Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1895

Критика
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Скачать в PDF

ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ.

Д. И. Писаревъ.

Библографическя замтки Писарева въ журнал ‘Разсвтъ’.— Эмансипаця женщины.— Три статьи о Гончаров, Тургенев и Толстомъ.— Эстетическе, моральные и религозные взгляды Писарева въ этомъ перод его литературной дятельности.— Первые шаги его въ ‘Русскомъ Слов’.— Безплодное обличене нравовъ.— Книжки для народа.— Идеи Платона предъ судомъ Писарева.— Схоластика XIX вка.— Торжество матерализма.— Компилятивныя статьи по естествознаню.— Характеристики Писемскаго, Тургенева, Гончарова.— Нападки на Фета и Полонскаго.— Базаровъ.— Ошибка Писарева въ характеристик этого типа.— Падене и смерть Базарова.— Статья Н. Страхова объ ‘Отцахъ и дтяхъ’.

Статья II.

I.

Свои первые литературные шаги Писаревъ сдлалъ, какъ мы уже знаемъ, въ журнал ‘Разсвтъ’, предназначенномъ для взрослыхъ двицъ. Выпуская первую книгу этого новаго изданя, В. Кремпинъ изложилъ свою программу въ отдльной замтк ‘Отъ редакци’, написанной витеватымъ слогомъ, съ нкоторою наивностью юнаго ратоборца въ совершенно новой для него области литературнаго служеня обществу. Современная русская жизнь рисуется Креминну въ чрезвычайно яркихъ краскахъ. Историческй моментъ, въ который ему пришлось выступить на поприщ журналистики, кажется ему преисполненнымъ великихъ задачъ, для разршеня которыхъ уже имются необходимыя умственныя и нравственныя силы. Генй преобразованя паритъ надъ русскою землею, съ паосомъ восклицаетъ редакторъ ‘Разсвта’. Плавнымъ, неторопливымъ полетомъ онъ проникаетъ въ толпы народа, стряхнувшаго съ себя прежнюю умственную инерцю, закоснлую отсталость извстныхъ привычекъ и пристрастй. Носясь надъ огромнымъ пространствомъ Росси, онъ заглядываетъ повсюду. Шире растворилъ онъ двери высшихъ учебныхъ заведенй, повсюду разбросалъ онъ многочисленныя сти новыхъ путей. Желая связать въ одно духовное цлое высше и низше классы, заглянулъ онъ и въ крестьянскую избу. Наконецъ, на разсвт новаго дня, добрый генй разбудилъ и спящую русскую женщину, указавъ ей на тотъ путь, по которому она должна идти, чтобы сдлаться гражданкою и приготовить себя къ высокому долгу — ‘быть воспитательницею новаго, возрождающагося поколня’. Кремпинъ считаетъ своимъ долгомъ громко провозгласить, что главная цль ‘Разсвта’ — возбудить сочувстве молодыхъ читательницъ къ тому направленю, которое приняло русское общество въ послднее время и которое слило въ одно живое учене новйшя идеи и христанскую философю. Онъ не сметъ думать, что журналъ его будетъ имть сильное вляне на женское образоване, но онъ будетъ твердо проводить только извстныя мысли, не уклоняясь въ сторону и не вдаваясь ни въ какя постороння для педагогическаго изданя стремленя и цли… Давъ затмъ самую краткую характеристику важнйшихъ отдловъ ‘Разсвта’, Кремпинъ въ заключене объявляетъ, въ немногихъ строкахъ, что въ его журнал будетъ помщаться подробная библографя, предназначенная впрочемъ, не для двицъ, а для родителей и наставниковъ, чтобы, во-первыхъ, сообщить имъ новыя педагогическя идеи о женскомъ воспитани и, во-вторыхъ, чтобы дать имъ возможность руководить чтенемъ и развитемъ своихъ дочерей {‘Разсвтъ’, журналъ наукъ, искусствъ и литературы для двицъ, 1859 г., стр. I—VI.}…
Въ этомъ библографическомъ отдл ‘Разсвта’ Писаревъ и началъ свою журнальную дятельность. Въ ряд краткихъ, сжатыхъ и мткихъ рецензй онъ сразу обнаружилъ свой природный литературный талантъ, широко развернувшйся, однако, только впослдстви, на страницахъ ‘Русскаго Слова’, вн узкой, стсняющей рамки журнала съ чисто педагогическими цлями и сокращенною программою изданя, предназначеннаго для ограниченнаго круга читателей. Писаревъ быстро освоился съ предоставленнымъ ему дломъ. Откликаясь на прогрессивные запросы времени, онъ въ груд литературныхъ матераловъ, приходившихъ въ редакцю, постоянно выбираетъ все то. что можетъ дать поводъ съ большею или меньшею полнотою обсудить увлекательный и важный вопросъ о женской эмансипаци. Съ чуткостью партйнаго бойца, онъ улавливаетъ каждый прогрессивный намекъ, который подъ его краснорчивымъ перомъ развертывается въ рядъ стремительныхъ, смлыхъ разсужденй, отличающихся удивительною прямотою. Повсюду въ его рецензяхъ виденъ живой умъ, не склонный къ уступкамъ, рдко загорающйся сектантскимъ огнемъ, но нигд не теряющй власти надъ собою, умъ ршительный и упорный въ каждомъ изъ своихъ отчетливыхъ и ясныхъ доказательствъ. Овладвъ существомъ предмета, Писаревъ въ своихъ многочисленныхъ библографическихъ замткахъ является убжденнымъ поборникомъ самаго широкаго взгляда на задачу женскаго воспитаня и образованя. Въ наше время, говоритъ онъ, большинство женщинъ, при самыхъ благородныхъ стремленяхъ, при самомъ тепломъ, искреннемъ желани принести пользу обществу, часто не иметъ никакихъ средствъ благотворно воздйствовать даже на свой домашнй кругъ. Не получивъ основательнаго образованя, он не могутъ воспитать своихъ дтей сообразно съ требованями и духомъ времени. Вс виды гражданской дятельности, наука, литература, искусство, при современныхъ условяхъ жизни, почти недоступны женщин. Все воспитане женщины направлено къ тому, чтобы поставить ее въ полную, безотвтную зависимость отъ вншнихъ обстоятельствъ. Но справедливо-ли такое положене вещей? Почему женщин не заняться наукою для науки? Почему ей не посвятить себя искусству, если она чувствуетъ къ нему внутреннее призване? Излагая въ одномъ мст взгляды Фенелона, Писаревъ высказывается за полное расширене гражданской и человческой дятельности женщины. Для государственнаго и частнаго благосостояня необходимо совокупное, согласное дйстве обоихъ половъ. Только правильное развите мужчины и женщины можетъ быть прочнымъ залогомъ прогресса. Имя свои спецальныя обязанности, женщина должна, тмъ не мене, наравн съ мужчиною получать прочное систематическое образоване — въ интересахъ самого общества, которому нельзя служить съ пользою безъ настоящаго просвщеня. Но выступая борцомъ за женскую эмансипацю, Писаревъ не хочетъ однако замалчивать тхъ фактовъ, которые онъ считаетъ порожденемъ историческихъ обстоятельствъ. ‘Больно и грустно видть, пишетъ онъ, что часто лучшя наши женщины не умютъ мыслить, не проводятъ даже на словахъ ни одной идеи до конца, строятъ странные силлогизмы, увлекаются воображенемъ и чувствомъ и часто, совершенно не кстати, даютъ имъ перевсъ надъ логическими доводами ума {‘Разсвтъ’, 1859, No 8. Библографя, стр. 61.}’. Отсутстве гармони между чувствомъ и умомъ составляетъ печальный признакъ женскаго характера, какъ онъ сложился въ условяхъ современнаго соцальнаго быта, носящаго на себ печать прошлаго деспотизма и варварства. Женщин, какъ и мужчин, съ горячностью протестуетъ Писаревъ, дана одинаковая сумма прирожденныхъ способностей. Но воспитане женщины, не упражняя ея критическихъ способностей, съ молодыхъ лтъ усыпляетъ ея мысль и доводитъ въ ней чувство до болзненныхъ, колоссальныхъ размровъ. Это воспитане надо передлать въ принцип. Уравновсивъ въ женщин умъ и чувство, надо пручить ее къ самостоятельному анализу сложныхъ жизненныхъ явленй, надо пручить ее ‘послдовательно, безъ увлеченя, но съ искреннимъ и глубокимъ чувствомъ проводить въ жизнь добытыя убжденя’. Вотъ въ чемъ заключается настоящая эмансипаця женщины. Внесите въ женское воспитане науку во всемъ ея строгомъ величи, и дло эмансипаци двинется по врному пути. Дайте женщин убжденя, и она завоюетъ себ подобающее положене въ обществ. Откройте ей доступъ къ умственному свту, и врная своимъ природнымъ силамъ, впечатлительная къ красот, легкая и гибкая при самыхъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, она внесетъ движене и живыя страсти въ стоячя воды семейнаго и общественнаго быта.
Среди этихъ убжденныхъ разсужденй о женскомъ вопрос, имющихъ строго теоретическй характеръ и изложенныхъ съ обычною простотою литературныхъ выраженй, мстами въ рецензяхъ Писарева мелькнетъ невольное замчане, выдающее юношескую грезу о личномъ счасть — безбурномъ, спокойномъ, ровномъ. Романъ съ Раисою былъ еще въ полномъ разгар. Не умя прятать свои настроеня, онъ иногда, среди общихъ разсужденй на данную тему, открываетъ мечту своего сердца въ простыхъ и трогательныхъ фразахъ, безъ прогрессивнаго задора, почти не заботясь о томъ, чтобы сгладить сентиментальные оттнки своего чувства. Самая идея женской эмансипаци часто выступаетъ у него въ скромныхъ словахъ безъ всякаго звона и даже съ оговорками, которыя едва-ли отвчали радикальнымъ запросамъ времени. Онъ не разрушаетъ въ корн старыхъ представленй объ этомъ предмет. Выступая подъ новымъ, прогрессивнымъ знаменемъ, онъ хотлъ бы только восполнитъ проблъ въ современной ему систем женскаго воспитаня, расширить самое поняте о женской личности и тмъ какъ бы намтить программу необходимыхъ реформъ въ соцальной жизни русскаго общества. Его смлая критика, воюя съ предразсудками, не трогаетъ нкоторыхъ святынь, съ которыми неразрывно связаны высше духовные интересы человка. Прокладывая новые пути въ этомъ важномъ соцальномъ вопрос, онъ нигд не доводитъ своего анализа до крайнихъ предловъ, нигд не обнаруживаетъ настоящей революцонной страсти, обращенной на самыя основы семейной жизни. Самостоятельность женщины, говоритъ въ одномъ мст Писаревъ, состоитъ въ разумномъ употреблени тхъ способностей, которыя вложила въ нее природа, а не въ пустомъ нарушени ‘безвредныхъ условй общественности’ {‘Разсвтъ’, 1859, No 7, Русскя перодическя изданя, стр. 15.}. Эмансипаця женщины, пишетъ онъ въ другомъ мст, ‘состоитъ не въ безплодномъ ниспровержени общественныхъ приличй, а въ реформ женскаго воспитаня’ {‘Разсвтъ’, 1859, No 11, Русскя перодическя изданя, стр. 51—52.}. Жоржъ-Зандъ отнеслась къ вопросу о самостоятельности женщины не такъ, какъ слдовало. Она обратила преимущественное внимане на стснительные законы свта, ограничивающе кругъ ея независимой и самостоятельной дятельности. Не имя власти надъ своими крайними идеями, она потребовала уничтоженя этихъ неосмысленныхъ законовъ и сама же первая ихъ нарушила. Въ этой области вся агитацонная работа Жоржъ-Зандъ не могла дать благихъ результатовъ. Она впала въ роковую ошибку, потребовавъ независимости для женщины,— ‘тогда какъ слдовало сначала требовать для женщины серьезнаго образованя’. Нападая на вншня стсненя, ‘основанныя на внутренней слабости и неразвитости самой женщины’, Писаревъ хотлъ бы, чтобы вопросъ о женскомъ воспитани и образовани былъ подвергнутъ спокойному и хладнокровному обсужденю. Не увлекаясь никакой теорей, надо понять истинное назначене женщины, чтобы незыблемыми доводами оградить ея лучшя права подруги своего мужа, матери и воспитательницы своихъ дтей. ‘Женщина, близкая къ идеалу, развитая во всхъ отношеняхъ, всегда будетъ и хорошею женою и примрною матерью’,— съ догматическою твердостью изрекаетъ отважный, блестящй, но не глубокй Писаревъ. Мужъ иметъ право, говоритъ онъ въ одной рецензи, требовать отъ жены не только любви, но и дружбы, ‘а для дружбы необходимо взаимное уважене и одинаковое развите’. Мужъ долженъ найти въ жен сочувстве. Имя высшя духовныя потребности, онъ долженъ удовлетворять ихъ въ семейномъ кругу, при содйстви развитой жены, ‘способной мыслить и усваивать себ отвлеченныя идеи’. Отъ этой догмы, обоснованной по новому, но построенной въ старомъ, ортодоксальномъ стил, Писаревъ не уходитъ ни на шагъ. Мняя подчасъ аргументы въ борьб за эмансипацонную идею, онъ никогда не измняетъ главному, какъ онъ его понимаетъ, принципу женскаго воспитаня. Старая догма остается неприкосновенною. При всемъ публицистическомъ размах, разсужденя Писарева, парятъ не высоко надъ землею, не освщая глубинъ вопроса, не открывая никакихъ новыхъ умственныхъ горизонтовъ. Передовая тенденця, по плечу самому среднему читателю, нердко вспыхиваетъ у него между двумя прозаическими по содержаню, но зажигательными по форм тирадами о женской самостоятельности — въ простодушной, наивной мечт о какомъ то особенной!, семейномъ стро, съ интеллигентною, прогрессивною женою у кормила правленя. Какя свтлыя перспективы! Какое широкое поприще открыто для передовой женщины! О муж не приходится говорить,— его дло ясно, его служене обществу, какя бы формы оно ни приняло, историческими силами выведено на врную дорогу. Все дло въ ней. Какъ она устроится при новыхъ понятяхъ, подучившихъ осуществлене въ прогрессивной систем воспитаня? Чмъ наполнитъ она часы, свободные отъ прямыхъ я самыхъ важныхъ для нея обязанностей? Писаревъ съ юношескимъ увлеченемъ набрасываетъ слдующую картину, которая въ свое время, конечно, подхватывала и уносила всякое живое, пылкое воображене. Въ прогрессивной семь женщина иметъ свое опредленное дло. Она занимается журнальными переводами, и при этомъ она вовсе не теряетъ своей материнской нжности. Сидя ‘надъ денежными работами’, она ни на минуту не забываетъ о своемъ ребенк, и свтлыя мысли, одна увлекательне другой, возбуждаютъ въ ней энергю въ тяжелыя минуты труда, нужды, физической или умственной усталости. Осмысленная дятельность развиваетъ въ ней силу ума, не уничтожая естественныхъ чувствъ и побужденй, вложенныхъ въ нее природою… {‘Разсвтъ’, 1859, No 7, Русскя перодическя изданя, стр. 14.}.
Въ двнадцати книгахъ ‘Разсвта’ 1859 года библографическй отдлъ, руководимый Писаревымъ, былъ однимъ изъ самыхъ яркихъ и живыхъ въ журнал. Кремпинъ не могъ найти для себя лучшаго сотрудника, чмъ Писаревъ, въ сред студенческой молодежи, которая постоянно, во вс эпохи, высылала на журнальное поле своихъ бойкихъ, смлыхъ ратоборцевъ и застрльщиковъ передового движеня. Добролюбовъ тоже началъ свою литературную карьеру еще на скамь Педагогическаго института и началъ съ полнымъ успхомъ, сразу возбудивъ своимъ острымъ, ядовитымъ перомъ журнальныя страсти и сразу-же сдлавшись блестящею надеждою ‘Современника’, товарищемъ и другомъ Чернышевскаго. Подобно Добролюбову, Писаревъ выступаетъ съ небольшими на первыхъ порахъ рецензями, написанными въ сдержанномъ, но смломъ тон, закругленными, безупречно литературными перодами, отражающими свтлое и ровное настроене. Не вдаваясь въ настоящую критику, Писаревъ постоянно заботится о логической полнот проводимой имъ публицистической мысли и лишь моментами, уступая порывамъ прирожденнаго таланта и внутренней потребности писать изящными красками, онъ бросаетъ на ходу отдльныя, частныя замчаня, обличающя тонкй вкусъ незауряднаго литератора и цнителя художественныхъ произведенй. Три рецензи Писарева объ ‘Обломов’, ‘Дворянскомъ гнзд’ и ‘Трехъ смертяхъ’, напечатанныя въ послднихъ книгахъ ‘Разсвта’, должны были обратить на себя всеобщее внимане — по своему тону, по мткости и сжатости отдльныхъ художественныхъ характеристикъ, по богатству литературныхъ выраженй для передачи чисто поэтическихъ впечатлнй. Въ этихъ замткахъ нельзя было не увидть прямого критическаго дарованя съ эстетическимъ чутьемъ къ красот, съ умньемъ проникаться художественными идеями. Для молодого студента, который только еще испытывалъ свои литературныя силы, эта блистательная проба пера надъ тремя замчательными произведенями русскаго искусства была настоящимъ трумфомъ. Мы уже знаемъ, что Гончаровъ отдалъ рецензи Писарева предпочтене передъ многими другими статьями о его роман. Въ статейк о ‘Дворянскомъ гнзд’ попадаются психологическя опредленя, рисующя оригинальныя особенности Тургеневскаго художественнаго письма выразительно, съ полной рельефностью. Съ убжденемъ умнаго эстетика, легко и свободно разбирающагося въ самыхъ тонкихъ, внутреннихъ движеняхъ художественной идеи, Писаревъ, подъ конецъ своей статьи, воздаетъ Тургеневу справедливую хвалу за то, что онъ не держитъ въ своемъ роман открыто передъ всми никакой вншней тенденци. ‘Чмъ мене художественное произведене, говоритъ онъ, сбивается на поучене, чмъ безпристрастне художникъ выбираетъ фигуры и положеня, которыми онъ намренъ обставить свою идею, тмъ стройне и жизненне его картина, тмъ скоре онъ достигнетъ ею желаннаго дйствя’ {‘Разсвтъ’ 1859. No 11, Русскя книги, стр. 10.}. Въ роман нтъ ни тни дидактизма, а между тмъ встающая въ немъ картина русской жизни полна высокаго поучительнаго смысла я отражаетъ въ себ цлую эпоху. При этомъ на всемъ произведени лежитъ печать опредленной нацональности, переданной съ настоящею глубиною художественнаго пониманя, очищенной и осмысленной огромною силою поэтическаго таланта.
Въ разбор ‘Трехъ смертей’ Писаревъ открываетъ типическя особенности художественнаго творчества Толстого. Его опредленя психологическихъ премовъ молодого писателя кратки и полны содержаня. Еще не имя передъ собою настоящаго Толстигс, во всей громадности его беллетристическаго таланта и сложныхъ внутреннихъ страстей, выведшихъ его на путь моральнаго и религознаго проповдничества, Писаревъ, тмъ не мене, съ прозорливостью тонкаго критика, улавливаетъ главные признаки этого исключительнаго, титаническаго дарованя. На немногихъ страницахъ образъ молодого Толстого встаетъ въ правдивыхъ и смлыхъ чертахъ, съ яркимъ выраженемъ поэтической вдохновенности. Поэтическя достоинства ‘Трехъ смертей’, глубокй философскй смыслъ этого произведеня, его скрытый паосъ, который даетъ себя чувствовать за эпически спокойными чертами простого разсказа — все это отмчено съ полнымъ знанемъ дла, въ яркихъ фразахъ, чуждыхъ всякой искусственности. Пересказывая важнйшя части этого произведеня, Писаревъ длаетъ по пути нкоторыя замчаня, бросающя критическй свтъ на его внутреннй смыслъ. Какъ-бы сравнивая мысленно Гончарова, Тургенева и Толстого, рецензентъ съ особенною силою подчеркиваетъ характерныя свойства разбираемаго имъ писателя. Никто, говоритъ Писаревъ, не простираетъ дале Толстого своего анализа. Никто такъ глубоко не заглядываетъ въ душу человка. У какого автора мы найдемъ такую упорную, неумолимую послдовательность въ разбор самыхъ сокровенныхъ побужденй, самыхъ мимолетныхъ и, повидимому, случайныхъ движенй души? Читая произведеня Толстого, мы видимъ, какъ развивается и формируется въ ум человка извстная мысль, черезъ какя видоизмненя она проходитъ, какъ накипаетъ въ груди опредленное чувство, какъ вдругъ просыпается и разыгрывается воображене и какъ, въ самомъ разгар мечтанй, грубая жизненная дйствительность разбиваетъ самыя пылкя надежды. Таинственныя, неясныя влеченя передаются у него въ словахъ, не разсевающихъ фантастическаго тумана. Нкоторыя картины возникаютъ у него какъ-бы внезапно, отъ единаго взмаха пера. Природа и человкъ живутъ у него одною жизнью, выступающею въ линяхъ и контурахъ, доступныхъ осязаню. Желая дать своимъ читателямъ непосредственное представлене о талант Толстого, Писаревъ длаетъ нсколько выписокъ изъ его разсказа, которыя должны говорить сами за себя. Этимъ способомъ онъ наглядно показываетъ настоящя достоинства этого художественнаго произведеня, достоинства, которыя заключаются ‘не во вншнемъ план, не въ нити сюжета, а въ способ его обработки, въ группировани подмченныхъ частностей, дающихъ цлому жизнь и опредленную физономю’ {‘Разсвтъ’ 1859. No 12. Русскя перодическя изданя, стр. 74.}.
Вотъ съ какими критическими взглядами подходилъ къ литературнымъ произведенямъ Писаревъ въ 1859 году, на страницахъ ‘Разсвта’, можно сказать, наканун жаркой, но безплодной битвы съ Пушкинымъ. Въ этихъ эстетическихъ и по содержаню и по тону разсужденяхъ еще нельзя открыть будущаго Писарева, стремительнаго далектика съ блестящими, но фальшивыми парадоксами, съ разрушительнымъ задоромъ противъ всякаго искусства, съ мятежными страстями, направленными въ ложную сторону поддльною и жалкою философею бурной эпохи журнальныхъ препирательствъ. Онъ оцниваетъ художественныя произведеня, прислушиваясь къ своему природному эстетическому чутью или слдуя внушенямъ своего неглубокаго, но яснаго смысла. Не воспитавъ своего ума ни въ какой философской школ, онъ не длаетъ никакихъ серьезныхъ обобщенй, не роняетъ ни единой мысли изъ боле или мене цльной системы понятй, руководящихъ его критическими сужденями. Въ отрывочныхъ фразахъ, никогда не поражающихъ ни парадоксальностью, ни глубиною теоретическаго анализа, можно прослдить наиболе извстныя, наиболе популярныя истины, составляющя азбуку всякаго критическаго мышленя, но ни въ одной изъ раннихъ замтокъ Писарева мы не найдемъ и слабаго отблеска устойчивой доктрины, владющей всми его настроенями и убжденями. Его отдльные взгляды отличаются логическою простотою, не требующей серьезной критики, но и эти взгляды, безъ сомння, могли бы блестяще развернуться съ теченемъ времени, если бы Писаревъ такъ быстро не измнилъ своему природному таланту, если бы онъ не отравилъ своего ума эстетическимъ ученемъ, не заключающимъ въ себ никакой глубокой мысли, хотя и выраженнымъ съ необычайными претензями на полную философскую непогршимость. Молодой Писаревъ стоялъ на врномъ пути, когда изготовлялъ свои небольшя, но всегда талантливыя рецензи для журнала Кремшна. Собираясь давать постоянные отчеты о прочитанныхъ имъ произведеняхъ, онъ прямо заявляетъ, къ чему будутъ по преимуществу тяготть его симпати. ‘Литературныя произведеня, повсти, романы, говоритъ онъ, въ которыхъ свтлая, живая мысль представлена въ живыхъ образахъ, займутъ безспорно первое мсто въ нашемъ обзор. На это есть причина. Прекрасная мысль, представленная въ художественномъ разсказ, проведенная въ жизнь, сильне, глубже подйствуетъ на молодую душу, оставитъ боле благотворные и прочные слды, нежели отвлеченное разсуждене’ {‘Разсвтъ’ 1859. No 1. Библографя, стр. 2.}. Его задача, какъ литературнаго критика, должна заключаться въ томъ, чтобы уловить идею художественнаго произведеня и затмъ, оцнивъ ея врность, прослдить, какимъ образомъ ‘она вложилась въ образы’, соотвтствующе ея содержаню. Отъ каждой повсти онъ считаетъ себя въ прав требовать врности характеровъ, живости дйствя и, при боле или мене серьезномъ замысл писателя, художественной комбинацй событй, проводящихъ опредленную мысль безъ всякой натяжки и тенденцознаго усиля. ‘Повсть, по нашимъ современнымъ понятямъ, ршительно заявляетъ Писаревъ,— должна быть не нравоученемъ въ лицахъ, а живымъ разсказомъ, взятымъ изъ жизни’. Рука автора должна быть для насъ совершенно незамтна.
О самомъ эстетическомъ наслаждени художественнымъ произведенемъ Писаревъ выражается постоянно съ пылкимъ сочувствемъ. Человку свойственно стремлене къ прекрасному, пишетъ онъ въ одной рецензи, и настоящее эстетическое образоване должно пручать его любить и понимать красоту. Говоря о русской лирической поэзи, этотъ будущй врагъ искусства въ его лучшихъ образцахъ не находитъ никакихъ словъ для опредленя наиболе сильныхъ ея сторонъ. ‘Никакая характеристика, заявляетъ онъ, не можетъ дать полнаго понятя о поэзи Пушкина или юмор Гоголя, не можетъ замнить того эстетическаго наслажденя, которое доставляетъ чтене ихъ произведенй’ {‘Разсвтъ’ 1859. No 1. Русскя книги, стр. 13.}…
Между этими отрывочными, но несомннно эстетическими сужденями въ рецензяхъ ‘Разсвта’ разсяно множество замчанй, выражающихъ симпатю Писарева къ нравственнымъ и религознымъ идеямъ. Нжными словами отмчаетъ онъ ‘теплую вру’ и глубокое чувство ‘истиннаго христанина’ въ связи съ нсколькими замчанями о ‘великомъ, священномъ событи нашего искупленя {Тамъ же, стр. 3.}’. Въ разныхъ мстахъ говорится съ полнымъ убжденемъ о святости долга, о томъ, что каждый человкъ самъ управляетъ своею судьбою, что истинное развите ведетъ человка къ нравственному совершенству, научая его находить счастье ‘въ самомъ процесс самосовершенствованя {‘Разсвтъ’, 1858, No 11. Русскя книги, стр. 35.}’. Надо отыскивать истину ради истины, ибо только этимъ способомъ человкъ развиваетъ свои умственныя силы, длается нравственне и чище, говоритъ съ увлеченемъ Писаревъ. ‘Безкорыстный трудъ, пишетъ онъ, приноситъ съ собою самую прекрасную награду: онъ даетъ человку тихое внутреннее удовлетворене, сознане исполненнаго долга, онъ вырабатываетъ въ немъ твердость убжденй и самостоятельный, безстрастный и, въ то же время, полный теплаго сочувствя взглядъ на людей и на жизнь’. Въ наше время, прибавляетъ Писаревъ въ другомъ мст, наука не ведетъ ни къ отрицаню законовъ нравственности, ни къ отрицаню истинъ религи. Ратуя за лучшее воспитане молодого женскаго поколня, Писаревъ бросаетъ на страницы слдующя краснорчивыя фразы: ‘Благотворное вляне природы на молодую душу можетъ только тогда достигнуть полнаго своего развитя, когда вляне это будетъ, по возможности, осмыслено, когда наставники поставятъ воспитанницъ лицомъ къ лицу съ природою, когда они укажутъ имъ на ея вчныя красоты, когда научатъ ихъ дорожить тмъ святымъ чувствомъ радости и благоговня, которое возбуждаютъ въ насъ просторъ, свтъ, чистый воздухъ, зелень, лса, поля,— словомъ, все то, что живетъ, въ чемъ проявляется вчная премудрость Творца’… {‘Разсвтъ’, 1859. No 8. Русскя перодическя изданя, стр. 79.}

II.

Въ декабрьской книг ‘Русскаго Слова’ за 1860 годъ впервые появляется имя Писарева подъ двумя литературными произведенями. Онъ выступаетъ въ качеств переводчика поэмы Гейне ‘Атта Троль’ и автора злой, но мстами справедливой рецензи, написанной по поводу вышедшаго въ Москв ‘Сборника стихотворенй иностранныхъ поэтовъ’ В. Костомарова и . Берга. Стихотворный переводъ Писарева не отличается никакими особенными достоинствами и, несмотря на полную врность подлиннику, совершенно не передаетъ его великолпныхъ, поэтическихъ красокъ, озаренныхъ удивительнымъ сатирическимъ остроумемъ. Разборъ небольшой московской книжки занимаетъ нсколько печатныхъ страницъ и, по сравненю съ рецензями ‘Разсвта’, производитъ впечатлне черезчуръ суроваго литературнаго приговора, въ которомъ собственно эстетическая идея играла второстепенную роль. Черезъ полтора года по напечатани этой рецензи Писареву пришлось вернуться къ переводамъ Костомарова и Берга, и тогда онъ въ гнвной статейк, напечатанной въ ма мсяц 1862 года, безпощадно раскритиковалъ новый сборникъ стихотворенй подъ названемъ ‘Поэты всхъ временъ и народовъ’. Но, несмотря на быстрое развите Писарева въ извстномъ направлени, об эти рецензи образуютъ одно согласное цлое безъ малйшаго внутренняго противорчя между отдльными мыслями и сужденями. То, что въ мене ршительныхъ фразахъ только намчено въ рецензи 1860 г., то въ критической замтк, появившейся черезъ восемнадцать мсяцевъ, выражено въ самыхъ энергическихъ, смлыхъ словахъ, безъ всякой оговорки, съ явнымъ презрнемъ къ какимъ бы то ни было чисто эстетическимъ или поэтическимъ красотамъ. Въ короткй промежутокъ времени, наполненный многочисленными литературными трудами самаго разнообразнаго содержаня, Писаревъ успшно овладваетъ настроенемъ эпохи и, недавнй моралистъ и эстетикъ, онъ вдругъ выступаетъ ярымъ фанатикомъ самой крайней реалистической философи. Его богатая, плавная рчь, прежде сверкавшая въ патетическя минуты красивыми образами, охлажденная новыми понятями, пробрла особенную рзкость. Его полемическая насмшка, проникнутая непримиримою злобою, звучитъ обидно, дерзко, вызывая отвтное раздражене. Наслаждене самимъ искусствомъ, прежде имвшее такое большое значене въ глазахъ Писарева, теперь уже признано вредною забавою, недостойною серьезнаго, мыслящаго человка. Писаревъ быстро переродился въ новой журнальной атмосфер, насыщенной эстетическими и философскими идеями Чернышевскаго, статьи котораго въ то время волновали весь литературный мръ. Онъ сдлался партизаномъ извстнаго литературнаго движеня и критика въ его рукахъ стала мало-по-малу превращаться въ оруде публицистической агитаци, совершенно не считающейся съ самостоятельными задачами и цлями художественнаго творчества. Его литературныя сужденя, выигравъ въ рзкости тона, приняли направлене, прямо враждебное тонкому, чуткому воспрятю поэтическихъ впечатлнй. Уже въ рецензи, написанной о ‘Сборник стихотворенй иностранныхъ поэтовъ’, слышится неудовольстве по поводу литературныхъ произведенй, въ которыхъ свободно развивается чисто-лирическое содержане, безъ малйшаго оттнка гражданственной сатиры. Въ библографической замтк о томъ же предмет въ ‘Русскомъ Слов’ 1862 года это неудовольстве, какъ мы уже говорили, пробртаетъ характеръ явнаго протеста съ сатирическимъ издвательствомъ надъ разными ‘цвтистыми’ опредленями поэтическаго искусства. Писаревъ глумится не только надъ невинными переводчиками, но совершенно откровенно, не чувствуя комизма своихъ словъ, бьетъ полемическою насмшкою даже Карлейля — критика съ неподражаемымъ талантомъ и пламеннымъ краснорчемъ пророка. В. Костомаровъ приводитъ въ предислови, предшествующемъ переводу нкоторыхъ стихотворенй англйскаго поэта Бэрнса, отдльныя опредленя и выраженя изъ критической статьи о немъ, написанной Карлейлемъ. По блеску яркихъ уподобленй,— это искры настоящей поэзи, какя постоянно вылетали изъ подъ огненнаго пера великаго писателя. Карлейль оставилъ въ англйской литератур цлый рядъ безподобныхъ характеристикъ и между ними статья его о Бэрнс занимаетъ одно изъ самыхъ видныхъ мстъ. Онъ родился поэтомъ, пишетъ Карлейль, и поэзя была ‘небеснымъ элементомъ его существа {Поэты всхъ временъ и народовъ, Москва, 1862, стр. 45.}’. На ея крыльяхъ онъ уносился въ область чистйшаго эфира, чтобы только не унизить себя и не осквернить свое чистйшее искусство. ‘Низко подъ его ногами лежали гордость и страсти свта. Онъ одинаково смотрлъ внизъ и на благородныхъ, и на рабовъ, и на князей, и на нищихъ,— смотрлъ своимъ яснымъ взглядомъ, съ братскою любовью, съ сочувствемъ и съ состраданемъ {Ibidem, стр. 46.}’. Цитируя эти фразы изъ статьи Костомарова, Писаревъ ехидно смется надъ ихъ ‘цвтистымъ’ содержанемъ. Карлейль облекъ въ поэтическую ризу самую простую мысль, которую можно было бы передать слдующими прозаическими словами: ‘Робертъ Бэрнсъ былъ честный человкъ, никого не обманывалъ и ни передъ кмъ не подличалъ’. Въ другомъ мст, длая параллельную характеристику Бэрнса и Байрона, Карлейль говоритъ: ‘Байронъ и Бэрисъ были оба миссонеры своего времени. Цль ихъ мисси была одна и та же — научить людей чистйшей истин. Они должны были исполнить цль своего призваня — тяжко лежало на нихъ это божественное повелне. Они изнывали въ тяжелой болзненной борьб, потому что не знали ея точнаго смысла: они предугадывали его въ какомъ-то таинственномъ предчувстви, но должны были умереть, не высказавши его ясно {Ibidem, стр. 47.}’. Эти вдохновенныя фразы, отражающя цлую историческую философю, не возбуждаютъ въ Писарев ничего, кром желаня отшутиться ироническимъ замчанемъ. Карлейль вритъ въ какя-то историческя мисси! Онъ не только пишетъ красиво, но и думаетъ красиво, такъ что ‘вы, при всхъ усиляхъ, не дороетесь ни до какой простой человческой мысли!..’
Рецензя о ‘Сборник стихотворенй иностранныхъ поэтовъ’ была только первымъ дебютомъ Писарева въ критическомъ отдл ‘Русскаго Слова’. За нею послдовали дв небольшихъ статьи, довольно близкихъ по содержаню, объ ‘Уличныхъ типахъ’ А. Голицынскаго и разныхъ книжкахъ для простого народа. Об эти статьи написаны съ литературнымъ жаромъ. Писаревъ возмущается, въ замтк о книг Голицынскаго, всякимъ безплоднымъ обличенемъ нравовъ, если оно не проникнуто живою любовью къ человку, если оно не обнаруживаетъ умнья разглядывать настоящую физономю народа за его случайною, ‘историческою маскою’. Необходимо, чтобы обличене не было клеветою на жизнь, говоритъ Писаревъ. Необходимо, чтобы оно было не ‘камнемъ, брошеннымъ въ гршника, а осторожнымъ и бережнымъ раскрытемъ раны, на которую мы не имемъ права смотрть съ ужасомъ и отвращенемъ’. Если писатель смется надъ тмъ, что въ каждой гуманной личности должно возбудить чувство грусти, состраданя или ужаса, тогда мы въ прав сказать, что такой смхъ — кощунство. ‘Это — гаерство, которому нуженъ канатъ и дурацкая шапка, чтобы развлекать публику, а не любовь и симпатя къ народу’. Въ статейк о народныхъ книжкахъ онъ выступаетъ горячимъ поборникомъ самаго широкаго народнаго образованя и полнаго сближеня интеллигенци съ простою массою. Онъ хотлъ-бы, чтобы велась разумная поэтическая и педагогическая пропаганда въ сред народа — такая пропаганда, которая безъ всякаго грубаго насиля освободила-бы простого русскаго человка отъ угнетающаго его невжества. Мы можемъ возвратить себ довре народа, говоритъ онъ съ полнымъ убжденемъ, ‘только тогда, когда станемъ къ нему снисходительными братьями’. При этомъ Писаревъ не возлагаетъ никакихъ надеждъ на разныя дешевыя изданя, за которыя берутся обыкновенно люди безъ настоящаго таланта. Грошовою книжкою, говоритъ онъ, нельзя вылчить народъ отъ вковыхъ предразсудковъ. Пересмотрвъ цлый десятокъ брошюръ, онъ пришелъ къ твердому, но мало утшительному убжденю. Это — ‘топорныя произведеня промышленнаго пера’, которыя не могутъ принести никому никакой пользы. Но дло русской народности не стоитъ однако на одномъ мст: его двигаютъ не грошовыя изданя, его выносятъ на своихъ плечахъ настояще публицисты, ученые и художники, вырабатывающе и проводяще въ общественное сознане новыя понятя и новые идеалы {‘Русское Слово’, 1861, мартъ Русская Литература, стр. 111.}…
Дв статьи: ‘Идеализмъ Платона’ и ‘Схоластика XIX вка’ открываютъ передъ нами въ первый разъ настоящаго Писарева. Въ нихъ онъ является передъ читателемъ во всеоружи своего молодаго далектическаго таланта, съ цльнымъ и законченнымъ мровоззрнемъ, писателемъ, горячо симпатизирующимъ философскимъ идеямъ Чернышевскаго, но не лишеннымъ и своей собственной оригинальной черты. Съ этими статьями ‘Русское Слово’ вышло на новую дорогу и, при видимомъ согласи съ нкоторыми либеральными журналами, заняло совершенно особое мсто среди другихъ органовъ петербургской и московской печати. Въ рзкихъ фразахъ Писаревъ провозглашаетъ свое вроучене. Не преклоняясь ни передъ какими авторитетами, онъ увренно и твердо ставитъ свои собственныя теоремы рядомъ съ философей Платона, неудовлетворяющею современнаго человка. Онъ проповдуетъ индивидуализмъ и эгоизмъ, какъ ршительное средство выйти на свжй воздухъ и сбросить съ себя невыносимую тираню ‘общаго идеала’. Его учене основано на неискоренимыхъ требованяхъ живой человческой личности. Прогрессивныя стремленя должны быть выраженемъ индивидуальной воли, освобожденной отъ ненужныхъ цпей какой-бы то ни было нравственной философи. Съ неустрашимою смлостью Писаревъ защищаетъ свою мысль на сотню различныхъ ладовъ. Не отступаясь ни передъ какими теоретическими трудностями, онъ каждымъ новымъ своимъ доводомъ стремится придать своимъ словамъ рельефность и яркость настоящаго литературнаго манифеста. Съ какой-то дикою силою онъ обрушивается на Платона и, даже не изучивъ серьезно его системы, имя о ней самое поверхностное, школьническое представлене, по безцвтнымъ компиляцямъ русскихъ популяризаторовъ, онъ подвергаетъ ее жестокому бичеваню за отсутстве логической простоты и убдительныхъ научныхъ доказательствъ. Легендою вковъ Сократъ и Платонъ поставлены на высокй пьедесталъ передъ всмъ человчествомъ. Ихъ идеи считаются святынею, ихъ философя служитъ предметомъ благоговйнаго изученя для множества ученыхъ. Писаревъ не намренъ развнчивать ‘почтенныхъ стариковъ’, но онъ не пойдетъ и по слдамъ разныхъ нмецкихъ критиковъ, которые не могутъ говорить объ этихъ ‘генералахъ отъ философи’ иначе, какъ съ самыми низкими поклонами. ‘Доктринерство’ Платона возмущаетъ его душу. Именно Платонъ восплъ въ своихъ философскихъ сочиненяхъ болзненный разладъ между матерей и духомъ, между низшими и высшими потребностями человка, ту самую болзнь, которая, спустя много вковъ, породила ‘нашихъ грызуновъ и гамлетиковъ, людей съ ограниченными умственными способностями и съ безконечными стремленями’ {‘Русское Слово’, 1861, апрль, Русская Литература, стр. 46.}. Платонъ говоритъ о какой-то абсолютной, для всхъ обязательной истин, объ идеяхъ, стоящихъ выше земной жизни, но ‘пора-же, наконецъ, понять, господа, что общй идеалъ такъ-же мало можетъ предъявить правъ на существоване, какъ обще очки, или обще сапоги, сшитые по одной мрк и на одну колодку’ {Тамъ-же, стр. 48.}. Вся философя Платона не вытекла живою струею изъ его непосредственнаго чувства, не была вызвана условями и обстановкою его жизни, а выработана путемъ однихъ только логическихъ умозаключенй. Онъ не былъ вренъ своему ученю. Грекъ, гражданинъ свободнаго народа, ‘здоровый и красивый мужчина, къ которому по первому призыву соберутся на роскошный пиръ друзья и гетеры’, онъ старался доказать въ своихъ сочиненяхъ, что въ этомъ мр все зло. Онъ говорилъ противъ очевидности. Воздвигая гонене на земное начало, онъ платилъ обильную дань не только наслажденямъ, но и порокамъ своего времени. Въ этомъ мр все есть зло? А полная чаша вина при звукахъ нжной лиры? А ласка женщины? А звучный гекзаметръ? А дружба, которая, но мнню грековъ, была выше и чище любви? Нтъ, Платонъ грубо ошибался въ своихъ отвлеченныхъ философскихъ разсужденяхъ, выдавая ‘фантастическя бредни’ за вчную истину. Онъ брался за ршене практическихъ вопросовъ, даже не умя ихъ поставить какъ слдуетъ, и его политическя размышленя ‘распадаются въ прахъ отъ самаго легкаго прикосновеня критики’. Онъ вдавался въ заблужденя, которыхъ нельзя было-бы простить теперь ‘любому студенту’ {‘Русское Слово’, 1861, апрль, стр. 41, 58.}.
Раздлавшись съ Платономъ, Писаревъ печатаетъ обширную статью, направленную противъ современной русской журналистики и критики. Первая половина этой статьи появилась въ майской книг ‘Русскаго Слова’, вторая — въ сентябрьской. Но об части связаны между собою единствомъ основной мысли, при чемъ послдня главы статьи имютъ чисто полемическй характеръ. Мы уже касались этихъ шумныхъ страницъ въ нашихъ прежнихъ работахъ. Вмшавшись въ борьбу Чернышевскаго съ ‘Отечественными Записками’, Писаревъ на практик показалъ, каке выводы можно получить, если приложить его теорю индивидуализма и эгоизма къ живымъ фактамъ современной литературы. Статья Чернышевскаго объ ‘Антропологическомъ принцип’ показалась ему неразрушимою въ своихъ научныхъ доводахъ и, не говоря вслухъ объ источник, онъ въ немногихъ разсужденяхъ набрасываетъ цлое матералистическое учене въ тхъ самыхъ скандально-грубыхъ чертахъ, въ какихъ оно выражено было знаменитымъ публицистомъ ‘Современника’. Возраженя Юркевича, конечно, ничего не стоятъ въ глазахъ Писарева. Матерализмъ неопровержимъ, потому что за него простая, незамысловатая логика здраваго смысла. Въ практической жизни мы вс матералисты, вс идемъ въ разладъ съ нашими теорями. Самый крайнй идеалистъ, садясь за письменный столъ, сразу попадаетъ въ условя, имющя очевидно матеральный характеръ. Осмотрвшись кругомъ, онъ ищетъ начатую работу, шаритъ по разнымъ угламъ, и если тетрадь или книга не попадется на глаза, отправляется искать въ другое мсто, хотя-бы сознане говорило ему, что онъ положилъ ее именно на письменный столъ. Самое твердое убждене разрушается при столкновени съ очевидностью, потому что свидтельству нашихъ чувствъ мы всегда придаемъ больше значеня, нежели соображенямъ разсудка. ‘Проведите это начало, говоритъ Писаревъ, во вс сферы мышленя, начиная отъ низшихъ до высшихъ, и вы получите полнйшй матерализмъ: я знаю только то, что вижу или вообще въ чемъ могу убдиться свидтельствомъ моихъ чувствъ’. Повторивъ въ этихъ фразахъ знаменитые въ своемъ род аргументы Чернышевскаго, Писаревъ затваетъ легкй философскй споръ съ Лавровымъ и затмъ, въ послдней половин статьи, горячо схватывается съ сотрудниками ‘Отечественныхъ Записокъ’, которые усомнились въ достоинствахъ и солидности ‘Полемическихъ красотъ’.
Въ первыхъ главахъ ‘Схоластики XIX вка’ Писаревъ съ большою подробностью вычерчиваетъ т самые взгляды, которые развиты имъ въ стать объ ‘Идеализм Платона’. Онъ ршительно противъ всякихъ общихъ теорй, превращающихъ, по его мнню, живые факты въ отвлеченныя, безжизненныя и безцвтныя понятя. Органъ постоянно прогрессирующаго сознаня, литература, а съ нею и журнальная критика, не должны задаваться никакими однообразными принципами, которые мшаютъ улавливать явленя жизни въ ихъ настоящемъ колорит и пестрот природныхъ красокъ. ‘Насъ зали фразы, восклицаетъ Писаревъ вслдъ за Катковымъ. Мы пустились въ далектику, воскресили схоластику и вращаемся въ заколдованномъ кругу словъ и отвлеченностей, которыя мшаютъ намъ длать настоящее дло’. Слдуя за готовыми ученями, люди безъ оригинальнаго таланта довели литературную критику до полнаго паденя. они заставили ее тратить силы въ безплодныхъ отвлеченныхъ разсужденяхъ въ то самое время, когда жизнь шумла за ихъ окномъ. Надо откинуть всякую схоластику, и тогда возрождене станетъ возможнымъ. Пусть литература, чуткая къ потребностямъ дня и не раболпствующая ни передъ какими общими теорями, займется фактами жизни, и тогда она откроется для цлаго потока свжихъ и новыхъ впечатлнй. Пусть наша критика разсматриваетъ ‘отношеня между мужемъ и женою, между отцомъ и сыномъ, матерью и дочерью, между воспитателемъ и воспитанникомъ’ — все это ея настоящее дло. Чмъ меньше въ ней будетъ отвлеченностей и общихъ взглядовъ, чмъ внимательне она будетъ обсуживать ‘отдльные случаи вседневной жизни’, тмъ она будетъ плодотворне.
Эта точка зрня получила, наконецъ, въ статьяхъ Писарева перевсъ надъ прежними эстетическими взглядами. Индивидуализмъ, не имющй другого принципа, кром безусловной вры въ личный порывъ и личное впечатлне, оригинальность мння, заключающаяся въ полной отршенности отъ всякой общей умственной дисциплины, живое сляне съ конкретною историческою жизнью, безъ малйшей попытки подвергнуть ее серьезной критик на основани высшихъ, отвлеченныхъ началъ — вотъ т новыя идеи, которыя захватили и увлекли Писарева почти съ самаго начала его литературной дятельности на страницахъ ‘Русскаго Слова’. Вооружившись противъ деспотической власти вншнихъ жизненныхъ обрядовъ и привычекъ, управляемыхъ шаблономъ, Писаревъ, заодно съ пошлою рутиною соцальныхъ нравовъ, сталъ разрушать и неизмнные законы общечеловческой логики. Ненависть ко всему, что стсняетъ свободную личную работу извн, вдругъ раздулась у него въ слпую, страстную вражду противъ всякаго общаго принципа, противъ высшихъ идей, направляющихъ нашу дятельность въ извстную сторону. Живое протестантское чувство перелилось у него черезъ свои естественныя границы. Духъ свободнаго индивидуализма принялъ, подъ перомъ Писарева, поистин уродливую форму, совершенно заслонивъ высокую мысль о возможной нравственной и умственной солидарности между людьми. Увлеченный собственною далектикою, Писаревъ какъ-бы забылъ, что самое оригинальное учене, въ своихъ послднихъ выводахъ и конечныхъ стремленяхъ, всегда сливается съ общечеловческими понятями. Его оригинальность иметъ вершину, на которой оно останавливаетъ свой полетъ — подобно стру фонтана, которая, взлетвъ на извстную высоту, срывается и всею своею свтлою тяжестью падаетъ внизъ, въ общй бассейнъ…

III.

Убжденя Писарева опредлились во всхъ важнйшихъ подробностяхъ. Матералистъ въ области философи и проповдникъ безграничной личной свободы въ практической области, онъ будетъ отнын работать въ двухъ направленяхъ, проводя въ каждомъ изъ нихъ свои излюбленныя мысли. Статьи его, написанныя вплоть до заключеня въ крпость, могутъ быть раздлены по тем на дв группы, хотя ихъ внутреннй смыслъ и тутъ и тамъ одинъ и тотъ-же. Собственно критическая работа, какъ понималъ ее Писаревъ во дни сотрудничества въ ‘Разсвт’, съ глубокими требованями художественности, отошла на заднй планъ, уступивъ мсто публицистической агитаци по поводу произведенй искусства. Не занимаясь серьезно ни наукою, ни философею, часто компилируя лишь по двумъ, тремъ сочиненямъ, Писаревъ умлъ, однако, придавать каждой своей стать законченный характеръ самостоятельнаго разсужденя. Онъ съ увренностью защищаетъ чужя мысли, обставляетъ ихъ множествомъ извстныхъ примровъ и, непомрно растягивая изложене, захватываетъ въ свои статьи какъ можно больше доказательствъ изъ самыхъ разнообразныхъ областей. Но давая легкую и бойкую популяризацю научныхъ вопросовъ, Писаревъ при этомъ никогда не забываетъ своихъ агитацонныхъ цлей. Подробное и всегда добросовстное изложене разныхъ научныхъ истинъ самаго примитивнаго свойства онъ постоянно пересыпаетъ публицистическими замчанями, вносящими оживлене и фосфорическй блескъ въ сухую по содержаню журнальную работу. Надъ разсужденями, слдующими по стонамъ новйшихъ европейскихъ авторитетовъ, витаетъ самостоятельная философская идея, выработанная совокупными силами двухъ радикальныхъ петербургскихъ редакцй. Освщая жизнь съ разныхъ сторонъ, она не дастъ заблудиться писателю въ дебряхъ схоластики. Пренебрегая разными иностранными книжками, Чернышевскй самъ, собственными силами, воздвигъ обширное философское здане, а Писаревъ, его смлый соратникъ, съ недюжиннымъ литературнымъ талантомъ, послдовательно доведетъ его идеи до самыхъ крайнихъ положенй, призвавъ на помощь ходяче афоризмы новйшаго естествознаня. Только что окончивъ статьи о Платон и схоластик XIX вка, Писаревъ печатаетъ популярное изложене ‘Физологическихъ эскизовъ’ Молешота и ‘Физологическихъ писемъ’ Карла Фохта. Къ этимъ двумъ литературнымъ работамъ онъ присоединяетъ въ февральской книг ‘Русскаго Слова’ 1862 года пространную популяризацю ‘Физологическихъ картинъ’ Людвига Бюхнера, чтобы авторитетомъ этого извстнаго въ русскомъ обществ имени подкрпить грубые парадоксы двухъ другихъ нмецкихъ ученыхъ. Не обладая никакими самостоятельными знанями въ этой сфер, Писаревъ передаетъ физологическя разсужденя трехъ писателей съ необычайною пунктуальностью, часто говоря ихъ словами, пользуясь ихъ образами и открывая свободный полетъ собственнымъ мыслямъ только тамъ, гд кончается точное изслдоване и начинается мръ широкихъ философскихъ выводовъ. Вс факты научнаго наблюденя и опыта только подтверждаютъ, въ глазахъ Писарева, матералистическое учене Чернышевскаго. Строгое изучене человка, разсявъ бредни людей, одержимыхъ ‘узколобымъ мистицизмомъ’, привело къ твердому убжденю, что въ мр нтъ ничего таинственнаго, загадочнаго. Въ природ существуетъ только матеря съ ея физическими и химическими свойствами. ‘Надо полагать и надяться, изрекаетъ Писаревъ, что понятя психическая жизнь, психологическое явлене будутъ со временемъ разложены на свои составныя части. Ихъ участь ршена. Они пойдутъ туда-же, куда пошелъ философскй камень, жизненный элексиръ, квадратура круга, чистое мышлене и жизненная сила. Слова и иллюзи гибнутъ,— факты остаются’. Что такое чувство? Въ немъ нтъ ничего психическаго, неразложимаго на опредленные матеральные факты. Слдуя за Фохтомъ, Писаревъ даетъ свое собственное научное опредлене. ‘Чувство, говоритъ онъ, есть такое раздражене въ мозговыхъ нервахъ, которое мгновенно, по крайней мр, быстро и притомъ непроизвольно проходитъ черезъ вс нервы нашего тла и черезъ эти нервы такъ или иначе дйствуетъ на обращене крови’ {‘Русское Слово’ 1861, сентябрь, Иностранная Литература, стр. 14.}. Вотъ что такое чувство. Опредливъ съ удивительнымъ успхомъ одно психическое явлене, Писаревъ предлагаетъ намъ не мене блистательное объяснене и другого. Что такое мысль? ‘Мысль, говоритъ Писаревъ, есть такое раздражене мозговыхъ нервовъ, которое распространяется въ нихъ медленно и не дйствуетъ на нервы тла. Оно совершается въ извстномъ порядк, за которымъ мы сами можемъ прослдить и для котораго у насъ есть даже готовое назване — логическая послдовательность’ {Тамъ-же, стр. 15.}. Вотъ что такое мысль. Это — раздражене мозговыхъ нервовъ, не дйствующее на нервы тла. Вся бда философовъ старой школы, по мнню Писарева, заключается въ томъ, что они смотрли на вещи не тлесными, а ‘умственными очами’. Они задавались неосуществимыми задачами — открыть общя свойства естества, основныя начала жизни, объяснить конечныя цли природы и человка. На этомъ пути ихъ могло ожидать только полное фаско. Занимаясь подобною ‘дребеденью’, они теряли способность обращаться какъ слдуетъ съ микроскопомъ и съ анатомическимъ ножемъ. Настоящй мыслитель только тотъ, кто видятъ вещи въ ихъ полной простот, кто жизнь человческую изучаетъ не съ высоты отвлеченныхъ философскихъ теорй, а съ помощью анатомическаго ножа или химическаго и физологическаго опыта. Мы похожи на ходячя печи, говорилъ Либихъ,— вотъ научный взглядъ на человка. Измните пищу человка, и мало-по-малу онъ измнится весь. Каждая дикая мысль, каждое отчаянное движене души могутъ быть приведены ‘въ нкоторую зависимость отъ неправильнаго или недостаточнаго питаня’. Мы рождены изъ матери и живемъ матерею. ‘Черты нашего лица и мысли нашего мозга имютъ такую-же географю, какъ и растеня’ {‘Русское Слово’, 1861, юль, Иностранная Литература, стр. 49.}. Газы, соли, кислоты, щелочи соединяются и видоизмняются, кружатся и движутся безъ цли и безъ остановки, проходятъ черезъ наше тло, порождая новыя тла — вотъ наша жизнь, вотъ наша исторя. Вотъ открыте новйшей науки, не увлекающейся больше никакою дребеденью. Факты физологическаго процесса, не объединенные никакою отвлеченною мыслью, не сложенные въ опредленную систему подъ руководствомъ извстной философской идеи — вотъ обширное поле для научнаго изслдованя. Откинувъ всякя бредни, естествознане не ставитъ себ никакихъ заманчивыхъ, но вредныхъ для науки цлей. ‘Цль естественныхъ наукъ — никакъ не формироване мросозерцаня, а просто увеличене удобствъ жизни, расширене и расчищене того русла, въ которомъ текутъ наши интересы, занятя, наслажденя’ {‘Русское Слово’, 1861, сентябрь, Иностранная Литература, стр. 4.}. Для естествоиспытателя, говоритъ Писаревъ, нтъ ничего хуже, какъ имть мросозерцане…
Придя съ помощью Молешота, Фохта и Бюхнера къ этимъ превосходнымъ выводамъ, Писаревъ обращается къ прогрессивной части русской публики съ нсколькими юношески самодовольными словами. Онъ надется, что эти новыя идеи будутъ имть благотворное вляне на молодое поколне, сбрасывающее съ себя ‘оковы рутиннаго фразерства и подавляющаго мистицизма’. Легче дышать, когда вмсто призраковъ видишь ‘осязательныя явленя’. Веселе жить, когда знаешь, съ какими силами приходится считаться, надъ какими фактами надо получить господство. ‘Я беру въ руки топоръ и знаю, что могу этимъ топоромъ срубить себ домъ или отрубить себ руку. Я держу въ рук бутылку и знаю, что налитое вино можетъ доставить мн умренное наслаждене, или довести меня до уродливыхъ нелпостей’. Въ каждой частиц матери лежитъ и наслаждене и страдане. Все дло въ томъ, чтобы пользоваться ея свойствами такъ, какъ мы пользуемся топоромъ и виномъ…
За статьями, излагающими разныя популярныя книги по естествознаню, послдовалъ рядъ критическихъ очерковъ о Писемскомъ, Тургенев и Гончаров. Съ развернутымъ знаменемъ убжденнаго индивидуалиста Писаревъ кинулся въ горячую битву съ отживающими, консервативными элементами русской жизни. Разбирая произведеня новйшей литературы, онъ уже не вдается боле ни въ какя эстетическя оцнки, но пользуется богатымъ художественнымъ матераломъ для того, чтобы въ рзкихъ выраженяхъ заклеймить пошлую рутину житейскихъ обычаевъ и взглядовъ. Не сосредоточиваясь на поэтической картин, созданной творческимъ талантомъ, онъ обсуживаетъ самую жизнь, въ ея нестройномъ вид, съ ея дйствительными изъянами и пороками. Законы искусства его не интересуютъ. Отражене жизни въ художественномъ зеркал, психологическе и нравственные мотивы творческаго процесса, великая тайна выраженя идей въ опредленныхъ поэтическихъ формахъ — все то, на чемъ по преимуществу останавливается настоящая литературная критика, совершенно отодвинуто Писаревымъ въ сторону. Онъ анализируетъ только взаимныя отношеня между мужемъ и женою, между родителями и дтьми, и въ этомъ анализ онъ видитъ свою прямую задачу. Самыми ядовитыми словами бичуетъ онъ старыя поколня за ихъ ретроградныя тенденци въ вопросахъ личной морали. Съ холодною злостью предаетъ онъ открытому поруганю безсильныя, дряхлыя понятя полуинтеллигентной черни — въ цломъ поток фразъ, отличающихся удивительною яркостью. Агитаторъ, настоящй агитаторъ проснулся въ Писарев, и никогда еще русская журналистика не оглашалась такимъ удалымъ призывомъ къ полной нравственной и умственной эмансипаци. Отбросивъ всякя условныя стсненя, Писаревъ заговорилъ съ читателемъ тми словами, которыя должны быть понятны всмъ и каждому. Ненавидя полумры, онъ потребовалъ коренной ломки тхъ условй жизни, въ которыхъ развиваются молодыя поколня. Ничто не избгло его безпощадной критики. Отдаваясь прогрессивному теченю времени, онъ, безъ яркихъ философскихъ идей, съ ограниченнымъ запасомъ научныхъ свднй, инстинктивно сталъ наносить мтке удары русскому патрархальному быту во всхъ его типическихъ проявленяхъ. Его публицистическя тирады, озаренныя огнемъ, въ статьяхъ предназначенныхъ дать критическое освщене важнйшимъ произведенямъ русской литературы, производятъ сильное и продолжительное впечатлне, несмотря на то, что часто не только не облегчаютъ, но даже затрудняютъ понимане того художественнаго явленя, о которомъ идетъ рчь. Мшая правильному критическому анализу, он, тмъ не мене, органически сливаются съ другими его разсужденями, образуя наиболе патетическя мста въ его лучшихъ статьяхъ, написанныхъ въ этотъ перодъ его литературной дятельности.
Такой характеръ имютъ важнйше очерки Писарева, напечатанные въ ‘Русскомъ Слов’ 1861 и 1862 годовъ. Совершенно извративъ свою критическую задачу, онъ наполнилъ ихъ публицистическими размышленями на самыя передовыя темы. Только иногда, давая передышку утомленнымъ силамъ оратора, Писаревъ въ немногихъ фразахъ старается показать типическя свойства разбираемаго писателя, и тогда передъ нами, какъ молни, вспыхиваютъ смлыя, яркя метафоры, говорящя о настоящемъ критическомъ талант. Все внимане Писарева сосредоточено на публицистической тем, которую онъ разрабатываетъ съ полнымъ увлеченемъ. Вопросы поэзи вдругъ получили у него иную постановку, и до неожиданности новая эстетическая теоря, представляющая однако прямой логическй выводъ изъ философскихъ идей Чернышевскаго, стала съ необычайною помпою развертываться въ его критическихъ статьяхъ, угрожая разрушительными парадоксами и цлымъ, небывалымъ еще въ русской литератур, походомъ на искусство.
Разсмотримъ по порядку эти критическе очерки Писарева и отмтимъ все то, что выдается въ нихъ по литературному таланту или блеску публицистическаго краснорчя. Въ октябр мсяц Писаревъ напечаталъ обширный разборъ одного изъ лучшихъ произведенй Писемскаго ‘Тюфякъ’. О самомъ Писемскомъ мы находимъ въ этой стать только нсколько отрывочныхъ фразъ, удачно передающихъ характерныя особенности его огромнаго дарованя. Это — неполное, мимолетное опредлене его художественной манеры, но, мелькая между многочисленными и слегка монотонными разсужденями о любви и женской самостоятельности, счастливая характеристика писательской личности производитъ отрадное, богатое впечатлне. Сопоставляя Писемскаго съ Гончаровымъ, Писаревъ указываетъ на яркое различе этихъ двухъ художниковъ. Между ними очень мало сходства. При всей своей объективности, Гончаровъ долженъ быть названъ лирикомъ но сравненю съ Писемскимъ. Въ произведени Писемскаго нтъ ни единой черты субъективнаго отношеня автора къ своимъ героямъ. Грязь жизни остается у него грязью, сырой фактъ — бьетъ въ глаза. Онъ рисуетъ не выдающихся людей, стоящихъ надъ уровнемъ массы, а дюжинныхъ лицедевъ русской жизни, задыхающихся въ ея смрадной атмосфер. Этимъ Писемскй отличается между прочимъ и отъ Тургенева. Читая Тургенева, мы забываемъ ту почву, на которой выросли второстепенныя лица его повстей и романовъ и слдимъ съ особеннымъ вниманемъ за самостоятельнымъ развитемъ его главныхъ героевъ. У Писемскаго мы ни на минуту не можемъ забыть, гд происходитъ дйстве. ‘Почва постоянно будетъ напоминать о себ крпкимъ запахомъ, русскимъ духомъ, отъ котораго не знаютъ, куда дваться, дйствующя лица, отъ котораго порою и читателю становится тяжело на душ {‘Русское Слово’ 1831, октябрь, Стоячая вода, стр. 16.}’. Вотъ и все, что мы находимъ по части эстетическаго объясненя таланта Писемскаго въ стать Писарева, носящей назване ‘Стоячая вода’. Все прочее въ ней — сплошная публицистика, съ постоянными взрывами злого смха надъ современными житейскими нравами. Писаревъ возмущается тмъ обществомъ, которое не выноситъ ничего яркаго — ни яркихъ пороковъ, ни проявленй сильной страсти, ни живыхъ движенй мысли. Горячее слово, сказанное въ защиту женской личности, можетъ упрочить за вами, въ глазахъ этого общества, репутацю развратнаго и опаснаго человка. Ни одна идея не доступна ему въ полномъ своемъ объем. Все истинно широкое и прекрасное встрчаетъ его тупое недовре и наглую насмшку. Пресмыкаясь въ ничтожеств, общество это живетъ по правиламъ своего узкаго, мщанскаго кодекса, удовлетворяясь мелкимъ либерализмомъ, эмансипирующимъ личность до извстныхъ предловъ, мелкимъ скептицизмомъ, допускающимъ критику ума только въ извстныхъ границахъ. Излагая различныя перипети разсказа, Писаревъ повсюду выдвигаетъ на первый планъ мысль, что женщина должна быть совершенно свободна въ своей любви и привязанностяхъ, и съ паосомъ молодого демагога накидывается на лицемрную житейскую мораль, которая угрожаетъ ей позоромъ за малйшее уклонене отъ бездушныхъ правилъ устарлаго семейнаго устава. Онъ не видитъ въ русской жизни ничего достойнаго пощады въ этомъ отношени. Надо сжечь вс корабли, чтобы не было возврата къ прошедшему, восклицаетъ Писаревъ. Надо идти смле впередъ, шагая черезъ развалины ‘прежнихъ симпатй, врованй, воздушныхъ замковъ’. Надо идти впередъ безъ оглядки, безъ сожалня, не унося съ собою ‘никакихъ пенатовъ и реликвй, не раздваивая своего нравственнаго существа между воспоминанями и стремленями {Стоячая вода, стр. 17.}’. Герои Писемскаго возбуждаютъ въ Писарев негодоване своимъ безволемъ и неумнемъ выйти изъ подъ гнета патрархальнаго строя. Въ нихъ нтъ настоящаго прогрессивнаго духа, того протестующаго эгоизма, который ведетъ къ полному освобожденю личности.
Въ ноябрьской книг ‘Русскаго Слова’ мы находимъ другую огромную статью Писарева ‘Писемскй, Тургеневъ и Гончаровъ’, разршающую по своему, въ самомъ начал, нсколько чрезвычайно важныхъ теоретическихъ вопросовъ и затмъ представляющую анализъ художественныхъ произведенй трехъ названныхъ писателей. Особенно подробно Писаревъ останавливается на Гончаров, которому даетъ совершенно новую, по сравненю со статьею въ ‘Разсвт’, характеристику, противорчащую всмъ его прежнимъ эстетическимъ убжденямъ, фальшивую по содержаню и мелкую по своей крикливой придирчивости къ нкоторымъ чертамъ этого замчательнаго художественнаго таланта. Но еще не занявшись настоящимъ предметомъ статьи, Писаревъ для эффектнаго начала бросаетъ грубое осуждене людямъ съ выдающимся поэтическимъ талантомъ, на томъ единственномъ основани, что въ ихъ произведеняхъ онъ не видитъ прямого отвта на требованя современной эпохи. По его мнню, молодое поколне, которое должно считаться высшею инстанцею при разршени серьезныхъ литературныхъ вопросовъ, иметъ право остановиться въ полномъ недоумни передъ дятельностью такихъ писателей, какъ Фетъ, Полонскй, Мей. Они ничего не внесли въ сознане русскаго общества. Ни однимъ своимъ произведенемъ они не шевелили протестантскаго чувства своихъ читателей. Прогрессивная молодежь, прикинувъ къ ихъ сочиненямъ новое критическое мрило, въ прав задать ‘этимъ господамъ’ рядъ очень важныхъ вопросовъ, на которые она наврно не получитъ никакого отвта. ‘Сказали-ли вы теплое слово за идею? можетъ спросить ихъ молодое поколне. Разбили-ли вы хоть одно господствующее заблуждене? Стояли-ли вы сами хоть въ какомъ-нибудь отношени выше воззрнй вашего времени’ {Русское Слово’ 1861, ноябрь, Писемскй, Тургеневъ и Гончаровъ, стр. 2.}. На вс эти вопросы таке версификаторы, какъ Мей, Фетъ, Полонскй, подобно Щербин и Грекову, не въ прав откликнуться ни единымъ положительнымъ словомъ. Шлифуя русскй стихъ, они только усыпляли общество своими ‘тихими мелодями’ и воспвали на тысячу ладовъ ‘мелке оттнки мелкихъ чувствъ’. Ихъ стихотвореня не оставляютъ въ памяти почти никакихъ слдовъ, содержане ихъ улетучивается съ такою-же быстротою, какъ забывается докуренная сигара. Интересоваться ихъ дятельностью нтъ почти никакого смысла, потому что чтене ихъ поэтическихъ писани ‘дйствительно хорошо только въ гигеническомъ отношени, посл обда’, а самые стихи полезны въ очень ограниченномъ смысл слова — для верстки листовъ, ‘для пополненя блыхъ полосъ, т. е. страницъ между серьезными статьями и художественными произведенями, помщающимися въ журналахъ’ {Тамъ-же, стр. 5.}. ‘Попробуйте, милостивый государь, обращается Писаревъ съ коварнымъ подмигиванемъ къ читателю, переложить два, три хорошенькихъ стихотвореня Фета, Полонскаго, Щербины или Бенедиктова въ прозу и прочтите ихъ такимъ образомъ. Тогда всплывутъ наверхъ, подобно деревянному маслу, два драгоцнныя свойства этихъ стихотворенй: во-первыхъ, неподражаемая мелкость основной идеи, и во-вторыхъ — колоссальная напыщенность формы’ {Тамъ-же.}. При внимательномъ изучени, въ нихъ не оказывается совершенно того внутренняго содержаня, котораго нельзя замнить никакими ‘фантастическими арабесками’. Авторы этихъ стихотворенй не настолько развиты, чтобы стать въ одинъ уровень съ требованями вка, и не настолько умны, чтобы силою собственнаго здраваго смысла выхватить новыя идеи изъ воздуха эпохи. ‘Они не настолько впечатлительны, чтобы, смотря на окружающя явленя обыденной жизни, отражать въ своихъ произведеняхъ физономю этой жизни съ ея бдностью и печалью. Имъ доступны только маленькя треволненя ихъ собственнаго, узенькаго психическаго мра’. Изъ всхъ современныхъ лириковъ Писаревъ выдляетъ только Майкова и Некрасова. Некрасова онъ уважаетъ ‘за его горячее сочувстве къ страданямъ простого человка, за честное слово, которое онъ всегда готовъ замолвить за бдняка и угнетеннаго’, Майкова — ‘какъ умнаго и совершенно развитого человка, какъ проповдника гармоническаго наслажденя жизнью, какъ поэта, имющаго опредленное, трезвое мросозерцане’. Но у Фета и Полонскаго нтъ ни мровоззрня, ни простого сочувствя людскимъ страданямъ. Три писателя, имена которыхъ перейдутъ въ потомство въ неразрывномъ союз, которые постоянно тяготли другъ къ другу и, несмотря на упорный свистъ журнальной критики, сумли твердо устоять на своихъ мстахъ, не принося безсмысленныхъ жертвъ никакимъ капризнымъ богамъ, оказались почему-то не заслуживающими общаго суда и приговора. Судьба, страннымъ образомъ воплотившаяся въ сужденяхъ Писарева, нашла нужнымъ пощадить одного только Майкова отъ публичнаго посрамленя на глазахъ передовой толпы. Даже Фету Писаревъ отказываетъ въ настоящемъ поэтическомъ талант, хотя талантъ этотъ бьетъ въ глаза и моментами играетъ удивительными красками. Двумя годами раньше Писаревъ, наврно не ршился-бы поставить такъ низко писателя, который съ рдкимъ искусствомъ описалъ цлый мръ новыхъ и свжихъ впечатлнй, обнаруживъ при этомъ поразительную отзывчивость на самыя нжныя движеня человческой души. Но подъ конецъ 1861 года Писаревъ, обуреваемый стремленями эпохи, съ ея гражданственною страстью, не нашедшею для себя настоящихъ теоретическихъ оправданй, съ ея грубыми философскими предразсудками, широко распространявшимися въ окружающей атмосфер, долженъ былъ пойти въ разрзъ съ своимъ собственнымъ критическимъ чутьемъ въ угоду новому шаблону. Передъ его строгимъ трибуналомъ Фетъ оказался какимъ-то умственнымъ ничтожествомъ, а Полонскй поэтическимъ пигмеемъ, съ которымъ легко раздлаться нсколькими пренебрежительными фразами — тотъ самый Полонскй, котораго Майковъ еще въ 1855 году восплъ въ слдующихъ звучныхъ стихахъ, прекрасно передающихъ лучшя особенности его лирическаго таланта, полнаго огня и вдохновеня:
Твой стихъ, росой и ароматомъ
Родной и небу и земл,
Блуждаетъ странникомъ косматымъ
Между мровъ, свтя во мгл.
Люблю въ его кудряхъ я длинныхъ
И пыль отъ млечнаго пути,
И желтый листъ дубравъ пустынныхъ,
Гд отдыхалъ онъ въ забытьи.
Стремится рчь его свободно.
Какъ въ звон стали чистой, въ ней
Закалъ я слышу благородной,
Души возвышенной твоей.
Но оцнка русской лирической поэзи, сдланная Писаревымъ, прямо вытекаетъ изъ его общихъ поэтическихъ положенй, выраженныхъ съ обычною смлостью, не знающею никакихъ границъ, не останавливающеюся даже передъ явными логическими абсурдами. Упрощая смыслъ самого поэтическаго творчества до степени нехитраго проявленя извстной нервной впечатлительности, соединенной съ ‘техническимъ’ умнемъ отливать готовую идею въ опредленную, виртуозную форму, Писаревъ не могъ уже отнестись съ сочувствемъ къ тмъ произведенямъ, въ которыхъ нтъ открытой, бьющей въ глаза, современной тенденци. Тамъ, гд поэтическй образъ органически неотдлимъ отъ идеи, гд вншняя форма, облекая творческую мысль художника во всхъ ея подробностяхъ, не можетъ быть искусственно оторвана отъ нея, не можетъ открыть своего глубокаго внутренняго содержаня иначе, какъ въ широкомъ критическомъ истолковани по эстетическимъ законамъ красоты, тамъ Писаревъ уже не видитъ теперь ничего, кром пустыхъ словъ и фантастическихъ арабесокъ. Надо, чтобы мысль висла надъ произведенемъ, какъ ярко размалеванная вывска. Читатель, ‘платящй за произведене деньги’, въ прав требовать, чтобы художникъ точно опредлилъ, въ выраженяхъ, не порождающихъ никакого сомння, свои симпати и антипати, потому что лирика, занятая только ‘любовными похожденями’ и ‘нжными чувствованями’, не иметъ права серьезно претендовать на видную роль въ развити общества. Кому какое дло, спрашиваетъ Писаревъ, до того, что чувствуетъ тотъ или другой поэтъ, при вид любимой имъ женщины? Кому охота вооружаться терпнемъ и микроскопомъ, чтобы слдить за мелкими движенями мелкихъ душъ Фета, Мея или Полонскаго…
Характеристика Гончарова, представленная въ этой стать и дополненная черезъ мсяцъ въ критическомъ очерк, подъ названемъ ‘Женске типы въ романахъ и повстяхъ Писемскаго, Тургенева и Гончарова’, даетъ прекрасный образчикъ тхъ заблужденй, въ которыя часто впадала мысль Писарева, несмотря на его природную чуткость къ поэтическимъ и художественнымъ красотамъ. Какъ мы уже говорили, Писаревъ разошелся въ этой характеристик съ своей собственной замткой о Гончаров, написанной для ‘Разсвта’. Горячая симпатя къ таланту Гончарова, сказавшаяся тогда въ немногихъ, но смлыхъ разсужденяхъ, смнилась теперь какою-то странною враждою, упорнымъ чувствомъ неудовольствя всею его художественною манерою, лучшими сторонами его творческаго процесса. На писательскую личность Гончарова брошенъ здсь другой свтъ, и все, что прежде вмнялось ему въ особую заслугу, теперь призвано къ отвту передъ обличительной критикой новаго направленя.
Бойко перебирая наиболе яркя стороны въ произведеняхъ Гончарова, Писаревъ не находитъ нигд ни одной черты, ни одного образа, которымъ могъ бы подарить свое сочувстве. Все въ нихъ вдругъ оказалось ничтожнымъ, мелкимъ, фальшивымъ. Еще недавно великй художникъ, сумвшй разгадать, понять и отразить въ совершенномъ образ одну изъ типическихъ особенностей русскаго нацональнаго характера, писатель съ огромнымъ умомъ, никогда не уклоняющимся въ сторону отъ настоящаго искусства, съ его полнымъ, цльнымъ и свободнымъ творчествомъ, Гончаровъ въ новой характеристик Писарева вышелъ какимъ-то жалкимъ педантомъ безъ опредленнаго взгляда на вещи, безъ художественнаго паоса, безъ умня проникаться внутренними мотивами русской жизни. Своею опрометчивою рзкостью эти страницы Писарева о Гончаров непосредственно примыкаютъ къ его статьямъ о Пушкин и вмст съ ними, останутся навсегда неопровержимымъ доказательствомъ полной логической несостоятельности его основныхъ теоретическихъ положенй.
Писаревъ не можетъ найти у Гончарова ни одной новой и свжей мысли. Его ‘микроскопическй анализъ’ останавливается только на мелочахъ, не проникая глубоко въ суть предмета. Великй мастеръ обрабатывать разныя бездлушки, онъ никогда не поднимается до созиданя настоящихъ живыхъ типовъ. ‘Гончаровъ, какъ художникъ, говоритъ Писаревъ, то же самое, что Срезневскй, какъ ученый {‘Русское Слово’ 1861, ноябрь, Русская литература, стр. 14.}’. Онъ творитъ для процесса творчества, не заботясь о важности сюжета, не спрашивая себя о томъ, выскаетъ-ли онъ своимъ рзцомъ великолпную статую, или вытачиваетъ ничтожное украшене для письменнаго стола. Ни одно изъ созданй Гончарова не вноситъ никакого свта въ окружающую жизнь, и потому ‘мы можемъ взглянуть на всю его дятельность, какъ на явлене чрезвычайно оригинальное, но вмст съ тмъ въ высокой степени безполезное’. Даже ‘Обломовъ’ показался теперь молодому критику ничтожной, клеветнической выдумкой на русскую дйствительность {Тамъ-же, стр. 23.}. Въ этомъ роман дйствующя лица вращаются въ безразличной атмосфер, ничмъ не обнаруживающей своего чисто русскаго колорита. Отдлайтесь отъ обаяня великолпнаго языка, отбросьте аксесуары, мало относящеся къ длу, обратите внимане на т фигуры, въ которыхъ сосредоточивается мысль романа, и вы увидите, что во всемъ произведени нтъ ничего русскаго, нтъ ничего типичнаго. Даже Ольга, та самая Ольга, которую такъ недавно Писаревъ оцнилъ съ увлеченемъ въ своей студенческой рецензи, кажется ему теперь только красивою маронеткою…
Объективное творчество Гончарова, не обнаруживающее его личныхъ взглядовъ, являющееся передъ читателемъ въ образахъ и картинахъ безъ всякаго партйнаго клейма, произвело замшательство въ критическихъ сужденяхъ Писарева. Огромная идея Обломова, обнимающая цлую нацональную психологю, но не дающая никакихъ конкретныхъ указанй, пригодныхъ для данной минуты, не могла не подвергнуться критическимъ нападкамъ съ его стороны. Произведенями Тургенева можно было воспользоваться для цлей журнальной агитаци. Его художественное дароване, никогда не перестававшее слдить за вянями эпохи, постоянно давало матералъ для публицистическихъ разсужденй на живыя темы. Новые люди, выступавше у Тургенева въ яркомъ освщени, раздражавшемъ и поднимавшемъ нервы, не могли не сдлаться предметомъ самыхъ горячихъ дебатовъ въ литератур и жизни. Но въ эпическомъ творчеств Гончарова Писаревъ не нашелъ этой волнующей стихи живой современности, и потому онъ, открыто покаявшись въ своихъ прошлыхъ ошибкахъ, въ рзко написанной характеристик развнчалъ и низвергъ того бога, которому недавно проплъ почти восторженный гимнъ. И эта новая оцнка выдающагося художника, наглядно показавшая воинствующй духъ молодого писателя, произвела въ свое время огромную сенсацю, хотя для понимающихъ людей не оставалось никакого сомння въ томъ, что въ литературномъ отношени Писаревъ сдлалъ очень грубый промахъ…
Въ послдней стать этого года — ‘Женске типы въ романахъ и повстяхъ Писемскаго, Тургенева и Гончарова’ — Писаревъ опять выступаетъ пламеннымъ защитникомъ полной женской эмансипаци. Съ настоящимъ краснорчемъ, онъ, не щадя обличительныхъ красокъ, рисуетъ всю ненормальность того положеня, которое занимаетъ женщина въ современномъ обществ. Своею свжею наивностью многя страницы этой статьи производятъ впечатлне увлекательныхъ монологовъ, вырванныхъ изъ превосходнаго художественнаго произведеня. Писаревъ самъ набрасываетъ рядъ картинъ, въ которыхъ личная и семейная жизнь стараго поколня расходится съ идеальными формами бытовыхъ и нравственныхъ отношенй, рисующимися его пылкому воображеню. Привязывая свои разсужденя къ случайнымъ образамъ, взятымъ изъ романовъ Тургенева, Писемскаго и Гончарова, онъ совершенно не стсняется находящеюся передъ его глазами художественною рамкою и даетъ свободный полетъ своей собственной фантази. Онъ какъ бы вмшивается въ событя интереснаго романа или повсти, и гд его личное убждене не сходится съ настроенемъ изображенныхъ героевъ, обращается къ нимъ съ внушительными рчами, выражающими горячее чувство протеста. Тирады, проникнутыя рыцарскою готовностью биться до послдней возможности за нрава русской женщины, чередуются со страницами, на которыхъ преступлене мужчинъ рисуется въ ужасающихъ фразахъ. ‘Посмотримъ, что мы даемъ нашимъ женщинамъ, восклицаетъ Писаревъ. Посмотримъ — и покраснемъ отъ стыда! Порисоваться передъ женщиною изяществомъ чувствъ, огорошить ее блестящею оригинальностью вычитанной мысли, очаровать ее красивою смлостью честнаго порыва — это наше дло. А дальше, дальше, когда надо эту же самую женщину поддержать, защитить, ободрить — мы на попятный дворъ, мы начинаемъ длаться благоразумными, мы стараемся залить тотъ пожаръ, который сами раздули. Да, вотъ мы каковы’ {‘Русское Слово’ 1861, Декабрь, Женске типы, стр. 6.}. И среди такихъ разсужденй на эмансипацонную тему Писаревъ вдругъ, по старой памяти, бросаетъ нсколько замчанй, относящихся къ длу и, врне самыхъ смлыхъ монологовъ, выводящихъ его на широкую литературную дорогу. Въ разсматриваемой стать есть одна страница, на которой въ немногихъ словахъ дается прекрасная характеристика Писемскому, характеристика уже намченная, какъ мы видли, въ предыдущемъ очерк. Сравнивая Тургенева съ Писемскимъ, Писаревъ говоритъ: ‘у Тургенева мы находимъ разнообразе женскихъ характеровъ, у Писемскаго разнообразе положенй. Тургеневъ входитъ своимъ тонкимъ анализомъ во внутреннй мръ выводимыхъ личностей, Писемскй останавливается на яркомъ изображени самого дйствя. Романы Тургенева глубже продуманы и прочувствованы, романы Писемскаго плотне и крпче построены’. Тургеневъ иногда мудритъ надъ жизнью, у Писемскаго букетъ нашей жизни, ‘какъ крпкй запахъ дегтя, коноплянника и тулупа’, поражаетъ нервы читателя съ огромною силою. Общая атмосфера нашего быта схвачена у Писемскаго полне, чмъ у Тургенева. Онъ лпитъ прямо съ натуры, и некрасивыя, грубыя, ‘кряжистыя’ созданя его таланта передаютъ русскую дйствительность безъ малйшей тенденци въ ту или другую сторону {‘Русское Слово’ 1861, Декабрь, Русская Литература, стр. 23.}.
Несмотря на нкоторое преувеличене, въ этой параллельной характеристик фигура Писемскаго встаетъ, какъ живая. Въ минуты, свободныя отъ публицистическихъ тревогъ, Писаревъ умлъ показывать себя настоящимъ критикомъ. Поэтическя сравненя возникали у него съ необычайною легкостью, и надо было съ сектантскимъ упорствомъ постоянно загонять свои разсужденя на готовые рельсы, чтобы свтлое дароване вдругъ не измнило въ немъ убжденямъ партйнаго бойца, презирающаго всякя праздныя забавы искусства…

IV.

‘Отцы и дти’ появились въ февральской книг ‘Русскаго Встника’ 1862 года, а въ март мсяц Писаревъ уже печатаетъ свой критическй разборъ этого романа. По сил таланта — это одна изъ лучшихъ его статей. Произведене Тургенева глубоко захватило его, взволновало и очаровало. Не поддавшись никакимъ партйнымъ соображенямъ, онъ съ пыломъ и жаромъ оцнилъ его художественныя достоинства, его огромное литературное значене и, несмотря на враждебное настроене передовой печати, усмотрвшей въ роман лукавую мысль осмять лучшихъ героевъ современнаго общества, Писаревъ отнесся къ Тургеневу съ полнымъ уваженемъ за широкую и смлую постановку важнаго вопроса о новомъ поколни. Онъ не уличаетъ Тургенева ни въ какихъ ретроградныхъ тенденцяхъ, какъ это длалъ Антоновичъ, и главный герой произведеня, Базаровъ, очерченный художникомъ съ необычайною силою таланта, кажется ему не пародей на новыхъ русскихъ людей, а ихъ лучшимъ и совершеннйшимъ оправданемъ, хотя между Базаровымъ въ роман и Базаровыми въ жизни есть, по мнню критика, существенная разница. Писаревъ согласенъ допустить, что Тургеневъ не сочувствуетъ вполн ни ‘отцамъ’, ни ‘дтямъ’, что его отрицане гораздо глубже и серьезне ‘отрицаня тхъ людей, которые, разрушая то, что было до нихъ, воображаютъ себ, что они — соль земли и чистйшее выражене полной человчности’. Но, не угождая никому, Тургеневъ въ главномъ, въ самомъ существенномъ не погршилъ противъ фактовъ дйствительной жизни, и Базаровъ, съ его крупнымъ умомъ, желзною волею, со всми привлекательными чертами его яркой индивидуальности, стоитъ передъ нами, какъ живой человкъ, какъ героическй характеръ, не измнившй себ съ начала до конца романа ни единымъ поступкомъ, ни единымъ словомъ. Взглянувъ на Базарова со стороны, разсмотрвъ его тмъ холоднымъ, испытующимъ взглядомъ, который вырабатывается опытомъ жизни, Тургеневъ оправдалъ и оцнилъ его по достоинству, удостоврилъ его силу, призналъ его перевсъ надъ окружающими людьми. ‘Этого слишкомъ достаточно, говоритъ Писаревъ, для того, чтобы снять съ романа Тургенева всякй, могущй возникнуть, упрекъ въ отсталости направленя, этого достаточно даже для того, чтобы признать его романъ практически полезнымъ для настоящаго времени’. Вся статья Писарева иметъ одну только цль: объяснить Базарова какъ можно полне, выставить его главные принципы въ самомъ яркомъ освщени, показать его живую связь съ новыми стремленями русскаго общества. Шагъ за шагомъ слдитъ онъ за движенемъ разсказа, и повсюду онъ видитъ блескъ идеи, воплощенной въ сильной, художественной фигур. Какова эта идея? Что въ ней новаго по сравненю съ старыми понятями ‘отцовъ?’ Каке новые пути она открываетъ молодымъ силамъ, не желающимъ идти старыми путями? Базаровъ — чистый эмпирикъ. Прослушанный имъ курсъ естественныхъ и медицинскихъ наукъ развилъ въ немъ природный умъ и отучилъ его принимать на вру какя бы то ни было понятя и убжденя. Опытъ сдлался для него единственнымъ источникомъ научнаго познаня, личное ощущене — точкою опоры для всякаго доказательства. Какъ эмпирикъ, Базаровъ ‘признаетъ только то, что можно ощущать руками, увидать глазами, положить на языкъ, словомъ, только то, что можно освидтельствовать однимъ изъ пяти чувствъ’. Для Базарова не существуетъ никакихъ идеаловъ и, кром непосредственнаго влеченя, онъ можетъ руководиться въ жизни только еще разсчетомъ. ‘Ни надъ собою, ни вн себя, ни внутри себя онъ не признаетъ никакого регулятора, никакого нравственнаго закона, никакого принципа. Впереди — никакой высокой цли, въ ум — никакого высокаго помысла, и при всемъ этомъ — сила огромная’ {‘Русское Слово’ 1862, мартъ, Базаровъ, стр. 6.}. Его можно назвать убжденнымъ циникомъ въ самомъ широкомъ смысл слова. Онъ циникъ по складу своего ума и по рзкости своихъ вншнихъ манеръ, и, несмотря на этотъ двойной цинизмъ, приводящй постоянно въ замшательство его знакомыхъ, онъ обладаетъ непонятною силою притягивать къ себ людей. Къ нему тянутся вс, въ каждомъ обществ онъ быстро длается центромъ вниманя, умъ его производитъ возбуждающее дйстве на людей различныхъ классовъ… Давъ такую общую характеристику Базарову, Писаревъ приступаетъ къ подробному анализу важнйшихъ событй романа. Отношене Базарова къ Аркадю Кирсанову, къ родителямъ, къ представителямъ стараго поколня, въ особенности къ Павлу Петровичу Кирсанову, отношене Базарова къ народу, любовь къ Одинцовой и, наконецъ, потрясающая по художественной сил картина смерти Базарова,— все это Писаревъ изучаетъ и освщаетъ до мельчайшихъ подробностей. Онъ какъ бы живетъ мыслями и чувствами Базарова. Въ художественномъ образ Базарова онъ увидлъ черты своей собственной умственной и нравственной физономи, отражене своихъ лучшихъ симпатй и влеченй. Нкоторыя фразы Базарова звучатъ въ его ушахъ, какъ выражене его личной мысли. Непримиримое отрицане, съ которымъ онъ относится къ патрархальному строю русской жизни, могло бы показаться блестящимъ поэтическимъ комментаремъ къ его собственнымъ идеямъ, изложеннымъ въ нкоторыхъ его статьяхъ. Писареву не кажется труднымъ объяснить самыя мелкя проявленя его натуры и, становясь на мсто Базарова, проникаться его духомъ, говорить его афоризмами, продолжать его дятельность въ фантастическихъ условяхъ грядущей эпохи. Между нимъ и Базаровымъ нтъ никакого разноглася, въ ихъ главныхъ, принципальныхъ убжденяхъ, хотя онъ видитъ нкоторыя его грубыя заблужденя въ несущественныхъ, второстепенныхъ вопросахъ. Человкъ съ изысканно аристократическими манерами, съ привычками утонченнаго вншняго изящества, Писаревъ недоволенъ угловато-рзкими премами Базарова въ обращени съ людьми, премами, которые, очевидно, должны уронить и опошлить его въ глазахъ фешенебельныхъ читателей. ‘Можно быть крайнимъ матералистомъ, заявляетъ Писаревъ, полнйшимъ эмпирикомъ, и въ то-же время заботиться о своемъ туалет, обращаться утонченно вжливо съ своими знакомыми, быть любезнымъ собесдникомъ и совершеннымъ джентльменомъ’. Еще не дойдя до явнаго и безусловнаго отрицаня искусства, Писаревъ упрекаетъ Базарова за опрометчивыя сужденя въ эстетической области. Базаровъ ‘завирается’. Онъ отрицаетъ съ плеча вещи, которыхъ не знаетъ. Поэзя, по мнню Базарова, ерунда, читать Пушкина — потерянное время, заниматься музыкою — смшно, наслаждаться природою — нелпо. Затертый трудовою жизнью, Базаровъ потерялъ или не усплъ развить въ себ ‘способность наслаждаться прятнымъ раздраженемъ зрительныхъ и слуховыхъ нервовъ, но изъ этого никакъ не слдуетъ, чтобы онъ имлъ разумныя основаня отрицать или осмивать эту способность въ другихъ’ {Базаровъ, стр. 23.}. Здсь Базаровъ не вренъ своимъ собственнымъ убжденямъ, и ршительно отвергая всякое значене за эстетическими удовольствями, онъ этимъ самымъ вдается въ нкоторый умственный деспотизмъ и, во всякомъ случа, уклоняется съ пути чистаго эмпиризма. ‘Послдовательные матералисты, въ род Карла Фохта, Молешота и Бюхнера, не отказываютъ поденщику въ чарк водки, а достаточнымъ классамъ употреблене наркотическихъ веществъ,— отчего-же, спрашиваетъ Писаревъ, допуская употреблене водки и наркотическихъ веществъ вообще, не допустить наслажденя красотою природы, мягкимъ воздухомъ, свжею зеленью, нжными переливами контуровъ и красокъ?’ {Базаровъ, стр. 25.}. Базаровъ съ ненужною подозрительностью ищетъ проявленй романтизма тамъ, гд его никогда не было. Онъ хотлъ-бы предписывать человку законы. Онъ хотлъ-бы запретить ему извстныя удовольствя — вопреки здравой и врной, теори личныхъ ощущенй, имющихъ въ его собственныхъ глазахъ высшй авторитетъ предъ всми другими, старыми критерями.
Отъ Писарева не ускользнули нкоторыя тонкя, едва замтныя черты, обнаруживающя смущенное состояне духа Базарова посл любовной неудачи съ Одинцовою. Ему понятно, что, несмотря на всю свою убжденность, Базаровъ въ глубин души затаилъ стремленя и чувства, выходящя изъ рамки нигилизма, Увлеченный до фанатизма извстною мыслью, цлою системою теоретическихъ понятй, Базаровъ постоянно сковывалъ свою богатую природу въ опредленномъ направлени. Никогда онъ не пошелъ-бы въ разрзъ не только съ своими убжденями, но и привычками, пока онъ могъ твердо держаться на холодной высот своихъ сознательныхъ, разсудочныхъ требованй. Но вотъ случилось несчастье. Базаровъ умираетъ, и въ минуту смерти онъ какъ-бы сбрасываетъ съ себя всякя оковы и показываетъ свою натуру такою, какою никто не видлъ ее въ обыкновенное время, въ суматох жизни, съ ея вчною борьбою желанй, предразсудковъ, съ ея никогда не умолкающимъ гуломъ препирательствъ изъ-за каждаго пустяка, Передъ смертью Базаровъ становится естественне, человчне, непринужденне и, открывшись весь, возбуждаетъ къ себ такое сочувстве, какого никогда не вызывалъ въ минуты полнаго здоровья, когда ‘онъ холоднымъ разсудкомъ контролировалъ каждое свое движене и постоянно ловилъ себя на романтическихъ поползновеняхъ’…
На послднихъ страницахъ своей статьи Писаревъ слдующимъ образомъ формулируетъ главную идею ‘Отцовъ и дтей’. Смыслъ романа, пишетъ онъ, такой: ‘Теперешне молодые люди увлекаются и впадаютъ въ крайности, но въ самыхъ увлеченяхъ сказываются свжая сила и неподкупный умъ. Эта сила и этотъ умъ безъ всякихъ постороннихъ пособй и влянй выведутъ молодыхъ людей на прямую дорогу и поддержатъ ихъ въ жизни {Базаровъ, стр. 54.}’… Вотъ какъ понялъ Писаревъ замчательное произведене Тургенева. Сличая идеи Базарова съ собственными мыслями и настроенями, онъ пришелъ къ убжденю, что у Тургенева вс намреня, вольныя и невольныя, склонились къ тому, чтобы не только оправдать, но и возвеличить новое движене умовъ въ русскомъ обществ. Если откинуть нкоторыя ничтожныя логическя погршности Базарова, то окажется, что онъ правъ передъ всми окружающими его людьми, что опредленныя убжденя проникаютъ все его существо, что въ его характер нтъ ни малйшей трещины. Сужденя Базарова объ искусств можно оставить въ сторон, какъ совершенно ничтожный промахъ, нисколько не вляющй на вс его другя понятя. Его вншняя неделикатность и даже чрезмрная рзкость въ обращени съ людьми не иметъ никакого серьезнаго значеня и вовсе не вытекаетъ изъ его общихъ понятй. Это все случайныя черты въ художественной фигур, выхваченной непосредственно изъ жизни, но не во всемъ пользующейся сочувствемъ самого Тургенева. Базаровъ могъ-бы быть и человкомъ съ изящными манерами, а къ искусству онъ могъ-бы относиться съ тмъ-же снисходительнымъ одобренемъ, съ какимъ извстные матералисты, въ род Карла Фохта, Молешота и Бюхнера, относятся къ чарк водки, выпиваемой рабочимъ человкомъ въ минуты отдохновеня отъ тяжелаго труда…
Но характеръ Базарова глубже и ршительне, чмъ это показалось Писареву. Базаровъ отрицаетъ искусство, Пушкина, Рафаэля, какъ пустую и ничтожную романтику, не по ошибк, а по строгому и ясному для него убжденю. Его отрицане простирается на все, что поднимается выше обычнаго жизненнаго опыта съ его нехитрою системою простыхъ и постоянно повторяющихся ощущенй. Шире Писарева понимаетъ онъ высокую цль искусства и, не желая измнить своему эмпирическому взгляду на задачу человческой жизни, онъ ршительно и твердо отвергаетъ его, какъ ненужную и даже вредную забаву. Въ этомъ отрицани высшихъ проявленй человческаго духа Базаровъ обнаруживаетъ честную прямоту своихъ непреклонныхъ убжденй и, какъ мыслящй умъ, безконечно поднимается надъ жалкими уподобленями Писарева, который не видитъ никакой разницы между ‘прятнымъ раздраженемъ зрительныхъ и слуховыхъ нервовъ’ и самыми глубокими поэтическими впечатлнями. Онъ не вритъ не только въ искусство, но и въ науку, хотя онъ готовъ признать, что порядочный химикъ въ двадцать разъ полезне всякаго поэта. ‘Я уже доложилъ вамъ, говоритъ онъ, обращаясь къ Павлу Петровичу Кирсанову,— что ни во что не врю. Что такое наука — наука вообще? Есть науки, какъ есть ремесла, знаня, а науки вообще не существуетъ вовсе’. Онъ отрицаетъ даже эстетическое наслаждене природою, потому что и она постигается вовсе не одними простыми ощущенями. Глядя вдаль на пестрыя поля, красиво и мягко освщенныя лучами заходящаго солнца, Аркадй Кирсановъ спрашиваетъ Базарова:
— И природа пустяки?
— И природа пустяки, отвчаетъ Базаровъ, въ томъ значени, въ какомъ ты ее понимаешь. Природа не храмъ, а мастерская, и человкъ въ ней работникъ.
Въ ршительной схватк съ Павломъ Петровичемъ Кирсановымъ онъ смло отрекается отъ всякой солидарности съ нимъ въ чемъ-бы то ни было.
— Мы дйствуемъ,— говоритъ онъ ему,— въ силу того, что мы признаемъ полезнымъ. Въ теперешнее время полезне всего отрицане — мы отрицаемъ.
— Все?
— Все.
— Какъ? не только искусство, поэзю… но и… страшно вымолвить…
— Все, съ невыразимымъ спокойствемъ повторилъ Базаровъ.
Въ этомъ безпощадномъ отрицани, не знающемъ никакихъ границъ, Базаровъ какъ-бы видитъ свое призване, въ этомъ — его особая оригинальность, сила. Смлый и глубокй умъ, онъ не поставитъ искусство въ одну линю съ грубыми средствами вншняго возбужденя, а выдливъ его изъ всхъ орудй обычнаго вляня на людей, тмъ сильне ударить въ него своею саркастическою насмшкою. Съ послдовательностью настоящаго мыслителя, онъ не боится никакихъ выводовъ изъ своихъ словъ и только собственная шаткость и постоянныя колебаня Писарева въ важныхъ вопросахъ морали и эстетики помшали ему замтить всю непреклонную твердость Базарова въ принципальномъ для него дл отрицаня всякаго искусства. Въ этой умственной твердости Базарова и весь интересъ романа. Художникъ надлилъ своего героя лучшими нравственными качествами, щедрою рукою росписалъ его острыя далектическя способности, не пожаллъ и красокъ для изображеня его полнаго жизненныхъ силъ темперамента. Ни въ чемъ не отказано Базарову. Какъ типическое выражене извстнаго умственнаго движеня, онъ владетъ всми безъ исключеня аргументами своей философи, всми орудями самозащиты и активнаго натиска на старый порядокъ вещей. Онъ сосредоточенное воплощене всхъ стремленй даннаго историческаго момента. И вотъ мы видимъ Базарова, по вол художника, въ живой борьб съ цлымъ строемъ чуждыхъ ему теоретическихъ и практическихъ понятй. Съ холоднымъ сарказмомъ онъ отражаетъ мтке удары своего главнаго идейнаго противника, Павла Петровича Кирсанова, съ чувствомъ полнаго умственнаго превосходства даетъ онъ шутливую реплику на скромныя и боязливыя замчаня его брата, Николая Кирсанова. Никогда не чувствуя себя побжденнымъ въ чемъ-бы то ни было, онъ борется съ ними на почв чистой разсудочности, и каждому старому, ‘романтическому’ понятю ему не трудно на словахъ противопоставить свое ршительное отрицане. Въ ихъ собственной жизни ничто не можетъ смутить его внутрення настроеня и чувства, скрытыя гд-то въ глубин и совсмъ не выражающяся въ его рзкихъ полемическихъ фразахъ. Надо, чтобы случилось нчто роковое, важное, надо, чтобы какое-нибудь событе въ его личной жизни потрясло все его духовное существо, и тогда этотъ могучй на видъ человкъ встанетъ передъ нами въ боле правдивомъ и глубокомъ освщени. Предъ фактами жизни, которыхъ нельзя уложить въ тсную рамку двухъ, трехъ разсудочныхъ понятй, философя Базарова обрисуется съ ея истинными недостатками, во всей своей логической безпомощности. Базаровъ отрицаетъ искусство, смется надъ музыкой, съ явною бравадою подчеркиваетъ свой исключительно чувственный взглядъ на женщину. Не встрчая серьезныхъ препятствй на своемъ пути, онъ съ легкостью великана справляется съ окружающими его умственными и нравственными карликами, разршая съ веселымъ смхомъ вс ихъ сомння и недоразумня. Никакя сильныя впечатлня не овладваютъ его умомъ. Не чувствуя пока никакого разлада между внутренними запросами души и своею строго выработанною системою разсудочныхъ понятй, онъ ни предъ чмъ не останавливаетъ своего отрицаня, ничмъ не смущается, никогда критически не обозрваетъ своихъ собственныхъ мыслей. Безъ бурь протекаетъ его безпечная жизнь въ обществ, которое не въ силахъ задть извнутри его сатанинское самолюбе, напугать его духъ неразгаданнымъ обаянемъ красоты, требующей высшаго признаня, какими-нибудь неожиданными впечатлнями и обстоятельствами…
Любовь къ Одинцовой смутила и ошеломила Базарова. Его эмпирическя понятя не выдержали новаго испытаня,— и его крпкая натура прорвалась наружу, сломивъ преграду, поставленную трезвыми реалистическими убжденями. Несмотря на могучую волю, Базаровъ чувствуетъ приливъ новыхъ настроенй, не поддающихся простому отрицаню, куда-то его толкающихъ, къ чему-то призывающихъ вс силы его существа. Непонятная тайна овладла его душою. Романъ съ Одинцовой, по красот и яркости изображеня представляющй настоящй поэтическй перлъ, показываетъ намъ Базарова въ самую критическую для него минуту. Въ этомъ роман онъ обнаруживается весь до конца. Жертва собственныхъ заблужденй, Базаровъ не могъ подчинить себ человка, который искалъ, но не нашелъ для себя настоящаго свта. Въ своемъ гордомъ удалени отъ мра Одинцова тщательно оберегала свою личность отъ всякаго соучастя въ суетливомъ движени обыденныхъ, жизненныхъ интересовъ. Давно уже принадлежа себ одной, она могла мечтать только о настоящемъ счастьи, съ возбужденемъ всхъ поэтическихъ настроенй, съ глубокою, безграничною личною жертвою, принесенною во имя любви. Замкнувшись отъ людей по чувству эстетическаго и нравственнаго превосходства надъ ними, она — красивая, изящная, спокойная, умная — могла ршиться разорвать съ привычнымъ одиночествомъ только въ минуту ‘поэтическаго’ экстаза. Иной побды надъ собою Одинцова не могла допустить, и вотъ почему Базаровъ, при всемъ умни смущать людей дерзновенною смлостью своихъ рзкихъ сужденй, оригинальными взглядами на жизнь, твердостью воли, оказался совершенно безсильнымъ человкомъ въ борьб съ этою своенравною женщиною, искавшею не страстныхъ наслажденй, а страстной любви — таинственной, глубокой, красивой…
Осторожною рукою Тургеневъ отмчаетъ вс моменты смущенной борьбы Базарова съ Одинцовой. Несмотря на всю свою разсудочность, этотъ всесильный отрицатель съ первой-же минуты знакомства съ красивою женщиною чувствуетъ какую-то неловкость и робость, замтную для другихъ. Когда Одинцова въ простомъ утреннемъ плать, молодая и свжая при свт весенняго солнца, впервые явилась передъ нимъ, Аркадй Кирсановъ ‘съ тайнымъ удивленемъ замтилъ, что онъ какъ-будто сконфузился’, между тмъ какъ она оставалась совершенно спокойною. Сразу не найдя врной ноты, Базаровъ, въ первыя минуты посщеня, говоритъ черезчуръ много, явно стараясь занять свою собесдницу,— что опять удивляетъ Аркадя. Молодому Кирсанову показалось даже, что Базаровъ и самую тему для разговора выбралъ совершенно неподходящую, хотя Одинцова слушала его съ привтливымъ, тонкимъ выраженемъ на лиц. Прекрасные глаза ея свтились, вниманемъ, но вниманемъ безмятежнымъ. Она длала свои краткя замчаня съ интеллигентною учтивостью, и уловивъ однажды, что Базаровъ не любитъ разсужденй объ искусств, тихо навела рчь на ботанику. Когда, наконецъ, прятели поднялись и стали прощаться, Одинцова ласково поглядла на нихъ, протянула имъ свою красивую блую руку и, подумавъ немного, съ нершительностью проговорила:
— Если вы, господа, не боитесь скуки, прзжайте ко мн въ Никольское.
— Помилуйте, Анна Сергевна, воскликнулъ Аркадй, я за особенное счастье почту…
— А вы, мсье Базаровъ?
Базаровъ только поклонился и Аркадю въ послднй разъ пришлось удивиться: онъ замтилъ, что прятель его покраснлъ…
Впечатлня Базарова усиливаются по мр его знакомства съ Одинцовой, и обыкновенно выдержанный, холодный тонъ его разсужденй пробртаетъ новый оттнокъ смущеннаго раздраженя. Въ первый разъ онъ столкнулся съ человкомъ, владющимъ собою съ полнымъ совершенствомъ и, при сходств горделивыхъ привычекъ и свободнаго отношеня къ жизни, преисполненномъ иныхъ влеченй и желанй. Не имя никакихъ сильныхъ врованй и не подчиняясь предразсудкамъ свта, Одинцова ни передъ чмъ не уступала и никуда не шла, говоритъ Тургеневъ. Она многое видла, многое занимало ее глубоко, но ничто не удовлетворяло вполн. Въ ея пытливомъ ум сомння никогда не утихали до забывчивости и никогда не доростали до тревоги. Не спша и не волнуясь, она проводила дни въ тихомъ мечтани о новой жизни, не предназначенной, повидимому, ей въ удлъ. Къ грязной сторон отношенй между мужчиною и женщиною она получила тайное отвращене, и потребность любви просыпалась въ ней по временамъ вмст съ тоскливою надеждою на свжя, яркя, поэтическя впечатлня. Въ первомъ интересномъ разговор съ Базаровымъ она, истомленная долгимъ ожиданемъ, ловитъ каждое его слово, отражающее хотя-бы въ самой малой степени движене и свтъ поэтической мысли, подкупающее волнене эстетическаго чувства.
— Зачмъ вы, спрашиваетъ ее Базаровъ,— съ вашимъ умомъ, съ вашей красотой, живете въ деревн?
— Какъ? Какъ вы это сказали? съ живостью подхватила Одинцова. Съ моей… красотою?
Поэтическое слово подхватываетъ ее сразу и, среди множества фразъ, произнесенныхъ Базаровымъ съ какимъ-то особеннымъ напряженемъ и передающихъ въ самыхъ яркихъ выраженяхъ его неустрашимо мятежный духъ, оно одно только и зажигаетъ ея воображене. Неподвижная и медлительно увренная въ каждомъ своемъ замчани, она внезапно срывается съ мста при первыхъ звукахъ свободнаго лирическаго изляня. Радужныя краски загораются передъ ея глазами и, охваченная магическимъ очарованемъ, она уже готова броситься впередъ съ закрытыми глазами. Но Базаровъ, нахмурившись отъ произведеннаго имъ самимъ романтическаго впечатлня, быстро переводитъ свою мысль на другой, ему боле знакомый, безцвтно-прозаическй языкъ, и поэтическое очароване, возбужденное завтнымъ словомъ, разсевается окончательно въ холодномъ воздух обычныхъ споровъ и разсужденй. Недовольная безцльною твердостью его рчей, лишенныхъ мечтательной силы, Одинцова какъ-бы сама наталкиваетъ Базарова на боле глубокя сужденя. Видя передъ собою человка съ самобытнымъ умомъ, она хотла-бы силою вырвать изъ него какое нибудь глубокое, личное признане, способное увлечь и потрясти все ея существо. Но Базаровъ, врный своимъ убжденямъ, хотя и не врный, можетъ быть, своимъ собственнымъ внутреннимъ порывамъ, не отдается ни за что во власть манящей и дразнящей его стихи. Смущенный обаятельной красотой Одинцовой и чувствуя бурный приливъ необычной страсти, онъ съ какимъ-то отчаянемъ поднимаетъ тонъ своихъ и безъ того холодныхъ, ржущихъ изреченй. Отрицане всякаго романтизма глубоко вълось въ его натуру, обезсиливъ ея глубоке, таинственные корни, и жадно ища всякой новой встрчи съ Одинцовой, мечтая о ней съ изступленнымъ вдохновенемъ, онъ при этомъ не находитъ того настоящаго пути, который могъ-бы привести его къ желанной цли. Въ Базаров закипаетъ глухая внутренняя борьба съ самимъ собою. Съ первыхъ-же дней пребываня въ имни Одинцовой, въ немъ происходитъ замтная перемна. Раздражене растетъ въ немъ съ каждымъ часомъ, неожиданные образы стати кружиться и волновать вдругъ проснувшуюся въ немъ фантазю. Закоренлый врагъ всякихъ романтическихъ иллюзй, онъ, къ великому своему изумленю, увидлъ себя лицомъ къ лицу съ настоящею романтическою опасностью. Несмотря на протестующе до’ воды разсудка, онъ не въ силахъ отвернуться отъ Одинцовой. Не одна только кровь загорлась въ немъ. ‘Что-то другое въ него вселилось, чего онъ никакъ не допускалъ, надъ чмъ всегда трунилъ, что возмущало всю его гордость’. Потрясенный собственнымъ безсилемъ, Базаровъ становится все мрачне и мрачне. Его свтлыя мысли оказались ничтожными въ борьб съ таинственными влеченями его души. Не охватывая всего ея содержаня, его теоретическя понятя не могутъ пролить ни единаго луча свта на этотъ темный мръ страстей и чувствъ, внезапно открывшйся въ его собственной, личной жизни. Ему нечмъ защититься отъ приближающейся грозы. Не сдлавъ еще половины своего пути, онъ вдругъ столкнулся съ препятствемъ, которое нельзя сдвинуть съ мста никакимъ отрицанемъ, никакою насмшкою, никакими обычными средствами нигилистической борьбы за личную свободу. Имъ овладваетъ настроене, близкое къ отчаяню. Не желая выдать своихъ чувствъ, онъ часто убгаетъ въ лсъ, или забирается на сновалъ, въ сарай, чтобы забыться и успокоиться отъ обступающихъ его со всхъ сторонъ впечатлнй. Но и вдали отъ людей онъ чувствуетъ себя безпомощнымъ остановить прибой шумныхъ и властныхъ чувствъ. Вдругъ ему представится, что цломудренныя руки Одинцовой когда-нибудь обовьются вокругъ его шеи, что ея гордыя губы отвтятъ на его поцлуй. Иногда ему кажется, что въ Одинцовой происходитъ перемна, что въ выражени ея лица можно уловить что-то особенное. Но вотъ надежда смняется разочарованемъ, и гнвный Базаровъ не въ силахъ задушить въ себ бшеныхъ взрывовъ настоящаго романтическаго отчаяня. ‘Тутъ онъ обыкновенно топалъ ногою или скрежеталъ зубами и грозилъ себ кулакомъ’…
Въ любовномъ объяснени съ Одинцовой вся внутренняя смута Базарова вырвалась въ грубыхъ и рзкихъ движеняхъ, приведшихъ къ неизбжной для него катастроф. Онъ задыхался, все тло его видимо трепетало. ‘Но это было не трпетане юношеской радости, не сладкй ужасъ перваго признаня овладлъ имъ: это страсть въ немъ билась, сильная и тяжелая страсть, похожая на злобу и, быть можетъ, сродни ей’.
Съ этого момента въ Базаров происходитъ глубокй переломъ, измняющй всю его нравственную и умственную физономю. Онъ уже не прежнй Базаровъ. Въ разсужденяхъ его прорываются отголоски какихъ-то новыхъ настроенй, таинственнаго внутренняго броженя прежде угнетенныхъ элементовъ его душевной жизни. Испытавъ полную неудачу съ женщиною, овладвшею всмъ его воображенемъ, онъ вдругъ смирился, сгорбился и, шатаясь отъ внутреннихъ содроганй, быстро ушелъ съ глазъ людей, врившихъ въ безпредльную твердость его характера. Во всхъ его поступкахъ и словахъ, отъ прощаня съ Одинцовой до рокового часа смерти, нтъ уже прежней выдержанности, чувствуется умственная растерянность, страстное искане новыхъ началъ, новыхъ идей, способныхъ озарить и воодушевить его горькую, терпкую, бобыльную жизнь среди людей. Предъ нимъ какъ будто раскрываются новые философске горизонты. Онъ уже видитъ все ограниченное могущество человка въ этомъ мр, обвянномъ кругомъ таинственными силами, въ этомъ мр, представляющемъ всмъ своимъ строемъ одну огромную загадку, недоступную человческому пониманю. ‘Узенькое мстечко, которое я занимаю, говоритъ Базаровъ, до того крохотно въ сравнени съ остальнымъ пространствомъ, гд меня нтъ и гд дла до меня нтъ, и часть времени, которую мн удастся прожить, такъ ничтожна передъ вчностью, гд меня не было и не будетъ… А въ этомъ атом, въ этой математической точк, кровь обращается, мозгъ работаетъ, чего-то хочетъ тоже’. Тоскливая скука, глухое безпокойство закрались въ его душу. Даже простымъ мужикамъ, съ которыми онъ прежде умлъ говорить (какъ хвалился онъ въ спор съ Павломъ Петровичемъ Кирсановымъ), онъ теперь, въ минуту внутренняго разлада съ самимъ собою, кажется только ‘чмъ-то въ род шута гороховаго’. Все въ немъ поколебалось, смутилось, дрогнуло отъ налетвшей стихи, съ которою онъ не могъ совладать обычнымъ путемъ. Даже случайное заражене тифознымъ ядомъ дополняетъ и дорисовываетъ одною мрачно пылающею краскою печальную картину паденя прежнихъ твердыхъ устоевъ его характера, трагическое смущене всего его существа. Въ послдне часы передъ смертью онъ окончательно сбрасываетъ съ себя прежня цпи, обнаруживаетъ свою настоящую, по природ мягкую натуру, не развернувшуюся при жизни. Одинъ только разъ на лиц его отразилось чувство ужаса, непримиримое отвращене ко всякимъ пустымъ обрядностямъ, но это случилось уже въ ту минуту, когда, окутанный предсмертнымъ туманомъ, онъ вдругъ раскрылъ одинъ глазъ и увидлъ себя во власти любящихъ, честныхъ, но жалкихъ исполнителей послднихъ печальныхъ предписанй.
Вотъ настоящая, какъ намъ кажется, фигура Базарова, которую Писаревъ, несмотря на все свое увлечене, понялъ и освтилъ крайне односторонне. Мысль романа, глубокая, смлая и, по моменту ея выраженя передъ русскимъ обществомъ, протестантская въ лучшемъ смысл слова, осталась для него неясною, далекою, чуждою. Нтъ, конечно, сомння въ томъ, что Тургеневъ не задавался тенденцозною цлью осмять, представить въ карикатурномъ вид новое движене умовъ въ русскомъ обществ, въ чемъ безтактно обвиняла его опрометчивая критика ‘Современника’. По складу своихъ убжденй, не измнявшихся до конца его жизни, по духу широкой, изысканной интеллигентности, которымъ была проникнута вся его тонкая аристократическая натура, Тургеневъ самъ стоялъ во глав лучшихъ стремленй молодой Росси, не сочувствуя ей только въ ея ложномъ философскомъ взгляд на литературу, на искусство. Ни одной черты въ Базаров онъ не довелъ до карикатурнаго преувеличеня. Фигура Базарова, могучая, яркая, точно высченная изъ бронзы, рисуется предъ нами во всемъ великолпи огромныхъ нравственныхъ и умственныхъ достоинствъ, озаренная со всхъ сторонъ безпристрастнымъ искусствомъ замчательнаго русскаго художника. Но, писатель съ широкимъ философскимъ мровоззрнемъ, Тургеневъ показываетъ намъ своего героя на яркомъ фон настоящей жизни, съ ея случайными, переходными историческими задачами и вчными эстетическими и моральными запросами, и нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что на этомъ богатомъ фон, блистающемъ роскошью лучшихъ поэтическихъ красокъ, колоссальная, въ своемъ род, фигура Базарова теряетъ понемногу свою власть надъ нашимъ воображенемъ, обнаруживаетъ свои слабыя стороны, свои явные недочеты. Но въ этомъ виноватъ не художникъ, а самъ Базаровъ, представленный Тургеневымъ со всею возможною правдивостью и смлостью, со всею любовью психолога, поднесшаго ярко-горящй свтильникъ къ загадочному явленю русской культуры и, посл долгаго, пристальнаго изученя съ разныхъ сторонъ, вынесшаго его на судъ людей въ изысканно и тонко-обработанной художественной форм. А Базаровъ въ произведени Тургенева еще ярче, свтле и могущественне настоящаго историческаго Базарова…
Черезъ мсяцъ посл появленя статьи Писарева Страховъ напечаталъ въ апрльской книг ‘Времени’ критическй разборъ ‘Отцовъ и дтей’. Пользуясь нкоторыми разсужденями Писарева, Страховъ съ истиннымъ литературнымъ талантомъ обнаруживаетъ главныя погршности его критической оцнки и затмъ, на послднихъ, блестящихъ но языку и мткихъ по глубин философскаго анализа, страницахъ освщаетъ романъ Тургенева подъ своимъ собственнымъ угломъ зрня. ‘Глядя на картину романа спокойне и въ нкоторомъ отдалени, пишетъ онъ, мы легко замтимъ, что хотя Базаровъ головой выше всхъ другихъ лицъ, хотя онъ величественно проходитъ по сцен, торжествующй, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть, однакоже, что-то, что въ цломъ стоитъ выше Базарова’. Выше Базарова не т или другя лица, изображенныя въ произведени Тургенева, а та жизнь, которая ихъ одушевляетъ. ‘Выше Базарова — тотъ страхъ, та любовь, т слезы, которыя онъ внушаетъ. Выше Базарова — та сцена, по которой онъ проходитъ’. Вотъ то настоящее, таинственное нравоучене, которое Тургеневъ вложилъ въ свое произведене. Общя силы жизни — вотъ на что устремлено все внимане художника. Тургеневъ показываетъ намъ, какъ эти силы воплощаются въ отдльныхъ лицахъ, какъ он воплотились въ Базаров,— въ этомъ титан, возставшемъ на лучшя стороны своей собственной человческой природы. Но Базаровъ побжденъ и побжденъ не лицами и не случайностями жизни, но смысломъ, самою идеею жизни, и ‘такая идеальная побда надъ нимъ возможна была только при услови, чтобы онъ былъ возвеличенъ настолько, насколько ему свойственно величе’ {Н. Страховъ, Критическя статьи объ И. С. Тургенев и Л. Н. Толстомъ. Издане третье, 1895, стр. 47.}.
Эти краткя замчаня Страхова глубже проникаютъ въ художественный замыселъ ‘Отцовъ и дтей’, врне освщаютъ поэтическя достоинства этого романа, чмъ стремительныя, яркя, публицистическя разсужденя Писарева, изрдка пересыпанныя мткими фразами о литературномъ талант Тургенева, объ увлекательной прелести его тонкой творческой работы въ свжихъ и новыхъ направленяхъ.

А. Волынскй.

‘Сверный Встникъ’, No 4, 1895

Волынский Аким Львович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Критический обзор главнейших произведений Вильгельма Вундта, Волынский Аким Львович, Год: 1890
  2. Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1895
  3. З. H. Гиппиус (Мережковская). ‘Зеркала’ СПб. 1898, Волынский Аким Львович, Год: 1898
  4. Критический обзор главнейших произведений Вильгельма Вундта, Волынский Аким Львович, Год: 1890
  5. Русские символисты. Выпуск I-II. Москва 1894 г., Волынский Аким Львович, Год: 1895
  6. Критика, Волынский Аким Львович, Год: 1895
  7. Литературные заметки, Волынский Аким Львович, Год: 1890
  8. Русские женщины, Волынский Аким Львович, Год: 1923
Электронная библиотека