В. Ш.
Литературные очерки. III, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1900
Время на прочтение: 9 минут(ы)
*) См. ‘Спб. Ведомости’, No 280.
Г. Горький, как известно, выпукло и картинно трактует образы изломанных : жизнью бродяг и золоторотцев, описанием быта которых покуда исчерпывается деятельность автора, сумевшего быстро снискать себе популярность.
В ‘Степи’, например, описывается сообщество трех бродяг, ‘голодных, как волки и злых на весь мир’. Перебираясь чрез Новороссию, они на ночном привале сталкиваются со странником-столяром, обнаруживающим свою зажиточность. Один из босяков, ‘сухой, маленький человек, с тонкими губами, всегда скептически поджатыми, и выдававший себя за студента’, хотя столь же возможно, что он был сыщиком, либо вором, душит столяра и украдкою сбегает от товарищей, ‘посадив их в рюху’. На вопрос, обращенный к рассказчику, вспоминается ли ему придушенный столяр, тот с усмешкою отвечает: ‘Я не виноват в том, что с ним случилось, как вы не виноваты в том, что случилось со мною… И никто ни в чех не виноват, ибо все мы одинаково — скоты!’ Философия бродяги становится еще понятнее из сопоставления с другою его тирадою: ‘В наши высококультурные дни люди становятся все мягче душою, и даже, когда берут за глотку своего ближнего с явною целью удушить его — стараются это сделать с возможною любезностью и соблюдением всех приличий, уместных в данном случае. Опыт собственной моей глотки заставляет меня отметить прогресс нравов, и я с приятным чувством уверенности подтверждаю, что все развивается и совершенствуется на свете. В частности, этот замечательный процесс веско подтверждается ежегодным ростом тюрем, кабаков и домов терпимости’…
В ‘Мальве’ рисуется баба ‘сдобная’, ‘с характером’, ‘этакая с перцем’ — не то работница на рыбных промыслах, не то праздношатающаяся, она путается с отбившимся от деревни сторожем на тех же промыслах, пожилым Василием, разжигает страсть к себе в Васильевом сыне, красавце Якове, по довольно неясным побуждениям рвет с Василием, разочаровывается в Якове и сходится с мещанином пьяницею Сережкою, credo которого таково: ‘Кто думает тому скучно жить… Надо всегда что-нибудь делать, чтобы вокруг тебя люди вертелись… и чувствовали, что ты живешь… Жизнь надо мешать чаще, чтобы она не закисала… Болтайся в ней туда и сюда, пока сил хватит —ну, и будет вокруг тебя весело’…
Отрезвленный соперничеством с сыном, Василий в возмущении Якова против родительской его власти провидит Божью кару ‘за то, что ради гулящей бабы бросил жену, с которой прожил в честном труде больше полутора десятка лет’ — Раскаявшийся Василий покидает промыслы и возвращается вспять в деревню, хотя недавно еще о деревенском хозяйстве вспоминал, как о бездонной яме, куда пять лет бросал свои деньги, как о чем-то лишнем в его жизни, ненужном ему’.
Женский тип в ‘Мальве’ очерчен туманно и представляет чем то не русским — в ‘Мальве’, пожалуй, можно даже заподозрить родную сестру героиня ‘Le roi vierge*. Cat. Mendes’a — цыганки Мариниты.
В ‘Каине и Артеме’ г. Горьким обрисовывается психология ‘кота’ Артема: крюшники и золоторотцы, обитающие Шихан, ненавидят низкопробного Альфонса за хлеб, легко достающийся ему, благодаря красоте и силе, впрочем, по пояснениям автора, герой его порою похож на идиота, а порою — на дико-прекраснаго зверя. Однажды недруги Артюшку избивают до полусмерти и волокут умирать под разбитую беляну. Здесь Артема принимается пестовать жидок-коробейник, что торговал и ‘жил среди людей, обиженных судьбою, а для них всегда приятно обидеть ближнего и они умеют делать это, ибо пока только так и могут мстить за себя’. Каин ухаживает за деспотом Шихана потому что, как он признается: ‘Я всегда со страхом .побил вас. Я смотрел на вас и думал, что и вы можете разорвать пасть льва и избить филистимлян… Вы били их… и я любил смотреть, как вы делали это’…
В отплату Артем, выздоровев, берет Каина под свою руку, ‘Я всем вам говорю,—объявляет идиот-зверь золоторотцам, — он лучше вас, жид-то! Потому в нем доброта в человеку есть… а у вас нету ее… Он только замученный… а вот теперь…, ежели какая-нибудь кикимора из вашего брата обидит его…, прямо говорю: не бить, а мучить буду’…
Канн оживает: ‘в терниях сквозь которые он шел к своей могиле, шипов стало меньше. Люди как будто перестали замечать его существование. По-прежнему, он юрко шнырял между них, возглашая свои товары, но ему уже не наступали на ноги нарочно…, не толкали его в сухие бока, не плевали в его ящик’… Но чрез месяц Артем подзывает Каина и объявляет: ‘Не могу! Противно мне…, не идет мне это… Не хочу и больше тебя знать…, потому — не мое это дело… За то, что ты меня тогда пожалел, я могу тебе заплатить. Сколько надо? Скажи и получи. А жалеть тебя я не могу… нет во мне этого… и все я только ломал себя…, притворялся больше. Думал — жалею, ан выходит— это один обман… Понимаешь, нет у меня жалости к тебе… и ни к кому нет… Надо все делать по правде…, по душе… Чего в ней нет — так уже нет… И мне брат, прямо скажу, противно, что ты такой’…
При всем преклонения пред знакомством г. Горького с тою областью быта, которую он себе отмежевал, мне думается, что взятые выше на выборку язык и психика босяков в значительной степени — плод не наблюдения, а авторского вымысла. Г. Горький преднамеренно вкладывает ‘жестокие слова’ в уста своим отверженцам и делает их не по разуму культурными.
Всего в этом отношения характернее герой рассказа ‘Проходимец’ — Промтов. Это интеллигент-бродяга, — ‘один из мертвых людей, потерявших всякое уважение к себе, лишенный способности к самооценке, и все такие живут лишь тем, что с каждым днем своей жизни падают все ниже в грязь и гадость, растворяются в ней и исчезают из жизни. Свою profession de foi Промтов излагает так:
‘В бродяжьей жизни есть нечто всасывающее, поглощающее. Приятно чувствовать себя свободным от обязанностей, от маленьких веревочек, связывающих твое существование среди людей…, от мелочишек, до того облепляющих твою жизнь, что она становится уже не удовольствием, а скучною ношею…, тяжелым лукошком обязанностей — вроде обязанностей одеваться и говорить прилично и все делать, как принято, а не как хочется. При встрече со знакомым нужно сказать ‘здравствуй’, а не ‘издохни’ как порою хочется сказать.
Торжественно дурацкие отношения, что установились между порядочными городскими людьми — скучная комедия!
На бродяжьем положении живешь вне всей канители…, то же обстоятельство, что ты без сожаления отказался от удобств жизни и можешь существовать без них, приятно приподнимает тебя в собственных глазах. К себе становишься снисходительным без оглядки, не царапай собственного сердца когтями ума. Да и зачем тащить себя за хвост влево, когда натура во всю мочь прет направо?
Людей, которые рвут себя на двое, я терпеть но могу… Чего ради они стараются? Бывало, я разговаривал с такими юродивыми. Спрашиваешь его: о чем ты, друг,, ноешь? Стремлюсь, — говорит, к совершенствованию! Чего же, мол ради? Как чего ради? В совершенствовании человека — смысл жизни.— Я этого не понимаю… но, положим, ты совершенствуешься это твое дело, только скажи, зачем ты ко мне пристаешь и меня в свою веру обратить хочешь? А зачем, говорит, что ты скот и не ищешь смысла в жизни. Да ведь нашел же я его, если сознание скотства моего меня не отягощает. — Это, говорит, подлость и цинизм! — Чувствую я, что они врут и глупят, если все сегодняшнее подлое, грязню и злое объявить завтра честным, чистым и добрым, то они первые, безо всякого усилия над собою завтра, же, будут по-новому честными, чистыми и добрыми. Резко это, вы скажете? Пусть резко: хороший подлей всегда лучше плохого честного человека. Я всю жизнь встречал только плохих честных людей, у которых честность-то из кусочков составлена. Это — честность разноцветная, плохо склеенная, с трещинами…, а то бывает еще честность книжная, вычитанная и служащая человеку, словно лучшие брюки для парадных случаев… Да и вообще! все хорошее у большинства ‘хороших людей’ — праздничное и деланное—держат они его не в себе, а при себе, напоказ, для форса друг перед другом…’
‘Так вот это самое бродяжничество —превеселая птичья жизнь. Правда, зерен иногда не хватает…, но не надо быть слишком требовательным. Конечно, господа урядники иногда беспокоят…, но и в хороших гостиницах блохи водятся… Зато вы можете идти всюду, куда вас влечет, а если никуда не влечет — запаситесь от мужика хлебом, он добр и всегда даст’.
‘…Я понимаю, что рассказываю поверхностно, что вам трудно понимать, отчего и как. Но факты вообще — дрянь и мусор. Все дело в настроениях — они плодят факты, творят мысли и… идеалы. А знаете ли вы, что такое идеал? Хе! Это просто костыль, придуманный в ту пору, когда человек стал плохим скотом и принялся ходить на задних дарах. Ведь все хорошее: мечты, грезы и прочие выдумки только ложь. К примеру возьмем любовь. Я в женщинах всегда любил именно то, чего у них никогда и в помине не было, и чем я обыкновенно сам же их наделял. Это и было лучшее в них. Бывало, видишь свежую бабеночку и сейчас же соображаешь то и другое, и третье, в слезах мол такая, то в радости — вот какая, да незаметно уверишь себя, что все такое у нее есть именно, как сам хочешь… Ну, а по ознакомлении с нею, какова она есть на самом деле,’ торжественно садишься в лужу’. Кем не увлечешься, это женщиною, что носится с моралью и ‘выуживает из книжек житейские правила. Когда женщина щеголяет книжными выдумками, то вычитанное из книжек к ней идет столько же, как к лакею костюм с барского плеча’.
Какое же нравоучение вытекает из очерченных выше образов.
Ответить на это вызывается сам М. Горький, после того как проводит перед читателем пеструю вереницу ‘забракованных людей’, золоторотцев, исакиев и ‘котов’, в которых усматривает отомщение городу и порядкам его жизни со стороны человека полей и лесов, оторвавшегося от почвы, смутно сознающего, что город заражает его тело и душу своим ядом, и пытающегося поборот роковые силы.
Когда-то среди нас, говорит М. Горький, жили великие мастера слова, тонкие знатоки жизни и человеческой души, люди, одухотворенные неукротимым стремлением к совершенствованию бытия и проникнутые глубокою верою в человека. Они создавали книги, которых не коснется забвение, ибо там запечатлели вечные истины, и нетленной красотою веет с их страниц. Образы, начертанные великими мастерами, живучи, ибо воодушевлены силою вдохновения, а преподанные примеры поступков и правил жизни вовеки незыблемы.
‘Ты же нищ, — восклицает М. Горький, обращаясь к эпигонам литературы, — для того, чтобы дать людям нечто действительно ценное!.. Твое перо слабо ковыряет действительность, ворошит мелочи жизни и, описывая будничные чувства будничных людей, ты открываешь их уму только много низких крошечных истин, установляющих, что человек зол, глуп, бесчестен, что он вполне и всегда зависит от массы внешних условий, что он бессилен и жаток один и сам но себе… Если, стоя на одном уровне с жизнью, ты не властен силою воображения создать образы, которых нет в жизни, но которые необходимы для ее поучения, какая скажется польза от твоей работы, чем оправдаешь ты звание свое? Загромождая память и внимание людей мусором фотографических снимков с их жизни, бедной событиями, не повредишь ли ты скорее людям?’
Где же истинный путь? ‘Одно я знаю, — говорит г. Горький, — но в счастье смысл жизни, довольство собою не дает человеку удовлетворения. Смысл жизни лежит в красоте и силе стремлений к целям. Это возможно, но не в старых рамках жизни, где всем тесно и где нет простора духу человека… Дремлет , человек… и никто не будит его. Бич и ему нужен и огненная ласка любви, вслед за ударом бича. Но бойся сделать ему больно: если ты любя бьешь, он поймет твой удар и примет его, как заслуженный. Пойми, твое право проповедовать должно иметь достаточное основание в способности возбуждать в людях искренние чувства, которыми, словно молотами, должны быть разбиты и разрушены одни формы жизни, чтобы создать другие, более свободные, на место тесных. Гнев, ненависть, мужество, стыд, отвращение и злое отчаяние — вот рычаги, которыми разрушается все на земле. Можешь .ли ты создать такие рычаги? Можешь ли привести их в движение? Понимаешь ли ты запросы своего времени, предчувствуешь ли будущее и что можешь сказать для возбуждения человека, растленного мерзостью жизни, павшего духом, опростившегося до превращения в груду костей, покрытых мясом и толстою шкурою и послушных велениям не духа, а похотей? О если бы явился суровый и любящий человек с пламенным сердцем и могучим всеобъемлющим умом, который бы имел великую ненависть к недостаткам народа и принес великую любовь к нему за его страдания. Тогда в духоте позорного молчания раздались бы вещие слова и, может быть, дрогнули бы презренные души живых мертвецов!’
Нисколько не отрицая талантливости в г. Горьком, позволительно однако же усумниться, чтобы его ‘Мальва’, ‘Артем и Каин’ или ‘Проходимец’ могли внести откровение, которое бы ‘среди позорного молчания’ пробудило ‘живых мертвецов’. Но говоря о досадных длиннотах, часто нарушающих художественность и цельность рассказов г. Горького, он слишком находится под влиянием ‘Толстоизма’ и трактует ‘город’, ‘интеллигентов’ и все с ними связанное за сплошное зло: выводит он, напр., в III томе рассказов интеллигентов для того, чтобы в ‘Скуки ради’ заставить их учинить гнуснейшую потеху, а в ‘Кирилке’ взвалить на них обвинение в полном незнании парода, обстановки его и быта, как последний штришок, проезжий земский начальник съедает у Кирилки последнюю краюшку хлеба, интеллигент, из сбившихся с панталыку, Промтов описывается злодеем старинной трагедии, а в уста ему влагается мораль Ницшеанских ‘сверхчеловеков’, не стесняющаяся ничем до восхваления альфонсами включительно (стр. 222).
Наоборот, мужик, простой человек то заповедное сословие, среди которого единственно можно встретить ‘в самой натуре своей хороших людей’. Этих сразу чувствуешь: хорош! И видишь — родился хорошим’. Что есть мужик? — вопрошает г,. Горький устами Промтова. ‘Мужик есть для всех людей материал питательный, сиречь съедобное животное’, и тут же собеседник его задастся неразрешимым вопросом: ‘Когда же заплатят мужику чем-нибудь хорошим за все дурное, которым так щедро его награждают?’ (стр. 205, 206),
В ‘Ваське Красном’, где г. Горький перелагает на русские нравы ‘Maison Tellier ‘ [‘Заведение Телье’ — сборник новелл Ги де Мопассана — ред.], ‘Ксюшка — самая глупая п наименее несчастная из ‘девиц’, ‘ибо 6лиже их стояла к животному’, к Ваське Красному,— ‘вышибале’ и деятельному помощнику хозяйки, истязавшему девиц и бившему их с наслаждением безжалостно, чуть не до полусмерти — преисполняется, когда он заболевает, внезапною жалостью и, хотя несмотря на свою тупость, резонно опасается: ‘Чтобы с тобою жить — нет! боюсь я тебя… очень уж ты злодей’, тем не менее рано или поздно пойдет за него замуж, потому что, когда Ваську увозят в больницу, Ксюшка _ дико воет ‘Увезут маво милаго’.
Можно быть народолюбом — почвенником, и полезно, конечно, нас грешных (ибо ведь для интеллигентов, а не для темной массы предназначаются рассказы Горького) знакомит с бытом, стремлениями и идеалами деревни и особей, оторвавшихся от нее, но чтобы претендовать сделаться ‘великим мастером слова’ и вещать непреходящие глаголы, надо и ‘в суровом гневе’ и ‘в пламенной ласке’ оставаться верным правде и запастись хоть чуточку объективизмом. Так, где г. Горькому удается совлечь с себя тенденциозность, его наблюдательность и теплое чувство подсказывают ему образцовые страницы, пример налицо и в III томе рассказов: мы говорим о ‘Ярмарке в Голтве’ или о ‘Зазубрине’. Наконец, можно сделать г. Горькому еще один упрек: от босяков и золоторотцев нельзя, конечно, ожидать, чтобы они говорили салонным, вылощенным языком, но г. Горький подчас злоупотребляет умышленными крайностями, коробящими нравственное и эстетическое чувство. Описания и выражения, которыми нередко щеголяет Золя, прижились во французской литературе издавна, но у нас- пред циничностью выражений останавливались, несмотря на всю их смелость, даже Щедрин и Глеб Успенский.
Источник текста: газета ‘С-Петербурские Ведомости’, No 287, четверг 19 октября (1 ноября) 1900 г.