‘ОДИНОКИЕ И ТАИНСТВЕЕНЫЕ ЛЮДИ’
‘ОДИНОКИЕ И ТАИНСТВЕЕНЫЕ ЛЮДИ’
(Рассказы Леонида Андреева)
(Рассказы Леонида Андреева)
‘Курьер’, 1901 г., No 278
Одинокие таинственные люди, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1901
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Владимир Шулятиков
‘Драма одиноких душ’ — вот тема, на которой особенно часто останавливают свое внимание современные художники слова. ‘Одинокие люди’ — вот излюбленные герои беллетристических произведений.
Среди круговорота современной жизни, с лихорадочной быстротой несущейся вперед, открывающей перед собой все более и более широкие общественные горизонты, создающей все более и более широкие общественные идеалы, пробуждающей все больше и больше сознание общественной солидарности, все настоятельней и настоятельней указывающей на ту связь, которая существует между отдельными индивидуумами и общественными единицами, — интеллигенция, взятая в ее целом, переживает минуты пониженной жизнеспособности и жизнедеятельности. Интеллигенты, окруженные царством ‘борьбы и наживы’, царством ‘буржуев’ и филистеров, принужденные в силу особых условий труда, в силу своей ‘интеллигентности’, всего сильнее страдать от ‘умаления своей человеческой сущности’, от посягательства на цельность своего душевного мира, на неприкосновенность своей ‘личности’, со стороны царства ‘буржуев’ и филистеров*, — интеллигент среди этого царства все громче и громче говорит о своих ‘душевных драмах’. Вместе с тем, не будучи в состоянии, очень и очень часто, стать выше своих личных драм, не будучи в состоянии, отрешившись от собственных страданий, смело и безбоязненно устремить свой взгляд в глубину новооткрывшихся общественных горизонтов, проникнуться всецело сознанием общественной солидарности — они чувствуют себя одинокими.
* Мы уже имели случай говорить подробнее о психологии современного интеллигентного пролетариата на страницах ‘Курьера’ (см. ‘Курьер’, No 201).
В безысходной тоске одиночества изнывают герои рассказов А. Чехова, о мечущихся ‘одиноких’ людях, терзающихся своим одиночеством, повествует М. Альбов, тихая грусть ‘одинокой души’ звучит в элегиях И. Бунина, о смутной тревоге ‘одинокой души’ — говорят лирические произведения К. Бальмонта, скорбью ‘уязвленного:, больного ‘одинокого’ сердца проникнуты стихотворения К. Фофанова, ‘таинственную глубину’ страданий ‘одинокой души’ старается раскрыть в своих рассказах г-жа Гиппиус…
Одним словом, писатели самых различных направлений и самых противоположных лагерей сошлись на разработке одной и той же темы — темы об ‘одиночестве’.* Но в деле разработки этой темы они поступают далеко не тожественно. В то время, как одни из них ограничиваются изображением тоски, скорби, страданий ‘одиночества’, изображением ‘трагедий’ этого одиночества, другие договариваются до идеализации этого одиночества (г-жа Гиппиус, К. Бальмонт), в то время, как одни из них выбирают своих ‘одиноких’ героев из среды ‘обыкновенных’, ‘сереньких’ людей, другие, с презрением относятся к серенькой ‘толпе’, грезят об одиноких ‘аристократах духа’, рисуют фантастические образы сильных и гордых своим одиночеством ‘избранников’.
* K приведенным примерам, следует отметить, что среди русской интеллигенции в настоящее время особенно широкую популярность приобретают те из произведений западно-европейской литературы, в которых ярко освещаются ‘драмы одиноких людей’ — пьесы Гауптмана и Ибсена, рассказы Эдгара По, философские трактаты Фридриха Ницше, в самое последнее время замечается интерес также к произведениям бельгийского поэта Роденбаха, создавшего своеобразный ‘культ одиночества’.
К числу беллетристов, ставящих себе задачей изображение душевных драм ‘обыкновенных’ одиноких людей, наряду с А. Чеховым и М. Альбовым, принадлежит Леонид Андреев.
* Леонид Андреев. ‘Рассказы’. Издание товарищества ‘Знание’.
Его герои на первый взгляд производят впечатление настоящих чеховских героев. Вот некоторые из них: чиновник Андрей Николаевич, ‘исправный и скромный’, засушенный канцелярской работой, загипнотизированный однообразием рутинной жизни, студент естественник Сергей Петрович, неглубокая натура, умственно ограниченный, безвольный юноша, предназначающий себя к карьере чиновника (‘Рассказ о Сергее Петровиче’), О. Игнатий — обыкновенный тип сельского священника, не одаренный никакими сколько-нибудь выдающимися умственными и нравственными качествами, машинист при мельнице Алексей Степанович (‘На реке’), человек ‘золотой середины’, хотя и обладающий ‘гордым’ характером, но не умеющий выбиться из положения ‘ни павы-ни вороны’, целая компания игроков (‘Большой шлем’) — ‘сереньких’ людей, не знающих никаких духовных запросов, ограничивших круг своих жизненных интересов картежной игра, изгнанный из гимназии за дурное поведение и леность Сашка, мало развитой, озлобленный мальчик, его отец, не нашедший нигде применения своим способностям, выброшенный за борт жизни неудачник, и т.д. (‘Ангелочек’).
Все эти люди живут очень замкнутой жизнью, очень далеко ушли от толпы, очень старательно оградили себя от посягательств внешнего мира, каждый из них отделен от всех прочих людей ‘бездонной пропастью’.
Андрей Николаевич, запершись в своей маленькой комнате, в продолжение многих лет, ‘защищен от жизни и людей, он, как в крепости, отсиживается от жизни’, Сергей Петрович, хотя и внешним образом поддерживал сношения с товарищами и обществом, появлялся на собраниях и пирушках, но, на самом деле, ничем органически не был связан с миром ‘живых людей’, у него совершенно ‘отсутствовала живая связь с людьми, делающая их приятным и необходимым’. ‘И он не любил ни одного из тех, с кем шутил, пил водку и целовался’. Вдали от шума жизни, в тихой, уединенной квартире целыми годами, изо дня в день, играли винтеры. ‘Играли они лето и зиму, весну и осень, дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных’. Но в обитель игроков доносились лишь самые ‘слабые отголоски тревожной и чуждой жизни’, и об этой ‘тревожной и чуждой жизни’ игроки говорили лишь между прочим… Одиноким себя чувствует Сашка, он не связан ‘живой связью’ ни с своей матерью, ни с своим отцом, у него нет товарищей, ему все решительно чужие… Одиноко доживает свои дни его отец, всем чужой, уединившись в самый темный угол дома, он целыми днями сидит ‘молчаливый, съежившийся от озноба’, погруженный в безрадостные думы.
Но эти ‘одинокие люди’ переживают трагедию, не похожую на ту, действующими лицами которой являются ‘серенькие’, ‘одинокие’ герои г. Чехова. Если герои г. Чехова, при столкновении с внешним миром, не ощущают ничего, кроме щемящей, безысходной тоски и скуки, то герои Леонида Андреева из столкновений с внешним миром выносят более острые чувства и ощущения, получают, при столкновении с внешним миром, более глубокие ‘душевные язвы’.
Весь внешний мир представляется им какой-то загадочной, таинственной, ‘темной далью’, из глубины которой являются странные, непонятные ‘видения’, которые таят в своей глубине ‘загадочные и безумно-злые силы’, неотразимо действующие на людей. Жизнь, в глазах героев г. Андреева — игралище этих темных сил.
В рассказе ‘Ложь’ есть следующий эпизод, имеющий аллегорическое значение: герой рассказа ночью бродит по пустынной улице, тщетно поджидая изменившую ему возлюбленную, одинокий и тоскующий, изредка, в пустынной улице, откуда-то вырастают силуэты прохожих.
‘Они неслышно вырастали за моей спиной, большие и темные, двигались мимо меня и, серея, словно призраки, внезапно исчезали за острым углом белого здания. И снова выходили они из-за угла, равнялись со мной и медленно таяли в сером пространстве, полном бесшумно двигающегося снега. Закутанные, бесформенные, молчаливые, они были похожи друг на друга и на меня, и мне казалось, что десятки людей ходят и взад и вперед, как и я, и ждут, дрогнут и молчат… и думают о чем-то своем, загадочном и печальном.
Такими именно ‘бесформенными, молчаливыми, загадочными’ призраками, неизвестно откуда-то выплывающими, неизвестно куда скрывающимися, мелькают перед героями Леонида Андреева вереницы ‘загадочных силуэтов. Как в волшебном калейдоскопе, следуют одно за другим события, полные для героев Леонида Андреева ‘таинственного’ смысла, богатые ‘таинственными’ неожиданностями.
‘Какая это странная… вещь жизнь, в которой так много всего неожиданного и непонятного’, — философствует Андрей Николаевич, — живут люди и умирают и не знают нынче о том, что завтра умрут. Шел чиновник в погребок за пивом, а на него сзади карета наехала и задавила, и вместо пива к ожидавшим приятелям принесли еще неостывший труп. Получил чиновник награду, пошла его жена Бога благодарить, а в церкви деньги у нее и вытащили…’
‘Таинственная’ история разыгралась в квартире, где четыре партнера, лето и зиму, весну и осень, просиживали за карточным столом.
Одному из игроков, Николаю Дмитриевичу, в игре вообще мало ‘везло’: карты к нему вообще были ‘равнодушны и иногда зло насмешливы, и в этом чувствовалось что-то роковое, фатальное’. Но однажды в картах произошла ‘странная перемена’: Николаю Дмитриевичу улыбнулось счастье, он начал выигрывать игру одну за другой… И вот, когда после одной из сдач, Николай Дмитриевич раскрыл свои карты, ‘сердце его заколотилось и сразу упало, и в глазах стало так темно, что он покачнулся — у него было на руках двенадцать взяток’: если только в прикупе находится пиковый туз, то Николаю Дмитриевичу обеспечен большой бескозырной шлем. — Большой бескозырной шлем был его вечное pium desiderium, самая пламенная мечта его жизни. Николай Дмитриевич объявляет большой бескозырной шлем, странно волнуясь, он протягивает руку за прикупом… Но в эту минуту он покачнулся и упал на пол: он умер от разрыва сердца… В прикупе действительно лежал пиковый туз, Николай Дмитриевич, по странному стечению обстоятельств, умер, имея в руках счастье, но не зная об этом. ‘Никогда он не узнает, что в прикупе был туз и что на руках у него был верный большой шлем. Никогда!’ — в этом заключается трагизм положения.
Как загадочный страшный призрак, вторгается в дом Григория Аристарховича (‘Валя’) нежеланная гостья. Григорий Аристархович и его жена воспитывают приемыша Валю. Валя все детские годы провел в их доме, считает их за родного отца и мать, он свыкся с окружающей его тихой обстановкой, живет одинокой, мечтательной жизнью. Но за ним является, неизвестно откуда, его настоящая мать, она хочет увезти его из его теплого гнезда, из ‘тихого дома с его чудными цветами, таинственным миром сказок, безбрежным и глубоким, как море, и темным окном, в стекла которого весело царапаются ветви деревьев’. Вале представляется она воплощением темной, сказочной, безумно-злой силы, ‘желающей погубить человека’… И эта сила уносит Валю из его светлого царства ‘в темную даль’.
Из ‘темной дали’ возвратилась под родную кровлю Вера, дочь священника о. Игнатия. Вопреки родительской воли, она некогда уехала в столицу. Эта столица представлялась о. Игнатию ‘чем-то большим, гранитным, полным неведомых опасностей и чуждых равнодушных людей. И там одинокая, слабая была Вера, и там погубили ее’. Вера вернулась оттуда скорбная и больная. Но что с ней случилось в далеком ‘непонятном’ городе, кто подточил ее молодые силы, что заставило ее вернуться домой — об этом Вера хранила глубокое молчание. Несмотря ни на просьбы, ни на угрозы отца и матери, она отказалась выдать свою ‘тайну’. И эту тайну она унесла с собой в могилу… Потрясенная смертью дочери, жена священника была поражена параличом. В маленьком домике священника воцарилось ничем невозмутимое молчание. ‘Это не была тишина, потому что тишина — лишь отсутствие звуков, а это было молчание, когда те, кто молчит, казалось, могли бы говорить, но не хотят’… А отец Игнатий продолжал все думать о ‘тайне’ Веры, о загадочной причине, приведшей Веру к преждевременной могиле, и ответом на мучительные вопросы, рождающиеся в его голове, служило лишь ‘загадочное’ молчание…
Из ‘темной дали’ в доме богатого заводчика вернулся ‘блудный сын’ Николай (‘В темную даль’). Семь лет тому назад Николай был уволен из технического института, рассорился с отцом и исчез, неизвестно куда… Домашние встретили его, как ‘таинственного’ незнакомца, как человека с загадочным прошлым и настоящим. Они увидели ‘в нем что-то странное, неподдающееся определению’, во всех его жестах, телодвижениях, взглядах и словах им чудилось ‘что-то затаенное и опасное’. С его приходом в доме воцарилось что-то чужое, неопределенное, враждебное’… И Николай не мог ужиться с домашними. Как неожиданно он пришел, так неожиданно и исчез опять, неразгаданный, непонятный, скрылся опять в загадочно-темной дали…
Окруженные странными, загадочными, таинственными, непонятными явлениями герои Леонида Андреева проникаются чувством ужаса к жизни.
Жизнь глядит в лицо Сергею Петровичу ‘глубокими очами, холодными, серьезными и до ужаса непонятными в своей простоте’. Философствуя о ‘странной и непонятной’ жизни, Андрей Николаевич ощущает в себе трепет ужаса:
…в голосе Андрея Николаевича звучал ужас, и весь он казался таким маленьким и придавленным. Спина согнулась, выставив острые лопатки. Тонкие худые пальцы бессильно лежали на коленях. Точно все груды бумаг, переписанных на своем веку и им и его отцом, легли на него и давили своей многопудовой тяжестью.
Этим трепетом ужаса охвачен и отец ‘Сашки’, лежащий в своем темном углу, одинокий и молчаливый, погруженный в бесконечные размышления, он вечно думает именно об ‘ужасе человеческой жизни’.
О трепете ужаса и страха перед жизнью говорят вообще все наиболее характерные произведения Леонида Андреева. Эмоцию ужаса и страха вообще всего больше любит описывать Леонид Андреев. В их изображении временами Леонид Андреев поднимается до трагического пафоса.
Изображение ужаса, охватившего отца Игнатия перед ‘таинственным’ молчанием, изображение ужаса смерти в рассказе ‘Большой шлем’, изображение ужаса приближающейся смерти в рассказе ‘Ложь’ — служит тому красноречивыми примерами.
Итак, драмы ‘одиноких душ’, слишком замкнувшихся в своем одиночестве, чувствующих трепет ужаса перед непонятными, странными, таинственными явлениями жизни — основная тема рассказов Леонида Андреева. Изображение жизни ‘внешнего мира’ очень мало интересует Леонида Андреева. Леонид Андреев par excellence психолог и притом психолог во вкусе Эдгара По.
Его рассказы — нечто безусловно родственное ‘фантастическим’ рассказам американского писателя: в его рассказах мы встречаемся с той же страстью ко всему таинственному и загадочному, с тем же пристрастием к изображению эмоции ‘ужаса’ перед ‘темными’ силами жизни, с пристрастием в особого рода ‘странным’ положениям (‘Большой шлем’), как у Эдгара По. Наконец, подобно Эдгару По, Леонид Андреев принадлежит к числу субъективнейших писателей: процесс его творчества — чисто интеллектуальный. Он мало пользуется данными внешнего опыта, данными, полученными из наблюдений над ‘внешним’ миром, точнее, пользуется лишь постольку, поскольку эти данные могут служить ему материалом для решения какой-нибудь психологической загадки. Каждый его рассказ говорит об этой особенности его творчества.
‘Мои чувства рождаются не в глубине моего сердца, мои страсти — дети моего ума’ — сказал устами одного из своих героев о самом себе Эдгар По. Эти слова можно применить и к свежему, яркому и сильному, многообещаемому в будущем, судя по первым шагам, таланту Леонида Андреева.
В. Шулятиков, ‘Курьер’, 1901 г., No 278