ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРУЖОК
ЛИТЕРАТУРНЫЙ КРУЖОК
* * *
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Литературный кружок, Зайцев Борис Константинович, Год: 1931
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
М., ‘Русская книга’, 1999.
Николай Николаевич Баженов — психиатр, гастроном, донжуан, холостяк — с лицом жирным и заплывшим, маленькими глазками, с толстыми губами и огромным кадыком — он и водрузил клубно-литературное знамя над Москвой.
Считался парижанином (и парижским москвичом) — из Парижа вывозил галстуки, анекдоты, моды. Имел к литературе отношение — какое? Не совсем понятно: кажется, интересовался ею. И другие нашлись ‘интересующиеся’: актеры, литераторы, адвокаты, зубные врачи. Соединенными усилиями сложившись, подписавшись, соорудили в переулке с Тверской на Дмитровку свое учреждение. Начали скромно, а потом разрослись, даже в историю литературы в некотором смысле попали.
Рядом с Филипповым, с калачами и булками, с шумной кофейной (чуть не самой большой тогда в Москве), где заседали барышники, коммивояжеры, беговые жучки и прочее мелкое, но приличное население,— открылся Литературный Кружок, начались его ‘вторники’. Они очень совпали с оживлением литературным: выступал символизм, появились молодые писатели особенного оттенка.
В ‘Скорпионе’ Поляков (‘нежный, как мимоза’) издавал Бальмонта, Брюсова, выпускал ‘Северные цветы’, Кнута Гамсуна, Пшибышевского… ‘Homo sapiens’ — кто из барышень не зачитывался этим романом? (‘Встал. Вскочил. Выпил рюмку коньяку’ — через несколько строк: ‘Сел. Лицо искривилось гримасой. Выпил рюмку коньяку’.) За мирного и прелестного гамсуновского ‘Пана’ дочерей чуть не выгоняли из родительских домов (с Таганок, Сыромятников, ‘чтобы не зачитывались чепухой’). Впрочем… и Иван Бунин в ‘Скорпионе’ выпустил ‘Листопад’. А совсем юный Белый, тогда студентик голубоглазый,— ‘Золото в лазури’ и ‘Симфонии’.
Но главенствовали Бальмонт и Брюсов. ‘Будем как солнце’, ‘Только любовь’, ‘Горящие здания’ — Бальмонта в Москве сразу приняли и полюбили (молодежь, конечно). Брюсова не любили, но вокруг себя он сумел создать некую ‘магическую’ славу. Его боялись. И прислушивались к его теориям художническим. Он редактировал ‘Весы’, тоже журнал скорпионовский.
Революция так революция… В литературе она начиналась, хоть и благоразумно советовал Бальмонт поклонникам: ‘тише, тише совлекайте с древних идолов одежды’. Молодежь есть молодежь. Благоразумием она не отличалась никогда. Идолов типа Потапенко и Боборыкина волокли не без жару, да и другим доставалось — во славу символизма и ‘декадентства’.
Вот для этих сражений Кружок подоспел кстати. В небольшой зале Козицкого переулка, на эстраде, перед рядами зрителей, заседал в каком-нибудь кофейном жакете с красной бутоньеркой, в белых гетрах Николай Николаевич Баженов,— председатель, а Бальмонт читал, скажем, об Уайльде — тогда тоже новшестве и пугале — Бальмонт молодой, горячий, ‘златовласый’ — читал остро и с задором. Главное задор. Он являлся непроизвольно, из ощущения, что говоришь о новом, спорном, что одни тебе будут яростно рукоплескать, другие свистать. И, действительно, зал разделялся. ‘Старшие’ ужасались, молодежь ликовала. Получался отчасти митинг, но скорее веселый. Вот как описывает это летописец: ‘Благородные зубные врачи и статистики призывали к заветам, Некрасову, шестидесятым годам. Юноши в красных галстуках — к Уайльду. Публика свистала, это выводило из себя Лизавету, и она отколачивала себе ладоши. Черноглазая Зина тоже хлопала, хлопал и Петя, взволнованно улыбаясь, а солидные дамы вокруг пожимали плечами, и выражали негодование. Впрочем, с Лизаветой шутки были плохи. Она оборачивала свое разгоряченное лицо, розовевшее гневом, и громко говорила:
— На дур не обращаю внимания!
— Браво,— хлопал Петя,— браво!’
Случалось и так, что молодой человек, днем более или менее успешно заседавший в восьмом классе Поливановской гимназии, вечером появлялся на эстраде, в штатском, с демоническими начесами, демонически возглашал:
— Окунемся в освежающие волны разврата!
Не так особенно он окунулся, и домашняя, довольно безобидная была тогда Москва, но так уж полагалось ‘устрашать’ и ‘претерпевать за идею’: юноша, пожалуй, только что получил двойку, но, зачитываясь Бальмонтом и Брюсовым, готов был отдаться на растерзание ‘мещанству’, лишь бы не быть ‘как все’ и чем-то о себе заявить.
‘Когда Лизавета с Зиной влетали после чтения в ресторанный зал, вызывали они неблагосклонное шушуканье дам и сочувствие в мужчинах. Усиливалось это тем, что в городе говорили о тайном обществе козлорогов. Федюка бывал в клубе тоже, и как человек толстый, легкомысленный, не внушал доверия, а его считали гроссмейстером ордена, как Лизавету с Зиной — двумя ‘богородицами’.
Общества, разумеется, никакого не было. Жила молодежь бойкой и веселой, может быть, и несколько распущенной жизнью, но обычной в возрасте этом: богемно, с бродяжничеством по кабачкам, романами и ‘выяснениями отношений’, схождениями и расхождениями — а в общем, под крылышками папаш и мамаш, беззаботно, скорее всего, в духе Бронных и Козих, усовершенствованных ‘декадентством’.
Но, конечно, нравилось являться в Кружок компанией человек в десять — все с желтыми цветами.
— Вот оно, тайное эротическое общество! — И в несуществующую ‘ложу’ нарасхват стремились те, у кого желтых цветов не было (а как хотелось бы, чтоб были!).
В Козицком стало тесно. Дела шли хорошо — Кружок переселился — неподалеку, на Дмитровку, в особняк Востряковых. Востряковы сами жили на углу, тоже в хорошем доме, но главное свое палаццо, с полукруглым въездом во дворе, зеркальными окнами, нарядной лестницей с колоннами, белыми лепными залами, сдали Кружку. И Кружок въехал. Одного Баженова уж не могло хватить. Ставилось все на прочную ногу, с дирекцией, комиссиями — литературной, музыкальной и пр.
Появилась ‘материальная основа цивилизации’ — карты. Сначала карточные комнаты были скромны, а потом сделали целую пристройку и открыли залу в розовых фресках под Мориса Дени, расставили огромные овальные столы и укрепили фронт. Старухи в бриллиантах, содержанки и актрисы, дельцы, врачи, инженеры и актеры заседали под туманно-нежным светом люстр, казавшихся им слаще солнца, за зеленым полем, погружаясь в мир валетов и девяток, дам, королей. Лица их принимали неживой оттенок. Вспоминаются зеленоватые люди, много лысин, жирных подбородков, толстых ушей, рук в кольцах с драгоценными каменьями, все это несколько и вялое (лишенное ‘света и воздуха’), но нервное и выключенное из жизни. Наверно, наркотическое есть в игре. Точно бы накурились опия. И их мир, живущий с нами рядом, все же особенный — сильно пьянящий и засасывающий (для них значит же сладкий). Были среди них и профессионалы-игроки. Просто они жили этим. Являлись как на службу, хорошо зарабатывали.
Символистов и поэтов, художников ‘Голубой розы’ или ‘Мира Искусства’, писателей ‘Знания’ или ‘Шиповника’ для них не существовало. Но чем дольше засиживались, чем больше штрафов платили, тем больше книг и журналов можно было купить в библиотеку.
Туда вел длинный коридор, уставленный шкафами — с иногда ценными изданиями. Библиотека быстро росла. В читальне, под мягкой зеленой лампой, на столе газеты и журналы, издания на разных языках, кресла, тишина, полумрак — другой мир. Пробежит в длинном сюртуке Брюсов, пройдет Юлий Бунин, полный, уютный, особой своей походкой (слегка выкидывая ноги в стороны), рыжеватый Иван Иванович Попов, редактор ‘Женского дела’ (букву ‘д’ выговаривал, как ‘т’ — журнал свой называл ‘Женское тело’).
‘Вторникам’ отвели залу обширную, на шестьсот мест, с занавесом, сценой-эстрадой: можно было ставить спектакли, давать концерты. Лекторы стали разнообразней. Многих выписывали из Петербурга. Мережковский, Андрей Белый, Волошин, Маковский, Волынский, Яблоновский проходят в памяти, покойный Айхенвальд. Даже епископ один выступал (имени его не помню). Читали о новых писателях, новых книгах, ‘вопросах пола’ — в общем, все стало спокойнее и солидней. Споры, однако, бывали жаркие, иногда до скандала. (Раз Андрей Белый с эстрады вызвал на дуэль литератора Тищенку, друга Толстого. Пришлось спускать занавес, под руки сводить с лестницы изнеможденного, в истерике, автора ‘Серебряного голубя’.)
Эти ‘верхние’ ‘вторники’ (в верхнем зале) все же приняли слишком шумный характер. В нижних комнатах уединенно собирались ‘Эстетика’ и ‘Среда’.
В первой главенствовал Брюсов. Это было продолжение ‘Весов’. Питались дамами богатыми и снобистическими (из купчих — ‘Скорпион’, коренился в Московском Сити). Брюсов священнодействовал. Молодые поэты трепетали. Почтительно безмолвствовали художники. Дамы сияли бриллиантами, кутались в меха. В общем же: скука и высокомерие, хотя выступали иногда замечательные писатели — Вяч. Иванов, Блок, Белый. ‘Середа’ называлась в Кружке ‘молодой’, или новой,— из прежних, интимных собраний у Телешова и Л. Андреева перешла в большой простор, разрослась численно — и побледнела. Председателем ее был Юлий Бунин. Тон простой и не напыщенный. Состав довольно серый. Как в ‘Эстетике’, читали и стихи, рассказы — беллетристов было больше. Направление в ‘Эстетике’ символизм, здесь реалистическое. Из писателей известных — Бунин, Шмелев, Серафимович, Телешов. Выступал Алексей Толстой (бывал и на ‘Эстетике’). Но молодежи выдающейся ‘Середа’ не вывела.
Врос Кружок в жизнь Москвы с достоинствами своими и недостатками, с шумом, оживлением, дебатами об Арцыбашеве и Каменском, концертами и лекциями. Вечером заглянув туда, встретишь знакомых и друзей, посмотришь новости в читальне — вряд ли минуешь белый ресторанный зал. С молодым еще (но уже академиком) Буниным займешь стол, наш обычный, направо от двери. К полуночи подойдет Юлий Бунин с какого-нибудь заседания — в том же Кружке, где с Валерием Брюсовым обсуждали они вопрос, скажем, о поваре (Брюсов во всем был дотошный и неутомимый: переводить ли Вергилия, спорить ли о дежурном блюде). Столики чуть не все заняты. Там Эфрос со Смирновой, Лоло с Ильнарскою, Пермский с женой, Книппер, быть может, Качалов, Правдин из Малого театра. Шмелев, Телешов, покойный Грузинский подсядут к нам. Встретишь приезжего из Петербурга — Георгий Чулков. Из молодых московских — Ходасевич, Муни, Койранский и Стражев. Ровно в час, по хронометру, появлялся философ Лопатин — у него место всегдашнее за ‘профессорским’ столом, через зал от нас. Лысый, в очках, с головой мудреца, начиненной идеализмами и психологизмами, был он так аккуратен, что по нем проверяли часы.
— Лев Михайлович приехал, значит, час ночи.
Надо сказать: подолгу в ресторане засиживались. Много шумели, и спорили, и хохотали, и, поужинав, заходили в игорные залы — можно на счастье поставить (и проиграть!) — может быть, и сорвешь удачу.
А потом зимняя ночь, такой свежий, чудесный воздух. Сонный Ванька, ухабы, затихшие улицы Москвы, тьма.
Ко временам драм российских Кружок был учреждение цветущее, с библиотекой в двадцать тысяч томов, штатом служащих, канцеляриями, запасным капиталом. Мог жертвовать на просвещение, стипендии, помогал нуждающимся, выдавал ссуды, издавал журнал (небольшой), собирал многосотенные аудитории — литературно-музыкальные. В залах его устраивались выставки. Во время войны там был лазарет.
В революцию он сначала держался. Из первых перешел к ‘ним’ Брюсов — началось медленное удушение. Горестная сцена сохранилась в памяти из того времени. Старый Серафимович, Александр Серафимович, многолетний наш сотоварищ по ‘Среде’, тоже объявился коммунистом.
Помню заседание ‘Середы’ — из последних в Литературном Кружке — из совсем особенных. В верхней комнате было много народу, душно и нервно. Все взволнованы, что-то висит над душой. Сидел за столом и Серафимович, бледный и молчаливый. Попросил слова Андрей Соболь. В горячей, нервно-истерической речи, захлебываясь, предложил исключить Серафимовича из ‘Середы’.
— Кто против свободной печати и литературы, тот не с нами.
Все молчали. Молчание было тяжелое. Поднялся Чириков.
— Вы нам не товарищ. Все между нами кончено. Больше руки я вам не подаю. (Таков, приблизительно, был смысл его слов.)
— Значит, я могу выйти? — глухо сказал Серафимович. Никто не ответил — раздались аплодисменты. Он поднялся
и, бледный, молча, вышел.
Больше мы его тут не видели. Но Кружок он закрыл быстро — ‘как контрреволюционное гнездо’. Сын его в это время донес на одного юношу, гимназиста, своего же товарища,— и погубил его в чеке. Александра Серафимовича я встречал потом в ‘Лито’1 — у него быстро появилась шуба и бобровая шапка. Бог с ними, с бобрами. Александр Серафимович был всегда незадачливым, внутренно озлобленным писателем. Теперь и сравнительно процвел. Это личное его дело, и не хочется его судить. Все же… этот человек бывал некогда в моем доме, мы находились в добрых отношениях, из времен юности сохранились даже некие ласковые слова и улыбки. Тем грустнее все остальное.
Сейчас он в почете, как и Вересаев. Госиздат издает собрание его сочинений — практически выиграл.
Возрождение. 1931. 13 июня. No 2154.
С. 36. Николай Николаевич Баженов… водрузил клубно-литературное знамя над Москвой!— Основанный Баженовым (см. Указатель имен) Литературно-художественный кружок впервые собрался в октябре 1899 г. на Кисловке в доме Игнатьева.
С. 36. В ‘Скорпионе’ Поляков… выпускал ‘Северные цветы’…— ‘Скорпион’ (1900—1916) — издательство символистов, основанное С. А. Поляковым (см. Указатель имен). Его издательство в 1900—1904 и 1911 гг. выпускало также альманах ‘Северные цветы’ и главный орган символистов — журнал ‘Весы’ (1904—1909), которым распоряжался В. Я. Брюсов.
‘Homo sapiens’ — кто из барышень не зачитывался этим романом? — ‘Homo sapiens’ (‘Человек разумный’) — роман польского писателя С. Пшибышевского, переведенный и изданный С. А. Поляковым в 1901 г.
А совсем юный Белый — ‘Золото в лазури’ и ‘Симфонии’.— ‘Золото в лазури’ — первая книга стихов Андрея Белого (1904). В 1900—1908 гг. А. Белый написал ритмической прозой и издал повести ‘Северная симфония (1-я, героическая)’, ‘Симфония (2-я, драматическая)’, ‘Возврат (3-я симфония)’ ‘Кубок метелей (4-я симфония)’.
‘Будем как солнце’, ‘Только любовь’, ‘Горящие здания’ — сборники стихов К. Д. Бальмонта, упрочившие его славу выдающегося поэта Серебряного века (книги вышли в 1900 и 1903 гг.).
…’тише, тише совлекайте с древних идолов одежды’.— Первая строка стихотворения без названия (из книги ‘Только любовь’).
С. 37. Вот как описывает это летописец…— Зайцев цитирует свой роман ‘Дальний край’.
С. 38. …художников ‘Голубой розы’ или ‘Мира искусства’, писателей ‘Знания’ или ‘Шиповника’…— ‘Голубая роза’ — недолго существовавшее в 1907 г. художественное объединение, возникшее после одноименной выставки (организована в Москве журналом ‘Золотое руно’). В него входили такие крупные мастера, как Н. П. Крымов, П. В. Кузнецов, А. Т. Матвеев, Н. Н. Сапунов, М. С. Сарьян, С. Ю. Судейкин, А. В. Фонвизин и др. ‘Мир искусства’ (1898/99—1904, 1910—1924) — самое значительное художественное объединение начала века, которое выпускало в 1898/99—1904 гг. литературно-художественный журнал писателей-символистов ‘Мир искусства’. Культурно-просветительское издательство ‘Знание’ (1898—1913) было основано на паях группой во главе с К. П. Пятницким (с 1902 г. его совладельцем стал М. Горький). ‘Шиповник’ (1906—1922) — издательство, основанное художником-карикатуристом З. И. Гржебиным и С. Ю. Копельманом (первая книга ‘Шиповника’ — ‘Рассказы’ Зайцева). Издательство выпускало также одноименный альманах, в котором сотрудничали Зайцев и Л. Андреев.
С. 39. Раз Андрей Белый с эстрады вызвал на дуэль литератора Тищенку.~— См. об этом эпизоде в очерке ‘Андрей Белый’ в нашей книге.
В нижних комнатах… ‘Эстетика’…— Литературный, музыкальный и художественный кружок ‘Эстетика’ собирался в 1907—1917 гг. под руководством В. Я. Брюсова.
С. 40. С молодым еще (но уже академиком) Буниным…— И. А. Бунин (ему в этот год исполнилось 39) был избран почетным академиком Российской Академии наук 1 ноября 1909 г. (см. подробно об этом в очерке Зайцева ‘Бунин увенчан’).
…издавал журнал (небольшой)…— Журнал ‘Известия Литературно-художественного кружка’ выходил в 1913—1917 гг. (вып. 1—18).