ЛИТЕРАТУРНАЯ НОВОСТЬ.
ЛИТЕРАТУРНАЯ НОВОСТЬ.
(Замтка для любознательныхъ старичковъ и старушекъ.)
Д. Свіяжскій.
‘Дло’, No 12, 1869
Литературная новость, Минаев Дмитрий Дмитриевич, Год: 1869
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ наше время, бдное литературными новостями, появленіе ‘Литературныхъ воспоминаній’ такого писателя, какъ И. Typгеневъ, нельзя не призвать за новость очень любопытную и (W заслуживающую вниманія, чмъ записки кн. Ю. Голицына. Для каждаго интересны воспоминанія дятеля, посвятившаго двадцать лтъ ‘служенію музъ’, жившаго въ самую горячую эпоху развитія русской мысли, встрчавшаго и знавшаго на своемъ вку ‘лучшихъ русскихъ людей’ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ. Всего этого достаточно, чтобъ возбудить вниманіе читающей части нашего общества.
Только на этихъ дняхъ вышелъ первый тонъ сочиненій И. С. Тургенева (изданіе братьевъ Шалаевыхъ), гд напечатаны его ‘Литературныя воспоминанія’ и (еще того любопытне) нчто въ род исповди по поводу ‘Отцовъ и дтей’.
Прежде всего остановимся на воспоминаніяхъ г. Тургенева. Отрывокъ изъ нихъ (и именно глава о Блинскомъ) уже былъ напечатанъ въ ‘Встник Европы’ и о немъ въ свое время было говорено въ нашемъ журнал. Кром этого отрывка въ первомъ том мы нашли еще дв главы: 1) Литературный вечеръ у Плетнева и 2) замтки-о Гогол. Самъ Тургеневъ сознается въ отрывочности и недосказанности своихъ записокъ и проситъ не искать (въ никъ чего нибудь очень новаго, чего нибудь ‘пикантнаго’.
‘Вс мы знаемъ, пишетъ онъ, что многое измнилось съ 1849 года, многое исчезло совершенно… но не вс еще связи порваны между ныншнимъ настоящимъ и тогдашнимъ прошедшимъ, много: лицъ осталось въ живыхъ — я не одни лица уцлли’… Этимъ ~ онъ объясняетъ недомолвки своихъ воспоминаній.
Мы не будемъ говорить о. томъ, чего нтъ въ этихъ воспоминаніяхъ и о томъ, что ожидали мы въ нихъ встртить, мы остановимся только на томъ, что намъ предлагаетъ сажъ г. Тургеневъ. Записки его начинаются довольно оригинально. ‘Вступленіе’ открывается слдующимъ образомъ. ‘Около пасхи 1849 года въ Петербург произошло событіе… появилась небольшая поэма нкоего Т. Л. подъ названіемъ ‘Параша’. Этотъ Т. Л. былъ я…’ Говоря о такомъ событіи (да внесутъ его гг. Гоппе и Гриневскій въ свой календарь), какъ появленіе своей первой и довольно слабой поэмы, г. Тургеневъ длаетъ это вовсе не по самохвальству, по нашему мннію, а только по старческой наивности, доходящей у него часто до смшного, что мы и увидимъ дале изъ его объясненія по поводу романа ‘Отцы и дти’. Только по художественной наивности г. Тургеневъ себя то иногда самъ по головк погладитъ, а то подчасъ и умалятъ себя свыше мръ… Какъ увидимъ дальше, онъ далеко невысокаго мннія о своей литературной дятельности, которой задачу онъ вмщаетъ въ очень узкія ранки. Въ конц 1838 года, г. Тургеневъ, сознавая, что въ Россіи возможно только набраться нкоторыхъ приготовительныхъ свденій, отправился въ Берлинъ. Къ какой же высокой цли стремился г. Тургеневъ? А вотъ въ какой — на это онъ отвчаетъ самъ: ‘Я бросился внизъ головою (?) въ Нмецкое море, долженствовавшее очистить и возродить меня… Преданность моя началамъ, выработаннымъ западною жизнью, не помшала мн живо чувствовать я ревниво оберегать чистоту русской рчи (только одной рчи?). Отечественная критика, возводившая на меня столь многочисленныя, столь разнообразныя обвиненія, помнится, ни разу не укоряла меня въ нечистот и неправильности языка, въ подражательности чужому слогу’.
Да, отечественная критика, при всхъ ея нападкахъ на г. Тургенева, никогда не сводила его дятельности въ почтенной, но боле чмъ скромной роли ‘оберегателя чистоты русской рчи’… Стоило ли, посл того, русскому художнику ‘бросаться внизъ головою въ Нмецкое море’ лишь съ цлью обработки самобытнаго, чистаго русскаго слога!.. Какъ хорошо выясняется передъ нами этимъ откровеніемъ истинный ‘жрецъ искуства для искуства’, который двадцать лтъ труда и таланта употребилъ, по собственному признанію, на сбереженіе ‘чистоты русской рчи’… Какъ ни бдно наше время литературными талантами, но даже дарованія самаго маленькаго калибра едва ли плняются теперь ролью Грибодовскаго Фоны Фомича, образцовому слогу котораго такъ удивлялся Молчалинъ.
Охраненіе цломудрія русской рчи, не шутя, безпокоитъ автора ‘Дыма’. Въ конц своихъ ‘литературныхъ воспоминаній’ онъ говоритъ, что у него есть ‘послдняя просьба’, съ которой онъ обращается въ молодому поколнію русскихъ писателей. ‘Берегите цангъ языкъ, восклицаетъ г. Тургеневъ, нашъ прекрасный русскій языкъ, этотъ кладъ, это достояніе, переданное намъ нашими предшественниками’.
Печальна и жалка та литература, въ которой одинъ изъ ея корифеевъ въ своей исповди не нашелъ ничего лучшаго сказать молодому поколнію, умоляя его только о риторической чистот литературнаго стиля…
Перейдемъ однако къ ‘Литературнымъ воспоминаніямъ’. Хотя г. Тургеневъ считаетъ покойнаго И. Панаева за человка ‘крайне легкомысленнаго и способнаго только схватывать одни лишь верхи верхушекъ’, но литературныя воспоминанія послдняго, при всей ихъ поверхности, производятъ боле полное впечатлніе, чмъвоспоминанія г. Тургенева… Въ прихожей Плетнева г. Тургеневъ встртилъ человка средняго роста, съ блыми зубами, это былъ Пушкинъ. О Пушкин боле интересныхъ свденій мы у Тургенева не находимъ. Дале мы узнаемъ, что въ гостиной Плетнева авторъ ‘Дворянскаго гнзда’ встртилъ блокураго жандармскаго офицера и издателя ‘Утренней Зори’ г. Владиславлева, видлъ очки стихотворца Карлгофа, растрепанныя бакенбарды Губера и симпатическій лобъ Гребенки Боле любопытнаго мы ничего не находимъ въ глав: ‘Литературный вечеръ у Плетнева’. Затмъ изъ конца статьи о. Блинскомъ, мы узнаемъ мнніе самого г. Тургенева о г. Галахов, какъ о ‘почтенномъ автор, мнніе котораго въ дл исторіи литературы пользуется справедливымъ уваженіемъ и всомъ’. (!!!) О Гогол мы узнаемъ, что 20 октября 1851 года Гоголь сидлъ дома (въ Москв) и былъ одтъ въ темное пальто, зеленый бархатный жилетъ и коричневые панталоны. Удивительнаго свойства память у нашихъ прежнихъ художниковъ! Черезъ двадцать лтъ они вспоминаютъ даже цвтъ панталонъ того или другого писателя и, вспомнивъ объ этомъ, спшатъ даже вносить въ свои литературныя воспоминанія. Разумется, всякая пустая мелочь, которая характеризуетъ знаменитаго человка, для насъ должна быть дорога, но личность Гоголя едва ли вырисуется передъ нами живе, если мы будемъ знать цвтъ его панталонъ и жилета, надтыхъ 20 октября 1851 года. Впрочемъ, глава о Гогол — самая еще любопытная въ воспоминаніяхъ г. Тургенева.
Рядъ отрывочныхъ замтокъ у г. Тургенева кончается статейкой по поводу ‘Отцовъ и дтей’. Это собственно запоздалое немного ‘оправданіе’ нашего нмецко-россійскаго беллетриста. На сколько искренно и правдоподобно это ‘оправданіе’ — пусть ршатъ сами читатели. По нашему мннію, оно до нкоторой степени дйствительно искренно, хотя совершенно покажется неправдоподобнымъ для всхъ людей, несозданныхъ по образу и подобію г. Тургенева, для людей, непостигающихъ безсознательнаго творчества, зависящаго отъ всякой случайности. Тотъ же, напр., г. Ршетниковъ, въ произведеніяхъ котораго санъ г. Тургеневъ удивляется ихъ ‘трезвой правд’ (неужели есть еще въ искуств ‘пьяная правда?),— тотъ же г. Ршетниковъ никогда не пойметъ г. Тургенева, который удивляется, какъ это художникъ можетъ ‘отправляться отъ идеи’ или ‘проводить идею’ въ своемъ произведеніи.
Читая объясненіе по поводу ‘Отцовъ и дтей’, мы невольно припомнили предисловіе Лермонтова къ ‘Герою нашего времени’. Какая разница! Лермонтовъ смется надъ нелпостью тхъ читателей, которые очень тонко замчали, что Печоринъ — портретъ или самого сочинителя или кого нибудь изъ его знакомыхъ. Лермонтовъ говоритъ, что ‘Герой нашего времени’ точно портретъ, но портретъ, составленный изъ пороковъ всего поколнія… Съ г. Тургеневымъ случилась совершенно противоположная исторія. Его Базаровъ былъ принятъ за каррикатуру на нашу молодежь, а г. Тургеневъ въ своемъ запоздавшемъ объясненіи, увряетъ, что онъ не ‘создавалъ образа’, а только рисовалъ портретъ своего знакомаго, молодого провинціальнаго врача, уже теперь умершаго. ‘Впечатлніе, произведенное на меня этой личностью, пишетъ г. Тургеневъ, было очень сильно, но въ тоже время не совсмъ ясно’. Мы совершенно понимаемъ, что типическія черты человка новаго поколнія, его стремленія, его цли и его дятельность должны были показаться мало понятными и совершенно чуждыми старому эстетику и блюстителю за чистотою русской рчи. Какъ бы то ни было, къ изображенію Базарова привело романиста живое лицо (которое онъ кстати плохо понималъ), къ которому постепенно примшивались и прикладывались подходящіе элементы
Купаясь въ мор въ Вентнор на остров Уайт въ конц 1860 года, г. Тургеневъ обдумывалъ планъ своего новаго романа, а потомъ въ Париж принялся за работу. Романъ былъ напечатанъ въ ‘Рус. Встник’. Вернувшись въ Россію, г. Тургеневъ (такъ говорилъ онъ, по крайней мр) былъ изумленъ, что слову нигилистъ было дано у насъ такое превратное значеніе. ‘Я замчалъ, продолжаетъ онъ, холодность, доходящую до негодованія, во многихъ близкихъ мн людяхъ, я получалъ поздравленія, чуть не лобзанія отъ людей противнаго мн лагеря, отъ враговъ. Меня это конфузило… огорчало, но совсть не упрекала меня, я хорошо, зналъ, что я честно, и не только безъ предубжденія, но даже съ сочувствіемъ (?) отнесся къ выведенному мною типу’…
Какъ видите, г. Тургеневъ выдаетъ себя за человка, который самъ не вдаетъ, что онъ говорить. Но такъ ли это въ самомъ дл? Неужели для него такъ неожиданна была печаль его друзей и радость враговъ при выход ‘Отцовъ и дтей?’ Неужели онъ впередъ не зналъ, какое дйствіе долженъ произвести его романъ въ обществ и журналистик? Нтъ, г. Тургеневъ зналъ это очень хорошо и его оправданіе боле чмъ неловко. Онъ самъ выдаетъ себя, выписывая слдующее мсто изъ своего дневника: ‘Часа полтора тому назадъ я окончилъ наконецъ свой романъ… Не знаю, каковъ будетъ успхъ — ‘Современникъ’ вроятно обольетъ меня презрніемъ за Базарова — и не повритъ (еще бы!), что во время писанія я чувствовалъ къ нему (къ писанію или къ Базарову?) невольное влеченіе’.
Видите ли, Тургеневъ зналъ, что онъ творилъ, значитъ романистъ былъ уже приготовленъ въ этой сумятиц, которую произвелъ его новый романъ. Оправданіе неловкое и слишкомъ запоздалое…
Посл впечатлнія, произведеннаго на общество ‘Отцами и дтьми’, намъ странно и смшно слушать увренія автора, что онъ, рисуя фигуру Базарова, исключилъ изъ круга его симпатій все художественное и придалъ ему рзкость и безцеремонность тона ‘не изъ нелпаго желанія оскорбить молодое поколніе, а престо вслдствіе наблюденій надъ своимъ знакомымъ докторомъ Д. и подобными ему лицами’. Чтобъ окончательно сбить съ толку доврчивыхъ читателей, Тургеневъ прибавляетъ: ‘Личныя мои наклонности тутъ ничего не значатъ, но вроятно многіе изъ моихъ читателей удивятся, если я скажу имъ, что за исключеніемъ воззрній Базарова на художества — я раздляю почти его убжденія’. (!?!) Какъ это вамъ покажется! Тургеневъ — нигилистъ, Тургеневъ — тотъ же Базаровъ… Такой оборотъ дла очень остроуменъ со стороны г. Тургенева, только его аргументація далеко не убдительна. Намъ кажется очень подозрительнымъ то обстоятельство, что, питая платоническую любовь къ своему Базарову, Тургеневъ въ тоже самое время боялся, что журналистика ‘обольетъ его презрніемъ’ за того же самаго Базарова.
Г. Тургеневъ, отказываясь отъ солидарности съ злокачественными друзьми, оканчиваетъ свое объясненіе грустнымъ сознаніемъ, что его дятельность прекращается ‘среди постепеннаго охлажденія публики’. ‘На мое имя, говоритъ онъ, легла тнь. Я себя не обманываю, я знаю, эта тнь съ моего имени не сойдетъ’… Тургеневъ сознается (и въ этихъ словахъ заключается его приговоръ надъ самимъ собою), что для уловленія жизни мало одного таланта. Нужно постоянное общеніе съ средою, которую беремся воспроизводить, нужна правдивость, правдивость неумолимая въ отношеніи къ собственнымъ ощущеніямъ’. Да, эти собственныя, личныя ощущенія стараго обиженнаго писателя ‘заслонили въ Тургенев художника и правдиваго мыслителя. Но будемъ великодушны… При всей неловкости оправданій г. Тургенева, его объясненіе по поводу ‘Отцовъ и дтей’ все же иметъ характеръ нкотораго раскаянія, все же мы должны понимать, что нашъ маститый романистъ проситъ прощенія у молодого поколнія, а для этого во всякомъ случа необходимо нкоторое гражданское мужество. Господа, будьте же великодушны и простите кающагося гршника, которому въ талант изъ ‘чистот рчи’ никогда не отказывали самые непримиримые его противники.