Литература и жизнь, Михайловский Николай Константинович, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Литература и жизнь.

О повстяхъ и разсказахъ гт. . Потхина, Ивана Щеглова, Н. Тимковскаго, Алекся Плетнева, кн. Барятинскаго, Евгеня Чирикова, М. Горькаго, Антона Чехова.— Два слова о воспоминаняхъ М. А. Антоновича о Добролюбов.

Въ ‘Дневник писателя’ за 1877 годъ Достоевскй подсмивался надъ будто бы постоянными жалобами критики на упадокъ нашей литературы Чуть не сорокъ лтъ,— писалъ онъ — слжу я за русской литературой и все слышу одни и т же слова: упадокъ, застой, безвременье, а между тмъ, въ эти сорокъ лтъ явились послдня произведеня Пушкина, начался и кончился Гоголь, былъ Лермонтовъ, явились Островскй, Тургеневъ, Гончаровъ и др., неужели этого мало? О, конечно, не мало, тмъ боле, что въ 1877 году этотъ списокъ можно бы было значительно увеличить: въ немъ вдь даже Толстого, Некрасова, Щедрина нтъ, не говоря уже о самомъ Достоевскомъ. Но справедливы ли были самыя насмшки Достоевскаго надъ русской критикой? согласно ли съ истиной утверждалъ онъ, что эта критика постоянно хнычетъ объ упадк литературы? Критика всегда была и теперь бываетъ разная, и съ разныхъ точекъ зрня разно оцнивала и оцниваетъ великое и дрянное въ литератур: Булгаринъ съ Гречемъ тоже вдь упражнялись въ критик. Но,— останавливаясь только на именахъ, перечисляемыхъ Достоевскимъ,— кто, какъ не критика Блинскаго и Добролюбова, разъяснила намъ значене Пушкина, Гоголя, Лермонтова и потомъ Тургенева, Островскаго, Гончарова? Разговоры объ ‘упадк’, ‘засто’ ‘безвременья’ и т. п., дйствительно, бывали и иногда принимали слишкомъ ужъ огульный характеръ. Помню, въ 1888 г. мн пришлось вступить въ нкоторое пререкане съ г. Скабичевскимъ по тому поводу, что онъ обозвалъ всю тогдашнюю литературу ‘лиллипутскою’. Мн пришлось напомнить почтенному критику, что тогда въ рядахъ дйствующей литературы были Щедринъ, Толстой, Успенскй, да и не вка каке-нибудь прошли со смерти Достоевскаго и Островскаго. Любопытно, что, должно быть, въ утшене или въ поощрене г. Минскому, по поводу стихотворенй котораго была написана его статья, почтенный критикъ и себя самого называлъ ‘лиллипутомъ’, раздвигая такимъ образомъ свой строгй судъ за предлы собственно беллетристики. И въ этомъ широкомъ смысл, независимо, отъ врности или неврности сужденя г., скабичевскаго о данномъ момент, жалобы на упадокъ литературы не всегда неосновательны, какъ, впрочемъ, не всегда и не вполн неосновательны жалобы на упадокъ и въ частности беллетристики. Но вопросъ въ томъ,— дйствительно ли эти жалобы такъ огульны и такъ неустанны, какъ утверждалъ Достоевскй. Очень часто он, эти жалобы, имютъ въ виду спецально полемическя цли. Въ этомъ отношени очень характерно уже самое заглаве одной изъ книгъ г. Мережковскаго: ‘О причинахъ упадка и о новыхъ теченяхъ современной русской литературы’. Каждая новая литературная волна,— а он у насъ возникаютъ и падаютъ съ необыкновенною быстротою,— заявляя объ ‘упадк’, въ тоже время указываетъ и на подъемъ въ лиц представителей ‘новыхъ теченй’. Правда, эти представителя ‘новыхъ теченй’ иногда только и успваютъ побдоносно заявить, что, дескать, ‘теперь пойдетъ ужъ музыка не та’!— какъ новая волна сноситъ ихъ вслдъ за предыдущими. Гд, напримръ, г. Волынскй, подъ руку съ которымъ, ‘столь вящше изломившись’, гордо поднималась по ‘ступенямъ новой красоты’ г-жа Гиппусъ? Да мало ли ихъ было, этихъ представителей все новыхъ и новыхъ теченй, и нкоторые изъ нихъ держались довольно долго, такъ что въ общемъ едва ли можно сказать, что жалобъ на упадокъ раздается у насъ больше, чмъ хвастовства подъемомъ. Все зависитъ отъ точки зрня жалующагося и хвастающаго: что для одного упадокъ, то для другого подъемъ, и наоборотъ…

Не все, впрочемъ. Ограничиваясь областью беллетристики, я думаю, что, какъ бы мы ни восторгались современными талантами, никто не скажетъ, что мы ушли впередъ сравнительно съ тмъ временемъ, когда въ литератур блистало такое созвзде, какъ Толстой, Тургеневъ, Достоевскй, Островскй, Некрасовъ, Щедринъ. И рядомъ съ этими звздами первой величины не было той массы посредственностей и бездарностей, какая окружаетъ современные таланты. Въ ту пору вообще было меньше писателей — и меньше читателей. Въ этомъ послднемъ смысл, въ смысл завоеваня все большаго и большаго круга читателей, наша художественная литература сдлала несомннно огромный шагъ впередъ. Собственно не она, однако, сдлала этотъ шагъ, а сама жизнь, литература только воспользовалось имъ, и далеко не всегда къ своему украшеню. Да иначе и быть не можетъ. Въ состав все прибывающихъ и прибывающихъ читательскихъ круговъ есть, конечно, не мало людей нетребовательныхъ въ эстетическомъ отношени, людей, не имющихъ, достаточно досуга для вниканя въ достоинства художественнаго произведеня, ищущихъ въ немъ только вншней занимательности и потому поглощающихъ всякую дребедень. Быть можетъ, этимъ объясняется и излюбленная современными беллетристами форма маленькихъ разсказовъ въ противоположность старому роману…

Фактъ вытсненя романа очерками и разсказами бросается въ глаза, и мн не въ первый разъ приходится обращать на него внимане читателей. Я писалъ о немъ въ 1899 г. по поводу ‘Повстей и разсказовъ’ г-жи Лтковой и еще недавно по поводу ‘Разсказовъ’ г. Андреева. Мн хочется опять къ нему вернуться, пересмотрвъ вмст съ читателемъ нсколько лежащихъ передо мною сборниковъ разсказовъ. Обозрть вс этого рода новинки — нтъ никакой возможности, да кое съ чмъ изъ нихъ читатель познакомился или познакомится въ отдл ‘новыхъ книгъ’ нашего журнала. Я остановлюсь лишь на немногихъ, въ томъ или въ другомъ отношени особенно интересныхъ.

——

‘. . Потхинъ Разсказы’. Сборникъ этотъ изданъ въ Ярославл, но онъ типиченъ. Множество подобныхъ сборниковъ издается какъ въ провинци, такъ и въ Петербург, и въ Москв. И если я останавливаюсь именно на немъ, такъ только потому, что одинъ изъ вошедшихъ въ его составъ разсказовъ переведенъ на нмецкй языкъ въ журнал баронессы Берты Суттнеръ ‘Die Waffen nieder’. Сама по себ это, конечно, не Богъ знаетъ какая рекомендаця, но это все-таки нчто врод ‘особой примты’. Разсказъ называется ‘Торжество маленькаго колокола’. Больше старые колокола, перелитые изъ пушекъ, хвастливо вспоминаютъ свое грозное прошлое, когда они разносили изъ своихъ жерлъ смерть и ужасъ. Съ ними полемизируетъ своимъ нжнымъ, ‘малиновымъ’ звономъ маленькй колоколъ, такъ и родившйся колоколомъ: его мдь ‘тяжелымъ и честнымъ трудомъ извлекли прямо изъ земныхъ ндръ и на нее еще не пало ничье прокляте и не капнуло ни капли крови’. И вотъ, въ пасхальные дни, когда вс колокола возвщали врующимъ радостную всть о воскресени ихъ Бога, ‘вдругъ чья-то блоснжная рука’ легла на самый большой изъ нихъ, и ‘кроткй, но властный голосъ сказалъ: ‘Довольно злобы и крови! Дни мира и братской любви да будутъ царить отнын! Замолкни, гордый и злобный колоколъ’! И замолчалъ навки большой старый колоколъ, треснувши по всмъ направленямъ, а новый продолжалъ звучать, и еще чище и задушевне былъ его звукъ, призывающй къ любви и правд’.

Странно немножко, что блоснжная рука и кроткй, но властный голосъ поразили на смерть старый колоколъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ, давно переставъ быть пушкой, призывалъ, вмст со всми другими колоколами, къ одной и той же радостной молитв,— но баронесс Сутнеръ это понравилось… Дло вкуса… И мн нравится благородная идея ‘Торжества маленькаго колокола’, но одно дло идея, и другое дло — форма, въ которую она обречена.

Благородная идея ‘Торжества маленькаго колокола’ занимаетъ г. Потхина и еще въ одномъ разсказ Но на этотъ разъ она осуществляется при помощи отнюдь не блоснжной руки и кроткаго, но властнаго голоса, а, напротивъ, дйствемъ. страшныхъ орудй истребленя, и не въ дйствительности, хотя бы фантастической, а во сн, только во сн (такъ разсказъ и озаглавленъ ‘Сонъ’). Пересказывать я его не буду и перейду къ другимъ разсказамъ г. Потхина.

Мелкй чиновникъ губернскаго правленя въ одномъ изъ приволжскихъ городовъ, Михаилъ Петровичъ Забитый, очень бдствуетъ, а у него жена и трсъ дтей малъ-мала меньше. Вдобавокъ за нсколько дней до Пасхи разливъ Волги затопилъ домикъ Забитаго въ подгородной слобод, и хозяева еле успли изъ него выбраться со своимъ скарбомъ. Положене отчаянное. Жена Забитаго уже отбираетъ кое-какя крохи, и въ томъ числ свое обручальное кольцо, для заклада. Тмъ временемъ вода въ Волг начала спадать, и маленькй Петя пошелъ посмотрть на своего картоннаго коня, забытаго при перезд. Конь оказался совсмъ испорченнымъ, а кром его остатковъ Петя съ ужасомъ увидалъ подъ печкой ‘какое-то огромное страшилище съ длинными усами и широкимъ хвостомъ, закрывавшее и открывавшее страшный ротъ’. Это былъ громадный сомъ, заплывшй во время разлива и застрявшй подъ печкой… Разсказъ называется ‘Дорого яичко въ Христовъ день’ и оканчивается такъ: ‘Нтъ надобности прибавлять, что сомъ послужилъ хорошимъ краснымъ яичкомъ къ Пасх семь Забитыхъ и если не помогъ ей устроиться, какъ на хотла, то за то хоть на время избавилъ ее отъ нужды’…

Стараго, добродушнаго пасчника Михича убилъ и ограбилъ женатый на его внучк Петръ. Этотъ Петръ — пьяница, буянъ, злодй, самая наружность котораго изобличаетъ ‘человка, готоваго на все для удовлетвореня своей страсти’ къ водк. Несчастную внучку Михича, Авдотью, онъ бьетъ и тиранитъ, и старый пасчникъ тщетно старался образумить его. Но вотъ Михичъ убитъ. ‘Такъ и не пришлось старику устроить судьбу своей Дуняши. Но сдлали то и отплатили за него его пчелы. Сидлъ Петръ какъ-то вскор посл убйства въ трактир съ прятелями и такъ себ,— пустое бы дло, если подумать,— потребовалось ему отдать за вино деньги. Вынулъ онъ съ форсомъ изъ новенькаго кошелька скомканную рублевку и окаменлъ: въ ней лежала мертвая пчела. Тутъ же и повинился убйца’. Повинился, примирился съ Авдотьей, которая пошла за нимъ въ каторгу, и вообще переродился, почему и разсказъ называется ‘Пчела помогла’…

Въ разсказ ‘Тихая пристань’, нкй Николай Сергевичъ Нивннъ, истомленный и озлобленный, посл ряда несчастй, холодомъ и голодомъ, швырнулъ кускомъ обвалившейся штукатурки въ зеркальное стекло магазина, за что, конечно, попалъ въ участокъ, а оттуда — неизвстно какимъ образомъ,— ‘въ какую-то трудовую артель’. Дло было въ рождественскую ночь, и авторъ оканчиваетъ пожеланемъ: ‘Пожелаемъ ради праздника найти и всмъ свою пристань’,— надо надяться не непремнно черезъ посредство полицейскаго участка…

Молодой купчикъ Ваня Татарченковъ собираетъ старинныя монеты. Узналъ онъ, что у какой-то бабы въ деревн есть Петровскй мдный рубль, отправился туда и пробрлъ рдкость за пятьсотъ рублей, украденныхъ у отца. За это послднй воздалъ ему ‘жестокимъ, но справедливымъ наказанемъ’,— собственно потому справедливымъ, что Петровскй рубль оказался фальшивымъ. Кром того, купчикъ получилъ съ этихъ поръ насмшливое прозвище ‘Нумизмата’, какъ и разсказъ озаглавленъ…

Я думаю, довольно, читатель? Пока мы съ вами перелистывали ‘Торжество маленькаго колокола’ и ‘Сонъ’, можно было думать, что г. Потхинъ занятъ бдствями войны и вопросомъ о возможности ея прекращеня, онъ ждетъ этого прекращеня то отъ чьей-то блоснжной руки, то, какъ многе и кром него ждутъ, отъ изобртеня новыхъ страшныхъ орудй истребленя. Прочитавъ ‘Дорого яичко въ Христовъ день’ и ‘Пчела помогла’, слдуетъ придти къ заключеню, что центральный духовный интересъ автора шире, ибо его занимаютъ ужасы не только войны, а и голода, холода, преступленя въ мирное время. Съ другой стороны, однако, духовныя перспективы автора какъ будто напротивъ того сузились: тамъ шла рчь о мровыхъ явленяхъ, а тутъ сердце автора радуется тому, что чиновникъ Забитый разговется сомовиной, или на счетъ сомовины, чтобы посл этого роскошнаго пира опять голодать, и тому, что хотя пасчникъ Михичъ и убитъ, но, благодаря мертвой пчел, убйца обратился на путь добродтели. Ахъ, это вдь такъ мелко посл того, какъ чья-то блоснжная рука остановила ужасы войны… Но въ этомъ сом, неожиданно присланномъ къ празднику благодтельной судьбой, и въ этой мертвой пчел, такъ чудодйственно поспособствовавшей раскрытю преступленя и раскаяню преступника, есть все-таки нчто общее съ блоснжной рукой: и рука, и сомъ, и пчела, и тихая пристань полицейскаго участка по авторскому прошенью, по щучьему велнью водворяютъ добро, казнятъ или смягчаютъ зло. Мы уже готовы думать, что уловили духовную физономю автора: это жизнерадостный человкъ и убжденный оптимистъ, сознательно выбирающй (или сочиняющй) извстнаго рода явленя жизни. Пусть не велика радость сомъ, заплывшй въ домишко чиновника Забитаго, или полицейскй участокъ, черезъ который Николай Сергичъ Нивинъ попалъ въ ‘какую-то трудовую артель’, но мы все-таки знаемъ, съ кмъ имемъ дло. И вдругъ — ‘Нумизматъ’, изъ котораго ужъ ровно ничего не выжмешь и котораго никакъ не приведешь въ связь съ тмъ, что, казалось, мы ухватили въ предыдущихъ разсказахъ… Наше разочароване еще возросло бы, если бы мы пересмотрли остальное содержане сборника, отъ чего я, щадя читателя, его избавляю. Тутъ и ‘Питерякъ прхалъ’ въ деревню и щеголяетъ передъ однодеревенцами: ‘Есть такой писатель, Дюмъ называется, опять же Золь еще имется’. Тутъ и моментальный фотографическй снимокъ ‘Жеребьевки’ въ пригородномъ призывномъ участк и проч. И во всемъ этомъ и помину нтъ о той иде и о томъ настроени, которыя мы, было, ухватили въ разсказахъ. Передъ нами совсмъ не жизнерадостный человкъ и убжденный оптимистъ, а фотографъ,— и очень плохой,— заносящй въ свой альбомъ то, что случайно на глаза попадется. Мы начинаемъ догадываться, что и то, что мы приняли за опредленную идею и опредленное настроене, не иметъ никакого отношеня къ духовной физономи автора. Въ газетахъ, какъ провинцальныхъ, такъ и. столичныхъ, принято наполнять рождественске и пасхальные номера разсказами преимущественно жизнерадостнаго характера. Сердца обывателей, размягченныя гусемъ съ капустой и поросенкомъ съ кашей, жаждутъ, вры въ торжество добра и правды, но занятые этими гусями и поросятами, куличами и окороками, ‘изитами и елками — обыватели не имютъ времени предаваться въ такихъ торжественныхъ случаяхъ пространнымъ размышленямъ и продолжительному или требующему сосредоточеннаго вниманя чтеню. Зазвонитъ въ пасхальную ночь маленькй колоколъ, предоставитъ себя бдному чиновнику въ пасху глупый сомъ, попадетъ въ рождественскую ночь голодный человкъ въ участокъ, но за то потомъ и въ ‘какую-то трудовую артель’,— и обыватель доволенъ и радостно кушаетъ свой окорокъ и своего гуся съ капустой. Очевидно, оптимистическе разсказы г. Потхина писаны по заказу рынка и либо были предварительно напечатаны въ рождественскихъ и пасхальныхъ номерахъ газетъ, либо предназначались для нихъ…

Читатель скажетъ, что мы слишкомъ долго возимся съ г. Потхинымъ. Стоитъ ли онъ того? Читатель былъ бы правъ и г. Потхинъ, дйствительно, не стоилъ бы такихъ длинныхъ разговоровъ, если бы онъ былъ единица. Но онъ не единица, а повторяю, типъ, типичный экземпляръ цлой породы разсказчиковъ, и въ качеств такового, а, конечно, не самъ по себ, представляетъ собою интересную фигуру. Есть разсказчики гораздо боле его талантливые, есть и еще мене талантливые, но для большинства ихъ (объ исключеняхъ потомъ) характерна эта разорванность творчества, эта случайность занимающихъ ихъ сюжетовъ, это, наконецъ, отсутстве физономи. Если то, что мы приняла за собственную физономю г. Потхина, оказывается просто исполненемъ выраженнаго или не выраженнаго заказа литературнаго рынка, то рынокъ этотъ заказываетъ и не только оптимистическя мелочи на разъ навсегда опредленные дни въ году. Газета и въ друге дни требуетъ беллетристики: какая-нибудь случайно бросившаяся писателю въ глаза мелочь въ старые годы откладывалась въ кладовую памяти или заносилась въ записную книжку, чтобы войти впослдстви въ вид подробности въ составъ большой и боле или мене стройной картины, нын она идетъ въ газету въ сыромъ вид, а оттуда въ сборникъ разсказовъ. Сборники газетной беллетристики составляютъ самое подходящее чтене для дущаго по желзной дорог, подходящее именно своею разорванностью, отсутствемъ внутренней связи. И этихъ двухъ явленй, у насъ сравнительно новыхъ,— газеты и желзной дороги,— пожалуй, уже достаточно для объясненя наплыва ‘очерковъ и разсказовъ’ въ ущербъ роману. А найдутся еще и другя. Грамотный ремесленникъ, рабочй, приказчикъ, мелкй чиновникъ, имюще возможность читать только урывками, въ коротке часы или даже минуты отдыха, прочтутъ и про сома, и про ‘нумизмата’, и даже можетъ быть съ удовольствемъ. Конечно, демократизаця читательскаго круга обязываетъ сочинителя въ нарочитой вдумчивости, но вдь сочинитель разный бываетъ…

——

Есть и ‘облыжные сочинители’, и вотъ какъ характеризуетъ ихъ г. Иванъ Щегловъ, авторъ только что вышедшаго сборника ‘Юмористическе разсказы’. Нкто Еромузовъ исповдуется: Ты знаешь, что такое облыжный сочинитель? Нтъ? Это, понимаешь, человкъ, который занимается блуднымъ дломъ многописаня… Механика, братъ, не хитрая. Обмокни перо въ чернила и того… накаливай!.. И чмъ больше я того… тмъ больше мн платятъ, и чмъ больше я облыгаю, тмъ больше меня прославляютъ… и вс мн кругомъ завидуютъ!.. Была, братъ, и на моей сторон правда, да я ее чорту за цлковый продалъ — вотъ теперь и убиваюсь. И нтъ мн отнын спасеня, потому что завязъ я въ этомъ самомъ чернильномъ болот по самое горло… Пошелъ по всему моему тлу такой зудъ, что какой пустой анекдотъ ни услышу — сейчасъ оболгу и въ печать. Въ какую семью ни проникну — вынюхаю подноготную и тоже… въ печать!.. Господи, такъ мало жилъ… и столько дряни написалъ’!

Самъ г. Щегловъ написалъ очень много… не, могу сказать — дряни, потому что далеко не все, имъ написанное, читалъ, но собственно о ‘Юмористическихъ разсказахъ’ ничего не имю больше сказать…

——

‘Н. Тимковскй. Повсти и разсказы. Книга II’. Съ г. Тимковскимъ мы вступаемъ въ атмосферу, рзко отличную отъ той, въ которой пребывали до сихъ поръ. Прежде всего, это писатель умный, можетъ быть, слишкомъ умный. Это требуетъ объясненя. Есть много очень умныхъ людей, лишенныхъ дара художественнаго творчества, и есть, наоборотъ, талантливые художники, которые просто глупы. Я могъ бы привести очень выразительные примры несомннной, въ печати засвидтельствованной глупости талантливыхъ художниковъ. Но это будетъ разговоръ непрятный, и я предпочитаю разсказать чрезвычайно меня поразившй случай съ однимъ очень умнымъ художникомъ. Людямъ, ‘близко знакомымъ съ техникой искусства, случай этотъ можетъ быть покажется слишкомъ элементарнымъ, но меня онъ, повторяю, поразилъ и навелъ на цлый рядъ мыслей. Покойный Ярошенко — художникъ рдкаго ума — писалъ мой портретъ. Посл второго сеанса я обратилъ его внимане на дв странныя ребровидныя полосы, протянувшяся съ обихъ сторонъ вдоль груди, нсколько сближаясь къ низу. Оказалось, что это точное воспроизведене краевъ крахмальной груди рубашки, обрисовывавшихся подъ тонкой курткой-блузой, въ которой я былъ. Ярошенко былъ очень недоволенъ этимъ открытемъ и потребовалъ, чтобы я пришелъ къ нему въ мастерскую въ слдующй разъ въ мягкой рубашк. Значитъ, художникъ, воспроизводя эту мелкую подробность, вовсе о ней не думалъ, она помимо его сознаня легла на полотно, онъ не хотлъ ея. Присматриваясь дале къ работ Ярошенка, я подмтилъ и другя свидтельства участя въ ней элемента безсознательнаго. Это не было для меня, конечно, совершенно новостью, но ужъ очень ярки и наглядны были эти свидтельства. А вдь Ярошенка и до сихъ поръ, кажется, не устаютъ упрекать въ тенденцозности, въ сознательномъ подчинени всего творчества извстной иде. Та комбинаця впечатлнй, которая составляетъ процессъ художественнаго творчества, въ значительной своей части происходитъ за порогомъ сознаня, въ тайникахъ безсознательнаго. Это-то и длаетъ возможнымъ такое непрятное и даже какъ будто обидное явлене, какъ талантливый, но глупый художникъ. И когда талантливый художникъ принимается разсуждать, теоретизировать, я всегда боюсь: сейчасъ брякнетъ какую нибудь глупость! И не всегда, конечно, но очень часто мои опасеня оправдываются, а иногда оказываются даже ниже дйствительности. Дло въ томъ, что глупость можетъ не только выразиться въ форм теоретическаго разсужденя, но и на самой художественной работ отразиться — въ выбор сюжета, въ переоцнк своихъ силъ, въ увлечени моднымъ теченемъ, потому что оно модное, и т. п.

Но передо мной встаетъ еще одно личное воспоминане, имющее нкоторое отношене къ искусству. Въ своихъ ‘Литературныхъ воспоминаняхъ’ я разсказывалъ о томъ, какъ, разочаровавшись въ своихъ художественныхъ силахъ, я бросилъ неконченнымъ свой романъ ‘Борьба’. Покойный Елисеевъ, одобривъ мое намрене приняться за работу другого рода, прибавилъ, должно быть, въ вид утшеня: ‘Что такое романъ? Романъ всякй умный человкъ, если захочетъ, можетъ написать’. Я думаю, что онъ былъ правъ или почти правъ: умные люди, абсолютно лишенные художественнаго дарованя, встрчаются, я думаю, рдко. Во всякомъ случа между такимъ абсолютно бездарнымъ умникомъ и талантливымъ, но глупымъ художникомъ существуетъ множество переходныхъ ступеней, множество оттнковъ. И можно поэтому говорить о слишкомъ умныхъ художникахъ. Это значитъ, что сила сознаня слишкомъ перевшиваетъ въ нихъ т безсознательные элементы, которые необходимы для творческаго процесса, что либо бдна въ нихъ сфера безсознательнаго, либо они давятъ ее, не давая должнаго простора непосредственному чувству. Таковъ именно случай г. Тимковскаго.

Любой отдльно взятый разсказъ г. Тимковскаго можетъ отвчать за весь сборникъ въ отношени идей и настроеня автора. Его физономю ужъ никакъ нельзя назвать неопредленною и неясною. Всегда и везд онъ живописуетъ ‘мутную и пеструю жизнь современнаго человка’ (выражене одного изъ его героевъ) со стороны ея пошлости, неискренней суетливости, пустоты, лицемря. Авторъ сохраняетъ при этомъ видъ совершенно спокойнаго, хладнокровнаго наблюдателя, безстрастно записывающаго факты дйствительной жизни. Но въ цломъ это не дйствительная жизнь, а абстракця, абстрактное построене изъ элементовъ дйствительной жизни. Авторъ постоянно какъ бы ршаетъ логическя задачи: до чего можетъ быть доведено такая-то или такая-то черта жизни? Напримръ, до чего можетъ дойти вялость и медлительность?— До того, что о турецкихъ зврствахъ въ Армени ‘Кунктаторъ’ (такъ и разсказъ озаглавленъ) прочиталъ только черезъ два года, а до дла Дрейфуса добрался только тогда, когда начался пересмотръ его. Разсказъ ‘Срди людей’ отвчаетъ на вопросъ: до чего можетъ дойти безучасте ‘людей’ къ чужой бд? Разсказъ ‘Бутафоря’ — на вопросъ: ‘какими пустяками можетъ жить человкъ’? ‘Затвержоный’ — на вопросъ: до чего можетъ зазубриться гимназистъ? И т. д. Во всемъ этомъ много отдльныхъ живыхъ чертъ, но цлое слишкомъ подчинено логической задач и часто прорывается шаржемъ. Нкоторые разсказы г. Тимковскаго (‘Драма’, ‘Отъ добраго сердца’ и др.) напоминаютъ своей фабулой т юмористическя мелочи, которыми началъ свою литературную дятельность г. Чеховъ. Но угрюмо холодный тонъ т. Тимковскаго исключаетъ всякую мысль о юмор.

Какъ бы то ни было, въ г. Тимковскомъ мы имемъ типъ автора! разсказовъ, рзко отличающйся и отъ благодушнаго безразличя г. . Потхина и К, и отъ облыжнаго сочинительства г. Ив. Щеглова. ‘Мутная и пестрая’ и, не смотря на пестроту, все-таки томительно-скучная и пустая жизнь современнаго русскаго человка во всякомъ случа получаетъ свое отражене въ этихъ отрывочныхъ разсказахъ. И спрашивается,— можетъ ли процвтать литература при такихъ условяхъ? Можетъ ли на такой скудной почв вырости красивый и ароматный цвтокъ искусства? Задать этотъ вопросъ — значитъ отвтить на него. Но, спрашивается дале,— полную ли картину современной русской жизни даютъ писаня г. Тимковскаго? Все ли въ этой жизни такъ безнадежно-скучно, мелочно и лицемрно?

Въ лежащемъ передъ нами томик кое-гд, хотя и очень рдко, все-таки поблескиваютъ свтлыя искорки. Г. Тимковскй любитъ рзкя противопоставленя, для чего, между прочимъ, сводитъ двухъ когда-то близкихъ, но затмъ потерявшихъ другъ друга изъ виду и разными житейскими дорогами разошедшихся въ разныя стороны людей. Такъ, въ разсказ ‘Бутафоря’ случайно встрчаются дв институтскя подруги, изъ которыхъ одна вышла замужъ и вся ушла въ хлопоты и волненя по поводу мебели, ковровъ, посуды, лампъ и проч., другая замужъ не вышла, живетъ уроками и изумляется, ‘какими пустяками можетъ жить человкъ’. Но это другая остается въ тни, мы ее почти не видимъ. Въ разсказ ‘Дв семьи’ соотвтственный элементъ выступаетъ во весь ростъ. Здсь встрчаются два давно невидавшеся товарища по университету. Оба успли уже жениться и дтей народить, но одинъ, Кузьминскй, уже пятый годъ состоитъ помощникомъ какого-то свтила адвокатуры, хорошо, даже роскошно обставился, а другой, Шарабановъ, изъ-за ‘разныхъ происшествй’ и по сейчасъ застрялъ въ университет, и очень бдствуетъ съ женой и двумя ребятами. Въ чемъ состоятъ ‘разныя происшествя’, помшавшя Шарабанову своевременно кончить курсъ,— не вполн ясно: начавъ ихъ перечислять, Шарабановъ останавливается на рождени дтей: ‘сначала Петька помшалъ, потомъ Манька врзалась въ самую середину экзаменовъ’. Разница какъ въ обстановк, такъ и въ настроени двухъ товарищей, какъ почти всегда у г. Тимковскаго, очень подчеркнута. У Кузьминскаго хорошенькая и нервная жена, такая же хорошенькая и нервная дочка, тесть генералъ, суровый и грубый, горничная — ‘щеголиха’, ковры, трельяжи и проч. Но все это не украшаетъ жизни Кузьминскаго, тогда какъ Шарабановъ, живущй въ ‘тухлыхъ’ номерахъ на ‘грязной, кривой улиц’, чувствуетъ себя превосходно, какъ и его жена и дти. И возвращаясь отъ него къ себ домой, Кузьминскй ‘въ задумчивости остановился передъ дверью своей квартиры и долго стоялъ, какъ будто боясь прикоснуться къ звонку. Въ роскоши его обстановки, во всхъ этихъ коврахъ, паркетахъ, электрическихъ звонкахъ, въ дорогихъ нарядахъ жены, въ изящной красот его двочки, въ этихъ абонементахъ на оперу, въ этихъ концертахъ и журъ-фиксахъ и во всемъ красивомъ, старательно поддерживаемомъ склад его жизни — ему чудилось что-то ненормально-судорожное, лживое, страшное, и ему хотлось вернуться опять въ грязные номера Козявкина, въ неуютную, похожую на сарай комнату съ низкимъ потолкомъ, къ этимъ полнымъ здоровой жизни людямъ, которые такъ смло глядятъ въ неизвстное будущее’.

Весь составъ сборника г. Тимковскаго, вся его писательская физономя говоритъ за то, что Шарабановъ и его семья введены только для того, чтобы рзче оттнить пустоту жизни Кузьминскаго. Цль жизни Кузьминскаго совершенно ясна, онъ ее самъ указываетъ: онъ ‘долженъ зарабатывать, и много зарабатывать’ для поддержаня въ должномъ вид добровольно надтой имъ себ на шею красивой петли. А Шарабанова мы, собственно говоря, не знаемъ, хотя онъ передъ нами шумно хохочетъ, весело няньчитъ дтей, любовно разговариваетъ съ женой и т. д. Есть, разумется, блага жизни, безконечно боле цнныя, чмъ ковры и абонементы, трельяжи и наряды. Въ числ ихъ здоровье, веселый темпераментъ и счастливое супружество занимаютъ очень видное мсто, но если только о нихъ рчь идетъ, такъ стоитъ ли огородъ городить? Судьба могла ихъ послать и Кузьминскому въ придачу къ коврамъ и сервизамъ, и тогда не было бы основанй для его зависти къ Шарабанову, потому что сами-то по себ ‘протухлые’ номера на ‘грязной и кривой’ улиц не ахти-какая радость. Значитъ, есть, надо думать, у Шарабанова еще какой-то плюсъ, котораго г. Тимковскй не отмтилъ. Почему? Можетъ быть, потому, что не хотлъ, такъ какъ это внесло бы лишнй осложняющй элементъ въ его абстрактное настроене параллели между недовольною сытостью и довольною бдностью, можетъ быть, потому, что не могъ въ силу вншнихъ, стороннихъ обстоятельствъ, оказавшихъ на него свое давлене. Въ послднемъ случа мы не можемъ, конечно, стовать на автора,— силу солому ломитъ,— но и въ томъ, и въ другомъ случа современная русская жизнь получаетъ одностороннее освщене. Не такъ уже она сплошь мрачна, скудна, пошла, лжива, какъ можно бы было заключить на основани разсказовъ г. Тимковскаго. Среди этого мрака, этой пошлости, скудости и лжи есть нчто свтлое и правдивое, чего литература не хочетъ видть или не можетъ показать. А это опять-таки, конечно, не окрыляетъ литературу…

Не вся, однако, литература находится въ такомъ печальномъ положени. Вотъ, напримръ, книга г. Алекся Плетнева ‘На чужбин и дома. Повсти, разсказы, типы и картинки парижской жизни, статьи, письма издалека’… Авторъ снабдилъ книгу предисловемъ, въ которомъ сообщаетъ, что въ, этотъ сборникъ ‘вошелъ тотъ боле вскй литературный багажъ, который ему удалось собрать изъ всего написаннаго имъ въ течене его кочевой жизни журналиста и писателя, прожившаго долге годы ‘за рубежомъ’.— Въ числ этого ‘боле вскаго литературнаго багажа’ находимъ, между прочимъ, газетныя корреспонденци о томъ, какъ встрчали въ 1883 г. женевцы Виктора Гюго (ровно одна страница), какъ авторъ видлъ въ 1884 г. Гладстона (дв страницы), какое въ 1887 г. происходило землетрясене въ Ницц (дв страницы) и проч., есть дтскя размышленя на разныя темы, есть повсти и разсказы. Все это, наиболе вское изъ багажа г. Плетнева, само по себ, безотносительно говоря, не очень вско, едва ли г. Плетневъ похожъ на несчастнаго Атласа, который ‘невыносимое несъ бремя’. Но у г. Плетнева есть объяснене. Его багажъ, составляющй нын одно цлое, въ раздробь печатался въ ‘Новомъ Времени’, ‘С.-Петербургскихъ Вдомостяхъ’, ‘Мровыхъ Отголоскахъ’, ‘Гласности’, ‘Наблюдател’, ‘Росси’, ‘Петербургской Жизни’, ‘Огоньк’ ‘и другихъ’.— ‘Какъ видно изъ этого перечня,— говоритъ онъ,— мн пришлось имть дло съ весьма многими и разнообразными, по своему направленю, органами печати. Не могу, однако, сказать, чтобы я встртилъ въ томъ или другомъ орган, въ той или другой редакцонной семь, то установившееся мровоззрне, то единство во взглядахъ, которое на запад придаетъ печати значене крупной общественной силы. Короче говоря, у насъ есть партйная, даже сословная пресса, но нтъ еще нацональной прессы въ широкомъ смысл этого слова. Приходилось постоянно испытывать перемнчивость отдльныхъ лицъ и общественныхъ настроенй, убивающихъ въ публицист всякую энергю къ правильной работ… Мн думается, что я не составляю исключеня и что я испыталъ общую судьбу со многими русскими публицистами, не имвшими возможности и свободы высказаться’.

Итакъ, вотъ причина, въ силу которой такъ мало вситъ даже наиболе вскй багажъ г. Плетнева: авторъ не имлъ возможности и свободы высказаться… Очень удобно, когда беллетристъ, будучи вмст съ тмъ и публицистомъ, беретъ на себя трудъ комментировать свои собственныя произведеня. Это значительно облегчаетъ задачу критика, при томъ, конечно, услови, что авторскя комментари ясны и удобопонятны. Къ сожалню, этого нельзя сказать о предислови г. Плетнева. Въ чемъ, собственно, состоитъ та возможность и свобода высказываться, которой былъ лишенъ нашъ авторъ? Объ общихъ условяхъ русской печати онъ не говоритъ, а при его готовности писать въ ‘весьма многихъ и разнообразныхъ, по своему направленю, органахъ’ какъ-то странно ссылаться на отсутстве свободы высказаться. Правда, вышеприведеннымъ перечнемъ органовъ, въ которыхъ помщалъ свои произведеня г. Плетневъ, не исчерпывается вся русская литература, но къ перечню прибавлено: ‘и другихъ’,— и кто знаетъ, каке еще ‘и друге’ имли честь считать г. Плетнева въ числ своихъ сотрудниковъ, и какой ему еще возможности и свободы нужно. Такое же недоумне вызываютъ положеня автора о ‘перемнчивости отдльныхъ лицъ и общественныхъ настроенй’, на которую ему постоянно приходилось наталкиваться въ русской печати, о существовани у насъ ‘партйной, даже сословной прессы’ и объ отсутстви ‘нацональной прессы въ широкомъ смысл этого слова (?)’. Но не будемъ стараться проникнуть въ глубь публицистической мудрости г. Плетнева и порадуемся вмст съ нимъ, что его разочарованю въ русской жизни и русской литератур наступилъ конецъ. Засвтилась благодатная заря ‘возможности и свободы’, основалось… ‘Русское Собране’. ‘Я не могу,— восклицаетъ г. Плетневъ,— не привтствовать съ патротическою радостью признаки недавняго пробужденя нашего нацональнаго чувства. Нсколькимъ русскимъ людямъ, какъ А. А. Суворинъ, В. В. Комаровъ, баронъ А. Н. Штиглицъ, А. В. Васильевъ, С. Н. Сыромятниковъ, В. Л. Величко, Н. А. Энгельгардтъ и другимъ удалось, наконецъ, соединить свои усиля и таланты съ цлью направить нашу общественную мысль къ тому ‘русскому морю’, о которомъ говорилъ еще нашъ великй Пушкинъ’.

Очевидно, теперь ‘пойдетъ ужъ музыка не та’. И нчто изъ этой новой музыки уже имется на лицо. Объ этомъ свидтельствуетъ самъ г. Плетневъ. Онъ говоритъ: ‘Посл перваго написаннаго мною разсказа ‘Вчная любовь’ я приступилъ къ изображеню моихъ нацональныхъ стремленй въ повсти ‘Бездомовье’. Въ двухъ герояхъ этой повсти — Невин и Кремнев — я хотлъ противопоставить два направленя: западническое и славянофильское, врне руссофильское, явно отдавая свои симпати второму… Вотъ фраза, вложенная мною въ уста Невина, получившая практическое осуществлене въ недавнемъ основани ‘Русскаго Собраня’: ‘Можно сказать, что идея нацонализма въ Росси находится еще въ колыбели. Потому необходимо защищать эту идею, поставить ее хотя бы подъ покровительство секты — кучки славянофиловъ, если все образованное общество не записалось еще въ число ея приверженцевъ’.

Г. Плетневъ, должно быть, очень давно предвосхитилъ идею ‘Русскаго Собраня’, потому что вдь славянофилы много лтъ тому назадъ умерли, и кости ихъ наврное содрогнулись бы въ гробахъ, если бы они могли узнать, что ихъ отождествляютъ съ юркими людьми, врод гг. Суворина, Комарова, Величко, Сыромятникова.

Въ ‘Бездомовьи’ разсказывается, какъ бдный студентъ Кремневъ (отъ ‘кремень’, твердый человкъ, какъ и подобаетъ человку, чтущему нацональные идеалы) съ теченемъ времени не только самъ хорошо въ матеральномъ отношени устроился честнымъ трудомъ, но и духовно чуть-чуть не спасъ богатаго студента Левина (отъ ‘Нева’, намекъ на западническое направлене) обративъ его на путь истины. Идея блестящая и, главное, открывающая передъ умственнымъ взоромъ членовъ ‘Русскаго Собраня’ такя радужныя перспективы: ихъ благородный образъ мыслей будетъ достойно вознагражденъ судьбою (если она не поторопилась сдлать это раньше). Къ сожалню, не говоря о топорности работы, при помощи которой эта прятная идея облечена въ беллетристическую форму,— ‘Бездомовье’ есть единственное беллетристическое произведене г. Плетнева, посвященное этой иде. Остальные повсти и разсказы нашего автора изображаютъ разнообразные анекдотическе случаи, не имюще никакого отношеня къ ‘иде’,— а одна ласточка, какъ извстно, весны не длаетъ. И я боюсь, что весна того направленя, которое ‘съ патротическою радостью привтствуетъ’ г. Плетневъ,— никогда не наступитъ вообще и въ творчеств г. Плетнева въ частности. Вс его повсти и разсказы написаны такъ же топорно, какъ и ‘Бездомовье’, хотя въ то же время необыкновенно изящнымъ слогомъ. Дйствующя лица гладкими монологами въ нсколько страницъ излагаютъ свои благороднйшя мысли и чувства. Я охотно привелъ бы образцы, но такъ какъ все это очень длинно и такъ какъ авторъ и отъ себя пишетъ неизмнно тмъ же высокимъ стилемъ, то приведу лишь слдующее окончане одного изъ разсказовъ:

‘Вра Николаевна повернулась къ нему и направила на него глаза полные любви. Она уже не противилась охватившему ее чувству и съ довремъ склонила голову на его плечо. Тогда онъ привлекъ къ себ ея гибкй станъ и нжно приникъ къ ея алымъ устамъ, какъ къ животворящему источнику любви, обновляющей мръ. И въ эту минуту всепрощеня, въ это мгновене осуществленя воскресшей Мечты своей о счасти, изъ полузакрытыхъ глазъ Вры Николаевны тихо потекли неудержимыя, благодарныя, блаженныя слезы…’

Вторая половина этой тирады немножко нескладна въ грамматическомъ отношени: выходитъ, какъ будто не Вра Николаевна мечтала о счасти, а слезы, ‘неудержимыя, благодарныя, блаженныя слезы’. Но это ничего, это бываетъ. За то какой стиль! Только лтъ семьдесятъ тому назадъ умли такъ описывать сближене князя Аполлона Бельведерскаго (у г. Плетнева только князь Дмитрй Улыбинъ) съ графиней Клеопатрой Лучезаровой. Но еще возвышенне или, говоря любимымъ словомъ г. Плетнева, ‘идеальне’ конецъ другого разсказа, изображающаго судьбу обманутой двушки. Она застрлилась, и такъ какъ обманувшй ее былъ актеръ, то она застрлилась въ сняхъ театр ‘одного изъ приволжскихъ городовъ’.

‘Раздался выстрлъ. Она повалилась навзничь на холодный мраморъ храма искусства не ложной, но дйствительной жертвой идеала, недоступнаго его мелкимъ жрецамъ!.. На чужой сторон, на кладбищ, стоитъ крестъ надъ убогой могилой схороненнаго здсь чистаго, обманутаго сердца! Спи спокойно, бдное дитя, едва ли стоитъ теб просыпаться для мра печали и слезъ…’

Это великолпно! И особенно хорошо то, что деревянный полъ сней провинцальнаго театра превратился, подъ искуснымъ перомъ автора, въ ‘холодный мраморъ храма искусства’… Такъ, конечно, ‘идеальне…’

Да не подумаетъ, однако, читатель, что книга г. Плетнева представляетъ собою сплошной вздоръ. Отнюдь нтъ. Художественнаго таланта у него нтъ ни на грошъ, но здравыя мысли кое-гд пробиваются. Напримръ: ‘Болзнь нашего вка есть перепроизводство спецалистовъ въ художественной сфер и особенно въ литератур. Всякй, умющй держать въ рук перо и отпечатавшй триста страницъ, считаетъ себя литераторомъ, безъ всякаго отношеня къ настоящему значеню этого слова. Это происходитъ, во-первыхъ, вслдстве тщеславя, а главное, вслдстве приравненя всякой печатной мысли или недомысля къ литературному труду’.— Это отчасти врно замчено, хотя и неуклюже выражено. И я заглянулъ на цифру послдней страницы книги г. Плетнева. Оказалось,— 371-я. Значитъ, на 71 страницу больше нормы, при томъ только ‘боле вскаго литературнаго багажа’. Это, конечно, высоко ставитъ г. Плетнева въ рядахъ литературы…

——

Еще одинъ беллетристъ-публицистъ: кн. В. В. Барятинскй: ‘Разсказы. Мысли и замтки’.

Художественныя силы кн. Барятинскаго очень не велики, хотя все-таки больше, чмъ у г. Плетнева. Въ лежащемъ передо мной томик есть, напримръ, совсмъ недурной разсказъ ‘Двнадцать сорокъ пять’. Но иногда почтенному автору вдругъ вздумается, подобно г. Плетневу, обратиться въ возвышенному стилю, и онъ пишетъ:

‘Откликнулись на призывъ Дмитря оановича вс россяне, какъ одинъ человкъ, отъ мала до велика — и князья, и витязи, и простые холопы. Забыты и гостепримные терема, и родныя поля, села, избы, и матери и жены, и сестры и невсты. Однимъ лишь горятъ вс сердца, однимъ лишь полны вс души — любовью къ дорогой отчизн, къ попранной вол.

— ‘Прости, Маруша! не поминай лихомъ! Не на чужую жену, не на ловлю дикаго звря оставляю я тебя, мою голубку, а на жестокй бой съ врагомъ земли русской, можетъ статься, не свидимся боле, лягу я костьми на пол бранномъ, склюютъ мое мертвое тло вороны да коршуны, а будетъ милость Господня, ворочусь невредимъ къ теб.

‘Такъ говорилъ князь Михайло Васильевичъ Зарайскй, прощаясь со своею молодою женою, красавицей Марой Глбовной…

— ‘Лети, соколъ ты мой ясный, свтъ Михайло Васильевичъ! Господь милостивый защититъ тебя своимъ покровомъ! Сражайся за вру православную’… И т. д., и т. д.

Беллетристика занимаетъ около четверти всего сборника кн. Барятинскаго. Остальныя три четверти заняты ‘Мыслями и замтками’, перепечатанными изъ ‘Свернаго Курьера’. Это очень благонамренныя — въ прямомъ, хорошемъ смысл благонамренныя мысли и замтки. Но и мысли совсмъ маленькя и сренькя, и замтки совсмъ маленькя и сренькя… Если мудрено ждать возсяня свта отъ идеаловъ г. Плетнева, то и этой маленькой срости или сренькой малости, конечно, ‘совершить ничего не дано’…

——

‘Евгенй Чириковъ. Разсказы. T. I, издане третье. T. II., издане второе’.

Если не ошибаюсь, первымъ печатнымъ произведенемъ г. Чирикова былъ разсказъ ‘Ранне всходы’,— онъ и въ первомъ том сборника ‘Разсказовъ’ стоитъ на первомъ мст. Это очень милый разсказъ о томъ, какъ гимназистъ Петровъ влюбился въ гимназистку Лелю Никольскую, какъ онъ ревновалъ ее къ реалисту Гриш, какъ получилъ отъ Лели на память бантикъ отъ платья, какъ проклиналъ ‘измнницу’, какъ плакалъ, лишившись бантика и благоволеня Лели. Талантливый авторъ относился чуть-чуть сверху внизъ къ этому ребяческому мру, но его добродушный и даже любовный юморъ ясно говоритъ, что ему близки и милы эти радости и горести подростковъ, эти ‘яичница съ лукомъ’ и ‘синяя говядина’, которыми гнвно обзываютъ другъ друга пылающе ревностью гимназистъ и реалистъ, и ребяческое кокетство Лели, и трогательно-комическя слезы и проч., и проч. Очень, очень хорошенькй разсказъ,— красивый, свжй, ласковый. Начавъ такъ удачно, г. Чириковъ и потомъ неоднократно возвращался, если не къ радостямъ и горестямъ собственно гимназической поры, то къ разнообразнымъ тревогамъ годовъ ученя вообще. Сюда относятся разсказы ‘Созрлъ’, ‘Студенты прхали’, ‘Калигула’, ‘Gandeamus igitur’, ‘Въ отставку’. Въ послднемъ, впрочемъ, являются на сцену опять гимназисты, и здсь опять мстами пробивается веселый, мягкй, ласковый юморъ ‘Раннихъ всходовъ’. Но трагическй элементъ, окрашивающй собою разсказъ ‘Въ отставку’, не даетъ простора этому юмору, а въ разсказ ‘Студенты прхали’ онъ получаетъ уже нсколько иной оттнокъ.

Два студента-медика прхали на лто къ себ на родину, въ Сердянскъ, и немедленно принимаются за дло ‘пробужденя и развитя сердянскаго самосознаня, борьбы съ рутиной и пошлостью, захолустнымъ невжествомъ, спячкой и ‘возмущающимъ душу индиферентизмомъ’! (послдня ковычки, равно какъ и восклицательный знакъ, принадлежатъ автору). Одинъ — сынъ-садовницы,— собираетъ около хибарки своей матери равную ‘сренькую публику’, которой даетъ медицинске совты, читаетъ Некрасова и научно-популярныя книжки. Другой — сынъ мстнаго почтмейстера — иметъ другой кругъ знакомыхъ, въ который, однако, вовлекаетъ и прятеля. Тутъ есть барышни, дамочки, и друзья ршаютъ заняться прежде всего ими. Одинъ предлагаетъ ‘начать съ экономики’. Другой возражаетъ: ‘Прежде всего надо заставить личность критически отнестись къ себ и къ окружающему, разбудить нравственное чувство, сознане долга передъ обществомъ, а потомъ ужъ… Необходимо начать съ этики’. Поршаютъ ‘хватить что-нибудь по женскому вопросу’, и именно ‘начать съ Милля… О подчиненности женщины. А тамъ можно коснуться и спецально русской женщины’. дло въ конц концовъ идетъ, однако, довольно безпорядочно. Читаютъ то Добролюбова, то ‘Историческя судьбы женщины’, то какую-то ‘Историческую силу критической личности’ (?), то пытаются устроить домашнй спектакль ‘въ пользу бдныхъ студентовъ’. Но ничего путнаго не выходитъ изъ ихъ усилй. Сердянскя барышни (за однимъ исключенемъ), барыни и мужья барынь не понимаютъ добрыхъ намренй юныхъ просвтителей, въ дло замшиваются любовь и ревность, происходитъ рядъ скандаловъ, черная кошка пробгаетъ и между самими просвтителями и они вновь сходятся только уже на возвратномъ пути въ университетъ, сознаваясь, что ‘не съ того конца начали’, ‘нерацонально’ принялись за дло…

Вещи познаются сравненемъ. Чтобы правильно оцнить тонъ этого разсказа г. Чирикова, представьте себ, что ту же тему пожелалъ обработать… я не знаю, ну, скажемъ, кн. Мещерскй (онъ же вдь и беллетристъ). Боже мой, сколько грязи навалилъ бы онъ на приключеня молодыхъ людей! Онъ заставилъ бы ихъ по малой мр сажать сердянскихъ барышень и барынь къ себ на колни, зачатки робкой и мечтательной любви одного изъ нихъ къ пустйшей бабенк превратилъ бы чортъ знаетъ во что и вообще предъявилъ бы намъ изверговъ рода человческаго, вмсто милыхъ, хотя и смшныхъ молодыхъ людей, изображенныхъ г. Чириковымъ. Съ другой стороны, прочтите въ январьской книжк ‘Мра Божя’ начало повсти г. Вересаева ‘На поворот’. Въ повсти этой, какъ и въ ‘Повтри’ того же автора, на первой страниц люди съзжаются въ деревню, а на третьей уже ведутъ серьезнйше разговоры, при чемъ молоденькая двица Таня, только что бросившая курсы (собственно потому бросившая, что какъ она сама объясняетъ, ‘курсы важны только вначал, чтобъ пробрсти знакомства’), что называется, распатрониваетъ ‘книжонку Бернштейна’. И съ ней, съ этой забавной двицей, удовольствовавшейся на курсахъ ‘знакомствами’, которыхъ совершенно достаточно для сужденя о ‘книжонк Бернштейна’ и посвященной ей обширной литератур, собесдники серьезно соглашаются и не соглашаются. И авторъ сообщаетъ объ этомъ съ серьезнйшимъ тоже видомъ, безъ малйшей улыбки.

Г. Чириковъ далекъ отъ мещерскаго отношеня къ приключенямъ своихъ юныхъ героевъ,— это люди чистые, исполненные лучшихъ намренй. Но вмст съ тмъ авторъ постоянно подтруниваетъ надъ ихъ неудачами, проистекающими изъ ихъ самоувренности и незнаня жизни, надъ ихъ жаргономъ. Но это не совсмъ тотъ тонъ, который мы видли въ ‘Вешнихъ всходахъ’. Оно и понятно: тамъ гимназисты, фанты, бантики, здсь студенты, Добролюбовъ, ‘Историческя судьбы женщины’, Милль. Тамъ авторъ относился къ своему матералу чуть-чуть сверху внизъ, здсь онъ относится къ нему чуть-чуть снизу вверхъ, но все-таки съ добродушной насмшкой и, какъ бы сказать,— ребячливо. Именно ребячливо. Такъ иной бойкй гимназистъ очень уважаетъ своего старшаго брата студента, но, по ребячливости натуры, не можетъ не подразнить его: ‘ишь, дескать, заважничался, ‘Историческую силу критической личности’ читаетъ’! А и книги такой нтъ: ребячливый гимназистъ либо нарочно, на смхъ перевираетъ назване книги, либо никогда ея не видалъ и только однимъ ухомъ слышалъ заглаве…

Если-бы меня спросили, на смхъ ли перевираетъ г. Чириковъ заглаве книги, или только однимъ ухомъ слышалъ его,— я бы затруднился отвтить. Сдается мн, что его отношене къ книг, наук, знаню вообще — нсколько похоже на отношене къ этимъ вещамъ двицы Тани въ повсти г. Вересаева: всякая наука важна только вначал, чтобы пробрсти знакомства. Какъ бы то ни было, процессъ пробртеня знанй, опредленне говоря,— процессъ ученя, его обстановка, среда учащихся, ихъ радости и бды, все это очень занимаетъ нашего автора. Если подъ рукой нтъ обыкновенныхъ учащихся, онъ беретъ необыкновеннаго — сорокалтняго пьянаго Якова Ивановича Козырева, держащаго экзаменъ на право полученя перваго чина (разсказъ ‘Калигула’). Никакъ не удается этому бдному Якову Ивановичу перешагнуть черезъ порогъ экзамена. По книжк онъ даже сыну-гимназисту помогаетъ: sum, es, est, sumus, estis, sunt. А какъ придетъ на экзаменъ, такъ въ голов у него все спутывается и на вопросъ — сколько частей свта? отвчаетъ четыре, а сколько странъ свта?— пять, а какого французы вроисповданя?— республиканскаго, а вы? единодержавнаго?— такъ-съ, монархическаго. Вотъ тоже имя Калигула ему не дается: ‘Калугила’ выходитъ. Посл одной изъ неудачныхъ попытокъ преодолть Калигулу и всю прочую премудрость, Яковъ Иванычъ напивается пьянъ, дерзитъ начальству, и его выгоняютъ со службы. Но, опомнившись, Яковъ Ивановичъ униженно проситъ прощеня и получаетъ таковое. Разсказъ написанъ очень живо и весело. Мн кажется, даже слишкомъ весело. Можно бы было и не въ такой уже степени подавлять жалкаго Якова Ивановича своими — вдь еще ‘въ начал’, до ‘знакомствъ’ пробртаемыми знанями о четырехъ странахъ свта и Калигул… Другое дло ‘Gaudeaums igitur’. Дйствующя лица здсь не учащеся, а учившеся. Ежегодно въ день годовщины N-ro университета въ уздномъ городк Cepдянск мстная интеллигенця собиралась, ‘чтобы въ задушевной бесд вспомнитъ дни своего студенчества’ и, конечно, спть знаменитую студенческую псню. Собственно питомцевъ N-ro университета въ город было всего трое, но къ нимъ присоединялись добровольцы — становой Тычкинъ, почтмейстеръ Мямлинъ, которые ‘никакихъ университетовъ не нюхали’, еще кое-кто, мстныя дамы, на присутстви которыхъ особенно настаиваетъ франтъ и ловеласъ становой Тычкинъ. Получается забавная картинка пикника въ память университетской годовщины, при чемъ ‘задушевной бесд о дняхъ студенчества’ отводится, конечно, мста меньше всего, и юморъ автора находится въ полной гармони съ его матераломъ.

Вн интереса въ жизни гимназистовъ, гимназистовъ, студентовъ, готовящихся къ экзамену, бывшихъ студентовъ, трудно было бы указать какой нибудь-другой пунктъ, объединяющй разсказы г. Чирикова. Вн этого круга онъ безпорядочно переходитъ отъ одной темы къ другой, ни на одной долго не останавливаясь, ни къ одной не возвращаясь. Сюда относятся разсказы ‘Бродячй мальчикъ’, ‘Въ лсу’, ‘На стоянк’, ‘Съ ночевой’, ‘Прогрессъ’. Въ большинств этихъ разсказовъ нтъ и тни того ребячливаго юмора, который сопровождаетъ автора въ его экскурсяхъ въ школьную и около-школьную жизнь, но за то развертываются другя стороны его таланта. И при чтени ихъ не разъ приходилось досадовать, что такой даровитый писатель разбрасывается на случайныя темы, что нтъ въ его распоряжени такой точки зрня, которая помогла бы ему орентироваться въ безконечно разнообразныхъ явленяхъ жизни, отличать въ нихъ важное и неважное, цнное и бросовое, а вмст съ тмъ я ему самому придавала бы опредленный индивидуальный обликъ. Но вотъ надъ русской интеллигенцей пронеслось дыхане нео-марксимзма, и г. Чириковъ какъ будто нашелъ то, чего ему недоставало. Подобно многимъ, онъ ршилъ, что ‘теперь пойдетъ ужъ музыка не та, у насъ запляшутъ лсъ и горы’! И написалъ сравнительно большой разсказъ ‘Инвалиды’…

Очень бы интересно было посмотрть, какъ пляшутъ лсъ и горы, но бда въ томъ, что музыканты то были прежне, а только услись они въ новомъ порядк и гордые имъ, этимъ новымъ порядкомъ, прежде всего накинулись на старую музыку — кто съ чмъ, а г. Чириковъ съ характерною для него ребячливостью, къ которой, впрочемъ, присоединились нкоторые друге, пробртенные на литературномъ поприщ тона. Вотъ портретъ главнаго героя ‘Инвалидовъ’.

‘Въ кругу своихъ друзей Крюковъ на скоро разршилъ вс ‘вопросы’ и присоединился къ программ дятельности по формул ‘все для народа и посредствомъ народа’. Въ полгода Крюковъ изучилъ общину, артель и кустарную промышленность, выяснилъ роль свой личности, какъ интеллигентнаго человка, и затмъ… былъ подхваченъ волной движеня… Эта волна закружила Крюкова, какъ щепочку, и стала носить по тюрьмамъ и этапамъ, пока, наконецъ, не выкинула на берегъ пустынныхъ волнъ, предоставивши ему стоять здсь съ своими великими думами и безпомощно опущенными руками… Вернулся онъ съ какими-то фантастическими надеждами, планами и замыслами, съ горячею врою въ свое прежнее дло и съ непреодолимымъ желанемъ начать все сызнова… Но дйствительность безжалостно посмялась надъ Крюковымъ. Какъ герой сказки, Крюковъ, казалось, проспалъ цлое стол&#1123,те и когда проснулся, то вокругъ него говорили уже на другомъ нарчи, завели друге обычаи, иначе стали думать и иначе длать, и какъ Крюковъ не понималъ ихъ, такъ и его никто не понималъ… Человкъ съ горячею врою въ силу какого-то особаго ‘уклада’ русской народной мысли и народнаго мросозерцаня, съ фантастическими планами путемъ общины, артели и экономической жизни отчизны чуть-ли не осуществить завтра же идеалъ всеобщаго на земл счастья — Крюковъ оторвался отъ дйствительности’…

Таковъ духовный портретъ Крюкова. О наружности и говорить нечего, такъ,— плюгавая: онъ напоминалъ собою ‘не то устарвшаго и сошедшаго со сцены тенора оперы, не то холостяка-художника, переживающаго хроническое неблагополуче въ финансовомъ отношени’. Ну и глупостей говоритъ и длаетъ Крюковъ, конечно, очень много. Но я за ними слдить не буду, а обращу внимане читателя на ту необыкновенную быстроту русскаго прогресса, о которой свидтельствуетъ г. Чириковъ. Въ т нсколько лтъ, что Крюковъ ходилъ по этапамъ и тюрьмамъ, для русскаго прогресса прошло цлое столте, все измнилось и музыка до такой степени пошла не та, что Крюковъ и новые или по новому усвшеся музыканты даже не понимаютъ другъ друга. Быстрота поразительная. А еще находятся люди, утверждающе, что мы только на мст топчемся… И только у насъ и возможны таке гигантске шаги впередъ. Если мы обратимся въ богамъ того поколня, отъ лица котораго говоритъ г. Чириковъ, то увидимъ, что Марксъ и Энгельсъ понимали и высоко цнили, напримръ, Фурье, хотя Фурье ожидалъ ‘осуществленя завтра же идеала всеобщаго на земл счастья’ даже не отъ ‘общины, артели и экономической жизни отчизны’, а просто отъ какого-нибудь богача, который поможетъ ему устроить первый фаланстеръ. Ну, а у насъ г. Чириковъ столь быстро стремится впередъ, что уже не можетъ понимать г. Крюкова,— они на разныхъ языкахъ или, по крайней мр, на разныхъ ‘нарчяхъ’ говорятъ… Г. Чириковъ неодобрительна отмчаетъ, что Крюковъ ‘на скоро разршилъ вс вопросы’ и ‘вполгода изучилъ’ общину и проч. Это намекаетъ на то, что самъ-то г. Чириковъ, трактующй о тхъ же ‘вопросахъ’, не на скоро, не вполгода изучилъ ихъ. Но вроятно ли это при тонъ необычайно быстромъ темп жизни, о которомъ свидтельствуетъ г. Чириковъ? Если мы въ двадцать лтъ пробгаемъ столте, то, пожалуй, больше, чмъ полгода, и не остается на то, на что европейцы тратятъ не одинъ годъ. Выше я задалъ себ вопросъ объ отношени г. Чирикова въ книг, наук, знаню вообще и выразилъ предположене, что ему, какъ двиц Тан, знане важно только въ своихъ начаткахъ, а тамъ ужъ пойдутъ ‘знакомства’, которыхъ совершенно достаточно для изученя вещей ‘на скоро’. Я все боле убждаюсь въ рности этого предположеня. Марксъ и Энгельсъ — да проститъ мн г. Чириковъ сопоставлене его съ этими большими людьми — не раздляли фантастическихъ мечтанй Фурье, но понимали и цнили его, потому что знали въ его учени и кое-что, кром этихъ фантазй. Г. Чириковъ знаетъ изъ ученя ‘инвалидовъ’ только надежды на общину и артель и гордый своими познанями по части начатковъ въ этой области, третируетъ Крюкова, какъ того Якова Ивановича, который путалъ число странъ свта съ числамъ частей свта и говорилъ ‘Калугила’ вмсто ‘Калигула’. Скажутъ, можетъ быть, что вдь г. Чириковъ отмтилъ легкомысле Крюкова: онъ на скоро разршилъ вс вопросы, ‘въ полгода’. Это бываетъ,— и прежде бывало, и теперь бываетъ (и, можетъ быть, съ самимъ г. Чириковымъ такъ было). Въ такомъ случа въ лиц Крюкова авторъ казнитъ только легкомысле, и не торопись Крюковъ съ ‘разршенемъ всхъ вопросовъ’,— а вдь это тоже бывало,— онъ и новые музыканты могли бы понимать другъ друга, не говорили бы на разныхъ языкахъ. Это не такъ, однако. Въ слдующемъ разсказ г. Чирикова, ‘Чужестраницы’, къ которому мы сейчасъ обратимся, ‘шаблонныя фразы объ общин, артели, сектантств, какъ главныхъ факторахъ грядущаго прогресса’, опять являются исчерпывающими мросозерцане ‘народниковъ’ — ‘инвалиды’ тожъ. Очевидно, Крюковъ съ своимъ легкомыслемъ не случайный единичный экземпляръ, а типъ, представитель всхъ ‘инвалидовъ’, на скоро или не на скоро они свой багажъ пробрли. Г. Чириковъ въ существо дла проникаетъ… И это по истин удивительно. Крюковъ, какъ мы видли, походилъ по этапамъ и посидлъ въ тюрьмахъ, въ другомъ мст авторъ сообщаетъ, что его герою знакомы ‘безграничное море снговъ и угрюмые лса тайги’. И не только это обстоятельство не уняло ребячливости г. Чирикова, но даже не навело его на мысль, что должно быть не за общину и артеь такъ расплачивался Крюковъ…

У насъ принято думать, что беллетристу и вообще художнику не нужно знанй, нуженъ, дескать, только талантъ. Это замчательно неврное мнне. Нтъ, разумется надобности, чтобы романисту была, напримръ, ‘звздная книга ясна’, и мы охотно простимъ ему, если онъ при случа какъ-нибудь смшаетъ одно созвзде съ другимъ, но изображаемую эпоху и среду онъ долженъ знать, и знать превосходно. Подумать страшно, какая масса знаня вложена Толстымъ въ ‘Войну и миръ’ или сколько предварительнаго изученя потребовала ‘Капитанская дочка’ Пушкина. А сколько детальнйшаго знаня въ комедяхъ Островскаго, въ сатирахъ Щедрина и т. п. Если Ршетниковъ, будучи совершенно необразованнымъ человкомъ вообще, навсегда вписалъ свое имя въ исторю русской литературы ‘Подлиповцами’, такъ только потому, что превосходно зналъ подлиповцевъ. Если такъ хорошъ разсказъ г. Чирикова ‘Вешне всходы’, такъ именно потому, что авторъ совершено свой въ кругу гимназистовъ и гимназистокъ. Надъ Ршетниковынъ подсмивались, будто онъ пишетъ драму изъ великосвтскаго быта, героиня которой, нкая графиня, столь деликатно воспитана, что ничего, кром сладкой водки, не пьетъ. То была шутка,— сила Ршетникова въ томъ и состояла, что онъ изображалъ то, что хорошо зналъ, но эта шутка поучительна. Никто, конечно, не сомнвается въ томъ, что для историческаго романиста нужно знане избранной имъ эпохи, а для художника, берущаго свои темы изъ той или другой спецальной сферы — знане этой -сферы. Но, дескать, не углубляясь ни въ какую спецальную — историческую, этнографическую, сословную — область, можно довольствоваться талантомъ и тми ‘начатками’ знаня человческой души, которыя вдь у всхъ есть, хотя бы при помощи ‘знакомствъ’. Думаю, что ‘начатками’ никоимъ образомъ ограничиваться нельзя, но въ данномъ случа мы можемъ и не вдаваться въ обсуждене этого вопроса, потому что г. Чириковъ выбралъ для художественной обработки несомннно сферу спецальную, имющую свою особую и даже довольно длинную исторю, и ея то г. Чириковъ не потрудился хоть сколько-нибудь изучить,— я не хочу длать обидное для него предположене, что юнъ ее намренно извращаетъ.

Бдныи, жалкй ‘инвалидъ’ Крюковъ сталкивается съ молодымъ марксистомъ Игнатовичемъ, который кладетъ его въ лоскъ, главнымъ образомъ насмшливо презрительнымъ вопросомъ — что длаютъ его, Крюкова, единомышленники? ‘Твердятъ, какъ сорока про Якова, о томъ, что нужно поддерживать общину, и плачутъ, когда ихъ не слушаютъ? Поддерживать кустарей, уже разбившихся на группы зажиточныхъ буржуа и простыхъ наемныхъ рабочихъ?’ Понятно, что Крюковъ, у котораго за душой нтъ ничего, кром общины и кустарей, совершенно сраженъ этими вопросами и уклоняется отъ отвта, а начинаетъ ругаться. Игнатовичъ отвчаетъ тмъ же, и — Крюковъ вскор умираетъ. Передъ смертью онъ пишетъ Игнатовичу письмо, въ которомъ признаетъ, что онъ, Крюковъ, дйствительно ‘никуда не годенъ’, а Игнатовичъ — ‘хорошй, честный юноша’. Онъ допускаетъ, что все его прошлое — ‘одна сплошная ошибка’, но, говоритъ, ‘быть можетъ, на смну вамъ придутъ новые люди, которые признаютъ ваши взгляды и вашу дятельность тоже ошибкой’. Словомъ, онъ сдается окончательно и только жалуется на то, что Игнатовичъ былъ съ нимъ жестовъ, оскорбилъ его и ‘этимъ оскорбленемъ только напомнилъ ему о томъ, что онъ давно зналъ и о чемъ давно думалъ’…

‘Мертвый въ гроб мирно спи, жизнью пользуйся живущй’! Миръ праху Крюкова и да здравствуетъ Игнатовичъ! ‘Теперь пойдетъ ужъ музыка не та, у насъ запляшутъ лсъ и горы!’ Но, какъ извстно, лсъ и горы не заплясали, марксизмъ разсыпался, пульверизировался, и его былые вожди наносятъ другъ другу словесные удары не хуже тхъ, которыми обмнивались Игнатовичъ и Крюковъ… И г. Чириковъ пишетъ новый разсказъ — ‘Чужестранцы’, съ эпиграфомъ:

Въ столиц шумъ, гремятъ вити,

Кипитъ словесная война…

А тамъ, во глубин Росси,

Тамъ вковая тишина!

Ни ‘глубины Росси’, ни ‘тишины’ намъ авторъ, впрочемъ, не показываетъ. Дйстве происходитъ въ губернскомъ город, и дйствующя лица раздляются на два лагеря или на дв группы. Съ одной стороны, мстные нотабли, очень весело проводяще время,— тутъ и флиртъ, и любительске спектакли, и неизбжный молодой чиновникъ особыхъ порученй, онъ же секретарь благотворительнаго общества, и соперничающя дамы, словомъ все, что по давнишнему шаблону полагается. Съ другой стороны, кучка интеллигентовъ, главнымъ образомъ марксистовъ, издающихъ газету, въ которой идетъ рчь о ‘политическихъ, экономическихъ и нравственныхъ факторахъ’. Словомъ, какъ и въ столиц, ‘шумъ, гремятъ вити, кипитъ словесная война’. Но, увы! Какъ ‘дйствительность безжалостно посмялась надъ Крюковымъ’, такъ посмялась она и надъ Игнатовичами, которые оказались ‘чужестранцами’ въ родной стран. Газету, за отсутствемъ подписчиковъ, пришлось превратить, и ‘чужестранцы’ оказались въ положени, немногимъ разв лучшемъ, чмъ Крюковъ, Оригинальное и очевидно симпатичное автору положене среди ‘чужестранцевъ’ занимаетъ нкй Силинъ. Когда-то онъ держался скудныхъ идей ‘инвалидовъ’. Но съ теченемъ времени ‘вс эти шаблонныя фразы объ общин, артели, сектантств, какъ факторахъ грядущаго прогресса, потеряли въ глазахъ Силина всякую цнность’. ‘Потомъ появилось такъ называемое новое направлене. Новое оно было лишь въ томъ смысл, что представители его не видли новыхъ путей для шествя родного прогресса, утверждая, что онъ пошелъ по старой избитой дорожк капитализма’. Но Силинъ смялся ‘и надъ народниками, и надъ марксистами, называя и тхъ, и другихъ мечтателями’. И когда посл постигшаго ‘чужестранцевъ’ краха Силинъ узжаетъ изъ города, онъ горько задумывается: ‘Гд найти разршене чертовской загадки?.. Надо учиться, снова пересмотрть и разршить такъ или иначе вопросъ’…

‘Надо учиться’,— таковъ итогъ, къ которому приводятъ талантливаго автора его легкомысленно т ребячливыя экскурси въ область нравственно-политическихъ вопросовъ…

Въ подзаголовк настоящихъ замтокъ значатся еще имена гг. М. Горькаго и А. Чехова. Но у меня остается уже слишкомъ мало мста для бесды объ этихъ царяхъ современнаго русскаго разсказа, равно какъ и для нкоторыхъ общихъ выводовъ изъ всего сказаннаго. До слдующаго раза…

——

Въ No 1 ‘Журнала для всхъ’ напечатаны воспоминаня г. Антоновича о Добролюбов. Они не много прибавляютъ къ тому, что мы знаемъ о знаменитомъ критик, какъ съ фактической стороны, такъ и въ смысл характеристики Добролюбова. Но все же они прочтутся съ интересомъ и тмъ обидне одна вкравшаяся въ нихъ ошибка. ‘Чернышевскй — вспоминаетъ, между прочимъ, г. Антоновичъ,— удивлялся въ Добролюбов непреклонной строгости, неподкупности и нелицепрятю въ сношеняхъ со всми, кто. бы они ни были, знакомые-ли, прятели, люди, высоко поставленные въ литератур, авторитеты или начинающе новички, со всми онъ былъ одинаковъ и всмъ, ни мало не стсняясь, рзалъ въ глаза правду-матку, у него нтъ на лицо зрня, онъ за дло всякаго обругаетъ въ глаза безъ малйшаго стсненя и церемони и ужъ никому ничего не проститъ…

‘Съ милйшимъ, мягчайшимъ и утонченнйшимъ Тургеневымъ,— разсказывалъ Чернышевскй г. Антоновичу,— или съ добрйшимъ Кавелинымъ онъ (Добролюбовъ) не стсняется и ржетъ имъ свое. А съ другими, столь же почтенными и заслуженными литераторами обращается еще дерзновенне’. Къ этому г. Антоновичъ прибавляетъ отъ себя: ‘Слдуетъ замтить въ скобкахъ, что не смотря на то, что Чернышевскй при личныхъ сношеняхъ съ литературными корифеями и авторитетами былъ съ ними внимателенъ, почтителенъ и любезенъ, они, однако, не любили его еще больше, чмъ Добролюбова. Тургеневу, напр., въ то время приписывали такую фразу: ‘Добролюбовъ — просто змя, а Чернышевскй — ядовитая, гремучая змя’.

Память измнила г. Антоновичу, хотя ей могла бы въ этомъ случа помочь книга, и именно февральскй No ‘Современника’ за 1862 г., въ которомъ напечатана статья Чернышевскаго ‘Въ изъявлене признательности’. Изъ статьи этой видно, что фразу о змяхъ не ‘приписывали въ то время’ Тургеневу, а Чернышевскй самъ печатно привелъ ее, и не въ такомъ вид, какъ она приведена у г. Антоновича: какъ разъ наоборотъ, роль простой зми выпала на долю Чернышевскаго, а ‘ядовитой, гремучей’ (въ подлинник ‘очковой’) — Добролюбову.

Ник. Михайловск&#1110,й.

‘Русское Богатство’, No 1, 1902

Литература и жизнь.

Читайте также: