92. Литературные и журнальные заметки1
92. Литературные и журнальные заметки1
Отзывы французских журналов о Гоголе
Литературные и журнальные заметки, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1845
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 9. Статьи и рецензии 1845—1846.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
В последней книжке ‘Отечественных записок’ 1845 года мы говорили о переводе пяти повестей Гоголя на французский язык и их необыкновенном успехе во Франции. Мысль и отчасти самое выполнение этого перевода принадлежит г. Луи Виардо, литератору, приобревшему во Франции громкую известность превосходным переводом ‘Дон Кихота’ на французский язык и своими глубокомысленными книгами о разных картинных галлереях в Европе. Нет нужды говорить, по какому обстоятельству г. Луи Виардо провел в Петербурге почти полгода и теперь вновь находится в нем, лучше сказать, что г. Луи Виардо самым приятным и обязательным для нашего национального чувства образом ознаменовал свое у нас пребывание.2 За это мы благодарны ему от всей души. Не зная по-русски, он не мог переводить русского поэта, но зато не всякий иностранец мог, подобно ему, понять и оценить автора, рекомендованного его вниманию, и нет никакого сомнения, что у него не стало бы терпения заниматься каким-нибудь бесцветным и ложным произведением, если б такое произведение было выдано ему за что-нибудь достойное внимания. Таким образом, если в лице двух русских литераторов, изъявивших г. Луи Виардо желание содействовать в деле ознакомления французской публики с одним из лучших русских писателей, он нашел людей, вкус и разборчивость которых ручались ему за безошибочность выбора, то сочинения Гоголя нашли в нем ценителя с тонким эстетическим тактом, который по одному подстрочному переводу, близко и удачно сделанному русскими переводчиками, тотчас верно угадал подлинник, так что, не вредя колориту, мог сделать retouche sur les mots et les phrases {поправки в словах и фразах (франц.).— Ред.} и был вправе сказать, что слог отчасти принадлежит ему.3 Во всяком случае, ему бесспорно принадлежит наша благодарность за ознакомление Европы с первым талантом современной русской литературы.
Первоначально напечатаны были в ‘Illustration’ {‘Иллюстрации’ (франц.).— Ред.} ‘Старосветские помещики’ и ‘Записки сумасшедшего’. Мы знали из верного источника, что эти две повести обратили на себя в Париже сильное внимание. Тем нетерпеливее ожидали мы суждений о всей книге во французских revues, {обозрениях (франц.).— Ред.} не ожидая их, впрочем, от французских журналов, которые, занимаясь исключительно политикою, почти не обращают внимания на литературные явления. Наконец, в ‘Revue des Deux Mondes’ {‘Обозрение двух миров’ (франц.).— Ред.} показалась статья Сент-Бёва, одного из наиболее уважаемых во Франции критиков, который своей громкой известности в качестве критика обязан академическими креслами. Здесь надо объяснить еще одно обстоятельство. ‘Revue des Deux Mondes’ издается партиек’, враждебною партии, издающей ‘Revue Indpendante’, {‘Независимое обозрение’ (франц.).— Ред.} так что последнее revue и основано прямо с целию противоборствовать направлению первого,— а так как на книжках ‘Revue Indpendante’ стояло имя г. Луи Виардо, как одного из его издателей, то уже по одному этому обстоятельству нельзя было ожидать со стороны ‘Revue des Deux Mondes’ никакого пристрастия в пользу книги, изданной г. Луи Виардо. Несмотря на все это, вот как отозвался о повестях и таланте Гоголя Сент-Бёв, критик ‘Revue des Deux Mondes’. Прилагаем его статью вполне, с выписками мест из повестей Гоголя во французском переводе.4
‘Русские повести (Nouvelles russes) Николая Гоголя, переведенные на французский язык Луи Виардо.
Прошло уже несколько лет, как приостановились переводы иностранных писателей, некогда так часто появлявшиеся на французском языке. Великое движение, одушевлявшее иностранные литературы в продолжение тридцати первых годов настоящего века и которое так живо ощущаемо было по Франции во времена Реставрации, утихло постепенно, подобно многим другим явлениям, и представляет собою только беспредельную гладь, по которой во всех направлениях мелькают паруса, но на которой не обозначается вдали ни одной величественной флотилии, ни одного славного флага.
Быть может, совершается всеобщее могучее дело, быть может, степень идей, знаний и самой цивилизации нечувствительно возвышается повсюду, но между тем, в отношении к литературной деятельности, самые славные ее ревнители исчезли, уцелевшие же дряхлеют, и никто еще не заменил их.
Факт очевидный в отношении к Англии, Германии и Италии. Обновившаяся в некотором роде Испания пытается обратить на себя взоры. Что же касается до России, то французы никогда не имели времени (и это их вина) узнать ее короче, даже и тогда, когда она имела Пушкина и Лермонтова. В настоящее время дело идет о романисте, писателе повестей, которого имя, многоуважаемое в России, не проникло еще во Францию. До перевода, изданного г. Виардо, сомнительно, чтобы кто-нибудь из французов читал хоть одно из оригинальных произведений Гоголя. Я также не читал их прежде, но имел то преимущество, что несколько времени назад, на пароходе между Римом и Марселью, встретил самого автора и по разговору его, в котором обнаруживался ум сильный, точный в высшей степени наблюдательный, мог уже предвидеть, что оригинального и действительного (rel) должны заключать в себе его произведения. Гоголь прежде всего старается верно очертить нравы, открыть истинное, природное, как в настоящем, так и в историческом прошедшем, он погружается в народный дух, и куда ни обратит своего внимания, с любовью открывает и изучает его. В выборе сочинений его для перевода г. Виардо должен был особенно подумать о их разнородности, из пяти переведенных им повестей каждая имеет особенный характер, отличный от прочих. Это выгоднее для читателя, но затрудняет критика. Многие русские сравнивают Гоголя с Мериме. Этого рода сравнения всегда довольно смелы и прилагаются только в некоторых отношениях. Вернее всего, что Гоголь не заносится в заоблачные страны, он наблюдает, ou не пятится от черствой и голой стороны предметов и не затрудняется ничем, он заботится прежде всего о природе. Должно быть, он много читал Шекспира.
Из повестей, переведенных г. Виардо, замечательнее и интереснее всех первая: ‘Тарас Бульба’ (‘Tarass Boulba’). Это имя одного запорожского казацкого вождя. В его диком, зверском, величественном и, по мгновениям, высоком характере автор хотел представить изображение того, что были еще некоторые из независимых вождей приднепровских берегов в первой половине XVII века:
‘C’tait,— dit-il,— un d ces caractè,res qui ne pouvaient se dvelopper qu’au XVI siè,cle, dans un coin sauvage de l’Europe, quand toute la Russie mridionale, abandonne de ses princes, fut ravage par les incursions irrsistibles des mongols, quand, aprè,s avoir perdu son toit et tout abri, l’homme se rfugia dans le courage du dsespoir, quand sur les ruines fumantes de sa demeure, en prsence d’ennemis voisins et implacables, il osa se rebtir une maison, connaissant le danger, mais s’habituant le regarder en face, quand enfin le gnie pacifique des slaves s’enflamma d’une ardeur guerriè,re, et donna naissance cet lan dsordonn de la nature russe qui fut la socit cosaque (kasatchestvo). Alors tous les abords des riviè,res, tous les gus, tous les dfils dans les marais, se couvrirent de cosaques que personne n’et pu compter, et leurs hardis envoys purent rpondre au sultan qui dsirait connatre leur nombre: ‘Qui le sait? Chez nous, dans la steppe, chaque bout de champ, un cosaque’. Ce fut une explosion de la force russe que firent jaillir de la poitrine du peuple les coups rpts du malheur’. {‘Это был один из тех характеров, которые могли только возникнуть в тяжелый XVI век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников, когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек, когда на пожарищах. в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете, когда бранным пламенем объялся древле-мирный славянский дух, и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы,— и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и льготные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: ‘Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак’ (что маленький пригорок, там уж и козак). Это было, точно, необыкновенное явленье русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед’.5— Ред.} Тарас Бульба есть один из начальников полка или полковников этого казацкого общества, которое представляло весьма простую, прочную организацию, пружины которой Гоголь так ясно обозначил. Окруженные татарами и турками, которых они гнушаются, как язычников, и поляками, ненавистными для них, как католики, запорожцы, верные чистой греческой религии, являются поколением и республикой грубых и неукротимых рыцарей, в вечной борьбе с врагами, раскинутые по степям и готовые восстать по первому сигналу. Главное их место, называвшееся Сечею (Setch), было обыкновенно на днепровском острове. Летом, во время сельских работ, в Сече оставалось мало народа, зимой собирались туда целые толпы, и туда-то, при первой опасности, по первому воззванию, стекались все начальники, рассеянные по окрестным странам, там-то, как на майском поле, шумно решались великие предприятия, морские набеги на берега Черного моря, грозные вторжения в Турцию и Польшу. Повесть эта начинается самым оригинальным образом. Два сына Тараса Бульбы, учившиеся, по обыкновению, в киевской семинарии, возвращаются под отеческий кров, полные силы, цветущие здоровьем, молодыми, рослыми казаками, которые обещают много, но которые еще путаются в своих длинных школьных одеждах. Прием Тараса, который тормошит их, издевается над ними и почти заставляет старшего, вместо приветствия, помериться с ним силою, живо переносит нас в тот мир дикости и суровости, молчаливая мать, взволнованная и опечаленная, которая едва осмеливается насладиться возвращением своих детей, проникнута глубоким и нежным чувством: унизительное состояние женщины в те варварские времена и при тех обычаях ясно представляется глазам читателя. Старый Тарас, гордясь своими молодцами, тотчас же замышляет посвятить двух эманципированных школьников в казацкую жизнь и после сытного пира решается завтра же вести их в Сечу. Путешествие по степям, приезд в Сечу, разнообразные группы, одушевляющие картину, возбуждение к войне Тараса Бульбы, которому надоедает бездействие и который хочет открыть блистательное поприще своим сыновьям, отрешение кошевого (cochevo), или главного начальника, который не хочет завести войну, и выбор нового, более покорного кошевого,— все эти сцены очерчены свободною л смелою кистью, речь новоизбранного кошевого, когда он принимает и дает решительный приказ выступить в поход, по своей прелести и естественности, достойна пера Мериме. Казаки вступают в Польшу, жгут и громят замки и аббатства. Сыновья Тараса Бульбы всегда впереди, и сердце их отца трепещет от радости. Характеры этих двух молодых людей различны: старший, Остап (или Евстахий), вылитый казак, спокоен, хладнокровен, прозорлив и неустрашим в опасности, с двадцатидвухлетнего возраста проявляются уже в нем высокие качества будущего вождя. Младший, Андрей, более блестящ, но безрассуднее и слабее даже в своем героизме, в нем есть примесь чего-то польского, он не сотворен запорожцем. Запорожские полчища, опустошив страну, обложили город Дубло. Неискусные в правильном нападении на укрепленные места, запорожцы стараются принудить город к сдаче голодом. Романический эпизод прерывает кровавый рассказ. Будучи еще в киевской семинарии, Андрей имел случай увидеть прекрасную молодую польку, дочь воеводы, он любит ее. Она заключена в городе с своим отцом и, узнав Андрея в казацких рядах, посылает за ним. Андрей нежен, мысль, что эта небесная красота умирает от голода, помрачает его ум. Ночью он изменяет своему казацкому долгу и с съестными припасами входит в осажденный город. С этой минуты у него нет ни религии, ни племени, ни отца. Минута, когда старый Тарас узнаёт от жида, что Андрей в городе и красуется в рядах польских вельмож, его оцепенение при этой новости, его одни и те же беспрестанно повторяемые вопросы, его упорное неверие,— всё это черты истинной природы, глубокие, такие, которым мы привыкли удивляться только в сценах Шекспира. Так в ‘Макбете’, когда объявляют Макдуфу об умерщвлении его жены и детей, и он отвечает: ‘Все мои милые дети?.. Высказали все?.. О адский ворон! Все!.. Как? Все мои прелестные малютки и их мать…’ Первое движение Тараса напоминает это. Вся нежность и надежда старого казака обращаются с этой минуты на его благородного сына Остапа. Осада продолжается с переменным для враждующих сторон счастием. Узнают, что татары, пользуясь отсутствием запорожских витязей, ограбили Сечу и увезли казну. Армия осаждающих разделяется: одна часть, под предводительством кошевого, возвращается на восток, чтоб отмстить татарам, другая остается на месте, под начальством самого Тараса Бульбы, избранного по этому случаю в атаманы. Старый Тарас, оставшись с ослабленным войском, намеревается возбудить мужество. Минута, следующая за разлукою, обрисована превосходно. Автор делается поэтом, мы входим тут в дух народа:
‘Tarass voyait bien que, dans les rangs mornes de ses cosaques, la tristesse, peu convenable aux braves, commanait incliner doucement toutes les ttes. Mais il se taisait, il voulait leur donner le temps de s’accoutumer la peine que leur causaient les adieux de leurs compagnons, et cependant il se prparait en silence les veiller tout coup par le hourra du cosaque, pour rallumer avec une nouvelle puissance le courage dans leur me. C’est une qualit propre la race slave, race grande et forte, qui est aux autres races ce que la mer profonde est aux humbles riviè,res. Quand l’orage clate, elle devient tonnere et rugissements, elle soulè,ve et fait tourbillonner les flots, comme ne le peuvent les faibles riviè,res, mais quand il fait doux et calme, plus sereine que les riviè,res au cours rapide, elle tend son incommensurable nappe de verre, ternelle volupt des yeux’. {‘Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды, и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-козацки, чтобы вновь и с большею силою, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода, широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками. Коли время бурно, всё превращается оно в рев и гром, бугря и подымая валы, как не поднять их бессильным рекам, коли же безветренно и тихо, яснее всех рек расстилает оно свою неоглядную склянную поверхность, вечную негу очей’.6 — Ред.}
Здесь начинается ряд битв, которые кажутся слишком длинными, столько последовательных эпизодов этой запорожской Илиады не могут занимать нас до конца. Кажется, что автор, в этой части своей повести, имел перед глазами народные песни, которые хотел выставить, слог принимает чисто эпическую форму и наполняется гомерическими сравнениями. Короче, победа остается за поляками, и тяжело раненый Тарас приходит в чувство только во время бегства в Украину, куда завозит его один из его храбрых товарищей. Что же сделалось с Остапом? Это первая мысль Тараса, когда он приходит в себя. Достойный его сын остался пленником в руках победителей. С этой минуты одна идея в голове отца, одно неутомимое желание — выручить, если можно, своего Остапа или во крайней мере увидеть его и отмстить за него, ибо, если он не уйдет из рук подобных врагов, страшные мучения ожидают его. Горесть отца, его равнодушие к шумным оргиям Сечи, гул которых едва касается его уха, его уединенные прогулки с ружьем в поле, часы, которые проводит он, сидя у моря, и возвращается назад, не сделав пи одного выстрели,— описаны с энергическою верностию.
Наконец, он остановился на одном: он отыскивает старого жида, с которым имел не одно уже дело. Жиды в этих странах исполняют всё и достигают всего посредством золота. Тарас обещает много золота жиду Янкелю, и этот берется провести его переодетым в Варшаву, где Остап и его товарищи бедствия заключены в темницу в ожидании казни. Путешествие, приезд в жидовский квартал, попытки проникнуть в темницу перемешаны с происшествиями, которые невольно заставляют улыбаться среди печального рассказа. Короче, несмотря на все усилия, смелость, уловки жидов, Тарас Бульба не мог свидеться с Остапом, и только в день самой казни увидел он его из толпы зрителей, окружавших эшафот. На нем костюм немецкого вельможи, проводник его, Янкель, стоит поодаль от него. Сцена ведена удивительно, автор украсил ее патетическими, высокими местами. Во-первых, толпа, как и все толпы, фанатическая, любопытная, жадная, легкомысленная, но вдруг начинается волнение, и со всех сторон раздаются крики: ведут! ведут! казаки!
‘Ils marchaient la tte dcouverte, leurs longues tresses pendantes, tous avaient laiss pousser leur barbe. Ils s’avanaient sans crainte et sans tristesse, avec une certaine tranquillit fiè,re. Leurs vtements, de drap prcieux, s’taient uss et flottaient autour d’eux en lambeaux, ils ne regardaient ni ne saluaient le peuple. Le premier de tous marchait Ostap.
Que sentit le vieux Tarass, lorsqu’il vit son Ostap? Que se passa-t-il alors dans son cur?.. Il le contemplait du milieu del foule sans perdre un seul de ses mouvements. Les cosaques taient dj parvenus au lieu du supplice. Ostap s’arrta. A lui le premier appartenait de vider cet amer calice. Il jeta un regard sur les siens, leva une de ses mains au ciel, et dit haute voix:
— Fasse dieu que tous les hrtiques que sont ici rassembls n’entendent pas, les infidè,les, de quelle maniè,re est tortur un chrtien! Qu’aucun de nous ne prononce une parole!
Cela dit, il s’approcha de l’chafaua.
— Bien, fils,— bienl dit Boulba doucement, et il inclina vers la terre sa tte grise’. {‘Они шли с открытыми головами, с длинными чубами, бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию, их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями, они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел Остап.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко: ‘Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова!’ После этого он приблизился к эшафоту.
— Добре, сынку, добре!— сказал тихо Бульба и уставил в землю свою седую голову’.7 — Ред.}
Палач принимается за истязания. Автор не передает страшных подробностей казни, но, однако, он не может умолчать о воем и постепенно доводит нас до последнего крика, который вырывает слезу, вся эта страница достойна глубокого вииманпя:
‘Ostap supportait les tourments et les tortures avec un courage de gant. L’on n’entendait pas un cri, pas une plainte, mme lorsque les bourreaux commencè,rent lui briser les os des pieds et des mains, lorsque leur terrible broiement fut entendu au milieu de cette foule muette par les spectateurs les plus loigns, lorsque les jeunes filles dtournè,rent les yeux avec effroi. Rien de pareil un gmissement ne sortit de sa bouche, son visage ne trabit pas la moindre motion. Tarass se tenait dans la foule, la tte incline, et levant de temps en temps les yeux avec fiert, il disait seulement d’un ton approbateur:
— Bien, fils, bien.
Mais quand on l’eut approch des derniè,res tortures et de la mort, sa force d’me parut faiblir. Il tourna les regards autour de lui: dieu! rien que des fisages inconnus, trangers! Si du moins quelqu’un de ses proches et assist sa fin! Il n’aurait pas voulu entendre les sanglots et la dsolation d’une faible mè,re, ou les cris insenss d’une pouse, s’arrachant les cheveux et meurtrissant sa blanche poitrine: mais il aurait voulu voir un homme ferme, qui le rafracht par une parole sense et le consolt sa derniè,re heure. Sa constance succomba, et il s’cria dans l’abattement de son me:
— Pè,rel o es-tu? entends-tu tout cela?
— Oui, j’entends.
Ce mot retentit au milieu du silence universel, et tout un million d’mes frmirent la fois. Une partie des gardes cheval s’lencè,rent pour examiner scrupuleusement les groupes du peuple. Yankel (le Juif) devint ple comme un mort, et, lorsque les cavaliers se furent un peu loigns de lui, il se retourna avec terreur pour regarder Boulba, mais Boulba n’tait plus son ct. Il avait disparu sans laisser de trace’. {‘Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои,— ничто, похожее на стоп, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: ‘Добре, сынку, добре!’
Но когда подвели его к последним смертным мукам, казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди, хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи: ‘Батько! где ты? Слышишь ли ты?’
‘Слышу!’ раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион парода в одно время вздрогнул. Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа. Янкель побледнел, как смерть, и, когда они немного отдалились от него, он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса, но Тараса уже возле него не было: его и след простыл’.8 — Ред.}
Маленький исторический роман Тараса Бульбы, в сущности, кончается здесь— следующая глава есть только страшное и кровавое заключение.
След Бульбы, действительно, вскоре открывается, он воротился к своим без труда поднял их рассказом о своих бедствиях, и сто тысяч казаков появляются на границах Украины. Опустошение, убийства, пожары не прекращаются до смерти старого Тараса, который в главе своего полка не хочет признать мира, предложенного поляками и принятого всеми остальными казаками. До последнего своего издыхания продолжает он жечь и опустошать. ‘Это вам поминки по Остапе’,— приговаривал он. Эта простая повесть Гоголя, обрисовывая только частицу прошедшего, выставляет в ней исторические события, которые объясняют. в некоторой степени, настоящее.
Другие повести представляют менее занимательности, они показывают разнообразие таланта Гоголя. Жаль, что не могли выбрать пьес более однородных и более способных определить с первого раза главный характер автора: критик затрудняется немного пред этим разнообразием сюжетов и применений. Небольшой рассказ под названием ‘Старосветские помещики’ (‘Un mnage d’autrefois’), обрисовывающий однообразную и счастливую жизнь двух супругов в Малороссии, составляет счастливый контраст с грубыми и жесткими сценами ‘Бульбы’: всё так тихо, спокойно, ровно, обыкновенно, нельзя себе представить, чтоб Россия заключала в себе идиллии, подобные идиллии Филемона и Бавкиды,— натуры, которые, кажется, осуществляют идеал английского home {домашнего уюта (англ.).— Ред.} и в которых feeling {чувствительность (англ.).— Ред.} дышит во всей своей полной сладости: Карл Лемб мог бы написать этот очаровательный, маленький рассказ, но в конце, когда старик потерял свою неразлучную подругу, когда странник, который видел его пять лет назад, видит его вдовцом, немощным, разбитым от паралича и почти ребенком, когда во время обеда любимое лакомое блюдо напоминает бедняку покойницу, и он начинает рыдать, автор снова трогает глубокие, чувствительные сердечные пружины, которые он раскрывал в ‘Бульбе’. Много можно бы говорить об этой повести, если б необходимость не заставила ограничиться одним разбором и оставить читателю желать еще чего-нибудь.— Вообще же, по переводу г. Виардо, Франция узнает в Гоголе человека с истинным талантом, тонкого неумолимого наблюдателя человеческой природы.
‘Journal des Dbats’, {‘Газета прений’ (франц.).— Ред.} издающийся людьми той же партии, которая издает и ‘Revue des Deux Mondes’, перепечатал в своем фельетоне ‘Вия’ (No 16 декабря и след.), присовокупив к этому от себя краткий отзыв о Гоголе и краткую, но верную характеристику каждой из его пяти повестей, переведенных по-французски. Вот чем заключает ‘Journal des Dbats’ свое суждение о Гоголе:
Nous donnerons cette derniè,re composition comme spcimen d’un recueil qui a dj valu son auteur une renomme populaire dans sa patrie, et qui doit le classer en tout pays au rang des meilleurs conteurs de ce temps.
То есть:
Мы помещаем это последнее произведение (‘Вий’) как образчик сборника, который уже доставил своему автору народную известность в его отечестве и который должен во всякой стране дать ему место между лучшими нувеллистами нашего времени.
Что скажут на это некоторые из наших quasi {якобы (латин.).— Ред.} критиков, которые в сочинениях Гоголя не хотели видеть ничего, кроме грязи?..9
Кстати о ‘Северной пчеле’. Представляем здесь новые образчики ее умения писать по-русски,— умения, которое дает ей законное право величать себя хранительницею чистоты русского языка. Вот, для примера, несколько мест, взятых из последних, декабрьских листов ее: ‘Соединенные Штаты вовсе не испугались несчастиям, случившимся с английскими пароходами’ и проч. (нумер 281).— ‘В нумере 268-м ‘Северной пчелы’, извещая о назначении Киприана Робера, сочинителя превосходного творения о южных словянах, П(п)рофессором С(с)ловянской Л(л)итературы во Французском коллегиуме, на место прежнего профессора из С(с)ловянского племени, было напечатано’ (нумер 277): извещая, было напечатано — как это хорошо сказано, совершенно по-русски!.. ‘Надобны веки, чтобы Балтийский порт вырос в половину столицы Российской империи, надобны веки, чтобы Москва и Петербург уступили другим городам свои преимущества’ (нумер 289): не веки, а века, г. фельетонист! веки по-русски значат то же, что по-французски paupiè,res…’ ‘Перечитывая недавно ‘Тысячу и одну ночь, странная мысль пришла мне в голову’ (нумер 289): по-каковски это?.. Ай да блюстительница чистоты русского языка! Бедный русский язык, под чью опеку попал ты! И эти люди уверяют публику, что они пишут, как писал Карамзин! 10 Наверное, Карамзин будучи ребенком, не писал так.
1. ‘Отеч. записки’ 1846, т. XLIV, No 1 (ценз. разр. 31/XII 1845), отд. VIII, стр. 45—51. Без подписи.
Принадлежность первой части настоящей статьи Белинскому установлена В. С. Спиридоновым (см. ‘Звезда’ 1944, No 5—6, стр. 130—135). Им же установлена принадлежность Белинскому и окончания статьи, посвященного разбору ‘Сев. пчелы’ (см. ПссБ, т. XIII, стр. 191, примеч. 1172).
2. Луи Виардо приехал в Россию летом 1843 г. вместе со своей женой, знаменитой певицей Полиной Виардо, которая давала концерты в Петербурге и Москве. Знакомство И. С. Тургенева с супругами Виардо относится к октябрю 1843 г. К концу 1843 — началу 1844 г. следует отнести также и начало работы Луи Виардо над переводом повестей Гоголя на французский язык.
3. См. примеч. 3692.
4. Цитируемая ниже статья Сент-Бёва напечатана в ‘Revue des Deux Mondes’ 1845, т. XII, 1, Dcembre, p. 883—888.
5. Как в этом, так и в трех других аналогичных случаях (см. примеч. 4261, 4271 и 4281) в подстрочных примечаниях редакцией настоящего издания дан не дословный обратный перевод цитируемых отрывков сих французского перевода, а соответствующие им места из оригинального текста ‘Тараса Бульбы’ в редакции 1842 г. См. Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., том II, изд. АН СССР, 1937, стр. 46.
6. См. там же, стр. 129.
7. См. там же, стр. 163—164.
8. См. там же, стр. 164—165.
9. Белинский имеет в виду отзывы о Гоголе Ф. В. Булгарина, О. И. Сенковского и Н. А. Полевого (об отзыве Полевого см. примеч. 4481).
10. Белинский неоднократно высмеивал Ф. В. Булгарина и других староверов за то, что они называли себя учениками H. M. Карамзина (ср. ИАН, т. VII, No 42).