Литературные близнецы, Эркманъ-Шатріанъ.
Литературные близнецы, Эркманъ-Шатріанъ.
‘Нива’, No 13, 1874
Литературные близнецы, Эркман-Шатриан, Эркман-Шатриан, Год: 1874
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Извстно, что на запад, особенно во Франціи, часто приходится двумъ или тремъ писателямъ общими трудами создавать драмы, романы и другія литературныя произведенія. Намъ нсколько претитъ, даже несовсмъ понятно такое перенесеніе принципа ассоціаціи изъ промышленной области въ область художественнаго творчества, особенно литературнаго: между тмъ этотъ способъ иметъ тамъ нердко большой успхъ, и надо признаться, что если бы такое сотрудничество всегда такъ понималось какъ эльзасскими писателями Эркманомъ и Шатріаномъ, то искусство не было бы въ наклад.
И у насъ, какъ въ остальной Европ, эти два писателя давно уже не чужіе, и наша читающая публика, въ подлинникахъ или переводахъ давно знакома съ ихъ эпическими твореніями въ проз, въ которыхъ они съ глубокимъ чувствомъ въ одно время какъ бы воспваютъ и оплакиваютъ національную славу Франціи. Они, съ головы до ногъ, до глубины души — французы, французы сердцемъ и умомъ, однако отличаются отъ толпы даже талантливыхъ французскихъ писателей необыкновенной своеобразностью мысли и слога, несравненно большей теплотой и задушевностью. Это то самое отсутствіе мишурности, та же глубина и трезвость мысли, свжесть и сила чувства, которыя такъ знакомы и дороги намъ въ твореніяхъ Стендаля, Тпфера и Анри Мюргера. Это — германская струйка общая натур всхъ этихъ писателей, которые по рожденію только на половину французы.
Біографія этихъ двухъ друзей, вншняя весьма проста, а внутренняя довольно сложна, — что впрочемъ, можно справедливо сказать о жизни почти каждаго человка. Оба они уроженцы Эльзаса, окрестностей Пфальцбурга, Эркманъ — чисто нмецкаго происхожденія, а Шатріанъ по предкамъ своимъ скоре овернцамъ, и если заглянуть еще дальше въ прошлое, то окажется, что родъ его начался въ Корсик, въ Италіи.
Эмиль Эркманъ, которому теперь лтъ пятьдесятъ, въ первой молодости учился въ пфальцбургской гимназіи, и не особенно тамъ отличался успхами. Однако въ 1842 г. онъ поселился въ Париж студентомъ юридическаго факультета. Но никогда онъ не могъ одолть эту, для него, невыносимо сухую и спутанную матерію, и только въ 1857 г. (посл того какъ онъ, въ 184$ г., на короткое время бросилъ вс занятія и замнилъ перо ружьемъ) удалось ему выдержать третій, ршительный экзаменъ. Но эта побда оказалась насколько дорого куплена, настолько и безполезна, потому что на слдующій же гидъ онъ навсегда распрощался съ карьерою законника. Теперь еще Эркманъ охотно разсказываетъ, со свойственнымъ ему добродушіемъ, что онъ никогда не могъ понять самую легчайшую юридическую задачу, такъ что наконецъ съ отчаянія пришелъ къ чудовищному ршенію выучить наизусть, отъ доски до доски, весь Napolon. За этой нечеловческой работой у него вылзли вс волоса, но онъ пріобрлъ механическія, такъ сказать, познанія, которыя блистательно вывезли его на экзамен.
Александръ атріанъ четырьмя годами моложе Эркмана и тоже началъ учиться въ пфальцбургской гимназіи, но его скоро послали оттуда въ Бельгію, гд онъ долженъ былъ, согласно семейнымъ традиціямъ, посвятить себя производству стекла. Несмотря на то, что на этомъ поприщ его ждала обезпеченная и почетная будущность, онъ не могъ примириться съ нимъ и побуждаемый страстнымъ желаніемъ учиться, вдругъ, къ немалому испугу родныхъ, все бросилъ и возвратился въ Пфальцбургъ, гд поступилъ въ гимназію репетиторомъ, чтобы имть право безплатно слушать весь курсъ преподаванія.
Тутъ-то оба молодые люди познакомились у одного стараго профессора и такъ подружились, что въ весьма скоромъ времени стали почти неразлучны. Эта дружба сопровождались такимъ полнымъ тснымъ сліяніемъ душъ, что не смотря на большое различіе въ развитіи, въ характерахъ, манер воспринимать, между обоими друзьями оказались или выработались почти безусловно одинаковыя воззрнія и чувства по всмъ вопросамъ религіи, философіи, исторіи, литературы, искусства и пр., такимъ-то образомъ изъ ихъ общаго пера могъ выйти въ свтъ цлый рядъ разсказовъ, отличающихся такимъ строгимъ единствомъ замысла и исполненія, что долгое, время, даже когда они уже начинали пользоваться большимъ успхомъ, никому не приходило въ голову, чтобы двойное имя, Эркманъ-Шатріанъ, принадлежало двумъ отдльнымъ личностямъ.
Сначала имъ, правду сказать, очень не везло. Повсти ихъ печатались лишь въ провинціальныхъ газетахъ, или возвращались въ ихъ портфель, обойдя множество редакцій, такъ что оба чуть не отчаялись въ своемъ литературномъ призваніи. Эркманъ — это было до 1857 г.— опять принялся за свои юридическія упражненія памяти и въ душ жаллъ, что не послдовалъ своему юношескому влеченію и не сдлался — мясникомъ. атріанъ добылъ себ скромное мстечко въ контор Восточной-желзной дороги въ Париж и весь отдался своей скучной, кропотливой работ. Такъ проходилъ день. Но вечеромъ, когда оба друга усаживались за пиво въ знакомой Bierhallc на Страсбургскомъ бульвар, они отводили душу — и по прежнему сочиняли фантастическіе разсказы, изустно, такъ-сказать въ разговорной форм. Каждый давалъ то, чмъ была богата его натура: Эркманъ — фантастическій элементъ, напоминающій Калло и Гофмана, атріанъ — ясную, неумолимую логику. Все обсудивъ, переговоривъ, они принимались за настоящую работу, то одинъ писалъ, то другой, иногда оба отдльно писали одну и ту же главу, и тогда поразительно выходило сходство замысла и исполненія. Готовая работа подвергалась строгому разбору и тонкой отдлк, причемъ особенно Шаіріану приходилось обрзывать слишкомъ роскошные романтическіе побги, напущенныя во вс стороны неистощимой фантазіей его пріятеля.
Въ 1859 г. они праздновали свой первый значительный успхъ: ‘Знаменитый докторъ Матье’ былъ напечатанъ въ ‘Revue de Paris’, посл того какъ Шатріанъ цлыхъ полгода носилъ рукопись въ карман и везд тщетно предлагалъ ее. Затмъ уже быстрыми, рядомъ пошли ‘Фантастическіе разсказы’, ‘Разсказы съ береговъ Рейна’, ‘Разсказы изъ горъ’, и пр. Отъ всхъ этихъ произведеній ветъ слегка германскимъ духомъ. Ясный реализмъ, не имющій, однако, ничего общаго съ сухо-фотографическимъ токомъ, струна звучащая настоящимъ чувствомъ, придаютъ естественность и задушевность этимъ простымъ разсказамъ, нердко близко подходящимъ къ Стендалевскому юмору, въ нихъ чувствуется какая то отрадная, такъ-сказать лсная свжесть — и можно смло сказать, что они почти въ первый разъ раскрыли французамъ заповдный міръ горъ, долинъ и ущелій живописнаго вогезскаго края.
Несмотря, однако, на народный характеръ этихъ повстей, они были достояпіемъ сравнительно тснаго круга читателей — того разборчиваго круга, который брезгливо отворачивается отъ фельетонныхъ романовъ, наполняющихъ нижніе столбцы большинства органовъ повседневной печати. Но вотъ, въ 1863 г. въ Journal des Dbats явился первый большой романъ патріотическаго содержанія: ‘Madame Thrè,se или волонтеръ 1692′, и авторы нашли путь къ сердцу народа всхъ сословій, сесамъ отпирающій имъ равно хижины и дворцы. Въ то же время чувствуется, что все это у авторовъ выходитъ не сдланное, не изъ тенденціи, а свободно, самобытно, какъ у истинныхъ художниковъ, которые не подчиняютъ своего творчества искусственнымъ цлямъ и соображеніямъ. Нельзя также умолчать о красот и чистот языка, которымъ пишутъ друзья,— и замчательно, что они сами чуть ли не въ этой черт видятъ главное достоинство своихъ произведеній и искренно огорчаются тмъ, что ихъ стремленіе возвратить языку его первобытную чистоту недостаточно замчено и оцнено.
Упомянемъ еще объ ‘Исторіи одного поселянина’ и ‘Польскомъ Евре‘.— ‘Исторія поселянина’ представляетъ бытовую картину временъ революціи.
‘Польскій еврей’ — драма, единственная на которую покусились друзья. Она имла блистательный успхъ на сцен. Фабула, заимствованная изъ одного изъ ихъ народныхъ разсказовъ, до послдней возможности проста, драматическая постройка наивна, даже какъ будто немного неловкая. Весь центръ тяжести пьесы — въ предпослднемъ явленіи, такомъ оригинальномъ, потрясающемъ, захватывающемъ духъ, что заставляетъ забыть обо всхъ неровностяхъ и погршностяхъ, а нескончаемый громъ рукоплесканіи въ конц каждаго подставленія спасаетъ общее впечатлніе. Дйствіе происходитъ конечно въ Эльзас и свжій мстный характеръ придаетъ пьес особый букетъ, который парижскій партеръ, набившій себ оскомину на вчномъ однообразіи театральной рутины, отлично уметъ цнить. Маттесъ, бюргермейстеръ небольшой деревеньки, за двадцать лтъ до начала пьесы, когда онъ былъ близкимъ къ банкротству трактирщикомъ, убилъ іюльскаго еврея завернувшаго къ нему въ холодную зимнюю ночь и сжегъ тло въ печи для обжиганія извести, вслдствіе чего вс судебные розыски остались напрасны. Вдругъ совсть бюргермейстера пробуждается отъ появленія сына его жертвы. Ему все чудится звонъ колокольчика, съ которымъ отецъ пріхалъ къ нему на саняхъ въ ту ужасную ночь, двадцать лтъ назадъ. Его нервное состояніе все ухудшается. Онъ боится выдать свою тайну во сн и переноситъ свою спальню въ отдаленную комнату. Маттесъ ложится спать. Прозрачный металлическій занавсъ опускается на сцену. Представляется судъ: мы видимъ судей, свидтелей, самаго подсудимаго — это Маттесъ. На сцен изображено его сновидніе. Прокуроръ читаетъ обвинительный актъ, предсдатель увщеваетъ Маттеса сказать всю правду, онъ увряетъ въ своей невинности: тогда на него надваютъ, несмотря на его сопротивленіе, отороченное мхомъ зеленое пальто убитаго еврея—онъ не въ силахъ боле молчать, признается, — и приговоренъ къ повшенію. Этотъ сонъ исполненъ такой реальной правды, изображенъ такъ мастерски, что у зрителя духъ захватываетъ — и оригинальности этой сцены достаточно, чтобы даже человку незнакомому съ талантомъ Эркманъ-атріана, дать понятіе о полнот и сил мысли и слова, которыми располагаютъ эти авторы.
Въ личной жизни нмецкій элементъ особенно замтенъ въ Эркман. Робкій, безпомощный въ практическихъ длахъ, точно нмецкій профессоръ, врагъ такъ-называемаго ‘общества’ съ его скучными условіями и обязательствами, онъ живетъ только для себя и своей работы. Въ Париж ему не хорошо живется. Тогда только онъ свободно дышитъ, тогда только счастливъ, когда можетъ но цлымъ днямъ бродить но роднымъ горамъ въ окрестностяхъ Пфальцбурга и заводить знакомство съ угольщиками и сплавщиками лса. Во время своихъ странствій, онъ въ ум отдлываетъ свое собственное, отдльное сочиненіе: это — большая эпопея въ стихахъ ‘Французская Революція’.
Другъ его Шатріанъ играетъ при немъ въ нкоторомъ род роль земнаго провиднія. Онъ заказываетъ для него черный фракъ, когда представляются такія приглашенія, отъ которыхъ нтъ возможности отказаться, напр. отъ издателя ‘Dbats’, Эдуарда Бертень. Онъ одинъ занимается финансовой частью и ршаетъ вопросы о гонорар, заключаетъ контракты съ издателями и редакторами газетъ или журналовъ, читаетъ корректуры и заботится, чтобы его другу, преувеличенно-впечатлительному какъ настоящій поэтъ, попадались только т критики и рецензіи, которыя могутъ подйствовать на его нервы успокоительно и пріятно, и пр. и пр. Шатріанъ самъ застрахованъ съ этой стороны: онъ настолько философъ, чтобы легко переносить всякую брань, настолько скептикъ, чтобы не нуждаться въ похвал. Однимъ словомъ, эти два человка другъ друга дополняютъ и до такой степени вмст составляютъ одно цлое, что становится понятно, какъ они могли всю жизнь остаться холостяками несмотря на то, что имъ обоимъ, особенно Шатріану, не разъ представлялись къ тому случаи, даже иногда блестящіе.