Литературная летопись, Майков Аполлон Николаевич, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 33 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛТОПИСЬ.

I. РУССКАЯ.

Наша поэтическая дятельность въ 1863 г.— Новыхъ стиховъ нтъ, а собраній старыхъ стихотвореній много.— ‘Смерть Люція’ поэма А. Н. Майкова.— Мнніе о ней г. Эдельсона и нкоторое дополненіе къ этому мннію.— Сборники гражданскихъ мотивовъ.— ‘Думы’ г. Минаева и ‘Юмористическія псни’ обличительнаго поэта.— Нчто общее въ недостаткахъ обличителей и лирическихъ поэтовъ.— Бельлетристика.— Новый романъ г. Писемскаго ‘Взбаламученное море’.

Стиховъ нтъ! стиховъ нтъ! говорятъ вс, заглядывая въ журналы и газеты. Въ самомъ дл поэзіи нтъ, между тмъ вышло множество изданіи нашихъ поэтовъ!… Фактъ неотразюгъ, а затмъ худъ онъ, или хорошъ, поразсудимъ.

При такихъ обстоятельствахъ, какія мы переживаемъ въ настоящее время, то ли бывало въ старину! говорятъ намъ. Являлись барды, настраивали лиры, а ныньче… А ныньче? Выходить, что дйствительно мы мошки и букашки. Давно ли, лтъ десять назадъ, въ 1853 году чего мы не читали?… Истинное вдохновеніе, слетвшее съ устъ . Глинки, одушевило станъ русскихъ поэтовъ, а теперь, и вдохновеніе молчитъ, и русскіе поэты молчатъ… Стиховъ нтъ.

Но это частность, то были, можно сказать, прикладныя стихотворенія къ современнымъ обстоятельствамъ, а мы говоримъ здсь вообще. Давно ли вс книжки толстыхъ журналовъ непремнно украшались сатирическими стихотвореніями, на всякія злоупотребленія? Но съ тхъ поръ, какъ г. Пятковскій собралъ вс наши гражданскія обличенія въ одну книжку, дло показалось завершеннымъ, и даже гражданскихъ мотивовъ мы видимъ мало, даже ‘Искра’, законный притонъ этихъ мотивовъ, нын наигрываетъ романтическія псни. Пока она учится играть… Стиховъ нтъ.

Г. Некрасовъ удовольствовался тмъ, что сдлалъ третье дешевое изданіе своихъ стихотвореній — и молчитъ.

Г. Минаевъ, одинъ изъ сильныхъ обличителей міра сего, обличитель надъ обличителями, нигилистъ-обличитель, и тотъ собралъ уже свои разбросанныя повсюду стрлы въ одинъ пукъ, и вмсто сатиръ на русскихъ писателей, пишетъ сатиры на русскій алфавитъ.

Г. Адамантовъ, сильный обличитель всхъ нигилистовъ, обличитель московскій, также поторопился собрать свои прежнія обличенія и издать ихъ отдльно.

Г. Курочкинъ задумалъ, кажется, опять заняться вторымъ, исправленнымъ переводомъ Беранже — и благо ему: repetitio est mater studiorum.

Сочувственныя — не обличительныя, замтьте — лиры гг. Майкова, Полонскаго, Фета и Тютчева, молчатъ — молчатъ точно глухонмые. Стиховъ нтъ!

Что же это такое, господа, вы точно сговорились молчать!-Смемъ васъ уврить, что вы намъ еще не надоли… А вдь могутъ явиться злые языки и распустятъ подъ рукой и этакій слухъ! Ботъ хоть бы г. Эдельсонъ уже обратился къ нашимъ лирическимъ поэтамъ съ подозрительнымъ вопросомъ, ‘отчего ихъ никто не читаетъ?’ Вопросъ предложенъ коварно, и отвтъ написанъ самимъ же г. Эдельсономъ точно дипломатическая нота.

Мы выпустимъ все то, что длаетъ статью г. Эдельсона {‘Библ. для чтенія’ 1863 г. No 5.}, похожею на дипломатическую ноту, и выскажемъ ея сущность. ‘Насъ — говоритъ г. Эдельсонъ — просто мучитъ жалкая современная роль нашей лирической поэзіи. Въ публик произошло замтное охлажденіе къ нашимъ лирическимъ поэтамъ, хотя вотъ уже нсколько лтъ мы не лишились ни одного изъ нашихъ наиболе даровитыхъ лириковъ, и хотя они съ своей стороны стараются, по временамъ, снова привлечь къ себ вниманіе и сочувствіе публики. Каждый разъ даже, когда появится сколько-нибудь значительное произведеніе кого-либо изъ нихъ, публика и журналы, очевидно, какъ бы встрепенутся, наполнятся ожиданіями, но затмъ тотчасъ же послдуетъ разочарованіе и еще большее охлажденіе. Такъ было нсколько лтъ тому назадъ, при появленіи во ‘Времени’ первыхъ главъ поэмы г. Полонскаго ‘Свжее преданье’, такъ было, отчасти, предъ появленіемъ въ февральской книжк ‘Русскаго Встника’ второй половины лирической поэмы А. Н. Майкова: ‘Три смерти’. Но ни посл напечатанія нсколькихъ главъ поэмы г. Полонскаго, ни посл появленія второй половины а Трехъ смертей’ критика не сказала почти ни слова о новыхъ, довольно крупныхъ явленіяхъ. Неужели же не нашлось никого, кто бы способенъ былъ понять самъ и растолковать другимъ красоты новыхъ твореній? Нельзя же предположить также, чтобъ вс журналы и газеты сговорились погубить у насъ поэзію и не допустили на свои страницы ни одной статьи объ нихъ. Наконецъ, отчего же не слышно было объ нихъ никакого говора въ обществ, между-тмъ, какъ вся Россія чуть не цлый годъ спорила и толковала по поводу романа ‘Отцы и Дти’?

Какая жь причина всего этого, спрашиваетъ г. Эдельсонъ и отвчаетъ: ‘Отвтъ, увы! очень простъ, хотя и прискорбенъ. Наши современные лирическіе поэты просто не представляютъ достаточно содержанія, чтобъ сказать нчто новое и достойное вниманія, среди множества живыхъ и практическихъ вопросовъ, поднятыхъ историческимъ теченіемъ жизни. Когда выросло молодое поколніе, въ которомъ нужно было воспитать потребность поэзіи, прививая ему вкусъ къ гармоніи глубокимъ интересомъ псенъ — поэты наши оказались безсильными къ выполненію этой задачи’.

Не разъ высказывалась въ нашей литератур мысль, которую теперь повторяетъ и г. Эдельсонъ, не разъ она и вводила въ заблужденіе нашихъ стихотворцевъ. Результатомъ, который выводился обыкновенно изъ такого мннія, было обращеніе поэзіи къ насущнымъ потребностямъ общества и къ его недостаткамъ. Являлось обличеніе, сатира, и эта сатира думала замнить лиризмъ эпохи. Что жь, сатира — вещь прекрасная, и дай-Богъ побольше нашему обществу такихъ обличителей, какъ Ювеналъ и Барбье, отрывки изъ которыхъ намъ переводятъ въ послднее время! Такіе обличители только поднимаютъ уровень общественнаго сознанія. Но съ обличителями нашими случилось именно то же горе, которое постигло и лириковъ. Какъ послдніе не знали, что воспвать и во имя чего вдохновляться, такъ обличители не знали, что обличать и во имя какихъ идей можно негодовать на современную распущенность. Однакожъ вс начали негодовать. Негодовалъ г. Курочкинъ, негодовалъ г. Минаевъ, негодовали гг. Плещеевъ, Розенгеймъ, Щербина, Адамантовъ, Апухтинъ, Никитинъ, Бенедиктовъ, Глинка. Вс негодовали. Но когда эти негодующіе взглянули другъ другу въ лицо, они разсмялись и начали негодовать другъ на друга. Сами себ они показались мелкими обличителями. Понятно, что и изъ обличителей никто не опередилъ своего собрата, точно такъ же, какъ и лирики. И т и другіе остались на одномъ уровн, общество о нихъ не говоритъ, изъ-за нихъ не ведетъ споровъ, а критика о нихъ молчитъ.

‘Однимъ изъ интересныхъ и характерныхъ свидтельствъ — говоритъ г. Эдельсонъ — недостатка глубокаго, истинно поэтическаго содержанія въ современной дятельности нашихъ лирическихъ поэтовъ, служитъ для насъ появленіе въ ныншнемъ году книжки г. Пятковскаго: ‘Гражданскіе мотивы’. Какой смыслъ иметъ этотъ сборникъ, чмъ вызвано его появленіе? Очевидно, что общество еще привыкло чего-то ожидать отъ своихъ поэтовъ, что вра въ ихъ способность сказать во всякое время и при всякихъ обстоятельствахъ свое живое и сильное слово еще не замерла въ большинств, но въ дйствительности, этого живаго, сильнаго, оригинальнаго слова не слышится отъ нихъ, и вотъ, въ отвтъ на запросъ публики отъ поэтовъ, г. Пятковскій, какъ-бы оправдывая ихъ передъ обществомъ, начинаетъ отъискивать въ нихъ какіе-то гражданскіе мотивы, вроятно желая отличить этимъ названіемъ стихотворенія, отвчающія сколько-нибудь интересамъ и духу времени, отъ стихотвореній, непредставляющихъ никакого содержанія, а простое пніе на старые и избитые мотивы’.

И вопросъ, заданный г. Эдельсономъ, и его отвты, какъ видите, очень важны для насъ, для современнаго состоянія нашей поэзіи, или, лучше сказать, для современнаго ‘отсутствія’ ея. Какъ же быть? Птичье пніе лирическихъ поэтовъ никуда не годится, обличительныя стихотворенія съ гражданскими мотивами — тоже: они ужь черезчуръ спеціальны и мелки. Гд жь выходъ? или его нтъ?.. Должно быть есть, потому что истинные таланты его находятъ всегда.

‘Мы требуемъ — говорить г. Эдельсонъ — отъ поэзіи серьзнаго содержанія, отраженія эпохи, духа времени, однимъ словомъ живаго голоса, а насъ угощаютъ капризно-личными ощущеніями, античными созерцаніями, натянутыми картинами изъ средняго и древняго міра, поклоненіями красотамъ природы и т. д., да вдобавокъ и этимъ всмъ еще въ подогртомъ вид, безъ живаго по большей части и цльнаго вдохновенія’.

Остановимся на этихъ послднихъ словахъ и разберемъ, на сколько они представляютъ опредленнаго и на сколько они могутъ послужить къ уразумнію, чего недостаетъ нашей поэзіи.

‘Античныя созерцанія, натянутыя картины древняго и средняго міра’… они дйствительно опротивли со временъ классиковъ, и трудно намъ съ ними помириться. Но отчего жь мы мирились съ ‘Египетскими ночами’ Пушкина? отчего мы восторгались и не находили въ нихъ ни капризно-личныхъ ощущеніи, ни натянутыхъ картинъ? Въ картинахъ г. Майкова — ‘Смерть Люція’ боле серьзнаго содержанія, чмъ въ ‘Египетскихъ ночахъ’, он должны бы сильне затрогивать духъ нашего времени, щекотать нервы нашей эпохи, а между тмъ он не достигаютъ этого, Пушкинъ же достигалъ. Дон-Жуанъ г. Толстаго, казалось бы, совсмъ былъ принаровленъ не только къ духу XIX столтія, но даже къ русскому народному духу: у г. Толстаго, Дон-Жуанъ кается въ грхахъ, какъ слдуетъ добропорядочному человку — а между тмъ, гршный Дон-Жуанъ Пушкина до сихъ поръ увлекателенъ, а г. Толстаго вс забыли. Вотъ и уловите тайну поэзіи, соотвтствующей нашей эпох!

‘Безъ живаго, безъ цльнаго вдохновенія, нтъ поэзіи’… говоритъ г. Эдельсонъ. Вотъ въ этомъ, я полагаю, вся ‘суть’. Но за то, нужно полагать, здсь вопросъ опять восходитъ къ началамъ всхъ началъ въ поэзіи: что можетъ бытъ источникомъ живаго, цльнаго вдохновенія? На сколько въ этомъ участвуютъ наполняющія воздухъ извстной эпохи — идеи, и умнье имъ сочувствовать, ихъ принимать къ сердцу. На нашихъ прозаическихъ писателяхъ ошибки неудачно-помщеннаго одушевленія очевидны. Г-жа Кохановская ‘неподдльно’ и, кажется, ‘всецльно’ вдохновилась нашимъ стариннымъ житьемъ-бытьемъ и промахнулась. Гр. Толстой въ своихъ ‘Казакахъ’ продлалъ ту же исторію, и результатомъ того и другаго труда вышла фальшивая поэзія. Но ошибка можетъ быть и другаго рода: иной напуститъ на себя сочувствіе къ какой-нибудь иде, которой онъ совсмъ не со чувствуетъ, но считаетъ необходимымъ напустить это сочувствіе, потому что ‘идея модная, новая’. И начнетъ себя подогрвать, усиливаться что-нибудь сказать, и скажетъ ложь — потому, что внутренняго побужденія къ творческой дятельности не было. Таковъ романъ г. Авдева: ‘Подводный камень’. Авторъ увлекся сочувствіемъ къ женщин, да и промахнулся, какъ нкогда промахнулся въ своемъ сочувствіи къ лермонтовскому Печорину. Таковы у г. Некрасова многія стихотворенія, гд онъ увлекся ученіемъ одной доктрины, говорившей, что въ нашемъ народ нтъ искры добра — и на эту тэму написалъ нсколько ложныхъ стихотвореній.

Слдовательно, нужно знать, чему сочувствовать, какъ сочувствовать, и нужно, чтобы сочувствіе это не было уже избито до опошлнія предъидущими писателями. Съ этими разсужденіями мы и приступаемъ къ поэм г. Майкова: ‘Смерть Люція’.

Предметъ поэмы — паденіе однихъ врованій и возникновеніе другихъ, распаденіе языческихъ убжденій и возрожденіе христіанскихъ. Можетъ ли быть новъ подобный предметъ, можетъ ли онъ близко касаться современнаго человка? И да, и нтъ. Смотря по тому, какъ онъ будетъ тревожить, задвать за живое, заставлять страдать самого писателя, на столько все это отразится и въ поэм. Чтобы заставить читателя страдать отъ внутренней борьбы разныхъ мнній, которая стоила людямъ сильнымъ страданій и смерти — нужно самому по крайней мр пройти черезъ сильныя страданія мысли. Что этимъ страданіямъ не чужда наша эпоха — никакого нтъ сомннія. Спросите, что не подвергнуто сильнымъ осужденіямъ, что изъ всего живущаго стоитъ крпко корнями въ почв, что не подкопано новйшими изслдованіями и открытіями? Слдовательно, въ современномъ положеніи общества можетъ найтись много созвучія поэту, который бы задумалъ взять себ тэмой подобный предметъ. Крутые повороты общественной жизни, крутые повороты мнній частныхъ лицъ, даютъ много матеріала подобной современной поэм.

Но можно тотъ же самый предметъ описать, такъ сказать, прозаическимъ образомъ. Исторія римскаго общества временъ паденія разработана въ послднее время чрезвычайно добросовстно. Возникновеніе христіанства, его борьба съ матеріалистической доктриной, распаденіе языческой философіи на ученія стоиковъ, эпикурейцовъ, скептиковъ, преобразованіе христіанства, какъ религіозной системы, въ религіозное общество — все это уже извстно посл добросовстныхъ трудовъ тюбингенской школы, учениковъ Баура. Можно взять эту историческую почву и описать, на основаніи ученыхъ изысканій, только стихами, ту же исторію, ту же борьбу. Подобное описаніе можетъ удасться и человку совсмъ нестрадавшему отъ ломки своихъ собственныхъ убжденій, а просто вычитавшему изъ хорошихъ книжекъ хорошія истины. Поэма можетъ быть врною духу древняго времени, исторіи, ея послднимъ изслдованіямъ, можетъ быть очень полезною и врною картиною — но поэзіи въ ней не будетъ. Она не заднетъ общества, и причина будетъ заключаться въ личности поэта. На сколько въ немъ самомъ было сочувствія тмъ страданьямъ, которыя онъ описывалъ, на столько отзовется на нихъ и общество. Это несомннно. Истина глубокая, которую Теккерей выразилъ слдующими словами: ‘Міръ таковъ, какъ на него посмотришь: онъ ни худъ, ни хорошъ, ни красивъ, ни безобразенъ. Но если ты съ улыбкой смотришь на міръ — онъ теб улыбается, если ты хмуришься — онъ хмурится’. Эта истина должна быть главною при оцнк поэтическихъ произведеній.

Разскажемъ же содержаніе поэмы г. Майкова. Содержаніе это легко передать. Оно въ общихъ чертахъ выражается въ двухъ монологахъ, двухъ дйствующихъ лицъ: язычника и христіанина. Вотъ монологъ язычника Люція, обращенный къ другому знаменитому язычнику — Ювеналу:

ЮВЕНАЛЪ.

Въ какое время мы живемъ!

ЛЮЦЙ.

Мы вчно что нибудь клянемъ,

Философъ — роскошь, рабъ — неволю,

Гд ни послушай — тотъ же стонъ

У всхъ народовъ и племенъ,

Про вкъ, имъ выпавшій на долю,

Что хуже не было временъ!

Мы повторяемъ псню ту же.

Но ты подумалъ ли хоть разъ,

Что въ нашей жизни губитъ насъ,

Чмъ намъ-то вкъ достался хуже?…

Ты молодъ. Сила есть въ теб,

Ты жаждешь въ честной стать борьб,

Готовъ рвануться первый въ пламя,

Бжишь къ вождямъ, бжишь къ жрецамъ,

Бжишь подъ древнее ихъ знамя,

И просишь — дла дайте намъ!

И что жь въ отвтъ на рвенье наше?

Ни вождь въ свой долгъ, ни жрецъ въ боговъ —

Давно не врятъ!

Средь пировъ

Я часто съ поднятою чашей

Стоялъ и словъ не находилъ,

Чтобы придумать тостъ разумный!

А тостъ разумный на пирахъ

То знамя поднятое шумно,

То мысль прочтенная въ сердцахъ!

Когда-то тоже легіоны

Водилъ я наши… Тамъ Тевтоны,

Которымъ дла нтъ до насъ,

Какъ намъ до нихъ, съ другимъ народомъ

Столкнулись какъ-то мимоходомъ:

Я посланъ былъ… И что жь? Рубясь

Въ лсахъ, по страшнымъ переходамъ

Людей теряя и губя, —

Изъ-за чего? Вдь сумасбродомъ,

Клянуся! я считалъ себя!

Тріумфа посл удостоенъ!—

Цвты на консульскомъ пути!—

И въ Капитолій, храбрый воинъ,

Героемъ долженъ былъ войдти!

Хорошъ герой!… И принимали

Меня наборомъ громкихъ фразъ

Въ сенат, чуть что не смясь…

Мы вс другъ друга понимали!

Вс въ свой чередъ тріумфовали!

Когда-то тоже ‘Римъ спасли’

Тмъ, что до моря добрели

И въ мор раковинъ набрали!…

Что жь было длать мн? Слпцомъ

Идти съ общественнымъ потокомъ?

Что зломъ зовутъ, звать тоже зломъ?

Что вс кругомъ зовутъ порокомъ —

Порокомъ звать, хотя бы въ томъ

Ты видлъ честь?… Весь вкъ лукавить,

И, вмсто праведной хулы,

Безумство, ложь хвалить и славить,

Сбирая дань съ своей хвалы?

И ужъ зажить сатрапомъ! Счастье

Въ тупомъ лишь видть сладострасть?…

Съ Кипридой кончивши потомъ,

Ужъ добивать остатокъ смысла,

Всмъ погрузившись существомъ

Въ астрологическія числа?

Наполнить магами свой домъ,

Ходить къ оракуламъ, къ сивилламъ,

И все, въ чемъ толку больше нтъ,

Что гнить должно бы по могиламъ,

Опять вытаскивать на свтъ?

Но въ этой мгл заснуть не можетъ

Покорно тотъ, хоть бы хотлъ,

Чей умъ и сердце вчно гложетъ

Святая жажда славныхъ длъ!

Заснешь и вскочишь вдругъ въ потемкахъ…

‘Нашелъ, нашелъ!’ воскликнешь вдругъ,

Свчу зажжешь — и что же вкругъ?

Опять стоишь ты на обломкахъ!

Сверкнувшей правды грустный свтъ

Лишь говоритъ теб съ тоскою

Что въ роли, созданной тобою,

Ни нужды птъ, ни смыслу нтъ!…

Потомъ все рже эти бури,

Но и сквозь броню мудреца

Тебя бичи незримыхъ фурій

Язвить все будутъ до конца!

И чуть душой норой воспрянешь,

Чуть оживишься ты на мигъ

Въ груди услышишь тотъ же крикъ:

‘И, полно, милый, не обманешь!…’

ЮВЕНАЛЪ.

Ахъ, Люцій! Ты — ты все постигъ!

Ты мн казался полубогомъ

Всегда, въ которомъ вс вка

Слились блистательнымъ итогомъ!

И на теб лежитъ рука

Какой-то все мертвящей силы!

Но что же сдлаетъ поэтъ

Въ такое время? Сколько лтъ

Я декламирую въ честь Силлы,

Кидаю громы въ Карагенъ,

И утшаю Поликсенъ,

И Андромахъ — межъ тмъ какъ ядомъ

Душа полна и желчь кипитъ,

А за тобой межъ тмъ слдитъ

Шпіонъ своимъ зминымъ взглядомъ!…

О, лебедь Мантуи! И онъ,

Пвецъ Тибура вдохновенный!

Какъ часто ими умиленный,

Я плакалъ, тихо потрясенъ

Одной гармоніей пвучей

Стиховъ ихъ сладостныхъ! Весной

Въ нихъ ветъ, юностью кипучей!

Все, даже скорбь, звучитъ могучей

Весенней бурей золотой!…

И подл нихъ моя сатира

Мн ненавистна и гадка,

Какъ крикъ всполоха въ шум пира,

Какъ ропотъ злаго старика!

ЛЮЦЙ.

Да, жаль мн васъ! На вашу лиру

Изъ міра нечему пахнутъ,

Чтобы аккордомъ звучнымъ міру

Ей отозваться какъ нибудь!

Затмъ посл нсколькихъ превосходныхъ языческихъ сценъ пира, на которомъ Люцій долженъ отравить себя, передъ тмъ, какъ онъ хочетъ взяться за кубокъ съ ядомъ, къ нему являются его старые знакомые, Марцеллъ и Лидія, принявшіе христіанство, и уговариваютъ его послдовать ихъ примру. Люцій отвчаетъ имъ:

Марцеллъ! Какое ослпленье!

Пусть Лида — пылкія мечты!…

Рабы — они рабы!… Но ты!

Нтъ, я тебя не понимаю!

Я христіанъ видалъ и знаю.

Въ ихъ головахъ какой-то сбродъ

Фантазій дикаго Востока,

Слеза въ глазахъ, и рчь пророка,

И казнь — ихъ счастіе!…

МАРЦЕЛЛЪ.

И вотъ

Насъ это счастье завтра ждетъ!

ЛЮЦЙ.

Патрицій! Вождь! Стратеги къ славный!

Марцеллъ, проведшій жизнь свою

Въ походахъ, въ лагер, въ бою, —

Одинъ, быть-можетъ, предкамъ равный,

И вдругъ идетъ — смшно сказать!

Изъ отвлеченнаго понятья, (*)

(*) Вс темныя для язычника Люція, или неудавшіяся мста этого отрывка мы напечатали курсивомъ.

Чтобъ доказать, что люди братья,

Что духъ безсмертенъ — умирать!

МАРЦЕЛЛЪ.

Для вашихъ риторовъ, конечно

Смшно, что люди вдругъ идутъ

На смерть, какъ армію безъ смутъ,

И сами, изъ-за мысли вчной!

Не то еще увидятъ: сынъ

Оставитъ мать, братъ кинетъ брата,

Не будетъ празденъ ни одинъ!

Мечъ въ міръ внесенъ, и нтъ возврата!

Врь, говорю я не въ бреду.

Ты знаешь, взглядъ мой въ битв вренъ:

Я зналъ всегда куда иду…

Для васъ, мой милый, бой потерянъ!

Когда увидитъ въ цирк Римъ,

Какъ мы за истину стоимъ,

Узнать захочетъ, что за люди?

Какая сила въ нихъ живетъ?

И изъ гонителей и судій,

Връ, не одинъ къ намъ перейдетъ!

Со мной самимъ все такъ случилось.

Въ арен видлъ я двухъ двъ,

Когда на нихъ рванулся левъ,

Лицо ихъ свтомъ озарилось!

Я даже вскрикнулъ! А вдь кровь

Видалъ!… Да, да! Водиться вновь

Должны мы вс!… Когда, бывало,

зжалъ изъ стана я сюда,

Отъ омерзенья и стыда

Душа во мн изнемогала!

Не разъ я думалъ и тогда —

Привесть свои бы легіоны,

Да этотъ Римъ раззолоченный

Весь разнести бы по клочкамъ!

И разнесли бъ!… А что же тамъ?

Потомъ?… Ты, Люцій, ты купался

Самъ въ этомъ омут! Плнялся

Искусствомъ, красотою женъ!

Ты славой предковъ ослпленъ!

Изнженъ лнью и покоемъ,

И съ Римомъ такъ связалъ себя

Что бытъ въ глазахъ его героемъ

Еще такъ важно для тебя!…

Не предкамъ вывесть насъ изъ грязи!

Нтъ, съ ними порваны вс связи!

Нтъ, отрекись это всего,

На чемъ они сооружали

Величье Рима своего!

Они лишь въ цпи заковали

Весь этотъ міръ, — и для чего?

Чтобъ прочнымъ онъ служилъ подножьемъ

Величью евнуховъ, вралей,

Со всмъ ихъ чванствомъ и безбожьемъ

Всего боящихся дтей!

Это говоритъ христіанинъ, опровергающій язычника, христіанинъ образованный, прежде ‘стратегикъ славный, патрицій, вождь’ говоритъ язычнику, который не понимаетъ, что такое душа, откуда она взялась, что такое жизнь загробная, что такое безсмертіе, что такое отреченіе отъ міра. Какой же доводъ онъ приводитъ, противъ всхъ языческихъ убжденій Люція?— вдь убжденія эти были высказаны очень сильно:

Ни вождь въ свой долгъ, ни жрецъ въ боговъ,

Давно не врятъ.

Къ этому Люцій прибавлялъ: Когда я водилъ легіоны противъ непріятеля — я былъ сумасбродомъ, когда мн воздавали почести въ сенат — ‘мы вс, патриціи, переглянулись и засмялись’, ‘я долженъ называть зломъ то, что считаю честью’. Таковъ Люцій въ начал потому, что онъ все это говорилъ. Ему-то, этому человку, Марцеллъ читаетъ такія мысли: ‘мечъ въ міръ внесенъ, и нтъ возврата’, ‘да васъ, мой милый, бой потерянъ’. Доказательство Марцелла, почему вс должны обратиться въ христіанъ, состоитъ въ слдующемъ: въ цирк на двухъ двушекъ ринулся левъ, а он не только не испугались, но даже лицо ихъ свтомъ озарилось. Изъ этого Марцеллъ выводитъ такую непонятую для Люція догматику: ‘родиться вновь должны мы вс’. Или такой доводъ:

Ты съ Римомъ такъ связалъ себя

Что быть въ глазахъ его героемъ

Еще такъ важно для тебя!

Г. Майкову извстно, что Марцеллъ, человкъ образованный, передовой и обратившійся въ христіанство, долженъ былъ знать о чемъ говорить съ язычникомъ, который самъ указалъ на больныя стороны общества, на патриціевъ, сенатъ, отсутствіе принциповъ добра и зла, на все устройство Римской Имперіи — а Парцелл говоритъ съ Люціемъ отвлеченно-догматическимъ языкомъ. Онъ ниже Люція.— Но едва въ нашихъ глазахъ усплъ возвыситься Люцій, по причин плохаго отвта Марцелла, какъ тотчасъ же и самъ падаетъ въ слдующемъ монолог:

Постой, Марцеллъ.— Жизнь ныньче бремя,

Самоубійство въ наши дни —

Вся наша доблесть, но они

Пройдутъ.

Здсь читатель становится въ тупикъ. Какъ такъ пройдутъ? Если пройдутъ, то значитъ есть надежда, и тогда зачмъ самоубійство?— Эту-то надежду и приноситъ христіанство, но ее Люцій отвергъ?— Читатель въ недоумніи, а Люцій продолжаетъ:

Настанетъ лучше время!

Поймемъ и глубже примемъ мы

Тотъ свтъ, который дали міру

Великой Греціи умы.

Давно ль взялися мы за лиру,

Платона знаемъ?

Другими словами: самоубійство прекратится и надежда вновь явится погибающему міру, когда онъ изучитъ хорошенько Платона и возьмется за лиру? Что это такое? Вопервыхъ, Люцій долженъ знать Платона и греческую философію, судя потому, какъ и что онъ говоритъ. Слдовательно, изученіе Платона нисколько ему не помогло въ отчаяніи. А вовторыхъ, что еще хуже для недогадливости Люція, онъ самъ, кажется, не понялъ Платона. Даже церковь христіанская считаетъ ученіе Платона — приготовленіемъ къ христіанству, даже профессоръ петербургской духовной академіи, г. Карповъ, для этой цли переводилъ Платона. Слдовательно, Люцій, отвергающій христіанство и имющій надежду на ученіе Платона — есть нчто крайне странное для античнаго язычника, столько же, какъ Марцеллъ поверхностенъ для христіанина, обратившагося отъ образованныхъ язычниковъ. Г. Майковъ очень хорошо знаетъ, что внесли въ христіанство язычники, подобные Марцеллу, посл обращенія въ христіанство: такіе язычники дали христіанству всемірное значеніе своею философскою, греческою подготовкою.

Посл Марцелла приходитъ Лида и говоритъ уже какъ женщина.

ЛИДА.

Живи для бдныхъ и простыхъ!

Иную жизнь въ душ пробудишь!

Умаль себя для блага ихъ —

И больше ты, и лучше будешь.

Только христіанинъ, проникнутый ученіемъ, могъ понимать, что говоритъ ему Лида, но такъ-какъ она знала, что Люцій не бывалъ на христіанскихъ собраніяхъ, то и удивительно, какъ могла она повести такую рчь. Слова эти можно объяснить только пламеннымъ чувствомъ христіанки. Лида продолжала:

И все давно ужь началось!

Везд, везд прошелъ Христосъ,

Смотри, отъ моря и до моря

Теб предъ именемъ Христа

Открыты двери! Нту горя,

Нигд слеза не пролита,

Чтобъ на другомъ конц вселенной

Не отозвались ей сердца!

Забудь величье мудреца,

Смири въ себ свой умъ надменный!

Не забудьте, что и Марцеллъ и Лида знаютъ, что говорятъ съ мудрецомъ, котораго можно убдить только неотразимой логикой. Между тмъ стихи, обозначенные курсивомъ, не что иное, какъ признаки какихъ-то смутныхъ мыслей, чувства души благочестивой, но которая не должна бы говорить съ мудрецами. Замчательно, что названіе ‘мудреца’ такъ понравилось Люцію, что онъ рискнулъ еще разъ самому себ противорчить. Онъ отвчалъ не Лид — ей онъ не сталъ отвчать — а Марцеллу:

Великодушныя мечты,

Но все, Марцеллъ, мечты пустыя.

(Одушевляясь и ршительно).

Нтъ, не сойду я съ высоты.

И что за дло, что чужіе

Мн будутъ неучъ и глупецъ!

То, что умомъ я постигаю, —

Одно мое! И тмъ, я знаю,

Я выше ихъ, простыхъ сердецъ!

И если есть душа вселенной,

Есть божество — оно во мн,

Въ моемъ ум, и вкъ въ войн

Съ твоей толпой непосвященной.

Тутъ прежде всего важно убжденіе Люція: ‘то, что умомъ я постигаю — одно мое’? Слдовательно, онъ вренъ одному уму и больше ничему. Что же? это — почтенное убжденіе, пусть имъ гордится Люцій. Но что жь онъ постигаетъ? спрашиваемъ мы.— Онъ постигаетъ: если есть душа, если есть божество, то… Стоитъ гордиться этимъ если есть! Да этакихъ людей во всякое время не оберешься. Дале, сказавши такую фразу, онъ думаетъ, что сталъ въ совершенное противорчіе съ Марцелломъ! Но вдь для этого онъ долженъ былъ сказать: ‘нтъ души вселенной, нтъ другаго божества, кром того, которое мы называемъ матеріей’ — тогда бы онъ, по-крайней-мр, могъ быть противоположностью Марцеллу. Но онъ этого не говоритъ. Онъ допускаетъ если. Однакожь, по нашему мннію, онъ не можетъ допустить даже и этого ‘если’, потому что въ мір не видитъ ничего, кром разрушенія государства, общества и боговъ языческихъ, лжеумствованій философовъ и превратныхъ толкованій нравственности — таковъ, по-крайней-мр, онъ вначал. Какъ же, къ концу, когда по ходу поэмы онъ долженъ сдлаться отчаяннымъ отрицателемъ всякаго порядка въ мір и умереть отъ этого, онъ начинаетъ длать уступки, является если, и но вопросу самому существенному, по вопросу о жизни и смерти? Гд жь ‘высота’, которой онъ поврилъ со словъ Лиды, назвавшей его мудрецомъ?

Когда Марцеллу не удалось убдить Люція — да и было бы удивительно, еслибы такіе доводы могли убждать передовыхъ язычниковъ — выступаетъ на сцену съ длиннымъ, но не женскимъ и не римскимъ монологомъ Лидія, бывшая язычница, красавица, которую еще прежде замтилъ въ цирк Люцій. Эта Лида, какъ истинная христіанка, говоритъ Марцеллу:

Нтъ, Люціи, въ насъ не ложь! Не трать

Противорчій попустому!

Что могъ Христосъ равно сказать

Рабу и нищему простому,

И мудрецамъ, и богачамъ,

И чистой дв, и несчастной,

Для всхъ одно, для всхъ такъ ясно,

Понятно, близко всмъ сердцамъ,

То, Люцій, быть не можетъ ложью!

Христосъ зналъ всхъ, ко всмъ входилъ

Въ дома, со всми говорилъ…

Онъ пробуждалъ лишь правду божью

Что въ насъ жила, во всхъ сердцахъ!

Ко всмъ страдающимъ и сирымъ,

Ко всмъ убитымъ гордымъ міромъ,

Одинъ, съ участіемъ въ очахъ,

Пришелъ Онъ и открылъ объятья,

И всмъ сказалъ Онъ: вс вы братья!

И всюду съ вами буду Я!

И всюду, гд Его семья,

Какъ добрый пастырь между паствы,

Онъ тамъ — ты чувствуешь — Онъ тамъ!

Благословляетъ питья, яствы,

Самъ раздаетъ ихъ бднякамъ…

Въ темниц, въ мгл, гд только муки

И ярости былъ вчный сгонъ,

Гд тысячи страдаютъ, Онъ

На всхъ распростираетъ руки,

Всхъ утшаетъ — и злодй,

Душой смягчается своей!…

Ахъ, Люцій! выше нту счастья,

Какъ вызвать ласкою участья

Слезу у тхъ, кто слезъ не лилъ

Еще ни разу въ умиленьи!

Какъ воскъ онъ будетъ, и душой

Къ теб прильнетъ, и за тобой

Пойдетъ какъ агнецъ въ путь спасенья,

Какъ за Христомъ пошелъ ты самъ!

Но нтъ! я чувствую, все блдно

Что я скажу, все мало, бдно!…

Послушай! Подъ землею, тамъ,

У насъ есть храмы… все аркады!…

Тамъ цлый городъ! все лампады,

Гробницы!… Много, много слезъ

За всхъ тамъ, Люцій, пролилось!

Тамъ — наши старцы!…

Т видали Христа, какъ я тебя, слыхали

Какъ Онъ училъ… послушай ихъ!

Они слова Христовы знаютъ!

Все помнятъ, свято сохраняютъ…

Что за слова, о Люцій!… въ нихъ

Такая сладость! Упадаютъ

Они на сердце какъ роса

На травы! какъ елей на раны!

Влекутъ, влекутъ на небеса,

Гд самъ Онъ, славой осіянный,

Какъ царь вселенной, чистый свтъ,

Насъ ожидаетъ съ пальмой!… Нтъ!

Узнавъ Его, ты будешь рваться,

Чтобъ слиться съ нимъ!…

Въ немъ потеряться

Какъ въ океан капля!… Міръ

Покажется тюрьмою тсной,

Гд ты тоскуешь, нищъ и сиръ,

По свтлой родин небесной,

И какъ на пиръ пойдешь въ тюрьму,

На смерть, чтобъ вырваться къ Нему!

Люціи ей отвчаетъ:

Ахъ, Лида, Лида!… Гд ты, Лида?

Въ какихъ лучахъ твоя душа

Голубкой ретъ?… Чуть дыша

Тебя я слушаю… изъ вида

Теряю… Какъ ты хороша!

О, да, клянусь! Одна бъ ты нын

Могла мн дать желанье жить!

Одна могла бы мн въ пустын

Путеводительницей быть!

Да! какъ въ пустын караваны

За вереницей лебедей

Идутъ въ невдомыя страны

Искать прохлады и ключей, —

Я въ слдъ пошелъ бы за тобою —

Хоть любоваться на тебя,

И твоего Христа душою,

Въ теб, быть-можетъ, полюбя!

Намъ кажется, что эти люди другъ друга совсмъ не понимаютъ: зачмъ же они говорятъ? Пока Лида читаетъ свой прекрасный къ концу монологъ, Люцій, какъ истый римлянинъ, смотритъ на нее какъ на красивую (Физически и нравственно) двушку и думаетъ: ‘вотъ славная женщина, она бы

‘Могла мн дать желанье жить’.

Итакъ, нашимъ поэтамъ, говоритъ г. Эдельсонъ, недостаетъ серьзнаго содержанія, серьзнаго отношенія къ вопросамъ эпохи — вотъ ихъ недостатокъ. Мы видли, что г. Майковъ взялъ вопросъ, имющій близкое намъ жизненное значеніе — и, однакожь, вопросъ этотъ не удался ему, если будемъ судить по тому, что поэма г. Майкова не возбудила толковъ въ литератур, но выраженію г. Эдельсона. Чего жь недостаетъ этой поэм, блестящей многими картинами? Ужь, конечно, не серьзнаго содержанія, его довольно…

Пока на этомъ остановимся и для дальнйшаго уразумнія нашей серьзности перешагнемъ въ другой лагерь нашихъ поэтовъ — къ обличителямъ: эти, оказывается, только и думаютъ, что о серьзномъ значеніи своихъ трудовъ. Обозрвая литературу, они прежде всего толкуютъ о значеніи ея для общества, сочиняя стихи, они приводятъ въ исполненіе свою теорію. Обличаютъ, собираютъ обличенія въ одинъ изящный томъ, и называютъ этотъ томикъ: Думами. Такъ поступилъ г. Минаевъ.

Думы и псни Д. Д. Минаева. Юмористическія стихотворенія Обличительнаго поэта (Темнаго человка). Спб. 1863. 308 стр.

Слдовательно, гг. Минаевъ, Обличительный поэтъ и Темный человкъ — одинъ и тотъ же, только въ трехъ лицахъ, обличитель. Это первое свдніе, которое мы пріобртаемъ съ выходомъ книжечки Думъ. Въ ‘Искр’ г. Минаевъ извстенъ подъ именемъ Обличительнаго поэта, въ ‘Рус. Слов’ онъ пишетъ подъ именемъ Темнаго человка, а подъ именемъ Минаева — во всхъ остальныхъ случаяхъ. Все это важно для библіографовъ. Для насъ же годится убжденіе г. Минаева, что призваніе стихотворцевъ вообще, и слдовательно, г. Минаева въ частности — есть дло серьезное. Этою стороною онъ и примыкаетъ къ тому же вопросу, о которомъ мы говорили съ самого начала статьи. Г. Минаевъ самый даровитый изъ нашихъ петербургскихъ обличителей, онъ для Петербурга то же, что г. Адамантовъ для Москвы. Поэтому, что порицаетъ г. Минаевъ, то хвалитъ г. Адамантовъ, что обличаетъ г. Адамантовъ, то хвалитъ г. Минаевъ.— Слдовательно, но направленію своему — это дв крайности. Посл Добролюбова (не того лирическаго Добролюбова, котораго стихи посл смерти были напечатаны въ ‘Современник’, а того, который былъ творцомъ ‘Свистка’) никто не пишетъ такихъ гладкихъ, очень часто удачныхъ и меткихъ обличеній, какъ гг. Минаевъ и Адамантовъ. Это прежде всего нужно оговорить. По уваженію къ той дол таланта, которую мы находимъ у г. Минаева, мы и обращаемся къ его книжечк за поискомъ серьзныхъ стихотвореній. Искать намъ серьзнаго придется недолго, потому что самъ г. Минаевъ написалъ предисловіе къ своимъ стихамъ и указалъ на серьзное ихъ значеніе. Вотъ что онъ говоритъ:

‘Современные русскіе поэты при изданіи своихъ сочиненій обходятся обыкновенно безъ всякихъ предисловій. Ихъ собственный лиризмъ, ихъ музы говорятъ сами за себя и прямо вводятъ читателя въ міръ олимпійскихъ боговъ, русскихъ Лауръ и коломенскихъ Лурлей, прямо начинаютъ дйствовать на его воображеніе пасторальными картинами возвышенной любви ‘къ N. N., невдомой крас’, лунными ночами и пснями къ тремъ звздочкамъ.

‘Истинный присяжный лирикъ, имющій возможность или, по-крайней-мр, претензію говорить образами своего творчества, не будетъ поставленъ въ необходимость писать предисловій къ своей книг — и останется, разумется, нравъ. Читатель, безъ всякихъ приготовленій и предупрежденій, самъ, въ свободное отъ службы и занятій время, можетъ оцнить но достоинству астрономическія посланія къ лун и звздамъ и задушевныя элегіи ‘къ ней’ или ‘къ нему’. Зачмъ тутъ вступленія? Занавсъ можетъ подняться прямо, безъ увертюры, безъ всякихъ капельмейстерскихъ уловокъ и ухищреній. Доля такихъ поэтовъ — доля вполн завидная.

‘Авторъ предлагаемой книги, безъ всякаго сомннія, послдовалъ бы примру современныхъ русскихъ поэтовъ и уволилъ бы читателя отъ предисловія, еслибы въ его книг исключительно изображался міръ греческихъ боговъ, древнихъ и новыхъ красавицъ и чувствъ возвышенно-патріотический или нжно-сантиментальныхъ. Къ несчастно, у него была другая задача, боле скромная: онъ не считаетъ себя художникомъ, стоящимъ выше явленій современной дйствительности, не сознаетъ въ себ настолько творческой силы, чтобы олицетворить современную жизнь въ общихъ художественныхъ образахъ, но въ своей книг только хочетъ вывести рядъ явленій этой жизни, въ томъ вид, какъ они передъ нимъ проходили или, по-крайней-мр, какъ представлялись въ его сознаніи. Вотъ это-то прямое отношеніе къ будничнымъ явленіямъ современной жизни и вызываетъ его невольно на два-на-три слова къ читателю.

‘Въ книг два отдла. Авторъ только втораго изъ нихъ намренъ сказать нсколько словъ — объ юмористическихъ псняхъ Обличительнаго поэта (Темнаго человка). Вс эти псни и сцены, писанныя въ разное время, печатались въ различныхъ изданіяхъ и теперь въ первый разъ появляются въ отдльной книг. Какой нибудь присяжный критикъ или рецензентъ, крошечное самолюбіе котораго гд нибудь мимоходомъ задто въ этой же самой книг, критикъ, изъ юмористическихъ стихотвореній признающій только помщенныя въ христоматіи Галахова эпиграммы на купцовъ, волокитъ, непризнанныхъ стихотворцевъ и другихъ Бавіевъ, и то потому только что это Бавіи, а не дйствительные шарлатаны и самодуры всякаго цвта и роста, такой критикъ, можетъ быть, съ гнвомъ воскликнетъ: какая необходимость была издавать вс эти полемическія римы, эти юмористическія сцены изъ журнальныхъ и общественныхъ хроникъ, эти литературныя варьяціи?

‘Необходимость была, милостивый государь, и необходимость большая. Не сознавая себя достаточно сильнымъ для олицетворенія современнаго зла въ общихъ художественныхъ формахъ, авторъ за то ясно видитъ нелпости, его окружающія, ясно сознаетъ на самомъ себ тяготніе этого зла, и откликается на него протестомъ. Къ каждому гнусному или комическому явленію, къ каждому возмутительному факту, характеризующему эпоху или время, къ которому принадлежитъ онъ, авторъ считалъ себя въ прав отнестись искренно и прямо, вовсе не думая о томъ, что онъ задваетъ этимъ множество маленькихъ самолюбьицъ и страстишекъ, что онъ дразнитъ лягушекъ въ болот.

‘Авторъ очень хорошо знаетъ, что юмористическія псни — не сатиры. Юмористическія псни отзываются только на одни частныя явленія и факты, повидимому незначительные, но вмст съ тмъ характерные по своему отношенію къ времени и къ общественному прогресу, и относясь къ сатир какъ частное къ общему, служатъ для послдней только матеріалами, черновыми тетрадями — не боле. У насъ нтъ сатиры, у насъ есть пока одн юмористическія псни.

‘Оставаясь въ своихъ псняхъ только чернорабочимъ, внимательнымъ зрителемъ текущихъ событій и стараясь уловить явленія, выдающіяся по своему безобразію или комизму, авторъ, не думая о лаврахъ поэта, только боялся одного — дописаться до г. Розенгейма и его сподвижниковъ.

‘Дописался-ли онъ до этого? Вотъ въ чемъ вопросъ.

‘Какая богатая пожива для художественныхъ рецензентовъ и сантиментальныхъ журналистовъ, если только они умышленно не сговорятся молчать о книг, въ которой къ ихъ именамъ приставлены ярлыки съ надписями, не совсмъ любезными.

‘Являясь передъ публикой съ стихотвореніями такого содержанія, авторъ поневол долженъ былъ сказать нсколько словъ о характер своей книги. Что же касается до самаго рода его поэзіи, то онъ проситъ только припомнить слова Вольтера: ‘вс роды хороши, кром скучнаго’…

Вотъ предисловіе, которое разомъ ставитъ читателя на настоящую точку зрнія. Г. Минаевъ, какъ истинный обличитель, даже въ предисловіи, не забылъ кольнуть гг. Галахова и Розенгейма.

Изъ этого предисловія слдуетъ:

Вопервыхъ, что авторъ ясно видитъ нелпости, его окружающія, ясно сознаетъ тяготніе зла, и откликается на него протестомъ.

И вывожу заключеніе: слдовательно, протестъ долженъ быть ясенъ. Когда я прочту его, я буду ясно видть нелпости меня окружающія и ясно сознавать тяготніе зла. Какую благодарность я долженъ возчувствовать къ человку, который меня этакъ просвтитъ? И какъ скоро просвтитъ! нсколькими стихотвореніями. Вопервыхъ, я увижу зло, котораго до-сихъ-поръ не видлъ, вовторыхъ, я узнаю, какъ смотрть на это зло. А кому неизвстно, сколько точекъ зрнія на одинъ и тотъ же предметъ существуетъ въ мір! Итакъ я узнаю истинную точку зрнія — что вовсе не пустяки.

Вовторыхъ, изъ предисловія видно, что ‘авторъ очень хорошо знаетъ, что юмористическія псни — не сатиры’. Я этого не зналъ до-сихъ-поръ и поэтому еще разъ благодаренъ г. Минаеву, который говоритъ: ‘юмористическія псни отзываются только на одн частныя явленія и факты, повидимому незначительные, но вмст съ тмъ характерные, по своему отношенію къ времени и къ общественному прогресу, и относясь къ сатир какъ частное къ общему, служатъ для послдней только матеріалами, черновыми тетрадями — не боле. У насъ нтъ сатиръ, у насъ есть пока одн юмористическія псни.’

Кажется, въ отвтъ на это предисловіе г. Щедринъ издалъ свой разсказы подъ названіемъ: Сатиры въ проз. Вотъ видите ли, есть даже въ проз сатиры, а поищите — найдете и въ стихахъ, и никакъ не дале перваго же отдла вашей собственной книги, гд помщены переводы изъ Барбье, Гейне и Гавличка. Но это ничего, положимъ, у насъ нтъ сатиры, я за названіемъ не стою и не люблю на этомъ препинаться. У насъ есть только юмористическія псни… а какъ эти псни пишете вы, то, слдовательно… нужно ли выводить слдствіе, будто вы подготовляете матеріалы для сатиры? Вы и только вы! Потомъ вотъ чего я не зналъ, будто юмористическія псни отзываются только на одни частныя явленія и факты. Другими словами — юмористическія псни, это — личности, которыя служатъ матеріаломъ для будущей сатиры. И такъ-какъ г. Минаевъ первый началъ писать юмористическія псни, то, понятно, что у насъ сатиры нтъ. Сатира будетъ, когда г. Минаевъ соберетъ вс матеріалы. Я всегда думалъ иначе, и глубоко уважая юморъ, всегда дивился ему у такихъ людей, какъ, напримръ, Диккенсъ. Весь міръ называетъ этого писателя первымъ современнымъ англійскимъ юмористомъ, но никто не говоритъ, что онъ пишетъ личности. Никогда у него нтъ даже поползновенія нападать на личности. Онъ презираетъ подобное упражненіе остроумія, и юмористическія личности, выведенныя имъ — всегда типы общества или современнаго или отживающаго свой вкъ. Юморъ я бы назвалъ цивилизованной сатирой, еслибъ не боялся, что кто-нибудь изъ филологовъ вступитъ со мною въ споръ изъ-за этихъ словъ. Сатира подходитъ къ вамъ съ кулакомъ, это — боксъ, юморъ — съ улыбкою, но такою, которая бьетъ больне кулака, и такъ пріятно бьетъ, что смется и тотъ, кто бьетъ, и тотъ, кого бьютъ. Это тоже англійское изобртеніе. Не одинъ Диккенсъ славится юморомъ у тхъ ‘образованныхъ мореплавателей’, которыхъ такъ боялся Расплюевъ. Прежде него писалъ такимъ же образомъ Фильдингъ, а прежде него Свифтъ, писали такъ и стихами, не называя ихъ, однакожь, юмористическими пснями, а просто поэмами, напримръ Краббъ. И что всего замчательне — вс ихъ юмористическія лица сдлались типами, не только цлыхъ общественныхъ слоевъ, цлыхъ эпохъ, но даже вообще человчества древняго и новаго (у Свифта, напримръ). Англійскіе юмористы не только сами любятъ предаваться стихотворному или прозаическому юмору, но съ удовольствіемъ изучаютъ своихъ предшественниковъ, читаютъ о нихъ лекціи (Теккерей). Они ими гордятся, какъ лучшимъ достояніемъ литературы, а у насъ… г. Минаевъ всхъ ихъ свелъ къ подножію величественной статуи богини сатиры, которая когда-то еще явится на русской почв. Говорите посл этого, что у насъ даже у нигилистовъ нтъ славянофильской вры въ русскую мощь!

Но мы уврены, что г. Минаевъ выразился немного опрометчиво: онъ понимаетъ не такъ узко юморъ, взглядъ его шире, мы такъ уврены. Иначе какъ объяснить слдующее дополненіе къ характеристик юмористическихъ псенъ:

‘Къ каждому гнусному или комическому явленію, къ каждому возмутительному факту, характеризующему эпоху или время, къ которому принадлежитъ онъ, авторъ считалъ себя вправ (и совершенно справедливо, прибавимъ мы) отнестись искренно и прямо, вовсе не думая о томъ, что онъ задваетъ этимъ множество маленькихъ самолюбьицъ и страстишекъ, что онъ дразнитъ лягушекъ въ болот’.

Слдовательно, не единичные факты, не личности, какъ было сказано прежде, а факты, характеризующіе эпоху, клеймитъ г. Минаевъ. Это дло другое, тутъ мы съ нимъ согласны. Но тогда, какъ быть съ первымъ увреніемъ, что юморъ относится къ сатир, никъ частное къ общему, что онъ служитъ черновою тетрадью для сатиры? Выходитъ, что сатира есть перебленный юморъ?

Мы бы не остановились на этомъ разнорчіи, еслибъ дло не было слишкомъ серьзно, и еслибъ г. Минаевъ не далъ намъ слова ‘ясно показать нелпости насъ окружающія, дать намъ возможность ясно сознать тяготу зла.’ Все это общано намъ, а между тмъ мы уже потеряли эту ясность при самомъ вступленіи въ юмористическія псни. Мы спрашиваемъ себя: съ чмъ же мы будемъ имть дло, съ личностями или ‘съ фактами характерными по своему отношенію къ времени и общественному прогресу’?

Будемъ читать книжку. Вотъ юмористическая псня, подъ названіемъ ‘Просьба’. Читаемъ:

Я жены свера, нын съ участіемъ

Къ вамъ обращаюсь съ благими совтами,

Ваше развитье считая несчастіемъ,

Вашу ученость — дурными примтами.

Пусть передъ мудростью женскою — мужъ иной

Радъ предаваться въ душ умиленію, —

Встртясь съ Авдотьей Никитишной Кукшиной,

Къ новому я прихожу убжденію.

Женщины свера, въ помыслахъ строгія,

Анны, Варвары, Лукерьи и Софіи!

Бойтесь вы физики, эмбріологіи,

И математики, и философіи.

Бойтесь, какъ язвы, якшаться съ студентами,

Въ дум на лекціяхъ, въ аудиторіи,

Но развлекайтесь нарядами, лентами,

Вмсто всеобщей и русской исторіи.

Лучше держитесь порядка вы стараго!

Скучно вдь думать и чувствовать за-ново.

Замужъ идите — но не за Базарова,

А ужь скоре за Павла Кирсанова.

Знайте, о женщины: эмансипація

Лишь унижаетъ сословье дворянское,

Вдругъ въ васъ исчезнетъ опрятность и грація,

Будете пить вы коньякъ и шампанское.

Сбросивъ наряды душистые, бальные,

Станете ногти носить безобразные,

Юбки, манишки, блье некрахмальное

И разговаривать, точно приказные.

Нтъ, позабудьте вс пренья безплодныя,

Будьте довольны, какъ прежде, рутиною,

Вчно нарядныя, вчно свободныя

Бойтеся встртиться съ мыслью единою.

Чмъ утомляться въ ученыхъ вамъ преніяхъ,

Лучше хозяйкою быть полнокровною,

‘Дамой, пріятной во всхъ отношеніяхъ’

Или Коробочкой, Дарьей Петровною.

Прочитали. Представьте, что мы, не мы — а отдаленное потомство. Смотримъ на ‘Просьбу’, какъ на частный фактъ. Что жъ мы находимъ? Имена Кукшиной, Базарова, Софьи, Павла Кирсанова, Коробочки… Вс эти имена намъ не новы, мы ихъ знаемъ въ подлинникахъ. Какой же тутъ фактъ? Очевидно, это не личность. Тутъ есть характеристика эпохи или времени. Будемъ искать эту характеристику. Она состоите въ томъ, что авторъ проситъ женщинъ не слдовать примру Кукшиной, бояться физики, математики, эмбріологіи, не якшаться съ студентами, ни въ Дум на лекціяхъ, ни въ аудиторіи, что съ эмансипаціей они будутъ пить коньякъ и шампанское… Ну, и проч. и проч. Скучно вдь въ сотый разъ разсказывать романъ г. Тургенева, который все это заявилъ, и былъ, дйствительно, фактомъ, характеризующимъ общество. А ваша-то юмористическая псня что заявила? Протестъ ‘гнусному. или комическому явленію’, и на этомъ основаніи вы даете ей право жить? Но вашъ протестъ ничто, передъ протестами гг. Антоновича, Писарева и другихъ, вооружившихся на Тургенева длинными и большими статьями. Въ вашей псни нтъ юмора, нтъ силы, нтъ энергіи, а есть одна пародія на прекрасное стихотвореніе Лермонтова. Можетъ быть, это вы считаете характернымъ фактомъ? Можетъ быть… но тогда уже ваше писательство, самые ваши стихи длаются фактомъ, а не появленіе романа г. Тургенева, не критики на этотъ романъ. Но ваши стихи длаются фактомъ ничтожнымъ, подл другихъ боле крупныхъ отзывовъ.

Читаемъ другую юмористическую псню: ‘Передъ кометой’:

Темной ночью, на балкон.

Взявъ бинокли и лорнеты,

Мы слдили въ небосклон

За теченіемъ кометы.

— ‘Вотъ она! О, душка, просто!…

‘Dlicieuse!…’ пищатъ двицы:

‘Посмотрите: хвостъ-то, хвостъ-то,

Длинный, модный, какъ у львицы’.

— ‘Дрянь — звзда!’ кричитъ въ азарт

Ветеранъ, угрюмъ и важенъ:

Вотъ при первомъ Бонапарт

Хвостъ былъ ровно въ десять саженъ’.

Франтъ, склонясь къ сосдк ближе,

Шепчетъ ей: ‘поймите это —

Я — вашъ хвостъ безсмный, вы же,

Вы — везд моя комета’.

— ‘Не къ добру она, поврьте’,

Шепчетъ старецъ богомолк:

‘Я всего боюсь до смерти

Начитавшись лтомъ ‘Пчелки’.

Саранча, пожары, бури,

Градобитье, злое лто…

Пишутъ въ ‘Волг’ и ‘Амур’…

Все комета! все комета!’…

* * *

Въ небо вс глядятъ бинокли,

Въ верхъ, въ нмую глубину ту,

И слдя за ними могъ ли

Я не думать въ ту минуту:

Ахъ, когда бъ средь этихъ аховъ,

Недомолвокъ, замчаній,

Вдругъ предсталъ философъ Страховъ

Для пророческихъ сказаній.

Вы хотите-ль, не хотите-ль,

Онъ тотчасъ бы вамъ повдалъ,

Какъ живетъ кометы житель,

Чмъ онъ дышетъ, какъ обдалъ,

Кто въ театръ тамъ ставитъ драмы,

Какъ ведутъ себя мужнины,

Такъ же-ль тамошнія дамы

Носятъ шлейфъ и кринолины,

Есть-ли тамъ ‘Отцы и дти’,

Книги, сплетни, развлеченья…

Онъ бы вс вопросы эти

Разршилъ намъ безъ сомннья.

Прочитали. Въ чемъ же дло? спрашиваемъ мы. Гд здсь общественный или личный фактъ, къ которому нужно отнестись, какъ ‘къ гнусному или комическому явленію’? Гд здсь ‘характеристика эпохи, гд здсь какое-нибудь отношеніе къ настоящему времени и общественному прогресу?’ Все это вдь требованія самого же г. Мипаева.

Увы! читатель, тутъ эпоха и общественной прогресъ не при чемъ. Здсь на первомъ план время, но и время не то, о которомъ говорилъ г. Минаевъ въ предисловіи, а просто журналъ Время, издававшійся г. Достоевскимъ! Вотъ фактъ, такъ фактъ. Мало этого. Юмористическая псня относится не ко всему журналу ‘Время’, а только къ первому его нумеру, и даже не къ цлому нумеру, а къ одной стать г. Страхова, помщенной въ этомъ нумер: Жители кометъ. Что жь такое въ этой стать, что бы могло быть записано и передано навки потомству, какъ ‘фактъ гнусный или комическій’? Я ничего! Статья популяризировала новйшія открытія и предположенія ученыхъ о кометахъ.

Такъ вотъ они до чего могутъ нисходить наши серьзные обличительные поэты, которые съ такимъ презрніемъ смотрятъ на нашихъ втреныхъ лирическихъ поэтовъ, въ род гг. Фета, Майкова и Полонскаго, ‘воспвающихъ русскихъ Лауръ и коломенскихъ Лурлей’ — (См. Предислов. г. Минаева)! Ну, шагъ впередъ небольшой. Пніе происходитъ обоюду-безвредное.

Но оба эти примра были изъ литературной жизни. А вотъ ‘гнусный или комическій фактъ’ изъ жизни общественной. Онъ относится къ одному случаю изъ мануфактурной выставки въ Петербург въ 1861 году. Описанъ онъ такъ:

Я видлъ выставку издлій

Въ толп звающихъ людей,

Въ толп любителей, камелій,

Фельетонистовъ и дтей.

Я видлъ все и, въ удивлень

Невольно раскрывая ротъ,

Твердилъ въ понятномъ увлечень:

Я патріотъ! я патріотъ!

Когда на бирж я увидлъ

Плоды богатыхъ русскихъ силъ,

То западъ вновь возненавидлъ,

Какъ записной славянофилъ.

Но не канаты Казалета,

Не шляпки дамскія Брюно,

Не кисло-сладкій хлбъ буфета,

Не съ Дона красное вино,

Нтъ, не телега отъ Гризара,

Не знаменитый русскій квасъ,

Не геній творческій Плюшара

Меня плняли въ этотъ часъ.

Я видлъ: чудная картина!

На память будущимъ вкамъ,

Въ сто тридцать пудъ изъ стеарина

Колонну вылитую тамъ.

Я полчаса стоялъ на страж,

Принявши самый скромный видъ…

Клянусь! въ самомъ Египт даже

Такихъ нтъ больше пирамидъ.

Пускай озлобленныя рчи

Кругомъ встрчаютъ дивный трудъ,

Пусть стеариновыя свчи,

Какъ прежде, таютъ и текутъ.

Я встану гнвной Немезидой,

За тотъ безсмертный мавзолей,

И передъ новой пирамидой,

Заставлю ницъ упасть людей.

Этотъ фактъ уже поважнй даже статьи г. Страхова, и въ самомъ дл можетъ служить матеріаломъ для будущей сатиры. Представьте себ, что на выставк 1861 года была сдлана изъ стеариновыхъ свчъ — ‘пирамида’. Купецъ ухитрился уложить свой товаръ такъ, что г. Минаевъ узрлъ въ этомъ подобіе египетской пирамиды. Что же, еслибы онъ побывалъ на Толкучемъ, вмсто выставки, и посмотрлъ тамъ на разныя диковинки. То-то разъигрался бы его юморъ! Тамъ есть бабы, продающія мужскія шляпы, но продающія ихъ безобразно, именно: баба надваетъ мужскую шляпу на голову и кричитъ, что продаетъ ее! Непремнно нужно писать юмористическую псню. Тамъ есть ‘кавалеры’, которые продаютъ кринолины, точно также надвъ ихъ — не на голову, а на ноги, и безъ того уже одтые въ брюки, есть татары въ женскихъ кацавейкахъ, старухи въ мужскихъ жилетахъ… Юмористическія псни, юмористическія псни! О, какой богатый матеріалъ для будущей русской сатиры! Что въ сравненіи съ нимъ пирамида изъ свчей!

Хотите еще факта подобной же важности? Вотъ вамъ ‘Псня о стульяхъ на Невскомъ проспект’… Но мы ее перепечатывать не станемъ, довольно и того, что выше приведено. Кому будетъ интересно знать, что въ 1862 году поставили на Невскомъ проспект стулья, на которые никто не хотлъ садиться, и вслдствіе этого стулья были убраны. И это тоже черта для будущей сатиры! Затмъ все остальное, вс псни, пародіи, однимъ словомъ, вс ‘гражданскіе мотивы’ г. Минаева обращены на посмяніе и казнь литераторовъ. Тутъ уже въ каждомъ стихотвореніи идутъ имена Каткова, Леонтьева, Тургенева, Аксакова, наряду съ Аскоченскимъ, Старчевскимъ, Кушнеревымъ… Точно Тургеневъ и Кушнеревъ, Катковъ и Старчевскій, Аксаковъ и Аскоченскій все одно и то же. Уже одни эти сопоставленія лишаютъ всякой цны ‘юмористическія псни’, какъ матеріалы будущей сатиры. Ну, еслибы будущій сатирикъ задумалъ и въ самомъ дл одною крупною чертою нарисовать всю нашу литературу и не видть въ ней никакихъ оттнковъ! Не умть различить убжденій отъ разсчета, знанія отъ шарлатанства, труда отъ бездлья! Какую пользу оказали бы юмористическія псни г. Минаева, какъ матеріалъ?

И еще дале задаемъ себ вопросъ: если юмористъ, собирающій матеріалы для будущей сатиры, нигд не находитъ ихъ, кром литературнаго круга, что долженъ будетъ подумать будущій сатирикъ? Что въ промежутокъ 1858—1863 г. самый негодный, невжественный и продажный народъ во всей великой Руси, между всми ея сословіями и званіями, были литераторы! Одна литература служитъ г. Минаеву источникомъ юмора: больше ничего не возбуждаетъ его негодованіе въ общественной жизни, разв стулья на Невскомъ, пирамиды изъ свчъ, русскій алфавитъ и тому подобное. Поучительно, г. Минаевъ? Пусть зло и неправда кишатъ во всхъ углахъ — г. Минаевъ закрываетъ на все глаза. Его наблюдательность устремлена на литераторовъ, которые, каждый по своимъ средствамъ и умнью, старается помочь злу. Выходитъ, что г. Минаевъ, взявшійся быть бичомъ неправды, длается! гонителемъ всего того, что старается достигнуть той же цли, но другими путями.

Мы понимаемъ, что на литераторовъ легко писать ‘юмористическія псни’. Этому доказательствомъ служитъ книга г. Минаева, растолствшая въ 300 страницъ, но зато вдь какая же и кому польза отъ этой книги? Этихъ стиховъ можно писать безъ числа и мры, особенно кто владетъ стихомъ такъ, какъ авторъ ‘юмористическихъ псень’, истинныхъ же, имющихъ смыслъ для всхъ, сатиръ, вы много не напишете, г. Минаевъ! Доказательствомъ ваши же переводы изъ немногорчиваго Барбье. Почему вы оцнили Барбье, а не какого нибудь виршекропателя изъ французскаго юмористическаго журнала? Что вы сами оцнили въ немъ? Вотъ что говорилъ Барбье (мы приводимъ его слова по вашему же прекрасному переводу):

Пусть риторы кричатъ, что рзкій стихъ мой золъ,

Что грязь на немъ видна, да кровь, да желчи пна

Что предъ кумирами парадными я шелъ,

Безъ преклоненія, съ цинизмомъ Діогена…

Да, стихъ мой грубъ, и несдержимъ разбгъ

Словъ проклинающихъ и словъ негодованья,

Но тмъ моимъ слезамъ — рыданьемъ вторитъ вкъ

Съ моими воплями слились его страданья.

Вотъ почему, порой, такъ пнитъ гнвъ и кровь

Мой желчный, рзкій стихъ, вс разорвавшій узы,

А между тмъ не злость, а кроткая любовь

Дрожитъ въ рыданіяхъ моей суровой музы.

Вы помните, что на тэму этого пролога и г. Некрасовъ написалъ свое стихотвореніе ‘Муза’, гд онъ тмъ же настроеніемъ хочетъ характеризовать главный мотивъ своихъ стихотвореній…

‘Но тмъ моимъ слезамъ — рыданьемъ вторитъ вкъ, съ моими воплями слились его страданья’, говоритъ Барбье, и потому смло захватываетъ въ свои ямбы всю жизнь Франціи, и политическую, и религіозную, и общественную…

А мы? Мы переводимъ Барбье и пишемъ сатиры на стулья Невскаго проспекта! Вотъ въ этомъ вся и разница между сатирой Барбье, Байрона, Гейне и нашей юмористической псней!

Посмотрите, какая сила въ этомъ ямб Барбье (IV), хоть въ немъ нтъ ни одной личности, хотя въ немъ, казалось бы, только одн отвлеченности. Но вы имъ сочувствуете больше, страдаете отъ нихъ больше, нежели отъ всякаго, самаго подробнаго указанія на омерзительные факты:

Есть дни тяжелые: душа болитъ и ноетъ,

Въ мозгу, въ больной груди бунтуетъ желчь и ядъ,

На неб мракъ лежитъ, тоскливо втеръ воетъ

И волны мутныя клубятся и кипятъ.

Стволъ дерева, какъ трупъ нагой и обнаженный,

Дрожитъ, и втвями засохшими поникъ,

А гд-то тамъ, вдали, томящій, похоронный

Все стонетъ колоколъ, какъ передсмертный крикъ…

Вотъ тащутъ чей-то гробъ на дрогахъ безобразныхъ,

За гробомъ нищіе, ихъ страшенъ дикій вой,

На улиц — толпа, но лицъ не встртишь праздныхъ, —

Вс пасмурны, больны, измучены хандрой.

И если въ т часы, подъ кровъ уединенный

Захочешь ты бжать, — забыться, отдохнуть,

И къ груди женщины любимой, неизмнной,

Склонить усталую, измученную грудь,

То даже тамъ, въ тиши, гд такъ теплы объятья,

Какой-то тайный духъ сомннья и проклятья

Съ зловщимъ хохотомъ спугнетъ мечты твои,

И въ миломъ образ — безстрастный и всесильный —

Въ атлас нжныхъ щекъ, въ живой игр лица —

Заставитъ чувствовать холодный трупъ могильный

И чередъ высохшій съ скелета мертвеца.

Эти мотивы отчаянія у насъ умлъ ловить одинъ Лермонтовъ, у котораго было такъ много родственнаго съ Барбье…

Но здсь — извините за отступленіе — намъ приходитъ на память новая рецензія на Лермонтова, появившаяся въ ‘Русскомъ Слов’, въ іюньской книжк этого года. Рецензія эта до того замчательна, что мы ршаемся прервать наши разсужденія, ради этого курьза. Мы уже давно ничего подобнаго не читывали въ нашей литератур. По прочтеніи этой рецензіи, становится даже страшно за возможность встрчать людей, у которыхъ нтъ и признака, нтъ и въ зародыш поэтическаго чутья, у которыхъ носъ забита пробками до такой степени, что люди эти уже не имютъ ни малйшаго обонянія силы,правды и, слдовательно, Поэзіи. Тутъ поневол припомнишь стихи г. Адамантова, который такъ характеризуетъ подобныхъ критиковъ:

Я такъ отъ природы сложенъ,

Что даже лишенъ обонянья

И въ кушаньяхъ вкусу лишенъ.

Ни страсти, ни нжныя чувства,

Души не смущаютъ моей,

Терпть не могу я искусства,

Природы, собакъ и дтей,

Противны мн музыка, пнье,

Вино и табакъ не терплю.

Я знаю лишь два наслажденья:

Люблю я читать разсужденья

И мыслить ужасно люблю.

Вотъ такой-то критикъ ‘Русскаго Слова’ заключаетъ свою рецензію о Лермонтов слдующими разсужденіями:

‘Теперь рождается невольно вопросъ: какимъ образомъ человкъ, котораго главныя произведенія обличаютъ такую непослдовательность идей и образовъ, такую мелочность содержанія, могъ заставить восхищаться собой нетолько возведенныхъ имъ въ перлъ созданія юнкеровъ и золотушныхъ помщичьихъ дочекъ, но даже нашу ученую и глубокомысленную критику? {Просимъ не забывать, что это относится уже къ Блинскому, который считалъ Лермонтова величайшимъ русскимъ талантомъ.} Какимъ образомъ онъ могъ попасть въ число геніевъ? отчего же никто не палъ ницъ передъ г. Майковымъ, не благоговлъ передъ г. Полонскимъ, отчего осмяли и освистали г. Крестовскаго? Положимъ (!), что Лермонтовъ былъ умнй Майкова, г. Полонскаго и, нтъ сомннія, лучше зналъ орфографію (!), чмъ г. Крестовскій, но міросозерцаніе ихъ было одинаковаго калибра, потому что развитіе было равно-ничтожно. Но если слово ‘геній’ идетъ къ гг. Майкову, Полонскому и Крестовскому такъ же какъ къ коров сдло, то откуда пришла геніальность Лермонтова? Вдь стоитъ только посмотрть не сквозь зеленые очки эстетической критики, на ‘Демона’, ‘Героя Нашего Времени’ и на ‘Маскерадъ’, чтобы увидть въ нихъ множество нелпостей. Или, быть можетъ, у Лермонтова, есть что-нибудь кром этихъ произведеній, что даетъ ему право на лавровый внокъ? Но, не говоря уже о томъ, что ‘Демонъ’ и ‘Герой Нашего Времени’ признаны всми (кмъ это?) за лучшія его произведенія, въ остальныхъ мы не находимъ ничего, кром мелкихъ альбомныхъ стишковъ (вота такъ критикъ!), мадригаловъ разнымъ графинямъ, арабскихъ подражаній Пушкину!…’

Конечно, мы привели этотъ знаменитый критическій отрывокъ изъ рецензіи ‘Русскаго Слова’ не для ради его опроверженія, а для того, чтобы показать, какъ велики новйшія требованія отъ поэзіи… которыя, впрочемъ, не дарятъ намъ ничего, кром ‘юмористическихъ нсень’ на ‘свчныя пирамиды’, стулья на Невскомъ и т. п. важные матеріалы для будущей сатиры. Даритъ ихъ въ вид стиховъ Темный Человкъ, сотрудничествующій въ ‘Русскомъ Слов’, то-есть тотъ же самый г. Минаевъ, къ которому опять и возвращаемся.

За переводы изъ Барбье нельзя не поблагодарить г. Минаева. Жаль одного: ихъ немного. Однакожь и они могутъ быть поучительны для нашихъ стихотворцевъ, которые такъ любятъ гражданскіе мотивы. Мы имъ съ удовольствіемъ укажемъ на ‘Кіаю’, гд въ разговор между рыбакомъ и поэтомъ Барбье высказалъ слдующія поученія нашимъ обличителямъ:

ПОЭТЪ РЫБАКУ.

……………..теб въ удлъ дано

Всегда свободное, какъ этотъ воздухъ, море,

И если на земл все зломъ заражено,

И если съ берега къ теб пахнуло горе —

Ты можешь броситься въ свой легкій, быстрый чолнъ,

Два сильныхъ взмаха рукъ — и темный берегъ тонетъ

Въ туман, назади, лишь рядъ жемчужныхъ волнъ

Вокругъ тебя, рыбакъ, лаская, втеръ гонитъ,

Тамъ, голову поднявъ, ты можешь отдохнуть,

Забывъ тотъ міръ земной, что грязенъ такъ и тсенъ,

И можешь облегчить надломленную грудь

И горе высказать въ порывахъ страстныхъ псенъ,

Тамъ станешь плакать ты, своихъ не пряча слезъ,

Ихъ капли теплыя съ рыданьемъ примутъ волны.

Но мы, возросшіе подъ тнью нашихъ лозъ,

Земли изгнанники, мы, тайной злобой полны,

Должны всю боль души, гной нашихъ ранъ скрывать

Подъ палкою гостей названныхъ и безчестныхъ,

И двадцать разъ на дню безмолвно умирать

Съ невозмутимостью животныхъ безсловесныхъ,

Должны крикъ ужаса тогда въ себ давить,

Когда-бы закричалъ отъ боли самый камень,

И гд нибудь въ углу, украдкой слезы лить,

Глотая этихъ слезъ горячій, острый пламень.

Измны всюду здсь бояться и дрожать

Въ семь, въ кругу друзей, въ любви, въ самомъ разврат,

И если говорить начнетъ съ тобой твой братъ —

Боишься ты найти предателя и въ брат.

РЫБАКЪ.

Но будетъ не всегда жь противный втеръ дуть

И рвать намъ паруса… Не все-жь бды да слезы,

Дождемся наконецъ и мы когда нибудь

Безбурныхъ, теплыхъ дней, губительныя грозы

Какъ тучи пролетятъ надъ нашей головой,

И вс мы, отдохнувъ отъ голода и боли,

Въ лохмотьяхъ рубища, съ дырявою сумой

Не станемъ, ползая, нести весь стыдъ неволи,

Не все же намъ, влачась подъ сумракомъ ночей,

Въ сору, въ грязи канавъ, въ квартал отдаленномъ,

Для нашихъ плачущихъ отъ голода дтей

Объдки отрывать съ рыданьемъ затаеннымъ,

Не все жь тяжелый гнетъ, на камн сонъ тупой,

Неблагодарный трудъ и плачъ во всю седьмицу,

Не все жь раздавленныхъ суровой нищетой

Намъ умирать ходить въ холодную больницу…

Надежд врю я, и любо мн терпть,

Лежать на берегу и съ моря ждать погоды,

Иль, бросивши весло, закинуть въ море сть

Въ тотъ часъ, когда заря зальетъ румянцемъ воды.

Не даромъ врю я, что день тотъ не далекъ,

Который ловлею окончу я счастливой,

И изъ моихъ стей, изъ глубины залива,

Стряхая съ косъ серебряный песокъ,

Свобода выплыветъ, смла и горделива…

ПОЭТЪ.

Она, рыбакъ, она, свобода, дочь морей,

Сестра богини волнъ, ногою ступитъ блой

На зыбкую корму, въ кругъ старыхъ рыбарей?

О, я боюсь, мой братъ, чтобы твой голосъ смлый

Не прозвучалъ въ пустын!… Гостьи этой грудь,

Ея объятія съ любовью всмъ раскрыты.

Но народъ ей чуждъ, къ нему закрытъ ей путь…

Что стали мы теперь?— Тупые сибариты,

Которыхъ идеалъ — безсмысленный развратъ,

Пріапа храмъ, вино и вакханалій пляска,

Въ которыхъ мысль и воля дружно спятъ,

И со щеки давно стыда сбжала краска.

Въ мамон сердце ихъ и въ голов — мамонъ,

Валяясь на спин отъ соку винограда,

Они, кощунствуя, глядятъ на небосклонъ…

Обжорство — вотъ ихъ богъ, ихъ муза, ихъ награда,

А если въ тяжкій годъ придется взять имъ мечъ,

Они безмолствуютъ…

РЫБАКЪ.

О, не вини народа,

Котораго ты сынъ. Къ-чему проклятья рчь,

И гордость генія? Поврь мн, что природа

Твоей земли не такъ скудна, врь мн: народъ

Есть почва добрая, въ ней скрыто много силы,

Въ ней смя истины безъ пользы не умретъ,

Лишь былъ-бы сятель. Той сил нтъ могилы,

Она безъ устали всегда невидимо живетъ,

Добромъ платя за зло, за мщеніе наградой,

Гоститъ могучій дубъ, намъ людямъ мощь даетъ

И вчно трудится съ любовью и отрадой.

Той силы мы везд встрчаемъ слдъ живой,

Везд ея рука и сильный, звучный голосъ:

Она среди пустынь плодъ нжитъ наливной,

На почв каменной роститъ златистый колосъ.

Какъ ни дави ее, ни мучь, ни унижай.

Она прорвется вновь могучею струею,

Усталый духъ людей и цлый падшій край

Вдругъ освжитъ здоровою волною,—

И тотъ народъ, безсмысленный отъ сна,

Въ порок гибнувшій и ползавшій когда-то,

Дастъ міру, наконецъ, изъ омута разврата

Людей прославленныхъ святыя имена.

Отъ г. Минаева мы бы должны были перейти къ диссонансамъ г. Адамантова, другаго талантливаго обличителя, къ гражданскимъ мотивамъ г. Пятковскаго, къ стихотвореніямъ Скорбнаго поэта, и т. д., но оставляемъ этотъ обзоръ обличителей до слдующаго мсяца, полагая, что мы и безъ того заняли уже больше мста, чмъ намъ было отведено въ этой скромной Литературной Лтописи.

——

Въ прозаической — до сихъ поръ мы все говорили о стихотворной — поэзіи показалось намъ Взбаломученное море г. Писемскаго, іъ шести частяхъ романъ, конца котораго мы еще не видимъ. На сколько мы прочли, мы еще не нашли ничего ‘взбаломученнаго’. Все обыкновенное. Въ разныхъ видахъ поклонники Пріапа смняютъ другъ друга и уже проходитъ то гоголевское время, когда было въ первый разъ высказано слово ‘клубничка’. Ею съ успхомъ занимаются младшія поколнія — вообще романъ дамскій исключительно, какъ увряютъ нкоторые ‘коварные’ цнители. Какъ во всхъ произведеніяхъ г. Писемскаго, бойкая постановка лицъ такъ и мечется здсь въ глаза, силу таланта чувствуешь во многихъ главахъ… но идея романа, идея — гд она? Не дочитавъ романа, мы не можемъ сказать, какая идея, хотя смна поколній, быстро слдующихъ одно за другимъ, и наводитъ насъ на мысль, что идею задумалъ г. Писемскій широкую. Это-то насъ больше всего и пугаетъ. Сплошной пріемъ рисовать и ону циника, и бывшаго студента московскаго университета сороковыхъ годовъ, и полекъ-гувернантокъ, и кокетокъ-русскихъ барышенъ, наводитъ насъ на мысль, что требуемое идеею разнообразіе поколній можетъ быть смнено однообразіемъ страстей, мысли и идей. А между тмъ романъ, захвативъ времена Александра -го, Николая -го и Александра -го, долженъ вывести на сцену много симпатичныхъ личностей изъ нашей исторіи. Найдутся ли въ немъ краски для подобныхъ личностей, или будутъ являться только сластолюбивые старики, богомольныя старухи, фразеры-студенты, помщики содержащіе гаремы, двицы продающія себя первому встрчному?… Но тогда Писемскій, со своимъ взглядомъ на русское общество, перейдетъ въ станъ нигилистовъ, противъ которыхъ онъ такъ былъ озлобленъ. Такимъ романомъ онъ доставитъ истинное удовольствіе своимъ противникамъ.

Впрочемъ, заявивъ не перецъ женщинами, а передъ мужчинами, о появленіи этого романа, мы воздержимся отъ всякихъ дальнйшихъ сужденій о немъ до окончанія ‘Взбаломученнаго моря’. Очевидно, что автору, но образцу г. Тургенева, захотлось выразить состояніе нашего общества, въ которомъ все попрежнему стоитъ старое, хотя въ него тснится что-то молодое, но все это спуталось, сбилось въ одну безразличную массу, въ которой до сихъ поръ не разберешь: старое ли было хуже или молодое. Судя но тенденціямъ автора и но тому, что написано, мы боимся, чтобы г. Писемскій не сказалъ: ‘и то и другое одинаково дурно’.— Въ такомъ безразличіи все потонетъ.

‘Отечественныя Записки’, No 7, 1863

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛТОПИСЬ.

Читайте также: