ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ДЕЛА
ЛИТЕРАТУРНЫЕ И ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ДЕЛА
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Литературные и педагогические дела, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Давно, мне кажется, основной литературный вопрос на Руси — не в писателе и книге, но в читателе и читателях. Увы, мы давно не имеем той компактной массы высокообразованных читателей, много и чутко читающих, читающих — если можно выразиться — компетентно, которые в 40—50-х годах минувшего века давали первый и верный тон пониманию книги или статьи, и за этим поданным тоном устанавливалось верное или по крайней мере мотивированное отношение к писателю или литературному произведению во всей России. По этому основанию в 40-х и 50-х годах немыслимо было установление многолетней репутации за такими учеными, как Н. Кареев, и за такими беллетристами, как Л. Андреев, которые в наши дни покорили рынок, публику и если не критиков, то рецензентов.
Уже о вкусе как дирижере успеха — не может быть и речи. Куда до вкуса: ищешь в читателе простой грамотности, чтобы он разбирался по крайней мере в мыслях и идеях, разбирался в написанном — и не находишь! Не находишь ‘выразительного и толкового чтения’, что требуется по правилу при поступлении в 1-й класс гимназии.
Этим летом мне пришлось написать две статьи: о Л. Андрееве и его новелле ‘Иуда Искариот и другие’ и о снятии сана со священника Тихвинского, бывшего члена 2-й Г. Думы. По поводу статей этих, как я слышал, появилось ‘великое недоумение’ в публике и печати: ‘Как? Что?’ и прочее. Будто бы меня судили и, пародируя ‘Аиду’, спрашивали: ‘Радамес, Радамес, оправдай себя’. Суда этого, за выбытием из Петербурга, я не читал, но, вернувшись в Петербург, нашел ‘сострадательные’ письма даже друзей и старых своих читателей с насмешливыми вырезками из газет и припискою к ним: ‘Ты этого хотел, Жорж Данден’.
Все бы это я пропустил, но меня искренно тронуло одно письмо из Болгарии, где я и не думал иметь читателей: ‘С 1898 г. я читаю вас постоянно… Но теперь я в большом недоумении. Я прочитал ваши статьи о Л. Андрееве и Тихвинском. И показалось мне, что вы вовсе не Василий Васильевич, а кто-то другой, что вы неискренни на этот раз, что вы фальшивите, что отошли в сторону от истины и правды. Да что же это такое? Успокойте, пожалуйста, меня и наших читателей, коих немало и в Болгарии. Неужели вы в самом деле одобряете приговор консистории относительно о. Тихвинского? Неужели так же бы писали, если бы лишили сана о. Петрова?’
Болгарину трудно разобраться во всех наших литературных явлениях, и ему, как и прочим невинно заблуждающимся, я вынужден ответить и заодно прочитать маленький урок судьям над ‘Радамесом’.
1) О Л. Андрееве я написал статью в прямом смысле и, конечно, совершенно искренно: и был вправе назвать своим именем произведение характерно пошлое, пошлым языком и тоном написанное — о великой теме. Я почувствовал себя глубоко оскорбленным как читатель, как старый писатель на религиозные темы и пр. Без дальнейшего, скажу еще намек: тема Иуды и его 30 сребреников бесконечно глубока, ибо это есть лишь завершение проведенного через все Евангелие отрицания имущества, богатства, денег. ‘За деньги предан И. Христос!’, ‘предан по корысти’. На громадный мотив жизни — имущественный, экономический — положен черный крест! Из него проистекли такие явления, как за это лето опубликованный указ Синода, запрещающий священникам, т. е. лучшей сельской интеллигенции, принимать участие в учреждениях мелкого кредита. ‘Не пачкайтесь около корысти, около корыстного’, ‘не делайтесь членами мелких кредитных товариществ’, спасающих, однако, народ от ростовщичества, от кулаков и закладчиков! Запрещение его ужасно в смысле вреда своего для народа: а восходит это, как к первому своему источнику — к легенде об Иуде и его 30 сребрениках. В этом пункте Евангелие покончило не только с имуществом, но и с нормальным, здоровым трудом, породив на место его нищенство и филантропию, тунеядство монастырей и разные ‘синие’ и прочие ‘кресты’… Что-то патологическое и отвратительное. В этом пункте возможен страстный и гневный протест против всей ‘Иудовой легенды’, против ее нравственной возможности и реальной правды: но нужно ли говорить, что тупой Леонид Андреев и краешка этой темы не заметил. Именно потому, что над Иудою и его ‘сребрениками’ мне пришлось самому годы думать, — произведение Л. Андреева мне и представилось отвратительным, неслыханно глупым.
2) Статья о свящ. Тихвинском, конечно, имела косвенный смысл. Снимать ‘указом консистории’ священство, т. е. благодать священства (как учит Церковь же), просто нелепо и даже невозможно! Как ‘снять указом’ ‘благодать’? Не понимаю!.. Вот разве самой ‘благодати’ нет, и Церковь сама в священстве не признает ‘благодати’, не чувствует ‘благодати’, а только о ней говорит риторически — тогда так! Католики, знающие логику вещей, последствия каждого учения, и не снимают со своих священников сана, не снимают вовсе и никогда, ни за какие преступления, даже за хулу против Бога, Христа и папы. Они только такого преступника лишают прав священнослужения, ‘запрещают к служению’. Наказание это есть и у нас, но оно вовсе не то, что лишение сана, ‘благодати священства’. Таким образом, с моей точки зрения, в данном пункте совпадающей с католическою логикою, Тихвинский и теперь остается священником, и не может стать не священником, священником он перейдет и в загробный мир, если только, впрочем, он есть, что стало сомнительно в наш век, когда вдруг все стало колебаться, поколеблено вот и ‘священство’ с ‘благодатью’ самими же необдуманными актами-распоряжениями духовной власти. Все ‘по указу’… Но ведь если ‘по указу’ дали ‘благодать’, по указу ‘сняли благодать’, то, может быть, и загробная-то жизнь тоже подчинена каким-нибудь ‘указам’, и тогда, ей-Богу, это как-то безвкусно и… не нужно!
Такова моя ясная точка зрения, — пусть только лично моя. Статья же моя о Тихвинском имела косвенную цель: доказать и показать исчерпывающими цитатами из Евангелия (апостольских ‘Посланий’), до какой степени тщетна надежда опереть на Евангелие какую-нибудь политику, подобно тому как в другой сфере совершенно тщетна надежда опереть на Евангелие здоровый, энергический труд, всякое ‘благоприобретение’ и экономику. Тут опять бесконечные вопросы, и, заодно посмеявшись над вятскою консисториею (не знает Евангелия), я ввел читателя и в серию этих вопросов. Конечно, я ни малейше не разделяю цитированного мною учения апостола Павла о ‘власти’ и властителях и думаю, что по крайней мере хоть некоторые квартальные поставлены не ‘от Бога’, не суть ‘Божии слуги’. Апостол Павел — не Бог, и суждения его о политических предметах не суть ‘божественные’ и абсолютные, не суть ‘благодатные’: а суть частные и личные мнения, замешанные среди других религиозных суждений, на которые он уже получил ‘благодать’ и ‘вдохновение’. Однако раз такие бедственные слова вырвались у страстного ‘апостола языков’ и ничего им противоречащего нет в Евангелии, то является совершенно невозможным политику и опирать на Евангелие: пусть она опирается на свои собственные и самостоятельные начала, народный интерес, народную нужду и проч. Мешание же этих двух вещей всегда порождало отвратительные явления, вроде ‘Священного Союза’, в котором задыхались народы, нации, — и никогда ничего лучшего опыты ‘христианской политики’ не породят. Но, как я вижу, попытка моя ввести мысль читателя в этот строй мысли не увенчалась успехом. Все поняли, будто я защищаю вятскую консисторию и желаю какой-то казни свящ. Тихвинскому. Увы, читатели стали требовать от писателей только ‘правых’ и ‘левых’ мнений, ‘вперед’ или ‘назад’! Я должен на это ответить ограничением читательских прав и напоминанием читательских обязанностей. Вопервых, они обязаны понимать то, что читают, по крайней мере стараться вникнуть в это, а во-вторых, не забывать, что сверх ‘читающей публики’ и ее одобрения или неодобрения перед каждым писателем, насколько он непременно есть наследник исторической культуры, лежит бездна вопросов, сложный мир истины и недоумений в ней, где он тоже ‘разбирается’ и обязан ‘разбираться’: и что вот это-то все для него и есть главное, после чего он может прислушаться и к мнению массового читателя. Мнение это — как и имущество: его надо уважать и ценить, не уменьшая и не преувеличивая. Надо его любить и хотеть его одобрения, однако не непременно. Я отвергаю легенду Иуды: и сребреники хороши, эти прекрасные римские динарии и еврейские сикли, которых столько я понасобирал вопреки Евангелию в свою коллекцию, и не каюсь в этом, и успех в толпе прекрасен же, уже потому, что он народен, а отделяться от народа нехорошо. Но и прочное с народом соединение дается только некоторым высшим: это служением истине. Об этом-то должен помнить каждый читатель и не требовать себе большей роли, чем какая ему принадлежит по существу.
Все сие я ответил, как ‘Радамес’ своим обвинителям, а теперь перейду и к обвинению в другой, педагогической сфере. Со всех сторон я слышу о множестве отказов в поступлении на Высшие женские курсы (‘Бестужевские’). Директор их, г. Фаусек, вместе с коллегиею наличных профессоров, которые ничем, между прочим, не участвовали в труднейшем деле создания Курсов, а только читают из них лекции, — постановили от себя правила, по которым ныне они принимают на курсы только ‘медалисток’, т. е. окончивших среднее учебное заведение ‘с медалью’. Без медалей почему-то принимаются только болгарки, которым почему-то отдано предпочтение перед русскими — неизвестно. К требованию медалей могут приноровиться теперь оканчивающие курс в гимназиях: но оно было совершенно непредвидимо лет 5 — 6, да даже 3 — 4 года назад, и знай об этом гимназистки тех лет, они совершенно легко могли бы заработать себе медаль, оставшись на повторительный курс (год) в последнем классе! Ведь это, т. е. лишний год в гимназии, сущие пустяки в сравнении с драгоценным правом приобрести высшее образование в России. Затем, почему-то не принимаются на Курсы без исключения все епархиалки, т. е. все множество дочерей священников, диаконов и пр.! Все это по распоряжению мудрой коллегии профессоров, изданному 2 или 3 года назад! Можно ли было предвидеть это провинциальным священникам, диаконам и причетникам, отдававшим иногда даровитейших своих дочерей в епархиальные училища, равные прочим учебным средним заведениям, без всякого ограничения, — просто оттого, что эти заведения были ближе, под рукою, что по духу они роднее сословию священников! Возможно ли же наносить удар всем этим ни в чем не повинным девушкам, лишая их прав высшего образования, — лишая их совершенно непредвиденно для тех лет, когда их отдавали в учебные заведения и когда они оканчивали в них курс! Это несправедливо, это жестоко. Позволю сказать как бывший педагог, что это, наконец, и глупо: кому в быту нашем, в педагогическом быту, не известно, что зарабатывают ‘медаль’ нередко вовсе не лучшие ученики гимназий, не деятельные и развитые, которые к этому тщеславному украшению ученической груди остаются довольно равнодушны, а пустенькие, неразвитые и вообще так называемые ‘зубрилки’. Заработав тщеславно медаль при выпуске, они так же торопятся на первом же курсе заработать ‘репутацию передовой’. Я не о серьезных явлениях здесь говорю, которые есть, а об несерьезных, которые тоже есть, и это очевидно для всех сторон. В учебном мире от этого происходит та нелепость, что в то время как в августе множеству учеников или учениц отказано в приеме в университет или на курсы ‘за теснотою аудиторий, не могущих вместить всех желающих’, смотришь в ноябре — декабре эти самые аудитории пустуют, ибо все разбежались по митингам и сходкам. Разве это не известно гну Фаусеку? Разве ему и его коллегам не известно, что лекции вообще никогда не посещаются всем составом принятых, едва посещаются даже и половиною? И что поэтому определить 1 сентября реальный контингент лиц, могущих вместиться в аудитории, невозможно, не ошибившись самым грубым образом?
Наконец, мне жаловались именно желавшие поступить на историко-филологическое отделение Курсов, столь малолюдное везде: но разве для лекций по предметам этого курса нельзя было иногда занимать актового зала, огромного?! Ведь посещаются не все лекции одинаково, ведь это азбучная истина университетской жизни: людно посещаются только лекции талантливейших профессоров, и вот для этих лекций, т. е. на немногие часы, конечно, можно было отводить вообще пустующий актовый зал. Ну, а актовый зал Высших женских курсов, уж во всяком случае, может вместить всех филологичек, и принятых, и отвергнутых в этом году!! Не будьте самолюбивы, гг. профессора, г. Фаусек: признайтесь, что вы поторопились делом, что вы не пожалели множества любознательнейших девушек, и поверните быстро и энергично необдуманное дело в другую сторону, наконец, вспомните и то, что именно на Курсах, создание которых стоило громадных жертв и трудов множеству русских людей, старавшихся вовсе не для ‘медалисток и шифристок’ Министерства народного просвещения и ведомства Императрицы Марии, а вообще для талантливой и энергичной женской молодежи в России, что в этом деле распорядиться ‘по-своему’ вы не имели ни малейшего нравственного права. Казенное право, конечно, у вас было, но ведь это не то, что требуется и о чем я говорю, обращаясь к наставникам и ученым… Вы были не на высоте этих определений, этих званий, и признайтесь в своей ошибке с тою человеческой простотой, которая помнит, что не раскаивается только глупый и злой. В мою бытность студентом я помню, до чего переменялась судьба первых учеников (медалистов) гимназии в университете: это были самые ленивые, праздные слушатели в аудиториях, да и просто они не понимали, не усваивали содержания лекций, ибо в гимназии, бывало, зубря уроки, не читали ничего и вообще были совершенно чужды научного, книжного (и лекционного) духа и языка. На первые ряды в университете именно выдвигались ‘посредственные’ и даже ‘плохие’ ученики гимназий, шалуны в гимназиях и немного ‘радикалы’ в них, зачитывавшиеся книгами, авторами, — и никогда решительно ни о каких ‘медалях’ не помышлявшие. Эти-то именно и были университетским золотом, влюблялись в науку и в профессоров, да и на сходки, по крайней мере тщеславно, они не спешили, ибо все это было для них не новинка, было ‘вчерашним днем’, сегодня уже скучным.
Вы сделали несомненную ошибку, ошибку с точки зрения интересов науки на самих Курсах. Вы обязаны всех кандидаток принять, филологичек, юристок и математичек, для которых не требуется кабинетов, а только лекционные залы, — во всяком случае, всех. Наконец, неужели для аудиторий нельзя нанять временного помещения: ведь суть Курсов, конечно, не в здании, а в составе профессоров, ведь рвутся на них ради этого состава, а где профессора читают — это все равно! Неужели же в Петербурге нет пустых зал? Это невероятно, — и рассуждать об этом я нахожу просто глупым. Мотив отказа, настоящий мотив, лежит, конечно, не в тесном помещении, а в тщеславном желании поднять ‘renomme’ своего учебного заведения, к чему от сотворения мира, увы, стремились все ‘начальства’…
НВ. 1907. 5 сент. No 11308.
Этим летом мне пришлось написать две статьи… — см. выше статьи: ‘Русский ‘реалист’ об евангельских событиях и лицах’ и ‘Позлащенные кумиры’.
‘Ты этого хотел, Жорж Данден’ — крылатое выражение из комедии Мольера ‘Жорж Данден, или Обманутый муж’ (1668).