Литературная история типа Дон-Жуана, Браун Евгений Густавович, Год: 1889

Критика
Время на прочтение: 136 минут(ы)
Скачать в PDF

Е. Г. Браунъ.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ИСТОРІЯ ТИПА ДОНЪ-ЖУАНА.

Историко-литературный этюдъ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., 8.
1889.

I. Легенда о Донъ-Жуан.

Родиной легенды о Донъ-Жуан была Испанія. Содержаніе этой легенды общеизвстно. Нкій Донъ-Жуанъ изъ севильской фамиліи Теноріо ведетъ распутную жизнь, завлекая въ свои сти двушекъ и женщинъ. Долгое время онъ остается ненаказаннымъ, пока, наконецъ, одно изъ его любовныхъ похожденій не ведетъ къ трагическому концу. Однажды ночью онъ пробирается въ домъ командора ордена Калатравы, Уллоа, съ цлью обольстить его дочь. На крикъ испуганной двушки прибгаетъ отецъ, бросается на соблазнителя и падаетъ, пронзенный его шпагой. Старика похоронили въ часовн монастыря св. Франциска и воздвигли ему на могил статую. Эту статую Донъ-Жуанъ оскорбилъ словами, за что и былъ низвергнутъ ею въ адъ.
Таковъ остовъ преданія. Критики полагаютъ, что герой этого преданія былъ, дйствительно, историческимъ лицомъ и, ссылаясь на свидтельство испанскихъ хроникъ, сообщаютъ о немъ слдующія данныя. По ихъ словамъ, Донъ-Жуанъ Теноріо принадлежалъ къ знаменитой севильской фамиліи. Кастиль-Блазъ утверждаетъ, что ея потомки жили еще въ недавнее время, и что послдній изъ Теноріо прибылъ въ 1850 г. въ Парижъ, чтобы навести здсь историческія справки о своемъ род. Также и Віардо, въ своихъ этюдахъ объ Испаніи, говоритъ, что въ начал настоящаго столтія въ Севиль существовала еще фамилія Теноріо.
Напротивъ того, Такъ, писавшій свою ‘Исторію драматической литературы въ Испаніи’ около 40-хъ годовъ, сообщаетъ, что онъ во время своего пребыванія въ Севиль узналъ, что фамилія Теноріо уже давно вымерла. по какъ-бы то ни было, несомннно, что въ XIV в. въ Севиль существовала знатная фамилія Теноріо, ибо въ одномъ древнемъ рукописномъ списк рыцарей ордена Банды (Banda) сохранился ея гербъ {Cavakieros de la Banda — рыцари красной повязки — представляли одинъ изъ древнйшихъ орденовъ, основанный въ 1330 году Альфонсомъ XI (Engel).}. У одного изъ членовъ этой фамиліи, Алонзо Хуфре Теноріо, кром другихъ дтей, былъ сынъ Жуанъ, который и представляетъ, по мннію критиковъ, историческій оригиналъ легендарнаго донъ-Жуана. Жизнь его относится къ половин XIV и, къ правленію кастильскаго короля Петра жестокаго, вступившаго на престолъ въ 1350 году. Будучи одинакихъ лтъ и наклонностей съ Жуаномъ, молодой король приблизилъ его къ себ и осыпалъ почестями. Сначала Донъ-Жуанъ былъ принятъ въ число членовъ рыцарскаго ордена Банды, а затмъ сдланъ главнымъ repostero короля. Сблизившись такимъ образомъ, Донъ-Жуанъ и король вели вмст распутную жизнь, дозволяя себ различныя жестокости и насилія. Дальнйшія подробности о жизни и смерти Донъ-Жуана намъ неизвстны, и все остальное, что сообщается объ его трагическомъ конц представляетъ уже преданіе {Историческія свднія о Донъ-Жуан почерпнуты изъ сочиненія Scheible ‘Das Kloster’. Bd. III.}.— Интересно прослдить, какимъ образомъ оно сложилось въ сред народа.
Engel, въ своей книг ‘Die Don-Juan Sage auf der Bhne’, замчаетъ, что преданіе никогда не творитъ своихъ образовъ изъ ничего, но образуетъ, такъ сказать, оболочку вокругъ уже существующаго ядра. (Die Sage schafft ihre Gestalten nie aus dem Nichts, sondern sie hiedet eine Hlle um einen vorhandenen Kern). Этимъ ядромъ, матеріаломъ для творческой фантазіи народа, въ легенд о Донъ-Жуан является дйствительная жизнь историческаго Донъ-Жуана. Первый толчекъ къ обработк этого матеріала въ легендарную форму былъ данъ вымысломъ францисканцевъ. А именно, по весьма вроятному извстію, передаваемому у Очоа (Ochoa), монахи св. Франциска, по настоянію семьи убитаго командора, завлекли Донъ-Жуана въ свой монастырь, убили его и затмъ распустили слухъ, что его низвергла въ адъ статуя, которую онъ дерзнулъ оскорбить словами. Вымыселъ монаховъ не могъ бы однако вызвать образованія легенды, передававшейся отъ поколнія къ поколнію въ продолженіе боле двухъ вковъ, если бы заключающійся въ немъ мотивъ оживленія статуи не имлъ глубокихъ корней въ народныхъ преданіяхъ. И дйствительно, мы видимъ, что, начиная съ глубокой древности, въ литератур встрчаются сказанія о говорящихъ и дйствующихъ статуяхъ {Можно было бы привести много примровъ подобныхъ сказаній. Мы ограничимся лишь однимъ, который сообщаетъ Engel. Наиболе рзкое сходство, говоритъ онъ, представляетъ съ легендой о Донъ Жуан одно древнее сказаніе, сообщаемое Mbly, которое этотъ ученый приводитъ, къ сожалнію только изъ памяти и не можетъ подкрпить литературной ссылкой. Вотъ слова Mbly:— ‘Сказаніе это находится у одного греческаго писателя, и содержаніе его вкратц слдующее: когда однажды статуя какого-то человка была оскорблена лицомъ, бывшимъ его врагомъ при жизни, она сошла съ пьедестала и убила его’.}. Эти сказанія въ большомъ количеств перешли въ Испанію и нашли себ здсь благопріятную почву. Вымыселъ монаховъ, слдовательно, не былъ, такъ сказать, схваченъ съ неба, а опирался на народныя суеврія. Поэтому онъ и могъ послужить толчкомъ къ образованію легенды. Когда онъ былъ пущенъ въ ходъ, онъ нашелъ вру въ народной масс, которая была твердо убждена, благодаря ходячимъ преданіямъ, въ возможности оживленія статуи и сверженія ею человка въ адъ, съ другой стороны, была на-лицо порочная и распутная жизнь Донъ Жуана, которая длала его въ глазахъ народа достойнымъ подобнаго наказанія. Такимъ образомъ, зародилось въ народ преданіе, которое постепенно разросталось и подвергалось различнымъ видоизмненіямъ, пока, спустя боле 200 лтъ, не послужило основой драмы Тирсо-де-Молины. Въ пользу чисто-народнаго происхожденія легенды о Донъ-Жуан говоритъ то обстоятельство, что образъ сластолюбца является весьма распространеннымъ въ народныхъ преданіяхъ вообще. Типы, подобные Донь-Жуану, встрчаются какъ въ испанской, такъ и во французской народной поэзіи. Это явленіе весьма понятно. Везд, но въ особенности на юг, гд кровь быстре течетъ въ жилахъ, встрчаются люди, отличающіеся неутолимымъ стремленіемъ къ удовлетворенію своихъ половыхъ инстинктовъ. Подобныя лица должны были поражать фантазію народа, отчасти оскорбляя его нравственное чувство, отчасти, если то были рыцари, могущественные феодалы, вызывая опасенія, такъ какъ они не щадили женъ и дочерей простыхъ людей для удовлетворенія своихъ стремленій. Подъ этими впечатлніями и слагались въ народной фантазіи различные образы ненасытныхъ сластолюбцевъ, причемъ они могли оставаться или отвлеченными въ томъ смысл, что не являлись копіей съ какого-нибудь опредленнаго лица, представляя лишь совокупность извстныхъ, такъ сказать, родовыхъ свойствъ, или же могли пріурочиваться къ опредленнымъ личностямъ.
Такъ возникаютъ во Франціи въ средніе вка сказанія о рыцар, увлекающемъ невсту крестьянина лишь для того, чтобы развлечься ея любовью — это народныя псни о Робен (Robin) и его возлюбленной Маріон (Marion). Дале встрчаемъ мы цлую поэму, описывающую подвиги и любовныя похожденія Обри Бургундца (Auberi li Bourgoing) и наконецъ популярныя сказанія о Роберт Дьявол, не щадившемъ даже монастырей для удовлетворенія своей страсти. Въ испанской народной поэзіи, въ параллель только-что приведеннымъ образамъ, мы можемъ указать на народные романсы о непостоянномъ и жестокомъ любовник Гомес Аріас (Gomez Arias) {См. предисловіе Карр’а къ переводу пьесы Кальдерона La nina de Gomes Arias.}, продавшемъ въ плнъ маврамъ свою возлюбленную и понесшемъ за то достойную кару отъ руки самой королевы Изабеллы. Къ числу подобныхъ народныхъ преданій принадлежитъ и легенда о Донъ-Жуан, получившая наиболе своеобразную обработку и оказавшаяся наиболе живучею изъ всхъ перечисленныхъ нами сказаній.
Мы выше указали, что создаваемые народомъ образы могутъ быть или отвлеченными, или же могутъ являться пріуроченными къ извстнымъ историческимъ личностямъ. Изъ приведенныхъ примровъ къ первому разряду относится несомннно образъ рыцаря въ псняхъ о Робен и Маріон и, можетъ быть, Обри Бургундецъ. Остальные же типы имли свои историческіе оригиналы. Такъ оригиналомъ для Роберта Дьявола послужилъ нормандскій герцогъ XI вка, Робертъ I. Относительно романсовъ о Гомес Аріас Такъ говоритъ, что они основаны на дйствительномъ событіи, имвшемъ мсто при Фердинанд и Изабелл во время перваго возстанія мавровъ въ Альнухаррахъ. Наконецъ, какъ мы показали выше, и Донъ-Жуанъ личность историческая. Но не нужно увлекаться тмъ, что извстному образу преданія соотвтствуетъ историческое лицо. Несмотря на это, преданіе все-таки остается преданіемъ. Оно не представляетъ, такъ сказать, біографіи извстнаго лица, а является лишь выразителемъ взгляда народа на извстное событіе или, какъ въ разбираемомъ нами случа, на извстный нравственный вопросъ. Какой же нравственный смыслъ заключается въ легенд о Донъ-Жуан, какъ смотрлъ народъ на человка, дающаго полную волю своимъ животнымъ инстинктамъ и не признающаго божественной власти? Отвтъ на это даетъ намъ развязка легенды. Донъ-Жуанъ подвергается за свои преступленія небесной кар. Изъ этого видно, что народъ осуждалъ безграничное потворство плотскимъ стрэмленіямъ, не сдерживаемымъ страхомъ передъ божественнымъ правосудіемъ, которое, въ конц концовъ, и обрушивается на преступника.
Образъ сластолюбца, какъ онъ сложился въ народной поэзіи Испаніи и Франціи, оказался весьма живучимъ и возбуждающимъ глубокій интересъ. Это весьма понятно въ виду того, что онъ затрогиваетъ и олицетворяетъ собою одну изъ двухъ главныхъ сторонъ человческаго духа, именно — его чувственныя стремленія въ противоположность стремленіямъ умственнымъ. Благодаря своему общечеловческому интересу, образъ сластолюбца не остался достояніемъ одной только народной поэзіи а перешелъ также и въ литературу изящную. Такъ псни о Робен и Маріон послужили матеріаломъ для піесы трувера Адама de la Halle, жившаго въ XIII вк. (Li giens de Robin et de Marion d’Adans fist).
Боле многочисленныя литературныя обработки выпали на долю сказаній о Роберт Дьявол. Такъ въ XIII вк является на сюжетъ этихъ сказаній стихотворный романъ, въ XIV— мистерія, въ XV — прозаическая повсть {Данныя о французскихъ преданіяхъ, изображающихъ типъ сластолюбца, и объ обработкахъ ихъ, взяты нами изъ статьи г. Веселовскаго ‘Легенда о Донъ-Жуан’.}.
Дале въ испанской литератур народные романсы о Гомес Аріас дважды подвергались драматической обработк. Первая по времени принадлежитъ одному изъ послдователей Лопе-де-Веги, Луису-Велесу-де Гевара и носитъ названіе La nina de Gomez Arias. Посл Гевары тмъ же сюжетомъ воспользовался Кальдеронъ для своей драмы, также озаглавленной La nina de Gomez Arias (1672). Наконецъ, въ наше время, тоіъ же сюжетъ былъ воспроизведенъ въ стихотворной легенд Хозе Веларде (Jos Velarde. La nina de Gomez Arias, Leyenda).— Таковы литературныя обработки французскихъ и испанскихъ преданій, изображающихъ въ различныхъ формахъ типъ сластолюбца. Но вс он вполн исчезаютъ передъ той массою произведеній, сюжетомъ которыхъ послужило сказаніе о Донъ-Жуан. Начиная приблизительно со второй четверти XVII вка и вплоть до вашихъ дней {Послдней, насколько намъ извстно, пьесой о Донъ-Жуан является драма Armand Hayem ‘Don Juan d’Armana,’ вышедшая въ 1886 году.}, тянется нескончаемый рядъ поэтическихъ произведеній, героемъ которыхъ является Донъ-Жуанъ. Вс европейскіе народы, начиная съ крайняго запада, съ Испаніи, и кончая крайнимъ сверомъ и востокомъ, Швеціей и Россіей, имютъ своего Донъ-Жуана. Весьма понятно, что на протяженіи двухъ съ половиной вковъ, при такомъ разнообразіи народовъ, среди которыхъ разрабатывался занимающій насъ типъ, и при томъ количеств писателей, которые воспроизводили его, онъ подвергся самымъ разнообразнымъ видоизмненіямъ, обусловливаемымъ данной эпохой, соціальными отношеніями, господствующими теченіями философской мысли, наконецъ, личными взглядами, симпатіями и духовными свойствами поэта. Прослдить, какимъ образомъ, подъ вліяніемъ всхъ этихъ факторовъ, измнялся въ теченіе вковъ типъ Донъ-Жуана — и будетъ составлять нашу задачу.

II. ‘Burlador’ Тирсо-де-Молины.

Вопросъ о томъ, когда и въ какомъ произведеніи устная легенда о Донъ-Жуан получила свою первую литературную обработку, вопросъ спорный и едва ли ршимый въ виду того, что у насъ не достаетъ точныхъ и вполн достоврныхъ свдній. Нкоторые ученые — Кольриджъ (см. Весел. Л. о Д. Ж), а за нимъ Луи Моланъ (Moli&egrave,re. III, р. 339) и другіе считаютъ первой драматической обработкой легенды мистерію ‘Ateista fulminado’, которая будто бы давалась въ монастыряхъ Испаніи. Но эта мистерія не дошла до насъ, и если она и существовала въ дйствительности, то мы не знаемъ все-таки времени ея возникновенія. Оставивъ въ сторон спорную мистерію, мы находимъ въ XVII вк дв пьесы о Донъ-Жуан, дошедшія до насъ. Одна изъ нихъ ‘La venganza en sepulcro’ принадлежитъ Алонзо-де-Кардоба-и-Мальдонадо, другая — Тирсо-де-Молин (El Burlador de Sevilla у Convidado de piedra). Которая изъ этихъ двухъ пьесъ старше — не ршено наврное, при томъ первая изъ нихъ находится еще въ рукописи (см. (Весел. ‘Легенда о Д. Ж.’). До послдняго времени принято считать древнйшей обработкой легенды о Донъ-Жуан драму Тирсо-де-Молины (1625—1630) {Мы приняли, какъ наиболе вроятное, опредленіе г. Веселовскаго, основанное на томъ соображеніи, чтобъ 1625 году Тирсо-де-Молина постили Севилью, родину легенды о Донъ-Жуан, а въ 1630 іоду былъ напечатанъ его ‘Burlador de Sevilla’. Весьма вроятно, что онъ возникъ въ этотъ промежутокъ времени.}. На ней поэтому мы и остановимся.
Драма Тирсо-де Молины открывается ночнымъ похожденіемъ севильскаго соблазнителя въ Неапол. Подъ видомъ герцога Октавіо, Донъ-Жуанъ пробрался въ королевскій дворецъ къ герцогин Изабелл, которая, слишкомъ поздно замтивъ обманъ, начинаетъ звать на помощь. На ея крикъ является самъ король и велитъ схватить Изабеллу и Донъ-Жуана, закутавшагося въ свой плащь. Вошедшій со стражею дядя Донъ-Жуана, донъ Педро Теноріо, испанскій посланникъ въ Неапол, искуснымъ маневромъ спасаетъ своего племянника: онъ предлагаетъ ему прыгнуть съ балкона и бжать изъ Неаполя, виновнымъ же въ оскорбленіи Изабеллы называетъ Октавіо, котораго ему также удается удалить изъ Италіи. Избжавь грозившей опасности, Донъ-Жуанъ отправляется въ Испанію. Посл этихъ событій въ Неапол, поэтъ переноситъ сцену на испанскій берегъ, близъ Таррагоны. Передъ зрителемъ является прекрасная рыбачка Тисбея, которая въ поэтическомъ монолог выражаетъ удовольствіе, что ей до сихъ поръ удалось избжать оковъ любви, отъ которыхъ такъ страдаютъ ея подруги. Несмотря на вс ухаживанія рыбаковъ, она остается холодна и только презрніемъ отвчаетъ на пламенную любовь Анфризо. ‘Вдь любовь, говоритъ она, ищетъ сердце, которое ненавидитъ и отвергаетъ сердце, которое страстно томится, она умираетъ, когда ей льстятъ, и живетъ, когда ее отвергаютъ’ (I, 13) {S’ist ja die Art der Liebe,— Dass man nach Herzen trachtet — die hassen und verschmhet.— Ein Herz, das glhend schmachtet, Sie stirbt wenn man ihr schmeichelt — Lebt, wenn man sie verachtet (переводъ Braunfels’а).}. Эта горькая истина немедленно подтверждается на самой Тисбе. Передъ ея глазами идетъ ко дну корабль, и на берегъ выноситъ волнами Донъ-Жуана и его врнаго слугу Каталинона. Донъ-Жуанъ въ изнеможеніи падаетъ въ обморокъ, и Каталинонъ вноситъ его на рукахъ. Тисбея посылаетъ Каталинона за рыбаками, а сама остается съ Донъ-Жуаномъ и приводитъ его въ чувство. Придя въ себя, Донъ-Жуанъ тотчасъ-же длаетъ попытки покорить сердце Тисбеи, которая оказывается слабою женщиной передъ этимъ искуснымъ соблазнителемъ. Завлеченная общаніемъ Донъ-Жуана жениться на ней, она отдается ему. Но Донъ-Жуанъ, насладившись любовью бдной двушки, немедленно покидаетъ ее. Тисбея въ безуміи выбгаетъ изъ своей хижины и хочетъ броситься въ море. Ее спасаютъ подоспвшіе рыбаки. Изъ объятій Тисбеи неугомонный Донъ-Жуанъ спшитъ въ Севилью, богатую красавицами. Онъ расчитываетъ на новыя любовныя похожденія, и, дйствительно, они не заставляютъ себя дожидаться. Встртясь съ своимъ другомъ, маркизомъ де-ла-Мота, такимъ же искателемъ наслажденій, какъ и онъ самъ, Донъ-Жуанъ узнаетъ отъ него, что онъ въ настоящую минуту ждетъ окончательнаго ршенія отъ своей возлюбленной, доньи Анны-де-Уллоа, которую отецъ противъ воли хочетъ выдать за кого-то другого. Восторженные отзывы маркиза о красот доньи-Анны пробуждаютъ въ Донъ-Жуан желаніе овладть ею. Благодаря случайному стеченію обстоятельствъ и помощью хитрости, ему удается проникнуть къ донь-Анн подъ видомъ маркиза. Но она замчаетъ обманъ, на ея крикъ прибгаетъ отецъ, бросается на Жуана и падаетъ, пронзенный его шпагой. Донъ-Жуанъ спасается съ Каталинономъ и направляется къ Лебриху, куда онъ долженъ былъ идти въ изгнаніе, по приказанію короля, узнавшаго о его поступк съ Изабеллой въ Неапол. На пути, въ одномъ селеніи, Донъ-Жуанъ попадаетъ случайно на деревенскую свадьбу. Поселянка Аминта выходитъ замужъ за Патриціо. Прельстясь красотой Аминты, Донъ-Жуанъ хитростью заставляетъ жениха отказаться отъ своей невсты и соблазняетъ Аминту, общая жениться на ней. Но на слдующее утро онъ покидаетъ ее такъ же, какъ и Тисбею, и вопреки вол короля, возвращается въ Севилью. Здсь мы видимъ Донъ-Жуана въ церковной оград, въ глубин которой возвышается гробница со статуей командора. Донъ-Жуанъ, замтивъ ее и прочитавъ надпись, грозящую местью убійц, съ злою насмшкою хватаетъ за бороду каменнаго командора и приглашаетъ его къ себ ужинать. Командоръ является и, въ свою очередь, беретъ съ Донъ-Жуана слово, что онъ придетъ къ нему. Несмотря на увщанія Каталинона, Донъ-Жуанъ, врный своему слову, отправляется въ церковь, гд похороненъ командоръ. За адской трапезой Донъ-Жуанъ сохраняетъ полное спокойствіе. ‘Я насытился’, говоритъ онъ наконецъ, ‘вели принять столъ’.— ‘Дай руку мн’, обращается къ нему каменный командоръ, ‘не дрожи, руку’!— ‘Что ты говоришь?’ восклицаетъ Донъ-Жуанъ. ‘Я, дрожать? Вотъ моя рука… Увы! Я сгораю! Не сжигай меня своимъ пламенемъ!’ Но, несмотря на признаніе Донъ-Жуана, что онъ не усплъ лишить чести донью-Анну, несмотря на его просьбу позволить исповдаться и получить отпущеніе грховъ, исполнитель Божьей кары остается неумолимымъ. ‘Я сгораю! Увы, я погибъ!’ восклицаетъ въ предсмертной агоніи Донъ-Жуанъ. ‘Таковъ судъ Божій! Каковы дла, таково и возмездіе’, заключаетъ донъ-Гонзало и съ этимъ словами проваливается, вмст съ гробницей и Донъ-Жуаномъ (III, 24). Заключительныя сцены драмы происходятъ въ присутствіи короля. Вокругъ него собираются вс жертвы Донъ-Жуана и требуютъ мести. Возмущенный король велитъ немедленно схватить Жуана и казнить его. Но тутъ подоспваетъ Каталинонъ и сообщаетъ, что господина его уже постигла Божья кара. Король воздаетъ хвалу справедливости Провиднія, и драма заканчивается свадьбами жертвъ Донъ-Жуана. Таковъ, въ главныхъ чертахъ, ходъ дйствія ‘Каменнаго Гостя’ Тирсо-де-Молины.
Какимъ же является типъ Донъ-Жуана въ этой первой поэтической концепціи его и каковы общій смыслъ и тенденція всей пьесы?
Какъ видно изъ представленнаго нами анализа драмы, Донъ-Жуанъ, прежде всего, соблазнитель женщинъ, обманщикъ. Таковымъ выставляетъ его уже самое заглавіе пьесы: ‘Burlador de Sevilla. ‘Вся Севилья, говоритъ про себя Донъ-Жуанъ, открыто называетъ меня соблазнителемъ, всегда моимъ величайшимъ удовольствіемъ было соблазнить женщину и, обезчестивъ, покинуть ее’. (II, 9). Итакъ, стремленіе наслаждаться любовью, и при томъ любовью во всемъ ея разнообразіи, покидая одну женщину для другой, не останавливаясь долго ни на одной,— вотъ что составляетъ основную черту типа Донъ-Жуана, какъ его создалъ Тирсо де-Молина. Весьма важнымъ является вопросъ, изъ чего, по мннію Тирсо, проистекаетъ это стремленіе, чмъ его объяснить, какой характеръ оно носитъ? Отдльные поэты, въ своихъ воспроизведеніяхъ типа Донъ-Жуана, смотрли на этотъ вопросъ съ различныхъ точекъ зрнія. Что касается Тирсо-де-Молины, то онъ не захватываетъ его глубоко и не придаетъ ему, въ противоположность нкоторымъ позднйшимъ авторамъ, никакой философской окраски. Онъ смотритъ на указанный вопросъ просто и прямо: единственнымъ мотивомъ стремленія Донъ-Жуана къ наслажденію любовью онъ выставляетъ то, что въ немъ ‘молодая кровь играетъ’. Такъ, на упреки донъ Педро, вызванные его непозволительнымъ поведеніемъ съ Изабеллой, Донъ-Жуанъ отвчаетъ: ‘Дядя, я юноша. Ты также былъ юношей и знаешь, что такое любовь. Поэтому будь снисходителенъ ко мн’ (,. 5). Какъ далеко отъ этого простого объясненія стремленій Донъ-Жуана, являющихся слдствіемъ не знающей мры, горячей юной натуры, до наглаго натурализма Розилюна Визе или до вычурной мотивировки Гофмана, Мюссе, Толстого. Для того, чтобы съ успхомъ вести тотъ родъ жизни, который является стихіей Донъ-Жуана, необходимо обладать извстными душевными и тлесными свойствами. И дйствительно, природа щедро наградила героя Тирсо всмъ, что необходимо для соблазнителя по профессіи. Донъ-Жуанъ красивъ и ловокъ: ему вполн удается опасный прыжокъ съ балкона, на который онъ ршается, чтобы спастись отъ грозящей ему опасности (I, 5). Онъ ршителенъ и храбръ: когда донъ-Педро даетъ страж приказаніе схватить его, онъ одинъ выступаетъ противъ многихъ и восклицаетъ: ‘Кто осмлится сдлать это? Я могу потерять жизнь, но я продамъ ее такъ дорого, что многіе будутъ раскаяваться’ (I, 4). И еще много разъ въ продолженіе пьесы Донъ-Жуанъ выказываетъ свою храбрость. Онъ самоувренъ: онъ твердо убжденъ, что если онъ чего захочетъ, то достигнетъ своей цли. Прельстясь красотой Тисбеи, онъ говоритъ Каталинону: ‘Я такъ пылаю страстью къ рыбачк, что еще сегодня хочу и долженъ насладиться ея любовью’ (I, 16). Донъ-Жуанъ отличный тактикъ: онъ изворотливъ, находчивъ, сразу оріентируется въ своемъ положеніи и уметъ пользоваться обстоятельствами. Какъ ловко, напримръ, устраняетъ онъ препятствія, представляющіяся ему въ его намреніи завладть Аминтой, задвая за живое чувство чести жениха и успокаивая отца общаніемъ жениться на его дочери (III, 2 и 5), какъ ловко пользуется онъ попавшимъ въ его руки письмомъ доньи-Анны и какъ искусно овладваетъ необходимымъ ему краснымъ плащемъ маркиза де-ла-Мота (II, 9, 11, 14). Донъ-Жуанъ не останавливается передъ притворствомъ, обманомъ и вроломствомъ. Вспомнимъ, напримръ, его встрчу въ Севиль съ герцогомъ Октавіо, не подозрвающимъ, что оскорбитель Изабеллы — Донъ-Жуанъ. Какъ будто ничего не бывало, онъ расточаетъ любезности передъ герцогомъ, притворяется его другомъ и увряетъ его, что если онъ удалился такъ внезапно изъ Неаполя, не простившись съ нимъ, то это произошло только вслдствіе того, что король пожелалъ его немедленнаго возвращенія въ Испанію (II, 5). Наконецъ, обманомъ завлекаетъ онъ всхъ женщинъ, и вс он испытываютъ на себ его вроломство. Таковы общія черты, характеризующія Тирсовскаго Донъ Жуана, какъ соблазнителя. Он настолько врно схвачены, что большинство изъ нихъ сохранилось во всхъ позднйшихъ обработкахъ и составляетъ какъ бы основаніе типа Донъ Жуана. Пользуясь этимъ готовымъ основаніемъ, позднйшіе поэты прибавляютъ къ нему новыя характеристическія черты и придаютъ тотъ или другой общій смыслъ своимъ пьесамъ, проводя въ нихъ ту или другую общую идею.
На ряду съ чертами, длающими Донъ-Жуана Тирсо-де-Молины общечеловческимъ, такъ сказать, первообразомъ со блазнителя, мы видимъ въ немъ, какъ вполн врно замчаетъ Mahrenholtz (Molire-Museum, 1880. II. S. 18, 19), индивидуальныя черты дворянина того времени. Донъ-Жуанъ въ полномъ смысл этого слова — испанскій caballero. Онъ мужественъ, храбръ, отваженъ. Чувство чести, понимаемой въ смысл того времени, вошло ему въ плоть и кровь. Такъ на вопросъ каменнаго командора, исполнитъ-ли онъ свое общаніе и явится-ли къ нему въ гробницу на ужинъ, Донъ-Жуанъ гордо отвчаетъ: ‘Я человкъ чести и сдержу свое слово, такъ какъ я дворянинъ’ (III, 17), и, дйствительно, несмотря на предостереженія Каталинона, несмотря на то, что его ждутъ для заключенія брака съ Изабеллой, онъ отправляется на роковой ужинъ. Легкомысленное отношеніе къ любви, выражающееся въ непостоянств и непрерывныхъ любовныхъ похожденіяхъ, и полное равнодушіе къ убійству на дуэли,— все это вполн согласно съ духомъ той эпохи. Характернымъ для Донъ-Жуана, въ этомъ отношеніи, является только то, что указанныя свойства развиваются въ немъ до такой высокой степени, что уже прямо переходятъ въ область порочности и преступности. Какъ дворянинъ, Донъ-Жуанъ сознаетъ свое превосходство, свое привиллегированное положеніе. Благодаря этому сознанію, въ немъ вырабатывается гордость, нетерпимость, презрительное и деспотическое отношеніе ко всему и въ особенности къ людямъ низшей породы. Такъ Донъ-Жуанъ не терпитъ, чтобы ему противорчьи, а тмъ боле, чтобы ему грозили, онъ выходитъ изъ себя, когда Катялинонъ сметъ возражать ему и бьетъ того по лицу (III, 11), всякая угроза не только не удерживаетъ, но еще боле раздражаетъ его. Въ полномъ соотвтствіи съ понятіями того времени находятся и религіозныя убжденія Донъ-Жуана. Если принять въ соображеніе его нравственную распущенность и преступность, то можно подумать, что въ немъ нтъ вры въ Бога и будущую жизнь, которая, обыкновенно, удерживаетъ людей отъ преступленій. Но на самомъ дл это не такъ. Донъ Жуанъ нисколько не атеистъ. Когда отецъ, Тисбея. Каталинонъ, напоминаютъ ему о Божьей кар, которая постигнетъ его посл смерти, онъ не выражаетъ сомннія въ существованіи Бога, а только отвчаетъ, что ему еще далеко до смерти (II, 12, I, 20, III, 6). Онъ твердо увренъ, что всегда, въ конц концовъ, можно искупить свои грхи молитвами и исполненіемъ вншнихъ религіозныхъ обрядностей.
Сообразно съ этимъ, когда Донъ-Жуанъ видитъ, что пришелъ его конецъ, онъ молитъ каменнаго командора, чтобъ тотъ выпустилъ и позволилъ ему исповдаться и получить отпущеніе грховъ (III, 24).
Указавъ на главныя черты Тирсова Донъ-Жуана, посмотримъ теперь, въ чемъ состоитъ основная идея испанской драмы. Несмотря на свой фривольный ‘сюжетъ, драма Тирсо де-Молины проникнута глубокимъ нравственнымъ чувствомъ, основаннымъ на убжденіи, что всякое преступленіе неминуемо должно повлечь за собою соотвтствующее возмездіе. Донъ-Жуанъ нарушилъ принципы нравственности распущенной и порочной жизнью, онъ долженъ поэтому искупить свои преступленія достойнымъ наказаніемъ, которое въ вншней форм, согласно воззрніямъ того времени, выражается въ томъ, что гршникъ предается мукамъ ада, при чемъ орудіемъ Божьей кары, сообразно съ преданіемъ, является оживленная статуя командора. Такимъ образомъ, Тирсо-де-Молина со всей строгостью проводитъ не дающій мста состраданію и жалости принципъ воздаянія зла за зло. Око за око, зубъ за зубъ, мра за мру,— вотъ основная мысль, нашедшая себ выраженіе въ драм испанскаго поэта-монаха. ‘Каковы дянія, таково и возмездіе’, восклицаетъ оживленная статуя донъ-Гонзало, ввергая въ отверзшуюся землю преступнаго Донъ-Жуана (III, 24): Тирсо особенно рзко выдвигаетъ этотъ, такъ сказать, окончательный выводъ своей драмы, какъ будто боясь, чтобы зритель или читатель не ошибся въ своемъ заключеніи. Два раза повторяетъ статуя приведенныя слова, еще въ третій разъ слышимъ мы ихъ изъ устъ Каталинона въ его разсказ о гибели Жуана (III, 31), и та-же самая мысль выражена въ словахъ, которыя поются Донъ-Жуану за адской трапезой: ‘Нтъ срока, который-бы не истекъ, нтъ долга, который-бы не пришлось уплатить’. (No hay plazo que no se cumpla, ni denda que no se pague (III, 24) {Основная мысль драмы Тирсо-де-Молины о необходимости возмездія за нарушеніе нравственныхъ законовъ оказалась весьма плодотворной и нашла себ выраженіе въ громадномъ большинств послдующихъ обработокъ легенды о Донъ-Жуан.}.
Мы разсмотрли три главные вопроса, поставленные нами при начал разбора пьесы Тирсо-де-Молины, именно: какимъ является донъ-Жуанъ въ драм испанскаго поэта и какова ея основная идея? Теперь перейдемъ къ характеристик остальныхъ дйствующихъ лицъ.
На первомъ план, по своей боле тщательной обрисовк, стоятъ фигуры отца донъ-Жуана, донъ-Діэго, и его слуги Каталинона.
Донъ-Діэго совмщаетъ въ себ любовь къ сыну съ неумолимой справедливостью, не допускающей никакого снисхожденія по отношенію къ нему. Онъ любитъ своего сына: посл неудачной попытки возвратить его къ добру, онъ уходитъ въ слезахъ, потрясенный (II, 13). ‘Какъ плохо ты платишь за мою любовь’ (III, 20), восклицаетъ онъ еще въ другомъ мст, подавленный сознаніемъ преступности Жуана. Но эта любовь не заглушаетъ въ донъ-Діэго чувства справедливости. Онъ сознаетъ, что его сынъ вполн заслуживаетъ наказанія. Напоминая ему объ его поступк съ Изабеллой въ Неапол, онъ говоритъ: ‘Измнникъ! да поразитъ тебя Богъ наказаніемъ, котораго заслуживаетъ подобное преступленіе’ (II, 12), и раньше, когда король грозитъ Донъ-Жуану изгнаніемъ, отецъ не заступается за него, не проситъ короля о помилованіи, а только спрашиваетъ, куда будетъ изгнанъ его сынъ (II, 1). Такимъ образомъ, Донъ-Діэго представляетъ типъ отца любящаго, но неумолимо строгаго по отношенію къ преступному сыну.
Врнымъ спутникомъ Донъ-Жуана во всхъ его похожденіяхъ является его слуга Каталинонъ. Прежде всего, это комическое лицо, въ каталог дйствующихъ лицъ онъ названъ gracioso, что соотвтствуетъ ‘клоуну’ (clown) англійской драмы. И дйствительно, съ начала до конца пьесы, Каталинонъ непрестанно пересыпаетъ свою рчь остротами, даже тамъ, гд мы всего мене ожидали бы этого. Такъ, въ сцен, гд является статуя командора на ужинъ къ Донъ-Жуану. Каталинонъ, не смотря на объявшій его ужасъ, длаетъ забавныя замчанія во время разговора съ каменнымъ командоромъ.— Затмъ, Каталинону приписаны у Тирсо-де-Молины обжорство и трусливость. Онъ до страсти любитъ пость и попить. Патриціо жалуется на него, что онъ за свадебнымъ обдомъ вырывалъ у него изъ рукъ лучшія блюда (III, 1).— Трусливость Каталинона выражается на каждомъ шагу и особенно рзко выступаетъ въ сравненіи съ неустрашимостью Донъ-Жуана. Онъ находится въ постоянномъ страх, чтобы ему не попасться въ руки правосудія и не поплатиться за своего господина (III, 6, II, 13), Донъ-Жуану то и дло приходится удерживать своего слугу отъ бгства, и когда онъ, убивъ командора, предлагаетъ ему бжать, то Каталинонъ въ радости восклицаетъ: ‘Бжать? Тутъ никакой орелъ меня не догонитъ!’ (II, 21).— Но, не смотря на свои слабыя стороны, Каталинонъ обладаетъ и нкоторыми симпатичными чертами. Онъ сознаетъ преступность поведенія своего господина и пытается обратить его на путь истинный, напоминаетъ ему о Божьей кар, которая должна его постигнуть (III, 6) и не стсняясь читаетъ ему мораль. ‘Хорошо платишь ты за гостепріимство’, говоритъ онъ съ укоризною Донъ-Жуану, когда тотъ высказываетъ свое намреніе соблазнить Тисбею и покинуть ее (I, 19). Но отчасти вслдствіе слабости характера, отчасти вслдствіе страха передъ своимъ господиномъ, Каталинонъ легко сдается и слдуетъ за Донъ-Жуаномъ въ его преступныхъ похожденіяхъ (II, 10).— Вмст съ тмъ, у Каталинона доброе сердце: онъ питаетъ состраданіе къ жертвамъ Донъ-Жуана и искренно привязанъ къ своему господину (I, 19, III, 16 и 31).— Остальныя лица, окружающія Донъ-Жуана, являются довольно безцвтными персонажами испанской драмы.— Октавіо это типъ каваіера (galan), какой мы можемъ найти на каждомъ шагу въ произведеніяхъ испанскихъ драматурговъ. Все нравственное существо его представляетъ стереотипное соединеніе чувства чести (III, 20) и любви, и при томъ чисто вншней любви къ красот женщины. Онъ женихъ Изабеллы, Донъ-Жуанъ обезчещиваетъ ее. Въ отчаяніи Октавіо удаляется въ Испанію, чтобы забыть свою возлюбленную (I, 12). Но король здсь предлагаетъ ему жениться на Донь-Анн, которая превосходитъ красотой Изабеллу (II, 3), и вотъ неутшный Октавіо сразу забываетъ свое горе, говоритъ, что онъ вполн счастливъ, и выражаетъ восторженную радость, что у него будетъ жена севильянка (II, 4).— Такимъ же зауряднымъ кавалеромъ, какъ и Октавіо, но только боле распущеннымъ, является и маркизъ де-ла Мота.
Женщины высшаго свта, выведенныя Тирсо-де-Молиною, Изабелла и Донья-Анна, также являются заурядными дамами (dama) испанской драмы, весьма похожими другъ на друга. Об он строго берегутъ свою честь и жаждутъ отмстить своему оскорбителю. ‘Разв никого нтъ, кто бы убилъ измнника, покушающагося намою честь?’ восклицаетъ Донья-Анна, вырываясь изъ объятій Жуана (II, 17).— Изабелла, играющая большую роль, чмъ Донья-Анна, является вмст съ тмъ вторымъ Октавіо въ образ женщины. Подобно ему, она смотритъ на любовь и бракъ съ чисто вншней стороны: тотъ гонится за красотой, она — за громкимъ именемъ. Она не задумывается выйти замужъ за своего оскорбителя, но не потому, чтобы она его любила, а потому, что имя Донъ-Жуана Теноріо всюду пользуется славой (III, 9).
Боле индивидуальными чертами, чмъ Изабелла и Донья-Анна, отличаются Тисбея и Аминта. Аминта — доврчивая и простоватая крестьянская двушка, которая, повривъ общаніямъ Донъ-Жуана жениться на ней, отправляется вслдъ за нимъ въ Севилью къ королевскому двору и наивно разспрашиваетъ здсь, гд ея женихъ (III, 21).— Наконецъ, рыбачка Тисбея, по тщательности и поэтичности обрисовки, является наиболе удачнымъ изъ женскихъ образовъ драмы Тирсо деМолины. Тисбея, гордо отвергавшая любовь рыбаковъ, увлекается Донъ-Жуаномъ и отдается ему. Но несмотря на свое внезапное появленіе, страсть овладваетъ ею такъ сильно и измна Донъ-Жуана такъ поражаетъ ее, что она, покинутая имъ, какъ безумная, выбгаетъ изъ своей хижины и бросается въ море, только подоспвшіе рыбаки спасаютъ ее. Впрочемъ, въ конц концовъ, и она, подобно Изабелл и донь-Анн, возгорается чувствомъ мести противъ измнника и идетъ искать правосудія у короля (I, 15, 20, 22, 23, III, 10, 28). Тирсо съ особенной любовью остановился на этомъ образ, и т сцены, гд является Тисбея, представляютъ наиболе поэтическія части всей драмы (особ. I, 13 и 22).

III. Итальянскія обработки XVII вка: Чиконьини, Commedia dell’arte, Джилиберто.

Драма Тирсо-де-Молины (1625—1630) въ очень скоромъ времени стала извстна въ Италіи, куда она, вроятно, была занесена странствующими труппами испанскихъ актеровъ, которыя посщали Италію уже въ первой четверти XVII вка. Такъ, патеръ Tomas Hurtado говоритъ объ испанскихъ комедіантахъ, которые давали представленія въ Рим при пап Григоріи XV, между 1621 и 1623 годомъ (Schack II S 679). Очень возможно, что въ репертуаръ этихъ испанскихъ труппъ, посщавшихъ главные города Италіи, вошелъ и ‘Burlador’ Тирсо-де-Молины. Впрочемъ, точныхъ свдній объ этомъ мы не имемъ, это только одно предположеніе и, можетъ быть, итальянскіе передлыватели Тирсо-де-Молины познакомились съ его ‘Burlador’`омъ литературнымъ путемъ, путемъ чтенія. Но какимъ-бы образомъ ни стала извстна итальянскимъ поэтамъ драма Тирсо-де-Молины, фактъ тотъ, что въ XVII вк въ итальянской литератур появилось три обработки ‘Каменнаго Гостя’. Дв изъ нихъ представляютъ правильныя литературныя комедіи (commedie sostenute), принадлежащія Чиконьини и Джилиберто, третья-же есть не что иное, какъ сценарій импровизуемой commedia dell’arte.
Относительно того, когда были написаны, впервые напечатаны и поставлены на сцен эти произведенія, мы не имемъ достаточно опредленныхъ свдній. До насъ допью только два хронологическихъ указанія. Во первыхъ, въ ‘Драматургіи’ Алаччи упоминается, что ‘Каменный Гость’ (Convitato di pietra) Джилиберто былъ напечатанъ въ Неапол въ 1652 году (Mesnard. Moli&egrave,re V, р. 15). Второе хронологическое указаніе выводится съ помощью различныхъ соображеній, на основаніи которыхъ мы можемъ предполагать съ достаточною увренностью, что уже въ 1633 году, въ небольшомъ городк Романьи, Фанно, кочующая труппа итальянскихъ актеровъ дала ‘Каменнаго Гостя’ (Mesn. Mol. V, р. 26, note 2). Но съ какой изъ трехъ указанныхъ нами обработокъ мы имемъ здсь дло, сказать трудно. Врне всего, кажется, предположить, что ‘Каменный Гость’, который давался въ Фанно, въ 1633 году, представлялъ импровизуемую commedia dell’arte. Если принять это предположеніе, то мы должны прійти къ тому заключенію, что комедія Чиконьини, послужившая основаніемъ для сценарія импровизуемаго ‘Каменнаго Гостя’ (Mean. V, р. 27—31), была написана до 1633 года. Такимъ образомъ, въ виду того, что ‘Каменный Гость’ Джилиберто относится къ 1652 году, комедія Чиконьини является первой итальянской обработкой ‘Burlador’ а Тирсо-де-Молины.
Изъ трехъ указанныхъ нами выше итальянскихъ пьесъ о Донъ-Жуан одна совсмъ не дошла до насъ, а другая извстна намъ только въ позднйшей редакціи. Не дошедшая до насъ пьеса принадлежитъ Онофріо Джилиберто. Утрата ея отчасти сглаживается тмъ, что она сохранилась въ двухъ позднйшихъ обработкахъ французскихъ комиковъ: Доримона и де-Виллье, по которымъ мы можемъ составить себ довольно ясное и приблизительно точное представленіе объ утраченной итальянской траги-комедіи. Другая пьеса, которая извстна намъ лишь въ позднйшей редакціи, относится къ разряду импровизуемой комедіи, къ такъ-называемой commedia dell’arte. Первоначальный сценарій импровизуемаго ‘Каменнаго Гостя’, какъ онъ ставился странствующими актерами въ городк Фанно и поздне на другихъ сценахъ въ Италіи, не дошелъ до насъ. Мы имемъ только сценарій боле поздней эпохи, сценарій, принадлежавшій итальянской трупп въ Париж и относящійся къ 1671 году (Mesn. V, р. 26). Несомннно, что въ теченіе почти сорока лтъ, сценарій импровизуемаго ‘Каменнаго Гостя’ потерплъ значительныя измненія, такъ какъ каждый новый исполнитель прибавлялъ къ своей роли что-нибудь отъ себя. Но, несмотря на вс измненія, самый остовъ сценарія долженъ былъ представлять въ 1671 году приблизительно то-же самое, что и въ 1633 г.: могли измниться отдльныя lazzi и burle, слуги Донъ-Жуана, могли прибавиться новыя, но ходъ дйствія, порядокъ сценъ и общій характеръ пьесы должны были остаться тми-же самыми. Такимъ образомъ, по сценарію 1671 года, мы можемъ судить съ достаточной точностью о сценаріи первоначальномъ.— Безъ всякихъ измненій дошелъ до насъ только ‘Каменный Гостъ’ (Il Convitato di pietra) Чиконьини, который, какъ мы показали выше, былъ первой итальянской обработкой легенды о Донъ-Жуан. На немъ поэтому мы, прежде всего, и остановимся.

Чиконьини 1).

1) За невозможностію достать оригиналъ Чиконьини, мы руководились тми указаніями, которыя нашли у Менара.
Въ главныхъ чертахъ своихъ, особенно въ первыхъ и послднихъ сценахъ, пьеса Чиконьини представляется почти тождественной съ ‘Burlador’`омъ Тирсо-де-Молины. Даже столь характерный для испанской драмы, по своему эпическому оттнку, разсказъ Гонзало-де-Уллоа о Лиссабон (I, 18) сохраненъ въ передлк Чиконьини, несмотря на то, что подобныя эпизодическія сцены чисто эпическаго характера вполн чужды итальянской комедіи.— Если Чиконьини дозволилъ себ отступленія отъ испанскаго подлинника, то лишь для того, чтобы дать больше мста комическому элементу. Мы видли присутствіе его уже въ драм Тирсо-де-Молины, гд оно выражается остроумными замчаніями и шутками Каталинона, но комизмъ этого послдняго все время сдерживается въ извстныхъ границахъ, не бьетъ въ глаза и не измняетъ общаго серьезнаго тона драмы. Совершенно иное видимъ мы у Чиконьини. Въ противоположность Тирсо-де-Молин, онъ выдвинулъ комическій элементъ на первый планъ. Вмст съ тмъ, выдвигается фигура слуги Пассарино, который затмеваетъ собою даже Донъ-Жуана. Шутки и остроумныя выходки его становятся чаще и обильне, и принимаютъ нсколько грубый, балаганный характеръ. Такова, напримръ, дуэль Пассарино съ Донъ-Жуаномъ, гд онъ ложится на спину и такъ вертитъ свою шпагу, что она все время приходится противъ его господина. Стремленіе Чиконьини къ комизму особенно рзко выступаетъ въ послдней сцен его ‘Каменнаго Гостя’. У Тирсо-де-Молины сцена между Донъ-Жуаномъ и статуей командора (III, 24) производитъ потрясающее впечатлніе, Чиконьини, сохраняя эту сцену, хотлъ устранить производимое ею на зрителя тяжелое впечатлніе и закончилъ поэтому ее комическимъ восклицаніемъ Пассарино: ‘О мой несчастный господинъ! О мое жалованіе! Помогите, помогите!’ — восклицаніемъ, разсчитаннымъ, очевидно, на то, чтобы вызвать смхъ въ зрителяхъ и развеселить ихъ.
Такимъ образомъ, новая сторона, внесенная пьесой Чиконьини въ обработку легенды о Донъ-Жуан, заключается во введеніи комическаго элемента, который, несмотря на то, что сохранены были сцены появленія статуи и кары Донъ-Жуана, сгладилъ трагическій характеръ драмы Тирсо-де Молины.
Основная мысль, выраженная у Тирсо-де-Молины, нашла себ мсто и въ обработк Чиконьини. Но она не выдвинута у него на первый планъ, какъ въ испанской драм, къ тому же преднамренное ослабленіе трагическаго впечатлнія посредствомъ введенія въ большей степени комическаго элемента показываетъ, что высоко-моральная идея о необходимости искупленія всякаго нарушенія нравственныхъ законовъ соотвтствующимъ наказаніемъ не принималась итальянскимъ поэтомъ такъ-же серьезно, какъ Тирсо-де-Молиною. Чиконьини боле легко смотрлъ на преступность Донъ-Жуана, и если онъ сохранилъ сцены, гд разражается надъ гршникомъ небесная кара, то лишь для того, чтобы не отступать отъ преданія, а не вслдствіе глубокаго убжденія, что Донъ-Жуанъ, какъ преступникъ, долженъ быть наказанъ.

Commedia dell’arte.

Комическій элементъ, который такъ рзко выступаетъ въ пьес Чиконьини, достигаетъ своего апогея и, вмст съ тмъ, высшей степени извращенія въ ‘Каменномъ Гост’ (II Сопvitato di pietra) итальянской commedia dell’arte. Здсь мы видимъ полное и безграничное господство буффонства и даже акробатства {Такъ, въ сценарі 1671 года отмчено, что слуга Донъ-Жуана за ужиномъ, на который является каменный гость, беретъ полный стаканъ вина и перекувыркивается, не проливая ни одной капли (Moland. Moliere III р. 352).}. Слуга Донъ-Жуана совершенно завладваетъ сценой и является подъ видомъ zanni, шута итальянскаго народнаго театра, на обязанности котораго лежало развлекать публику своими выходками. Въ продолженіе всей пьесы онъ непрестанно отпускаетъ шутки, щедро раздаетъ удары и плюхи и продлываетъ различныя lazzi. Вообще все дйствіе является какъ-бы побочнымъ дломъ и вс дйствующія лица, даже Самъ Донъ-Жуанъ, второстепенными: они существуютъ лишь для того, чтобы дать мсто и поводъ разойтись главному дйствующему лицу — шуту, слуг Донъ-Жуана. Поэтому французскіе критики весьма удачно назвали итальянскую народную комедію о Донъ-Жуан — арлекинадой, по имени Арлекина, который является слугой Донъ-Жуана въ сценаріи 1671 года.
Единственно серьезную мысль во всей комедіи представляетъ заключительная фраза слуги Донъ-Жуана, обращенная къ королю: ‘Государь!’ говоритъ онъ,— ‘вы знаете, что мой господинъ пошелъ къ черту, и вы вс, почтенные господа, отправитесь туда же когда-нибудь: подумайте поэтому о томъ, что случилось’. (Moland. Moli&egrave,re. III. р. 352). Благодаря этимъ словамъ итальянская арлекинада становится, хотя, конечно, и въ весьма незначительной степени, на почву соціальной сатиры. Она съ злорадствомъ отмчаетъ, что развратниками, заслуживающими наказанія, являются почтенные господа. Но эта идея не получила никакого развитія и является только въ конц, вн всякой связи съ самой пьесой.
Такимъ образомъ, въ общемъ, commedia dell’arte не вноситъ никакой плодотворной идеи въ разработку типа Донъ-Жуана и доводитъ только до крайнихъ предловъ тотъ комическій элементъ, который былъ отмченъ нами въ ‘Каменномъ Гост’ Чиконьини.

Джилиберто 1).

1) Мы говорили раньше, что траги-комедія Джилиберто не дошла до насъ, но мы можемъ судить о ней по траги-комедіи де-Виллье, которая представляетъ если не переводъ, то по крайней мр весьма близкую копію итальянскаго оригинала.
Мы видли, что въ ‘Каменномъ Гост’ Чиконьини и народной commedia dell’arte преобладаетъ комическій элементъ. Совершенно противоположное явленіе представляетъ трагикомедія Джилиберто, насколько мы ее знаемъ изъ обработокъ Доримона и де-Виллье. Джилиберто удлилъ, правда, значительное мсто комическому элементу, который у него, пожалуй, выраженъ сильне, чмъ у Тирсо-де-Молины, но тмъ не мене, преобладающій характеръ его обработки трагическій.
Въ противоположность Чиконьини, который совершенно опускаетъ личность отца Донъ-Жуана (Mean. V р. 23), Джилиберто съ особенной любовью останавливается на ней и особенно рзко подчеркиваетъ отношенія Донъ-Жуана къ отцу. Донъ-Жуанъ выставленъ у него преступнымъ сыномъ, который ршается даже поднять руку на отца и ударить его, когда тотъ старается возвратить сына своими увщаніями на путь истины. Несчастный отецъ умираетъ съ горя. Усугубляя такимъ образомъ преступность Донъ-Жуана и выставляя его не только обольстителемъ женщинъ, но и отцеубійцей, Джилиберто, очевидно, хотлъ усилить трагическое впечатлніе. Дале у Джилиберто весьма ярко отмчено въ Донъ-Жуан лицемріе. Мы находимъ его выраженнымъ уже у Тирсо-де-Молины въ извстной сцен между Донъ-Жуаномъ и герцогомъ Октавіо (И, 5), но оно недостаточно выдвинуто впередъ и теряется поэтому въ общей обрисовк характера Донъ-Жуана. Совершенно иное видимъ мы въ обработк Джилиберто. Здсь лицемріе Донъ-Жуана обозначено весьма рзко, авторъ останавливается на немъ съ большей подробностью, и оно, наконецъ, высказывается въ такой связи, что не можетъ стушевываться: благодаря ему, Донъ-Жуану удается выйти изъ большого затрудненія (ср. УІ11. III, 5 и Dor. III, 4).
Притомъ лицемріе Донъ-Жуана Джилиберто касается самыхъ высокихъ убжденій человка, именно убжденій религіозныхъ. Наконецъ, послдней, совершенно новой чертой, присущей Донъ-Жуану въ разбираемой нами обработк, является его атеизмъ.
Такимъ образомъ, Джилиберто стремится къ тому, чтобы представить Донъ-Жуана какъ можно боле преступнымъ {Это стремленіе, въ дальнйшихъ обработкахъ, идетъ все crescendo и достигаетъ высшей точки у Шедвелля (Schadwell) въ его ‘Libertine’ (1676) и въ нкоторыхъ пьесахъ нмецкаго Puppentheater, гд Донъ-Жуанъ является настоящимъ бандитомъ и разбойниковъ. На это указываетъ, между прочимъ, самое заглавіе одной изъ этихъ пьесъ: ‘Don Juan der siebenfache Mrder’.}. Онъ сохраняетъ основную мысль Тирсо-де-Молины о необходимости искупленія преступленій наказаніемъ. Но чтобы представить Донъ-Жуана боле достойнымъ этого наказанія, онъ усугубляетъ его порочность и преступность.

IV. Французскія обработки XVII вка: Доримонъ, де-Виллье, Мольеръ, Томасъ Корнель, Розимонъ.

Итальянскія обработки легенды о Донъ-Жуан, къ концу 50-хъ годовъ XVII вка, перешли во Францію. Насколько мы знаемъ изъ дошедшихъ до насъ свидтельствъ, первымъ своимъ знакомствомъ съ Донъ-Жуаномъ французы обязаны итальянской comedia dell’arte, появившейся въ ихъ отечеств, благодаря труппамъ итальянскихъ актеровъ, которыя стали посщать Парижъ, начиная съ конца XVI вка. Одна изъ этихъ труппъ, дававшая представленія въ Париж на театр Petit Bourbon отъ 1653—1659 года (Moland: Moli&egrave,re et la comdie italienne, pp. 178, 253), имла въ своемъ репертуар ‘Каменнаго Гостя’ въ томъ вид, какъ онъ былъ выработанъ въ Италіи импровизуемою commedia dell’arte. По свидтельству Gueulette’а, ‘Каменный Гость’ былъ впервые представленъ упомянутою труппою въ 1658 г. (Mesn. V. р. 25). Онъ имлъ громадное значеніе для популяризаціи сюжета ‘Донъ-Жуана’, возбужденія къ нему интереса публики, подъ его вліяніемъ, главнымъ образомъ, появились французскія обработки легенды о Донъ-Жуан. Итальянская commedia dell’arte пользовалась вообще большимъ успхомъ во Франціи, какъ это видно ужъ изъ того, что итальянскія труппы не переводились въ Париж въ продолженіе боле ста лтъ. Когда на подмосткахъ театра Petit Bourbon появился ‘Каменный Гость’, парижская публика стала стекаться на его представленія громадными толпами. Успхъ ‘Каменнаго Гостя’ былъ замчательный — le Festin de Pierre eut un succ&egrave,s prodigieux — говоритъ Gueulette. Публику привлекала новизна сюжета, а еще боле шутки и фокусы слуги Донъ-Жуана (въ то время Тривелена). Благодаря громадному успху импровизуемаго ‘Каменнаго Гостя’, парижская публика сроднилась съ Донъ-Жуаномъ и жаждала видть своего любимца на сцен въ новыхъ передлкахъ. Въ угожденіе этому общему желанію, въ продолженіе одиннадцати лтъ, въ Париж и въ провинціи появилось три посредственныя обработки легенды о Донъ-Жуан, которыми отдльные театры старались заманить къ себ публику, и безсмертный ‘Festin de Pierre’ Мольера, созданіемъ коего мы, быть можетъ, тоже обязаны интересу, возбужденному въ парижанахъ къ Донъ-Жуану итальянскою commedia dell’arte {До васъ дошло извстіе, что Мольера побуждали къ созданію ‘Донъ-Жуана’ его товарищи, имвшіе въ виду постановкой этой пьесы привлечь публику, жадно бросавшуюся на всякую новую обработку легенды о Донъ-Жуан.}.

Доримонъ.

Первая французская обработка легенды о Донъ-Жуан принадлежитъ нкоему Доримону, о которомъ намъ извстно только, что онъ былъ актеромъ труппы, носившей названіе: ‘La troupe de Mademoiselle’. Его ‘Festin de Pierre ou le fils criminel’ былъ впервые поставленъ на сцену въ ноябр 1658 г. въ Ліон, во время пребыванія тамъ королевской фамиліи, въ Ліон же явилось въ начал 1659 года и первое изданіе упо мянутой пьесы. Въ конц 1660 года труппа Доримона перехала въ Парижъ, гд она въ слдующемъ 1661 году давала его ‘Festin de Pierre’ (Mesn. V p. 16, Moliere Museum II S. 36).
Дйствіе ‘Каменнаго Гостя’ Доримона открывается разговоромъ дочери севильскаго губернатора {Don Pierre, gouverneur de Seville, въ обработкахъ Доримона и де-Виллье соотвтствуетъ командору Тирсо-де-Молины.}, Амариллы, съ ея возлюбленнымъ и женихомъ, Донъ-Филиппомъ. Амарилла назначаетъ ему вечеромъ, по заход солнца, свиданіе подъ своимъ окномъ. Донъ-Жуанъ, случайно услышавъ это, ршается предупредить Донъ-Филиппа, своего соперника, и явиться раньше его къ Амарилл въ назначенное мсто. Посл монолога Донъ-Жуана, въ которомъ онъ высказываетъ свои воззрнія на любовь (I, 3), выходитъ на сцену отецъ его, Донъ-Альваросъ. Онъ погруженъ въ глубокую печаль и горько жалуется на то, что сынъ позоритъ его честное имя своей порочной жизнью. Онъ пытается возвратить сына къ добродтели, указывая на то, что преступленія приведутъ его къ гибели. Но Донъ-Жуанъ дерзко отклоняетъ вс увщанія отца и грозитъ даже нанести ему ударъ {Pour ne plus souffrir vos importunits, Monsieur, faites retraite et si vous contestez… Съ этими словами обращается Донъ-Жуанъ къ отцу. Согласно съ общимъ смысломъ всей сцены, можно съ большой вроятностью предположить, что Донъ-Жуанъ, посл этой недоконченной фразы, заключающей въ себ угрозу, подвимаетъ руку съ цлью ударить отца. (ср. VIII. v. 352—54).}. Несчастный отецъ удаляется, призывая смерть. Въ слдующемъ акт мы видимъ Бригелля, слугу Донъ-Жуана, стоящимъ на страж у дома Амариллы, куда вошелъ Жуанъ подъ видомъ Донъ-Филиппа. Вдругъ раздается отчаянный крикъ о помощи, и вслдъ затмъ выбгаетъ изъ дома отецъ Амариллы, преслдуя Донъ-Жуана со шпагою въ рук. Донъ-Жуанъ пронзаетъ старика и скрывается. Амарилла, увидавъ трупъ отца, кидается на него и проливаетъ надъ нимъ слезы. Между тмъ, подходитъ Донъ-Филиппъ и, узнавъ, кто убійца, клянется Амарилл отомстить Донъ-Жуану за смерть ея отца и за ея оскорбленную честь, а покамстъ отдаетъ приказаніе запереть вс ворота города и разослать повсюду стражу искать убійцу.
Посл ухода Донъ-Филиппа, Жуанъ сходится съ Бригеллемъ. Въ виду угрожающей опасности, онъ заставляетъ своего слугу помняться съ нимъ платьемъ и удаляется. Бригелль, оставшись одинъ, попадается въ руки страж, которая принимаетъ его сначала за Донъ-Жуана и хочетъ задержать, но благодаря хитрости, Бригеллю удается улизнуть. Въ третьемъ акт Донъ-Жуанъ и Бригелль, оба благополучно выбравшись изъ города, встрчаются въ лсу. Донъ-Жуанъ объясняетъ Бригеллю о своемъ намреніи покинуть родину и отправиться въ чужіе края. На замчаніе слуги, что для этого нужны деньги, Донъ-Жуанъ отвчаетъ, что отецъ съ радостью дастъ ему денегъ, если онъ только попроситъ. Тогда Бригелль сообщаетъ своему господину, что Донъ-Альваросъ (отецъ Жуана) умеръ, обвиняя его въ своей смерти. Донъ-Жуанъ высказываетъ сначала раскаяніе, но оно весьма скоро проходитъ, и онъ длаетъ лишь то соображеніе, что ему теперь грозитъ двойная опасность, такъ какъ онъ является не только убійцей губернатора, но и убійцей родного отца. Въ виду этого, онъ вторично предлагаетъ своему слуг помняться платьемъ. Бригелль отказывается. Къ счастію для него, они наталкиваются на пилигримма, у котораго Донъ-Жуанъ и отнимаетъ платье. Въ этомъ одяніи онъ встрчается съ Донъ-Филиппомъ, который, согласно данной клятв, ищетъ убійцу отца своей невсты. Донъ-Жуанъ съ ужасомъ замчаетъ, что съ нимъ нтъ шпаги, онъ отдалъ ее Бригеллю. Къ счастію для Донъ-Жуана, Донъ-Филиппъ не узнаетъ своего врага и, принимая его дйствительно за странника, разспрашиваетъ, не видалъ-ли онъ молодого человка въ его годахъ. Донъ-Жуанъ отвчаетъ отрицательно и, узнавъ отъ Донъ-Филиппа, что онъ ищетъ своего смертельнаго врага и не можетъ найти его, совтуетъ ему обратиться съ мольбою къ Богу, сложивъ предварительно оружіе. Когда Донъ-Филиппъ слдуетъ этому коварному совту, Донъ-Жуанъ завладваетъ его шпагой, но сохраняетъ все-таки настолько благородства, что не убиваетъ безоружнаго врага. Донъ-Филиппъ удаляется, проклиная свою несчастную судьбу. Въ четвертомъ акт мы видимъ Донъ-Жуана и Бригелля спасающимися отъ кораблекрушенія. Подъ вліяніемъ испытаннаго страха смерти, Донъ Жуанъ раскаивается въ своихъ прошедшихъ грхахъ и клянется, что будетъ вести впредь святой образъ жизни. Но достаточно появленія прекрасной пастушки Амаранты, и Донъ-Жуанъ позабываетъ вс свои клятвы. Посредствомъ лести и общанія жениться онъ побждаетъ сопротивленіе двушки Тотчасъ-же посл этого, Донъ-Жуанъ похищаетъ силою невсту изъ среды родныхъ, празднующихъ ея свадьбу. Между тмъ, покинутая Амаранта встрчается съ Бригеллемъ, который утшаетъ ее, говоря, что многія другія раздляютъ ея судьбу, и показываетъ ей списокъ жертвъ Донъ-Жуана. Насладившись невстой, Донъ-Жуанъ догоняетъ своего слугу и безжалостно отталкиваетъ Амаранту, притворяясь, что не знаетъ ея. На дальнйшемъ пути, Донъ-Жуанъ и Бригелль наталкиваются на какую-то гробницу. Оказывается, что это гробница убитаго Донъ-Жуаномъ севильскаго губернатора. Эпитафія грозитъ убійц небеснымъ гнвомъ. Донъ-Жуанъ издвается надъ статуей, изображающей покойнаго, и заставляетъ Бригелля пригласить ее къ себ на ужинъ. Статуя отвчаетъ на приглашеніе Бригелля наклоненіемъ головы. Въ пятомъ акч тнь Донъ-Пьерра (l’ombre) является на ужинъ къ Донъ-Жуану. Не смотря на ея угрозы и предостереженія, Донъ Жуанъ остается непоколебимъ и отвчаетъ согласіемъ на приглашеніе тни явиться къ ней въ гробницу. И дйствительно, несмотря на ужасъ Бригелля, онъ отправляется въ условленное мсто. Тнь Донъ-Пьерра вторично пытается спасти Жуана и говоритъ, что Богъ прощаетъ самаго ужаснаго преступника, если онъ раскаивается. Но Донъ-Жуанъ гордо отвчаетъ, что никогда не раскается. Тогда тнь хватаетъ его за руку, и Донъ-Жуанъ проваливается при ударахъ грома. Бригелль падаетъ оглушенный. Въ такомъ состояніи находитъ его полиціантъ (prvt) съ своей стражей и Донъ-Филиппъ, возвратившійся съ неудачныхъ поисковъ. Очнувшись, Бригелль сообщаетъ имъ о гибели своего господина. Амарилла, видя, что убійца ея отца наказанъ, соглашается отдать свою руку Донъ-Филиппу. Счастливая парочка беретъ въ услуженіе Бригелля, который выражаетъ свое полное удовольствіе.
Такова фабула траги-комедіи Доримона. Обращаясь къ разбору отдльныхъ дйствующихъ лицъ этой пьесы, замтимъ, что мы уже знакомы отчасти съ главнымъ лицомъ, Донъ-Жуаномъ, по тмъ замчаніямъ, которыя были сдланы нами при разсмотрніи траги-комедіи Джилиберто, послужившей общимъ оригиналомъ Доримону и де-Виллье. Теперь остановимся подробне на личности Донъ-Жуана, какъ она выставлена въ ‘Каменномъ Гост’ Доримона.
Прежде всего, несомннно родство Доримоновскаго Донъ-Жуана съ Донъ-Жуаномъ Тирсо-де-Молины. Многія черты, отмченныя нами въ Burlador’ испанскаго поэта, мы находимъ и въ геро Доримона. Какъ тотъ, такъ и другой, является соблазнителемъ. Оба они одинаково понимаютъ любовь. Мы видли, что Донъ-Жуанъ Тирсо-де-Молины признаетъ только любовь во всемъ ея разнообразіи и поэтому постоянно переходитъ отъ одной женщины къ другой, ни на одной не останавливаясь и ни къ одной не привязываясь. То-же самое находимъ и въ Донъ-Жуан Доримона. Соблазнивъ Амаранту, онъ тотчасъ же похищаетъ невсту съ деревенской свадьбы. ‘Я никогда не зналъ’, говоритъ онъ, ‘сильной любви… и нахожу удовольствіе въ разнообразіи’ (Je ne connus jamais un amour violent, et je trouve mon plaisir parmi le changement, I, 3). Оба они одинаково искусны соблазнять женщинъ и при бгаютъ къ одинаковымъ средствамъ: льстятъ самолюбію, восхваляя красоту, и успокаиваютъ общаніемъ жениться (Tirso I, 15 и 20, Dor. IV, 3). Оба они вроломны по отношенію къ своимъ жертвамъ, но, несмотря на это, въ нихъ еще живо чувство чести, и въ другихъ случаяхъ они держатъ свое слово. Донъ-Жуанъ Доримона на приглашеніе тни Донъ-Пьерра отвчаетъ: ‘Я приду. Я сдержу свое слово, такъ какъ я человкъ чести’. (Va, tu m’у verras rendre, je tiendrai ma parole tant homme d’honneur: V, 2). Буквально то-же самое говоритъ Донъ-Жуанъ Тирсо-де-Молины (III, 17). И какъ тотъ, такъ и другой, дйствительно, сдерживаетъ свое слово. Вмст съ этимъ чувствомъ чести, мы находимъ въ обоихъ остатки благородства, выражающагося въ томъ, что они щадятъ слабыхъ и безоружныхъ враговъ. (Tirso: II, 18, Dor: Ш, 4). Оба они одинаково не врятъ въ сверхъестественное. Оба они, наконецъ, полны мужества и отваги.
Несмотря, однако, на вс эти точки соприкосновенія, Донъ-Жуанъ Доримона значительно отличается отъ Burlador’а Тирсоде-Молины и иметъ свою вполн индивидуальную физіономію. Это обусловлено отчасти тмъ, что Доримонъ, сохраняя многія черты, присущія Тирсовскому Донъ-Жуану, одн изъ нихъ развилъ дале, оттнилъ, другія отодвинулъ на задній планъ, отчасти же тмъ, что онъ приписалъ своему герою новыя свойства, какихъ мы не видимъ въ Burlador^ Тирсо-де-Молины.
Основное различіе между обоими типами заключается въ томъ, что Донъ-Жуанъ испанскаго поэта, при всей своей распущенности и порочности, признаетъ надъ собою власть Бога, Донъ-Жуанъ же Доримона не признаетъ ея. Донъ Жуанъ Тирсоде-Молины, несмотря на вс предостереженія и увщанія, продолжаетъ вести свой преступный образъ жизни, но лишь потому, что онъ, полный силы и жизни, думаетъ, что смерть еще далеко и онъ успетъ раскаяться, когда же онъ видитъ, что пришелъ его конецъ, онъ склоняется передъ всемогуществомъ Неба и молитъ статую командора отпустить его, чтобы онъ могъ покаяться и получить отпущеніе грховъ. У Доримона, напротивъ, Донъ-Жуанъ является какимъ-то титаномъ, не признающимъ власти Неба и даже объявляющимъ ему войну. ‘Ни отецъ, ни государь, ни Богъ не предпишутъ мн законовъ’, отвчаетъ онъ на увщанія своего отца (I, 5), и когда тнь Донъ-Пьерра призываетъ его къ раскаянію, онъ гордо восклицаетъ: ‘Я не раскаюсь изъ боязни смерти, и еслибъ Небо вооружилось противъ меня, я сталъ бы противиться ему, по крайней мр, я умеръ бы съ этимъ желаніемъ’ (Si le Ciel m’attaquait je lui ferais la guerre — Tout du moins je mourrais. dans cette volont: V, 8). Такимъ образомъ, Донъ-Жуанъ До римона, въ противоположность Донъ-Жуану Тирсо-де-Молины, является уже атеистомъ, хотя и не въ собственномъ смысл этого слова. Онъ не отрицаетъ существованія Бога, считаетъ Его верховнымъ повелителемъ и создателемъ всего существующаго, вложившимъ въ него самого душу и разумъ (IV, 2, V, 8), но вслдствіе сознанія въ себ какой-то титанической силы, онъ не признаетъ надъ собою Его власти.
Кром атеизма, понимаемаго въ томъ смысл, какъ мы его только что опредлили, Доримонъ придалъ своему Донъ-Жуану еще нсколько новыхъ чертъ, которыя, впрочемъ, остаются почти незамтными въ общей концепціи типа, такъ какъ он брошены какъ бы вскользь и не получили никакого развитія. Такъ, въ одномъ мст, Донъ-Жуанъ представляется вамъ разочарованнымъ, недовольнымъ тмъ счастьемъ, къ которому онъ стремился всю жизнь. Когда Бригелль со свойственнымъ ему комизмомъ говоритъ, что у него такой хорошій аппетитъ, что онъ немедленно сядетъ за столъ и что ему уже представляется, будто-бы онъ держитъ въ рукахъ горшокъ съ супомъ, Донъ-Жуанъ замчаетъ: ‘Сохраняй всегда такое настроеніе духа, ибо надежда на счастіе часто пріятне самого счастія’. (Tu te devrais toujours tenir en cette humeur car^l’spoir est (souvent plus doux que le bonheur: V, 1). Затмъ, мы видимъ въ Донъ-Жуан Доримона стремленіе ко всему новому, неиспытанному и не виднному. Когда статуя Донъ-Пьерра отвчаетъ наклоненіемъ головы на его приглашеніе, онъ говоритъ: ‘Хорошо, приходи, я буду тебя ждать. Это нчто новое. Пойдемъ, я доволенъ’. (Oui, viens, je t’aitendrai, cette chose est nouvelle. Allons, je suis content… IV, 9). Дале, отправляясь въ гробницу Донъ-Пьерра, Донъ-Жуанъ говоритъ, что онъ все видлъ и что ему остается только, еслибъ это было возможно, увидть Небо и адъ. ‘Низокъ тотъ человкъ’, продолжаетъ онъ, ‘который живетъ въ косности, всюду должно вносить свою любознательность’. (L’homme est lche qui vit dans la stupidit, on doit porter partout sa curiosit: V, 7).
На ряду съ этими новыми чертами, мы видимъ въ Донъ-Жуан Доримона черты, которыя напоминаютъ намъ Донъ-Жуана Тирсо-де-Молины. Но вслдствіе того, что Доримонъ преднамренно придавалъ боле широкое развитіе дурнымъ сторонамъ и стушевывалъ хорошія, его Донъ-Жуанъ является боле несимпатичнымъ, грубымъ, склоннымъ къ насилію и преступнымъ въ сравненіи съ Донъ-Жуаномъ Тирсо-де-Молины.— Грубость и склонность къ насилію въ Донъ-Жуан Доримона высказываются уже въ обращеніи его съ Бригеллемъ. Онъ не только не терпитъ отъ него никакихъ возраженій, нетолько рзко отклоняетъ ихъ, но даже прямо прибгаетъ къ побоямъ. Правда, и у Тирсо-де Молины Донъ-Жуанъ наноситъ ударъ своему слуг, но только разъ (III, 11), у Доримона же Донъ-Жуанъ на каждомъ шагу грозитъ поколотить Бригелля и даже убить его. Склонность къ насилію проявляется въ Донъ-Жуан и по отношенію къ другимъ лицамъ, напр. по отношенію къ отцу и страннику, котораго онъ встрчаетъ въ лсу (III, 2). Вообще послднимъ словомъ Донъ-Жуана Доримона, если онъ хочетъ добиться чего-нибудь, является то, что онъ заставитъ сдлать то или другое, употребивъ насиліе. Особенно непріятно поражаетъ насъ, что онъ прибгаетъ къ этимъ средствамъ по отношенію къ беззащитнымъ, по отношенію къ своему робкому слуг и мирному страннику. Мало того, онъ даже прямо подвергаетъ опасности смерти беззащитнаго Бригелля, заставляя его помняться съ нимъ платьемъ въ то время, когда за нимъ гонится стража.— Этотъ поступокъ изобличаетъ, вмст съ тмъ, низкую душу въ Донъ-Жуан Доримона и уничтожаетъ тотъ рыцарскій оттнокъ, который мы находимъ въ геро Тирсо-де-Молины. Точно также не въ пользу благородства и рыцарскаго духа Доримоновскаго Донъ-Жуана говоритъ его способность насмхаться надъ побжденнымъ врагомъ: ‘Какъ ты жалокъ, кто не пожалетъ тебя’ (Que tu fais piti, qui ne te plaindrait pas), иронически обращается онъ къ ДонъФилиппу, когда тотъ приходитъ въ ярость вслдствіе того, что Донъ-Жуанъ хитростью отнялъ у него шпагу (III, 4).— Донъ-Жуанъ Доримона отличается крайнею безчувственностью по отношенію къ своимъ жертвамъ. Недаромъ Бригелль, въ одномъ мст, обращаясь къ своему господину, говоритъ: ‘Ваше сердце скала и скала даже не такъ тверда’ (Votre coeur est de roche, et la roche est moins dure (III, 2). Правда, и Донъ-Жуанъ Тирсо-де-Молины безжалостно покидаетъ обольщенныхъ имъ женщинъ, но это все ничто въ сравненіи съ тмъ, что Доримоновскій Донъ-Жуанъ, встртясь съ только что обольщенной и покинутой имъ Амарантой, прямо въ лицо говоритъ ей, что онъ ея никогда не видалъ, и еще насмхается надъ ней, когда она хочетъ покончить съ собою, спрашивая ее, зачмъ она разыгрываетъ Лукрецію (IV, 8).— Ко всему этому присоединяется лицемріе, проявляющееся въ сцен съ Донъ-Филиппомъ (III, 4). Мы можемъ замтить лицемріе также и въ Донъ-Жуан Тирсо-де Молины, когда онъ, встртясь съ герцогомъ Октавіо, не подозрвающимъ, кто оскорбитель Изабеллы, притворяется его другомъ (II, 5). Въ этомъ тоже проявляется лицемріе, но оно не выступаетъ съ такою яркостью, какъ въ Донъ-Жуан Доримона, и не носитъ такого отталкивающаго характера вслдствіе того, что остается въ границахъ свтскихъ отношеній, тогда какъ у Доримона Донъ-Жуанъ въ своемъ лицемріи профанируетъ религію. Онъ не признаетъ надъ собою власти Бога, а между тмъ притворяется врующимъ человкомъ. ‘Во всхъ затрудненіяхъ жизни’, говоритъ онъ Донъ-Филиппу, ‘я обращаюсь съ мольбой къ Небу и такимъ путемъ нахожу себ утшеніе и достигаю исполненія своихъ желаній’ (III, 4). Когда же Донъ-Филиппъ, обманутый этими благочестивыми словами, становится, согласно совту Донъ-Жуана, на колни и снимаетъ шпагу, Донъ-Жуанъ сбрасываетъ маску и завладваетъ оружіемъ врага.
Верхомъ преступности Донъ-Жуана является его отношеніе къ отцу. Несчастный отецъ, убитый горемъ, умоляетъ сына исправиться и не губить себя, вызывая Божью кару своей порочной жизнью. Но Донъ-Жуанъ отклоняетъ вс увщанія и мольбы отца, говоря, что не можетъ терпть его докучливости. Онъ безчувственно отворачивается отъ него, когда онъ становится передъ нимъ на колни, и называетъ его сумасшедшимъ, отвчаетъ проклятіемъ на его проклятія и въ конц концовъ грозитъ даже ударить его (I, 5). Вотъ какъ далеко заходитъ Донъ-Жуанъ Доримона въ сравненіи съ той холодной почтительностью, съ которою Донъ-Жуанъ Тирсо-де-Молины принимаетъ упреки Донъ-Діэго.
Если принять въ соображеніе всю массу темныхъ сторонъ Донъ-Жуана, только что указанныхъ нами, то передъ ними вполн стушевываются т немногія свтлыя черты, которыя Доримонъ удлилъ своему герою. Подъ общимъ впечатлніемъ порочности и преступности Допъ-Жуана мы забываемъ о томъ остатк чувства благородства, которое заставляетъ его щадить безоружнаго Донъ-Филиппа (III, 4), о томъ, что въ немъ еще живо чувство чести (V, 2 въ конц), что онъ способенъ, хотя на минуту, испытать жалость. Такъ, когда Бригелль сообщаетъ ему о смерти отца, онъ сначала тронуть этимъ извстіемъ (Mon p&egrave,re est mort, ah, Dieux, ah!— Cette chose est cruelle), но немедленно затмъ онъ говоритъ, что отецъ самъ виноватъ въ своей смерти, и когда Бригелль совтуетъ ему искренно раскаяться въ своей вин, онъ отвчаетъ, что никогда не сдлаетъ такой низости и, совершенно забывъ чувство, которое на минуту промелькнуло въ немъ, длаетъ лишь соображенія объ опасностяхъ, которыя грозятъ ему, вслдствіе того, что его считаютъ убійцей отца.
Кончая характеристику Донъ-Жуана, обратимъ вниманіе на то противорчіе, которое мы замчаемъ въ его обрисовк. Мы уже выше говорили, что Доримоновскій Донъ-Жуанъ является какимъ-то титаномъ, вызывающимъ на бой даже Небо. Онъ говоритъ, что страхъ передъ смертью не заставитъ его раскаяться и измнить образа жизни (V, 8). А, между тмъ, мы видимъ, что онъ, выходя посл бури на берегъ, подъ впечатлніемъ грозившей опасности смерти, даетъ обтъ вести впредь святую жизнь. Мы могли бы видть въ этомъ лицемріе со стороны Донъ-Жуана, но ему нтъ никакого основанія тутъ лицемрить. Поэтому мы должны признать въ данномъ мст противорчіе. Оно было уже въ пьес Джилиберто, такъ какъ мы то-же самое находимъ и у де-Вилье (IV, 2), траги-комедія котораго представляетъ переводъ или весьма близкую копію итальянскаго оригинала. Доримонъ, очевидно, замтилъ указанное противорчіе и старался его сгладить. Такъ Донъ-Жуанъ говорить, что онъ хочетъ перемнить образъ жизни не потому, что онъ боится умереть, а потому, что не желаетъ не понравиться Богу. Это объясненіе крайне неудачно, если принять въ соображеніе атеизмъ Донъ Жуана, да къ тому же мы находимъ противорчіе только что приведеннымъ словамъ его въ той же сцен, черезъ нсколько строкъ, гд онъ гово ритъ, что долженъ измнить образъ жизни, если не хочетъ очутиться въ смертельной опасности. (J’apprends qu’il faut que je change aujourd’hui,— Si je ne me veux voir dans un mortel ennui: IV, 2). Тмъ же самымъ стремленіемъ сгладить про тиворчіе объясняется та характеристика Донъ-Жуана, которая вложена Доримономъ въ уста Бригелля. ‘Мой господинъ’, говоритъ онъ, ‘дьяволъ и святой, однимъ словомъ, это смсь’. (Il est diable, il est saint, enfin c’est un mlange: IV, 5). Ho такого толкованія принять нельзя. Донъ-Жуанъ Доримона въ общемъ является цлостнымъ типомъ, и указанное противорчіе должно считать ошибкою характеристики, перешедшею отъ Джилиберто въ произведенія его французскихъ передлывателей, а не видть въ немъ нчто свойственное Донъ-Жуану, т. е. не считать противорчивость натуры характерной для него чертой.
Итакъ, индивидуальныя черты Донъ-Жуана Доримона заключаются въ томъ, что онъ является атеистомъ (въ томъ смысл, какъ мы это опредлили выше) и человкомъ боле грубымъ, склоннымъ къ насилію, низкимъ, безчувственнымъ, лицемрнымъ и преступнымъ, чмъ Донъ-Жуанъ Тирсо-де-Молины. Общая мысль, выраженная въ траги-комедіи Доримона, та же, что и у Тирсо-де-Молины. Тнь донъ Пьерра, низвергая Донъ-Жуана въ преисподнюю, восклицаетъ: ‘Варваръ! служи примромъ преступникамъ подобнымъ теб, и пусть весь свтъ узнаетъ изъ твоей гибели, что тотъ, кто дурно живетъ, такъ же и умретъ’.— Barbare, sers d’exemple aux mchants comme toi. Et que tout l’univers de ton malheur extrme Sache que qui vit mal, aussi mourra de mme! (V, 8). Всякое преступленіе должно быть искуплено наказаніемъ: — вотъ основная мысль пьесы Доримона. Чтобы представить наказаніе боле заслуженнымъ, Доримонъ, слдуя своему оригиналу, Джилиберто, выдвигаетъ рзче, чмъ Тирсо-де Молина, преступность Донъ-Жуана.
Вторымъ, по своей важности, лицомъ Донъ-Жуана является его отецъ Донъ-Альваросъ. Это человкъ чести. Онъ всю жизнь стремился къ тому, чтобы пріобрсти и сохранить честное имя, и онъ погруженъ въ глубокое горе, вслдствіе того, что сынъ опозорилъ его своей преступной и порочной жизнью (I, 4). Его горе тмъ сильне, что онъ страстно любитъ своего сына Любовь къ сыну гораздо боле проявляется въ Донъ-Альварос, чмъ въ Донъ-Діего Тирсо-де-Молины. Донъ-Діего довольно холодно обращается къ сыну: ‘Я хотлъ бы’, говоритъ онъ, ‘видть тебя боле разумнымъ и добродтельнымъ’, лишь въ словахъ: ‘Неужели ты думаешь только о томъ, чтобы убить меня горемъ?’ прорывается любовь къ сыну, которая, впрочемъ, тотчасъ же заглушается чувствомъ суровой, неумолимой справедливости, чувствомъ, заставляющимъ отца призывать на сына Божью кару (II, 12). Напротивъ того, Донъ-Альваросъ съ нжностью обращается къ сыну, говоря ему о своей любви. Эта любовь заставляетъ его предостерегать сына и подать ему руку на краю пропасти, у которой онъ стоитъ. Донъ-Альваросъ не выражаетъ холодно своихъ желаній, а обращается къ сыну съ увщаніями. Онъ указываетъ Донъ-Жуану на то, что молодость не оправдываетъ его поступковъ по отношенію къ женщинамъ, и что если онъ полонъ отваги, то должно выказывать ее на войн, а не убивать людей въ мирное время. Когда же Донъ-Жуанъ отвчаетъ, что онъ въ молодости хочетъ неограниченно наслаждаться жизнью, Донъ-Альваросъ старается убдить его, что наслажденія этой жизни преходящи и что ихъ скоре должно ненавидть, чмъ стремиться къ нимъ. Однимъ словомъ, Донъ-Альваросъ употребляетъ вс средства убжденія, чтобы обратить сына на путь истины и въ конц концовъ становится даже на колни, чтобы смягчить его. Только когда вс его старанія остаются безуспшными, когда Донъ-Жуанъ начинаетъ издваться надъ старикомъ-отцомъ, прогоняетъ его и ршается даже замахнуться на него съ цлью ударить, только тогда несчастный отецъ грозитъ сыну гнвомъ Неба, своимъ проклятіемъ и готовъ самъ разорвать его на части. Но это лишь минутная вспышка, вызванная безпредльной преступностью сына: Донъ-Альваросъ уходитъ, призывая смерть въ своемъ неутшномъ гор (I. 5 и 6). И дйствительно, онъ умираетъ и, какъ мы узнаемъ изъ словъ Бригелля, столько же отъ гнва, сколько и отъ горя (III, 2).
Сохраняя порядокъ, принятый нами при разбор драмы Тирсо-де-Молины, переходимъ теперь къ слуг Донъ-Жуана. Бригеллю. Бригелль въ общемъ представляетъ т же самыя черты, которыя мы видли въ Каталинон. Онъ трусливъ, обжорливъ, полонъ комизма, плутоватъ (I, 1). На ряду съ этимъ мы видимъ въ немъ стремленіе къ добру: онъ старается сдлать своего господина честнымъ человкомъ (I, 4), читаетъ ему наставленія (III, 2), усовщеваетъ его (IV, 8), предостерегаетъ отъ небесной кары (I, 5). Онъ привязанъ къ своему господину, несмотря на все, что ему приходится терпть (III, 2, V, 19). Онъ чувствителенъ и искренно сожалетъ о жертвахъ Донъ-Жуана (III, 4. 7). Вс эти черты, за исключеніемъ разв плутоватости, мы видли въ Каталинон, и различіе между обоими типами слуги Донъ-Жуана опредляется тмъ, чтовъ Бригелл гораздо рзче, чмъ въ Каталинон, выдвинуты трусость, обжорство и буффонство, которыя являются въ немъ преобладающими чертами. Мы замчаемъ даже нкоторую утрировку въ развитіи этихъ чертъ (II, 4, V, 1), и шутки Бригелля иной разъ довольно грубы (V, 3). Объ остальныхъ дйствующихъ лицахъ траги-комедіи Доримона остается сказать немного. Донъ-Филиппъ, возлюбленный Амариллы, является ршительнымъ и храбрымъ. Узнавъ, кто убійца Донъ Пьерра, онъ тотчасъ ршается преслдовать Жуана и во что бы то ни стало найти и убить его. И, дйствительно, онъ исполняетъ свое намреніе, ищетъ Донъ-Жуана, и только несчастный случай ставитъ его въ безпомощное положеніе. Но и здсь онъ не робетъ передъ своимъ врагомъ и, безоружный, говоритъ, что не боится его (III, 4).
Амарилла является весьма обыкновенной влюбленной дамой, какихъ представляетъ во множеств итальянская и французская комедія. Она любитъ своего жениха Донъ-Филиппа, любитъ отца смерть котораго поражаетъ ее глубокимъ горемъ. Какъ видно, въ этихъ чертахъ не выражается ничего характернаго и индивидуальнаго. Замтимъ только, что Амарилла, въ противоположность донь-Анн и Изабелл Тирсо-де-Молины, думаетъ не о томъ, чтобы отомстить за смерть отца (II, 2). Кузина Амариллы, Lucie, является совершенно безцвтной личностью.
Амаранта — честная деревенская двушка. Она сначала не поддается льстивымъ словамъ Донъ-Жуана и рзко отклоняетъ его отъ искательства. Но подъ конецъ она вритъ его общанію жениться на ней и отдается ему. Покинутая Донъ-Жуаномъ, она ищетъ смерти (IV, 3 и 8). Замтимъ невыдержанность тона въ обрисовк Амаранты. Въ начал, при встрч съ Донъ-Жуаномъ, она говоритъ простымъ и естественнымъ языкомъ деревенской двушки (IV, 3 начало), въ другихъ же мстахъ она переходитъ въ вычурный и напыщенный тонъ (IV, 1, 3 конецъ 8 и послднія слова).
Въ сцен деревенской свадьбы, которая въ драм Тирсо-де-Молины отличается идеализаціей (II, 26, 27), у Доримона про является стремленіе къ реализму. Его Bon-Temps и Blaise боле похожи на настоящихъ поселянъ, чмъ Патриціо и Газено: они говорятъ боле естественнымъ и простымъ языкомъ. Но въ этой же сцен проглядываетъ вмст съ тмъ грубоватый комизмъ въ характеристик дурачка Блэза (IV, 6).

Де-Виллье.

Мы уже выше говорили о томъ, какой громадный успхъ имла въ Париж итальянская арлекинада о Донъ-Жуан. Этотъ успхъ побудилъ одного изъ членовъ труппы театра Htel de Bourgogne, де-Виллье, поставить на своей сцен ‘Каменнаго Гостя’ на французскомъ язык. Товарищи де-Виллье и онъ самъ разсчитывали, что французская пьеса на столь популярный и излюбленный сюжетъ привлечетъ многочисленную публику, особенно тхъ, которые, не зная итальянскаго языка, не могли наслаждаться пресловутымъ ‘Сопуіtato di pietra’. Артисты Htel de Bourgogne надялись такимъ образомъ, что постановка ‘Каменнаго Гостя’ дастъ имъ большой доходъ (см. обращеніе де-Виллье ‘къ читателю’). Вслдствіе этихъ коммерческихъ соображеній и появился въ 1659 г. на сцен театра Htel de Bourgogne ‘Le Festin de Pierre ou le fils criminel’ де-Виллье.
Мы уже говорили, что Доримону и де-Виллье общимъ источникомъ послужилъ ‘Convitato di pietra’ Джилиберто. Поэтому об французскія пьесы представляютъ большое сходство, въ виду чего мы и не станемъ подробно останавливаться на трагикомедіи де-Виллье, а отмтимъ лишь то, въ чемъ она отступаетъ отъ Доримона, какъ по отношенію къ фабул, такъ и по отношенію къ характеристик дйствующихъ лицъ.
Общій ходъ дйствія и даже порядокъ сценъ являются у Доримона и де-Виллье вполн тождественными лишь за немногими исключеніями. Вотъ эти исключенія. Первое дйствіе траги-комедіи де-Виллье открывается разговоромъ между Амариллой и ея служанкой (suivante) Lucie. Этой сцены нтъ у Доримона. Lucie сообщаетъ своей госпож о прибытіи ея возлюбленнаго, Донъ-Филиппа, который немедленно желаетъ ее видть. Амарилла поражена этимъ извстіемъ. Между прочимъ, она въ той же сцен говоритъ своей служанк, что ея отецъ холодно относится къ Донъ-Филиппу и не желаетъ ихъ брака. Этого мотива также нтъ у Доримона. Во всемъ остальномъ ходъ перваго дйствія пьесы де-Виллье вполн соотвтствуетъ тому, что мы видимъ у Доримона. Во второмъ акт умирающій донъ-Педро (Don Pedre), отецъ Амариллы, соглашается на бракъ своей дочери съ Донъ-Филиппомъ (II, 2), чего нтъ у Доримона. Затмъ, мы узнаемъ, что Донъ-Филиппъ, ршившійся мстить за смерть Донъ-Педро, мало знаетъ Донъ-Жуана, и Амарилла описываетъ ему его наружность (II, 3). Такимъ образомъ, становится понятне, чмъ у Доримона, то обстоятельство, что Донъ-Филиппъ не узнаетъ Жуана, переодтаго въ платье пилигрима. Наконецъ, во второмъ дйствіи лишней сравнительно съ Доримономъ является сцена между Амариллой и профосомъ (prvt), общающимъ ей во что бы то ни стало поймать Донъ-Жуана (II, 6). Въ третьемъ дйствіи единственнымъ различіемъ является то, что у де-Виллье Донъ-Жуанъ убиваетъ Донъ-Филиппа, хитростію завладвъ его шпагою, Доримоновскій же Донъ-Жуанъ щадитъ своего безоружнаго противника. Четвертый актъ, въ сравненіи съ тремя первыми, представляетъ больше различія въ ход дйствія. Такъ, у Доримона онъ начинается монологомъ Амаранты, посл котораго передъ нашими глазами Донъ-Жуанъ и Бригелль выходятъ на берегъ моря, спасшись отъ кораблекрушенія, у деВиллье четвертый актъ открывается разговоромъ деревенской четы, Филемона и Масетты. Филемонъ разсказываетъ своей жен, какимъ образомъ онъ спасъ Донъ-Жуана и его слугу Филипена, потерпвшихъ кораблекрушеніе. Дале какъ у Доримона, такъ и у де-Виллье Донъ-Жуанъ высказываетъ своему слуг намреніе исправиться и бросить свою порочную жизнь. Вслдъ затмъ у Доримона Донъ Жуанъ встрчается съ Амарантой, которую онъ соблазняетъ. У *іе-Виллье мы находимъ еще сцену между двумя пастушками, Белендой и Оріаной (IV, 4). Ихъ обихъ Донъ-Жуанъ старается завлечь въ свои сти (IV, 5). Оріана счастливо спасается и, встртясь съ Филипеномъ, разсказываетъ ему о гор своей подруги. Филипенъ говорить, что та должна утшиться, такъ какъ она не единственная, которую сгубилъ Донъ-Жуанъ, при этомъ онъ показываетъ Оріан списокъ жертвъ своего господина (IV, 6). У Доримона эта сцена происходитъ между Бригеллемъ и самой Амарантой, которую Донъ-Жуанъ вслдъ затмъ безжалостно отталкиваетъ, говоря, что никогда не видалъ ея (IV, 7 и 8). Этого нтъ у Виллье. Наконецъ, у Доримона въ четвертомъ акт находится еще сцена деревенской свадьбы, съ которой Донъ Жуанъ похищаетъ невсту (IV, 6). Сцена, гд Донъ-Жуанъ заставляетъ своего слугу пригласить къ себ на ужинъ статую убитаго имъ губернатора, одинаково есть какъ у Доримона, такъ и у де-Виллье. Въ пятомъ акт у де-Виллье помщена сцена деревенской свадьбы (V. 3 и дале ея 4 и 5), которая, какъ мы видли, у Доримона была въ четвертомъ дйствіи. Наконецъ, у Доримона въ пятомъ акт мы находимъ сцены между Амариллой и Lucie (V, 4), Амариллой и Донъ-Филиппомъ (V, 5), Амариллой, Донъ-Филиппомъ и профосомъ (V, 6) и сцену обрученія Амариллы и Донъ-Филиппа (V, 10). Всхъ этихъ сценъ нтъ у де-Виллье, такъ какъ у него Донъ-Филиппъ гибнетъ уже въ третьемъ акт отъ руки Донъ-Жуана. Въ остальномъ пятый актъ, какъ у Доримона, такъ и у де-Виллье представляетъ то-же самое. Такимъ образомъ, мы видимъ, что если ходъ дйствія въ траги-комедіяхъ Доримона и де-Виллье и представляетъ нкоторыя различія, то эти различія весьма несущественны. Они наблюдаются лишь во второстепенныхъ сценахъ, главныя же сцены, въ которыхъ выражается сущность фабулы, вполн сходны между собою.
Итакъ, пьесы Доримона и де-Виллье, по роду дйствія, представляютъ въ сущности то-же самое. Различіе между ними опредляется различіемъ содержанія діалоговъ и характеристики главнаго дйствующаго лица.
Мы не станемъ останавливаться на мелочномъ и безъинтересномъ разбор различій, которыя представляетъ содержаніе діалоговъ, и обратимся прямо къ разсмотрнію тхъ особенностей, которыя мы находимъ у де-Виллье въ характеристик Донъ-Жуана.
Главныя характеристическія черты Донъ Жуана де-Виллье и Доримона сходны между собою, и существенное различіе между ними заключается въ томъ, что Донъ-Жуанъ де-Виллье является еще боле низкимъ и преступнымъ Де-Виллье приписалъ своему герою новыя преступленія, какихъ мы не знали за Донъ-Жуаномъ Доримона. Такъ, Филипенъ обвиняетъ своего господина въ томъ, что онъ обезчестилъ свою сестру, убилъ своего брата (III, 2), и когда Донъ-Жуанъ говоритъ ему, что у него есть деньги, онъ высказываетъ подозрніе, не укралъ ли онъ чего нибудь (Auriez vous bien coul quelques joyaux en poche? III, 2). Съ другой стороны, Донъ-Жуанъ де-Виллье неспособенъ даже на т немногія добрыя и хорошія чувства, которыя мы видимъ въ Донъ-Жуан Доримона. Онъ не испытываетъ даже мимолетнаго сожалнія, когда узнаетъ о смерти своего отца, а выражаетъ лишь удивленіе и высказываетъ опасеніе, что смерть отца предвщаетъ ему самому дурной конецъ (III, 2). Онъ недоступенъ также тому чувству благородства, которое заставляетъ Доримоновскаго Донъ-Жуана щадить безоружнаго Донъ-Филиппа, и онъ безъ всякой жалости убиваетъ своего соперника, завладвъ его шпагой (III, 5). Правда, въ сцен посл бури Донъ Жуанъ де-Виллье, подъ вліяніемъ испытаннаго страха смерти, выказываетъ раскаяніе и намревается измнить свой образъ жизни (IV, 2), но такъ какъ это противоречитъ той непоколебимости, которую онъ проявляетъ, когда тнь Донъ-Педро грозитъ ему гибелью, то мы должны видть въ указанномъ раскаяніи ошибку характеристики, перешедшую, какъ мы уже говорили, къ де-Виллье отъ Джилиберто, а не доказательства того, что Донъ-Жуанъ способенъ на добрыя движенія души.
Итакъ, Донъ-Жуанъ де-Виллье по своей концепціи не представляетъ ничего новаго сравнительно съ Донъ-Жуаномъ Доримона. Онъ является только боле преступнымъ и еще мене способнымъ на хорошія движенія души. Общая мысль траги-комедіи де-Виллье, очевидно, та-же самая, что и у Доримона, но она не выражена такъ ясно. Напротивъ того, она затемнена вложенной въ уста Филипена моралью: ‘дти, слушайтесь своихъ родителей’ — моралью, которая не подходитъ къ общей иде пьесы. Донъ-Жуанъ гибнетъ, конечно, не за то, что онъ не слушался своего отца, а за всю сложность своихъ преступленій, во имя той идеи, что всякое нарушеніе нравственныхъ законовъ должно быть искуплено наказаніемъ.
Разница между остальными лицами траги-комедій Доримона и де-Виллье настолько незначительна, что мы не станемъ останавливаться на разсмотрніи ея. Единственное, что еще можно отмтить, это то, что шутки и остроты слуги Донъ-Жуана являются у де-Виллье еще боле обильными и грубыми, чмъ у Доримона.

Мольеръ.

Траги комедія де-Виллье была обязана, какъ мы видли, своимъ появленіемъ въ свтъ чисто матеріальному разсчету труппы театра Htel de Bourgogne. Сохранилось извстіе что также и ‘Festin de Pierre’ Мольера былъ написанъ по на стоянію товарищей поэта, которые не хотли упустить удобнаго случая пополнить свою кассу, подобно другимъ парижскимъ театрамъ, на счетъ излюбленной легенды о Каменномъ Гост.
Но если толчокъ къ созданію безсмертнаго ‘Донъ-Жуана’ и былъ данъ Мольеру матеріальными соображеніями его товарищей, то онъ все-таки, уступая ихъ желаніямъ, не сталъ на одну ступень съ Доримономъ и де-Виллье. Онъ не ограничился-бы написаніемъ пьесы, которая, подобно траги-комедіямъ только что упомянутыхъ авторовъ, служила лишь приманкой для публики, удовлетворяя ея грубому любопытству {Де-Виллье говоритъ, что публику привлекала на представленіе ‘Каменнаго Гостя’ вншняя обстановка….ils s’attachent plutt la figure de DonPierre et а celle de son cheval, qu’aux vers ni qn’а la conduite (pitre de ci cat. Corneille)… pourvu que la figure de D. Pierre et celle de son cheval fussent bien faites et bien proportiones, lu pi&egrave,ce serait dans les r&egrave,gles qu’ils demandent (Au lecteur).} ‘Festin de Pierre’ Мольера стоитъ вн всякаго сравненія съ подобными эфемерными порожденіями театра, которыя исчезаютъ, какъ скоро истощается любопытство публики: онъ является глубокимъ произведеніемъ, органически связаннымъ съ общими тенденціями поэта и въ частности съ той борьбой, которая занимала его въ то время, когда товарищи обратились къ нему съ просьбой дать имъ ‘Донъ-Жуана’. Двумя главными сторонами литературной дятельности Мольера является его борьба противъ французскаго дворянства, ‘маркизовъ’, и противъ религіознаго лицемрія и ложнаго благо честія. Об эти стороны дятельности Мольера и отразились въ его ‘Донъ-Жуан’. Борьба противъ дворянства была открыта Мольеромъ уже раньше въ комедіи ‘Les Fcheux’ (1661), а также и ложному благочестію былъ нанесенъ уже ршительный ударъ ‘Тартюфомъ’ (1664). Но ‘Тартюфъ’ былъ запрещенъ королевскимъ указомъ 17 мая 1664 года. Этимъ дло не кончилось, открылась горячая полемика. Мольеръ, однако, не сложилъ оружія, и его ‘Festin de Pierre’ (1665) явился самымъ рзкимъ отвтомъ на вс нападки. Продолжая уже прежде начатую борьбу противъ ‘маркизовъ’, Мольеръ изобразилъ въ своемъ Донъ-Жуан французскаго дворянина со всми его недостатками и пороками, но вмст съ тмъ, наперекоръ преслдованіямъ, представилъ его вторымъ Тартюфомъ, измнился только носитель религіознаго лицемрія и ложнаго благочестія: іезуитскаго монаха смнилъ придворный кавалеръ. Такимъ образомъ, ‘Донъ-Жуанъ’ Мольера является не случайнымъ произведеніемъ, а находится въ тсной связи съ общимъ направленіемъ поэта и съ той (борьбой, которую онъ велъ въ то время.
По отношенію къ фабул, Мольеровскій ‘Festin de Pierre’ является боле бднымъ не только въ сравненіи съ драмой Тирсо-де-Молины, но даже и въ сравненіи съ обработками Доримона и де-Виллье. Мы почти забываемъ у Мольера ходъ дйствія, слдя за длинными тирадами дйствующихъ лицъ, и все наше вниманіе сосредоточено на ихъ характеристик и, главнымъ образомъ, на психологическомъ развитіи характера самого Донъ-Жуана.
Въ первомъ дйствіи мы узнаемъ изъ устъ Сганарелля, слуги Донъ Жуана, что его господинъ покинулъ нкую донну-Эльвиру, соблазненную имъ общаніемъ жениться на ней. Эльвира послдовала за Донъ-Жуаномъ, и мы видимъ въ третьей сцен ея встрчу съ обольстителемъ. Донъ-Жуанъ объявляетъ ей, что онъ больше не любитъ ея, и Эльвира удаляется, грозя ему своей местью и небесной карой. Тутъ-же Донъ-Жуанъ сообщаетъ Сганареллю о своемъ намреніи похитить одну двушку въ то время, когда она будетъ кататься по морю на лодк съ своимъ женихомъ Второе дйствіе открывается на берегу моря разговоромъ между крестьянской двушкой Charlotte и ея женихомъ Pierrot. Pierrot разсказываетъ своей невст, какъ онъ спасъ какого-то утопавшаго господина съ его слугой. То были Донъ-Жуанъ и Сганарелль, лодку которыхъ опрокинуло втромъ въ то время, какъ они хотли привести въ исполненіе свое намреніе и похитить невсту съ прогулки по морю. Спасшись отъ гибели, Донъ-Жуанъ тотчасъ-же утшается въ своей неудач, начинаетъ ухаживать за крестьянской двушкой Mathurine и общаетъ жениться на ней. Увидавъ затмъ Шарлотту, онъ старается соблазнить и ее, успокаивая общаніемъ сдлать ее своей женой. Mathurine случайно застаетъ вдвоемъ Донъ-Жуана и Шарлотту, и между ними происходитъ комическая сцена, гд каждая изъ двушекъ настаиваетъ передъ другой на томъ, что именно ее Донъ-Жуанъ общалъ взять въ жены. Донъ-Жуанъ ловко выпутывается изъ затруднительнаго положенія и удаляется. Получивъ извстіе, что за нимъ гонятся 12 всадниковъ, онъ посредствомъ хитрости ршается избжать опасности и требуетъ отъ Сганарелля, чтобы онъ помнялся съ нимъ платьемъ. Тотъ отказывается.
Въ третьемъ акт мы находимъ сцены между Донъ Жуаномъ, въ крестьянскомъ плать, и Сганареллемъ, переодтымъ докторомъ, и между Донъ-Жуаномъ и нищимъ. Затмъ, Донъ-Жуанъ спасаетъ Донъ-Карлоса, брата Эльвиры, отъ напавшихъ на него разбойниковъ. Продолжая свой путь, онъ наталкивается на гробницу командора, убитаго имъ за шесть мсяцевъ передъ тмъ, и заставляетъ Сганарелля пригласить статую, изображающую покойнаго, къ себ на ужинъ. Статуя выражаетъ свое согласіе наклоненіемъ головы. Въ начал четвертаго дйствія мы видимъ Донъ-Жуана у себя дома, въ ожиданіи ужина. Затмъ, слдуютъ сцены съ Mr. Dimanche, кредиторомъ Донъ-Жуана, съ его отцомъ, Донъ-Люисомъ, обращающимся къ сыну съ карательной рчью, и Эльвирой, умоляющей своего бывшаго возлюбленнаго исправиться и предотвратить такимъ образомъ гнвъ Неба. Наконецъ, является каменный командоръ и беретъ съ Донъ-Жуана слово, что онъ придетъ къ нему въ гробницу Пятое дйствіе начинается тремя сценами лицемрія, въ которыхъ Донъ-Жуанъ притворяется передъ своимъ отцомъ раскаявшимся, излагаетъ Сганареллю свою теорію лицемрія и отказывается удовлетворить Донъ-Карлоса и жениться на его сестр подъ тмъ предлогомъ, что Небо не потерпитъ этого. Сганарелль, видя своего господина лицемромъ, отчаявается въ его спасеніи. Призракъ въ вид женщины предсказываетъ Донъ-Жуану гибель, если онъ не раскается. Донъ-Жуанъ остается непоколебимымъ. Тогда является каменный командоръ и напоминаетъ Донъ-Жуану о его общаніи явиться къ нему на ужинъ. Донъ-Жуанъ безстрашно подаетъ ему руку и проваливается подъ ударами грома.
Донъ-Жуана Мольера, подобно его другимъ собратамъ по имени, непреодолимо влечетъ отъ одной женщины къ другой, и онъ находитъ всю прелесть любви въ разнообразіи (I, 2. Tout le plaisir de l’amour est dans le changement). Это черта общая всмъ Донъ-Жуанамъ. Характернымъ же для Донъ-Жуана Мольера является его взглядъ на любовь, то, что онъ въ ней ищетъ. Его привлекаетъ не столько наслажденіе самой любовью, сколько удовольствіе, которое онъ испытываетъ, покоряя женщину своей вол, устраняя постепенно вс препятствія, которыя она противоставляетъ. ‘Нтъ ничего пріятне’, говоритъ онъ, ‘какъ восторжествовать надъ сопротивленіемъ прекрасной женщины, и я въ этомъ отношеніи испытываю честолюбіе завоевателя. Какъ скоро завладешь женщиной, ничего не остается боле желать, и вся прелесть страсти пропала’ (I, 2). Такимъ образомъ, самое наслажденіе любовью является для Донъ-Жуана Мольера дломъ второстепеннымъ. Донъ-Жуанъ Мольера уже не пылкій испанецъ Тирсо-де-Молины, который безотчетно предается наслажденіямъ любви, потому что въ немъ кипитъ молодая кровь: для него чувственность стоитъ на второмъ план и главное заключается въ томъ, чтобы удовлетворить сознанію своей силы, видть, какъ чужая воля подчиняется его вол. Это стремленіе властвовать, проявлять всюду свою волю, составляетъ одну изъ основныхъ чертъ Мольеровскаго Донъ-Жуана. Онъ не признаетъ ничего, кром своей воли, не знаетъ ей никакихъ предловъ и границъ. Она является единственнымъ началомъ, которымъ онъ руководится въ своихъ дйствіяхъ {То обстоятельство, что Донъ-Жуанъ во всхъ своихъ поступкахъ руководится исключительно своей волей, весьма мтко обрисовано словами Сганарелля, который на вопросъ своего господина, что онъ думаетъ объ его отношеніяхъ къ женщинамъ, отвчаетъ: ‘Конечно, вы правы, если вы хотите такъ поступать, противъ этого нельзя возражать’.}. Не мудрено поэтому, что Донъ-Жуанъ часто доходить до прямого насилія. Онъ не терпитъ, чтобы ему препятствовали въ исполненіи его намреній, и бьетъ Pierrot, когда тотъ старается защитить свою невсту отъ его исканій (II, 3). Онъ не переноситъ увщаній Сганарелля, прерывая ихъ всякій разъ угрозами (I, 2, IV, 7), и насильно заставляетъ своего робкаго слугу длать все, что велитъ (I, 3), угрожая, въ случа неповиновенія, побоями и даже смертью (III, 6, IV, 1).
Насиліе и своеволіе Донъ-Жуана по отношенію къ окружающимъ были отмчены нами уже въ обработкахъ Доримона и де-Виллье. Боле оригинальной чертой Мольеровскаго Донъ-Жуана является его атеизмъ. Правда, мы назвали уже Донъ Жуана Доримона атеистомъ, но не въ полномъ смысл этого слова: хотя онъ и не признаетъ надъ собою власти Неба, но все-таки онъ не отрицаетъ самаго существованія Бога. Мольеровскій же Донъ-Жуанъ прямо отвергаетъ существованіе Бога и загробной жизни (III, 1) и на вопросъ Сганарелля, во что онъ вритъ, отвчаетъ: ‘Я врю въ то, что два и два четыре, а четыре и четыре восемь’ (III, 1). Такимъ образомъ, Донъ-Жуанъ Мольера является полнымъ атеистомъ. Онъ признаетъ лишь то, что доступно пониманію разсудка, вн этого для него нтъ ничего, онъ не вритъ въ сверхъестественный міръ, созданный религіознымъ чувствомъ человка.
Вмст съ врою въ Бога, въ Донъ-Жуан погибла и вра вообще во все, что есть идеальнаго на свт. Онъ не вритъ въ человческую добродтель и нагло предлагаетъ голодному нищему, только что выказавшему свое благочестіе, золотой съ тмъ, чтобы онъ произнесъ проклятіе, вполн, очевидно, увренный, что тотъ сдлаетъ это. Утративъ вру въ идеалъ мое, Донъ-Жуанъ сохранилъ только сухой, анализирующій и саркастическій умъ. Онъ изучилъ людскія слабости и дко смется надъ ними {(Qn’) on ne peut voir aller plus loin l’ambition d’un homme mort, et ce que je trouve admirable, c’est qu’un homme qui s’est pass durant sa vie d’une assez simple demeure, en veuille avoir une si magnifique pour quand il n’en а plus que faire (III, 6).} (III, 6, IV, 3). Въ своихъ ироническихъ выходкахъ онъ не щадитъ и святыни. Въ знаменитой сцен съ нищимъ (III, 2) онъ явно насмхается надъ могуществомъ Неба и надъ силою молитвы {D. J. Quelle est ton occupation parmi ces arbres?— Le P. De prier le ciel tout le jour pour la prosprit des gens de bien qui me donnent quelque chose.— D, J. Il ne se peut donc pus que tu ne sois bien ton aise.— Le P. Helas! monsieur, je suis dans la plus grande ncessit du monde.— D. J. Tu te moques: uu homme qui prie le ciel tout le jour ne peut pas manquer d’tre bien dans ses affaires (очевидно, сказано иронически).}.
Со всмъ отмченнымъ досел въ характер Донъ-Жуана вполн вяжется его крайняя безсердечность и безчувственность. Видъ покинутой Эльвиры нисколько не трогаетъ его, и онъ только хладнокровно замчаетъ, что она не должна была являться въ городъ въ деревенскомъ костюм (I, 2). Когда отецъ оставляетъ его, не производя на него никакого впечатлнія своей карательной рчью, онъ посылаетъ ему вслдъ пожеланіе скорйшей смерти (IV, 7). ‘Умрите какъ можно скоре’, говоритъ онъ, ‘это лучшее, что вы можете сдлать’. Безсердечность Донъ-Жуана доходитъ даже до такой степени, что онъ не можетъ видть чужого счастія безъ того, чтобы не постараться разрушить его (I, 2) {Говоря о возлюбленной парочк, которую онъ видлъ, Донъ-Жуанъ замчаетъ: Je ne pus souffrir d’abord de les voir si bieu ensemble… et je me figurai un plaisir extrme pouvoir troubler leur intelligence.}.
Для достиженія своихъ цлей Донъ-Жуану часто приходилось прибгать къ обману, притворству (II, 2), и этимъ путемъ онъ постепенно доходитъ до полнаго лицемрія, которымъ Мольеръ, какъ наиболе гнуснымъ, по его мннію, порокомъ, завершаетъ мрачную характеристику своего героя. Донъ-Жуанъ лицемритъ съ своимъ отцомъ, притворяясь, что онъ исправился, созналъ свою порочность и намренъ вести другой образъ жизни (V, 1), онъ лицемритъ съ Донъ-Карлосомъ, говоря, что не можетъ жениться на его сестр, такъ какъ это будетъ противъ желанія Бога (V, 3). Въ интимномъ разговор съ Сганареллемъ, Донъ-Жуанъ развиваетъ передъ нимъ съ самымъ грубымъ цинизмомъ цлую теорію лицемрія, доказывая, какія выгоды представляетъ этотъ порокъ. Желая пользоваться этими выгодами, онъ и намренъ впредь лицемрить (V, 2.).
Мольеръ вполн выдержалъ характеръ своего Донъ-Жуана, который все время является непоколебимымъ въ своей порочной жизни. Въ противоположность Донъ-Жуанамъ Доримона и де-Виллье, онъ ни на минуту не раскаявается посл того, какъ избжалъ опасности смерти, и не даетъ никакихъ общаній измнить свой образъ жизни (Dor. IV, 2, VIII. IV, 2, Mol. II, 2). Раскаяніе, о которомъ онъ говорить отцу (V, 1), притворное, на самомъ дл его нтъ, и когда видніе женщины вщаетъ, что гибель его ршена, если онъ не покается, онъ, несмотря на мольбы Сганарелля, гордо восклицаетъ: ‘Что-бы ни случилось, не скажутъ, что я способенъ раскаяться’ (V, 5). Онъ не колеблясь подаетъ руку стату командора и гибнетъ, врный самому себ.
Вся эта черная бездна пороковъ Донъ-Жуана прикрыта вншнимъ лоскомъ образованія, придворной жизни и рыцарскаго духа, жившаго еще въ дворянств времени Людовика XIV. Слды образованія высказываются у Донъ-Жуана въ его интерес къ искусству и въ чувств изящнаго. Увидавъ въ лсу гробницу и узнавъ отъ Сганарелля, что это гробница командора, убитаго имъ за шесть мсяцевъ передъ тмъ, онъ любопытствуетъ посмотрть ее, потому что ему говорили, что она представляетъ замчательное произведеніе искусства. Но, руководимый чувствомъ изящнаго, онъ не восхищается, подобно Сганареллю, одной только роскошью гробницы и остается недовольнымъ статуей командора, находя его смшнымъ въ одяніи римскаго императора (III, 6). Придворная жизнь рзко наложила свою печать на Донъ-Жуана. Онъ вжливо обращается даже съ встрчнымъ нищимъ и привтливыми словами благодаритъ его за указаніе, которое онъ ему далъ. Вжливость, хотя и холодная, проявляется въ его обращеніи съ отцомъ и Эльвирой (IV, 6 и 9). Только ловкій придворный можетъ такъ разсыпаться въ любезностяхъ, какъ Донъ-Жуанъ передъ своимъ кредиторомъ Mr. Dimanche (IV, 3). Наконецъ, Донъ-Жуану нельзя отказать въ отваг и рыцарскихъ чувствахъ. Видя, какъ трое напали на одного, онъ, не задумываясь, спшитъ ему на помощь (III, 2). Данное слово свято Донъ-Жуану: ‘Я сдержу то, что общалъ’, говоритъ онъ Донъ-Карлосу (III, 5).
Таковъ образъ Мольеровскаго Донъ-Жуана. Мы уже выше сказали, что въ немъ мы имемъ врное изображеніе французскаго дворянина того времени. И дйствительно, полное своеволіе по отношенію къ окружающимъ и низшимъ, безнаказанность {J’ai eu ma grce de cette affaire,— отвчаетъ Донъ-Жуанъ Сганареллю, когда тотъ спрашиваетъ его, не боитсв-ли онъ послдствій того, что убилъ командора.}, расточительность, ведущая къ долгамъ, глубокая нравственная испорченность и атеизмъ, прикрытые маской лицемрія, лоскомъ образованія, общительности и рыцарскаго духа — все это черты, которыя являются общимъ достояніемъ французской знати, толпившейся при двор Людовика XIV {Мы можемъ замтить, что нкоторыя черты, отмченныя нани въ Донъ-Жуан Мольера, мы видли уже въ Донъ-Жуанахъ предыдущихъ обработокъ. Не противорчитъ-ли это тому положенію, что въ Мольеровскомъ Донъ-Жуан мы имемъ передъ собой французскаго гражданина? Нисколько. Вс предшествовавшія Мольеру обработки, по отношенію къ характеристик Донъ-Жуана, находятся въ зависимости отъ Тирсо-де-Молины. Его-же Донъ-Жуанъ является представителемъ испанскаго дворянства, которое имло многія черты общія съ дворянствомъ французскимъ. Таковы, напримръ, своеволіе, безнаказанность, духъ рыцарства и проч. Поэтому весьма понятно, что Мольеровскій Донъ-Жуанъ нкоторыми чертами своими напоминаетъ Донъ-Жуана Тирсо-де-Mоливы и другихъ предшествовавшихъ обработокъ.}.
По общей тенденціи своей ‘Festin de Pierre’ Мольера является сатирой на современное ему французское дворянство. Въ этой культурно-исторической сторон и заключается главное значеніе комедіи Мольера и главное отличіе ея отъ всхъ предшествующихъ обработокъ легенды о Донъ-Жуанъ.
Раскрывъ характеръ главнаго лица комедіи Мольера и опредливъ ея значеніе, переходимъ къ разбору остальныхъ дйствующихъ лицъ.
Слуга Донъ-Жуана, Сганарелль, не представляетъ въ отдльности ни одной новой черты характера сравнительно съ Каталинономъ, Бригеллемъ и Филипеномъ, но вслдствіе того, что той или другой черт придано большее или меньшее развитіе сравнительно съ тмъ, что мы видли въ предыдущихъ обработкахъ, Сганарелль иметъ свою индивидуальную физіономію. Прежде всего, онъ въ большей степени, чмъ слуга Донъ-Жуана въ другихъ обработкахъ, является резонеромъ. Резонерство — это стихія Сганарелля. Затмъ, хотя Сганарелль и комическое лицо, но онъ нигд, подобно Бригеллю и еще боле Филипену, не является шутомъ. Трусость и обжорство, посредствомъ возможно большаго развитія которыхъ Доримонъ и де-Виллье старались увеличить комичность Бригелля и Филипена, гораздо слабе обозначены въ Сганарелл. Его комизмъ не состоитъ также и въ отдльныхъ случайныхъ шуткахъ и остротахъ, а лежитъ гораздо глубже, заключается въ тхъ противорчіяхъ, которыя мы въ немъ видимъ. Сганарелль вполн ясно сознаетъ порочность своего господина, а между тмъ, изъ боязни, слдуетъ за нимъ и потворствуетъ ему, онъ то смло говоритъ ему правду и читаетъ мораль, то раболпно умолкаетъ и даже хвалитъ его поступки. Онъ высказываетъ здравыя мысли, но по наивности способа разсужденія, его разглагольствованія являются комичными. Комизмъ его разсужденій обусловливается и тмъ, что онъ о самыхъ простыхъ вещахъ говоритъ съ аффектированной ученостью. Этотъ боле тонкій комизмъ, заключающійся въ противорчіяхъ характера и ума, въ соединеніи съ рзко выраженнымъ резонерствомъ, и представляютъ главныя отличительныя черты Сганарелля въ сравненіи съ слугами Донъ-Жуана въ предшествующихъ обработкахъ.
Отецъ Донъ-Жуана, Донъ-Луисъ, представляетъ боле сходства съ Донъ-Діэго Тирсо-де-Молины, чмъ съ Донъ-Альваросомъ Доримона и де-Виллье. Подобно Донъ-Діэго онъ является сыну строгимъ судьей и не показываетъ своей любви такъ, какъ Донъ-Альваросъ, онъ напоминаетъ ему только объ его обязанностяхъ, но не обращается къ нему съ увщаніями.
Несмотря, однако, на холодное и сдержанное обращеніе съ сыномъ, Донъ-Луисъ любитъ его. Это видно изъ того, что онъ прощаетъ Донъ-Жуана, какъ только тотъ высказываетъ раскаяніе (V, 1). Отличительной чертой Донъ-Луиса являются его воззрнія на истинное достоинство дворянина. Подобныхъ воззрній не высказывалъ ни Донъ-Діэго, ни Донъ-Альваросъ. По мннію Донъ-Луиса, не достаточно принадлежать къ знатному роду, чтобы быть дворяниномъ въ полномъ смысл этого слова, такъ какъ истинное благородство (noblesse) опредляется только добродтелью (IV, 6).
Маркизу де-ла-Мота и Октавіо Тирсо-де-Молины, ДонъФилиппу Доримона и де-Виллье соотвтствуютъ у Мольера братья Эльвиры, Донъ-Алонзо и Донъ-Карлосъ. Это два весьма удачно сопоставленные типа. Каждый изъ двухъ братьевъ, несмотря на общее чувство чести, составляющее основаніе ихъ характеровъ, представляетъ свои индивидуальныя черты.
Донъ-Алонзо — человкъ суровый, вполн поглощенный чувствомъ чести и помимо него недоступный никакому боле человческому движенію души. Когда требуется удовлетворить оскорбленное чувство чести, онъ не знаетъ никакихъ соображеній, ничто не можетъ его остановить. Несмотря на то, что Донъ-Жуанъ спасъ жизнь его брата, онъ требуетъ отъ Донъ-Карлоса, чтобы тотъ тотчасъ же сразился на жизнь и смерть съ оскорбителемъ Эльвиры, и когда тотъ отказывается, онъ восклицаетъ: ‘Какая странная слабость и какое ужасное ослпленіе рисковать такимъ образомъ интересами чести изъ-за смшной мысли о какомъ-то химерическомъ долг (obligation)’ (III, 5).
Въ противоположность брату, Донъ-Карлосъ является боле мягкимъ и человчнымъ. Онъ такъ же, какъ и Донъ-Алонзо, человкъ чести и высоко ставитъ свою обязанность отмстить за оскорбленіе сестры. Но, вмст съ тмъ, чувство благодарности по отношенію къ Донъ-Жуану, спасшему его жизнь, и потребность платить добромъ за добро заставляютъ его на время отсрочить свою месть (III, 5). И до послдней минуты его не покидаетъ желаніе уладить все дло мирнымъ путемъ (III, 5, V, 3). Такимъ образомъ, Донъ-Карлосъ не представляетъ, подобно своему брату, фанатика чести, забывающаго изъ-за своего фанатизма вс другія человческія чувства.
Вполн оригинальнымъ созданіемъ Мольера является образъ Эльвиры {Образъ Донъ-Карлоса былъ заимствованъ Мольеромъ изъ одной испанской драмы, существовавшей уже въ трехъ французскихъ обработкахъ (См. Woland: Mol. III р. 432 u. 1).}. Мы видли, что до сихъ поръ ни одна изъ женщинъ, соблазненныхъ Донъ Жуаномъ, не любила его, напротивъ того, вс он одинаково горли желаніемъ отмстить ему за свою оскорбленную честь. Эльвира — первая женщина, которая любитъ Донъ-Жуана. Покинутая вроломнымъ соблазнителемъ, она идетъ вслдъ за нимъ, не будучи въ состояніи перенести разлуки (I, 1). Искренней любовью дышатъ ея слова, съ которыми она обращается къ Донъ-Жуану при встрч съ нимъ. Она не можетъ ршиться поврить, что любимый человкъ измнилъ ей, и всми силами старается убдить себя, несмотря на вс доказательства, что отношенія между ними остались т же самыя (I, 3). Когда Донъ-Жуанъ лицемрно выставляетъ Эльвир, какъ причину своей измны, то, что Небо должно быть возстановлено противъ его союза съ ней, вслдствіе того, что онъ похитилъ ее изъ монастыря, она разражается гнвомъ, и подобно женщинамъ Тирсо-де-Молины, грозитъ ему своею местью. Но эта вспышка, вызванная чувствомъ оскорбленной любви, скоро проходитъ въ Эльвир. Она подавляетъ свою любовь къ Донъ-Жуану, сознавая ея грховность, и идетъ въ монастырь. Но, поборовъ въ себ земныя страсти, Эльвира не забываетъ человка, котораго она нкогда любила. Далекая отъ мстительности Изабеллы и другихъ ей подобныхъ, она является къ Донъ-Жуану и умоляетъ его подумать о своемъ спасеніи и оставить свой порочный образъ жизни (IV, 9). Въ этомъ самоотверженіи, незлобіи и безкорыстной преданности заключается нравственное достоинство и идеальная сторона характера Эльвиры.
Переходимъ теперь къ крестьянскимъ сценамъ Мольеровскаго ‘Festin de Pierre’. Мы встрчали эти сцены во всхъ обработкахъ легенды о Донъ-Жуан, начиная съ драмы Тирсо-де-Молины. Но он рзко отличаются другъ отъ друга. Сцена крестьянской свадьбы у Тирсо-де-Молины весьма поэтична, но Газено и Патриціо говорятъ вполн неестественнымъ, цвтистымъ языкомъ (II, 26, 27), Большій реализмъ проглядываетъ въ крестьянскихъ сценахъ Доримона и де-Виллье, но онъ далеко не везд выдержанъ у нихъ и соединенъ при этомъ съ грубымъ комизмомъ (Dor. IV. 6 и 1, VIII. V, 3. IV, 4). Полнаго мастерства въ крестьянскихъ сценахъ достигаетъ Мольеръ. Его Charlotte, Pierrot и Mathurine — настоящіе крестьяне. Ихъ языкъ, способъ выраженія, понятія — все это вполн соотвтствуетъ ихъ положенію. Приведемъ, въ вид примра, только то мсто, гд Pierrot упрекаетъ Шарлотту въ томъ, что она не любить его такъ, какъ бы слдовало. ‘Ты не любишь меня’, говоритъ онъ ей, ‘а между тмъ, я не попрекая покупаю теб ленты у всхъ купцовъ, которые заходятъ къ намъ, и заставляю играть для тебя стариковъ, когда наступаетъ твой праздникъ, и все это даромъ’. ‘Разв я тебя не люблю’? спрашиваетъ Шарлотта. ‘Нтъ’, отвчаетъ Pierrot и излагаетъ Шарлотт свою теорію любви, заключающуюся въ томъ, что еслибъ она любила его, то должна бы была его щипать, бить, тормошить (II, 1). Какъ врно схвачены вс эти черты и какая разница между этимъ правдивымъ изображеніемъ наивныхъ и грубыхъ, но вполн соотвтствующихъ дйствительности, понятій простого крестьянина о любви и между вычурнымъ и насквозь проникнутымъ ложью разговоромъ пастушекъ Беленды и Оріаны у де-Виллье (IV, 4). Шарлотта, подобно Амарант, честная, но черезчуръ доврчивая двушка: она вритъ Донъ-Жуану, что онъ готовъ жениться на ней. Отличительной чертой ея является насмшливая плутоватость (II, 3 ср. Mens. V р. 122—23). Mathurine боле безцвтна, чмъ Шарлотта. Pierrot представленъ въ комическомъ вид: полный чувства чести, онъ защищаетъ свою Шарлотту отъ ухаживаній Донъ-Жуана, но, получивъ нсколько ударовъ {Мы видли, что уже въ обработк Чиконьини комическій элементъ получаетъ преобладающее значеніе. Высшей степени развитія достигаетъ онъ въ итальянской comedia dell’ arte, гд онъ является чисто вншнимъ въ вид шутокъ и lazzi Арлекина. ‘Festin de Pierre’ Мольера, по общему характеру своему, тоже комедія (Mesn. V р. 32—33), но комедія боле высокая, несмотря, однако, на это, Мольеръ не отршился вполн отъ комизма итальянской арлекинады, къ которому такъ привыкла парижская публика и который сталъ для нея, такъ сказать, традиціоннымъ. Этотъ вншній комизмъ и проявляется у Мольера въ двухъ сценахъ. Во-первыхъ, въ 3-й сцен 2-го акта, гд Донъ-Жуанъ щедро надляетъ ударами оторопвшаго Pierrot, и затмъ, во П-ой сцен 4-го акта.}, робко прячется за нее (II, 3).

Томасъ Корнель 1).

1) Слдуя хронологическому порядку, мы должны были бы перейти теперь къ ‘Каменному Гостю’ Розимона. Но обработка Корнеля настолько тсно связана съ исторіей Модьеровскаго ‘Донъ-Жуана’, что мы сначала обращаемся къ ней.
‘Донъ-Жуанъ’ Мольера взволновалъ церковно-придворную партію, не успвшую еще успокоиться посл борьбы противъ ‘Тартюфа, и вызвалъ съ ея стороны сильное гоненіе. Возставали противъ якобы атеистической тенденціи комедіи, противъ явнаго богохульства, нашедшаго въ ней, будто бы, выраженіе. И на этотъ разъ противникамъ Мольера удалось достигнуть полнаго успха. Уже посл перваго представленія 16 февраля Мольеръ долженъ былъ опустить мста, наиболе вызвавшія негодованіе своею смлостью. Такъ, въ знаменитой 2-ой сцен 3-го акта было пропущено то мсто, гд Донъ Жуанъ предлагаетъ нищему золотой подъ тмъ условіемъ, чтобы онъ про взнесъ проклятіе (Moland. Moliere III р. 424 note). Были пропущены также въ первой сцен 3-го акта слова Сганарелля, возмущающагося тмъ, что его господинъ не вритъ въ ‘moine bourru’. Сопоставленіе въ устахъ слуги вры съ самымъ грубымъ суевріемъ {Сганарелль разспрашиваетъ сначала Донъ-Жуана, вритъ ли онъ въ Небо, въ будущую жизнь. Онъ получаетъ отрицательный отвтъ, возмущается этимъ и вслдъ затмъ предлагаетъ своему господину вопросъ, вритъ ли онъ въ moine bourru, въ существованіи котораго онъ, Сганарелль, такъ-же твердо убжденъ, какъ и въ существованіи Бога.} казалось явной профанаціей религіи. Но противниковъ Мольера не удовлетворили эти ре зультаты. Они продолжали свою борьбу и въ конц концовъ добились того, что посл пятнадцати представленій ‘Донъ-Жуанъ’ былъ снятъ со сцены, очевидно, по именному указу короля. Правда, мы не имемъ свдній о королевскомъ указ, на основаніи котораго были бы запрещены представленія ‘Донъ-Жуана’. Но необычайный успхъ, который выпалъ на долю этой комедіи, позволяетъ предполагать съ достаточной увренностью, что она была удалена изъ репертуара театра Palais Royal лишь по высочайшему приказанію, которое, вроятно, было дано секретнымъ образомъ для того, чтобы пощадить Мольера, уже и безъ того огорченнаго недавнимъ запрещеніемъ ‘Тартюфа’ (ср. Mesn. V р. 38—40). Впрочемъ, какъ бы то ни было, посл 20-го марта 1665 г. Мольеровскій ‘Донъ Жуанъ’ не появлялся боле на парижскихъ театрахъ {Есть свднія о томъ, что F. de Р. Мольера въ значительной передлк давался между 1665 и 1669 годомъ въ провинціи. (См. Mesn. V р. 51—53).} вплоть до 1677 года, когда онъ былъ возстановленъ на сцен Htel Gunegaud, но не въ своемъ оригинальномъ вид, а въ стихотворной передлк Томаса Корнеля.
Тенденцію своей пьесы и зависимость ея отъ Мольеровскаго ‘Festin de Pierre’ Корнель самъ опредляетъ въ своемъ предисловіи. ‘Эта пьеса, говоритъ онъ, та самая, которую покойный Мольеръ давалъ въ проз незадолго до своей смерти. Нкоторыя лица, имющія полную власть надо мною, пред дожили мн переложить ее въ стихи. Послдовавъ ихъ совту, я позволилъ себ смягчить извстныя выраженія, которыя оскорбляли людей щепетильныхъ (scrupuleux). Во всемъ остальномъ я слдовалъ довольно точно проз Мольера, за исключеніемъ сценъ третьяго и пятаго акта, гд я вывелъ женщинъ. Это сцены, прибавленныя мною къ превосходному оригиналу, недостатки ихъ не должны быть приписаны знаменитому автору, подъ именемъ котораго дается всегда эта комедія’.
Прослдимъ въ подробностяхъ на самой пьес этотъ отзывъ автора о своемъ произведеніи. Первые два акта представляютъ вполн точное стихотворное переложеніе Мольеровскаго ‘Донъ-Жуана’ съ сохраненіемъ даже отдльныхъ выраженій и цлыхъ фразъ подлинника. Только въ третьемъ дйствіи начинаются у Корнеля отступленія отъ Мольера. Въ первой сцен мы не находимъ разспросовъ Сганареллю о томъ, вритъ-ли его господинъ въ черта и въ ‘moine-bourru’, а равно и религіозной исповди Донъ-Жуана {Je crois que deux et deux sont quatre, Sganarelle, et que quatre et quatre sont huit. Mol. III, 1.}. Тутъ-же совершенно пропущена знаменитая сцена съ нищимъ. Такимъ образомъ, мы видимъ, что Корнель съ большимъ тщаніемъ удалилъ все то, что вызвало негодованіе двнадцать лтъ тому назадъ на первыхъ представленіяхъ Мольеровскаго ‘Донъ-Жуана’. Корнель даже превзошелъ въ своей строгости тогдашнюю цензуру. Ибо, какъ мы видли, религіозная исповдь Донъ-Жуана была сохранена ею, сцена-же съ нищимъ была только урзана, а не выброшена окончательно. На мсто исключенной сцены Корнель счелъ нужнымъ поставить дв сцены собственнаго изобртенія. Это эпизодъ съ Леонорой и ея теткой Терезой (III, 2 и 3).
Спасаясь вмст съ Сганареллемъ, переодтымъ врачемъ, отъ погони (II, 5), Донъ-Жуанъ встрчается въ лсу съ молодой двушкой, по имени Леонорой, которая ищетъ цлебныя травы для своей больной тетки Донъ-Жуанъ узнаетъ отъ Леоноры, что ее насильно хотятъ отдать въ монастырь. Чтобы спасти ее отъ этого, онъ предлагаетъ ей тайно обвнчаться, и они уже собираются идти въ ближайшее селеніе къ родственниц Леоноры, чтобы заключить тамъ нотаріальный контрактъ, какъ вдругъ является старуха-тетка, и Леонора успваетъ только назначить Донъ-Жуану вечеромъ свиданіе. Тетка нападаетъ на племянницу за то, что она съ мужчинами, но она извиняется тмъ, что имла въ виду ея благо, такъ какъ одинъ изъ сопровождающихъ ее мужчинъ докторъ. Посл этой рекомендаціи, Сганарелль старается занять старуху безсмысленнымъ объясненіемъ ея болзни, чтобы дать время своему господину переговорить съ Леонорой. Тетка замчаетъ хитрость, и Донъ-Жуанъ удаляется съ Сганареллемъ, взявъ еще разъ съ Леоноры общаніе, что она придетъ вечеромъ. Mesnard вполн правъ, замчая, что ‘нтъ ничего неудачне этихъ паразитныхъ сценъ’ (Rien de moins heureux que ces sc&egrave,nes parasites, V p., 49). И дйствительно, он вполн лишнія, такъ какъ не даютъ ничего новаго для характеристики Донъ-Жуана. Мы и безъ этихъ сценъ знаемъ его, какъ ‘всесвтнаго жениха’ — pouseur du genre humain. Не давая ничего новаго, упомянутыя сцены развиваютъ еще къ тому-же эпизодическую сцену съ Сганареллемъ, переодтымъ докторомъ, сцену, являющуюся въ первой части своей вполн лишней и у Мольера {Такимъ образомъ, Корнель увеличилъ еще ошибку, сдланную Мольеромъ, ошибку, къ которой Мольеръ былъ побужденъ возрастающей ненавистью къ врачамъ и медицин и которая так. обр. отчасти оправдывается.}. Вмст съ тмъ, сцены, вставленныя Корнелемъ, не свидтельствуютъ и объ изобртательности. Обращеніе его Донъ-Жуана къ Леонор въ начал 2-й сцены 3-го акта представляетъ лишь слегка видоизмненное обращеніе Мольеровскаго Донъ-Жуана къ Шарлотт. Комическая игра, заключающаяся въ томъ, что Сганарелль старается отвлечь своимъ quasi-ученымъ разговоромъ вниманіе старухи-тетки отъ Донъ-Жуана и Леоноры, весьма напоминаетъ извстную сцену въ ‘Лкар поневол’. Дале, въ третьемъ акт, Корнель пропустилъ прекрасную и полную драматизма сцену спора между братьями Эльвиры, Донъ-Карлосомъ и Донъ-Алонзо. Объявивъ Донъ-Жуану, что онъ въ на стоящую минуту отказывается отъ поединка съ нимъ и даетъ ему время обдумать дло, Донъ-Карлосъ обращается къ протестующему противъ этого Алонзо съ словами {Алонзо является у Корнеля не братомъ, а другомъ Донъ Карлоса. Уже этимъ однимъ, какъ весьма врно замчаетъ Mahrenholtz, устраняется весьма важный ‘акторъ драматизма данной сцены (Mahrenh. Mol. I. 188).}: ‘Нашъ споръ долженъ быть ршенъ въ другомъ мст’ и удаляется вмст съ нимъ (III, 6). Послдняя сцена 3-го акта, гд Донъ-Жуанъ заставляетъ Сганарелля пригласить статую командора къ нему на ужинъ, въ общемъ вполн сходна съ соотвтствующей сценой у Мольера. Только начало этой сцены и остроты Сганарелля напоминаютъ намъ французскую обработку де-Виллье. Четвертый актъ не представляетъ никакихъ значительныхъ отступленій отъ Мольера за исключеніемъ 7-й и 8-й сцены, которыя являются у Корнеля распространенными, сравнительно съ оригиналомъ. Все, что въ нихъ есть лишнее: разсужденія слуги за ужиномъ, извиненія Донъ-Жуана передъ статуей командора (Si de te voir ici j’eusse t plus certain un repas mieux rgl t’aurait marqu mon z&egrave,le), боле рзко выдвинутая трусость Сганарелля и плоскія слова Донъ-Жуана и слуги въ конц сцены — все это указываетъ на вліяніе де-Виллье. Въ пятомъ дйствіи пропущена прекрасная сцена, въ которой Донъ-Жуанъ отказывается жениться на сестр ДонъКарлоса, лицемрно оправдывая свой отказъ религіозными мотивами. Очевидно, Корнель желалъ хоть нсколько смягчить шокирующее впечатлніе лицемрія Донъ-Жуана. Уничтоживъ указанную сцену, которую онъ, можетъ быть, считалъ и лишней въ виду того, что лицемріе Донъ-Жуана и безъ того ясно, Корнель развилъ мотивъ, выставленный у Мольера въ вид одной изъ причинъ лицемрія Донъ Жуя въ Именно у Мольера Донъ Жуанъ говоритъ, что онъ лицемритъ передъ отцомъ потому, что онъ ему нуженъ (V, 2). У Корнеля мы видимъ, зачмъ онъ ему нуженъ: для того, чтобы заплатить его долги. Помощью хитрой уловки Донъ-Жуанъ достигаетъ этого (V, 1). Затмъ, вставлена у Корнеля сцена съ Леонорой, явившейся, согласно уговору, на свиданіе съ Донъ-Жуаномъ. Въ ту самую минуту, какъ Донъ-Жуанъ увлекаетъ Леонору, несмотря на затрудненія, которыя ему длаетъ ея кормилица, статуя командора преграждаетъ ему путь, напоминая о данномъ общаніи. Донъ-Жуанъ говоритъ, что онъ занятъ теперь другимъ дломъ. Но статуя заключаетъ его въ свои объятія и проваливается вмст съ нимъ. Въ этой сцен многословіе статуи командора, остроты Сганарелля и трогательная мораль, вложенная въ его уста, опять-таки напоминаютъ намъ де-Виллье (ср. Mahrenholtz: Moli&egrave,re S. 188).
Изъ даннаго разбора видно, что главная цль Корнеля, согласно его заявленію въ предисловіи, состояла въ томъ, чтобы устранить изъ ‘Донъ-Жуана’ Мольера все, что возбуждало наиболе негодованія своей смлостью и якобы анти-религіозной тенденціей. Въ остальномъ онъ, лишь за весьма незначительными уклоненіями, слдовалъ своему оригиналу. Затмъ, въ передлк Корнеля несомннно видно еще одно стремленіе, не отмченное имъ самимъ. Это — стремленіе оживить пьесу, придать ей больше веселости и комизма сравнительно съ Мольеромъ. Но эта попытка оказалась вполн неудачной, и Корнель впалъ въ ошибки и утрировки де-Виллье, подъ вліяніемъ котораго онъ, очевидно, находился, приступая къ исполненію указанной цли.

Розимонъ.

Со времени появленія Мольеровскаго ‘Festin de Pierre’ почти вс французскіе театры Парижа имли своего ‘Донъ-Жуана’. Не имлъ его только thtre du Marais. Этотъ весьма чувствительный, съ финансовой стороны, недостатокъ былъ восполненъ однимъ изъ членовъ труппы названнаго театра, Розимономъ {Настоящая фамилія Розанова — Claude la Rose. Онъ извстенъ также подъ именемъ du Mesnil’я, псевдонимъ, подъ которымъ вышли его ‘житія святыхъ’. (Fournel. Les cont. de М. III p. 315).}, который написалъ для своей сцены ‘Новаго Каменнаго Гостя’ (Le Nouveau F. de P. 1669). Въ своемъ предисловіи къ читателю Розимонъ, подобно де-Виллье, говоритъ, что главной его цлью было извлечь матеріальную выгоду изъ успха, которымъ всегда пользовался сюжетъ ‘Донъ-Жуана’, при чемъ онъ въ особенности разсчитывалъ на прекрасныя машины и декораціи своего театра {Театръ du Marais всегда отличался роскошью своей обстановки и машинами. Мы видимъ, что при постановк ‘Новаго Каменнаго Гостя’ эти средства получили весьма широкое примненіе. Такъ, 2-ое дйствіе открывается видомъ волнующагося моря, посреди котораго плыветъ Карриль. Въ томъ же дйствіи на глазахъ зрителя выростаетъ монастырь (temple), который затмъ пожирается пламенемъ. Въ четвертомъ акт, въ сцен пира, въ глубин комнаты появляется великолпный буфетъ (au fond de la chambre il parat un buffet magnifique). Всми этими декораціонными эффектами thtre du Marais, очевидно, старался привлечь публику и наврное успвалъ въ своемъ намреніи, такъ какъ мы знаемъ изъ предисловія де-Виллье, насколько парижане были падки на подобныя зрлища.}. Дале, Розимонъ прямо сознается, что онъ имлъ лишь въ виду развлечь публику (Sache que mon dessein n’а t que de te divertir, говоритъ онъ, обращаясь къ читателю). Такимъ образомъ, и его пьеса, подобно пьесамъ Доримона и де-Виллье, является только какъ-бы угожденіемъ вкусамъ публики.
Дйствіе Розимоновскаго ‘Каменнаго Гостя’ начинается разговоромъ слуги Донъ-Жуана, Карриля, съ Леонорой. Донъ-Жуанъ намренъ покинуть Леонору, и Карилль сообщаетъ ей объ этомъ Та надется еще удержать своего вроломнаго любовника. Является Донъ-Жуанъ, и мы узнаемъ изъ его разговора съ Каррилемъ, что онъ, обремененный преступленіями, долженъ спасаться бгствомъ съ своими друзьями, Донъ-Лопе и Донъ-Феликсомъ. Разговоръ Донъ-Жуана съ Каррилемъ прерывается появленіемъ Леоноры, которая пытается удержать Донъ-Жуана, напоминая ему о своей любви. Но ея усилія напрасны, и Донъ-Жуанъ удаляется, несмотря на ея мольбы. Донъ-Лопе и Донъ-Феликсъ сообщаютъ Жуану, что корабль, назначенный для ихъ путешествія, уже готовъ, и они отправляются вмст съ Каррилемъ, несмотря на его сопротивленіе. Второе дйствіе открывается бурей, которая выбрасываетъ на берегъ Карриля, ухватившагося за обломокъ мачты. На берегу встрчаетъ Карриля Paquette, дочь Ормена. Она ведетъ его къ отцу, принявшему въ свой домъ Донъ-Жуана и его спутниковъ. Донъ-Жуанъ, прельщенный красотой Paquette, общаетъ жениться на ней, но увидавъ вслдъ затмъ другую дочь Ормена, Thomasse, старается завлечь и ее въ свои сти. На этомъ застаетъ Донъ-Жуана Paquette, и между ними происходитъ сцена, подобная сцен съ Charlotte и Mathurine (Mol. И, 5). По удаленіи Донъ-Жуана, Карриль старается спасти бдныхъ двушекъ отъ грозящей имъ опасности быть обманутыми. Но он не слушаютъ его и говорятъ, что онъ клевещетъ на своего господина Въ слдующей затмъ сцен (II, 6) мы видимъ Жуана въ разговор съ Феликсомъ, который находится въ большомъ гор, такъ какъ его возлюбленная, Доринда, отдана въ монастырь и должна тамъ постричься. Въ виду этого, онъ проситъ Донъ-Жуана помочь ему. Тотъ не задумывается и зажигаетъ монастырь. Во время всеобщаго смятенія, Донъ-Феликсъ похищаетъ Доринду. Донъ-Жуанъ назначаетъ своему другу свиданіе на завтра, въ услов. ленномъ мст (II, 8). Въ третьемъ дйствіи Thomasse и Paquette останавливаютъ Донъ-Жуана, идущаго на свиданіе съ своими друзьями, и упрекаютъ его въ томъ, что онъ лишилъ ихъ чести. Донъ-Жуанъ, чтобы загладить свою вину, предлагаетъ имъ денегъ, и т соглашаются принять ихъ. Продолжая свой путь, Донъ Жуанъ встрчается съ своими друзьями, сопровождаемыми его родственникомъ, Донъ-Гаспаромъ. ДонъГаспаръ сообщаетъ Жуану, что ему грозитъ опасность и предлагаетъ укрыться въ его дом, но Жуанъ отклоняетъ это предложеніе. Предостереженіе Гаспара имло основаніе: на Донъ-Жуана и его друзей нападаетъ профосъ съ своими стрлками, которые однако въ конц концовъ принуждены бжать, вслдствіе храбрости Донъ Жуана и его спутниковъ. Избжавъ опасности, Донъ-Жуанъ назначаетъ Донъ-Феликсу и Донъ-Лопе свиданіе въ своемъ замк, т соглашаются и расходятся. Оставшись одинъ съ Каррилемъ, Донъ-Жуанъ наталкивается нагробницу убитаго имъ командора и заставляетъ своего слугу пригласить статую, изображающую покойника, къ себ на ужинъ. Статуя изъявляетъ свое согласіе наклоненіемъ головы. Четвертое дйствіе происходитъ въ замк Донъ-Жуана. Донъ-Жуанъ пируетъ съ своими друзьями. Вдругъ во время пира раздается стукъ, и входитъ статуя (тнь) командора. Она обращается къ развратникамъ съ увщаніями исправиться. Но т отвчаютъ насмшками. Донъ-Лопе и Донъ-Феликсъ обнажаютъ свои шпаги и грозятъ ими командору, который поражаетъ ихъ смертью за эту дерзость. Гибель друзей не производитъ никакого впечатлнія на Донъ-Жуана, и онъ остается непоколебимымъ. Командоръ даетъ ему время раскаяться и приглашаетъ его къ себ въ гробницу. Донъ-Жуанъ общаетъ прійти. Пятый актъ открывается похищеніемъ Донъ-Жуаномъ невсты съ деревенской свадьбы. Соблазнивъ двушку, Донъ Жуанъ покидаетъ ее, и когда она вслдъ затмъ встрчаетъ его, онъ притворяется, что не знаетъ ея. Несмотря на предупрежденія Карриля, Донъ-Жуанъ отправляется на гробницу командора. На пути, голоса его двухъ погибшихъ друзей предсказываютъ ему дурной конецъ, если онъ не раскается. Но все напрасно. Тогда является статуя (тнь) командора и еще разъ обращается къ Донъ-Жуану съ увщаніемъ раскаяться, но онъ остается непоколебимъ. Тогда раздается ударъ грома и Донъ-Жуанъ проваливается.
Мы видли, что начиная съ Джилиберто, де-Виллье и Доримона, Донъ-Жуану. приписывается атеизмъ. Въ развитіи этой черты можно отмтить три различныя стадіи. Въ начал, въ двухъ первыхъ французскихъ обработкахъ, Донъ-Жуанъ не признаетъ надъ собою власти Бога (VIII, I, 5 v. v. 309—310, 340—341, Dor. I, 5: p&egrave,re, princes ni dieux ne me feront la loi), но все-таки не отрицаетъ его существованія (Dor. IV, 2, V, 8). У Мольера онъ является уже атеистомъ въ полномъ смысл этого слова, такъ какъ не вритъ въ самое существованіе Бога (III, 1), но мы не видимъ еще, изъ чего вытекаетъ этотъ атеизмъ. Наконецъ, въ разбираемой пьес Розимона Донъ-Жуанъ приводитъ основаніе своего неврія и взамнъ разрушеннаго христіанскаго міросозерцанія создаетъ себ новое, философское.. Донъ Жуанъ Розимона не вритъ въ существованіе Бога и въ доказательство заблужденія врующихъ приводитъ доводы, весьма напоминающіе раціоналистическія теоріи XVIII вка о происхожденіи религій. ‘Ловкая политика’, говоритъ онъ, ‘создала Бога {У Розимона идетъ рчь не о Бог, а о ‘богахъ’ (Doutez vous du pouvoir de nos dieurfl спрашиваетъ Гаспаръ Жуана). Это объясняется, очевидно, тмъ, что Рояимонъ помощью подобной терминологіи хотлъ избжать нападокъ въ род тхъ, которыя были вызваны комедіей Мольера (ср. Mesa. V р. 62). Во всякомъ случа онъ не имлъ въ виду, какъ утверждать Mahrenholtz (Mol. Mus. III, S. 73), обозначить этимъ способомъ выраженія ‘расплывающуюся общность религіознаго индифирентизма’ (?) Донъ-Жуана (Die verschwommene Allgemeinheit seines religisen Indiffenrentismus).}, слабость человка поддержала эту хитрую выдумку. Его робость безъ всякой причины создала эту великую власть, длая ее обязательной для него’ (III, 4). Въ противоположность неврію Донъ-Жуана, выставлены взгляды Донъ-Гаспара, который видитъ доказательство могущества и существованія Бога въ порядк вселенной и во всякомъ отдльномъ созданіи, въ человк, наконецъ, созданномъ по образу Божію, столь удивительномъ въ своихъ отправленіяхъ и представляющемъ собою маленькій міръ, микрокосмъ (III, 4).
Утерявъ вру въ Бога и отвергая вмст съ тмъ христіанское міросозерцаніе, Донъ-Жуанъ Розимона создалъ себ новый кругъ идеаловъ, во имя которыхъ онъ живетъ и съ которыми онъ сообразуетъ свои поступки. Божествомъ Донъ-Жуана Розимона является природа. Она, по его мннію, заправляетъ всмъ человкомъ (Songez que la nature est tout ce qui nous m&egrave,ne: III, 4), и помимо ея нтъ никакихъ факторовъ, воздйствующихъ на его существо. Даже разумъ долженъ уступать требованіямъ природы при опредленіи образа дйствій человка. ‘Подумайте’, говоритъ Донъ-Жуанъ Гаспару, ‘что сила природы увлекаетъ насъ вопреки нашему разсудку’ (III, 4). Изъ принципа всемогущества природы естественно вытекаетъ признаніе законными всхъ чувствъ и стремленій, вселяемыхъ ею въ человка, какъ бы порочны они ни были, и служеніе этимъ стремленіямъ, неограниченное потворство имъ. Въ Донъ-Жуана природа вложила стремленіе къ наслажденію любовью, и онъ, не останавливаясь ни передъ чмъ, думаетъ только объ удовлетвореніи этой страсти. ‘Я повинуюсь своимъ чувствамъ’, говоритъ онъ, ‘это правда, но разв это преступно? Природа сдлала мн изъ этого необходимость, и наше тло дйствуетъ только по ея вол. Сообразно съ инстинктами, вселяемыми ея своенравіемъ, люди стремятся къ добродтели или къ пороку. Что касается меня, то любовь доставляетъ мн наибольшее удовольствіе, и я на все дерзаю, чтобы удовлетворить свое желаніе. Я не разбираю, имю ли я право это длать. Все для меня справедливо, если женщина мн нравится’ {Зачатки подобной натуралистической философіи мы видимъ уже въ Донъ-Жуан де-Виллье, который старается оправдать вс свои порочныя стремленія тмъ, что они вселены въ него природою (Vill. V, 8 у. у. 1755—61). Но въ словахъ Донъ-Жуана де-Виллье мы видимъ затерянную въ его общей характеристик вскользь брошенную черту, полное развитіе которой должно признать заслугою Розимона. Донъ-Жуанъ, какъ сознательный атеистъ и приверженецъ натуралистической философіи, является впервые въ его траги-комедіи. Поздне нмецкій поэтъ Wiese (1840) положилъ послднюю изъ указанныхъ чертъ въ основу своей драмы ‘Don-Juan’.} (I, 2). На основаніи этихъ воззрній, Донъ-Жуанъ Розимона даетъ полную волю своимъ страстямъ. Удовлетворить ихъ — составляетъ единственную цль его жизни, для достиженія этой цли онъ ни передъ чмъ не останавливается.
Кром этихъ наиболе выдающихся чертъ, атеизма и слдованія извстной философской систем, Розимонъ приписалъ своему Донъ-Жуану еще нсколько новыхъ свойствъ. Такъ вполн новымъ представленіемъ является то, что Донъ-Жуанъ совершаетъ свои преступленія отчасти изъ стремленія къ слав. Готовясь сжечь монастырь, онъ сознается Донъ-Феликсу, что это рискованное предпріятіе, но все-таки ршается на этотъ шагъ, для того, чтобы о немъ говорили (II, 6). Затмъ, у Розимона весьма рзко подчеркнуто равнодушіе Донъ-Жуана къ жизни. Когда Карриль указываетъ ему на неминуемую гибель, онъ хладнокровно замчаетъ: ‘если мн придется теперь умереть, то со мной случится немного раньше то, что случилось бы поздне, такъ какъ это необходимость, налагаемая природой’ (V, 5). Сюда присоединяется и равнодушіе ко всему окружающему. Ничто не можетъ удивить или поразить Донъ-Жуана (напр. IV, 1 р. 358, V, 6).
Въ дальнйшей обрисовк характера Донь-Жуана Розимона сказалось несомннно вліяніе де-Виллье. Мы замчаемъ явное стремленіе представить Донъ-Жуана какъ можно боле преступнымъ. Розимонъ не довольствуется, подобно Мольеру, тмъ, что приписываетъ своему герою убійство командора. Онъ выставляетъ его, вмст Съ тмъ, виновникомъ смерти родного отца (Ros. I, 2, Vill III, 2) и убійцей жениха дочери командора (I, 2). Мало того, Донъ-Жуанъ Розимона является святотатцемъ, поджигаетъ монастырь (II, 7) и наконецъ высказываетъ намреніе заняться воровствомъ, чтобы поправить свои финансы (Ros V, 5, Vill III, 2). Вообще преступленія являются для него не только средствомъ достиженія извстныхъ цлей, но онъ въ самой преступности находитъ удовольствіе и наслажденіе (Ros. III, 5, Vill. V, 8). Характернымъ для Донъ-Жуана Розимона является его стремленіе объяснить свой преступный образъ дйствій, привести ему разумное основаніе. По его мннію, только трусость людей создала ужасное имя преступленія. ‘Если-бъ вс души’, говоритъ онъ, ‘были велики и сильны, тогда то, что намъ представляется преступленіемъ, не было бы таковымъ. Преступленія создала робость, которая хочетъ казаться добродтелью. Поэтому великая душа должна себ все позволять, и преступленіе является добродтелью для того, кто сметъ его совершить’ (I, 2). Это сознательное отношеніе къ своимъ поступкамъ и стремленіе обосновать ихъ показываетъ, что Донъ-Жуанъ Розимона, въ противоположность предшествующимъ типамъ того же имени, обладаетъ умомъ съ раціоналистическимъ, философскимъ оттнкомъ. На то же самое указываетъ и его, отмченное нами выше, отношеніе къ религіознымъ вопросамъ и созданіе имъ извстнаго философскаго міросозерцанія {На философскій оттнокъ ума Розимоновскаго Донъ-Жуана указываютъ Mesnard и Fournel. Первый называетъ его docteur en impit (V р. 62), второй говоритъ о немъ: il raisonne ses crimes et philosophe sur sa corruption (Fournel. Contemporains de Moli&egrave,re III p. 320). Mahrenholtz отвергаетъ этотъ взглядъ, но не приводитъ дли поддержанія своего мннія достаточно вскихъ доказательствъ (Mol. Mus. III, S. 72).}.
Будучи преступникомъ, Донъ-Жуанъ Розимона, въ противоположность тому, что мы видли у Доримона и де-Виллье, остается все время вренъ самому себ. Онъ ни на минуту не раскаявается въ своихъ дйствіяхъ и до конца остается однимъ и тмъ же закоренлымъ гршникомъ. Въ этомъ отношеніи характеръ у Донъ-Жуана Розимона выдержанъ вполн.
Въ связи съ большей преступностью въ Розимоновскомъ Донъ-Жуан (въ противоположность Мольеру и въ соотвтствіи съ де-Виллье) проявляется большая грубость и безжалостность. Такъ, обольстивъ Thomasse и Paquette и отказываясь жениться на нихъ, онъ предлагаетъ имъ деньги, чтобы загладить свою вину (III, 2). Встртясь съ только что покинутой Амариллой, онъ притворяется, что не узнаетъ ея и называетъ ее сумасшедшей (V, 4).
Подобно Донъ-Жуанамъ всхъ предшествующихъ обработокъ, начиная съ Джилиберто, Донъ-Жуанъ Розимона является лицемромъ. Въ изображеніи этого порока у Розимона совершенно ясно проглядываетъ вліяніе Мольера. Оно сказывается въ сцен съ Thomasse и Paquette (III, 2). Обманутыя и покинутыя Донъ-Жуаномъ, он упрекаютъ его въ томъ, что онъ лишилъ ихъ чести, и напоминаютъ ему о его общаніи жениться на нихъ. Донъ-Жуанъ отговаривается тмъ, что Небо не можетъ потерпть его любви къ двумъ сестрамъ, и потому они вс трое должны подавить свою страсть и раскаяться. Совершенно подобный мотивъ религіознаго лицемрія мы видимъ въ двухъ сценахъ Мольера, гд Донъ-Жуанъ старается отдлаться отъ Эльвиры (I, 3, V, 3). Затмъ, у Розимона, такъ же какъ и у Мольера, Донъ-Жуанъ излагаетъ свою теорію лицемрія (Ros. I, 5, Mol. V, 2). Несмотря, однако, на эти общія черты, лицемріе Донъ-Жуана далеко не выступаетъ у Розимона такъ рзко, какъ у Мольера {Лицемріе Розимоновскаго Донъ-Жуана выступаетъ, такъ сказать, въ дйствіи лишь въ одной сцен и при томъ въ немногихъ словахъ (III, 2), у Мольера же оно получаетъ широкое развитіе въ двухъ большихъ сценахъ (V, 1, V, 3).}. У Розимона, наконецъ, изображеніе лицемрія Донъ-Жуаномъ (I, 5) далеко не такъ всесторонне и не такъ ярко, какъ въ знаменитой тирад пятаго акта Мольеровскаго ‘Festin de Pierre’ (V, 2).
Итакъ, двумя главными чертами Розимоновскаго Донъ-Жуана, отличающими его отъ предшествующихъ типовъ того же имени, является его сознательный, обдуманный, такъ сказать, атеизмъ и слдованіе извстнымъ философскимъ воззрніямъ. Стремленіе представить Донъ-Жуана возможно боле преступнымъ не ново и было отмчено нами уже у Джилиберто и дале во французскихъ обработкахъ Доримона и де-Виллье. Что касается общей мысли траги-комедіи Розимона, то она, сравнительно съ предшествующими обработками, ничего новаго не представляетъ.
Оригинальной и весьма счастливой является мысль Розимона поставить на ряду съ Донъ-Жуаномъ двухъ друзей, ДонъЛопе и Донъ-Феликса, которые являются какъ бы учителями, подъ вліяніемъ которыхъ онъ сдлался тмъ, чмъ мы его видимъ. Объ этомъ вліяніи говоритъ Карриль (I, 4), и, дйствительно, мы замчаемъ, что во многихъ отношеніяхъ герой Розимона походитъ на своихъ друзей. Такъ, Донъ-Феликсъ, подобно Донъ-Жуану, выставляетъ, какъ единственный принципъ, руководящій человкомъ — природу. ‘Природа’, говоритъ онъ, ‘намтила путь, по которому должно идти. Она одна образовала стремленія нашихъ чувствъ, и это ея вина, если они не невинны’ (IV, 4). Такъ же, какъ и Донъ-Жуанъ, Донъ-Лопе и Донъ-Феликсъ представляютъ то, что французы называютъ sprits forts. Они не врятъ въ проявленіе сверхъестественнаго, и ихъ воззрнія въ этомъ отношеніи отличаются раціоналистически-философскимъ оттнкомъ (IV, 1). Наконецъ, оба они, подобно своему ученику, непоколебимы въ порокахъ и неспособны раскаяться (IV, 4).
Придавъ Донъ-Феликсу и Донъ-Лопе общія основныя черты характера, Розимонъ провелъ вмст съ тмъ извстное различіе между обоими друзьями. Донъ-Лопе боле остороженъ, хотя и не мене пороченъ. Онъ проповдуетъ лицемріе, потому что считаетъ удобнымъ и выгоднымъ прикрывать порокъ личиной добродтели. Это не мшаетъ наслаждаться и вмст съ тмъ доставляетъ безопасность. Донъ-Феликсъ не знаетъ подобныхъ соображеній, онъ не терпитъ никакого укрывательства, и его прикрываетъ только открытый порокъ, которымъ онъ хвалится (I, 5). Какъ Лопе, такъ и Феликсъ предаются, подобно Донъ-Жуану, всмъ утхамъ любви, но и тутъ проглядываетъ различіе ихъ характеровъ. Лопе боле утонченъ. Онъ требуетъ, чтобы женщина оказывала сопротивленіе, ему пріятно побдить гордость женщины. Вмст съ тмъ, онъ ищетъ въ женщин умъ, иначе она для него ‘une idole’. Донъ-Феликсъ боле грубъ и неразборчивъ, въ немъ сказывается одно только чисто животное стремленіе, все дло въ томъ, чтобы удовлетворить свою страсть. ‘Будемъ предаваться’, говоритъ онъ, ‘всецло нашей страсти. Будь красавица легка или строга, умна или нтъ, прежде всего должно удовлетворить себя’ (IV, 2).
Леонора, которая съ вншней стороны по своему положенію въ пьес, соотвтствуетъ Мольеровской Эльвир, является весьма зауряднымъ характеромъ и не представляетъ той идеальности, которую мы отмтили въ героин Мольера. Въ ней есть гордость. Она хочетъ наложить на себя руки, если Донъ-Жуанъ покинетъ ее (I, 1), но вслдъ затмъ, встртясь съ своимъ обольстителемъ, она настолько теряетъ чувство собственнаго достоинства, что вымаливаетъ у него любовь, напоминая ему о своей нжности, о томъ, что она для него всмъ пожертвовала (I, 3). Какъ далеко ей до Эльвиры, которая, несмотря на то, что сама искала покинувшаго ее Донъ-Жуана, держитъ себя по отношенію къ нему съ достоинствомъ, холодно и даже иронизируетъ его (Mol. I, 3 р. 97 изд. Mesn.). Леонора молитъ небо отмстить за нее Донъ-Жуану. То-же самое длаетъ и Эльвира, но о томъ самоотверженіи и незлобіи, которыя проявляются въ ней впослдствіи (V, 9) и которыя проливаютъ на нее столь идеальный свтъ, нтъ и рчи въ Леонор Розимона. Она покидаетъ насъ (читателя или зрителя) съ словами мести на устахъ (I, 3) и боле мы ея не видимъ. Въ этомъ отношеніи, Леонора напоминаетъ намъ женщинъ, которыя были выведены въ предшествовавшихъ Мольеру обработкахъ: вс он одинаково дышатъ местью противъ своего обольстителя.
Равнымъ образомъ, не видно вліянія Мольера и въ обрисовк характера слуги Донъ-Жуана Карриля. Сохраняя черты, являющіяся стереотипными для слуги Донъ-Жуана во всхъ обработкахъ, Карриль не представляетъ тхъ особенностей, которыя мы отмтили въ Мольеровскомъ Сганарелл. Въ немъ нтъ, какъ въ Сганарелл, истиннаго комизма и наклонности къ серьезнымъ разсужденіямъ. Правда, Карриль разсуждаетъ (и даже слишкомъ много), но его разсужденія — плоское резонерство, тогда какъ разсужденія Сганарелля, хотя и облеченныя въ своеобразную комическую форму, являются глубокими, выражая собою мысли самого Мольера. Что касается комизма Карриля, то онъ такъ-же, какъ и у де-Виллье, основанъ на отдльныхъ шуткахъ и остротахъ.
Крестьянскія сцены траги-комедіи Розимона, по своему типу, подходятъ къ соотвтствующимъ сценамъ де-Виллье или Доримона. Въ нихъ нтъ той неподражаемой правдивости чувствъ и языка, которую мы видли у Мольера. Изъ отдльныхъ крестьянскихъ типовъ Thomasse и Paquette стоятъ нравственно несравненно ниже крестьянокъ всхъ предшествующихъ обработокъ. Он соглашаются принять отъ Донъ-Жуана деньги въ вознагражденіе за свою отверженную любовь (III, 2). Выше ихъ стоитъ Амарилла, которая, будучи глубоко оскорблена измною Донъ-Жуана и чувствуя себя опозоренной, проситъ своего обольстителя убить ее (V, 5). Этой чертой Амарилла напоминаетъ намъ Амаранту Доримона. Thomas (V, 1) соотвтствуетъ Филемону де-Виллье (V, 4 и 5). Rollin напоминаетъ Pierrot Мольера. Онъ хочетъ защищать свою невсту, но вмст съ тмъ отступаетъ изъ страха передъ Донъ-Жуаномъ (V, 1).
Наиболе удачнымъ и при томъ оригинальнымъ крестьянскимъ типомъ является у Розимона трактирщикъ (hte) Орменъ. Это простой, разсчетливый и практичный мщанинъ, знающій свтъ, и строгій отецъ, самовольно распоряжающійся судьбой своихъ дочерей (II, 2).

V.
Итальянскія обработки XVIII вка: Гольдони, да-Понте.

Гольдони.

Траги-комедіей Розимона заканчивается кругъ обработокъ легенды о Донъ-Жуан во Франціи въ XVII вк, и сюжетъ, нашедшій себ здсь столь благодарную почву, переходитъ обратно въ Италію.
Въ 1736 году, извстный итальянскій поэтъ Гольдони поставилъ на венеціанской сцен пятиактную комедію Don Giovanni Tenorio ossia il Dissol uto. Въ своихъ мемуарахъ и въ предисловіи къ комедіи, Гольдони съ пренебреженіемъ отзывается о своихъ предшественникахъ, возмущаясь въ особенности тмъ, что они въ своихъ произведеніяхъ дали мсто сверхъестественному элементу, который, по его мннію, слишкомъ рзко выступаетъ даже у Мольера, не говоря уже о Тирсо-де-Молин. ‘Его трагедію’, говоритъ Гольдони, ‘я всегда съ ужасомъ смотрлъ въ Италіи и не могъ понять, какимъ образомъ этотъ фарсъ могъ такъ долго держаться, привлекать массу публики и доставлять удовольствіе образованному народу’ (Mesn. V, р. 66). Въ виду недостатковъ предшествующихъ обработокъ, Гольдони общаетъ дать читателю комедію боле удовлетворительную, онъ хочетъ сообщить древнему фарсу благородство и замнить тривіальный комизмъ комизмомъ боле разумнымъ. Какъ видно, Гольдони, въ противоположность французскимъ авторамъ, занимавшимся обработкой легенды о Донъ-Жуан, является крайне притязательнымъ и самоувреннымъ. Насколько онъ оправдалъ свои общанія, покажетъ нижеслдующій разборъ его пьесы.
Въ первой сцен ‘Донъ-Жуана’ Гольдони, Альфонсо, министръ кастильскаго короля, сообщаетъ Донн-Анн, дочери командора (Commendatore di Lojoa, Castigliano), два радостныхъ извстія: во-первыхъ, возвращается ея отецъ, а затмъ король хочетъ выдать ее замужъ, и предполагаемый союзъ долженъ ее возвысить. Донна-Анна тайно надется, что самъ король намренъ взять ее въ жены, и старается выпытать у Альфонсо, кто ея женихъ. Но тотъ ограничивается отвтомъ, что женихъ — королевской крови. Во время этого разговора возвщаютъ о прибытіи командора. Посл первыхъ привтствій, Альфонсо сообщаетъ ему о намреніи короля выдать его дочь замужъ за человка, который вполн достоинъ ея. Командоръ, какъ врный подданный, даетъ свое согласіе на бракъ дочери, и Донна-Анна слдуетъ примру отца, говоря, что не сметъ противиться вол своего владыки. Тогда Альфонсо объявляетъ, что женихъ, о которомъ идетъ рчь — герцогъ Октавіо, племянникъ короля. Донна-Анна разочарована. По уход Альфонсо она умоляетъ отца, чтобы онъ не соглашался на бракъ, который сдлаетъ ее несчастной. Командоръ отказывается исполнить просьбу дочери, такъ какъ онъ уже далъ слово, и грозитъ ей своимъ гнвомъ, если она отвергнетъ Октавіо. Второй актъ открывается идиллической сценой.
Пастушокъ Карино прощается съ своей возлюбленной, Элизой. Та удерживаетъ его, но онъ спшитъ, чтобы во время загнать свое стадо. Любовники разстают$я, обмниваясь клятвами въ врности и общаніемъ свидться тотчасъ-же по окончаніи дла. Не успла Элиза остаться одна, какъ раздаются крики, и на сцену вбгаетъ Донъ-Жуанъ, спасаясь отъ ограбившихъ его разбойниковъ. Элиза предлагаетъ ему свою помощь. Донъ-Жуанъ съ благодарностью принимаетъ ее и, прельстясь красотой пастушки, старается завлечь ее въ свои сти. Элиза посл нкотораго сопротивленія сдается, вслдствіе желанія ‘сдлать свое счастіе’ (vorrei far mia fortuna). Какъ только Донъ-Жуанъ удалился съ своей жертвой, снова раздаются крики, и мы видимъ женщину въ мужскомъ одяніи, отбивающуюся отъ разбойниковъ. На помощь подоспваетъ герцогъ Октавіо и прогоняетъ грабителей. Спасенная женщина открывается герцогу и сообщаетъ ему, что она Донна-Изабелла, родомъ изъ Неаполя. Ее обманулъ ея женихъ Don Giovanni Tenorio, и она послдовала за нимъ въ мужскомъ одяніи въ Кастилію. Октавіо общаетъ или заставить Донъ-Жуана жениться на ней, или-же наказать его смертью. Вслдъ затмъ Изабелла и Октавіо отправляются вмст въ неподалеку лежащую столицу. Въ слдующей сцен мы видимъ Карино, идущаго, согласно общанію, на свиданіе съ Элизой. Онъ ищетъ ее и вдругъ замчаетъ, что она идетъ съ какимъ-то мужчиной. Это Донъ-Жуанъ. Элиза удерживаетъ его, но онъ отговаривается тмъ, что ему нужно все приготовить для свадьбы, и покидаетъ свою жертву, общая ей вчную врность. Тогда выходитъ Карино, и между нимъ и Элизой происходитъ объясненіе. Карино упрекаетъ свою возлюбленную въ неврности. Та старается оправдать себя и пускаетъ въ ходъ вс средства, чтобы удержать разгнваннаго любовника. Наконецъ, видя, что ничто не помогаетъ, она падаетъ въ обморокъ. Карино бжитъ за водой, приводитъ въ чувство Элизу, и они мирятся. Въ третьемъ дйствіи герцогъ Октавіо и Донна-Изабелла являются къ Альфонсо, у котораго въ это время находится Донна-Анна. Альфонсо представляетъ герцогу Донну-Анну, какъ его нареченную невсту. Герцогъ холодно привтствуетъ ее, говоря, что онъ изъ повиновенія королю предлагаетъ ей руку. Донна-Анна отплачиваетъ такою-же холодностью.
Замтивъ Изабеллу, Альфонсо спрашиваетъ Октавіо, кто это. Тотъ отвчаетъ, что его спутникъ хочетъ открыться только ему — министру. Тогда Донна-Анна удаляется, но, побуждаемая любопытствомъ, останавливается, чтобы подслушать разговоръ. Октавіо передаетъ Альфонсо извстную намъ судьбу Изабеллы, и тотъ общаетъ помочь несчастной жертв найти правосудіе. Услыхавъ, что спутникъ Октавіо женщина, Донна-Анна выходитъ и объявляетъ, что весь разскахъ герцога не что иное, какъ обманъ, что Изабелла его любовница, и что она поэтому не хочетъ принуждать его къ ненавистному союзу Несмотря на увренія Изабеллы, что это неправда, Донна-Анна настаиваетъ на своемъ и удаляется, замчая про себя, что она, къ счастію, во время нашла удобный предлогъ для своей ненависти къ герцогу Въ слдующей затмъ сцен Донъ-Жуанъ, прибывшій въ столицу, встрчается съ Изабеллой. Замтивъ ее, онъ хочетъ удалиться, но она останавливаетъ его. Тогда Донъ-Жуанъ притворяется, что онъ не узнаетъ ея и называетъ ее сумасшедшей. Изабелла, видя, что вс усилія тронуть Донъ-Жуана напрасны, выхватываетъ шпагу, чтобы самой отмстить за нанесенное ей оскорбленіе. Донъ-Жуанъ принужденъ защищаться. Въ эту минуту подоспваетъ командоръ. Онъ разнимаетъ сражающихся и радостно привтствуетъ своего друга Донъ-Жуана. Изабелла требуетъ продолженія поединка, но командоръ останавливаетъ ее и разспрашиваетъ о причин ея гнва. Изабелла говоритъ, что Донъ Жуанъ оскорбилъ ее, но дальнйшихъ объясненій не даетъ. Донъ-Жуанъ пользуется этимъ, чтобы выставить ее сумасшедшей и гнвъ ея безпричиннымъ. Изабелла удаляется, грозя своей местью. По удаленіи Изабеллы, является Альфонсо въ сопровожденіи Октавіо. Командоръ представляетъ министру Донъ-Жуана. Посвященный уже въ тайну Изабеллы, Альфонсо задумываетъ разузнать все самъ, удаляетъ командора и Октавіо, и оставшись одинъ съ Донь-Жуаномъ, спрашиваетъ его, испыталъ ли онъ власть любви и правда ли, что онъ измнилъ благородной двушк. Донъ-Жуанъ отвчаетъ, что ему знакома любовь, но лишь любовь чистая, и что у него есть невста, Донна-Изабелла, которую онъ принужденъ былъ покинуть. Тогда Альфонсо замчаетъ, что нкая Изабелла преслдуетъ его и жалуется на то, что онъ ее обманулъ. Донъ-Жуанъ, пойманный такимъ образомъ, заявляетъ, что или Изабелла сошла съ ума, или все это обманъ. Тутъ является сама Изабелла съ Октавіо. Донъ-Жуанъ прямо въ лицо говоритъ ей, что она не его невста, и такъ какъ Изабелла не въ состояніи представить какія-нибудь неопровержимыя доказательства, то Альфонсо, несмотря на ея просьбы, ничего не можетъ сдлать для нея. Только что Донъ-Жуанъ усплъ отдлаться отъ Изабеллы, какъ онъ попадается въ руки другой своей жертвы, Элизы, которая послдовала за нимъ. Къ счастію Донъ-Жуана, является Карино. Онъ предостерегаетъ его отъ вроломства Элизы. ‘Я имю доказательства ея вроломства’, говоритъ онъ. ‘Она клялась мн въ врности, а теперь покинула меня’. Подъ предлогомъ, что онъ не хочетъ отнимать у другого возлюбленную, Донъ-Жуанъ уступаетъ Элизу Карино и самъ удаляется. Покинутая Элиза старается удержать по крайней мр своего прежняго любовника. Но это ей не удается: Карино бросаетъ ее и даетъ клятву, что никогда боле не полюбить вроломную. Четвертый актъ открывается пиромъ. Командоръ угощаетъ своего друга Донъ-Жуана. Во время трапезы вызываютъ старика, и онъ оставляетъ гостя одного съ своею дочерью Донной-Анной. Донъ-Жуанъ тотчасъ же пускаетъ въ ходъ свое искусство и пытается завлечь Донну-Анну. Но она оказываетъ сопротивленіе, и Донъ-Жуанъ, раздраженный этимъ, съ угрозою выхватываетъ кинжалъ. Въ эту минуту возвращается командоръ и, услыхавъ отъ дочери о покушеніи Донъ-Жуана, обнажаетъ шпагу и вызываетъ его на бой. Донъ-Жуанъ убиваетъ старика и скрывается. Донна-Анна клянется отмстить убійц своего отца. Узнавъ объ убійств командора, Альфонсо поручаетъ Октавіо арестовать Донъ-Жуана и общаетъ Донн-Анн замнить ей отца. Та выпрашиваетъ у него, чтобы онъ освободилъ ее отъ брака съ герцогомъ. Альфонсо соглашается. Между тмъ, Октавіо приносить извстіе, что Донъ-Жуанъ скрылся въ церковной оград, гд его не можетъ достигнуть рука правосудія. Альфонсо распоряжается, чтобы вокругъ убжища Донъ-Жуана была разставлена стража, дабы преградить ему путь къ бгству. Въ пятомъ акт мы видимъ Донъ-Жуана въ его убжищ, въ церковной оград, гд среди другихъ надгробныхъ памятниковъ возвышается статуя командора. Донъ-Жуанъ въ отчаяніи, такъ какъ не знаетъ, какъ спастись. Его выручаетъ Элиза. Она предлагаетъ ему бжать съ ней: ихъ пропустятъ, такъ какъ у нея есть родственникъ среди стражи. Донъ-Жуанъ клянется Элиз въ вчной любви и готовится уже къ бгству вмст съ нею, какъ вдругъ является Изабелла и, обнаживъ шпагу, останавливаетъ измнника. Она хочетъ сразиться съ нимъ. Но Альфонсо разнимаетъ ихъ, и Изабелла принуждена удалиться. Оставшись съ Донъ-Жуаномъ, Альфонсо объявляетъ ему, что король ршилъ предать его смерти за убійство командора. Донъ-Жуанъ сознается въ своемъ преступленіи, но проситъ снисхожденія и заступничества Альфонсо, говоря, что онъ готовъ жениться на Донн-Анн, чтобы возстановить ея доброе имя. Альфонсо общаетъ просить короля за Жуана, но сомнвается, чтобы Донна-Анна согласилась выйти замужъ за убійцу своего отца. И, дйствительно, мы видимъ, что сначала Донна-Анна съ гнвомъ отвергаетъ предложеніе Донъ-Жуана, но въ конц концовъ она склоняется на его просьбы, прощаетъ убійцу и готова выйти за него замужъ. Такимъ образомъ Донъ-Жуанъ спасенъ. Но тутъ приходитъ изъ Неаполя отъ королевскаго секретаря письмо, въ которомъ онъ требуетъ, чтобы немедленно выслали Донъ-Жуана, покинувшаго спою невсту Изабеллу. Такимъ образомъ преступленіе Донъ-Жуана по отношенію къ Изабелл доказано. Чаша переполнена, и Альфонсо объявляетъ, что преступникъ будетъ наказанъ смертью тутъ-же, въ Испаніи. Донъ-Жуанъ, видя, что для него все кончено, предается отчаянію. Онъ издвается надъ статуей командора и вызываетъ на бой само Небо. Тогда молнія поражаетъ преступника, земля разверзается, и онъ проваливается. Въ заключительной сцен, жертвы Донъ-Жуана узнаютъ отъ Корино о его гибели. Октавіо высказываетъ желаніе жениться на Изабелл. Элиза пытается привлечь къ себ снова Карино, но это ей не удается. Пьеса заканчивается моралью, вложенною въ уста Альфонсо.
Какъ видно изъ сдланнаго нами анализа комедіи Гольдони, фабула ея является крайне запутанной, но вмст съ тмъ весьма безсодержательной. Вся пьеса основана на нсколькихъ любовныхъ интригахъ, нити которыхъ настолько переплетаются, что ихъ сразу трудно уловить. Посвящая всю пьесу развитію этихъ мелкихъ и безсодержательныхъ любовныхъ интригъ, Гольдони не удлилъ мста столь драматичнымъ фигурамъ отца Донъ-Жуана и его слуги и выкинулъ эффектныя и полныя глубокаго смысла сцены, связанныя съ статуей командора. Эти сцены Гольдони отбросилъ, такъ какъ онъ при своемъ раціоналистическомъ направленіи возмущался тмъ, что статуя командора ‘приходитъ ужинать въ городъ’. (Mesn. V, р. 65). Но Гольдони былъ непослдователенъ. Отвергнувъ оживленіе статуи и лишивъ такимъ образомъ свою пьесу могучаго драматическаго фактора, онъ тмъ не мене сохранилъ сверхъестественный элементъ, но только въ другомъ вид. Молнія поражаетъ Донъ-Жуана, и земля поглощаетъ его за богохульство. Это въ равной мр не согласно съ раціоналистическими взглядами и вмст съ тмъ производитъ на зрителя меньше впечатлнія, чмъ конкретное явленіе оживленной статуи {Гольдони долженъ былъ или сохранить сверхъестественный элементъ въ томъ вид, какъ онъ былъ завщанъ преданіемъ, или же, если онъ не хотлъ даже въ театральной пьес поступиться своими взглядами, то ему слдовало совершенно исключить сверхъестественное, какъ то сдлали поздне Wiese, Braun von Braunthal, Paul Heyse, Armand и другіе поэты XIX вка.}.
Дале Гольдони, нагромождая интригу на интригу, вслдствіе недостатка изобртательности, постоянно повторяется въ мотивахъ и ситуаціяхъ. Такъ у него Донъ-Жуанъ и Изабелла въ одномъ и томъ-же акт на протяженіи двухъ сценъ одинаково подвергаются нападенію разбойниковъ (II, 3, 4).— Изабелла два раза обнажаетъ шпагу, чтобы отмстить Донъ-Жуану за нанесенное ей оскорбленіе (III, 5, V, 2). Элиза два раза бжитъ за покинувшимъ ее. Донъ-Жуаномъ съ намреніемъ заставить его жениться на ней (III, 11, V, 2), три раза она старается задобрить Карино и возвратить Себ его любовь. (II, 7, III, 13, V съ. ult.).— Этой бдности фабулы соотвтствуетъ и діалогъ до крайности вялый, скучный, однообразный, растянутый и безсодержательный. Мы только и слышимъ общія фразы о справедливости, чести, долг, постоянныя изъявленія почтенія, вжливости, врноподданности и тому подобныхъ чувствъ. Особенно характерна въ этомъ отношеніи седьмая сцена 3-го акта. И такихъ сценъ можно привести много. Наконецъ, при раздробленности и вншности интриги, дйствующія лица, если можно такъ выразиться, толкутся на сцен, являются и исчезаютъ чрезвычайно быстро и какъ-то совершенно неожиданно.
Не боле удачной является у Гольдони обрисовка дйствующихъ лицъ.— Прежде всего, его Донъ-Жуанъ представляетъ характеръ боле узкій и заурядный, чмъ въ какой-либо изъ предыдущихъ обработокъ.— Преобладающими чертами его являются лживость, лицемріе, хитрость, изворотливость. Вс эти качества мы видли и въ Донъ-Жуанахъ предшествующихъ обработокъ, но имъ они служили только средствами для достиженія извстныхъ цлей, когда не помогала сила и отвага: у Гольдони-же отмченныя свойства совершенно вкоренились въ Донъ-Жуан, они составляютъ сущность его характера, и онъ пользуется исключительно ими въ борьб съ препятствіями. Въ продолженіе всей пьесы Донъ-Жуанъ Гольдони является низкимъ изворотливымъ лжецомъ. Онъ постоянно лавируетъ, чтобы выгородить себя, спасти свою жизнь, постоянно хитритъ, при чемъ его хитрости сводятся преимущественно къ отпирательству и нахальной лжи.— Такъ, видя себя преслдуемымъ Изабеллой, требующей отъ него удовлетворенія, онъ не признаетъ ея и старается выставить ее сумасшедшей, чтобъ ей не врили (III, 5). И дале, будучи поставленъ съ нею лицомъ къ лицу, онъ говоритъ, что это не та Изабелла, которую онъ покинулъ (III, 9). Этимъ обманомъ онъ хочетъ спастись отъ ожидаемаго наказанія.— Когда Альфонсу удается выпытать у Донъ-Жуана, что у него была невста, Изабелла, которую онъ принужденъ былъ будтобы покинуть, онъ замчаетъ ему, что его преслдуетъ нкая Изабелла, упрекая его въ обман. Пойманный такимъ образомъ Донъ-Жуанъ не теряется и ловко вывертывается, говоря, что или Изабелла сошла съ ума, или-же тутъ кроется какой-нибудь обманъ (III, 8).— Такъ-же ловко отдлывается Донъ-Жуанъ отъ преслдующей его Элизы. Узнавъ, что Карино ея женихъ и что она его обманула, онъ пользуется этимъ, какъ предлогомъ, для того, чтобы уступить Элизу прежнему любовнику и лицемрно прибавляетъ: ‘Не слдуетъ расторгать чужія связи’, и дале: ‘Я не былъ-бы достоинъ имени дворянина, еслибъ не умлъ побороть свои страсти’ (III, 12).— Не будучи въ состояніи отрицать совершенное имъ убійство командора, Донъ-Жуанъ пускаетъ въ ходъ все свое діалектическое искусство, чтобы выгородить себя передъ своимъ судьей, Донъ-Альфонсо. Прежде всего, онъ обращаетъ его вниманіе на то, что онъ былъ невмняемъ, когда совершилъ преступленіе, такъ какъ былъ отуманенъ винными парами и находился подъ чарующимъ впечатлніемъ красоты Донны-Анны: въ виду этого, онъ заслуживаетъ снисхожденія. Затмъ, онъ старается доказать, что Донн-Анн нтъ никакой пользы въ его смерти, что ея честь будетъ скоре возстановлена, если она выйдетъ за него замужъ, и поэтому онъ готовъ предложить ей свою руку, если она на это согласится (V, 4).— Наконецъ, въ крайней опасности, когда приходить роковое письмо отъ секретаря неаполитанскаго короля, Донъ-Жуанъ въ отчаяніи опять прибгаетъ къ своему любимому средству, ко лжи, и объявляетъ, что письмо подложное (V, 6).
Въ полномъ согласіи съ изворотливой и лживой натурой Донъ-Жуана находятся и остальныя черты его характера: отсутствіе храбрости и отваги, малодушіе, готовность унижаться.— Уже въ самомъ начал, при первомъ появленіи своемъ, Донъ-Жуанъ молитъ напавшихъ на него разбойниковъ пощадить по крайней мр его жизнь (II, 3). Этого не сдлалъ-бы ни одинъ изъ Донъ-Жуановъ предшествующихъ обработокъ, каждый изъ нихъ погибъ-бы скоре, сражаясь, какъ левъ. ‘Превосходство числа не заставитъ меня скрывать мое имя’, восклицаетъ, напримръ, Донъ-Жуанъ Мольера, выхватывая шпагу и готовясь обороняться противъ Донъ-Алонзо и его слугъ (III, 5). Дале, когда на крикъ Донны Анны подоспваетъ командоръ и спрашиваетъ, въ чемъ дло, Донъ-Жуанъ сначала отпирается, говоря, что ничего не было, и лишь вынужденный сражается съ командоромъ (IV, 3).— Въ затруднительномъ положеніи и въ несчастій Донъ-Жуанъ скоро падаетъ духомъ и вмсто того, чтобы дйствовать ршительно, жалуется на судьбу. ‘Ахъ, я погибъ’, восклицаетъ онъ, видя, что Альфонсо приближается со стражей къ его убжищу (V, 3). Въ подобно мъ-же положеніи Донъ-Жуанъ Тирсо-де-Молины бросается со шпагою на стражу, намревающуюся схватить его, говоря, что онъ дорого продастъ свою жизнь (I, 4). Запертый въ своемъ убжищ, въ церковномъ двор, Донъ-Жуанъ Гольдони предается жалобамъ на судьбу и на женщинъ, которыя привели его къ такому плачевному концу (V, I). Равнымъ образомъ, ограбленный разбойниками, онъ расплывается въ жалобахъ на свое несчастіе: ‘О я несчастный, покинутый всми, ограбленный, куда я днусь’? (II, 3).— Куда двалась та твердость и непоколебимость, которыя характеризуютъ Донъ-Жуановъ предыдущихъ обработокъ?— Наконецъ, Донъ-Жуанъ Гольдони готовъ унижаться до того, что онъ проситъ и молитъ о своемъ помилованіи и спасеніи Альфонсо и Донну-Анну, передъ которой становится даже на колна {V, 4: Per ehieder pietade a tutti lice — Ah Don-Alfonso voi parlate perme. Voi m’impetrate.— La clemenza reale. V, 5. Piet Doun’-Anna — Eccomi а’vos tri pie… Oh geners’-Oh pietosa Donn’-Анна id padre vostro — L’ira sa— crificar piacciavi, о bel la, — Non il gangue d’un reo ehe piet chiede… Condonnate mi voi, ch’io son contento.}.
Къ этимъ наиболе характернымъ чертамъ Донъ-Жуана Гольдони, составляющимъ его индивидуальную особенность, присоединяются еще нкоторыя другія, отличенныя нами уже въ Донъ-Жуанахъ предыдущихъ обработокъ.
Сюда относятся жестокосердіе и грубая насильственность Донъ-Жуана. Онъ притворяется, что не узнаетъ Изабеллы, послдовавшей за нимъ изъ Неаполя (III, 5).— Когда Донна-Анна отклоняетъ его исканія, онъ замахивается на нее кинжаломъ, чтобы силою добиться исполненія своихъ желаній (IV, 2).
Въ объясненіи стремленія Донъ-Жуана къ непрерывности и перемн въ наслажденіи любовью, Гольдони возвращается отъ интерпретаціи, данной Мольеромъ и Розимономъ, къ боле простому взгляду Тирсо-де-Молины. Его Донъ-Жуанъ покидаетъ одну женщину для другой потому, что въ его жилахъ кипитъ молодая кровь: Amo sol quanto il giovanil desio — Secondar mi compiaccio, восклицаетъ Донъ-Жуанъ Гольдони (in, 5).
Что касается религіозныхъ воззрній Донъ-Жуана, то, въ противоположность своимъ предшественникамъ, главнымъ образомъ, Мольеру и Розимону, Гольдони указываетъ на них лишь мимоходомъ и то весьма неопредленно. Въ послднія минуты своей жизни, приведенный въ совершенное отчаяніе, не видя для себя никакого спасенія, Донъ-Жуанъ восклицаетъ: ‘Жестоки со мной боги, если есть только боги на неб’. (Sono crudeli — Месо gli Dei se Dei vi sono in cielo. V, 8). Изъ этихъ словъ мы можемъ только заключить, что у Донъ-Жуана не составилось никакихъ положительныхъ убжденій въ религіозныхъ вопросахъ.
Наконецъ, характеръ Донъ-Жуана является не выдержаннымъ. Въ отчаяніи, видя, что пришелъ его конецъ, Донъ-Жуанъ проклинаетъ судьбу и жалуется на свою страсть къ женщинамъ, которая его погубила. Но вслдъ затмъ онъ съ полной непослдовательностью и въ совершенномъ несоотвтствіи общему своему характеру, вызываетъ на бой каменнаго командора и само Небо (V, 8).
Если сопоставить отмченныя нами черты, то получится характеръ весьма узкій и несимпатичный. Гольдони уронилъ Донъ-Жуана, втопталъ его въ грязь, лишилъ всякаго достоинства.
Посл Донъ-Жуана, наиболе ярко очерченной является пастушка Элиза. Въ ней Гольдони изобразилъ нкую примадонну Пассалакву (Passalaqua), съ которой онъ былъ въ связи и которая въ конц концовъ обманула и покинула его.— И дйствительно, Элиза, не смотря на свой деревенскій костюмъ, представляетъ типъ интриганки-актрисы и нисколько не походитъ на крестьянку въ род Charlotte и Mathurine Мольера.
Элиза — характеръ холодный, разсчетливый, тщеславный и испорченный. Она не знаетъ настоящей любви, она только играетъ и изъ тщеславія принимаетъ ухаживанія своихъ обожателей. ‘Я любила до сихъ поръ’, говоритъ она, ‘какъ-бы для шутки и принимала изъ тщеславія любовь Титира, Мегакла и многихъ другихъ моихъ любовниковъ’ (II, 2). Она останавливается, наконецъ, на Карино, какъ на человк, наиболе достойномъ ея любви, но стоитъ только явиться Донъ-Жуану съ его блестящими предложеніями, и она отдается ему и при томъ не изъ любви, не вслдствіе увлеченія, а изъ простого, холоднаго разсчета. Поддаваясь мольбамъ Донъ.Жуана, она испытываетъ сначала угрызенія со всти вслдствіе того, что обманываетъ Карино, но это чувство легко побждается эгоистическою разсчетливостью, связанной съ тщеславіемъ. ‘Я бы хотла устроить свое счастіе’, говоритъ она про себя и подъ конецъ, оставшись одна, размышляетъ такимъ образомъ: ‘Утшься, Карино… Женщина всегда предпочитаетъ свое счастіе счастію своего любовника’ (II, 3). Элиза натура испорченная до мозга костей. Мало того, что она покидаетъ Карино изъ разсчета, оставленная, въ свою очередь, Донъ-Жуаномъ, она старается сохранить за собою прежняго любовника и тотчасъ же посл измны нжными словами удерживаетъ своего пастушка. И это повторяется нсколько разъ (II, 7, 13, V sc. ult.).— Обладая такимъ характеромъ, Элиза владетъ вмст съ тмъ въ совершенств всми средствами хитрой интриганки, обманывающей одного любовника для другого. Чтобъ убдиться въ этомъ стоитъ только вспомнить сцену, происходящую между ней и обманутымъ Карино, въ которой она для того, чтобы возвратить его себ, пускаетъ въ ходь вс орудія, начиная со лжи и кончая мелодраматической угрозой наложить на себя руки и обморокомъ, когда вс усилія оказываются напрасными (II, 7).— Елиз удается снова привлечь Карино. Неудивительно, что вслдствіе этого она является крайне самоувренной. Когда въ конц концовъ Карино, столько разъ обманутый, отворачивается отъ нея и Альфонсо замчаетъ ей, что она должна пенять на самое себя, она гордо возражаетъ: ‘Я отъ этого не умру съ горя. Нтъ любовниковъ только у тхъ, у кого не достаетъ красоты’.— Итакъ, не имемъ-ли мы передъ собою въ Элиз живой образъ какой-нибудь хитрой и развратной примадонны Пассалаквы?
Около Элизы сосредоточиваются т сцены которыя мы обозначали названіемъ ‘крестьянскихъ’. Эти сцены по сво ему тону и характеру весьма близко подходятъ къ соотвтствующимъ сценамъ драмы Тирсо-де-Молины и вполн чужды той правдивости, которую мы отмтили у Мольера. Мы ни дли, что крестьяне въ испанской драм говорятъ вычурнымъ и цвтистымъ языкомъ, пересыпая свои слова миологическими намеками. То-же самое, но еще въ большей степени замчаемъ мы у Гольдони. Отъ нкоторыхъ сценъ между Элизой и Карино такъ и ветъ эклогами Виргилія (см. напр. первую сцену 2-го акта), и ко многимъ мстамъ можно даже привести параллели изъ древнихъ авторовъ. Что иное напр. какъ не перифразу анакреоновской оды X. . . представляетъ монологъ Элизы въ конц 3-го акта, начиная со словъ: На la natura — Di lor difesa provedutti i parti — Della terra e del mar. He напоминаютъ-ли, наконецъ, клятвы Элизы (II, 1) и Карино (III. 13) клятвъ, столь часто встрчаемыхъ у латинскихъ поэтовъ: Вергилія, Тибулла, а равно и у грековъ?
Нкоторое сходство съ Элизой представляетъ еще другая женщина, пыставленная у Гольдони, именно Донна-Анна. Общей чертой между обими этими женщинами является тщеславіе. Подобно тому, какъ Элиза отдается Донъ-Жуану изъ тщеславія, имя въ виду сдлать выгодную партію, такъ и Донна-Анна изъ-за того-же чувства готова многимъ пожертвовать. Узнавъ отъ Альфонсо, что король намренъ выдать ее замужъ, она отговаривается тмъ, что не можетъ еще любить и не хочетъ пойти за человка незнакомаго и, можетъ быть, ненавистнаго. Но когда Альфонсо сообщаетъ ей, что бракъ возвысить ее на степень властительницы, ей представляется, что самъ король хочетъ взять ее въ жены, и она сразу мняетъ тонъ. Она старается выпытать у Альфонсо, кто ея женихъ, и когда тотъ спрашиваетъ, какимъ образомъ любовь, неизвстная ей дотол, сразу измнила ее: она замчаетъ про себя: ‘Честолюбіе, а не любовь причиною этому’,— и даетъ зачмъ свое согласіе на бракъ (I, 1, 2, 3). Когда-же оказывается, что женихъ — герцогъ Октавію, племянникъ короля, который самъ, можетъ быть, никогда не будетъ королемъ, Донна-Анна остается вполн разочарованной и отказывается отъ этого союза (I, 34, IV, 7). Вмст съ тмъ, Донна-Анна представляетъ характеръ весьма слабый. Она клянется отмстить убійц своего отца (IV, 4) и проситъ Альфонсо помочь ей въ этомъ (IV, 6), но вслдъ затмъ поддается моль бамъ и просьбамъ Донъ-Жуана, прощаетъ его и соглашается выйти за него замужъ (V, 5). Этотъ поступокъ можно былобы понять и объяснить, еслибъ Донна-Анна любила Донъ-Жуана до того, какъ онъ убилъ ея отца. Но объ этомъ нтъ и рчи у Гольдони, вслдствіе чего поступокъ Донны-Анны является только доказательствомъ крайней слабости ея характера и низкаго уровня ея нравственности.
Изъ мужскихъ персонажей, выведенныхъ у Гольдони, наиболе важную роль играетъ Альфонсо, въ рукахъ котораго сосредоточена значительная часть интриги пьесы. Онъ представляетъ нчто въ род королевскаго fac-totum’а, является въ одно и то-же время довреннымъ короля, его шпіономъ, исполнителемъ высшей власти. Но вмст съ тмъ это личность вполн безцвтная.— Изъ устъ Альфонсо, а равно командора и Октавіо, мы слышимъ только общія фразы о чести, справедливости, покорности королю. Какъ характеры, вс они настолько безцвтны, что вполн сливаются одинъ съ другимъ и различаются только по положенію, занимаемому ими въ интриг пьесы.
Сопоставляя все сказанное нами о комедіи Гольдони и возвращаясь къ поставленному въ самомъ начал вопросу о томъ, соотвтствуетъ-ли исполненіе Гольдони его притязаніямъ, мы можетъ отвтить словами Mahrenholtz’а: ‘Если деВиллье, Доримонъ и Розимонъ’, говоритъ онъ, ‘украшаютъ себя павлиньими перьями Тирсо-де-Молины или Мольера, то произведеніе Гольдони въ сравненіи съ произведеніями Тирсоде-Молины и Мольера напоминаетъ тотъ ходъ творчества природы, посредствомъ котораго изъ лебедя вышелъ гусь’. (Моl.-Mus. III, 8. 77).
По общей мысли своей пьеса Гольдони не представляетъ ничего новаго. Окончательный выводъ ея тотъ-же, что и во всхъ предыдущихъ обработкахъ. ‘Идемъ, друзья мои’, говоритъ въ конц Альфонсо, обращаясь къ окружающимъ его лицамъ,— ‘и пусть ужасный примръ недостойно погибшаго покажетъ вамъ, что человкъ умираетъ такъ, какъ онъ жилъ, и что справедливое Небо наказываетъ нечестивыхъ и ненавидитъ развратниковъ’.

Да-Понте.

Лтъ 50 спустя посл комедіи Гольдони, вышла въ свтъ въ Вн небольшая двухъактная драма (dramma giocoso) ‘Il Dissoluto punito ossia il Don-Giovanni’ (1787). Она принадлежала перу итальянскаго аббата Лоренцо да-Понте. Какъ поэтическое произведеніе, эта драма стоитъ невысоко. Но она иметъ большое значеніе по той роли, которую ей пришлось играть въ дл популяризаціи сюжета ‘Донъ-Жуана’. Въ этомъ отношеніи, ее можно сравнить съ ‘Каменнымъ Гостемъ’ итальянской commedia dell’arte, который вызвалъ, какъ мы видли, во Франціи, въ продолженіе какихъ-нибудь одиннадцати лтъ, четыре обработки, считая въ томъ числ и Мольеровскаго ‘Festin de Pierre’. Драма да Понте послужила, какъ извстно, текстомъ для безсмертной музыки Моцарта. Весьма вроятно, что многія изъ обработокъ новйшихъ поэтовъ были вызваны именно этимъ музыкальнымъ произведеніемъ въ томъ смысл, что оно завлекало фантазію поэта, возбуждало въ немъ интересъ къ Донъ Жуану и наталкивало его такимъ образомъ на дальнйшую разработку этого типа, причемъ онъ, конечно, могъ находиться подъ вліяніемъ того или другого изъ своихъ предшественниковъ. Зависимость нкоторыхъ новйшихъ обработокъ отъ оперы Моцарта тмъ боле вроятна, что эта послдняя всегда пользовалась большою извстностью. Такимъ образомъ, въ дл популяризаціи сюжета ‘Донъ-Жуана’ въ нашъ вкъ главная заслуга принадлежитъ Моцарту, но тмъ не мене часть заслуги приходится несомннно на долю да-Понте, либреттиста геніальнаго композитора. Поэтому мы и не пропустимъ его произведенія въ нашемъ историческомъ очерк отдльныхъ обработокъ легенды о Донъ-Жуан.
Дйствіе драмы да-Понте открывается ночнымъ похожденіемъ Донъ-Жуана. Онъ украдкой пробрался въ домъ командора, къ его дочери Донн-Анн, оставивъ на страж своего слугу Лепорелло {Въ обработк да-Понте впервые является имя Лепорелло. Мы видли, что до сихъ поръ въ жаждой отдльной обработк слуга Донъ Жуана имлъ особое названіе. Со времени да-Понте ‘Лепорелло’ становится какъ бы нарицательнымъ именемъ слуги Донъ-Жуана. Исключеніе представляютъ только нкоторыя новйшія французскія пьесы (напр. ‘La vieillesse de Dou-Juan’ — Viard’а), въ которыхъ сохранено освященное Мольеромъ имя Сганарелля.}. Этотъ послдній жалуется на тяжесть своей судьбы и хочетъ покинуть своего господина. Вдругъ раздается шумъ, и Лепорелло въ страх прячется. Изъ дома выбга т Донъ-Жуанъ, вслдъ за нимъ Донна-Анна, ухватившись за соблазнителя и не пуская его. На крики дочери является командоръ и вызываетъ на бой ея оскорбителя. Донъ-Жуанъ закалываетъ старика и спасается бгствомъ вмст съ Лепорелло. Донна-Анна въ отчаяніи. На ея вопли является ея женихъ, Октавіо, и клянется своей невст отмстить за смерть ея отца.— Въ слдующей затмъ сцен мы видимъ одну изъ жертвъ Донъ-Жуана, Эльвиру. Покинутая Донъ-Жуаномъ, она питаетъ еще любовь къ измннику и ищетъ его. Случайно она встрчается съ нимъ, но онъ, узнавъ ее, тотчасъ-же удаляется подъ вымышленнымъ предлогомъ и оставляетъ съ ней Лепорелло, который старается утшить Эльвиру, указывая ей на то, что ея участь раздляютъ весьма многія. При этомъ онъ развертываетъ передъ ней списокъ жертвъ Донъ Жуана. Пока Эльвира предается еще жалобамъ на свою горькую судьбу, входятъ, разговаривая между собою, Октавіо, Донна Анна и Донъ Жуанъ. Октавіо проситъ Донь-Жуана помочь ему отыскать убійцу командора, не подозрвая, что этотъ убійца передъ нимъ. Тогда выступаетъ Эльвира и предосте регаетъ Октавіо отъ лицемрныхъ словъ хитраго Жуана. Донъ-Жуанъ старается выставить Эльвиру сумасшедшей и, чтобы избжать подозрній, увлекаетъ ее съ собой. Но Донна-Анна уже узнала своего ночного гостя. Она объявляетъ своему жениху, что Донъ-Жуанъ — убійца ея отца и побуждаетъ его къ мести. Октавіо общаетъ отмститъ Донъ-Жуану. Посл этихъ сценъ мы переносимся въ окрестности замка Донъ Жуана. Простой народъ собирается, чтобы праздновать свадьбу Церлины и Мазетто. Среди общаго веселія является Донъ Жуанъ. Его прельщаетъ красота Церлины, и въ немъ тотчасъ же зарождается желаніе овладть ею. Съ этой цлью онъ приглашаетъ всхъ крестьянъ къ себ въ замокъ, чтобы тамъ праздновать свадьбу. Между тмъ, надъ головой Донъ-Жуана собирается гроза. Эльвира, несмотря на свою еще не подавленную любовь къ измннику, присоединяется къ Октавіо и Донн-Анн и клянется отмстить Донъ Жуану. Они вс трое въ маскахъ входятъ въ замокъ Жуана въ то время, какъ тамъ все готовится къ празднику. Въ самый разгаръ свадебнаго бала Донъ-Жуанъ увлекаетъ Церлину, но она вырывается изъ его объятій и зоветъ на помощь. Донъ-Жуанъ, желая отвратить отъ себя подозрніе, выскакиваетъ, преслдуя Лепорелло со шпагою въ рук и обвиняя его въ насиліи. Тогда Октавіо, Донна Анна и Эльвира снимаютъ съ себя маски и, обращаясь къ Донъ-Жуану, говорятъ, что онъ напрасно старается обмануть ихъ, сваливая вину на Лепорелло, что они слишкомъ хорошо его знаютъ, чтобы поврить этому. Посл этихъ словъ, вс бросаются на Донъ-Жуана, и онъ удаляется вмст съ Лепорелло, отбиваясь отъ своихъ преслдователей. Въ начал второго дйствія, Донъ-Жуанъ сообщаетъ Лепорелло о своемъ намреніи обольстить горничную Эльвиры, и, чтобы врне достигнуть цли, мняется со своимъ слугой платьемъ. Въ эту самую минуту выходитъ на балконъ Эльвира. Донъ-Жуанъ оставляетъ переодтаго Лепорелло одного, и когда Эльвира удаляется съ нимъ, принимая его за своего неврнаго любовника, онъ даетъ серенаду горничной. Серенада прерывается появленіемъ Мазетто въ сопровожденіи нсколькихъ крестьянъ, собравшихся побить Донъ Жуана. Благодаря платью Лепорелло, Донъ-Жуанъ остается неузнаннымъ и благополучно скрывается. За то Лепорелло, уходя отъ Эльвиры, попадается въ руки Мазетто, Октавіо и Донны-Анны Ему угрожаетъ опасность. Но онъ спшитъ объявить, что онъ не тотъ, за кого его принимаютъ, и спасается бгствомъ. Посл этихъ ночныхъ похожденій, Донъ Жуанъ и его слуга встрчаются на кладбищ, гд похороненъ командоръ. Донъ-Жуанъ заставляетъ Лепорелло пригласить статую командора къ себ на ужинъ. Статуя изъявляетъ свое согласіе наклоненіемъ головы. Послднія сцены происходятъ опять въ замк Донъ-Жуана. Мы видимъ веселый пиръ. Согласно своему общанію, является каменный командоръ. Онъ старается склонить Донъ-Жуана къ раскаянію, но усилія его напрасны. Донъ-Жуанъ непоколебимъ. Тогда разверзается земля, командоръ проваливается, и адскіе духи увлекаютъ Донъ-Жуана. Когда уже совершился такимъ образомъ судъ Неба, врываются жертвы Донъ-Жуана и требуютъ мести. Лепорелло объявляетъ имъ, что преступникъ уже погибъ. ‘Земля содрогнулась’, говоритъ онъ, ‘вспыхнуло срное пламя, завыли духи. Ужасныя чудовища пришли, взяли и бросили его въ отверзшуюся пылающую пропасть’. Такимъ образомъ, убійца командора наказанъ, и Октавіо проситъ Донну-Анну поспшить свадьбой, та даетъ свое согласіе.— Эльвира хочетъ идти въ монастырь, чтобы тамъ забыть свое горе. Церлина и Мазетто мирятся. Лепорелло лаетъ обтъ исправиться. Пьеса заканчивается моралью: ‘Счастіе, доставляемое порокомъ, исчезаетъ какъ дымъ. Какъ живешь, такъ и умрешь’.
По способу обрисовки главнаго дйствующаго лица, даПонте ближе всего подходитъ къ Гольдони въ томъ отношеніи. что онъ не захватываетъ глубоко характера Донъ-Жуана, а выставляетъ лишь немногія его стороны.
Основныя черты Донъ Жуана да Понте выражаются въ тхъ немногихъ словахъ, съ которыми онъ обращается къ Эльвир, умоляющей его исправиться. ‘Не мшай мн сть’, восклицаетъ онъ, ‘и если угодно, шь со мной. Да здравствуютъ женщины, да здравствуетъ вино! (II, 8). Донъ Жуанъ да-Понте самый обыкновенный bon-vivant. Онъ увлекается женщинами и ищетъ въ нихъ, подобно Донъ-Жуану Тирсо де-Молины, лишь удовлетворенія своихъ юношескихъ страстей. Въ немъ нтъ и слда желанія оправдать свои по ступки на основаніи общаго міросозерцанія, какъ мы то видли въ Донъ-Жуан Розимона, онъ не упивается, подобно герою Мольера, сознаніемъ своего могущества и власти, покоряя сердце женщины. Нтъ, для него важно одно чувственное наслажденіе и больше ничего. На ряду съ женщинами, у Донъ-Жуана да-Понте является новая страсть, страсть къ вину. ‘Да здравствуетъ любовь, да здравствуетъ вино!’ восклицаетъ онъ на заявленіе Лепорелло, что все готово къ свадебному пиру, и восхваляетъ жизнь, когда кровь кипитъ отъ вина. (I, 10). ‘Донъ-Жуанъ да-Понте’, говоритъ извстный музыкальный критикъ Іосидо, резюмируя этотъ характеръ, ‘представляетъ портретъ самого автора, который писалъ свое либретто за бутылкой токайскаго, обнимая свою молодую любовницу’. И такъ, стремленіе къ наслажденію дарами жизни составляетъ основную черту характера Донъ-Жуана да-Понте. Оно является у него соединеннымъ съ безконечной веселостью и беззаботностью. Онъ оживляетъ праздникъ, устроенный имъ въ своемъ замк для поселянъ, танцуетъ съ Церлиной (I, 14), смется отъ всей души, разсказывая, какъ въ темнот какая-то двушка приняла его за Лепорелло и стала обнимать, приговаривая ‘мой милый, дорогой Лепорелло’ (II, 6). ‘Веселй, веселй, друзья’, обращается онъ къ поселянамъ, ‘пусть вс веселятся сегодня. Веселіе — ты нашъ хозяинъ, вс мы твои гости!’ (I, 12).
Къ этимъ основнымъ чертамъ, составляющимъ сущность Донъ-Жуана да-Понте, присоединяются еще нкоторыя другія, навянныя предшествующими обработками. Такъ, Донъ-Жуанъ итальянскаго аббата отваженъ и безстрашенъ, хитеръ и изворотливъ. Онъ отбивается отъ Октавіо и цлой толпы поселянъ, когда они нападаютъ на него въ его собственномъ замк (I, 14). Когда не помогаетъ храбрость, онъ прибгаетъ къ хитрости. Какъ ловко избавляется онъ отъ толпы крестьянъ, сопровождающихъ Мазетто, и выманиваетъ у послдняго оружіе! (И, 3). Находчивость никогда не покидаетъ нашего героя. Когда крики Церлины ставятъ его въ опасное положеніе, онъ для виду преслдуетъ Лепорелло, обвиняя его въ насиліи и направляя такимъ образомъ на него всеобщее подозрніе (I, 14). Наконецъ, характеръ Донъ-Жуана да-Понте завер шается безсердечностью (I, 4, I, 6) и упорствомъ въ порокахъ. Несмотря на вс увщанія статуи командора, онъ остается непоколебимымъ и не раскаивается въ своихъ преступленіяхъ (II, 8).
Трагическая гибель Донъ-Жуана и конечная мораль пьесы — ‘Грховное счастіе исчезаетъ какъ дымъ. Какъ живешь, такъ и умрешь’ — показываютъ, что да Понте, сравнительно съ своими предшественниками, не внесъ никакой новой общей идеи въ свою обработку легенды о Донъ-Жуан.
Да-Понте возстановилъ въ своей пьес личность Слуги Донъ-Жуана, которая была опущена у Гольдони Его Лепорелло въ общемъ напоминаетъ слугъ предшествующихъ обработокъ. Онъ обжорливъ, трусливъ, остроуменъ.
Фигура Мазетто не лишена естественности и юмора. По своему положенію, въ пьес Мазетто соотвтствуетъ Патриціо Тирсо-де Молины и Пьерро Мольера Оригинальнымъ является въ немъ ршимость отмстить своему оскорбителю: онъ собираетъ поселянъ съ цлью убить Донъ-Жуана (II, 3)
Объ Октавіо нечего говорить, это личность вполн безцвтная.
Переходимъ теперь къ женскимъ типамъ да-Понте. Въ Донн-Анн сильне, чмъ въ какой-либо изъ соотвтствующихъ ей женщинъ предыдущихъ обработокъ, выражена дочерняя любовь. Потерявь обожаемаго отца, она живетъ только желаніемъ отмстить за него и во имя этого чувства отклоняетъ просьбы Октавіо о свадьб до тхъ поръ, пока не исполнитъ своего долга по отношенію къ умершему и не отмститъ убійц (I, 3, II, 7).
Эльвира, можно сказать, самый неудачный изъ характеровъ, созданныхъ да-Понте. Она слишкомъ быстро и слишкомъ часто переходитъ отъ одного чувства къ другому. То она пылаетъ местью противъ своего соблазнителя и заключаетъ союзъ съ Октавіо и Донной-Анной (1, 13), то она снова отдается ему при первой его клятв въ врности (II, 1). Обманутая вторично, она тмъ не мене прощаетъ Донъ-Жуана, умоляетъ его исправиться и бросить свой порочный образъ жизни, но и тутъ она не выдерживаетъ характера и удаляется въ гнв, грозя наказаніемъ Неба (II, 8) {Образъ Эльвиры созданъ подъ несомнннымъ вліяніемъ Мольера. На это указываетъ появленіе Эльвиры на послднемъ пиру Донъ-Жуана и затмъ ршеніе ея идти въ монастырь. Этимъ послднимъ мотивомъ оба автора воспользовались, однако, различно. У Мольера Эльвира является къ Донъ-Жуану съ цлью обратить его ни путь истины и спасти отъ гибели, уже посл того, какъ она удалилась въ монастырь и отреклась отъ сего міра. Такимъ образомъ, ея увщанія вполн безкорыстны. Напротивъ, у да-Понте Эльвира идетъ въ монастырь только посл гибели Донъ-Жуана, и поэтому въ ея увщаніяхъ, обращенныхъ къ нему, звучитъ эгоистическая нотка. Намъ невольно приходитъ на умъ, что она хочетъ спасти своего любовника для себя. Вслдствіе этого, Эльвира да-Понте теряетъ тотъ идеальный оттнокъ, который она иметъ у Мольера.}.
Церлина — слабая двушка — колеблется между врностью своему Мазетто и очарованіемъ, производимымъ на нее блестящимъ Донъ-Жуаномъ. Она поддается сначала этому очарованію, но въ конц концовъ все-таки остается врна своему жениху и вырывается въ критическій моментъ изъ объятій соблазнителя. (I, 14).
Крестьянскія сцены, сосредоточивающіяся около Церлины и Мазетто въ начал, по ситуаціи, боле всего напоминаютъ соотвтствующія сцены драмы Тирсо-де-Молины. Донъ-Жуанъ, попавъ на деревенскую свадьбу, завлекаетъ невсту, а не похищаетъ ее, какъ напр. у де-Виллье и другихъ. Но по общему своему тону эти сцены подходятъ къ Мольеру. Языкъ ихъ и діалогъ естественны и вполн чужды напыщенности испанской драмы (см. напр. сцену между Церлиной и побитымъ Мазетто).

VI.
Обработки XIX вка.
1. Пушкинъ, Ленау, Граббе.

Пушкинъ.

Мы выше говорили о той роли, которую играетъ въ исторіи обработки типа Донъ-Жуана ‘Il Dissoluto punito’ да-Понте и написанная на него музыка Моцарта. Мы не знаемъ, слышалъ ли когда-нибудь Пушкинъ оперу Моцарта, и не можемъ поэтому ршить вопроса, написанъ ли его ‘Каменный Гость’ (1830) подъ его вліяніемъ. Но за то, съ другой стороны, вн всякаго сомннія стоитъ зависимость Пушкина отъ либретто да-Понте. Эта зависимость сказалась вншнимъ образомъ въ эпиграф, взятомъ Пушкинымъ изъ ‘Don Giovanni’ да-Понте и затмъ, какъ мы увидимъ дале, въ обрисовк главнаго характера, напоминающей намъ обрисовку итальянскаго аббата.
Въ первой сцен ‘Каменнаго Гостя’ Пушкина мы видимъ Донъ-Жуана и его слугу Лепорелло на монастырскомъ кладбищ у воротъ Мадрида Донъ-Жуанъ самовольно возвратился изъ ссылки, на которую его осудилъ король, чтобы избавить его отъ преслдованій семьи убитаго имъ командора, и дожидается ночи, чтобы неузнаннымъ войти въ городъ. Онъ сп шитъ къ одной изъ своихъ прежнихъ любовницъ, Лаур.
Привлеченный шумомъ разговоровъ Донъ Жуана и Лепорелло, входитъ монахъ и спрашиваетъ, не люди ли это Донны Анны. Изъ слдующаго затмъ разговора между Донъ-Жуаномъ и монахомъ мы узнаемъ, что Донна-Анна, вдова командора, воздвигла памятникъ своему мужу и прізжаетъ сюда каждый день молиться за упокой его души и плакать. Донъ-Жуанъ ршается познакомиться съ Донной-Анной, а между тмъ, пользуясь мракомъ ночи, спшитъ въ Мадридъ къ своей Лаур. Лаура — актриса. У ней собрались гости, почитатели ея таланта. Только поздно ночью расходятся они. Лаура оставляетъ у себя одного изъ нихъ, мрачнаго Карлоса. Вдругъ раздается стукъ у дверей, и входитъ Донъ-Жуанъ. Лаура кидается ему на шею. Донъ-Карлосъ вызываетъ Жуана, который убилъ раньше на поединк его брата, и падаетъ мертвымъ, пронзенный его шпагой. Это новое преступленіе заставляетъ Донъ-Жуана удалиться изъ Мадрида. Онъ скрывается подъ видомъ монаха въ монастыр, гд похороненъ командоръ, и иметъ такимъ образомъ возможность ежедневно видть заинтересовавшую его Донну-Анну. Нкоторое время онъ ограничивается молчаливымъ созерцаніемъ прелестной вдовы, но, наконецъ, ршается пуститься съ ней въ разговоры. Вдова предупреждаетъ намреніе Донъ Жуана, и первая заговариваетъ съ нимъ. Донъ-Жуанъ признается, что онъ не монахъ, говоритъ, что онъ несчастная жертва безнадежной страсти и называетъ себя Донъ Діэго. Донна-Анна гонитъ его сначала отъ себя, не слушаетъ его моленій, но въ конц концовъ назначаетъ ему свиданіе у себя на дому.
Донъ-Жуанъ въ восторг ‘Я счастливъ! Я пть готовъ, я радъ весь міръ обнять’! восклицаетъ онъ. ‘А командоръ? Что скажетъ онъ объ этомъ’? замчаетъ Лепорелло. Донъ-Жуанъ убжденъ, что мертвый супругъ Донны Анны не станетъ ревновать и заставляетъ своего слугу просить статую прійти къ Донн-Анн по-позже вечеромъ и ‘стать у двери на часахъ’. Лепорелло съ трепетомъ повинуется. Статуя киваетъ головой въ знакъ согласія. Лепорелло сообщаетъ это своему господину, но Донъ-Жуанъ не вритъ и самъ повторяетъ приглашеніе. Статуя опять наклоняетъ голову. Тогда Донъ-Жуанъ въ смущеніи удаляется.
Послдняя сцена представляетъ свиданіе Жуана съ Донной-Анной. Донъ-Жуанъ объявляетъ ей свое настоящее имя и говоритъ, что онъ убійца ея мужа. Донна-Анна въ ужас падаетъ въ обморокъ. Но любовь уже завладла всмъ ея сердцемъ, она не можетъ ненавидть Жуана, любовь прорывается неудержимымъ потокомъ. Она заботится о томъ, чтобы Донъ-Жуанъ вышелъ незамченнымъ и соглашается на вторичное свиданіе. Раздается стукъ. Донъ-Жуанъ спшитъ скрыться, но въ ужас отскакиваетъ. Передъ нимъ каменный командоръ. ‘Я на зовъ явился’, обращается онъ къ нему. Д.-Ж.: О Боже! Донна-Анна! Ст. Брось ее. Все кончено. Дрожишь ты, Донъ-Жуанъ? Д.-Ж. Я? нтъ!.. Я звалъ тебя и радъ, что вижу. Ст. Дай руку! Д.-Ж Вотъ она… О тяжело пожатье каменной его десницы! Оставь меня, пусти, пусти мн руку!.. Я гибну… кончено… о, Донна-Анна!.. ‘Съ этими словами Донъ-Жуанъ и статуя проваливаются. Таково въ общихъ чертахъ содержаніе четырехъ сценъ ‘Каменнаго Гостя’.
Обрисовка Донъ-Жуана у Пушкина напоминаетъ обрисовку да-Понте въ томъ отношеніи, что Пушкинъ не изображаетъ этотъ сложный характеръ во всей полнот его. подобно напр. Мольеру, а представляетъ одну только главную сторону его, именно стремленіе Донъ-Жуана къ непрерывности и перемн въ наслажденіи любовью. Этимъ, впрочемъ, и ограничивается сходство Пушкина съ либреттистомъ Моцарта: въ детальномъ развитіи характера Донъ-Жуана нашъ поэтъ является вполн самостоятельнымъ.
Донъ-Жуанъ Пушкина живетъ любовью къ женщинамъ и измняетъ для того, чтобы тотчасъ же отдаться новой страсти. Но при этомъ въ немъ нтъ того безсердечнаго отношенія къ своимъ жертвамъ, которое мы видли въ Донъ-Жуан да-Понте. Онъ съ состраданіемъ и любовью вспоминаетъ о бдной Инез, преждевременно умершей и, хотя онъ скоро гонитъ прочь мрачныя думы и легко забываетъ о своей прежней возлюбленной при мысли о предстоящемъ свиданіи съ Лаурой, все-таки въ его словахъ звучитъ какое-то теплое и искреннее чувство, когда онъ задумчиво говоритъ: ‘Бдная Инеза — ея ужъ нтъ! О! какъ я любилъ ее’!
Въ немъ нтъ также и той безшабашной веселости, которую мы отмтили въ геро итальянскаго аббата: онъ боле серьезенъ и положителенъ.
Главной отличительной чертой Донъ-Жуана Пушкина является то, что онъ способенъ къ искренней и чистой любви, которую и вызываетъ въ немъ Донна-Анна. Въ начал Донна-Анна является для него такой же женщиной, какъ и вс другія, съ которыми онъ имлъ до сихъ поръ дло. Онъ узнаетъ отъ монаха, что она такъ хороша, что ‘не можетъ и угодникъ въ ея крас чудесной не сознаться’, замчаетъ ея узенькую пятку, воображеніе дорисовываетъ ему остальное, и онъ ршается познакомиться съ ней, чтобы насладиться ея любовью и затмъ бросить ее такъ же, какъ и другихъ. Для достиженія своей цли Донъ-Жуанъ скрывается подъ видомъ отшельника въ монастыр, гд похороненъ командоръ, и каждый день видитъ Донну-Анну, когда она прізжаетъ молиться на могил мужа Донна-Анна заговариваетъ съ нимъ, наконецъ, и проситъ его помолиться вмст съ нею. ‘Мн, мн молиться съ вами, Донна-Анна!’ восклицаетъ Жуанъ. ‘Я не достоинъ участи такой, — я не дерзну порочными устами мольбу святую вашу повторять, я только издали съ благоговньемъ смотрю на васъ, когда, склонившись тихо вы кудри черныя на мраморъ блдный разсыплете, и мнится мн, что тайно гробницу эту ангелъ постилъ! Въ смущенномъ сердц я не обртаю тогда моленій. Я дивлюсь безмолвно и думаю: счастливъ, чей хладный мраморъ согртъ ея дыханіемъ небеснымъ и окропленъ любви ея слезами’.
Что это — языкъ коварной лести или голосъ сердца? спрашиваетъ Блинскій. Можетъ быть, это и лесть, но во всякомъ случа, холодный разсчетъ, которымъ она была вызвана, уступаетъ мсто другому чувству, чувству истинной любви, которая зарождается въ Донъ-Жуан непримтно для него самого. Когда Донна Анна назначаетъ ему свиданіе, онъ радуется, какъ едва ли радовался при какой-либо изъ своихъ прежнихъ побдъ… ‘Я счастливъ!— Я пть готовъ, я радъ весь міръ обнять!’ восклицаетъ онъ. Это голосъ сердца, переполненнаго радостью истинной любви.— Въ послдней сцен Донъ-Жуанъ уже сознаетъ эту любовь {‘Я Донъ-Жуанъ и я тебя люблю’, обращается онъ къ Донн-Анн, объявляя ей свое настоящее имя.}, и она проявляется вполн ясно. Когда Донна-Анна падаетъ въ обморокъ, узнавъ, что передъ ней убійца ея мужа, Донъ-Жуанъ восклицаетъ: ‘Небо!— что съ нею? Что съ тобою, Донна-Анна?-Проснись, опомнись! Твой Діэго — твой рабъ у ногъ твоихъ’! Въ этихъ простыхъ словахъ звучитъ тревога, мольба, ласка любящаго сердца, и нтъ сомннія, что слова эти свободны отъ всякой лести и притворства, такъ какъ Донъ-Жуанъ произноситъ ихъ въ то время, когда Донна-Анна лежитъ въ обморок и не слышитъ ихъ. Вотъ затмъ исповдь Жуана: ‘О, Донна-Анна! Молва, быть можетъ, не совсмъ неправа На совсти усталой много зла, быть можетъ, тяготетъ, но съ тхъ поръ, — какъ васъ увидлъ я, все измнилось: — Мн кажется, я весь переродился, васъ полюбя, люблю я добродтель. И въ первый разъ смиренно передъ ней дрожащія колна преклоняю’. Но, можетъ быть, эти слова только обманъ, средство завлечь Донну-Анну и погубить ее? Нтъ, еслибъ Донъ-Жуанъ хотлъ обмануть, онъ не признался-бы, кто онъ, не сказалъ-бы того имени, котораго не можетъ слышать Донна Анна, если-бъ онъ имлъ въ виду только обольстить ее и затмъ бросить, онъ удовлетворился-бы достиженіемъ цли и подъ вымышленнымъ именемъ. Но другое дло — истинная любовь. Она не можетъ довольствоваться какъ-бы краденымъ счастьемъ. Поэтому Донъ-Жуанъ и объявляетъ свое имя. Наконецъ, въ послднюю роковую минуту, въ предсмертной агоніи, у Донъ-Жуана вырывается восклицаніе: ‘О, Донна Анна’, восклицаніе, выражающее сожалніе о потерянной любви.
Итакъ, Донъ-Жуанъ Пушкина способенъ любить и любитъ Донну-Анну. Но Пушкинъ не воспользовался этимъ мотивомъ, какъ средствомъ спасти своего героя, какъ мечталъ Гофманъ и какъ то сдлали поздне испанецъ Сорилья (Zorilla) и Алексй Толстой, его Донъ-Жуанъ гибнетъ въ своихъ грхахъ отъ руки каменнаго командора. Такимъ образомъ, Пушкинъ по основной мысли своего произведенія непосредственно примыкаетъ къ своимъ предшественникамъ.
Изъ остальныхъ лицъ рельефне всего очерчена Донна-Анна, вдова командора. Бдная двушка, она вышла за богатаго Донъ-Альвара по желанію матери. О любви не было и рчи. по какъ натура честная, Донна-Анна была врна командору и даже посл его смерти считаетъ себя связанной памятью мужа, котораго никогда не любила. Она исполняетъ свой вдовій долгъ и здитъ молиться на его могилу за упокой его души. Память о покойномъ муж заставляетъ ее бороться съ собою передъ тмъ, какъ она отдается Донъ-Жуану. ‘Но она женщина’, говоритъ Блинскій ‘и при томъ южная, страсть у нея — дло минуты и ни позоръ общественнаго мннія, ни лютая казнь не помшаютъ ей отдаться тому, кто заставитъ ее полюбить’…— И Донна-Анна отдается Жуану.
Лаура — легкомысленная, но очаровательная женщина. Она актриса, предана вполн своему искусству. Въ жизни, Лаура ищетъ только наслажденія. Она всмъ существомъ своимъ живетъ въ веселомъ настоящемъ и не думаетъ о грозномъ и печальномъ будущемъ.
Донъ-Корлосъ — прямая противоположность Донъ-Жуану. Это мрачный, сосредоточенный характеръ. У него даже въ свтлыя минуты жизни являются тяжелыя мысли о недолговременности земного счастья.
Лепорелло представляется боле безцвтнымъ, чмъ какой-либо изъ слугъ Донъ-Жуана въ предыдущихъ обработкахъ. Въ немъ означена только одна трусость.
Въ заключеніе, не можемъ не сказать нсколько словъ о достоинствахъ ‘Каменнаго Гостя’. Пушкинъ, какъ мы видли, не захватываетъ глубоко характера Донъ-Жуана и беретъ только одну его сторону (стремленіе къ наслажденію любовью), иллюстрируя ее посредствомъ эпизода съ Донной Анной. Но въ этихъ узкихъ рамкахъ мы видимъ образцовую стройность и законченность построенія. Произведеніе Пушкина въ своемъ цломъ представляетъ замчательное единство: все въ немъ направлено къ одной цли, къ выясненію характера главнаго дйствующаго лица. Въ особенности должно отмтить первую сцену, которая представляетъ въ высшей степени мастерскую экспозицію. Въ этой сцен съ самаго начала очерченъ характеръ Донъ Жуана, какимъ онъ является въ продолженіе трехъ слдующихъ сценъ, указано въ немногихъ словахъ положеніе дла до начала дйствія и наконецъ дана завязка всей пьесы. Эта небольшая сцена стоитъ цлаго акта.
Что касается характеристики дйствующихъ лицъ, то она немногословна, но глубока. Наиболе тщательно очерчены, какъ мы видли, Донъ-Жуанъ и Донна-Анна. Но второстепенныя лица — очаровательная, легкомысленная Лаура и мрачный Карлосъ — стоятъ передъ нами, какъ живыя.
Сцены между Донъ-Жуаномъ и Донной-Анной, на кладбищ и на дому у послдней, представляютъ верхъ совершенства по своей психологической врности. Какъ естественны и врны переходы Донны-Анны отъ одного чувства къ другому, начиная съ восклицанія: ‘Опять онъ здсь!’, невольно вырвавшагося у нея при вид молодого монаха, внимательные и страстные взоры котораго обратили на себя ея вниманіе и, быть можетъ, уже заронили въ ея душу смя любви, и кончая назначеніемъ свиданія подъ тмъ условіемъ, чтобъ Донъ-Жуанъ хранилъ къ ней уваженіе.— Оправившись на-един отъ внезапно всплывшаго чувства, Донна-Анна холодно и сдержанно принимаетъ Жуана, въ ней еще говоритъ голосъ совсти, она мучится тмъ, что измняетъ памяти мужа. Но любовь уже слишкомъ глубоко пустила корни.
Донна-Анна уже не въ состояніи побороть ее и, несмотря на то, что Донъ-Жуанъ объявляетъ себя убійцей ея мужа, она остается врна своему новому чувству и соглашается на вторичное ршительное свиданіе. Это изображеніе постепеннаго развитія новой страсти въ честной женщин, чувствующей себя связанной памятью умершаго, хотя и нелюбимаго, супруга — изображеніе это представляетъ перлъ Пушкинскаго ‘Каменнаго Гостя’. Вотъ какъ отзывается Блинскій о первой изъ указанныхъ нами сценъ: ‘Сцена эта (на кладбищ)’, говоритъ онъ, ‘ведена съ непостижимымъ искусствомъ. Донья-Анна гонитъ прочь Жуана, а между тмъ, хочетъ знать, кто же онъ и чего онъ требуетъ… ‘Смерти! О, пусть умру сейчасъ у вашихъ ногъ, пусть бдный прахъ мой здсь же похоронятъ, не подл праха, милаго для васъ, не тутъ — не близко, — дал гд-нибудь, тамъ у дверей, — у самаго порога, чтобъ камня моего могли коснуться вы легкою ногой или одеждой, когда сюда, на этотъ гордый гробъ, пройдете кудри наклонять и плакать’. Донья-Анна защищается все слабе и слабе, у ней вырывается кокетливый вопросъ: ‘И любите давно ужъ вы меня?’ Самолюбіе ея затронуто — до сердца недалеко… Она назначаетъ ему свиданіе у себя дома, ‘завтра вечеромъ’…

Ленау.

Соблюдая хронологическую послдовательность, посл ‘Каменнаго Гостя’ Пушкина, слдовало бы перейти къ разбору повсти Проспера Мериме ‘Les mes du purgatoire’. Но мы позволимъ себ нарушить вншній порядокъ времени возникновенія отдльныхъ пьесъ, для соблюденія внутренней связи ихъ по основной мысли, и непосредственно обратимся къ драматической поэм Ленау. Она возникла поздне, чмъ ‘Души чистилища’ {Les mes du purgatoire напечатаны въ 1834 году, драматическая поэма Ленау написана въ продолженіе 1844 года.}, но по своей иде примыкаетъ къ разобраннымъ нами досел произведеніямъ, а не къ тмъ двумъ группамъ обработокъ легенды о Донъ-Жуан, которыя представлены, главнымъ образомъ, повстью Мериме и драмами Сорильи и Алекся Толстого.
Фабула драматической поэмы Ленау настолько блдна и незначительна, отдльныя сцены настолько отрывочны и все построеніе пьесы такъ незаконченно, что мы не будемъ останавливаться на подробномъ изложеніи содержанія ея и прямо перейдемъ къ разбору характера главнаго дйствующаго лица, Донъ-Жуана.
Вс предшествующія обработки можно раздлить, по отношенію къ изображенію основной черты Донъ-Жуана, на дв главныя группы. Съ одной стороны, у Тирсо-де-Молины, Чиконьини, Джилиберто, де-Вилнье, Доримона и поздне у Гольдони, да-Понти и Пушкина стремленіе Донъ-Жуана къ наслажденію любовью является какъ бы простымъ продуктомъ юношескаго пыла и лишено боле глубокаго основанія. Въ упомянутыхъ обработкахъ, Донъ-Жуанъ не даетъ себ отчета въ своихъ стремленіяхъ и они не вытекаютъ у него изъ какого-нибудь общаго принципа. Съ другой стороны, у Розимона и Мольера стремленіе Донъ-Жуана къ чувственнымъ наслажденіямъ является сознательнымъ. У обоихъ названныхъ авторовъ Донъ-Жуанъ иметъ, такъ сказать, свою теорію любви, а у Розимона распущенность и безнравственность Донъ-Жуана въ длахъ любви представлены въ непосредственной зависимости и связи съ его общимъ философскимъ міросозерцаніемъ. Къ этой второй групп принадлежитъ и драматическая поэма Ленау.
Идеаломъ Донъ-Жуана у нмецкаго поэта является наслажденіе и по преимуществу наслажденіе любовью. ‘Наслажденіе мое божество’ (стр. 251) {Вс послдующія цитаты приведены по изданію произведеній Ленау въ ‘Cotta’sche Bibliothek der Weltliteratur’.}, говоритъ онъ, ‘только одна любовь представляется мн разумнымъ чувствомъ’ (250). ‘Я бы хотлъ въ вихр страсти пронестись по неизмримо-обширному кругу прекрасныхъ многообразной прелестью женщинъ и замереть въ поцлу на устахъ послдней’ (223). ‘Высшее счастіе утолять — жаръ страсти’ (249). Эти чувства и стремленія Донъ-Жуана находятся въ связи съ его общимъ, чисто-матеріалистическимъ, міросозерцаніемъ. Для него источникъ всхъ вещей — Богъ, какъ исключительно производящая сила, проникаетъ вселенную, въ ней начало и конецъ всего существующаго. Донъ-Жуанъ, какъ скоро онъ овладваетъ женщиной, чувствуетъ себя какъ бы частицей этой божественной міровой силы {Das Herz, in dem die Wesen alle grnden,— Der Born worein sie sterbend alle mnden,— Der Gott der Zeugung ist‘s, der Herr der Welt,— Die er, nie satt in seinen Armen hlt. Wenn ich des Weibes Blume mir gebrochen,— War ich soin Hauch nnd seines Herzens Pochen (227).}. Онъ видитъ поэтому въ удовлетвореніи стремленія къ любви свое назначеніе, какъ человка. Только этимъ путемъ онъ считаетъ возможнымъ поставить себя въ общую связь съ мірозданіемъ.— Возводя чувственность, стремленіе къ плотской любви, въ общій міровой законъ, Донъ-Жуанъ видитъ всюду проявленіе его. Ему кажется, что бездушная природа въ чудную весеннюю ночь, когда воздухъ пропитанъ ароматами, полна сознанія любви (244). Онъ видитъ и уважаетъ проявленіе мірового начала чувственности и въ животномъ. Поэтому ему больно смотрть, когда охотникъ ранней весною подкрадывается съ ружьемъ къ токую щему глухарю, онъ вспугиваетъ его и, обращаясь къ охотнику, восклицаетъ: ‘Да здравствуетъ чувственность! Не убивай глухаря’! (246).
Такимъ образомъ, мы видимъ, что стремленіе Донъ-Жуана къ чувственной любви находится въ связи съ его общимъ міровоззрніемъ. Отдаваясь всецло уносящему его потоку чувственности, Донъ-Жуанъ смутно сознаетъ, что стремленіе къ любви, живущее въ немъ, по сущности своей есть нчто высшее. ‘Я испытываю иногда странное чувство’, говоритъ онъ, ‘мн кажется, что то, что волнуетъ мою кровь, есть духъ, низошедшій изъ боле возвышенныхъ сферъ’ (224). Но это можно сказать съ полнымъ правомъ о чистой, истинной любви. Любовь же Донъ-Жуана — любовь ложная, исключительно животная, и онъ правъ, сравнивая ее дале съ ладьей, весла которой упали въ пучину и которая, гонимая бурнымъ теченіемъ, не можетъ пристать къ спасительному берегу. Любовь — чувство святое, но и самое высокое чувство, говоря словами брата Донъ-Жуана, Діэго, въ низкой душ лишается своего благородства и святости. Такимъ образомъ, и въ Донъ-Жуан любовь извращается и является въ форм любви ложной, исключительно животной.
Къ чему-же ведетъ она нашего героя? Какъ чисто матеріальная по своей сущности, животная любовь можетъ имть мсто только до тхъ поръ, пока человкъ владетъ всми своими физическими силами, пока онъ свжъ и бодръ, какъ лишенная всякаго духовнаго содержанія, она должна въ конц концовъ привести къ пресыщенію. Этотъ общій законъ подтверждается и на Донъ Жуан Ленау. На склон лтъ онъ начинаетъ замчать, что стремленіе къ наслажденію въ немъ слабетъ. Прежнія средства, которыя пробуждали въ немъ неудержимый порывъ къ упоенію радостями жизни, уже не помогаютъ. Онъ, какъ прежде, пошелъ на кладбище, чтобы тамъ ужасъ смерти пробудилъ въ немъ вновь жажду наслажденія, но это ни къ чему не ведетъ. И чмъ дальше, тмъ хуже. Донъ-Жуанъ принужденъ, наконецъ, сознаться, что стремленіе къ наслажденію погасло въ немъ, что сила чувствъ его сломлена. Съ этого момента для него уже боле ничего не существуетъ Его другъ Марцелло напоминаетъ ему, что помимо чувственныхъ наслажденій есть еще радости духовныя. Но для Донъ-Жуана нтъ духовнаго міра, онъ никогда не любилъ самоуглубленія, признавалъ только міръ чувственный и главную представительницу его — животную любовь (250). Съ тхъ поръ, какъ она стала для него невозможной, весь свтъ опостылъ ему, и онъ съ тупымъ чувствомъ человка, не видящаго исхода душевной пустот, бросается на мечъ своего смертельнаго врага, чтобы покончить ненавистную жизнь. Передъ смертью Донъ-Жуанъ, мечтавшій когда-то о божественномъ происхожденіи своей любви, изрекаетъ самъ приговоръ своему чувству, какъ чисто земному, не имвшему никакого духовнаго содержанія. ‘Однажды’, говоритъ онъ, ‘я въ темную ночь халъ по степи, небо пылало чуднымъ заревомъ, какъ будто высоко пронесся метеоръ, я подъхалъ ближе и увидлъ горящій тростникъ, и когда онъ сгорлъ и разсыпался пепломъ, темно стало на неб, пропала игра красокъ. Такъ, можетъ быть, и небесное волшебство любви есть только отраженіе земного пыла’ (252).
Только разъ въ жизни въ Донъ-Жуан Ленау пробуждается чувство истинной любви при вид нравственно-высокой и небесно-чистой Донны-Анны. Это пробужденіе истиннаго чувства выражается въ томъ, что онъ начинаетъ себя обвинять въ прошедшей жизни и испытываетъ желаніе быть не виннымъ. Онъ овладваетъ Донной-Анной, но его любовь не гаснетъ такъ-же скоро, какъ прежде. Ему кажется, что она должна быть вчной. Онъ приходитъ къ тому убжденію, что есть нчто высшее, чмъ то наслажденіе, которое могутъ дать поцлуй и плотское соединеніе. Во всемъ этомъ мы видимъ зачатки истинной и чистой любви, которая могла-бы повести Донъ-Жуана къ спасенію. Но это зарождающееся чувство оказалось минутной вспышкой. Донъ-Жуанъ слишкомъ глубоко погрязъ въ чувственности, и онъ возвращается на старый путь, который и ведетъ его къ гибели. Въ этомъ отношеніи драматическая поэма Ленау приближается къ предшествующимъ обработкамъ съ тою, впрочемъ, существенною разницею, что въ нихъ Донъ-Жуанъ гибнетъ чрезъ вншнюю силу въ самомъ разгар своихъ страстей, у Ленау-же чувственная любовь произноситъ судъ сама надъ собою. Рано или поздно она должна привести къ пресыщенію и нравственной пустот. Этотъ моментъ наступаетъ для Донъ-Жуана нмецкаго поэта. Выраженіе этой мысли составляетъ основаніе поэмы Ленау и является главнымъ отличіемъ ея отъ всхъ предыдущихъ обработокъ.
Весьма выдающимся достоинствомъ драматической поэмы Ленау является то, что въ ней матеріалистическимъ воззрніямъ Донъ-Жуана и его неудержимому стремленію къ наслажденію противополагаются монашескій аскетизмъ и строгіе взгляды на жизнь Діэго. Благодаря этому, ясно выступаютъ передъ нами два противоположные міра: міръ духовный и міръ матеріальный, находящіеся какъ-бы въ борьб между собою. Донъ Жуанъ, представитель міра матеріальнаго, не признаетъ и не понимаетъ аскетизма, воздержанія отъ земныхъ наслажденій во имя высшей идеи. ‘Ничего нтъ на земл безумне стоиковъ и аскетовъ’, говоритъ онъ, ‘я готовъ скоре помняться съ дикимъ оленемъ, свободно удовлетворяющимъ свои стремленія, чмъ съ монахомъ въ келіи’ (249—250).
И вотъ у него является мысль посмяться надъ безумнымъ аскетизмомъ. Съ двнадцатью двицами, переодтыми пажами, пробирается онъ въ монастырь и располагается съ ними въ рефекторіи, гд сидятъ за трапезой монахи. Монахи не могутъ устоять передъ соблазномъ и расходятся по келіямъ съ двицами Донъ-Жуанъ торжествуетъ, но преждевременно. Побда сенсуализма неполная. Аббатъ монастыря не поддается искушенію и въ гнв на слабость братіи зажигаетъ монастырь, чтобы смыть съ него позоръ. Такимъ образомъ, окончательное торжество остается на сторон идеи, хотя и утрированной, но все-таки являющейся представительницей духовнаго начала въ человк.
Другимъ противовсомъ Донъ-Жуану является его братъ Діэго. Въ противоположность Жуану, не знающему никакихъ нравственныхъ сдержекъ въ своемъ стремленіи къ наслажденію, онъ сознаетъ, что человкъ, чтобы избжать порочности, долженъ налагать на себя въ жизни лишенія {Ein ewiges Gesetz, den Frevel richtend — Gebeut, willst du dein Erdenlos bestehen,— Musst du geschlossnen Auges und verzichtend — An manchem Paradies vorbergehen (224).}. Дале, когда Жуанъ говоритъ, что самая прекрасная женщина не можетъ долго возбуждать въ немъ восхищеніе и что самый глубокій источникъ прелестей для него быстро исчерпанъ, Діэго возражаетъ, что нельзя ‘узнать до основанія и одной благородной женщины’ (224). Если ему, Донъ-Жуану, такъ скоро надодаютъ женщины, то это происходитъ отъ того, что онъ въ нихъ ничего не ищетъ, кром удовлетворенія своихъ чувственныхъ стремленій, и не пытается раскрыть ихъ духовную сторону. Эта мысль, очевидно, сквозитъ въ короткихъ словахъ Діэго. Принимая въ соображеніе исключительное стремленіе Донъ-Жуана къ чувственному наслажденію, онъ грозитъ ему самымъ горькимъ нравственнымъ обнищаніемъ (О Thor! dir droht die bitterste Verarmung, говоритъ онъ ему, 225). Пророческія слова Діэго, какъ мы видли, сбываются, и такимъ образомъ, по окончательному выводу Ленау, качало духовное беретъ верхъ надъ началомъ матеріальнымъ, чувственнымъ.
Рудольфъ Готшаль называетъ Донъ-Жуана Ленау ‘Zwitternatur’ на томъ основаніи, что въ немъ, на ряду съ чувственностью, проявляется склонность къ отвлеченному философскому мышленію (Er hat spiritualistische Anwandlungen: Geschichte der Nationalliteratur des XIX Jahrh. III, S. 107). Но едва ли правъ нмецкій критикъ. Его положеніе было-бы справедливо лишь въ томъ случа, еслибъ только-что названная черта характера Донъ-Жуана занимала въ общемъ состав его нравственнаго существа такое-же мсто, какъ и его стремленіе къ чувственности. Но этого нтъ на самомъ дл: чувственность ршительно преобладаетъ въ Донъ-Жуан, и вс остальныя черты, сообщенныя ему Ленау, ведутъ только къ дополненію этого характера, а никакъ не къ раздробленію его. Философскій оттнокъ ума, отмченный Готшалемъ въ Донъ-Жуан Ленау, проявляется прежде всего въ томъ, что онъ даетъ себ, какъ мы видли, отчетъ въ своихъ стремленіяхъ, что у него есть свое міросозерцаніе, въ логической связи съ которымъ находятся эти стремленія. Затмъ, отдльные вопросы, отдльныя событія не проходятъ безслдно передъ Донъ Жуаномъ, а останавливаютъ на себ его вниманіе, заставляютъ его задуматься. Онъ видитъ передъ собой развалины монастыря, который сгорлъ по его вин. Между тмъ, онъ не хотлъ, чтобы дло зашло такъ далеко. Почему-же случилось это несчастіе? Ему нуженъ отвтъ на этотъ тревожный вопросъ, онъ размышляетъ и находитъ его: ‘Кто длаетъ дурное’, заключаетъ онъ, ‘тотъ длаетъ всегда больше зла, чмъ онъ хочетъ, ибо толпа мрачныхъ, злобныхъ силъ уже поджидаетъ, чтобы впутать въ дло свои руки’ (230). Во время прогулки на кладбищ, ему приходятъ въ голову мысли о бренности, недолговчности земного. ‘Здсь когда-то раздавались стоны, проливались слезы. Куда-же это все двалось? Только могильные камни иронически выставляютъ свои надписи Съ общаніями, что никогда не забудется горе’.
У Донъ-Жуана Ленау, въ противоположность сухимъ и холоднымъ героямъ Мольера и Розимона, теплая и, можно даже сказать, поэтическая душа. Онъ воспріимчивъ къ красотамъ природы. У него становится свтло на душ въ прекрасную весеннюю ночь, когда все благоухаетъ и когда вся природа упоена нгой любви (244). Какой поэзіей дышатъ размышленія, которымъ онъ предается передъ своей смертью. ‘Полонъ глубокаго смысла’, говоритъ онъ, ‘обычай приносить ежегодно на алтар въ жертву богамъ первенцовъ. Какъ прелестна первая зелень деревъ, первое благоуханіе и первая пснь весны. Какъ упоителенъ на мор первый видъ желанной земли. Роскошне всего цвтутъ первые внки славы, слаще всего первый поцлуй’ (255).
На ряду съ этой поэтичностью и теплотой чувства, выражающейся въ любви къ природ, на Донъ-Жуан Ленау лежитъ какой-то легкій элегическій отпечатокъ. Мы уже видли, какъ онъ на кладбищ съ тихой грустью размышляетъ о томъ, какъ скоро забываются пролитыя слезы. Та-же грусть, навваемая мыслью о бренности и недолговчности земного, звучитъ въ его словахъ, когда онъ передъ смертью просматриваетъ списокъ своихъ возлюбленныхъ. ‘Воспоминанія!’ восклицаетъ онъ, ‘нкогда — любимыя мною женщины, нын увядшія до послдняго цвтка, нкогда — небесные звуки, теперь — пустыя слова. Какъ скоро все увядаетъ на свт!’ (255).
Отмченныя нами въ Донъ-Жуан любовь къ природ и элегическая грусть, вызываемая мыслью о бренности и недолговчности всего земного, составляютъ дв наиболе выдающіяся черты характера самого Ленау, положившія рзкую печать на всю его поэзію. Такимъ образомъ, въ Донъ-Жуан Ленау нашла себ отчасти отраженіе личность поэта, не съумвшаго въ созданномъ имъ тип отршиться отъ самого себя.

Граббе.

Обзоръ обработокъ, заключающихъ въ себ мысль о необходимости наказанія Донъ-Жузна, мы закончимъ разборомъ трагедіи Граббе: ‘Донъ-Жуанъ и Фаустъ’ (1829). Примыкая, по своей основной иде, къ разсмотрннымъ нами досел произведеніямъ, она представляется, вмст съ тмъ, весьма оригинальной вслдствіе того, что ставитъ на ряду съ Донъ-Жуаномъ родственнаго ему Фауста.— Интересно прослдить, насколько удалось Граббе это сопоставленіе. Чтобы ршить этотъ вопросъ, нужно прежде всего опредлить, какъ должно смотрть на родство обоихъ упомянутыхъ типовъ.— Можно говорить только объ аналогіи, существующей между Донъ-Жуаномъ и Фаустомъ, а никакъ не о сходств одного съ другимъ. Они, идутъ путями слишкомъ различными для того, чтобы ихъ можно было назвать похожими другъ на друга. Аналогія же между ними заключается въ томъ, что они оба стремятся къ одной и той же цли. Какъ тотъ, такъ и другой одинаково жаждетъ переступить границы, опредленныя человку, стремится къ высшему и большему, чмъ ему дано достигнуть, какъ смертному. Это составляетъ общую черту Донъ-Жуана и Фауста, но области, въ которыхъ проявляются указанныя стремленія, совершенно различны. Фаустъ стремится познать больше, чмъ можетъ человкъ, хочетъ обнять умомъ всю полноту мірозданія, проникнуть въ самыя сокровенныя его тайны, постигнуть причину и цль всего существующаго, Донъ-Жуанъ стремится воспринять своими чувствами больше, чмъ дано на долю каждаго изъ насъ, онъ жаждетъ насладиться земной жизнью во всей ея полнот, жаждетъ любви, но любовь одной женщины не удовлетворяетъ его, ему нужны непрерывность и разнообразіе въ наслажденіи любовью. Такимъ образомъ, стремленія Фауста и Донъ-Жуана, направленныя къ одной и той же цли, у перваго проявляются въ области духа, у втораго въ области чувственности.
‘Вы оба стремитесь къ одному’, говоритъ Донъ-Жуану въ конц трагедіи ‘рыцарь’, являющійся представителемъ ада, ‘но вы идете двумя различными дорогами’.
Въ виду этого различія между областями, въ которыхъ проявляются стремленія Донъ-Жуана и Фауста, Граббе, сопоставляя оба эти типа, во всякомъ случа, какую бы конечную цль онъ себ ни поставилъ, долженъ былъ рзко отдлить сферу стремленій одного отъ сферы стремленій другого. Но Граббе сдлалъ какъ разъ противоположное и, благодаря этому, впалъ въ большую ошибку. Вмсто того, чтобы итти различными путями, его Донъ-Жуанъ и Фаустъ сталкиваются на общей почв, на почв сенсуализма: оба они влюбляются въ одну и ту же женщину, въ Донну-Анну. Эта любовь, представляя цль, къ которой одинаково стремятся Донъ-Жуанъ и Фаустъ Граббе, является драматическимъ узломъ, связывающимъ оба типа. Можетъ быть, это и единственно-возможный способъ ввести одновременно въ рамки драматическаго произведенія Донъ-Жуана и Фауста, но, во всякомъ случа, вслдствіе подобнаго разршенія задачи, Фаустъ теряетъ свою индивидуальную физіономію. Онъ приходитъ въ драматическій конфликтъ съ Донъ Жуаномъ не путемъ своихъ духовныхъ стремленій, которыя представляютъ, такъ сказать, центръ его нравственнаго существа, а путемъ стремленій сенсуалистическихъ, которыя являются лишь преходящимъ моментомъ его развитія.
Рудольфъ Готшаль, въ своей исторіи нмецкой литературы. XIX вка (III, 342), говоритъ въ защиту Граббе, что онъ провелъ должное различіе между Донъ-Жуаномъ и Фаустомъ, такъ какъ сенсуалистическій элементъ смягченъ въ Фауст, который сохраняетъ по отношенію къ /Іонн-Анн глубокомысленную серьезность и достоинство мага. Глубокая мысль, продолжаетъ названный критикъ, заключается въ томъ, что Фаустъ не соблазняетъ Донну-Анну, а убиваетъ ее силою своей магіи.
Приведенные доводы Готшаля, однако, не убдительны. Фаустъ, правда, разсуждаетъ о своемъ чувств къ Донн-Анн (напр. II, 1, II, 2), но все-таки въ немъ по отношенію къ ней проявляется въ сущности столько же чувственности, сколько и въ Донъ-Жуан, и такимъ образомъ онъ переходитъ въ область, которая является чуждой его основнымъ стремленіямъ, Что же касается того, что Фаустъ убиваетъ Донну-Анну, а не овладваетъ ею, то этотъ фактъ имлъ бы значеніе только въ томъ случа, еслибъ онъ проистекалъ изъ убжденія Фауста, что плотская любовь является недостойной его, при его духовныхъ стремленіяхъ. На самомъ же дл Фаустъ убиваетъ Донну-Анну вслдствіе того, что она не хочетъ ему отдаться. Еслибъ не было съ ея стороны сопротивленія, то Фаустъ завладлъ бы ею такъ же, какъ завладлъ женщинами Донъ-Жуанъ.
Такимъ образомъ, какъ мы уже замтили выше, Донъ-Жуанъ и Фаустъ Граббе не идутъ двумя различными дорогами, а сталкиваются на общей почв сенсуализма. Въ этомъ недостатк разграниченія между сферами, въ которыхъ проявляются стремленія Донъ-Жуана и Фауста, и заключается основная ошибка трагедіи Граббе {Чмъ объяснить ошибку Граббе: тмъ-ли, что въ немъ не доставало та ланта для выполненія поставленной имъ себ задачи, или тмъ, что вообще невозможно сопоставленіе въ рамкахъ обыкновенной драмы Донъ-Жуана и Фауста, дятельность которыхъ проявляется въ двухъ столь различныхъ Сферахъ? Мы склоняемся къ послднему мннію и согласны съ Ауэрбахомъ въ томъ, что Ленау разумно поступилъ, представивъ судьбу Донъ-Жуана и Фауста въ двухъ различныхъ поэмахъ. Сопоставленіе Донъ-Жуана и Фауста можетъ, по нашему мннію, составлять только предметъ философскаго трактата, а никакъ не драмы. Гд въ самомъ дл найти конкретный драматическій узелъ, который связывалъ бы обоихъ героевъ, при чемъ было бы сохранено въ полной неприкосновенности различіе между областями, въ которыхъ проявляются ихъ стремленія?— Возможно, конечно, сопоставленіе Донъ-Жуана и Фауста въ томъ смысл, какъ мы его понимаемъ, и въ драм, но въ такомъ случа, эта драма будетъ лишь драматизированнымъ философскимъ этюдомъ.}.
Мы не будемъ останавливаться на разбор Фауста, какимъ онъ является въ концепціи Граббе, и не станемъ опредлять его отношенія къ другимъ одноименнымъ типамъ, въ особенности къ Фаусту Гёте. Это отвлекло бы насъ слишкомъ далеко отъ нашей задачи. Ограничимся только разборомъ характера Донъ-Жуана.
Основной чертой Донъ-Жуана Граббе является стремленіе къ наслажденію. Наслажденіе составляетъ единственную цль его жизни, представляетъ исключительный мотивъ всхъ его дйствій и является въ его глазахъ полнымъ оправданіемъ всевозможныхъ преступленій. Вотъ исповдь его души: ‘Зачмъ’, говоритъ онъ умирающему командору (губернатору),— ‘молится священникъ? Зачмъ трудится длецъ? (Geschftsmann). Зачмъ король ведетъ войну, соперничая въ разрушеніи съ громомъ и молніей? Затмъ, что они въ конц концовъ хотятъ насладиться. Такъ и я постоянно слдую своему девизу ‘Любовь!’, потому, что мн это доставляетъ наслажденіе’ (III, 1). Въ своемъ стремленіи къ наслажденію Донъ-Жуанъ Граббе ненасытенъ. ‘Всякая цль’, восклицаетъ онъ,— ‘смерть. Блаженъ тотъ, кто вчно стремится. Благо, благо тому, кто вчно могъ-бы алкать!’ (I, 1).— Донъ-Жуанъ весь поглощенъ утхами земной жизни и за ними забываетъ обо всемъ, что есть боле высокаго. Мы видли, что напр. у Розимона Донъ Жуанъ приходитъ къ отрицанію Бога, это отрицаніе показываетъ, что онъ размышлялъ о высшей міровой сил. Герой Граббе не задается подобными отвлеченными вопросами, онъ проходитъ мимо нихъ совершенно равнодушно. Когда умирающій командоръ напоминаетъ ему о томъ, что есть Богъ, онъ отвчаетъ: ‘Пускай! Наша земля такъ мила, что я, предаваясь наслажденіямъ и удовольствіямъ, не нахожу времени думать о Томъ, кто ее сотворилъ’ (III, 1).
При всей порочности и преступности Донъ-Жуана Граббе, ему нельзя отказать въ извстномъ величіи. Онъ полонъ самосознанія. Когда статуя командора обращается къ нему съ увщаніями исправиться и покаяться, онъ гордо возражаетъ: ‘Я останусь тмъ, чмъ я былъ. Я Донъ-Жуанъ, и если я сдлаюсь чмъ другимъ, то я буду ничмъ!’ (IV, 4). Донъ-Жуанъ безстрашенъ и въ безстрашіи своемъ доходитъ до того, что испытываетъ наслажденіе въ опасностяхъ, грозящихъ жизни. Когда на пути на Монбланъ, куда Фаустъ похитилъ Донну-Анну, Лепорелло въ ужас останавливается и отказы вается идти дальше, Донъ-Жуанъ говоритъ: ‘Мн здсь нравится: мы не длаемъ ни одного шага безъ того, чтобы не подвергать опасности жизнь!’ (III, 3). Наконецъ, Донъ-Жуанъ остается всегда непоколебимъ подъ ударами судьбы и всегда готовъ бороться съ нею. Когда къ нему врывается Фаустъ и призываетъ его къ отчаянію, такъ какъ Донны-Анны нтъ уже больше на свт, Донъ-Жуанъ остается твердъ и спокоенъ, не смотря на то, что любилъ Донну Анну такъ-же, какъ и Фаустъ (IV, 4). ‘Наша жизнь ничто’, говоритъ онъ въ другомъ мст, ‘если мы не будемъ противостоять всему, что съ нами случается’. (Das Leben ist ein Nichts, wenn es nicht Allem was ihm begegnet Stirne bietet).
На ряду съ этими свойствами, которымъ мы можемъ найти параллели въ Донъ-Жуанахъ предшествующихъ обработокъ, мы видимъ въ геро Граббе черты, составляющія его индивидуальную особенность. Во всхъ этихъ чертахъ сказывается личность самого поэта и его чисто-субъективные взгляды {Прекрасная характеристика Граббе, какъ человка, дана вснегг’омъ въ его этюд ‘Ein deutscher Dichter’ (Menschliche Tragicomdie, Bd. 9).}.
Донъ-Жуанъ Граббе, помимо своихъ любовныхъ похожденій, предается широкому разгулу. Онъ пьянствуетъ. не спитъ ночей, играетъ въ карты. Граббе самъ велъ подобный образъ жизни и видлъ въ немъ проявленіе геніальности. Сообразно съ этимъ, онъ и представилъ указанные пороки Донъ-Жуана окруженными какимъ-то ореоломъ величія. Донъ-Жуанъ съ презрніемъ отзывается о простыхъ смертныхъ, которые спятъ по ночамъ и теряютъ такимъ образомъ часы, которые можно было-бы посвятить наслажденію (I, 1, II, 1). Онъ находитъ какое-то сатанинское, величественное упоеніе въ картежномъ азарт (I, 1). Въ одномъ мст, Граббе устами Лепорелло прямо даже называетъ Донъ-Жуана геніемъ за то, что онъ способенъ одновременно увлекаться госпожей и служанкой (Ihr seid ein Kraft-Universal-Genie, говоритъ Лепорелло своему господину,— Die Herrin lieben von der Dienerin — Entzckt und das so durchein ander, whrend — Desselben Augenblicksl Weh mir! Mir schwindelt!) (I, 1).
Въ полномъ соотвтствіи съ воззрніями самого автора, Донъ-Жуанъ Граббе относится съ презрніемъ къ различнымъ серьезнымъ явленіямъ, которыя, съ его точки зрнія, представляются пошлыми. По его мннію, бракъ является преступной и искусственной попыткой сковать самое свободное и божественное чувство — любовь (III, 3). Онъ насмхается надъ тмъ, что люди могутъ заботиться о воспитаніи дтей, о деньгахъ, о средствахъ къ жизни (II, 1). Въ своемъ презрніи ко всему обыденному Донъ-Жуанъ доходитъ до крайнихъ предловъ смшного. Онъ ненавидитъ и презираетъ Октавіо, жениха Донны-Анны, за то, что ‘онъ умренно живетъ, хорошо танцуетъ, порядочно здитъ верхомъ, говоритъ по-французски, прилично и съ достоинствомъ ведетъ себя въ обществ и даже пишетъ орографически!’ (I, 1). Въ этомъ каррикатурномъ презрніи къ обыкновеннымъ, зауряднымъ явленіямъ жизни ясно высказываются личные взгляды эксцентричнаго Граббе.
Нельзя не обратить вниманія на остроуміе Донъ-Жуана. Оно представляется чрезвычайно оригинальнымъ, но вмст съ тмъ уродливымъ, и проявляется въ немъ какъ-то урывками, полосами. Донъ Жуанъ вдругъ такъ и начнетъ сыпать остротами, иногда на протяженіи цлой сцены, какъ напр. въ сцен съ Лепорелло и Лизеттой (I, 1). Вотъ, какъ образецъ, одна изъ его чудовищныхъ остротъ. Когда Лепорелло надваетъ Лизетт на палецъ обручальное кольцо, онъ замчаетъ: ‘Мужья должны были-бы впредь носить обручальныя кольца не на пальц, а въ носу, для обозначенія того, что ихъ водятъ за носъ’. Подобными остротами Граббе удивлялъ еще своихъ школьныхъ товарищей, и онъ не могъ обойтись безъ нихъ и при созданіи своего Донъ-Жуана. Но это остроуміе является въ Донъ-Жуан какъ бы наноснымъ, и за нимъ проглядываетъ личность самого поэта.
Равнымъ образомъ, является совершенно случайнымъ и патріотизмъ Донъ-Жуана, который онъ высказываетъ въ длинной тирад (I, 1). Онъ стоитъ вн всякой связи съ его общимъ нравственнымъ строемъ и не находитъ себ у него никакого примненія. Поэтому весьма странно звучитъ девизъ Донъ-Жуана: ‘Король и слава, отечество и любовь!’ {Мы уже не говоримъ о томъ, что нтъ никакой логической связи между любовью, которой предается Донъ-Жуанъ, и любовью къ отечеству, хотя Донъ-Жуанъ и указываетъ на эту связь: Freund,— Erst lernt den Wahlspruch kennen, den ich rufe’, обращается онъ къ Октавіо, ‘Knig und Ruhm und Vaterland und Liebe’.— Ein schal Getrnk ist jede Lieb’ und Lust-Die in dem Herzen keimt, wo die vier Worte — Nicht einig lodern wie ein Kranz von Flammen.}. Патріотизмъ, который Граббе навязываетъ Донъ-Жуану и который мы видимъ, равнымъ образомъ, и въ его Фауст (I, 2), также представляетъ выраженіе личныхъ чувствъ автора.
Что касается общаго отношенія Граббе къ Донъ-Жуану, то тутъ не высказывается ничего новаго. Донъ-Жуанъ Граббе гибнетъ такъ-же, какъ и Донъ-Жуаны всхъ предшествующихъ обработокъ.

2. Мериме, Дюма, Сорилья.

Мериме.

Въ основаніи всхъ разобранныхъ нами до сихъ поръ обработокъ легенды о Донъ Жуан лежитъ мысль о необходимости того, чтобы человкъ, нарушающій своей порочной жизнью извстные нравственные законы, искупилъ свою вину достойной карой. Во имя этой идеи, одни поэты, и при томъ громадное большинство, по примру Тирсо-де-Молины, оживляя статую командора, заставляютъ гибнуть Донъ-Жуана чрезъ вншнюю силу, другіе, Ленау, Гейзе, доводятъ своихъ героевъ до отчаянія, до нравственной пустоты, до сознанія безполезности своей жизни, что и ведетъ ихъ, въ конц концовъ, къ самоубійству. Въ противоположность этому строгому, хотя и справедливому суду надъ Донъ-Жуаномъ, въ XIX вк у нкоторыхъ авторовъ является мысль о возможности спасенія для великаго гршника и соблазнителя женщинъ. Эта мысль, промелькнувшая у Гофмана, нашла себ впервые полное выраженіе въ повсти Проспера Мериме ‘Les mes du purgatoire’, вышедшей въ свтъ въ 1834 году.
Въ введеніи къ своему разсказу, Мериме говоритъ о существованіи двухъ легендъ, героями которыхъ являются два различные Донъ-Жуана, одинъ изъ нихъ принадлежитъ къ фамиліи Теноріо, другой къ фамиліи Маранья. Мы не можемъ въ настоящее время сказать, къ какому именно Донъ-Жуану относятся отдльныя народныя преданія, связанныя съ этимъ именемъ. Но это и не важно. Для насъ имютъ значеніе и интересъ лишь развязки обихъ легендъ, вполн различныя и неразрывно связанныя съ каждымъ изъ одноименныхъ героевъ. Намъ уже извстно народное преданіе о трагическомъ конц Донъ-Жуана Теноріо. Совершенно иной была судьба Донъ-Жуана де-Маранья. Вотъ что разсказываетъ о немъ легенда. Донъ-Жуанъ де-Маранья велъ распутную и развратную жизнь. Однажды, бродя ночью по улицамъ Севильи, она встртилъ похоронную процессію. На его вопросъ, кого хоронятъ, гробовой голосъ отвчалъ: ‘Донъ-Жуана де-Маранья’. Думая, что онъ ослышался и пораженный пышностью похоронной про цессіи, Донъ-Жуанъ присоединяется къ ней и направляется вмст съ нею въ неподалеку находящуюся церковь. Двери церкви съ шумомъ растворяются и процессія входитъ въ нее. ‘Кого вы хороните?’ снова обращается Донъ-Жуанъ къ одному изъ сопровождающихъ гробъ. ‘Графа де-Маранья’, отвчалъ тотъ же замогильный голосъ. Кровь застываетъ въ жилахъ Донъ-Жуана и, напрягая послднія силы, онъ громко восклицаетъ, ‘Во имя самаго Неба, скажите, за кого вы здсь молитесь?’ — ‘За графа Донъ-Жуана де-Маранья’ раздается отвтъ. Шатаясь отъ волненія и ужаса, подходитъ Донъ Жуанъ къ гробу и видитъ въ немъ самого себя. Силы покидаютъ его, и онъ, какъ мертвый, падаетъ на полъ. Посл продолжительнаго обморока, пробуждается одинъ въ пустой церкви. Видніе остается не безъ послдствій для Донъ-Жуана: оно производитъ пере воротъ въ его душ. Онъ раскаивается въ своей порочной жизни, раздаетъ свое имущество бднымъ, основываетъ больницу, а самъ удаляется въ монастырь, гд и умираетъ, почитаемый какъ святой за свою строгую аскетическую жизнь. Больница, основанная Донъ-Жуаномъ ‘Hospiciode la Caridad’, и церковь, находящаяся при ней, досел существуетъ въ Севиль и посщаются всми путешественниками. Въ церкви, у главнаго алтаря, похороненъ Донъ-Жуанъ, и на могильномъ камн виднются и теперь высченныя, по его желанію, слова: Aqui y a ce el peor hombre que fu en el mundo.
Приведенная легенда о спасенномъ Донъ-Жуан легла въ основаніе повсти Мериме, украсившаго первоначальное ска заніе своими собственными вымыслами.
Въ повсти Мериме обращаютъ на себя вниманіе развитіе характера Донъ-Жуана подъ вліяніемъ воспитанія и окружающей среды и его чудесное спасеніе. Мысль мотивировать преступность Донъ-Жуана вліяніемъ среды впервые является у Розимона, который выводитъ, на ряду съ своимъ героемъ, двухъ развратныхъ и безбожныхъ друзей его, примръ которыхъ губительно дйствуетъ на Донъ-Жуана. ‘Если-бъ вы не слдовали ихъ правиламъ, то вы никогда не были бы такимъ преступнымъ’, говоритъ Карриль своему господину. Такимъ образомъ, констатированъ у Розимона фактъ вліянія дурныхъ примровъ на развитіе характера Донъ Жуана, но какъ сказывалось постепенно это вліяніе, не выяснено.
Особенность и достоинство повсти Мериме и заключаются въ томъ, что въ ней вполн ясно показано, какимъ образомъ сложился мало-по-малу Донъ-Жуанъ такимъ, какимъ мы его знаемъ, подъ совокупнымъ вліяніемъ воспитанія, среды и, въ частности, друга и товарища, Донъ-Гарсіи.
Итакъ, первый представляющійся намъ вопросъ — что дало Донъ-Жуану воспитаніе?— Донъ-Жуанъ былъ единственнымъ сыномъ своихъ родителей и наслдникомъ громкаго имени и громаднаго состоянія. Какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, отецъ и мать наперерывъ баловали своего сына. Онъ еще ребенкомъ длалъ все, что хотлъ, и никто не смлъ ему противорчить. Такимъ образомъ, въ нашего героя не было вселено сознаніе, что человкъ отъ многаго долженъ отказываться, многаго не долженъ длать. Привыкнувъ съ дтства длать все, что ему угодно, не обращая вниманія ни на какія препятствія, лишь бы было исполнено его желаніе, Донъ-Жуанъ долженъ былъ, вполн естественно, поступать такъ же и въ зрлыхъ годахъ.
Мать Донъ-Жуана хотла, чтобы ея сынъ былъ благочестивымъ и религіознымъ. Но она сама понимала религію чисто вншнимъ образомъ. Благочестіе заключалось для нея въ чтеніи опредленнаго количества молитвъ, ‘обязательныхъ и необязательныхъ’. Она принуждала къ этому своего сына ласками и лакомствами. Она читала ему утомительныя для ребенка житія святыхъ, и онъ засыпалъ подъ это чтеніе. Она считала необходимымъ запугивать его воображеніе муками ада, чистилища и, указывая на висвшую въ ея комнат картину, изображавшую мученія гршниковъ, она поясняла ему, что такой-то гршникъ терпитъ муки за то, что онъ не зналъ своего катехизиса, или былъ разсянъ въ церкви. При этомъ она не забывала вселять въ него вру въ чудесную силу молитвъ и заупокойныхъ обденъ, которыми могутъ быть искуплены какіе-угодно грхи. Она указывала сыну на картин душу, возносившуюся изъ чистилища къ небу: это, говорила она, гршная душа твоего родственника, за нее молился твои отецъ, онъ заплатилъ много денегъ священникамъ и такимъ образомъ спасъ ее отъ мученій. Этимъ ограничилось религіозное воспитаніе молодого Жуана: онъ только вншнимъ образомъ усвоилъ себ извстные обряды, пріобрлъ весьма сомнительную въ нравственномъ отношеніи увренность, что всякій грхъ можно замолить, стоитъ только заказать побольше заупокойныхъ обденъ, высокіе же нравственные принципы, лежащіе въ основаніи христіанской религіи, остались ему вполн чужды, а между тмъ они одни только могутъ служить опорой и руководящимъ спасительнымъ началомъ въ жизни человка. Съ другой стороны, отецъ желалъ, чтобы его сынъ былъ такимъ же храбрымъ воиномъ, какъ и онъ самъ. Онъ заставлялъ молодого Жуана учить наизусть романсы о Сил и Бернард делъ-Карпіо, водилъ его въ свой кабинетъ и показывалъ оружіе, отнятое имъ у возставшихъ мавровъ, разсказывая при этомъ свои военные подвиги. Онъ училъ сына бросать копье и стрлять изъ арбалета или пищали въ чучело, наряженное мавромъ. Такъ воспитывался Донъ-Жуанъ до своего восемнадцатаго года. ‘Въ 18 лтъ, говоритъ Мериме, онъ очень хорошо служилъ обдню и дрался на шпагахъ лучше самаго Сида’. Это были вс результаты воспитанія. Донъ-Жуанъ не былъ испорченъ, у него не было никакихъ пороковъ, но, съ другой стороны, онъ не имлъ никакихъ положительныхъ добродтелей, у него не было никакихъ нравственныхъ принциповъ, которые могли бы служить ему надежной и врной опорой въ жизни, которые могли бы сдержать дурныя наклонности, живущія боле или мене въ каждомъ человк.
Можетъ быть, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, вн искушеній, Донъ-Жуанъ остался бы благочестивымъ и храбрымъ испанскимъ caballero. Но судьба ршила иное. Когда Донъ-Жуану минуло восемнадцать лтъ, отецъ счелъ нужнымъ отдать его въ университетъ, въ Саламанку. Единственнымъ напутствіемъ его сыну было блюсти свою честь, честь испанца, защищаемую со шпагою въ рук.— Что-же встртило Донъ-Жуана въ Саламанк, въ какую среду попалъ онъ? Попойки, разгулъ и развратъ всякаго рода составляли отличительныя черты образа жизни саламанкскихъ студентовъ. Среди городскихъ обывателей они чувствовали себя какъ въ непріятельскомъ лагер: по отношенію къ такъ называемымъ pillos (т.-е. ко всмъ не принадлежавшимъ къ корпораціи студентовъ) все считалось дозволеннымъ. Какъ только наступала ночь, мирные граждане удалялись въ свои дома, а городъ находился въ полномъ распоряженіи студентовъ. Никто изъ pillos не посмлъ-бы мшать имъ. ‘Серенады’, говоритъ Мериме, всякаго рода ночныя проказы представляли обычныя явленія студенческой жизни, однообразіе которой нарушалось время отъ времени похищеніемъ женщинъ или двушекъ, кражами или драками’.— Въ подобномъ обществ, среди столь соблазнительныхъ примровъ, трудно было бы устоять и молодому человку съ боле твердыми нравственными правилами, чмъ Донъ-Жуанъ. Къ тому же онъ на первыхъ же порахъ сошелся съ нкіимъ Донъ-Гарсіей (Don Garcia), который среди студентовъ Саламанки пользовался извстностью разгульнаго и развратнаго человка, не знающаго ни совсти, ни Бога. Если въ город случалось что-нибудь, убійство, похищеніе женщины, и не знали виновника, то подозрніе всегда падало на Донъ-Гарсію. Вотъ съ такимъ-то человкомъ судьба и свела Донъ-Жуана. Подъ его руководствомъ, среди общей распущенной жизни саламанкскихъ студентовъ, нашему герою весьма не трудно было усвоить себ порочныя и преступныя привычки.
Прежде всего, Донъ-Гарсія началъ водить Донъ-Жуана на студенческія попойки. Здсь только и было рчи, что о дуэляхъ и любовныхъ похожденіяхъ. Сначала это поразило Донъ-Жуана, но постепенно онъ привыкъ къ подобнымъ разговорамъ и сталъ даже завидовать тмъ, которые пользовались славой за свою ловкость въ различнаго рода похожденіяхъ. Вскор у него уже является желаніе сравняться въ этомъ отношеніи съ остальными студентами. Случай не замедлилъ представиться. Однажды, въ церкви, Донъ-Жуану приглянулась молодая двушка. Оказалось, что это Донья-Тереза-де-Охеда, сестра Доньи-Фаусты, нравившейся Донъ-Гарсіи. Какъ опытный кавалеръ, Донъ-Гарсія предложилъ Донъ-Жуану дать серенаду обимъ сестрамъ. Вечеромъ оба друга явились подъ окна своихъ возлюбленныхъ. Донъ-Жуанъ быль настолько робокъ и неопытенъ, что не зналъ съ чего начать разговоръ, и нужна была помощь со стороны дамы, чтобы побдить его застнчивость. Наговорившись вдоволь и получивъ изъ рукъ Терезы втку жасмина, онъ возвращается домой полный чудныхъ грезъ. Но такъ продолжалось недолго. Донъ-Жуанъ сломилъ сопротивленіе Терезы, и она отдалась ему. Сначала Донъ-Жуанъ любилъ Терезу, но Донъ-Гарсія убдилъ его, что постоянство смшно, и они стали вмст предаваться пьянству и ночнымъ оргіямъ, которыя должны были заглушать все боле и боле добрыя чувства Донъ-Жуана. Вскор Тереза надодаетъ Донъ Жуану. Вмст съ тмъ его душа уже успла огрубть настолько, что онъ даетъ свое со гласіе на циническое предложеніе Донъ-Гарсіи поставить свою любовницу на карту. Во время своего ухаживанія за Терезой Донъ-Жуанъ совершилъ первое убійство. Однажды, когда онъ вмст съ своимъ другомъ стоялъ подъ окнами Доньи-Терезы и Фаусты, является неожиданно нкій. Донъ-Кристоваль съ тмъ, чтобы дать серенаду обимъ сестрамъ. Донъ-Жуанъ находился ближе къ сопернику, честь кавалера требовала, чтобы онъ не уступалъ своего мста. Противники выхватываютъ шпаги, и Донъ-Кристоваль падаетъ подъ ударомъ Донъ-Жуана. Это боле или мене случайное убійство произвело ужасное впечатлніе на Донъ-Жуана. Онъ, совершенно потерянный, не помня себя, бросаетъ свою шпагу. ‘Придя домой, онъ не раздваясь кидается на постель и проводитъ безсонную ночь, думая о совершенномъ имъ убійств’. На слдующій день, когда Донъ-Жуанъ начинаетъ жаловаться Гарсіи, что его чрезвычайно мучитъ то, что онъ убилъ человка, тотъ успокаиваетъ его, говоря, что было бы гораздо хуже, еслибъ его самого убили, и ведетъ на студенческую попойку. Здсь вс восторженно принимаютъ Донъ-Жуана, поздравляютъ его, кто-то сочиняетъ въ честь его сонетъ, въ которомъ сравниваетъ его съ Сидомъ и Бернардомъ Донъ-Карпіо. Честолюбіе овладваетъ Донъ-Жуаномъ, и онъ совершенно забываетъ мучившія его угрызенія совсти.
И такъ, въ непродолжительное пребываніе свое въ Саламанк Донъ-Жуанъ, благодаря своему другу Донъ-Гарсіи, усплъ соблазнить женщину и убить человка, ставшаго ему поперекъ дороги. Такимъ образомъ, положено было начало всему тому, что впослдствіи составляло содержаніе порочной и преступной жизни нашего героя. Сначала Донъ-Жуанъ чувствовалъ угрызенія совсти, которыя могли бы возвратить его на путь истины, но окружавшая его среда, легко смотрвшая на подобнаго рода поступки и даже одобрявшая ихъ, и разгульная жизнь съ постоянными попойками и ночными оргіями — все это заглушало въ Донъ-Жуан голосъ совсти и не позволяло ему опомниться.
Убійство отца Доньи Терезы заставило Донъ-Жуана удалиться изъ Саламанки. Онъ отправился вмст съ своимъ другомъ Донъ-Гарсіей во Фландрію, гд въ то время шла война. Здсь онъ продолжалъ вести прежній образъ жизни. Попойки, игра въ карты, похищенія женщинъ, дуэли съ обманутыми мужьями смняли другъ друга. Только изрдка просыпается еще въ Донъ-Жуан голосъ совсти. Онъ сознается, что его тревожитъ иногда мысль о будущей жизни и о наказаніяхъ, ожидающихъ гршниковъ. Внезапная смерть Гарсіи производитъ на него сильное впечатлніе, и онъ на время бросаетъ свой преступный образъ жизни, но вскор опять возвращается къ старымъ порокамъ.— Къ концу пребыванія своего во Фландріи Донъ-Жуанъ окончательно огрублъ, и голосъ совсти пересталъ говорить въ немъ. По возвращеніи въ Севилью онъ ршается похитить монахиню для пополненія списка своихъ жертвъ. Онъ готовъ поджечь монастырь, лишь бы привести въ исполненіе свое желаніе.
Такимъ образомъ, образовался постепенно изъ Донъ-Жуана закоренлый злодй, не знавшій ни совсти, ни Бога, не останавливавшійся ни передъ чмъ, когда дло шло объ исполненіи какого-либо преступнаго намренія. Но даже и для такого злодя Мериме считалъ возможнымъ спасеніе.
Въ основаніи изображенія спасенія Донъ-Жуана у Мериме лежитъ вра въ чудеса и въ догматы католической церкви. Души гршниковъ, спасенныя отъ мукъ чистилища молитвами и заупокойными обднями матери Донъ Жуана, отплачиваютъ долгъ ея сыну, собираются въ церкви и молятся о спасеніи его души. Какимъ-то чудомъ глазамъ Донъ-Жуана представляется послдняя заупокойная обдня, которую Богъ позволилъ служить освобожденнымъ изъ чистилища душамъ за его спасеніе. Это видніе поражаетъ Донъ-Жуана, онъ раскаявается въ своихъ преступленіяхъ и поступаетъ въ монастырь. Такимъ образомъ, толчекъ къ покаянію дается сверху. Донъ-Жуанъ приходитъ къ раскаянію не самъ по себ, путемъ сознанія безнравственности своихъ поступковъ, а благодаря вліянію высшей силы, посредствомъ чудеснаго виднія.

Дюма.

Мы видли, что концепція спасенія Донъ-Жуана въ повсти Мериме носитъ строго католическій характеръ. Здсь находитъ себ полное выраженіе ученіе Западной церкви о чистилищ. Подобная же точка зрнія господствуетъ и въ двухъ послдующихъ обработкахъ Александра Дюма (1836 г.) и Сорильи (1844 г.). У обоихъ авторовъ спасеніе Донъ-Жуана носитъ сверхъестественный, мистическій характеръ.
Дюма въ основаніе своей драмы положилъ легенду о Донъ-Жуан де-Маранья, сохраняя главныя черты той обработки, которую она получила въ повсти Мериме. Такъ, мы находимъ у него любовника, проигрывающаго Донъ-Жуану въ карты свою возлюбленную, находимъ похищеніе монахини Донъ-Жуаномъ и искушеніе его посл того, какъ онъ раскаялся въ своихъ грхахъ и удалился въ монастырь.— Эти мотивы, составляющіе собственность Мериме, равно какъ и основная черта самой легенды, обращеніе Донъ-Жуана на путь истины подъ вліяніемъ чудеснаго виднія — все это только соединено у Дюма посредствомъ новой оригинальной интриги.
Характеръ самого Донъ-Жуана не представляетъ ничего новаго Мы видимъ въ немъ такого же зауряднаго негодяя, злодя и преступника, какъ и въ геро Мериме. Онъ преданъ тмъ же самымъ порокамъ: пьянству, картежной игр, сладострастію.
Вполн оригинальнымъ и интереснымъ является въ драм Дюма только чудесное спасеніе Донь-Жуана. На разсмотрніи его мы и остановимся подробне.
Одинъ изъ предковъ Донъ-Жуана велъ праведную жизнь. Когда онъ преставился и явился предъ престолъ Божій, Вседержитель позволилъ ему располагать судьбой злого духа (mau vais ange), котораго онъ поборолъ въ своей земной жизни. ‘Господи’, воскликнулъ праведникъ, ‘дозволь, чтобы врагъ нашего рода не искушалъ моего сына и дтей его дтей, пока не явится среди нихъ такой, который безъ дьявольскаго внушенія, по своей вол, совершитъ великое преступленіе. Дозволь, Господи, чтобы нашъ ангелъ-хранитель (bon ange) низошелъ на землю и сталъ на страж надъ искусителемъ’. (I, 1.) Желаніе это было исполнено, и въ родовомъ замк графовъ Маранья злой духъ лежалъ, повергнутый на земь и попираемый стопой ангела-хранителя, стоявшаго надъ нимъ съ мечемъ въ рук. Оба они представлялись глазамъ смертныхъ въ вид изваянія.
Съ теченіемъ времени у одного изъ Маранья родился сынъ, которому предопредлено было судьбой освободить злого духа Этотъ сынъ былъ нашъ Донъ Жуанъ.— Онъ совершилъ ужасное преступленіе. Его отецъ на смертномъ одр ршился признать права своего старшаго сына, рожденнаго отъ невольницы. Боясь потерять вслдствіе этого, титулъ и родовое наслдство, Донъ-Жуанъ врывается въ комнату отца въ ту самую минуту, когда тотъ уже готовъ приложить руку къ пергаменту, заключающему признаніе правъ первороднаго сына, онъ выхватываетъ роковой актъ изъ рукъ умирающаго и убиваетъ духовника, которому извстна воля старика. Какъ только совершилось это преступленіе, ангелъ-хранитель рода Маранья улетаетъ, оставляя злого духа свободнымъ. Древнее изваяніе исчезаетъ.
Донъ-Жуанъ не останавливается на пути порока. Вслдствіе искушенія злого духа, въ его душ зарождается адскій замыселъ соблазнить невсту своего старшаго брата. Въ ршительную минуту, когда Донъ-Жуанъ еще колеблется, совершить ли ему столь ужасное преступленіе, является ангелъ-хранитель. ‘Я столько молилъ за тебя Господа, повергнутый во прахъ передъ Нимъ’, говоритъ онъ, ‘что Всемогущій смилостивился и сказалъ мн: Снизойди на землю, и пусть Донъ-Жуанъ внемлетъ твоему слову. До твоего возвращенія я отложу свой праведный судъ, ибо я Богъ милосердія. ‘Возвратись, Донъ-Жуанъ, на путь истины и добродтели!’ (II, 6.) — Увщанія эти пропадаютъ даромъ, дьяволъ одерживаетъ верхъ надъ сердцемъ Жуана, и онъ обезчещиваетъ невсту своего брата. Ангелъ хранитель побжденъ. Въ своей скорби по потерянной душ Жуана онъ обращается къ заступничеству Пресвятой Двы Маріи и повряетъ ей свое горе. ‘Я охранялъ’, говоритъ онъ, ‘Донъ-Жуана, но онъ совершилъ преступленіе. Тогда я возвратился на небо, проливая слезы по гршник, и воззвалъ къ Господу: ‘Онъ обратился на путь истины!’ Господь отвчалъ мн: ‘Будь еще разъ его ангеломъ-хранителемъ и до твоего возвращенія я удержу свой гнвъ’. И я возвстилъ Донъ-Жуану божественное слово, но вотъ онъ сдлалъ еще шагъ на роковомъ пути порока. Я не дерзаю принести эту всть къ престолу Божію, ибо я, противъ своей воли, чувствую глубокую жалость къ злодю. Господь мн сказалъ, что онъ въ своемъ долготерпніи удержитъ мечъ кары въ рукахъ своей любви до моего возвращенія. Поэтому я-бы хотлъ какъ можно доле не являться предъ Его строгія очи: можетъ быть, Донъ-Жуанъ возвратится между тмъ на путь спасенія. Но меня, противъ воли, тянетъ къ небесному своду. Пусть померкнетъ. Пресвятая Два, моя звзда! Отторгни мои крылья, чтобы приковать меня къ земл. Обрати меня въ смертнаго, и я буду благословлять Тебя, ибо тогда я явлюсь передъ Богомъ только въ часъ моей смерти’. Два Марія склоняется на просьбу ангела и посылаетъ его на землю оживить тло молодой монахини Марты, только что умершей. ‘Иди’, говоритъ Она, ‘ты теперь не боле, какъ слабая женщина. Въ теб угаснетъ воспоминаніе о твоемъ пребываніи на неб и единственной опорой и сокровищемъ твоей души останется надежда, вра, молитва и любовь’. При этихъ словахъ крылья ангела опадаютъ сами собою, и онъ медленно опускается на землю.— (Il interm&egrave,de).
Между тмъ, Донъ-Жуанъ все глубже и глубже погружается въ бездну пороковъ. Однажды, онъ встрчается съ нкіимъ Донъ-Сандовалемъ, такимъ-же развратникомъ, какъ и онъ самъ, и хвастается передъ нимъ своими побдами, указывая на то, что вс классы общества заплатили ему свою дань, что онъ развращалъ женщинъ всхъ слоевъ и положеній, начиная съ простой рыбачки и кончая любовницей папы. ‘Ты еще не соблазнилъ ни одной монахини’, замчаетъ Донъ-Сандоваль. ‘Это правда’, восклицаетъ Донъ-Жуанъ, и даетъ слово, что онъ скоро пополнитъ проблъ.— Божій промыселъ приводитъ его въ тотъ самый монастырь, гд находится Марта, въ которой воплотился ангелъ-хранитель Донъ-Жуана. Представляя, согласно ршенію Двы Маріи, только слабую женщину, она поддается искушенію и, не будучи въ силахъ устоять передъ страстными мольбами Донъ-Жуана, назначаетъ ему свиданіе съ тмъ, чтобы бжать вмст изъ монастыря. Донъ-Жуанъ торжествуетъ. Но въ то время, какъ онъ одинъ дожидается въ монастырской церкви назначеннаго для побга часа, ему представляется чудесное видніе. Передъ нимъ выростаетъ изъ земли гробъ, покрытый чернымъ сукномъ, на которомъ, виситъ его гербъ. Вслдъ за тмъ подъ звуки De profundis поднимаются съ восковыми свчами въ рукахъ тни убитыхъ и погубленныхъ Донъ-Жуаномъ и требуютъ вс мести: ‘Нтъ-ли кого-нибудь, кто-бы просилъ за гршника?’ раздается, на конецъ голосъ ангела суда (ange du jugement), нисходящаго съ неба съ пылающимъ мечемъ. ‘Я старый графъ Маранья’, отвчаетъ олна тнь, ‘Господи, Господи, сжалься надъ моимъ сыномъ!’ ‘Богъ даеть Донъ-Жуану часъ времени для того, чтобы онъ раскаялся’, вщаетъ ангелъ. Объятый ужасомъ, Донъ-Жуанъ безъ чувствъ падаетъ на каменный полъ церкви. Придя въ себя, онъ видитъ склонившуюся надъ нимъ Марту. ‘Оставь меня’, обращается онъ къ ней, ‘я не буду твоимъ супругомъ, я иду въ монастырь. Подумай о смерти, Марта! ‘— Покинутая двушка сходитъ съ ума.
Донъ-Жуанъ удаляется въ монастырь, но и здсь злой духъ рода Маранья не перестаетъ преслдовать его своими искушеніями. Онъ приводитъ къ раскаявшемуся гршнику его брата, Don-Jos&egrave,s’а, у*котораго Донъ-Жуанъ нкогда похитилъ невсту. Don-Jos&egrave,s требуетъ удовлетворенія отъ Жуана и предлагаетъ ему драться на шпагахъ. Донъ-Жуанъ отказывается и кротостью и смиреніемъ старается смягчить гнвъ брата. Но тотъ не уступаетъ и плашмя наноситъ Донъ-Жуану ударъ шпагой. Тогда старый духъ гордости пробуждается въ гршник: онъ не переноситъ обиды, бросается на брата и закалываетъ его. Нтъ, видно дьяволу не угодно, чтобы я сдлался отшельникомъ’, разсуждаетъ Донь-Жуанъ, глядя на убитаго, и ршается бжать изъ монастыря.
Онъ снова отыскиваетъ Марту. Несчастная двушка лежитъ на смертномъ одр. Передъ смертью ей Богъ возвращаетъ разсудокъ, чтобы она могла въ полномъ сознаніи покаяться въ своей грховной любви и возвратить себ, такимъ образомъ, блаженство. Но Марта узнаетъ отъ настоятеля монастыря, куда удалился Донъ-Жуань, что ея возлюбленный убилъ своего брата. Тогда она, отчаяваясь въ его спасеніи, отвергаетъ покаяніе и предпочитаетъ быть вмст въ аду съ тмъ, котораго любила на земл. Смерть ея приближается, ей остается жить только нсколько минутъ, ее приводитъ въ отчаяніе мысль, что она умретъ, не увидавъ хоть еще разъ Донъ-Жуана. ‘Тысячу лтъ моей вчной жизни готова я отдать за одинъ день, проведенный съ Донъ-Жуаномъ’, восклицаетъ она. ‘Это желаніе можетъ быть исполнено’, раздается голосъ, и у постели Марты является злой духъ. Онъ общаетъ воскресить ее на одинъ день подъ тмъ условіемъ, чтобы она отдала за это тысячу лтъ своего блаженства. Марта соглашается и подписываетъ договоръ. Когда Донъ Жуанъ входитъ въ келію Марты, она уже лежитъ мертвая. Но сила дьявола придаетъ мнимую жизнь ея тлу, и Донъ-Жуанъ увлекаетъ ее съ собой. Такимъ образомъ, онъ совершаетъ величайшее преступленіе: похищаетъ невсту Христа. Онъ неминуемо обреченъ гибели, и только ангельская любовь Марты спасаетъ его. Въ послдней сцен мы видимъ преддверіе неба съ огненными часами, изображающими вчность. Архангелъ возвщаетъ Донъ-Жуану, что ему остается еще жить только семь часовъ. Тогда являются тни женщинъ, погубленныхъ Донъ-Жуаномъ. Каждая изъ нихъ подвигаетъ впередъ стрлку часовъ и обращается съ угрозой къ Донъ-Жуану. Но Марта вмсто того, чтобы грозить, умоляетъ его покаяться. Донъ-Жуанъ падаетъ на колни, проситъ Бога смилосердиться и получаетъ прощеніе {Такова первоначальная концепція заключительной сцены. (Дюма сообщаетъ ее Laverdant’у въ одномъ письм къ нему: Laverd. Les Renaiss. de ou-Juan p. 227—228). Постановка ея въ этомъ предполагавшемся вид стоила слишкомъ дорого, и Дюма былъ принужденъ измнить свой первоначальный замыселъ. Такимъ образомъ, возникла та заключительная сцена, которую мы имемъ теперь передъ собой. Въ ней Донъ-Жуанъ не раскаявается и гибнетъ вмст съ Мартой Тогда являются одинъ за другимъ злой духъ, ангелъ-хранитель и ангелъ суда и произносятъ слова: месть, состраданіе, справедливость. Изъ этихъ двухъ концепцій мы считаемъ себя вправ принять первую, прежде всего на томъ основаніи, что Дюма лишь по принужденію оставилъ ее въ сторон. Затмъ, если принять вторую концепцію, то общій выводъ изъ драмы представится совершенно неопредленнымъ, тогда какъ при первой онъ ясенъ, и все произведеніе чрезвычайно цлостно.}.
Итакъ, Донъ-Жуанъ Дюма спасается чудеснымъ образомъ, благодаря безграничной любви къ нему его ангела-хранителя. Этотъ ангелъ-хранитель воплощается въ женщин, которая, несмотря на вс страданія, претерпнныя ею отъ Донъ-Жуана, продолжаетъ любить его, губитъ изъ-за него свою душу, жертвуетъ тысячью годами своего вчнаго блаженства, чтобы провести съ нимъ еще одинъ день и, наконецъ, въ роковую минуту приводитъ его къ спасенію, обращаясь къ нему съ мольбою покаяться.
Въ драм Дюма мы видимъ полное господство ортодоксально-католическихъ воззрній и вры въ чудесное Въ ней являются добрые и злые ангелы, руководящіе его къ добру и злу, Два Марія представляется заступницей ангела передъ Богомъ, ангелъ-хранитель, безконечно любящій охраняемаго имъ человка, для его спасенія спускается на землю и принимаетъ образъ смертной женщины, наконецъ, мертвая оживаетъ.

Сорилья.

Донъ-Жуанъ Сорильи спасается и достигаетъ вчнаго блаженства, благодаря любви къ нему смертной женщины. Любовь этой женщины и самое спасеніе Донъ-Жуана представляются столь-же мистическими, какъ и воплощеніе ангела-хранителя въ образ Марты у Александра Дюма. Отъ драмы Сорильи (1844 г.) ветъ тмъ же самымъ католическимъ духомъ, который проявляется въ ‘Душахъ Чистилища’ Мериме и въ ‘Don Juan de Morano’, Дюма.
Донъ-Жуанъ Сорильи является въ начал такимъ же развратникомъ, соблазнителемъ женщинъ и безжалостнымъ дуэлистомъ, какъ и burlador Тирсо-де-Молины. Онъ гордится своими любовными похожденіями и убійствами на дуэли и вступаетъ въ состязаніе съ подобнымъ-же ему развратникомъ, Донъ-Луисомъ. Соперники сходятся въ трактир, и каждый изъ нихъ разсказываетъ свои скандалезные подвиги. Пальма первенства достается Донъ-Жуану. Въ порыв благородства, онъ предлагаетъ revanche своему сопернику и бьется съ нимъ объ закладъ, что въ теченіе одной ночи соблазнитъ чужую невсту и двушку, готовую постричься въ монахини. Донъ-Луисъ принимаетъ пари. Остается только намтить жертвы. Донъ-Жуанъ не задумывается долго и объявляетъ своему сопернику, что избираетъ своей жертвой его невсту, Донью-Анну. Тогда въ гнв поднимается какой-то старикъ и обращается къ Донъ-Жуану со словами: ‘Я бы побилъ тебя палкой, если-бъ у меня были прежнія силы’. Этотъ старикъ — командоръ Донъ-Гонзаго-де Уллоа, отецъ Инесы, которая въ настоящее время находится въ монастыр и готова принять постриженіе. Приведенный въ бшенство угрозой командора, Донъ-Жуанъ объявляетъ ему, что онъ похититъ и соблазнить его дочь. Такимъ образомъ, намчены об жертвы, и Донъ-Жуанъ немедленно приступаетъ къ выполненію своихъ намреній.
Онъ отправляется въ монастырь къ Инес. Почва уже подготовлена для него. Старая дуэнья Инесы сумла распалить воображеніе молодой двушки, выставляя ей на видъ красоту, умъ и обворожительность Донъ-Жуана. ‘Судьба назначила его вашимъ женихомъ’, говоритъ она Инес, ‘но васъ отторгнули отъ него и заключили въ монастырь’. Эти слова производятъ впечатлніе на неопытное молодое сердце Инесы, пробуждаютъ въ ней грезы любви, и когда Донъ-Жуанъ внезапно является въ ея келію, она отъ волненія теряетъ сознаніе и падаетъ въ обморокъ. Пользуясь этимъ, соблазнитель похищаетъ ее изъ монастыря и увозитъ въ свою загородную виллу. Вслдъ затмъ онъ спшитъ обратно въ Севилью. Здсь онъ, подъ видомъ Донъ-Луиса, проникаетъ къ его невст, Донь-Анн, подкупивъ предварительно ея горничную. Такимъ образомъ, онъ исполняетъ часть своего пари. Остается еще только соблазнить Инесу. Донъ-Жуанъ разсчитываетъ на легкую побду и въ этой надежд возвращается въ свою виллу. Но онъ ошибся въ своихъ разсчетахъ. Инеса чиста и невинна, какъ ангелъ, несмотря на свою неопытность и наивность, она сильна честной и благородной душой. Ее непреодолимо влечетъ къ Донъ-Жуану, и она не скрываетъ этого передъ нимъ, признается ему, что она его страстно любитъ, она умоляетъ его только пощадить ея честь. Это признаніе трогаетъ зачерствлую душу Донъ Жуана и подъ вліяніемъ чистой и глубокой любви Инесы, въ немъ зарождается столь-же искреннее и чистое чувство. Оно могло-бы освтить своимъ благодтельнымъ свтомъ жизнь Донъ-Жуана и привести его къ счастію. Но судьба ршила иначе. Внезапно врывается отецъ Инесы, командоръ, и грозитъ Донъ-Жуану своею местью и наказаніемъ короля. Донъ-Жуанъ подъ впечатлніемъ объявшаго его чувства любви къ Инес смиряетъ свой гнвъ и молитъ командора на колняхъ простить ему: ‘Любовь твоей дочери преобразила меня’, говоритъ онъ ему, ‘я готовъ быть твоимъ рабомъ, исполнять вс твои приказанія, пока не искуплю своей вины, и ты не сочтешь меня достойнымъ Инесы и не дашь мн ее въ жены’. Мольбы Донъ-Жуана не трогаютъ командора, и онъ обвиняетъ его въ низости и трусости. Это взрываетъ Донъ-Жуана, въ немъ просыпается прежняя гордость, онъ бросается со шпагой на командора и убиваетъ его. Инеса, не присутствовавшая при этой сцен, возвращается и, увидвъ трупъ отца, падаетъ мертвой.
Этимъ заканчивается первая часть драмы Сорильи, представляющая Донъ-Жуана во всей его порочности. Вторая часть, въ которой концентрируется основная идея всего произведенія, изображаетъ спасеніе Донъ-Жуана. Въ этой части и проявляются во всей своей полнот и мистицизмъ, и католическія воззрнія, и тенденціи автора.
Убійство командора заставило Донъ-Жуана бжать изъ Севильи. Онъ продолжаетъ вести свой прежній образъ жизни, но среди разврата и безумнаго упоенія любовью, передъ нимъ постоянно носится чистый образъ Инесы. Онъ не можетъ забыть ея, мечтаетъ о ней, и его непреодолимо тянетъ обратно въ родной городъ, онъ не знаетъ еще, что Инеса умерла, и жаждетъ увидть ее. По прошествіи пяти лтъ, Донъ-Жуанъ въ чудную лунную ночь возвращается въ Севилью. Онъ спшитъ во дворецъ своихъ предковъ, но каково-же его удивленіе, когда онъ на его мст видитъ обширное кладбище. Среди надгробныхъ памятниковъ расхаживаетъ какой-то человкъ. Это скульпторъ. Онъ окончилъ свою работу и любуется воздвигнутыми имъ на могилахъ статуями. Онъ объясняетъ Донъ-Жуану, что старикъ Теноріо умеръ съ горя и завщалъ похоронить на мст родового дворца погибшихъ отъ руки его сына. Донъ-Жуанъ окидываетъ взоромъ воздвигнутые на могилахъ памятники и замчаетъ статую Инесы. ‘Небо! Что я вижу! Инеса! Она также умерла?’ — ‘Да, съ горя’, отвчаетъ скульпторъ.— ‘Какъ она похожа. Этотъ мраморъ словно живой. Вы заслуживаете награды. Вотъ вамъ на память отъ меня’, говоритъ онъ художнику, предлагая ему деньги. ‘Уйдите теперь’.— Оставшись одинъ, Донъ-Жуанъ предается грустнымъ размышленіямъ о своей потерянной любви. ‘Мраморъ, гд покоится тло моей возлюбленной’, говоритъ онъ, подходя къ могил Ивесы, ‘позволь, чтобы мои слезы оросили тебя. О горе! какую прекрасную молодую жизнь заключилъ я тутъ. Инеса! если ты чувствуешь, какъ я терзаюсь, то приготовь для меня мсто въ твоей могил. Богъ сотворилъ тебя для моего блага: въ теб я позналъ добродтель и величіе Творца, благодаря теб, я вздыхалъ по царствію небесному, благодаря теб, живетъ еще во мн надежда. О Инеса! если есть Богъ надъ этими звздами, скажи ему, чтобы онъ бросилъ свой взоръ на Донъ-Жуана, плачущаго на твоей могил’.— Эти слова, полныя искренняго чувства, показываютъ, что Донъ-Жуанъ дйствительно любилъ Инесу. Эта любовь могла-бы преобразить его нравственное существо и привести его къ счастію и добродтельной жизни. Судьба ршила иначе. Инеса умерла, и возможность земного счастія исчезла для Донъ-Жуана. Но любовь Инесы живетъ и за гробомъ и приводитъ Донъ-Жуана мистическимъ путемъ къ спасенію и вчному блаженству.— Когда Донъ-Жуанъ, подавленный горемъ, въ изнеможеніи прислоняется къ надгробной стату своей возлюбленной, внезапно освщаются деревья, и призракъ Инесы въ сіяніи является Донъ-Жуану. ‘Ты живешь еще?’ въ волненіи восклицаетъ онъ.— ‘Для тебя одного’, отвчаетъ тнь. ‘Эта могила мое чистилище, здсь я должна искупить свои земные грхи. Донъ-Жуанъ, я предложила Богу свою душу взамнъ твоей гршной души, и Господь принялъ ее. Если ты не раскаешься, то я буду обречена вмст съ тобой на вчную муку. Теб остается только эта ночь. Въ душевной борьб послушайся голоса своей совсти. Я буду близь тебя. Прощай!’
Съ этими словами тнь исчезаетъ и оставляетъ Донъ-Жуана погруженнымъ въ глубокое сомнніе. Онъ не знаетъ, врить-ли ему виднію. Добрыя чувства мало-по-малу берутъ верхъ, и онъ уже готовъ покаяться. Но въ ршительную минуту являются два прежніе друга Донъ-Жуана. Ихъ рчи обращаютъ его на старый путь, и онъ съ надменной насмшкой зоветъ къ себ на ужинъ статую оскорбленнаго и убитаго имъ командора. Посл этого приглашенія, Донъ-Жуанъ отправляется домой со своими друзьями, и они садятся пировать. Въ самый разгаръ пира является каменный гость. Оба друга Донъ-Жуана падаютъ въ обморокъ. ‘Господа, вставайте!’ обращается къ нимъ Донъ-Жуанъ.— ‘Они не придутъ въ себя, пока я не удалюсь’, говоритъ командоръ. ‘Господь не хочетъ, чтобы кто-либо былъ свидтелемъ его милосердія по отношенію къ теб. Онъ позволилъ мн явиться на твое святотатственное приглашеніе, и я пришелъ для того, чтобы раскрыть теб истину Вотъ она: есть вчность по ту сторону человческой жизни. Твоя жизнь, Донъ-Жуанъ, приближается къ концу: ты умрешь на первой зар. Богъ даетъ теб еще время раскаяться. Я надюсь, что ты отвтишь на мое посщеніе и принесешь мн свой отвтъ’. Съ этими словами видніе командора исчезаетъ, и является тнь Инесы. ‘Я тутъ, Донъ-Жуанъ’, обращается она къ нему. ‘Подумай о томъ, что теб сказалъ командоръ. Иди на свиданіе съ нимъ и помни, что достаточно одной минуты для того, чтобы спастись передъ смертью’. Донъ-Жуанъ совершенно сбитъ съ толку постоянными явленіями призраковъ и не знаетъ, дйствительность-ли это, или игра фантазіи. Онъ подозрваетъ, что его морочатъ его друзья, и обвиняетъ ихъ въ этомъ. Т оскорбляются, между ними завязывается ссора, дло доходитъ до поединка, и оба друга Донъ-Жуана падаютъ подъ ударами его шпаги.
Послднее дйствіе происходитъ на кладбищ, куда Донъ-Жуанъ приходитъ на таинственное свиданіе съ командоромъ. Его мучатъ сомннія, онъ не можетъ ршить, правъ-ли онъ былъ въ своихъ прежнихъ воззрніяхъ, или нтъ. ‘Что-то великое унижаетъ мою гордость’, говоритъ онъ. ‘Я ничего не ставилъ выше отваги, я думалъ, что человкъ гибнетъ вмст со своимъ тломъ, и вотъ я сомнваюсь теперь въ этомъ. Я никогда не врилъ въ привиднія, а теперь противъ своей воли всюду слышу шаги каменнаго командора. Какая-то таинственная, непреодолимая сила влечетъ меня сюда къ этимъ мертвецамъ. Но что-бы тамъ ни было, я долженъ убдиться, въ чемъ правда. Я здсь, командоръ!’ — Какъ только Донъ-Жуанъ произноситъ эти слова, гробница командора обращается въ столъ. На немъ стоятъ песочные часы, блюдо съ пепломъ и кубокъ съ огнемъ. Является статуя командора. Могилы разверзаются, и изъ нихъ выходятъ скелеты въ саванахъ. Со всхъ сторонъ окружаютъ Донъ-Жуана тни и привиднія. Вс они требуютъ мести и вчной кары Донъ-Жуана. ‘Садись’, говоритъ, обращаясь къ нему, командоръ. ‘Это твой послдній пиръ. Вотъ пепелъ, въ который ты обратишься, и огонь, въ которомъ ты будешь горть’.— ‘А эти песочные часы?’ спрашиваетъ Донъ-Жуанъ.— ‘Это мра времени, которое теб осталось жить’.— ‘Ему приходить конецъ.’ — ‘Да! каждая песчинка уноситъ съ собой минуту твоей жизни’.— Въ отдаленіи заунывный колокольный звонъ, слышны удары лопаты, которой роютъ могилу, доносятся звуки заупокойныхъ молитвъ, проходитъ похоронная процессія.— ‘Это несутъ твой гробъ’, обращается командоръ къ Донъ-Жуану.— ‘Разв я умеръ?’ — ‘Да. Твой другъ, капитанъ, смертельно ранилъ тебя’.
Все виднное и слышанное разсеваетъ наконецъ сомннія Донъ-Жуана. Онъ убждается въ существованіи высшей силы и загробной жизни. Но передъ нимъ проносятся воспоминанія о совершонныхъ имъ преступленіяхъ, и онъ приходитъ въ отчаяніе. ‘Увы! Свтъ вры слишкомъ поздно проникъ въ мою душу!’ восклицаетъ онъ. ‘Я вижу свои преступленія, которымъ нтъ прощенія, я вижу разгнваннаго Бога… Мн нечего надяться на снисхожденіе и пощаду’…— ‘Ты теряешь время, данное теб для раскаянія’, говоритъ статуя командора, ‘иди-же со мною въ адъ!’ При этихъ ужасныхъ словахъ, въ Донъ-Жуан просыпается послдняя энергія души. ‘Прочь отъ меня, холодный камень лжи’, восклицаетъ онъ. ‘Пусти мою руку! Остается еще одна песчинка въ часахъ моей жизни О, если правда, что одна минута раскаянія возвращаетъ гршной душ вчное блаженство, Боже, святой Боже, я врю въ тебя! Если мои грхи неслыханны, то Твое милосердіе безконечно. Господи, сжалься надо мной!’ — ‘Слишкомъ поздно!’ раздается громовой отвтъ статуи. Донъ-Жуанъ падаетъ на колна и простираетъ къ небу свою руку. Въ эту минуту является Инеса. Она поддерживаетъ руку Жуана. ‘Донъ-Жуанъ’, обращается она къ нему, — ‘Богъ прощаетъ тебя у моей могилы. Твоя вра спасла насъ обоихъ. Страданіе моей души очистило твою гршную душу. Я отдала Богу свою душу взамнъ твоей, и Всемогущій даруетъ теб ради меня вчное блаженство. Это тайна, которой не можетъ понять ни одинъ смертный, ее поймутъ только избранные, въ лучшей жизни’. Посл этихъ словъ Инесы, призраки исчезаютъ, статуи становятся снова на свои пьедесталы. Кусты цвтовъ раскрываются, и изъ нихъ появляются ангелы. Они окружаютъ Инесу и Донъ-Жуана и осыпаютъ ихъ цвтами подъ звуки небесной музыки. Инеса падаетъ на ложе изъ цвтовъ. Донъ-Жуанъ становится подл нея на колна, окруженный ангелами, и восклицаетъ: ‘Милосердый Боже, слава теб!.. Пусть весь свтъ узнаетъ, что минута раскаянія открыла мн чистилище, и что Богъ Донъ-Жуана Теноріо — Богъ милосердія’.
Основаніе драмы Сорильи составляетъ свойственная католицизму вра въ безконечное милосердіе Бога, который за одну минуту раскаянія прощаетъ самаго ужаснаго гршника и даруетъ ему спасеніе и вчную жизнь. Раскаяніе и спасеніе Донъ-Жуана представляются въ ультра-мистическомъ свт. Донъ-Жуанъ идетъ на гробницу командора, уже пораженный смертью. Въ то время, какъ онъ сидитъ за адской трапезой, передъ его глазами проносятъ его собственный гробъ. Раскаяніе Донъ-Жуана, говоритъ Laverdant (Les Renaissances de Don-Juan. p. 252), совершается въ тотъ таинственный промежутокъ времени, который заключается между моментомъ смерти и появленіемъ души передъ престоломъ Божіимъ. Самое-же спасеніе Донъ-Жуана совершается при посредств мистической загробной любви женщины, которая при этомъ предлагаетъ Богу свою душу взамнъ гршной души любимаго ею человка. Какимъ образомъ можетъ произойти нчто подобное, мы понять не можемъ: это, говоритъ Сорилья, тайна, въ которую прозрютъ только избранники въ лучшей жизни.
Такимъ образомъ, мистицизмъ и строго-католическая точка зрнія, характеризующіе повсть Мериме и драму Дюма, являются равнымъ образомъ и отличительными чертами драмы Сорилья.

3. Гофманъ, А. Мюссе, А. Толстой.

Гофманъ.

Въ совершенно новомъ и оригинальномъ свт является Донъ-Жуанъ у Гофмана, въ его поэтической фантазіи на оперу Моцарта {‘Don-Juan — Eine fabelhafte Begebenheit, die sich mit einem reisenden Enthusiasten zugetragen’. Это произведеніе относится къ числу Гофмановскихъ ‘Fantasiestcke in Callot’s Manier’, написанныхъ около 1806 года.}. Гофманъ говоритъ, что высказываемый имъ взглядъ на Донъ-Жуана и въ особенности на его отношеніе къ Донн-Анн заключается, такъ сказать, въ музык Моцарта, которая своими звуками выражаетъ то, что онъ старается передать словами {…. So gut ich ce in dieser Stunde vermag, sage ich dir mit wenigen Worten, wie mir in der Musik, ohne alle Rcksicht auf den Text, das ganze Verhltniss der beiden im Kampf begriffenen Natnren (Don Juan und Donna-Anna) erscheint.}. Но музыка не поддается вполн точному и безотносительному толкованію, и поэтому ‘Донъ-Жуана’ Гофмана должно считать созданіемъ фантазіи самого поэта.
Для Гофмана Донъ-Жуанъ, прежде всего, человкъ высшей породы. Это баловень натуры. Онъ надленъ могучимъ, прекраснымъ тломъ, возвышенной душой, проницательнымъ, быстро схватывающимъ умомъ. Сверхъ всего этого, въ немъ горитъ какая-то священная искра, приближающая его къ божеству, въ его душ живетъ вчное стремленіе къ чему-то высокому, неопредленному.
Таковы данныя нравственнаго существа Донъ-Жуана, какъ его понимаетъ Гофманъ. Въ дальнйшемъ развитіи его онъ различаетъ два фазиса.
Вслдствіе дьявольскаго искушенія, Донъ-Жуанъ ищетъ удовлетворенія своего вчнаго стремленія къ идеалу въ чувственной любви. Онъ стремится отъ одной женщины къ другой, надясь, что найдетъ, наконецъ, въ какой-нибудь изъ нихъ осуществленіе своего идеала, утоленіе вчно томящей его жажды чего-то высшаго. Но онъ горько ошибается.
Вслдствіе испытанныхъ неудачъ, наступаетъ для Донъ-Жуана второй фазисъ его развитія. Обманутый своими надеждами, онъ становится въ разладъ съ жизнью, она представляется ему пошлой и низкой. Онъ съ презрніемъ относится къ обыкновеннымъ, повседневнымъ воззрніямъ на жизнь, къ любви и къ браку, къ людямъ, которые ищутъ въ нихъ удовлетворенія своихъ высшихъ стремленій. Обманувшись въ любви, въ которой онъ надялся найти осуществленіе своего идеала, Донъ-Жуанъ глумится надъ ней, соблазняя женщинъ и разрушая ихъ счастіе. Онъ хочетъ отмстить такимъ образомъ той невдомой сил, которая вселила въ человка стремленіе къ чему-то высшему, а между тмъ не даетъ ему удовлетворенія въ этой жизни.
Итакъ, Донъ-Жуанъ, разочаровавшись въ своихъ надеждахъ, считаетъ жизнь пошлой и низкой, презираетъ людей, издвается надъ любовью. Подобная концепція является ошибочной, если принять во вниманіе т свойства, которыя приписываетъ Гофманъ своему герою. Донъ-Жуанъ, какъ человкъ ‘съ возвышенной душой и быстро схватывающимъ умомъ’, не могъ истощить окончательно въ чувственности свои нравственныя и духовныя силы. Видя, что онъ не находитъ въ чувственной любви осуществленія своихъ идеаловъ, онъ непремнно долженъ былъ, въ силу только-что упомянутыхъ свойствъ, остановиться передъ вопросомъ, не находится-ли онъ на ложномъ пути и не ищетъ-ли идеаловъ тамъ, гд ихъ нечего искать. Онъ долженъ былъ сознать свою ошибку и направить свои силы къ другой боле высокой цни, а не презирать жизнь и людей.
Извратившемуся Донъ-Жуану Гофманъ противополагаетъ Донну-Анну, ‘божественную’ женщину.
Согласно либретто да-Понте, которому слдовалъ Гофманъ, его Донъ-Жуанъ гибнетъ. Сила дьявола опутала его въ стремленіи къ идеалу, придавъ этому стремленію ложное направленіе: это приводитъ Донъ-Жуапа къ трагическому концу. Но тмъ не мене Гофманъ признаетъ, что была возможность спасенія для его героя. Эта возможность представлялась ему въ любви къ Донн-Анн. ‘Донна-Анна’, говоритъ Гофманъ, ‘была предназначена небомъ для того, чтобы Донъ-Жуанъ посредствомъ любви къ ней пришелъ къ сознанію своей божественной природы и освободился отъ отчаянія, къ которому былъ приведенъ ничтожествомъ своего стремленія’ {Wie wenn Donna-Anna vom Himmel dazu bestimmt gewesen wre, den Don-Juan in der Liebe, die ihn durch des Satans Knste verdarb, die ihm in wohnende gttliche Natur erkennen zu lassen und ihn der Verzweiflung seines nichtigen Strebens zu entreissen?}. Къ сожалнію, Донъ-Жуанъ слишкомъ поздно узналъ Донну-Анну, при вид ея, въ немъ могло только возникнуть желаніе насладиться ею, что ему и удается {Гофманъ, вопреки тексту да-Понте, считаетъ Донну-Анну падшей. Къ подобной интерпретаціи онъ считаетъ себя уполномоченнымъ тмъ сокровеннымъ смысломъ, который, будто-бы, заключается въ музык Моцарта.}. Съ другой стороны, въ Донн-Анн, которая чувствуетъ себя такимъ образомъ опозоренной, внезапно вспыхнувшая любовь къ соблазнителю столь-же внезапно переходитъ въ ненависть: она жаждетъ только смерти Донъ-Жуана и нисколько не думаетъ о его спасеніи.
Такимъ образомъ, взглядъ Гофмана на Донъ-Жузна сводится къ двумъ слдующимъ положеніямъ: Во-первыхъ, Донъ-Жуанъ стремится къ идеалу, но ошибочно ищетъ его осуществленія въ чувственной любви, обманувшись въ своихъ надеждахъ, онъ исполняется презрнія къ жизни и людямъ. Во-вторыхъ, онъ могъ-бы, при извстныхъ обстоятельствахъ, найти спасеніе въ любви къ Донн-Анн.

А. Мюссе.

Прежде, чмъ взглядъ Гофмана получилъ полное выраженіе и дальнйшее развитіе въ драматической поэм Толстого, онъ нашелъ еще себ отголосокъ у Альфреда де-Мюссе, въ одномъ эпизод его ‘восточной сказки’ Namouna (1832).
Представивъ чрезвычайно врную характеристику холоднаго и отталкивающаго англійскаго Донъ Жуана, Ловеласа, и давъ легкомысленный и презрительный отзывъ о Донъ-Жуан Мольера, Мюссе продолжаетъ: Il en est un plus grand, plus beau, plus potique — Que personne n’а fait que Mozart а rv— Qu’Hoffmann a vu passer au son de la musique — Sous un clair divin de sa nuit fantastique. Этого Донъ-Жуана Моцарта и Гофмана Мюссе и хочетъ воскресить передъ глазами читателя. Но онъ не передаетъ вполн точно мысли Гофмана, а весьма значительно видоизмняетъ ее.
Общей чертой Донъ-Жуана обоихъ поэтовъ является его стремленіе къ идеалу. Но у Гофмана Донъ-Жуанъ стремится къ идеалу вообще и только вслдствіе искушенія дьявола ищетъ его осуществленія въ чувственности. Подобное исканіе осуществленія идеала нмецкій поэтъ признаетъ ошибочнымъ. У Мюссе, напротивъ, Донъ-Жуанъ стремится только къ идеалу женщины, и этотъ идеалъ, по мннію поэта, вселенъ въ него Богомъ, въ силу чего онъ и не считаетъ стремленія своего героя ложнымъ. Мечта, за которой гонится Донъ Жуанъ, обманываетъ его, но не потому, что идеалъ ложенъ, не потому, что ложенъ способъ его исканія въ чувственной любви, а потому, что ни одна женщина въ своемъ несовершенств не соотвтствуетъ ему.
Донъ-Жуанъ Мюссе въ своей погон за идеаломъ представленъ какимъ-то мученикомъ идеи, полнымъ вры въ истину и непогршимость своего идеала, для достиженія котораго онъ жертвуетъ своимъ геніемъ и славой. Въ противоположность герою Гофмана, который отчаивается въ возможности осуществленія своего идеала и вслдствіе этого презираетъ людей и жизнь, мститъ имъ, издвается надъ любовью, въ противоположность этому Донъ-Жуанъ Мюссе до конца жизни полонъ надежды. Вмсто осуществленія своихъ пламенныхъ желаній, онъ находитъ всюду низкую дйствительность, но онъ не клянетъ жизнь и людей, а неустанно, полный вры, продолжаетъ искать свой идеалъ. Въ каждой новой любви онъ думаетъ найти его осуществленіе, но, обманувшись, бросаетъ женщину, чтобы не осквернить высокій образъ, вложенный въ его душу самимъ Богомъ. Онъ ищетъ осуществленія своей мечты даже въ любви куртизанки. Взирая на бурное море житейское, онъ думаетъ: ‘тамъ лежитъ мой перлъ’ и гибнетъ въ непоколебимой надежд найти его.
Такимъ представляется Донъ-Жуанъ Альфреду де-Мюссе. Онъ любитъ его, ‘какъ старый Блондель любилъ своего бднаго короля’. Гофманъ также любитъ своего героя, но такимъ, какимъ онъ является первоначально. Мюссе, напротивъ, боготворитъ Донъ-Жуана въ самой его чувственности, онъ возводитъ на какой то недосягаемый пьедесталъ его ‘идеализованный пріапизмъ’, къ которому, по весьма мткому опредленію Laverdant’а, сводятся стремленія героя Мюссе. Для Мюссе Донъ-Жуанъ, какъ онъ его понимаетъ, великій, прекрасный, поэтическій образъ, его стремленій не могли разгадать люди въ продолженіе трехъ-сотъ лтъ. Это мученикъ идеи, онъ подобно Христу низошелъ на землю, чтобы любить и страдать. Этимъ богохульнымъ сравненіемъ достигаетъ своего апогея безграничное увлеченіе поэта дтищемъ своей фантазіи. Дальше идти нельзя: поэтическія строфы Мюссе представляютъ апоеозъ чувственности {Могутъ, пожалуй, возразить, что Донъ-Жуанъ Мюссе гибнетъ и такимъ образомъ является наказаннымъ за свое стремленіе къ чувственности. На это замтимъ, что Мюссе представляетъ гибель своего героя какъ бы мученической.}.
Такимъ образомъ у Мюссе идея Гофмана, видвшаго въ Донъ-Жуан человка, который стремится къ идеалу, но вслдствіе дьявольскаго навожденія, ищетъ его осуществленія въ чувственной любви, своеобразно видоизмнилась и въ этомъ видоизмненіи была развита до своего апогея. Вторая главная мысль Гофмана о возможности спасенія Донъ-Жуана посредствомъ истинной любви къ Донн-Анн была совершенно оставлена въ сторон французскимъ поэтомъ.

А. Толстой.

Непосредственно къ Гофману примыкаетъ Алексй Толстой Его взглядъ на Донъ-Жуана и на Донну-Анну вполн тождественъ со взглядомъ нмецкаго поэта. Разница между обработками обоихъ авторовъ заключается лишь въ томъ, что Гофманъ, связанный либретто да-Понте, только высказалъ то положеніе, что истинная любовь къ Донн Анн могла бы спасти Жуана, у Толстого же осуществлена эта идея. Такимъ образомъ, его драматическая поэма (‘Донъ-Жуанъ’ — 1859 г.) представляетъ дальнйшее развитіе мыслей и положеній, высказанныхъ Гофманомъ въ его фантазіи на оперу Моцарта.
Донъ-Жуанъ Толстого богато одаренъ природой. ‘Донъ Жуанъ любимецъ есть природы’, говорятъ о немъ добрые духи въ пролог. У него глубокій и свтлый умъ, высокая душа. Подобно Фаусту, онъ пытается проникнуть въ тайны бытія, постигнуть сокровенный смыслъ и законы мірозданія и жизни. Въ его мысляхъ съ юности видны колебанія и безпокойство, онъ все стремится къ какой-то неясной и высокой цли. Вотъ какъ отзывается о Донъ-Жуан Донна-Анна: ‘Его мысль’, говоритъ она, ‘проникнуть алчетъ въ ндра жизни. Онъ въ ней какъ средь египетскаго храма,— гіероглифы видитъ и загадки и объяснить себ ихъ вчно хочетъ’. Онъ жаждетъ постигнуть ‘чудесный строй законовъ бытія, явленій всхъ сокрытое начало’. Размышляя объ этихъ отвлеченныхъ вопросахъ, Донъ-Жуанъ Толстого создаетъ себ весьма одностороннее міросозерцаніе. Онъ приходитъ къ тому выводу, что все сводится къ любви. Онъ видитъ въ ней ‘источникъ всхъ истинъ’, онъ убжденъ, что ‘ея лучи раскинуты по всему мірозданію’ и что въ ней совмщается большинство понятій и чувствъ: ‘Честь, совсть, состраданье, дружба, врность — религія, законовъ уваженье — привязанность къ отечеству’.
Создавъ себ это отвлеченное міросозерцаніе, Донъ-Жуанъ жаждетъ осуществленія своихъ идеаловъ. Считая душой міра любовь, онъ думаетъ достигнуть реализаціи своихъ мечтаній путемъ любви къ женщин, сердце которой ‘соединяло бы въ себ вс лучи любви, раскинутые врозь по мірозданію’. Подобная женщина составляетъ идеалъ Донъ-Жуана, его мечту. ‘Мечтатель я’, говорить онъ о себ, ‘но я хочу мечты осуществленья, неясныхъ положеній не терплю. Я не могу туманнымъ общаньемъ довольствоваться въ жизни. Отъ нея я исполненья требую’. На этомъ основаніи онъ принимается искать женщину, которая бы соотвтствовала создавшемуся въ его душ образу. Но на ряду съ глубокимъ умомъ и возвышенной душой, которые породили въ Донъ-Жуан стремленіе къ идеальному, природа надлила его страстностью. ‘Онъ бредитъ о любви’, говоритъ о Донъ-Жуан сатана, ‘а кровь кипитъ, кипитъ’… ‘И если рчь зайдетъ о воинской отваг, или любви коснется разговоръ,— его рука уже на шпаг, огнемъ горитъ орлиный взоръ’. Благодаря этой страстности, въ погон Донъ-Жуана за идеальной женщиной, къ его духовнымъ стремленіямъ примшивается чувственность, и онъ такимъ образомъ сразу становится на весьма шаткую и опасную почву. Стремясь всми силами души къ созданному имъ идеалу. Донъ-Жуанъ думаетъ найти его осуществленіе въ первой попавшейся женщин, съ которой онъ сблизился. Весьма понятно, что ему невозможно было найти женщины, которая бы походила на неопредленный и смутный идеалъ, сложившійся въ его представленіи, любовь которой могла бы, согласно его мечт, помочь ему постигнуть ‘чудесный строй законовъ бытія, явленій всхъ сокрытое начало’. Плотское же соединеніе еще боле способствовало уничтоженію иллюзіи, благодаря ему, въ очень скоромъ времени ‘свтлый храмъ въ сладострастный гаремъ обращался’. Обманувшись въ одной женщин, Донъ-Жуанъ спшилъ къ другой, и тутъ повторялось то же самое. Такимъ образомъ, онъ незамтно для самого себя все глубже и глубже втягивался въ бездну чувственности, прикрытую обманчивымъ стремленіемъ къ идеалу. Въ конц концовъ, посл многихъ разочарованій, Донъ-Жуанъ теряетъ надежду на возможность осуществленія своей мечты, перестаетъ врить въ любовь въ томъ смысл, какъ онъ ее понималъ досел, и прямо сознается. что онъ ищетъ и находитъ въ ней ‘одно лишь обладанье, лишь чувственность одну’.
Для Донъ-Жуана потеря вры къ любовь иметъ особенно важное значеніе. Мы видли, что любовь занимаетъ центральное положеніе въ его міросозерцаніи, онъ приводитъ въ тсную связь съ ней вс чувства и понятія, облагораживающія человка. Придя къ тому убжденію, что любовь есть ложь. Донъ-Жуанъ заключаетъ, что равнымъ образомъ являются ложными и не имющими права на существованіе честь, совсть, врность, религія, уваженіе законовъ. Наконецъ, ‘коль нтъ любви, то нтъ и Бога’. Такимъ образомъ, для Донъ-Жуана уже не существуетъ боле никакихъ нравственныхъ сдержекъ, и единственнымъ реальнымъ явленіемъ остается для него чувственность. ‘Все въ мір ложь, восклицаетъ онъ, — есть злая шутка, и если вс явленья перебрать и призраки пустые вс откинуть, останется лишь чувственность одна… Къ чему же намъ зазрньями стсняться!’ Придя къ такому мрачному матеріалистическому взгляду, обманутый въ своихъ надеждахъ, не найдя въ жизни того, чего онъ въ ней искалъ, Донъ-Жуанъ исполняется презрнія и вражды къ ея пошлымъ, съ его точки зрнія, условіямъ и явленіямъ. Онъ весь предается чувственности, не разбирая средствъ, не зная никакихъ преградъ. Онъ хочетъ такимъ образомъ отмстить пошлой жизни и людямъ и насмяться надъ той самой любовью, которую онъ такъ высоко ставилъ, видя въ ней конечную причину и основу міра, считая ее высшимъ идеаломъ человка. ‘Такъ, ршено, возстань же, Донъ-Жуанъ’, обращается онъ самъ къ себ.— ‘Иди впередъ, какъ ангелъ истребленья! Брось снова вызовъ призраку любви, условій пошлыхъ мелкія сплетенья вокругъ себя какъ паутину рви. Живи одинъ для мщенья и для страсти! На зло судьб иль той враждебной власти, чьей силой ты на бытіе призванъ, плати насмшкой ихъ обманамъ, и какъ корабль надъ бурнымъ океаномъ, надъ жизнью такъ господствуй, Донъ-Жуанъ’!
Изъ представленнаго нами разбора Донъ-Жуана Толстого, созданнаго, какъ мы могли убдиться, подъ непосредственнымъ вліяніемъ Гофмана, мы видимъ, что основной чертой его является стремленіе осуществить свое міросозерцаніе, въ основу котораго онъ кладетъ любовь, въ осязательной форм чувственной любви къ женщин. Такимъ образомъ получается какое-то странное смшеніе, съ одной стороны, понятія любви, какъ идеальнаго начала, проявляющагося въ отдльныхъ явленіяхъ жизни и во всемъ мірозданіи, и съ другой стороны, понятія любви, какъ реальнаго чувства. Донъ-Жуанъ думаетъ воплотить въ немъ, постигнуть посредствомъ него идеальное начало любви, полагаемое имъ въ основу своего міросозерцанія. Это исканіе осуществленія идеала въ чувственности Толстой признаетъ ошибочнымъ и гибельнымъ. Въ пролог его драматической поэмы сатана заявляетъ о своемъ намреніи заставить Донъ-Жуана искать ‘небесное на земл’ съ тмъ, чтобы погубить его такимъ образомъ. Донъ-Жуанъ не ограничивается стремленіемъ осуществить идеалъ любви для себя, онъ ищетъ его проявленія и вн своей личности, въ окружающемъ мір. Но и тутъ онъ не избгаетъ ошибки. Никакое міросозерцаніе не иметъ полнаго соотвтствія себ въ дйствительности, такъ какъ, какъ-бы широко оно ни было, оно все-таки не въ состояніи охватить всхъ явленій жизни, вслдствіе чего по необходимости должны являться ему противорчія. Этотъ общій законъ примнимъ къ міровоззрнію Донъ-Жуана тмъ боле, что оно крайне узко: по мннію Донъ-Жуана, душа міра — одна только любовь, къ которой все сводится. Но Донъ-Жуанъ не принимаетъ въ разсчетъ всего этого. Убдившись, что не все въ мір соотвтствуетъ принципу любви, онъ спшитъ заключить и въ этого, что любовь — ложь, а такъ какъ къ ней сводятся вс высшія нравственныя понятія, то и они — тоже ложь. Такимъ образомъ, для него остается только чувственность. Остановимся еще на одномъ вопрос. Является-ли Донъ-Жуанъ въ томъ вид, какъ его представляетъ Толстой, психологически врнымъ типомъ? Возможно-ли на самомъ дл, чтобъ Донъ-Жуанъ, столь богато одаренный природой, стремящійся къ высшимъ цлямъ, могъ такъ безъисходно погрязнуть въ чувственности, возможно-ли, чтобъ умъ не подсказалъ ему, что онъ находится на ложной дорог? Очевидно, что нтъ. Возможны заблужденія въ области чувственности даже для Фауста, но окончательно предаться влеченіямъ плоти — это представляется невроятнымъ какъ по отношенію къ нему, такъ и по отношенію къ Донъ-Жуану, какъ его понимаетъ Толстой.
Мы указали на заблужденіе Донъ-Жуана, заключавшееся въ томъ, что онъ искалъ въ видимомъ мір полнаго отраженія начала любви и, съ другой стороны, добивался осуществленія этого начала для себя въ форм любви чувственной. Это было стремленіе ложное, приведшее Донъ-Жуана къ гибели. Но въ чемъ-же заключалась для него правда?— Въ любви къ женщин и притомъ въ любви идеальной, въ которой чувственность отступала-бы на задній планъ, онъ долженъ былъ искать въ ней лишь точку опоры, руководящее начало своей жизни, а никакъ не полную реализацію своего идеала. Опираясь на подобную любовь, онъ долженъ былъ поставить себ въ жизни какую-нибудь реальную цль и направить къ достиженію ея свои силы. Онъ могъ сохранять свое міросозерцаніе, но вмст съ тмъ, встрчая ему противорчія, долженъ былъ мириться съ ними, какъ съ горькою необходимостью, а не выступать какимъ-то ‘ангеломъ истребителемъ’, призваннымъ искоренять ложь въ жизни. Подобный спасительный исходъ представлялся Донъ-Жуану въ любви къ Донн-Анн. Это была женщина, въ которой могъ осуществиться, на сколько это было возможно, идеалъ любви. Она была предназначена, говоря словами Гофмана, для того, чтобы привести Донъ-Жуана посредствомъ любви къ сознанію присущей ему божественной силы и освободить его отъ отчаянія, къ которому онъ былъ приведенъ ничтожествомъ своего стремленія. Эту роль спасительницы и возлагаетъ Толстой на Донну-Анну.
Донна-Анна отдается Жуану не въ минутномъ порыв слпой страсти, а вполн сознательно. Пока она знала еще Донъ-Жуана только по молв, она возмущалась его поступками, негодовала на нихъ. Но когда она познакомилась съ нимъ, въ ней возникло сомнніе, дйствительно-ли онъ таковъ, какимъ его представляютъ себ люди. Она старается изучить его, ищетъ причинъ, которыя могли-бы оправдать его преступную жизнь, и приходитъ постепенно къ убжденію, что за чувственностью этого человка скрывается боле глубокая натура, что чувственность его — только заблужденіе. ‘Чмъ чаще мы встрчаемся съ тобою’, говоритъ она Жуану, — ‘тмъ каждый разъ мн длалось ясне противорчье межъ твоей душой и жизнію твоей. Я поняла, что есть въ теб какая-то загадка. Да, Донъ-Жуанъ, загадка есть въ теб’. Лишь разгадавъ эту загадку, лишь придя къ убжденію, что Донъ-Жуанъ является человкомъ съ высокими стремленіями, но сбившимся съ истиннаго пути, Донна-Анна полюбила его и поставила себ цлью спасти его и привести къ сознанію правды. ‘Ему другой души не доставало, которая-бъ понять его могла’, говоритъ она своему отцу.— ‘Я отдалась ему душою вольной и къ правд путь мы вмст совершимъ, ему помочь есть силъ во мн довольно’. Ршивъ спасти Донъ-Жуана, Донна-Анна ясно намтила себ, какимъ путемъ должно заставить его идти для того, чтобы спасеніе стало для него возможнымъ. Она пришла къ сознанію, что любовь не можетъ составить содержанія всей его жизни, что онъ долженъ поставить себ, помимо любви, какую-нибудь иную жизнь. Къ этому убжденію она и хочетъ привести его, обращаясь къ нему съ такими словами: ‘Да, насъ съ тобой соединило небо. Но, милый другъ, теперь, когда нашли мы оба въ жизни твердую опору, скажи, куда направишь ты свой бгъ? Какую цль своимъ поставишь силамъ? Душ высокой, свтлому уму, какую ты задашь теперь задачу?’ Когда Донъ-Жуанъ уклоняется отъ отвта на столь прямо поставленный вопросъ и говоритъ, что теперь одна любовь будетъ его цлью, Донна-Анна не отступаетъ отъ своего намренія привести его къ сознанію, что любовь не должна поглощать другія, боле высокія стремленія человческаго духа. ‘Ты самъ себя не знаешь, Донъ-Жуанъ’, продолжаетъ она,— ‘Но сердцемъ я давно тебя постигла. Я буду помогать теб. Когда любовь твои стремленья заградитъ, — я, я, Жуанъ, теб о нихъ напоминаю, я не хочу теб преградой быть и твоему орлиному полету мшать я не должна’.
Любовь женщины, которая такъ ясно понимала свои задачи, могла спасти Донъ Жуана, привести его къ сознанью истины. Но онъ слишкомъ поздно узналъ Донъ-Анну. Онъ уже пришелъ тогда къ тому убжденію, что любовь ложь, что все въ мір ложь и что остается одна только чувственность. Донна-Анна пробуждаетъ въ немъ сначала чистыя мечты и надежды на возможность осуществленія идеала любви, но онъ гонитъ прочь эти мечты и надежды, какъ лживыя порожденія своей фантазіи, онъ не позволяетъ имъ овладть собою, думая, что он обманутъ его такъ-же, какъ обманывали прежде, и хочетъ искать въ Донн-Анн лишь удовлетворенія своей чувственности. Донъ-Жуанъ сближается съ Донной-Анной и считается ея женихомъ. Но отецъ ея, командоръ, слишкомъ скоро и рзко настаиваетъ на свадьб. Это не по душ Жуану, и онъ ршается освободиться отъ пошлыхъ, съ его точки зрнія, брачныхъ узъ. Съ этой цлью онъ является на гулянье, гд онъ долженъ встртиться съ своей невстой и командоромъ, и даетъ серенаду какой-то ‘потерянной женщин’, Нисет. ‘Ршительнымъ ударомъ кончить надо’, разсуждаетъ онъ самъ съ собою по поводу этого поступка.— ‘Старикъ откажетъ мн и нашумитъ, а передъ ней найду я оправданье и безъ отца сойдуся съ ней опять’. Серенада Нисет приводитъ, однако, къ послдствіямъ, которыхъ не ожидалъ Донъ-Жуанъ. Оскорблеи ный командоръ въ порыв гнва выхватываетъ шпагу и бросается на него. Принужденный защищаться, Донъ-Жуанъ убиваетъ старика. Это убійство заставляетъ его бжать изъ Севильи. Несмотря, однако, на разлуку съ Донной-Анной, онъ не можетъ забыть ее, его чувство къ ней, очевидно, боле глубоко, чмъ простое плотское влеченіе. Но Донъ-Жуанъ старается убдить себя, что онъ снова ошибается въ своихъ чувствахъ, что его мечты объ осуществленіи идеала любви несбыточны и въ данномъ случа, и что чмъ скоре онъ разсетъ свои грезы, тмъ лучше. Поэтому онъ спшитъ въ Севилью, чтобы овладть Донной-Анной: онъ надется, что обладаніе, какъ это бывало и прежде, убьете въ немъ мечты объ осуществленіи идеала.
Между тмъ, въ Донн-Анн происходитъ сильная душевная борьба,— Донъ-Жуанъ убилъ ея отца и разрушилъ своимъ вроломствомъ святыню ея души, разбилъ ея надежды и мечты. Все это должно было возбудить въ Донн-Анн ненависть къ Жуану. И, дйствительно, она жаждетъ его смерти, думая, что найдетъ въ ней себ успокоеніе, она подстрекаетъ своего бывшаго жениха, Октавіо, вызвать на поединокъ Жуана, надясь, что онъ убьетъ соблазнителя. Но въ глубин души Донна-Анна все еще любитъ своего ‘смертельнаго врага, убійцу отца, губителя всего, что было для нея святаго’. Ея любовь была слишкомъ сильна для того, чтобъ она могла быть искоренена чмъ-бы то ни было. Если-же она желаетъ смерти Жуана, то это является лишь слдствіемъ мучительнаго сознанія, что она любитъ того, кого должна была бы ненавидть. Въ такомъ нравственномъ состояніи находится Донна-Анна, когда вдругъ совершенно неожиданно является къ ней Донъ-Жуанъ. Первая мысль, которая мелькаетъ у ней въ голов, броситься на него съ кинжаломъ. Но какая-то сила удерживаетъ ея руку. Она только холодно отклоняетъ увренія Донъ-Жуана, что она одна можетъ спасти его, и совтуетъ искать утшенія въ лон церкви. Но когда надъ нимъ внезапно разражается опасность, когда въ ея комнату входитъ офицеръ священной стражи съ вопросомъ, не скрывается-ли въ ея вилл Донъ-Жуанъ, котораго розыскиваетъ инквизиція, она невольнымъ движеніемъ заслоняетъ его и спасаетъ такимъ образомъ отъ неминуемой смерти. По уход офицера, Донна-Анна, не будучи въ состояніи совладать съ борящимися въ ней противоположными чувствами ненависти и любви къ Донъ-Жуану и находясь подъ вліяніемъ только что вынесеннаго страха за его жизнь, въ изнеможеніи падаетъ въ его объятія. Такимъ образомъ, Донъ-Жуанъ достигаетъ своей цли. Но обладаніе Донной-Анной не ведетъ за собой того разочарованія, на которое онъ разсчитывалъ. Онъ недоволенъ тмъ, что укралъ побду, воспользовавшись минутной слабостью Донны-Анны, онъ хотлъ, чтобы она отдалась ему сознательно. Его волнуетъ мысль, что онъ долженъ покинуть Испанію, вслдствіе преслдованій инквизиціи, тогда какъ онъ не извдалъ еще вполн души Донны-Анны. Онъ старается утшить себя тмъ, что онъ все равно не нашелъ бы въ ней осуществленія своихъ идеаловъ, но это ему не удается, и онъ въ недоумніи восклицаетъ: ‘зачмъ же не могу я воспоминаніе о Донн-Анн на дн души моей похоронить, какъ и другія вс воспоминанья?’ Это душевное состояніе Донъ-Жуана ясно показываетъ намъ, что въ его сердц зародилась истинная любовь къ Донн-Анн. Эта любовь могла бы спасти его, привести къ сознанію правды, но онъ не поврилъ этой любви, осквернилъ ее и преградилъ себ такимъ образомъ путь къ спасенію посредствомъ земной любви. Паденіе Донны-Анны ршило ея судьбу и судьбу Жуана. Оно показало ей вполн ясно то, въ чемъ она не хотла себ признаться: что она любитъ Жуана. Между тмъ, она сознаетъ, что не можетъ соединиться бракомъ съ убійцей своего отца. Это сознаніе невозможности счастія и позоръ паденія ставятъ Донну-Анну въ безъисходное положеніе, и она принимаетъ отраву. Но любовь не знаетъ границъ, и Донна-Анна за нсколько часовъ до смерти ршается сдлать все возможное для спасенія того, кто былъ причиною ея гибели. Она уже не можетъ спасти Жуана своей любовью, и ей остается только попытаться склонить его къ покаянію. Съ этою цлью она и отправляется къ Донъ-Жуану. Она говоритъ ему, что онъ еще можетъ спастись, но что скоро будетъ поздно: исчезнетъ послдняя возможность, если онъ очертя голову безъисходно предастся порокамъ и чувственности. Но и теперь его спасетъ лишь покаяніе. Земное счастье онъ самъ разрушилъ, и ему остается только подумать о блаженств на неб. Видъ Донны-Анны и ея слова снова пробуждаютъ въ Жуан чувство любви, которому онъ такъ упорно не хотлъ врить. ‘Еще единый мигъ, и я паду къ ея ногамъ’, говоритъ онъ въ волненіи. ‘Разсудокъ ужъ начинаю я терять. Нтъ, нтъ! Прочь глупый бредъ! Опомнись Донъ-Жуанъ!.. Осмлюсь ли вамъ предложить, синьора, участье въ нашемъ праздник принять’? холодно прибавляетъ онъ. ‘Несчастный! Ослпленный!’ восклицаетъ Донна-Анна. ‘Боже, Боже! Прости ему. Услышь молитву той, которая свою сгубила душу! Я ухожу… пора… я умираю’… Эти слова поражаютъ Донъ-Жуана, и страхъ, который внезапно овладваетъ имъ при мысли, что онъ можетъ потерять Донну-Анну, убждаетъ его наконецъ въ томъ, что онъ ее дйствительно любитъ. Чувство блаженства наполняетъ его душу. ‘О, я съ ума сойду отъ счастья’! восклицаетъ онъ. ‘Я… О Боже, Боже! Я люблю ее! Люблю тебя! Я твой, о Донна-Анна! Ко мн! Я твой! Ко мн! Люблю, люблю’! Съ этими словами восторга Донъ Жуанъ бросается за Донной-Анной. Въ эту самую минуту входить статуя командора и останавливаетъ его. ‘Прочь! Пропусти меня! Гд Донна-Анна?’ восклицаетъ Донъ-Жуанъ.— ‘Отравилась’, отвчаетъ статуя. Какъ громомъ поражаютъ Жуана эти слова: онъ сознаетъ, что со смертію Донны-Анны для него все погибло, исчезла всякая возможность земного счастія, и онъ въ отчаяніи отвергаетъ увщанія статуи молиться и покаяться. ‘Погибни-жъ червь’! восклицаетъ командоръ и касается рукой Донъ-Жуана. Но въ эту минуту нисходятъ съ неба добрые духи и спасаютъ Донъ-Жуана отъ ‘пожатія каменной десницы’ командора. ‘Назадъ, слпая сила!’ обращаются они къ нему. Оставь того, кто вруетъ и любитъ. Не смотря на протестъ сатаны, статуя командора проваливается, и Донъ-Жуанъ спасенъ. ‘Любовь есть сердце покаянья, любовь есть вры ключъ живой, его спасетъ любви сознанье, не конченъ путь его земной’, поютъ духи и исчезаютъ.
Донъ-Жуанъ созналъ свою любовь къ Донн-Анн слишкомъ поздно для того, чтобы она могла дать ему земное счастье: онъ самъ разрушилъ его. Но благодаря этой любви, онъ приходитъ къ покаянію и вр въ Бога. Онъ сознаетъ ложь своихъ прежнихъ стремленій, раскаивается въ своихъ преступленіяхъ и идетъ въ монастырь. Потеря счастья, которое было возможно для него въ любви Донны-Анны, является достойнымъ возмездіемъ за его грхи и искупленіемъ ихъ, покаяніе примиряетъ его съ самимъ собой, и онъ ‘смиренный врой’ и прощенный отходитъ въ вчный миръ.
Браун Евгений Густавович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. ‘Г. Редактор литературных опытов г. Трехзвездочкина…’, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1862
  2. Утраченная статья ‘Картонные герои’, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1864
  3. Вл. Муравьев. М. Д. Деларю, Деларю Михаил Данилович, Год: 1988
  4. Борис Пастернак, Мандельштам Осип Эмильевич, Год: 1923
  5. Потгитер, Шиллер Франц Петрович, Год: 1935
  6. Ученые записки Второго отделения императорской Академии наук. Книга 1, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1855
  7. ‘Гейша’ в московском театре оперетты, Губер Борис Андреевич, Год: 1929
  8. Турандот, принцесса Китайская, Венгерова Зинаида Афанасьевна, Год: 1904
Электронная библиотека