П. M. Бицилли.
Литературные эксперименты. Зощенко
П. M. Бицилли.
Литературные эксперименты. Зощенко
* * *
Комментарии
Комментарии
Литературные эксперименты. Зощенко, Бицилли Петр Михайлович, Год: 1931
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Мих. Зощенко: pro et contra, антология.
СПб.: Издательство РХГА, 2015.— (Русский Путь).
Каждому литературному периоду присущ его собственный стиль. Он обнаруживается путем массового исследования текстов — безразлично, первостепенных или второстепенных писателей. Второстепенные даже предпочтительнее, ибо индивидуальное у них не заслоняет общего. Для изучения индивидуальных стилей практикуется тот же метод. Однако сам по себе он недостаточен. Разные стилистические, или притворяющиеся таковыми, исследования словаря, метрики и т. п. великих поэтов и прозаиков допускают сколько-нибудь ценные выводы только в том случае, если получившиеся данные сравниваются с данными, добытыми тем же способом относительно творчества других писателей той же эпохи. И то a priori можно утверждать, что подобная работа годится скорее для выяснения стилистических особенностей общих этой эпохе, нежели индивидуальных. Для творчества каждого отдельного художника характерно иной раз не то, что у него чаще всего повторяется, а то, что, может быть, встречается у него лишь изредка, но зато только у него — или, во всяком случае, только у него выявляется, как некоторая его собственная тенденция. Иногда есть возможность скрыть эту тенденцию при помощи своего рода эксперимента — тогда именно, когда такие ‘родимые пятнышки’, по которым узнаем мастера, находим случайно у какого-нибудь другого, пространственно, либо временно, или же как пространственно, так и временно с первым не связанного. Пример такого эксперимента я сейчас приведу.
‘Я приоделся, подвязал желтый шелковый платок под шею…’, ‘…в одной руке держу тросточку, а в другой пеньковые перчатки и помахиваю ими на все четыре стороны… ‘. ‘Дом у них каменный, мезонин слишком здоровый выведен’. ‘Идет в синей поддевке, худощавенький, на лице у него шов. А глядеть, честный…’ ‘У меня существовали свиньи’. ‘В Спасов день его (поросенка) нам законная свинья пожаловала’. ‘Над воротами же у ней содержится надпись такого происшествия…’ ‘Раз летом, во время дождика, мужики заключились в этой самой риге…’
Я уверен, что всякий без колебаний скажет, что все эти отрывки взяты из Зощенко. Происхождение нижеследующего отрывка можно, казалось бы, установить еще точнее, указав не только автора, но и произведение:
‘У некоего купца была дочка, самая что ни на есть красавица и любимая ею. Звали Машенькой. Такая распрекрасная красота, что все купчики стадами бегали… Случились ее именины. Отец, пришедши от обедни, зачал ее поздравлять со днем ангела: дескать, честь имею поздравить тебя, дочка милая. Благодарим покорно, папенька…’
Здесь явственно слышится голос Назара Семеныча, господина Синебрюхова.
Все эти отрывки взяты из рассказов давно забытого писателя шестидесятых годов, Николая Успенского1. Успенский принадлежал к группе тогдашних рассказчиков — ‘реалистов’. У него немало общего с его современником Слепцовым, который был, впрочем, значительно талантливее и культурнее: нет сюжета, нет ни типов, ни характеров, отдельные черты быта, мировоззрения, уровня представлений, языка. Но у Слепцова эти отдельные, словно наугад выхваченные черты слагаются в каждом рассказе в художественное целое. Рассказы Успенского совершенно бессвязны. Эта бессвязность даже подчинена у него какой-то схеме, по которой большинство из них построено — если можно здесь говорить о построении: к какому-нибудь причетнику или дьякону приезжает гость или сын на побывку, между хозяином и прибывшим ведется беседа, которую автор внезапно обрывает формулой вроде: между тем на улице происходит следующий разговор — и затем уже передается этот разговор между двумя собеседниками, не имеющими никакого отношения к первым и не имеющий никакого отношения к первому разговору.
На этом рассказ и кончается. Иногда такие бессвязные ‘записи’ слагаются в целые ‘повести’.
Рассказы Н. Успенского интересны, главным образом, по языку — и именно по тем чертам его, которые столь характерны для языка героев Зощенко, ибо эти черты и являют собой пример тех родимых пятен, о значении которых было только что сказано. Интерес усугубляется тем, что общность здесь очевидно свидетельствует не просто о совпадении в писательской манере, а о том, что оба автора верно схватили одну любопытную тенденцию в языке известного общественного слоя. Это полуобразованные люди, вернее, вовсе необразованные, но внешне прикоснувшиеся к ‘цивилизации’, У Успенского они составляют исключение, К этой категории у него отнесены преимущественно ‘купчики’, выводимые им очень редко. У Зощенко это все — или почти все — его герои. Это люди, располагающие большим, нежели им надобно, запасом слов, не знающие, что с ними делать и не могущие от них отделаться. Одно слово по ассоциации влечет за собою другое. ‘Кровотечение крови’ — это Зощенко? Нет, Успенский. У Зощенко к этому множество параллелей, например: ‘родной родственник’, ‘духовный поп’, ‘словесная беседа’. У Успенского, в любовной записке, есть: ‘ …от души моего сердца пылаю к вам девушка Аграфена’ (ср. у него же: ‘ …шумлю здесь от души сердца’). У Зощенко есть почти буквальная параллель: ‘…сердечно и от души тебя поздравляю’. Комический эффект таких словосочетаний в том смысле, что соединенные вместе односмысленные слова друг друга обессмысливают. Несколько иной комический эффект получается тогда, когда одно слово ослабляет собою другое. У Успенского старшина ругает мужиков: ‘необразованные скоты’ (у него же: ‘свинья ты необразованная’). И снова находим то же самое у Зощенко: ‘дура такая несознательная’. Все это проявление одной общей тенденции — говорить формулами, пользоваться шаблонами, т. е. тенденции к опошлению языка. Эта тенденция сказывается при всяких случаях. Купчик знакомится с девицей на улице, узнает от нее, как ее зовут, и обращается к ней: ‘Что же вы, Аграфена Власьевна Мурашкина, стало быть, теперича домой отправляетесь?..’ (Успенский). Зощенко вторит ему: ‘Я говорю: пустяки, Марья Васильевна Блохина. Еще продержится’.
У Зощенко эта тенденция бытового языка средне-низшего общественного слоя использована для создания еще одного, кажется только его манере свойственного комического эффекта. Это эффект убывающей градации: ‘очень даже отчаянный, смелый подросток’, ‘чуть что, в морду поленом ездит, дерется’, ‘я горячо вас обожаю и люблю’, ‘горе молодого, счастливого отца не поддается описанию. Очень он грустит по этому поводу’ — и т. п.
‘Господа, ошибка вышла неправильная’,— объясняется фокусник с публикой после неудавшегося фокуса. ‘Это я вам говорю, все равно как врачебный медик’,— говорит парикмахер, давая клиенту советы косметического свойства. Это не Успенский и не Зощенко: это я сам слышал. Значение таких писателей, как Успенский и Зощенко, между прочим, в том, что у них находится богатейший и вполне надежный материал, относящийся к развитию языка. У Успенского мужики говорят: защититель, заступитель, создавая по аналогии совершенно ‘правильные’ новые слова {Или еще у Успенского же: посмотрение. Очень интересно еще, у него же, образование, в смысле благословения образом.}. Самые нелепости, отмеченные выше, составляют факт общего значения в истории языка. Постоянное, автоматическое употребление обращает полновесные, богатые смыслом слова в стертые пятаки, во ‘вспомогательные’, ‘грамматические’ слова. Наиболее курьезные, нелепые образцы такого обессмысливания слов, какие находим у Зощенко или у Н. Успенского, представляют интерес лингвистического эксперимента. ‘А я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой: сколько у меня денег’ (Зощенко).
‘Смотрю рукой’ здесь, конечно, не поэтический образ. Слово смотрю здесь употреблено просто в обобщенном значении, является равнозначащим ищу. Собственный смысл его для говорящего, в данный момент, утрачен. Неощущение смысловых оттенков слов может содействовать логически вполне правильной работе над созданием новых значений их. Мы говорим: преклонный возраст, непреклонный характер. Но для зощенковского рассказчика слово преклонный уже не имеет ‘поэтического’ смыслового оттенка, а значит просто старый. Поэтому и непреклонный он употребляет в смысле нестарый: ‘И вот в такую-то блудную весну вселили к попу дорожного техника. Это при непреклонных-то матушкиных годах!’ Это возникновение новых, боле бедных, более скудных словесных смыслов составляет главный элемент комизма рассказов Зощенко. Его словечки смешны тем, что мы их воспринимаем как некоторую неожиданную ненужность. Его рассказы проливают свет на роль особого социологического фактора порчи языка, которая в конечном итоге основана на том же самом, на чем и эволюция языка, фактора, приобретающего в наше время все большее и большее значение: полуинтеллигенции, средне-низшего слоя. Роль этого фактора в порче и в развитии языка иная, нежели роль ребенка или чистого варвара,— факторов, которыми преимущественно интересуются лингвисты. Мужик у Успенского говорит: ‘Я тебе чертоплешину закачу’. Здесь, по всей вероятности, контаминация слов оплеуха (оплеушина) и чертополох. У него же находим подбрюдок вместо подбородок. По-видимому, тут подметалось слово подблюдный (подблюдная песня). Ребенок и простолюдин просто смешивают внешние формы слов, недостаточно различают созвучные слова. Полуобразованный человек, прикоснувшийся к культуре и думающий, что он овладел ею, портит слова по-иному: он их обесцвечивает, обессмысливает, обедняет. Его отношение к слову такое же, как и к самой культуре: ‘Я человек все-таки культурный, говорит зощенковский герой, мне обстановка нужна, поэзия’.
Точной границы между этими факторами провести, разумеется, нельзя. Употребление лишних, якобы усиливающих значение, слов составляет одну из тенденций также и простонародного языка. Она подкрепляется склонностью людей, находящихся в ‘поэтической’ стадии развития, руководиться слуховыми ассоциациями. Зощенковские ‘стою, стоя’, ‘осветить светом всю Россию’, можно сблизить по происхождению со ‘слыхом слыхать’, ‘видом видать’ и т. п. Речь идет только о преобладающих тенденциях. Для простолюдина, как и для ребенка, характерно прежде всего непонимание слов, являющееся источником двойного процесса — их утраты и образования новых слов. Роль ребенка и простолюдина по преимуществу творческая, хотя это творчество сопровождается разрушением (но таково всякое творчество). Не такова роль полуобразованного человека. Он не уничтожает культурных ценностей, напротив — бережет их, присваивает их себе, обогащается ими, но так, что в результате и сам разоряется и сводит самые эти ценности на нет, не создавая взамен никаких новых. Гениальность Зощенко в том, что он, как никто другой, уловил сущность ‘полуинтеллигенции’, как социологического фактора, и художественно выразил ее культурно-историческую роль, стилизуя специфические особенности ее языка.
Впервые: Бицилли П. Литературные эксперименты. Зощенко // Россия и славянство. 1932. No 189, 9 июля. Печатается по: Бицилли П. М. Избранные труды по филологии. М., 1996. С. 593-597.
1 Успенский Николай Васильевич (1837-1889) — писатель-шестидесятник, автор рассказов и очерков, вначале объявленных новым словом в литературе о народе (Чернышевский), но позднее получивших более объективную оценку непритязательных зарисовок, забавных бытовых сцен из простонародного быта. Мимоходом упоминается в ‘Голубой книге’.