовню Червончика, и у него начала разбаливаться голова. Наконец, Червончик выпрямился, щелкнул пальцами и начал убирать свои инструменты.
— Все! Теперь совсем готово и вы сто раз будете говорить: ‘Спасибо господину Червончику’. О-о! Я непременно уеду в Варшаву. Здесь что? Пхе! Одного паскудства. Сколько надо? Ну, давайте шесть рублей. Это совсем задаром. В Петрограде с вас брали бы и десять, и двенадцать, а я только шесть.
Борисов заплатил шесть рублей за что обыкновенно он платил три рубля, пожал толстую руку Червончика, оделся и вышел.
Зима подходила к концу. В воздухе уже чувствовалось веянье весны, и почерневший снег лежал рыхлыми массами, непрочно скрепленный слабыми морозами. Дул резкий ветер и гнал по небу тёмные, тяжёлые тучи.
Борисов увидел жалкого извозчика, сел в ободранные сани и приказал везти его до городской черты.
— Чи до вигона, чи до заводов? — спросил извозчик.
— По дороге к форту номер четвертый.
— Ну, тогда до вигона, — и извозчик погнал свою клячу, неистово махая кнутом, вскрикивая и качаясь на козлах.
— Куда мне теперь идти? — спросил Борисов, сходя с саней на краю снежной поляны.
— А вот и дорога, — указал извозчик кнутовищем, — все прямо и прямо.
— Далеко?
— Версты три.
Борисов, держа в руке коробку с папиросами, перешел снежную поляну и вышел на дорогу.
Он шел бодро-свободным шагом по крепко укатанной снежной дороге, справа и слева которой по обочинам росли огромные дубы и грабы с толстыми ветвями, покрытыми снегом. Дорога лежала прямая и ровная. Борисов шел уже добрый час и, наконец, остановился. Он прошел не три-четыре версты, а все шесть и не видел ничего похожего на форт.
— Эй! — закричал он, увидев впереди себя крестьянина в белом зипуне и мохнатой шапке, который быстро шел, опираясь на длинную палку.
Крестьянин остановился и обернулся.
— Скажи, любезный, скоро ли будет форт номер четвертый?
— Четвертый? Тут не будет такого. Вам надо вот туда идти… — И он показал ему палкой совсем в другую сторону.
Борисов с досадою покачал головою.
— Куда же идти, если там и дороги не видно?
— А тут тропочка. Как тропочку пройдете, и дорога будет, по дороге прямо, прямо и форт! А тут ничего нет. Если двенадцать верст идти, то будет форт, только не четвертый, а восьмой.
Крестьянин зашагал дальше, мерно взмахивая палкой. Борисов свернул с большой дороги, перескочил канаву и пошел узкой, извилистой тропой, в сторону. Он уже потерял надежду нагнать свою роту и хотел только прийти до наступления ночи в форт. А вечер уже приближался. Темнеть начинало все быстрее и быстрее, и Борисов уж с трудом разбирал дорогу, огромные лохматые, черные тучи совсем нависли над землею и, вдруг, густыми хлопьями стал падать снег, мягкий, полуталый, какой обыкновенно падает в последние зимние дни. Дорога стала труднее.
Борисов скользил и спотыкался, попадая ногою в колеи, шашка мешала свободному шагу, и коробка с папиросами казалась тяжелой. Снег падал сплошною, холодною массою. Немая тишина стояла кругом. Непроглядная тьма окружила Борисова. Он уже шел, не разбирая дороги, и вдруг упал, провалившись в яму. Коробка с папиросами отлетела в сторону. Борисов поднялся, оправился и медленно двинулся опять по дороге, проклиная в душе болтовню Червончика, который задержал его на добрый час. Идти становилось все труднее. Борисов достал из кармана электрический фонарь, и яркий луч прорезал ночную мглу и осветил падающие хлопья снега. Борисов загасил фонарь и вынул шашку, чтобы концом её ощупывать дорогу.
Крестьянин сказал, что он должен выйти на трактовую дорогу. Значит, надо только все прямо, и Борисов, ободряя себя, медленно подвигался, скользя, спотыкаясь, время от времени освещая фонарем дорогу и опираясь на обнаженную шашку.
Вдруг в немой тишине до него совершенно ясно донесся топот копыт, едва уловимый звон оружия и голоса. Кто-то выругался, кто-то закашлял. Борисов сразу вспомнил, что только несколько дней назад, за линию фортов прорвался эскадрон германских улан. Часть их была убита, часть взята в плен, некоторые успели уйти, а некоторые остались и блуждали вокруг города, стараясь выбраться из форта. Казаки ловили их каждый день и забирали в плен.
Борисову стало жутко.
Он крепче сжал в руке обнаженную шашку, отошел к краю дороги и припал на колена. Конский топот стал слышнее, ясно послышался немецкий говор, и Борисову показалось, что он видит сквозь пелену снежной завесы фигуры всадников. Совсем близко заржал конь, железные ножны зазвенели, ударившись о стремя, грубый голос произнес по-немецки проклятье… Темные силуэты утонули во мгле и исчезли. Снова наступила мертвая тишина.
Борисов поднялся и двинулся в путь. Теперь он шел уже без всякой надежды выбраться, шел, потому что стоять на одном месте не было никакого смысла.
Дорога становилась все труднее. Рытвины и ямы, засыпанные снегом, походили на капканы. Борисов то и дело проваливался в сугробы. Мокрый снег залепил ему лицо и делал дорогу скользкой. Борисов поскользнулся, упал, и, когда поднимался, за что-то зацепил рукавом шинели. Он протянул руку и тотчас быстро отдернул ее. Рука наткнулась на острые шипы проволочного заграждения.
Теперь уже не было никакого сомнения, что он заблудился окончательно. Надо было выбраться хотя из сети заграждений, и Борисов, поднявшись на ноги, засветил свой фонарь.
Со всех сторон торчали колья, и по всем направлениям тянулась в 3-4 ряда колючая проволока. Казалось удивительным, как можно было забраться в такую глубину этой сплошной изгороди.
Борисов уже не гасил фонаря, и яркие серебряные лучи его, прорезая полночную завесу падающего снега, освещали куски дороги и черные полосы колючих заграждений. Борисов стал осторожно пробираться, идя извилистою тропою и уже совсем не думая о направлении.
Утомленный и возбужденный, он, наконец, прошел последнюю линию и вышел на узкую дорогу. Снег перестал падать и лежал вокруг то белой пеленою, то сугробами, — словно огромный саван, под которым лежали тела и в один ряд, и наваленные грудами.
Батарея в фонаре иссякла, и свет вдруг погас, но небо очистилось от туч, и Борисов скоро освоился с темнотой. Он медленно двинулся по дороге, вдоль, с одной стороны которой тянулась изгородь из колючей проволоки, а с другой — широкая канава с низкими кустами, теперь занесенными снегом.
Вдруг какая-то тень метнулась через дорогу и скрылась в канаве.
Борисов тотчас остановился. Быть может, это притаившийся враг.
Он переложил шашку в левую руку, вынул револьвер и осторожно двинулся к тому месту, где скрылась мелькнувшая фигура. Нервы напряглись, слух обострился. Ему послышался легкий шорох и тихий вздох.
— Кто там? выходи! — крикнул Борисов, поднимая револьвер.
Кругом царила мертвая тишина. Борисову стало жутко.
Притаившийся враг всегда страшнее, чем десять нападающих открыто. Явная опасность вселяет мужество, скрытая — парализует волю.
— Выходи, а то буду стрелять! — снова крикнул Борисов, и глухой выстрел прорезал тишину ночи.
— Ну, пожалуйста, не стреляйте! — вдруг раздался дрожащий голос, и из канавы вылез человек. — Это я.
— Кто ты? — спросил Борисов, опуская револьвер и чувствуя в душе живую радость. По дрожащему голосу и характерному акценту, он сразу узнал перепуганного еврея.
— Ц? Толька Хаим Струнка, — ответил дрожащий голос.
Борисов в темноте смутно увидал согнувшуюся фигуру подошедшего к нему еврея. Он не мог разглядеть его лица, но увидел невысокую фигуру в ватном пальто и меховой шапке, торчащую бороду и узкие поднятые плечи.
— Как ты сюда попал?
— Ну? а как попали вы? — ответил, видимо, уже оправившийся от страха, еврей.
— Я заблудился. Мне нужно пройти на форт номер четвертый.
— На форт номер четверты-ый? — сказал еврей. — Пхе! это совсем не здесь.
— А где здесь? куда отсюда можно выйти?
— А вы же у города. Я шел домой и вижу огонь. Сверкнет здесь, сверкнет там. Я совсем перепугался и спрятался в канаву.
— Ты говоришь, я у города. Проводи меня в город. Я озяб, устал и голоден.
— Пойдемте, пожалуйста, — сказал еврей. — Тут совсем близко. Вы можете у меня и согреться, и немного покушать…
Борисов был рад, что окончились блуждания, и он может провести ночь у еврея.
— Веди, — сказал он.
Еврей тотчас повернулся и быстро пошел по дороге. Борисов шел следом за ним.
— Куда же ты ходил? — спросил он еврея.
— А тут мой Мойша стоит с солдатами в форте у номер восьмой. Я был у него, а потом пошел себе до дома. А вот и город! — Еврей остановился и указал рукою вперед.
Борисов разглядел слабо мерцающие огоньки.
— Сейчас и дома будем! Прошу пана! — Еврей прибавил шаг, они, увязая в сугробах снега, перешли дорогу и подошли к крошечному домику, с тремя крошечными окнами и крошечным крыльцом, занесенным снегом. Еврей постучал в окошко и закричал:
— Ну! Лия! это я, отвори…
В окошко мелькнул свет. За дверью послышался нежный девичий голос:
— Ты, отец?
— Я, Лия, отвори…
Дверь открылась. В просвете открытой двери Борисов увидал девушку. Свет от керосиновой лампы падал на её лицо, и Борисов успел разглядеть тонкие, строгие черты, большие, черные глаза, вьющиеся черные волосы. Тонкая, стройная девушка стояла в дверях, держа в одной руке жестяную лампу, а другой запахивая на груди платок. Лицо её вдруг приняло испуганное выражение, и взгляд с тревогою остановился на Борисове.
— Ну, это господин офицер, — сказал еврей, входя в тесные сени. — Они заблудились, и я их привел к нам.
Лицо девушки стало спокойно. Она отодвинулась. Борисов вошел в сени следом за евреем и молча поклонился девушке.
— Запри дверь, — сказала Лия еврею и, повернувшись, пошла в комнату.
— Идите за ней, я буду запирать двери.
Борисов сбил с сапог снег и вошел в тесную, низкую комнату. На него пахнуло затхлым душным воздухом бедного еврейского жилья. В смешанном запахе слышался запах чеснока, хлеба, кожаного товара, чего-то кислого и коптящей керосиновой лампы. За печкой у стены стояла широкая кровать с грязным ситцевым одеялом и грудою подушек в красных наволочках, напротив стояли сосновый стол, табурет, скамья и несколько стульев, в углу на стене висел маленький шкаф, у окна стоял низкий табурет с кожаным сиденьем, и подле него на полу валялись сапожный товар, молоток и колодки.
Лия, завернувшись в платок, сидела на скамье, прислонясь спиною к стене, и широко раскрытыми глазами смотрела на Борисова. Он поклонился ей еще раз и сказал:
— Я, вероятно, пропал бы, если бы не ваш отец.
— Они заблудились, — подтвердил еврей, входя за Борисовым и снимая шапку и пальто, — а я их встретил, Лия. Ты, может быть, найдешь что-нибудь нам покушать?
— У нас есть рыба и хлеб, — ответила Лия.
— Ну, дай рыбу и хлеба, а я буду делать самовар и заварю чай. У нас есть чай?
— Есть. Сахару есть десять кусков.
— Ну, ну! Это завсем будет хорошо. Садитесь, пожалуйста. Я буду ставить самовар. Зараз! а она вас займет. Она у меня в гимназии училась, должна была кончить, а теперь…
Борисов уже снял свое снаряжение, шинель и сел подле стола на табурет.
При свете лампы он разглядел Хаима Струнку. Струнка был небольшого роста с маленькой рыжей бородою и жидкими рыжими волосами на голове. Маленький острый нос его словно нюхал воздух, маленькие черные глаза, быстро бегали, словно тараканы.
Он кивнул рыжей головою и прошел назад в сени, сказав:
— Буду самовар ставить.
Борисов закурил папиросу и обратился к девушке:
— Вас только двое и есть?
— Нет, нас много, — ответила Лия.
— Ой, много! — отозвался из сеней Струнка, жена и маленького Ривка уехали. Я отправил их у Вильна. Там у меня брат есть, а сам тут остался с Лией. Она не хотела меня бросить, о-о-о! — словно простонал он из сеней, а Лия сидела неподвижно и смотрела широко открытыми глазами на Борисова.
— А чем занимается ваш отец?
— Он сапожник.
— Так маленькая починка, — опять откликнулся Струнка. — Немного починял сапоги, немного паял и лудил, делал маленького гендель и жили… и к чему этого война?
Лия сидела молча. Разговор оборвался. Лампа тускло светила и мигающим светом освещала грязные стены, груды подушек на постели и недвижно сидящую Лию.
— Ну, делай чай! — сказал Струнка, внося в комнату и ставя на жестяной стол самовар.
Лия поднялась, подошла к висящему шкафу и достала из него рыбу, хлеб и посуду.
— Кушайте, пожалуйста, — сказал Струнка, садясь у другого конца стола на стул. — Лия, налей чай.
Лия молча встала, налила две кружки чаю, пододвинула одну к Борисову, другую отцу, отошла к своему месту и опять села, завернувшись в платок.
— Ох, ох! — вздохнул Струнка, придвигая к себе кружку чая и встряхивая головой. — Эта война, будь она не ладна, таково несчастье, которое посылает Господь только на испытание людям. Что теперь будет, что теперь будет?.. Для всех разорение.
— Всем худо, — сказал Борисов.
— Всем худо, а нам хуже всех, — услышал он вдруг нежный заглушённый голос.
Он оглянулся на девушку и увидал, как вспыхнули её глаза и как она крепче завернулась в платок, нервно передернув плечами.
— Почему? — машинально спросил он, уже предчувствуя ответ.
— О, правда, правда, — сказал. Струнка, отодвигая кружку. — А почему? Потому что мы евреи…
Он глубоко вздохнул, потом поднял свою маленькую голову, причем нос его словно воткнулся в воздух, и заговорил торопливо, мигая воспаленными веками.
— Вот послушайте, пожалуйста. У меня теперь сын Мойша, и Лейзер, и Аарон, и совсем небольшой Лейба, которому было всего только семнадцать лет. Ну? И Мойша солдат и стоит у форта номер восьмой. Лейзер тоже солдат, и я завсем не знаю, где он. Может быть, под Краковым или Перемышля. Аарон тоже солдат, и его убили, как только началась война, а теперь мой младший Лейба… Что сделал Лейба? Шел мой Лейба, — и в голосе Струнки послышались слезы. — Ну, и ничего себе — шел. И вдруг идут немцы, и они схватили его и говорили ему: ‘веди нас’. Ну, он завсем испугался и пошел с ними, а тут нападали казаки, и немцы убежали, а моего Лейбу взяли и говорят: ‘Ты шпион’. Ну, а какой он шпион? Что будет делать маленький еврейский мальчик, если его будут захватывать солдаты, махать над ним саблями, ставить ему у самого лица пистолет и кричать: ‘убью!’? Говорите, пожалуйста, что он мог сделать? И тогда его схватывают и говорят: ‘ты шпион’. А потом приедут казаки и скажут: ‘ну, Струнка, веди нас на фольварк Маевского’, и я поведу их, а нападут немцы, схватят меня и будут говорить: ‘ты шпион’. Где же правда?
— Что же Лейба? — спросил дрогнувшим голосом Борисов.
— Ну, что же, — грустно махнул рукой Струнка, — его взяли, потом отправили в Варшаву и что с ним — я совсем не знаю. Может, его уже повесили… Да, да…
До слуха Борисова донеслось легкое всхлипыванье. Он оглянулся. Лия наклонила голову, и её плечи вздрагивали.
— Отчего вы отсюда не уедете? — сказал Борисов.
— Уехать? — Струнка покачал головою. — Мы не уедем, я им всем говорил: уезжайте, пожалуйста, а я останусь, здесь мой Мойша, я хожу к нему, я его видаю. Спасибо господину командиру, он меня не гонит, и я Мойше приношу кушать и для господина командира делаю всякие услуги. Ну, а когда Мойше погонят дальше, или, если не дай Бог, Мойше убьют, то я вместе с моей Лией тоже уеду, а теперь не могу. Все у меня тут: вот я от моего тателя имел этот домик и жил тут, и работал, и тут стояла наша корова, и тут моя Ривка имела свой огород, и здесь я работал. Тут родились и Мойше, и Лейзер, и Аарон, и Лейба, и Лия, и Ривка. Все! И я не могу. Я вот тут, — голос у Струнки задрожать, он стал трясти головой и махать руками: — знаю каждый кусочек. Тут, у окна, сидел мой тателя, на этой кровати мамеля и тателя лежали и умирали оба, а потом лежали и я и Ривка, я тут бегал завсем маленький, и что вы хотите, чтобы я все это бросил и сказал: ‘пропадай все’? И мне это так тяжело, тяжело. А тут Аарон помер, Лейба нет, Мойше бьется здесь с немцами, а Лейзер там где-то, може жив, може помер… Ой, какое паскудство эта война… И скажите мне, пожалуйста, — вдруг сказал он, — почему когда у меня четыре сына, и я сам завсем слабый, почему мне не оставили хотя бы одного, а всех взяли на война, и все бьются, а мне говорят: паршивый жид! Ну, разве так можно?
Борисов смущенно опустил голову.
— Потому что нет на земле правды, — дрогнувшим голосом сказала Лия.
Борисов промолчал.
— Ой, Лия, Лия, — воскликнул жалобным голосом Струнка, — и я тебе говорю — уезжай пожалуйста, не оставайся со мной, утешь свою мамеле. Что будет, если ты тоже будешь здесь пропадать?.. А я потом поеду за вами, и кончится война и мы придем опять сюда. Уезжай, Лия…
— Нет, нет, тателе, не проси меня об этом, — ответила Лия.
В её голосе послышалась нежность любящей дочери и твердость решительной девушки. Струнка закачал головою и сказал:
— О, беда, беда! А что вы думаете, война скоро кончится?
— Разве я могу сказать, — ответил Борисов. — Мы здесь только сражаемся и ничего не знаем.
— Ох, — вздохнул Струнка, — теперь, говорят, нас всех будут выселять оттуда, где война. Ну, и чтой то будет, скажите на милость? — воскликнул он и взмахнул руками.
— Все погибнем, — сказала Лия глухим голосом.
— Ну, ну, — ободряющим тоном сказал Борисов. — Зачем так мрачно, напротив, когда кончится эта проклятая война, всем будет хорошо. Все люди будут братья, поверьте, не будет ни поляков, ни евреев, ни татарина, все станем одно. Да и теперь у всех один враг. Значит, мы все друзья и братья.
— Да, это вы говорите сейчас, — проговорила Лия, поднимая голову и смотря на Борисова горящими глазами. — Но когда все кончится, тогда вы заговорите совсем другое. Мы это знаем, испытали, — и она горько усмехнулась.
Борисов не нашелся что ответить, покачал головой и сказал с слабой улыбкой:
— Какая вы, Лия, горячая. Сразу вспыхнули, как порох.
— Есть от чего, — сказала Лия и вдруг замолчала, опять завернувшись в платок и прислонясь к стене.
— Ну, хозяин, — проговорил Борисов. — Если вы мне покажете какой-нибудь угол, я лягу. Я очень устал.
— Ну, и зачем угол, — сказал Струнка, вскакивая со стула, — вы будете ложиться на нашу постель, вот и будет хорошо.
— Но как же… кто у вас всегда здесь лежит?
— Всегда спит Лия, ну, а теперь она пойдёт в комнату и будет там, а вы здесь…
— Мне неловко.
— Пожалуйста, — сказала Лия, вставая. — Там тоже стоит постель.
И, сказав это, она кивнула головой и вышла.
— Покойной ночи, — успел сказать Борисов уходящей Лии. — А вы где же ляжете?
— Я?.. ну, и что такое я?.. Я вот буду ложиться тут и будет очень хорошо, — и Струнка торопливо положил на скамейку подушку, взял свое теплое пальто и тоже кинул его на скамью.
Борисову не раз приходилось в походной жизни стеснять хозяев, и он, сбросив с себя сапоги, снял ременный пояс и, прикрыв подушку носовым платком, лег на еврейскую постель. Едва он лег, как тотчас все закружилось вокруг него, и он сразу погрузился в тяжелый, крепкий сон.
Была глухая полночь, когда Борисов проснулся и вскочил с постели. Он с содроганием почувствовал на своём лице отвратительных насекомых, резкий запах их поразил его обоняние, а зуд в теле показывал, что они не теряли своего времени. Он чиркнул спичку, осветил подушку, с омерзением отошел от кровати и сел на стуле подле стола.
— Ну, и что таково? — спросил вдруг проснувшийся Струнка.
— Не спится, — ответил Борисов.
— Я понимаю, — сказал Струнка. — От них мы никогда не можем избавляться, надо прямо сжигать весь дом.
Борисов ничего не ответил. Струнка поворочался на скамейке, и скоро в темноте раздалось его легкое похрапывание. Борисов вытянул ноги, положил голову на сложенный руки и стал дремать. Совершенная тьма окружала его. За окном поднялась снова непогода, гудел ветер, и в стекла ударял мокрый снег. Борисов дремал и в полудреме ему представлялась Лия с бледным лицом и прекрасными глазами. Он слушал её прерывающийся голос, любовался ею и жалел ее. Потом ему слышались отдаленные звуки выстрелов, трескотня пулемета, жалобные крики Струнки: ‘Вот у меня четыре сына, и всех их взяли. Двое, может быть, живы, а один убит наверное’. — ‘Кончится война, и будет общий мир, все будут братья и все будут счастливы’, — говорил кому-то Борисов и проснулся.
Тьма поредела, и бледные сумерки пробивались сквозь маленькие окна. Струнка поднялся и тер руками заспанное лицо.
— И вы тут и спали? — спросил он Борисова.
— Да, здесь отлично, — ответил Борисов, с трудом поднимая отяжелевшую голову и выпрямляясь на стуле. — Где бы ополоснуть лицо? — спросил он.
— Сейчас! — Струнка засуетился. — Идите, пожалуйста, сюда.
Борисов прошел за ним в сени и над грязной лоханкой стал умываться из ковша, в который Струнка зачерпнул воды. Он освежил лицо, вытерся носовым платком и вернулся в комнату.
— А где ваша дочь?
— Ну, она себе спит… Молодая, — ответил Струнка.
Лицо его осветилось улыбкой.
— Вы бы ее все-таки отослали к матери, — сказал Борисов.
Струнка только поднял плечи.
— Что я сделаю? Я ей говорю, а она свое: ‘я от тебя не уеду’. Ну, потом мы с нею вернемся вместе. Как только Мойше куда-нибудь пошлют, так мы и уйдем.
— Ну, — сказал Борисов, закуривая папиросу. — Теперь, может быть, вы мне укажете дорогу?
— Ну, и пожалуйста, с полным удовольствием, — сказал Струнка. — Может быть, вы хотите выпить чаю?
— Нет, — ответил Борисов, — Надо торопиться, я должен был быть там вчера вечером. Пойдемте, если вам не трудно.
— Почему трудно… Сделайте ваше одолжение.
Он тотчас стал надевать пальто. Борисов надел шинель, опоясался и, осторожно положив на стол два рубля, сказал Струнке:
— Ну, я готов, пойдемте.
Он подошел к двери, сунул в нее голову и нежным, ласковым голосом сказал:
— Лия, я пойду проводить господина офицера, ты запри дверь, через два-три часа я буду дома, ты приготовь что-нибудь кушать… У тебя есть гроши?
— Двадцать копеек, — ответила Лия. — Ты иди, я все сделаю.
— Ну, ну, благослови тебя Бог! — сказал Струнка и обратился к Борисову: — Пойдемте.
Борисов громко сказал,
— До свидания, Лия.
И вышел следом за Стрункой.
Круглое лицо денщика Сурова расплылось в сплошную улыбку, когда он увидел Борисова.
— Ваше благородие! объявились! — воскликнул он, забывая отдать даже честь, — а мы уже думали, что вы немцев сустретили! Совсем я душою упал. Говорят, они здесь плутают.
Борисов дружески улыбнулся.
— Поживем еще, Суров!.. Заблудился я, — сказал он. — Ну, а где наше жилье?
— Тут, пожалуйте. И очень даже хорошо устроились.
Денщик побежал вперед и провел Борисова в занятое для него и младшего офицера помещение. В теплом каземате для него и Крякина была отведена большая, светлая комната. Справа и слева у стен стояли койки, впереди под окошком большой сосновый стол, два стула и два табурета составляли меблировку. Крякин, одетый в боевое снаряжение, собирался выйти, когда увидел Борисова и вскрикнул от радости:
— Очень приятно, что вы вернулись. Мы думали, что вы к немцам попали, — повторил он слова денщика и крепко пожал руку Борисова.
Борисов повторил, что он заблудился.
— Ну, а здесь не произошло ничего особенного? — спросил он.
— Ничего, решительно. Устроились великолепно. Кроме нас, здесь отличный народ собрался. Артиллеристы, кавалерия, казаки. Будем жить припеваючи. Офицерское собрание, всего вдоволь.
Крякин широко улыбнулся, он считался весельчаком и скучал без общества.
— Вы куда собрались? — спросил его Борисов.
— Проверить посты и заглянуть в роту.
— Отлично… А я пойду к нашему батальонному.
— А оттуда идите в офицерское собрание, там позавтракаем.
— Суров, приготовишь мне постель. Не спал всю ночь, — сказал Борисов и вышел следом за Крякиным.
Они вышли на тесную площадку, и Крякин объяснил дорогу.
— Пойдете все прямо, мимо батарей, а потом направо, там увидите беленький домик. В нем канцелярия и там же живет наш Иван Сергеевич. Он вам объяснит, где собрание. Ну я пошел.
Крякин оставил Борисова, и тот пошел по указанному направлению.
Мухин сидел в канцелярии и сосал толстую папиросу. Красное, круглое лицо его оживилось, едва он увидел Борисова, и, кивая круглой, коротко-остриженной головою, он сказал сиплым голосом:
— Вернулись, батенька… Неужто столько времени зуб пломбировали?
— Никак нет, — ответил Борисов. — Сбился с дороги и блуждал.
— Как это блуждали? Садитесь, батенька, и расскажите.
Борисов пожал руку Мухина, сел и коротко рассказал происшествие ночи.
— И отлично могли к этим немцам в лапы попасть, — сказал, дымя папиросою, Мухин. — В плен бы они вас не взяли, потому что сами они, как крысы, в западне, а пакость бы с вами сделали: глаза, что ли, выкололи бы, уши отрезали, все могли.
Борисов даже вздрогнул.
— А как это на дороге жид очутился? — спросил Мухин.
— Возвращался от сына, — ответил Борисов, — сын его — солдат. Сейчас в каком-то форту. К нему и ходил.
— От сына?.. — Мухин покачал головой. — Все они тут между фортов по дорогам шныряют, кто от сына, кто от племянника. Подозрительный народ.
— Что вы говорите, Иван Сергеевич, — с укором произнес Борисов. — Ведь, они здешние жители, поневоле ходить приходится.
— Ну, да… поневоле. Не верю я им. — Мухин сердито шевельнул усами, скрутил новую папиросу и, уже улыбаясь, сказал: — А этих немцев, которые здесь заблудились, что ни день, наши приводят по два, по четыре, а намедни — шесть зараз. Нахалы, а как захватят — трусливее зайцев. Сейчас начинают прощенья просить. Им там наговорили, что мы мучаем пленных, а как только его покормят, сунут в рот папиросы, так он своих ругать начинает. Подлый народ.
— Опасности пока нет? — спросил Борисов.
— Шут их знает… Сейчас притихли, но, кажись, готовят нападение. Посылали разведчиков. Говорят, тащат тяжёлые орудия. Ну, значит, как по-писанному: сперва ураганный огонь на добрые сутки, а там атака. Ну, да мы их тут встретим! Видали форт?
— Нет, я только пришел…
— Здоровая штучка, скажу вам. Бетон да железо. Батареи на славу. Ну, и народ есть. Пусть сунутся! — капитан засмеялся и встал, подтягивая широкий ремень на своем животе.
— Вот что, — сказал он, — пойдемте-ка в собрание завтракать.
В собрании было шумно и весело, словно не накануне боя, а во время маневров. Большая, светлая комната, с отдельными столиками вдоль стен и большим, длинным столом посредине комнаты, была полна офицерами. Борисов быстро познакомился со всеми. Крякин вернулся из роты, сел за столик вместе с Борисовым, потребовал отбивную котлету и стал жадно есть, говоря:
— Все обстоит благополучно. Сейчас пришли разведчики и рассказывают, что появился конный отряд. От нас послали сотню казаков. Интересно, какие новости они привезут.
— Непременно к вечеру будет пальба, — сказал артиллерист с длинным носом и седыми усами.
— Почему вы думаете?
— Много признаков. Говорят, тащат тяжёлые орудия… Ну, да и у нас есть им на закуску, — усмехнулся он.
— Стрельба по квадратам, — отозвался юный поручик с другого конца комнаты.
Борисов позавтракал и встал.
— Куда? — спросил Крякин.
— Устал, пойду высплюсь.
Борисов вышел. Он перешел единственную улицу и, пройдя по узкому каменному коридору, вошел в свою комнату. Денщик уже приготовил ему постель. Борисов разделся, с наслаждением вытянулся и завернулся в теплое одеяло. Веки его отяжелели, и он заснул почти тотчас. Он проснулся от яркого света.
— Ну, и здорово спали! — раздался голос Крякина, — и обед, и ужин проспали. Два раза вас будил. Что делать будете?
Борисов засмеялся:
— Выпью чаю и опять спать буду.
— Отлично, — сказал Крякин, — а я письмо напишу и тоже на боковую.
Он зажег свечку, сел к столу и начал писать.
Борисов закурил папиросу и позвал денщика:
— Давай нам чаю!
Суров вышел и снова вернулся с двумя кружками крепкого чаю и большим куском ситного. Борисов выпил один стакан и стал пить второй, когда Крякин встал от стола и сел на постель, держа в руке кружку чая.
— Ну, написал письмо брату. Месяц собирался.
Он отхлебнул из кружки, поставил ее на табурет и стал раздеваться.
— Как капитан встретил? ворчал?
— Нет, — ответил Борисов. — Только, когда я стал рассказывать ему про свою встречу, то он, кажется, заподозрил моего еврея в шпионстве.
— Еврей! — сказал Крякин. — Еврей всегда в подозрении. А что за встреча?
Борисов подробно рассказал о своих скитаниях и проведенной у Струнки ночи.
— Меня он растрогал, — окончил рассказ Борисов. — Подумайте, четверо сыновей: одного убили, а другого, самого младшего, может быть, уже повесили.
— Ну, что же, — равнодушно сказал Крякин. — Где их там разберешь. Я могу вас уверить, что где евреи, там и шпионы. Кто нам доставляет сведения? а?
— Что за вопрос? — ответил Борисов. — Нам они служат, как своим, а служба немцам — измена. Посмотрели бы вы на этого несчастного, и у вас не повернулся бы язык на такую клевету. И сколько раз я собирался не разговаривать с вами!