Литературныя замтки.
Литературныя замтки.
Ю. Айхенвальдъ.
‘Русская Мысль’, кн.V, 1908
Литературные заметки, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Въ послднее время у насъ все больше и больше вниманія привлекаютъ къ себ художественное творчество и личность Оскара Уайльда. Неизданные отрывки изъ его De profundis напечатаны въ III выпуск ‘Всовъ’, недавно появилась, въ книгоиздательств ‘Современныя проблемы’, посвященная ему интересная книжка Лантарда, ‘Пантеонъ міровой литературы’ и Универсальная библіотека ‘Пользы’ дали переводы его знаменитой ‘Саломеи’,— и такъ мало-по-малу вырисовывается передъ русской публикой то удивительное явленіе духа, которое представлялъ собою отверженный англійскій писатель.
Разнообразны человческіе дарованія и таланты, и вс ихъ можно разсматривать какъ отображенія того вседаровитаго существа, которое мы называемъ Богомъ. Міръ, это — художественное произведеніе, и Богъ это — Талантъ. Великій авторъ вселенной, ея вездсущій геній, отъ себя, отъ своихъ щедротъ удляетъ избраннымъ людямъ большія или меньшія доли, и достаточно одной такой золотой крупинки, чтобы одаренный ею сдлался богатъ и предсталъ передъ нами какъ одушевленная частица міровой геніальности, какъ сопричастный творчеству перваго Художника. Именно потому, что божество неисчерпаемо, не изсякаетъ и родникъ людского искусства. Столько звздъ мысли и красоты загорались уже на горизонт исторіи, освщая ночь нашей обыденной жизни (таланты озаряютъ и объясняютъ міръ),— и все же безпрестанно открываются новыя и новыя возможности, другія сочетанія и созвздія разума и фантазіи. Человчество далеко еще не воплотило и вовки не воплотитъ всхъ типовъ генія, всхъ этихъ Платоновыхъ идей, которыя незримо рютъ въ мірозданіи. Человчества еще нтъ. Оно осуществило немногое, оно не только не сказало своего послдняго слова,— быть можетъ, оно говоритъ лишь свои первыя, робкія слова. Вотъ почему для насъ такъ интересенъ и желаненъ всякій новый обликъ таланта, всякая не виданная раньше форма и комбинація благородныхъ человческихъ способностей, вотъ почему было бы странно и поверхностно въ искусств, которое но своей природ едино и вчно, проводить какія-то пограничныя линіи, ревниво длить его на старое и новое, на стили и направленія, и молиться однимъ лишь прежнимъ богамъ, забывая, что вс они — отъ Бога одного. Много обителей въ дом искусства и міра, въ очарованномъ замк Бога-Таланта, и каждая изъ нихъ прекрасна своей особой, неповторяемой красотою, и ни одна не оспариваетъ другой.
Въ преддверіе одной изъ такихъ храминъ да будетъ намъ позволено ввести читателей,— напомнить имъ въ общихъ чертахъ необычный и притягательный образъ Оскара Уайльда.
Онъ мелькнулъ по жизни и литератур, какъ сверкающій человческій метеоръ, какъ падучая звзда. Мелькнулъ и погасъ. ‘Отъ вчности славы перешелъ я къ вчности безславія’, свое ослпительное имя опустилъ онъ въ смрадъ и тьму. ‘Король жизни’, онъ длалъ изъ нея нчто яркое и пышное, осыпалъ ее алмазами, властелинъ роскоши и рабъ ея, онъ задавалъ эти неслыханныя трапезы, когда ‘столы были пурпурны отъ розъ и вина’. Онъ празднично и праздно жилъ. Изысканный, утонченный, чрезмрно культурный, онъ не хотлъ, чтобы напрасно пропадали мгновенья, и каждое онъ пилъ до дна, и каждое разбивалъ вдребезги. Онъ продолжилъ въ мір традицію Петронія. Было для него заманчиво слыть и быть симпозіархомъ жизни, и вотъ — длинный, блестящій рядъ пировъ, гд искрились вина и мысли. Онъ не хотлъ творить сосредоточенно, уединенно и лучшія силы духа отдалъ не своимъ произведеніямъ, а своимъ развлеченіямъ. Изъ жизни создавалъ онъ феерію. Свою мудрость онъ распылялъ на афоризмы и парадоксы, лился каскадъ импровизацій, сказокъ, и много должны были упрашивать его друзья, чтобы онъ собралъ всю эту брилліантовую пыль и записалъ свои вдохновенія. ‘Гуляка праздный’, но не простой, расточитель своихъ дней и своего таланта, онъ имлъ умъ тонкій и колющій, какъ стилетъ, и оправлялъ его въ драгоцнности вымысла и поэзіи. Остроумнйшій изъ остроумныхъ, насмшливый, полный скептицизма, онъ тшилъ себя тмъ, что деталь возводилъ въ существенное и существенное — въ деталь, онъ ставилъ манеры выше морали, вкусъ выше религіи, и часами обдумывалъ бутоньерку для своего сюртука. Стоя на противоположномъ полюс отъ того, что Гете называлъ des Lebens ernstes Fhren, онъ шутя опрокидывалъ истину и благоговйно поклонялся предразсудку. Онъ велъ, быть можетъ, самую недостойную изъ человческихъ игръ,— онъ игралъ въ самого себя. Если бы его упрекнули въ неестественности, онъ отвтилъ бы, что естественность — поза, и притомъ самая раздражающая. И во всякомъ случа, въ нашемъ мір такъ смшались естественное и мнимое, положеніе и поза, что трудно въ этомъ разобраться, и оттого Уайльдъ не признавалъ разницы между лицомъ и личиной.
Такъ прошелъ онъ, съ орхидеей въ петлиц, большую часть своей небольшой жизни. ‘Жемчугъ души своей я бросилъ въ кубокъ вина. Подъ звуки флейтъ я шествовалъ дорогой, усыпанной цвтами. Я питался медомъ’. И вдругъ исчезаетъ вся эта великолпная панорама, и Оскаръ Уайльдъ лежитъ, растоптанный и презираемый, и ничего не осталось отъ недавняго arbiter elegantiarum. Безуміе извращенныхъ желаній привело его на скамью подсудимыхъ, и онъ выслушалъ тяжкій приговоръ (а самъ онъ высказывалъ, что каждый приговоръ — смертный). Затмъ — одиночная каторжная тюрьма, и своими аристократическими, холеными руками онъ до крови, до боли щиплетъ пеньку, потомъ — нищета, вс отворачиваются отъ него, никто о немъ не говоритъ, онъ умираетъ въ изгнаніи, на чужбин, и нсколько человкъ въ Париж провожаютъ его гробъ, но до кладбища не доходятъ. Такъ въ полномъ одиночеств кончилъ свои дни исключительный любитель людей, прирожденный собесдникъ и обаятельный разсказчикъ,— геній разговора.
Жестокая шутливость жизни сдлала такъ, что въ низинахъ уродливой бдности, пошлаго и безобразнаго, умеръ тотъ, кто по преимуществу жилъ красотою, ею дышалъ и упивался. Безмрный эстетизмъ — центръ его духа. Огнепоклонникъ прекраснаго, монотеистъ его, онъ не признавалъ на-ряду съ нимъ ничего другого. Красота была для него не украшеніе, не виньетка въ серьезной книг бытія,— она составляла его все. Въ этой исключительности, въ этомъ обожествленіи прекраснаго, Оскаръ Уайльдъ славилъ однако красоту не въ природ, а въ искусств, въ изображеніи. Къ природ онъ былъ равнодушенъ, и если цнилъ ее, то лишь какъ иллюстрацію,— ‘въ сумеркахъ природа становится чудеснымъ возбудителемъ и не лишена прелести, хотя, быть можетъ, ея главное назначеніе въ томъ, чтобы иллюстрировать цитаты изъ поэтовъ’. Природа — великій намекъ, не боле. Истинная красота живетъ не въ ней, расплывчатой, несжатой, несовершенной, а въ одномъ только искусств. Кром того, природа груба и демократична, и въ сущности она — громадная фабрика, гд почти все производится гуртомъ, во множеств экземпляровъ, и какъ ни хороши нарциссы, но ихъ такъ много, что это въ конц-концовъ оскорбляетъ эстетическое чувство. Природа повторяется, одна весна — точный сколокъ съ другой. Между тмъ искусство аристократично. Его созданія неповторяемы, одиноки, каждое изъ нихъ — unicum въ нетлнномъ музе эстетики. А это очень важно, чтобы всего въ мір было по одному, чтобы не было повтореній, удвоеній, воспроизведеній: надо бы изъ міра изгнать всякое два, книгопечатаніе — грандіозная пошлость. Наконецъ, природа связана, искусство — свободно, природа заключена въ колодки своихъ законовъ, а искусство ‘можетъ заставить миндальныя деревья цвсти зимой и послать снгъ на сплыя нивы, оно знаетъ такіе цвты, которые никогда не видали сада, такихъ птицъ, которыя никогда не жили въ чащ лса’.
Это вольное искусство, подножіемъ котораго служитъ природа, обитаетъ не только на высотахъ идеальнаго творчества, оно проникаетъ и въ нашу обыденность и обстановку, благодатны его ежедневныя прикосновенія,— прекрасны вещи. Оскаръ Уайльдъ именно въ нихъ влюбленъ, онъ знаетъ какое-то сладострастіе вещи, и на каждомъ шагу въ его произведеніяхъ звучатъ поэмы вещей. Ковры и ткани, оправы изъ драгоцнныхъ камней, рдкія опахала, художественные переплеты, мебель и вазы, покрывала и вышивки — все это восторженно замчаетъ Уайльдъ, все это ласкаетъ его требовательные глаза. Вещи желанны для него въ ихъ благородномъ и побдоносномъ состязаніи съ природой,— вс эти чудныя подлки благословенныхъ человческихъ рукъ. Наша рука — художница, и Уайльдъ готовъ бы молиться ей, готовъ бы воздвигнуть храмъ Богин-Рук. Вещами, отблесками искусства, надо окружить себя, надо ежедневность и комнаты, и самую утварь — все сдлать прекраснымъ, чтобы красота чаровала взоры, напояла душу, ея постоянно взыскующую. Истинная тайна міра не въ загадочномъ и невдомомъ, а въ прекрасной конкретности. Вещь являетъ намъ вчность. Видимое, а не умопостигаемое, сдланное, а не мистическое,— настоящая субстанція бытія. Чувственность не обманываетъ: эстетически угодите ощущеніямъ, и они приведутъ васъ къ истин. Темно мірозданіе безъ красоты. Только солнце золотитъ воздушныя пылинки, безъ него невидимыя и ничтожныя. Сама по себ жизнь — пустая зала: въ червонное золото превращаетъ жалкую пыль міра солнце красоты.
И потому Уайльдъ, въ своемъ пренебреженіи къ природ, большее въ ней сравниваетъ съ меньшимъ — закатное небо съ увядшей розой или съ хвостомъ чудовищнаго павлина. И потому чаще у него сравненія природы съ вещами, чмъ вещей съ природой. ‘Огромная люстра пылаетъ какъ чудовищная георгина съ огненными лепестками’,— но боле типично для нашего писателя, что луна, это — серебряная раковина, облака, это — спутанные мотки благо шелку (онъ какъ бы длаетъ честь облакамъ, сравнивая ихъ съ шелкомъ), и нтъ большей похвалы человку, нежели сказать, что онъ похожъ на статую изъ слоновой кости. Главное, самое важное въ японцахъ то, что они — нефритоликіе. Вообще, природа для Уайльда — произведеніе искусства, она точно вышла изъ рукъ ювелира и Богъ, это — какой-то Бенвенуто Челлини.
Фетишизмъ Оскара Уайльда, его страстное поклоненіе прекраснымъ вещамъ, его пантеизмъ красоты несомннно показываютъ въ немъ эллина, не іудея,— но эллина, слишкомъ сознательно исповдующаго свое эстетическое міросозерцаніе. Можетъ быть даже, это уже не Эллада, а только эллинизмъ. Вначал было для него не Слово, а красота, и потому искусство перве жизни. Оно не только не выигрываетъ отъ сходства съ послдней, но и должно опасаться всякой близости къ реальному. Налетъ утилитаризма, хотя бы самый легкій и тонкій, кажется Уайльду незамолимымъ грхомъ. Искусство тмъ и хорошо, что оно безполезно. Оно и безнравственно, поскольку его цлью является эмоція ради эмоціи, а не ради цла. Великая ненужность, оно довлетъ себ, и горе ему, если оно сослужитъ какую-нибудь службу жизни! Полезное, это — преступленіе. Но мы можемъ простить человку, что онъ сдлалъ полезную вещь, пока онъ не восторгается ею. И, наоборотъ, безполезное мы прощаемъ именно потому, что его создатель, художникъ, безгранично восхищается имъ. Такъ часто говорятъ банальную и ложную фразу, что искусство-зеркало жизни. Какое глубокое недоразумніе! Вдь зеркало, могъ бы сказать Уайльдъ, пассивно, зеркало — рабъ, и нтъ ничего на свт, что было бы покорне его. Зеркало — предлъ послушанія. Можетъ быть, именно потому, что оно — такое безмолвное зрительное эхо жизни, оно показываетъ не настоящія лица: ошибается тотъ, кто думаетъ, будто, взглянувъ въ зеркало, онъ увидитъ, узнаетъ самого себя. Не жизнь вліяетъ на искусство, а искусство на жизнь. Она отъ него получаетъ свое содержаніе и свою окраску. ‘Шопенгауэръ анализировалъ пессимизмъ, характеризующій современность. Но выдумалъ его Гамлетъ. Міръ сталъ печаленъ, потому что когда-то одна изъ маріонетокъ была меланхолична. Нигилистъ, этотъ страшный мученикъ безъ вры, идущій на казнь безъ энтузіазма и умирающій за то, во что онъ не вритъ,— продуктъ чисто литературный. Его изобрлъ Тургеневъ и дополнилъ Достоевскій… Мы только выполняемъ, съ подстрочными примчаніями и ненужными добавленіями, капризъ или фантазію, или творческое видніе великихъ романистовъ’. Коричневые туманы Лондона — отъ импрессіонистовъ. Озеро, посл смерти Нарцисса превратившееся изъ чаши сладкихъ водъ въ чашу горькихъ слезъ, вовсе и не знало, что онъ былъ прекрасенъ: въ его глазахъ оно, любуясь, созерцало себя, красоту свою, оно восхищенно смотрлось въ Нарцисса и не знало, что смотрлся и онъ.
Искусство себя видитъ въ жизни, а не жизнь въ себ. Законодатель быта, вдохновитель реальности, искусство однако меньше всего уподобляется послдней, въ немъ главное — форма, стиль, и если художникъ не очень понятенъ и трудно выразимъ въ терминахъ реальныхъ, то это его заслуга, а не слабость. Чмъ дальше онъ отъ жизни, тмъ онъ ближе къ себ, а это — самое существенное. Въ изысканную оболочку своего произведенія онъ вкладываетъ все свое хорошее. Для жизни остаются у него принципы и предразсудки (въ глазахъ Уайльда это — одно и то же), остается здравый смыслъ. Какъ люди, художники неинтересны, изъ всхъ дтей ничтожныхъ міра, быть можетъ, они — самыя ничтожныя. Великій поэтъ, если онъ дйствительно великъ,— самое непоэтичное существо на свт, и нтъ никого обворожительне поэта плохого. Чмъ хуже его римы, тмъ живописне онъ самъ. Второразрядные сонеты длаютъ ихъ автора неотразимымъ. Онъ въ своей жизни раскрываетъ ту поэзію, которой не въ силахъ написать. Слабый въ книг, онъ прекрасенъ въ натур, пишутъ свою поэзію т, кто не уметъ ея осуществить.
Итакъ, Уайльдъ хочетъ, чтобы все наше существованіе превратилось въ искусство, чтобы послднее жило въ жизни, а не только въ поэзіи или картинахъ, или музык. Слово, это — безсиліе Дла, ненужны стихи безъ стихіи. Единое на потребу — жить поэтично и грубый матеріалъ дйствительности претворять въ красоту. ‘Какъ тло принимаетъ въ себя всевозможныя вещества, и среди нихъ много нечистаго и низменнаго, и превращаетъ все это въ кровь и красоту, въ лицо и глаза, въ мускулы и уста, такъ и душа иметъ свои функціи питанія, и то, что само по себ пошло, жестко и унизительно, можетъ она обратить въ благородные порывы и страсти’. Не надо только противиться душ и тому ея выявленію, которое происходитъ въ созиданіи и созерцаніи красоты. Отдавшись искусству, мы обртаемъ себя. Въ немъ — истина, потому что въ немъ — наша индивидуальность, а нтъ ничего дороже ея. Найти себя, быть самимъ собою, сказать въ міровомъ разговор именно свое слово, это для индивидуалиста-Уайльда высшее счастье и главная обязанность человка. Мы — неповторяемыя личности, единственные экземпляры, и каждый изъ насъ — особая страна свта. Вообще, нелпо думать, что Богъ создалъ одинъ міръ: столько міровъ, сколько людей. И эти монады, какъ у Лейбница, не имютъ оконъ, не общаются между собою: мы замкнуты въ себ, каждая истина — для одного, истина, повданная другому, уже не интересна,— ‘мысль изреченная есть ложь’.
Найти себя въ толп человчества, самоопредлиться можно только въ искусств. Всякій изъ насъ значителенъ лишь постольку, поскольку онъ — художникъ. Искусство обязательно. Мы вс — соучастники Творенія. Если мы не сами создаемъ, то, созерцая, наслаждаясь, мы по крайней мр повторяемъ и возстановляемъ процессъ художественнаго творчества. Мы пишемъ вмст съ Рафаэлемъ, играемъ вмст съ Моцартомъ. Быть Шекспиромъ и быть читателемъ Шекспира, это — явленія, безконечно-разнящіяся по степени, но вполн однородныя по существу.
Къ тому же, художникъ въ своей вдохновенной рук только держитъ смычокъ, а скрипка, на которой онъ играетъ, это — зритель, читатель, слушатель. Послдній вкладываетъ въ произведеніе больше, чмъ это думалъ самъ авторъ. Художникъ въ своемъ твореніи посылаетъ міру вопросъ,— на него своими впечатлніями отвчаетъ зритель. И вотъ такой отвтъ, реплика міра, субъективно можетъ быть и значительне, чмъ самое воззваніе творца. Отзвукъ богаче звука.
Оттого Уайльдъ и придаетъ необычайно-большое значеніе художественной критик, и едва ли не больше всего онъ цнитъ грековъ за то, что это былъ народъ-критикъ. Для Уайльда истинный критикъ тотъ, кто уметъ передавать свои впечатлнія отъ прекраснаго и кому чужое произведеніе является просто импульсомъ для собственнаго. Критикъ тоже творецъ. Вдохновившее его произведеніе ‘нашептываетъ ему тысячи различныхъ вещей, которыхъ не было въ душ того, кто ваялъ статую, или писалъ картину, или рзалъ на драгоцнномъ камн’. Критикъ — продолжатель. Бережно беретъ онъ изъ рукъ въ руки созданіе поэта и, откликаясь, претворяетъ его въ новую художественную драгоцнность. И такъ это длается безпредльно, и безъ конца тянется черезъ міръ золотая нить красоты. Гомеръ, Эсхилъ, Шекспиръ прославлены не содержаніемъ своихъ твореній, и не его являются они собственниками. Они не создавали изъ ничего: они брали готовый міровой сюжетъ, преданіе, тему — и продолжали. Въ процесс этого благодатнаго наслдованія, этой благоговйной передачи изъ устъ въ уста, изъ духа въ духъ, критикъ играетъ даже иногда большую роль, чмъ художникъ, потому что ‘гораздо трудне говорить о вещи, чмъ сдлать ее, и не длать ничего — самое трудное на свт’. Художникъ, какъ бы то ни было — дйствуетъ, критикъ же больше созерцаетъ, и въ этомъ его преимущественная культурность. Люди такъ безстыдны, что они въ публичныхъ мстахъ подходятъ другъ къ другу и громкимъ голосомъ спрашиваютъ: ‘что вы подлываете?’,— тогда какъ ‘единственный вопросъ, который цивилизованное существо когда-либо можетъ дозволить себ прошептать другому,— это: ‘что вы думаете?…’ Отвчая художнику, критикъ проявляетъ свою личность: такъ и надо. Высшая критика, это — лтопись души ея автора. Критика — ‘единственная культурная форма автобіографіи’. Если вы хотите узнать другого, раскройте себя. Чмъ сильне, ярче и откровенне, въ истолкованіи чужого созданія, обнаруживаетъ критикъ свою личность, тмъ сильне выступитъ образъ его вдохновителя. Другой критики, кром импрессіонистской, субъективной, быть не можетъ. Пусть она будетъ несправедлива,— все равно. Если у истолкователя, комментатора, продолжателя нтъ художественной чуткости и силы возсозданія, онъ долженъ забросить свое безсильное перо, хотя бы онъ былъ и ученъ, и уменъ. Надо помнить, что умъ самъ по себ — великое уродство. Понять вещь, это значитъ увидть ея красоту.
Въ единый Римъ красоты ведутъ вс жизненныя дороги. Она — вчная юность, продолжающаяся молодость. Изображенія, наши портреты не старютъ, а мы, ихъ живые оригиналы, мы, человческіе подлинники,— что длается съ нами!… Жизнь подлежитъ смерти,— искусство безсмертно, дйствительное подпадаетъ безобразію и старости,— написанное молодо и прекрасно. Какими насъ захватило искусство, кисть художника, такими и остаемся мы на всю жизнь, показанные въ своей глубокой сущности. И безумную ошибку совершилъ юный Доріанъ Грей, пожелавъ старости не себ, а своему портрету. Если бы можно было всецло перейти въ портретъ, сдлаться художественнымъ произведеніемъ, положить себя на музыку, то этимъ была бы осуществлена великая побда надъ жизнью, и жизнь вся растворилась бы въ Искусств.
Индивидуумъ долженъ быть индивидуальностью. И вотъ искусство, это именно — самая яркая форма индивидуализма, даже единственная, какую зналъ міръ. Только здсь человкъ — одинъ, только здсь онъ — самъ, только въ искусств его душа — дома. Индивидуалистично и преступленіе, но въ меньшей степени, такъ какъ утверждающій себя преступникъ все же связанъ соціальностью, хотя бы уже въ томъ смысл, что онъ ее разрушаетъ. Гд преступленіе, тамъ — два, число искусства — одно.
Искусство страшно — недаромъ Уайльдъ сравниваетъ его съ преступленіемъ — страшно потому, что индивидуализмъ, который оно представляетъ на своей высот, неминуемо идетъ къ своему расцвту, а цвтъ его — кровавый. Неутолимая жажда человческихъ желаній должна быть удовлетворена во что бы то ни стало, и въ какія бездны она ни завлекала бы насъ, будемъ идти за собою, будемъ руководиться Аріадниной нитью своихъ влеченій, такъ какъ въ нихъ мудрость. Грха нтъ. Безобразны и преступны одни отреченія, они оставляютъ свой слдъ въ мозгу, и только въ мозгу и живетъ порочное, осадокъ неосуществленнаго. Лучшее средство бороться съ искушеніями, это — удовлетворять ихъ. Нельзя ставить предла своимъ ощущеніямъ и не надо бояться упрековъ въ экзотичности и эгоизм. Кто бранитъ другого экзотичнымъ, тотъ испытываетъ ‘ярость гриба противъ безсмертной, восхитительной и изысканно-прекрасной орхидеи’. Эгоизмъ заключается не въ томъ, что живешь какъ хочешь, а въ томъ, что требуешь, чтобы другіе жили такъ, какъ ты хочешь. ‘Человкъ, не думающій о себ, не думаетъ ни о чемъ. Красная роза не эгоистична, если она хочетъ быть красной розой’. Несомннно, что для такой безпредльности и напряженности переживаній можетъ не хватить земной жизни, и если бы Оскару Уайльду понадобилось безсмертіе, то лишь для того, чтобы продолжить страсти,— какъ у Лермонтова любитъ мертвецъ, и слышится изъ могилы его неуспокоенный, ревнивый голосъ. Если Канту и Фихте безсмертіе нужно для того, чтобы додлать, то Уайльду — для того, чтобы дочувствовать.
Этотъ упорный пламень страсти, эту зловщую сосредоточенность неумолимаго и неугасимаго желанія Уайльдъ драматизировалъ въ своей дивной ‘Саломе’, гд чары языка доведены до изумительнаго совершенства, гд каждая чеканная фраза представляетъ собою нчто самостоятельное, особую сферу красоты и вс вмст образуютъ гармонію сферъ. Въ этой знаменитой драм гибнутъ вс, потому что вс слишкомъ сильно желаютъ. Она танцуетъ, Саломея, свой танецъ семи покрывалъ,— за этимъ неминуемо слдуетъ пляска смерти. Только одинъ не любилъ Саломеи: это былъ тотъ, кого любила она. Ее, двственную дочь порочной Иродіады, подъ сіяніемъ цломудренной луны, плнило цломудріе Іоканаана, и на немъ остановила она свою страсть,— точно вс лучи ея сошлись въ одномъ солнц и въ одномъ сердц. Вс смотрли на Саломею какъ очарованные, Иродъ и молодой сиріецъ, и они гибнутъ оттого, что слиткомъ пристально и долго покоили на ней свои влюбленные глаза. Только одинъ не смотрлъ на нее: это былъ тотъ, на кого смотрла она. Пророкъ Іоканаанъ видлъ только Бога. Никогда еще эллинъ и іудей, языческое и божественное, страсть и аскеза не сталкивались между собою въ такой потрясающей борьб. Іоканаанъ зоветъ Саломею ко Христу, а она въ отвтъ повторяетъ ему одно: ‘я хочу цловать твои уста’. Страшно желать одного, только одного. Вся вселенная сжалась для нея въ одно это желаніе: ‘я хочу цловать твои уста’,— и вселенную отдала бы она за эти гордыя, пророческія, ее поносящія уста. Блое, черное, алое — вотъ три краски, которыми пишетъ Саломея всю картину міра, потому что бло тло Іоканаана, и черны его волосы, и алы его губы. И жуткая въ своей сосредоточенности, она славитъ блое, черное, алое — и не знаетъ, съ чмъ сравнить красоту Іоканаана: тло его точно колонна изъ слоновой кости, точно садъ, полный блыхъ голубей и серебряныхъ лилій, точно горній снгъ, что лежитъ на горахъ Іудеи, волосы его черны, какъ черные гроздья винограда, какъ тнь отъ могучихъ кедровъ Ливана, какъ долгія темныя ночи или безмолвіе пустынь, уста его точно алая лента на башн изъ слоновой кости, точно гранатъ, разрзанный ножомъ изъ слоновой кости, точно втви коралла или киноварь на лук персидскаго царя. И Саломея говоритъ свои жаждущія слова: ‘Ты наложилъ на глаза свои повязки, какъ тотъ, кто хочетъ видть своего Бога. И вотъ Бога своего ты видлъ, Іоканаанъ, но меня, меня ты никогда не видлъ. Я жажду красоты твоей, и никакое вино, никакіе плоды не утолятъ желанія моего. Что же мн длать теперь, Іоканаанъ? Никакіе потоки, ни великія воды не могутъ потушить страсти моей. Я была царевна — ты пренебрегъ мной. Я была невинна — ты пробудилъ во мн женщину. Я была цломудренна — ты влилъ огонь въ мои жилы. Ахъ, отчего ты не посмотрлъ на меня, Іоканаанъ?’
Горе тому отъ женщины, кто не смотритъ на женщину!…
‘Если бы ты посмотрлъ на меня, ты бы полюбилъ меня. Я знаю, что ты полюбилъ бы меня, а тайна любви сильне, чмъ тайна смерти. Любовь должна быть выше всего’ {Переводъ Е. Брикъ, книгоиздательство ‘Польза’.}.
И въ паос своего индивидуализма, въ безграничности самоутвержденія, она убила того, кого любила, и потомъ ее самое, Саломею, дочь Иродіады, царевну іудейскую, убилъ Иродъ, ее любившій. Но лишь посл того упала она подъ щитами воиновъ его, какъ она поцловала уста Іоканаана. Были уже мертвы, не алы эти прекрасныя, поблднвшія уста, но все же она ихъ поцловала, выпила съ нихъ горечь и сладость любви: она осуществила свое единственное желаніе, и вотъ передъ нею на серебряномъ блюд желанная голова Іоканаана.
Черезъ смерть и смертоубійство идетъ любовь, убиваетъ, кто слишкомъ хочетъ, кровавые цвты желаній растутъ въ саду неутолимой личности. Уайльдъ въ ‘Баллад Рэдингской тюрьмы’ говоритъ про казненнаго любовника:
Убилъ онъ ту, кого любилъ онъ:
Былъ долженъ умереть.
Но убиваютъ вс любимыхъ,—
Пусть слышатъ вс о томъ:
Одинъ убьетъ жестокимъ взглядомъ,
Другой — обманнымъ сномъ,
Трусливый — лживымъ поцлуемъ,
И тотъ, кто смлъ — мечомъ *).
*) Переводъ К. Д. Бальмонта.
Герцогиня Падуанская, женщина съ бездонно-синими глазами, была кроткое и тихое существо. Она имла сердце нжное, которому любовь нужна какъ эхо и которое пойдетъ за нею, какъ пилигримъ, съ молитвой на устахъ. Любовь была для нея словно причастіе святое. И свою жизнь она отдала своему возлюбленному, отдала ее рано, потому что сильне пахнутъ рано сорванные цвты и если растереть обыкновенныя, не пахнущія травы (себя считала она обыкновенной), то он распространяютъ благовоніе. Но и она, эта чистая, блая лебедь, отъ любви неминуемо перешла къ преступленію и въ одну ночь, которая была одта въ черное платье съ золотыми звздами,— въ эту ночь она пролила кровь, и блоснжная лилія ея любви превратилась въ міровой красный цвтокъ.
Его однако, вмсто орхидеи, какъ символъ міросозерцанія, носить Уайльду въ петлиц было бы нельзя, потому что нашъ писатель-индивидуалистъ не упустилъ изъ поля своего художественнаго зрнія и тхъ сторонъ души, которыя съ безусловнымъ индивидуализмомъ не входятъ въ сочетаніе. Онъ знаетъ глубокую коллизію, когда сталкиваются между собою міросозерцаніе искусства и міросозерцаніе жизни. Для Сибиллы Венъ, у которой глаза какъ фіалковые родники страсти, искусство, это — кощунство. Для Доріана Грея жизнь — мщанство, искусство — реальность. Сибилла Венъ, артистка, дивно играла Шекспира, покуда она не любила, Доріанъ Грей разлюбилъ ее въ то мгновеніе… какъ она перестала художественно играть. Когда Сибилла Венъ полюбила, она нашла себя и сбросила призрачныя одежды Розалинды, Джульеты, Беатриче, она увидла тогда, что Ромео — безобразный старый актеръ, что лунный свтъ, озаряющій сцену на балкон,— грубая бутафорія, что театръ — пошлая игрушка. Полюбивъ, она поняла, какъ, сравнительно съ ея страстью, блденъ и бденъ Шекспиръ, и не могла она играть въ театральную любовь, когда любовь настоящая зажглась въ ея двичьемъ сердц. Она не могла профанировать этой реальной любви, она поняла священность жизни и кощунственность искусства. И тогда Доріанъ Грей, ставившій жизнь подножіемъ искусству, оттолкнулъ отъ себя носительницу живого — Сибиллу Венъ, и она отравилась, и на портрет Доріана Грея, воплощавшемъ его совсть, проступила новая глубокая морщина, слдъ грха и горя.
Но грезился Уайльду и такой міръ, гд пышный расцвтъ искусства и личности (мы уже знаемъ, какъ внутренне синонимичны эти два понятія) не только не противорчитъ жизни и обществу, но и находится съ ними въ органической связи. Писатель неожиданностей, Уайльдъ, къ удивленію всхъ, восплъ гимнъ соціализму. Онъ вритъ въ будущій соціальный строй, онъ признаетъ, что неполна и неврна та ‘географическая карта міра, на которой не обозначена Утопія’. Правда, онъ все же нисколько не склоняется передъ демократіей, онъ выше ея ставитъ деспота уже за его яркую и властную индивидуальность,— но онъ думаетъ, что именно соціализмъ будетъ самой надежной оградой личности. Уайльдъ не отказался отъ красоты, какъ верховнаго принципа, но въ стремленіи къ ней былъ смущенъ развернувшейся предъ нимъ картиной общественной неправды и обиды. Онъ разсказалъ сказку про юнаго короля, который такъ любилъ роскошь и пышныя ткани, но глубоко призадумался, когда въ вщемъ сновидніи узналъ, что кром тканей есть и ткачи (эти страдающіе гауптмановскіе ткачи), что жемчужину для его короны извлекаютъ негры-водолазы, которые погружаются въ глубину океана и часто въ этой глубин хоронятъ свою жизнь (опять столкновеніе жизни и красоты, реальности и искусства). И таковы проклятіе и трагедія современнаго общества, что если бы король отказался отъ своей пышности, то отъ этого пострадали бы раньше всего сами бдные,— нужны ткачамъ ткани короля (въ этомъ и убждалъ юнаго властелина одтый въ красное кардиналъ, ‘богатый за то, что проповдуетъ бдность’). Такъ живутъ рядомъ богатый и бдный — два брата, правда, но ‘одного изъ нихъ, богатаго, зовутъ Каинъ’. Иногда Каинъ помогаетъ Авелю,— это называется благотворительностью, и тогда богатые требуютъ отъ бдныхъ благодарности и еще совтуютъ имъ бережливость.
Но именно лучшіе изъ бдныхъ (сами по себ бдные не вс хороши — уже потому, что они всегда вынуждены думать о деньгахъ),— лучшіе не чувствуютъ благодарности. И если они совершаютъ преступленія (хотя и некрасивыя, неромантическія современныя преступленія), то въ этомъ нтъ ничего дурного, потому что безопасне выпросить, чмъ взять, но красиве взять, чмъ выпросить. Надо перестроить общество — и такъ, чтобы развивалась личность, а это возможно лишь при отсутствіи такихъ недостойныхъ классификацій, какъ богатство и бдность. Мы страшно много теряемъ отъ того, что изъ-за нихъ не процвтаетъ индивидуализмъ. Человчество ограблено. Если оно теперь, въ большинств своихъ представителей, такъ неблагообразно, если мы такъ подавлены и некрасивы, то это лишь потому, что лежитъ на насъ печать нужды. Только въ добровольныхъ организаціяхъ, въ свободныхъ союзахъ человкъ прекрасенъ. Его нельзя превратить въ рабочаго. Назначеніе людей вовсе не трудъ, а досугъ. Человчество должно играть. Ничто истинно-великое не создано трудомъ. Прилежаніе — мать всхъ пороковъ. Въ соціальномъ стро работать будетъ не человкъ, а машина (теперь онъ — рабъ ея), и какъ, пока помщикъ спитъ, въ его саду растутъ деревья, такъ въ грядущемъ саду новой общественности машины будутъ, помимо насъ, покорно исполнять наши разнообразныя порученія, черную работу жизни, а мы въ это время станемъ отдаваться вдохновенной лпи, праздной созерцательности, которая нашептываетъ мысли, чувства, звуки,— мы будемъ не длать, а думать: единственное, что достойно насъ. Мы въ сущности до сихъ поръ еще не видли настоящаго человка: онъ заслоненъ, искаженъ вещами или ихъ отсутствіемъ. Не иметъ богатство цны рядомъ съ чужою бдностью. Цвты (въ одной сказк Уайльда), гордые своей осдлостью, презираютъ птицъ за то, что у нихъ нтъ постояннаго адреса. Грузъ вещей, тяжеловсность золота превращаютъ людей въ буржуа, препятствуютъ ихъ духовной подвижности. Тяжесть богатства и тяжесть бдности одинаковыми гирями повисаютъ на крыльяхъ духа, одинаково мшаютъ каждому быть самимъ собою, особой личностью. Съ уничтоженіемъ частной собственности (надо не имть, а быть) жизнь не сведется уже, какъ нын, къ накопленію вещей, и вс будутъ жить, между тмъ какъ теперь лишь существуютъ. Человчество еще въ потенціи. Человчество будетъ.
Мы теперь слишкомъ похожи другъ на друга, мы движемся подъ знакомъ нарицательныхъ именъ,— надо перейти въ царство именъ собственныхъ. Надо расцвтить человчество, которое въ современномъ стро разстилается одной срой пеленой, образуетъ какое-то мертвое море. Чудное богатство индивидуальныхъ красокъ и оттнковъ ожидаетъ насъ. У человка ничего не будетъ, но самъ онъ будетъ все. И тогда воцарится радость и сорадость, вмсто теперешнихъ страданія и состраданія,— и радостью своей мы угодимъ природ и Богу. Все ликующее человчество представитъ собою новый эллинизмъ,— только безъ рабства. Міръ будетъ одна сплошная Эллада, все человчество будетъ греческое,— единственная истинная національность людей.
Это будущее и должно служить для насъ путеводной звздой. И только съ нимъ, а не съ прошлымъ должны мы считаться. Долой исторію! Прошлое и настоящее, это — то, чмъ человкъ не долженъ быть. Надо начинать съ будущаго, съ ‘завтра’: въ міровомъ календар только оно является великой датой. А это будущее, его предвидніе, теперь живетъ въ душ художника, и значитъ онъ — человкъ по преимуществу. Художникъ предчувствуетъ.
Итакъ, отъ поклоненія вещамъ Уайльдъ знаменательно перешелъ къ поклоненію человку безъ вещей,— всякому человку, кто бы онъ ни былъ: Шекспиръ, Спиноза, ребенокъ, рыбакъ,— лишь бы онъ совершенствовалъ свою душу, лишь бы онъ былъ самимъ собою.
Когда Оскаръ Уайльдъ попалъ въ тюрьму и изъ всего огромнаго міра, который прежде былъ ему тсенъ, для него осталась лишь, въ короткое время прогулокъ, одна узенькая голубая полоска неба, когда онъ лицомъ къ лицу увидлъ страданіе и униженіе человка и почти на его глазахъ совершилась смертная казнь, когда отверзлись передъ нимъ ‘врата печали’,— тогда онъ ушелъ въ свою глубину и вынесъ оттуда уже не прежній привтъ радости, а столь чуждое ему прежде смиреніе и состраданіе. Онъ написалъ тогда (въ своихъ De profundis), что самое несомннное въ мір, это — страданіе. Подлинная реальность бытія! ‘Только изъ страданій созидаются міры, и безболзненно не проходитъ ни рожденіе ребенка, ни рожденіе звзды’. Тогда его любимой книгой стали ‘Записки изъ мертваго дома’, и онъ говорилъ, что самая чудная поэма въ мір, это — жизнь Христа, и что изъ современныхъ людей онъ считаетъ наиболе законченнымъ и цльнымъ, наиболе правымъ князя К., прекраснаго блоснжнаго старика, пришедшаго изъ Россіи. Стало тихо и доврчиво въ недавно скептической и блестящей душ Оскара Уайльда.
Такой удивительный переворотъ намчался въ Уайльд, но скоро пресклась его жизнь, и новыя перспективы не нашли себ развитія. Однако, важно то, что зародыши для такой перестановки душевныхъ силъ, для такого перехода отъ эстетики къ этик, были уже и въ прежнемъ Оскар Уайльд,— не только въ немъ, написавшемъ ‘Флорентійскую трагедію’, гд показана красота простолюдина, но и въ немъ, автор ‘Доріана Грея’: когда Грей хотлъ убить свою совсть, онъ убилъ самого себя,— не можетъ оставаться въ живыхъ тотъ, кто посягаетъ на свою совсть, даже если она воплощается для него, какъ и для Уайльда, въ портрет, въ изображеніи, въ искусств. Можно добро перенести въ красоту, но нельзя убить добро, не убивъ себя.
Въ общемъ надо сказать, что въ той разсыпанной храмин блестящихъ идей и парадоксовъ, которую оставилъ Уайльдъ, мы не находимъ одного — души, натуры, которая собрала бы самое себя. Такой страстный индивидуалистъ, онъ самъ страдаетъ именно отсутствіемъ сильной личности, нтъ нити, на которую можно было бы нанизать отдльныя жемчужины, нтъ внутренней родины, изъ которой ушелъ бы и въ которую могъ бы вернуться этотъ замчательный туристъ жизни. Онъ все же былъ только великій дилеттантъ, онъ рдко поднимался надъ изысканностью и необязательностью. Онъ считалъ вульгарность преступленіемъ, но и преступна и вульгарна зависимость человка отъ вещей. Лучше одть вещь своей красотою, чмъ отъ вещи взять красоту себ. Уайльдъ боялся быть мщаниномъ,— но мщанинъ тотъ, кто боится имъ быть. И утонченнаго писателя настигла его Немезида: въ нкоторыхъ своихъ пьесахъ онъ впалъ какъ разъ въ то сантиментальное и тривіальное, котораго такъ бжалъ.
Человчеству нуженъ и парадоксъ, Бога и природы парадоксъ не оскорбляетъ. Но укоромъ останется Уайльду то, что природу и культуру, жизнь з искусство онъ не могъ соединить въ одно. Роковая трещина прошла черезъ его сердце, и не достигъ онъ синтеза, единства. Сверканіе красоты, ея брызги онъ улавливалъ и любилъ, но была чужда ему великая цльность. Онъ не могъ подняться до простого, не могъ возвыситься до обыкновеннаго, онъ думалъ, что они лежатъ гд-то внизу,— и въ этомъ была его глубокая ошибка. Но во всякомъ случа свои ошибки онъ тяжко искупалъ, и въ конц своей жизни онъ взывалъ къ примиренію. ‘Въ великихъ водахъ очиститъ меня Природа и исцлитъ меня горькими травами’. Горькія травы и горькія слезы — то, чмъ страдаютъ и чмъ исцляются люди…
Если правы т, кто сливаетъ геній и безуміе, кто думаетъ, что за дарованіе надо платить болзнью, то Уайльдъ дорого заплатилъ за свой талантъ. Онъ хорошо понялъ бы слова Достоевскаго о столкновеніи въ одной и той же душ двухъ идеаловъ — Мадонны и Содома. Онъ и самъ всю жизнь колебался между ними, и онъ низко падалъ. Но читатели будутъ, вроятно, помнить не его паденія, а его высоту. Содомъ гибнетъ — Мадонна остается.