В.В. Розанов
В.В. Розанов
Литературные заметки
Литературные заметки
<,О книге А. Котовича>,
<,О книге А. Котовича>,
Литературные заметки, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Появилась очень ценная историческая работа — ‘Духовная цензура в России. 1799-1855 гг.’ г. Ал. Котовича, огромный том в 630 страниц убористой печати и большого формата, цена коему назначена несоизмеримо низкая — 2 р. 75 к. Есть же у нас авторы, типографии и издатели, которые трудятся с терпением и бескорыстием, встречаемым только в пчелином и муравьином царствах.
С обычной обстоятельностью питомцев духовной школы г. Котович написал, по архивным документам, историю русской духовной или, вернее, церковной цензуры, введенной Петром Великим одновременно с учреждением Св. Синода, и в том же ‘Духовном регламенте’, который сделался у нас уставом церковного управления. Эпиграфом взяты слова Мильтона, великого творца ‘Потерянного рая’ и одного из основателей английской умственной свободы: ‘Человеку прежде всяких льгот нужно право свободно приобретать познания, свободно говорить и свободно судить о вещах сообразно своим убеждениям’. Автор взглянул на свою задачу не с той пошловатой точки зрения, которая у нас сделалась почти исключительной: что цензура в самом факте ее есть анекдот, а ее история представляет восхитительное поле для рассеивания цветов остроумия. Таковы были работы по цензурной истории Скабичевского и Лемке. Г. Котович взглянул на дело совсем с другой стороны:
‘Если в свое время в цензурные архивы сдавались на хранение, вместе со всякого рода литературным мусором, самые оригинальные рукописи и в протоколы заносились мысли, не вмещавшиеся в параграфы цензурного устава, то теперь возможно и целесообразно изучение при посредстве этих архивов и протоколов самых нежных движений духа, наиболее чутких предвидений, самых искренних порывов в религиозной области. Собрать все невысказанное, недоговоренное по независевшим от авторов условиям, проследить влияние гнета на гибель полных жизни и силы талантов, засвидетельствовать объективный характер их сетований — не значит ли осуществить цель, имеющую положительное историко-литературное значение? Наконец, в этом своем положительном моменте не может ли исследование о духовной цензуре послужить и оправданием добра, заложенного, но не раскрытого в подзаконной деятельности наших отцов? По своему психологическому состоянию каждый носитель назревших для своего времени взглядов, убежденный в их правоте, но не выразивший, ввиду царившего гнета, всего своего содержания, испытывает в той или другой степени трагедию Иова. Горькое сознание того, что ‘дни мои прошли, думы мои — достояние моего сердца — разбиты’, порождает последнее желание: ‘О, если бы верно взвешены были вопли мои, и вместе с ними положили на весы страдание мое! О, если бы записаны были слова мои! Если бы начертаны они были в книге’… (Иова, главы 17, 16 и 19). На архивных кладбищах воскресают писатели, и из цензурных протоколов несутся к нам живые голоса невысказанных убеждений. И, посвящая эту книгу — книгу взвешенных воплей и обсуженных страданий — как первый дар любви заживо похороненным и их разбитым думам, мы начинаем творить для них и их могильщиков суд беспристрастной истории’.
Так говорит достойный автор в своем достойном предисловии. История цензуры — это, конечно, не арена для шуток какого-нибудь малообразованного Лемке, это — трагедия-хроника, требующая себе от историка вовсе не водевильного тона. В огромном томе г. Котович собрал материалы для одной части этой цензуры — именно духовной, и за годы от 1799 до 1855 г., т.е. за два царствования, в значительной степени слитые единством. Но это в научном отношении, может быть, самый ценный отдел истории цензуры: дело в том, что светская цензура обрывала душистые цветочки около повестей, драм и т.п., портила орнамент мастерства, не задевая мысли или незначительно ее задевая, ибо запрещения и гонения на цельные произведения редко имели место. В книгах же церковного и богословского характера уничтожалось не украшение, а мысль, строй идей, направление в разрешении вопросов самых трудных и высоких. Извлечения из архивов, чтение и напечатание обвинительных постановлений цензурного комитета, с большими цитатами из обвиняемого сочинения, — могут сохранить для нашего и будущего времени очень ценные обрывки глубокой умственной работы прошлого.
…Где главный источник духовной цензуры, откуда выползали самые ядовитые ее скорпионы? Из высокоторжественности. Не из представлений об истинном или ложном, полезном или вредном, а из того, что ‘все сие дело’, т.е. духовное дело, иерархи представляли себе до того важным, так сказать сановным, до того ‘при мундире и церемонии’, что малейшее отступление не только от традиционного образа мысли, но и от традиционного образа выражений, слов, построений фразы казалось им столь же недопустимым, как недопустимо натуральное слово, слово от себя, или неловкое, хотя бы и благонамеренное движение или шаг на торжественном выходе при приеме иностранных послов или в обрядах крещения и венчания… Духовенство со страшною боязливостью очень рано и торопливо создало обрядовое слово, — и за ним спряталось, как за стеною, наиболее обеспечивающей, спокойной, безопасной и неуязвимой. Создав этот обряд торжественных слов, туманных и высокопарных выражений, иногда с совершенно неясной мыслью, создав их применительно решительно ко всему, к изложению священных событий, к упоминанию священных лиц, к наименованию священных предметов, к изложению диссертаций и учебников, церковь и создала цензуру не столько для ‘пресечения вольных мыслей’ (куда уж там), сколько для хранения этого обрядового слова, позлащенного слова, этого бриллиантового слова, сиявшего ‘яко драгоценное камение на драгоценной митре’. Так что о ‘ходе мыслей’ тут не было уже и речи, до такой глубины и не добрались. ‘Хода’ не допускалось, допускалось только ‘шествование’. И все или большая часть цензурных коллизий и возникала на почве встречи натуральной рабочей мысли с великоторжественными словесными ожиданиями. Цензура была не логической, а риторической, до ‘философского отделения’, говоря языком устроения старой бурсы, она не поднималась. Таким образом отношения к книгам и сочинениям можно единственно объяснить, напр., возникновение весьма ‘секретного дела о противозаконном переводе ветхозаветных книг’ знаменитого протоиерея Павского, профессора Петербургской духовной академии и наставника цесаревича Александра Николаевича. За этот перевод — совершенно верный, и не рассматривая верности или неверности его, — с него хотели снять священный сан! Почему? Приблизительно по такому рассуждению: ‘Дело это великое, перевод. Оно уже сделано, употребляется в церкви, употреблялось века. Как же можно решиться вновь переводить? Чтобы исправить ошибки? Но сия дерзкая мысль уже содержит утверждение, будто ошибки были и не замечались: за каковую дерзость виновника следует приговорить к тому-то и тому-то’. Основной же вопрос ‘Да есть ошибки или нет ошибок’ — и не поднимался, и не занимал никого. Это — риторический метод, а не логический и не фактический.
И он родился не сам собою, а отразил общее состояние церкви. Мы хотим сказать, что русская духовная цензура и ее история непременно и должна была быть такою, какою была, и только такою, никакою еще иною. Иерархия наша, олицетворявшая собою церковь, всегда витийственно, — шествовала, не взирая, что под ногами, и не взирая, что вокруг. Было самоупоение великими словами и торжественными жестами. Было что-то подобное пению соловья, который поет всего лучше, если закроет глаза. Народ пал, и давно пал на колени перед сим ‘торжеством славы’. Что же еще оставалось?.. ‘Господи, как хорошо: не построить ли кущу для сего пребывания в вечном покое’. К этому положению дела и примыкала деятельность цензуры. Цензура, цензоришки — низшая и незначащая должность монашеско-чиновной службы должны были наблюдать, чтобы со стороны кто-нибудь и как-нибудь не произвел беспорядка в этом ‘велелепии’, по глупости, по незнанию ритуала, по дерзости, вольномыслию и проч. Торжество, слава, великолепие, красивость, все и должно было течь ‘в стать’ к этому, ‘в тон’ с этим, и никак еще…
При чем же тут могла быть наука?
Философия?
Богословское мышление?
Ровно ни при чем… ‘Профессор соловью не товарищ’.
Их и не было. Или они — не допускались. Иначе как ‘класс должности’ и ‘мундир службы’. Вот внутренняя душа ‘Истории духовной цензуры в России’.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 28 ноября. No 12111.