Литература и жизнь, Михайловский Николай Константинович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

Николай Михайловский

Литература и жизнь
О деле г-жи Поповой и о союзе писателей.

‘Русское богатство’, 1897 г., No 12.

Передо мной лежат две брошюры: г. А. Попова — ‘Вопрос о четырех нравственных основаниях пред судом чести Союза русских писателей’ и г. К. Льдова — ‘Вопиющее дело’. Обе брошюры посвящены делу бывших сотрудников ‘Нового Слова’ с г-жею Поповой, разбиравшемуся судом чести Союза писателей. Г. Попов был в этом деле представителем г-жи Поповой и так и подписался под своей брошюрой: ‘Доверенный бывшей издательницы ‘Нового Слова’ А. Попова’. Г. Льдов не имеет никакого непосредственного отношения к делу. Как тот Пушкинский рыцарь, ‘духом смелый и прямой’.

Он имел одно виденье,

Непостижное уму —

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,

он написал о деле г-жи Поповой три статьи в ‘Северном Вестнике’, издал их отдельной брошюрой с прибавлением четвертой, вновь написанной, в конце которой задает себе или читателям ряд вопросов, и заключает так: ‘Посильный ответ на эти вопросы не замедлит появиться в следующей брошюре’. Тогда, может быть, г. Льдов и постигнет испепелившее его душу видение, а до сих пор он волнуется, негодует, недоумевает — и ничего не понимает. Но непостижимое уму видение неотступно преследует его, ‘и как гром, его угроза поражает’ — он сам хорошенько не знает кого.

Я не намерен входить во все подробности дела бывшей издательницы ‘Нового Слова’ с бывшими сотрудниками этого журнала, но считаю все-таки нужным напомнить его в самых общих чертах.

О.Н. Попова приобрела журнал от г. Баталина в 1895 г., а в начале 1897 г. продала его г. Семенову. В этот промежуток времени между издательницей, с одной стороны и, сотрудникам, с другой, происходили разные недоразумения, все обострявшиеся, и, наконец, выяснилась полная невозможность совместного участия в деле. С обеих сторон предлагались разные выходы, между прочим, шли переговоры и о передаче журнала, на тех или других условиях, сотрудникам, во главе которых стоял С.Н. Кривенко но ничего из этого не вышло, и, как уже сказано, г-жа Попова продала журнал Г. Семенову. Состав редакции и направление журнала резко изменились. В апреле настоящего года гг. Абрамов и Скабичевский, в качестве уполномоченных группою бывших сотрудников ‘Нового Слова’, обратились в комитет Союза писателей с заявлением, предлагающим на рассмотрение суда чести следующие четыре вопроса: 1) имела ли г-жа Попова нравственное основание продать журнал, не предложивши сотрудникам взять его на тех же условиях, на которых он продан г. Семенову? 2) имела ли г-жа Попова нравственное основание скрывать от работавшей в журнале группы писателей свое намерение продать журнал? 3) имела ли г-жа Попова нравственное основание продавать журнал, созданный работами людей одного направления, людям совсем другого направления? 4) имела ли г-жа Попова нравственное основание, завязав переговоры с г. Кривенко о передаче журнала и назначив срок для окончания переговоров, будучи недовольна предложенными условиями и не сделав желательных ей поправок, приступать к продаже журнала в другие руки?

Суд чести, на который доверенным г-жи Поповой явился А.Н. Попов, был, по случаю приближения летнего времени, далеко не в полном составе. Приговор подписан тремя судьями: председательствовавшим В.Д. Спасовичем и членами — В.А. Манасеиным и П.П. Фан-дер-Флитом. Последние двое признают г-жу Попову нравственно неправою в продаже журнала ‘Новое Слово’ в том виде, как эта продажа совершилась, но, вместе с тем, они признают наличность многих обстоятельств, значительно уменьшающих неправоту г-жи Поповой, а именно: 1) болезненной нервности г-жи Поповой, оставшейся у нее после тяжкой перенесенной ею болезни, 2) бескорыстной затраты крупных сумм на издание журнала, 3) несколько беспорядочного, по-видимому, ведения сотрудниками хозяйственной части издания, 4) недостаточного знакомства г-жи Поповой с тем, какого направления будет держаться новая редакция ‘Нового Слова’, и могут ли принять участие в журнале прежние сотрудники, 5) участия некоторых сотрудников ‘Нового Слова’ в ‘Неделе’, хотя и не по спорным между этими двумя журналами вопросам, в такое время, когда журналы эти вели между собою полемику. На основании всех вышеизложенных соображений суд чести по большинству голосов определил: признать О.Н. Попову нравственно неправою в том, что она продала журнал ‘Новое Слово’ лицам иного, хотя прогрессивного направления, не исчерпав всех средств для продажи журнала своим прежним сотрудникам, но неправота г-жи Поповой в значительной мере уменьшается перечислеными в мотивах настоящего приговора смягчающими вину ее обстоятельствами’.

В. Д. Спасович, хотя и подписавший приговор, остался при особом мнении, заключительные строки которого гласят: ‘Член суда В. Спасович, признавая, что О. Н. Попова не оказывается ни нарушившею по настоящему делу какие бы то ни было нравственные обязанности по отношению к жалобщикам Я. В. Абрамову и А. М. Скабичевскому, ни поступившею вопреки установившимся в современной печати правилам и приличиям, полагает жалобу гг. Абрамова и Скабичевского, как неосновательную, оставить без последствий’.

Тотчас по окончании дела г-жа Попова выбыла из Союза писателей, членом которого была с самого его основания, а затем г. Попов издал свою брошюру ‘Вопрос о четырех нравственных основаниях’. В брошюре напечатаны, кроме предисловия и послесловия,— заявление гг. Абрамова и Скабичевского, представленное в комитет Союза писателей для передачи в суд чести, речь г. Попова на суде, приговор суда и особое мнение г. Спасовича. Под брошюрой подписано: 30 мая 1897, а цензурная пометка: 23 июня 1897. В августовской книжке ‘Северного Вестника’ появилась первая громоносная статья г. Льдова, в которой, между прочим, читаем: ‘Со времени выхода в свет брошюры г. Попова по настоящее время, когда мы приступаем к этой статье, прошло три недели, между тем никаких указаний на фактические неточности в перепечатке этих документов (обнародованных в брошюре г. Попова) заявлено не было. В виду этого считаем возможным опираться на данные брошюры, как на материал вполне основательные’.

Основательность эта была однако поколеблена письмом В. А. Манасеина в редакцию ‘Сына Отечества’ (No 212). В. А. Манасеин писал: ‘В брошюру г. Попова не вошли целиком ни показания свидетелей по делу, данные ими по делу, ни речи гг. Абрамова и Скабичевского, сказанные ими после свидетельских показаний. Таким образом, сведения, сообщенные г. Поповым, далеко не полны. Вое члены суда (гг. Спасович, Фан-дер-Фдит и я) ко времени появления брошюры г. Попова разъехались, а потому и не могли свидеться, чтобы сделать какое-либо заявление по поводу этой брошюры сообща’. Тем не менее, г. Манасеин не счел возможным откладывать разъяснение, по крайней мере, одной из ‘неточностей’ брошюры, а именно: ‘Г. Попов уверяет, будто бы я на суде позволил себе ‘наводить’ г. Кривенко на ответы. Но говоря уже о том, что для такого нарушения самых начальных правил порядочности (которое, конечно, не могло бы быть допущено и председателем суда) не было никакого повода, так как до суда я решительно ни в каких (ни в дружеских, ни во враждебных) отношениях ни с кем из тяжущихся не состоял, а некоторых из них (в том числе и гг. Поповых) даже ни разу в жизни не видал, и самого факта, заявленного г. Поповым, не было вовсе’.

Письмо г. Манасеина вызвало вторую статью г. Льдова, фельетоны г. Скабичевского о том же деле г-жи Поповой — третью, анонимная заметка ‘Сына Отечества’ — четвертую, а все они вместе составили брошюру ‘Вопиющее дело’. Остальная печать отнеслась к делу г-жи Поповой очень сдержанно. Только ‘Московские Ведомости’, ‘Мировые Отголоски’, да г. Н. Энгельгардт в ‘Новом Времени’ (не считая ‘Северного Вестника’) заслужили в этом отношении одобрение г. Льдова, который патетически восклицает в своей брошюре: ‘Статьи, вошедшие в эту брошюру, устанавливают факты явного оклеветания г-жи Поповой. Остается еще выяснить вопрос более важный в общественном отношении: почему это произошло? и почему обращение г-жи Поповой к суду общественного мнения не вызвало единодушного взрыва негодования? не вызвало даже отголоска?.. Что за темная, лгущая сила (курсив г. Льдова) препятствует выяснению правды, когда в дело замешаны главари мнимо-передового направления, давно уже окоченевшего в своей косности я своекорыстной нетерпимости? Чей властный перст дерзко пригрозил органам русской печати, изъяв из обсуждения вопрос, во всяком случае, касающийся ее насущнейших интересов? Почему, в самом деле, только четыре периодические издания отважились пренебречь ‘либеральным’ изъятием из сферы гласности процесса г-жи Поповой?.. Посильный ответ на эти вопросы не замедлит появиться в следующей брошюре’.

Тем временем происходило следующее. 23 июля в заседании комитета Союза писателей было доложено письмо гг. Скабичевского и Оболенского, в котором они, указывая на брошюру г. Попова, ‘находят ее по существу представляющею в искаженном виде дело О. Н. Поповой с бывшими сотрудниками ‘Нового Слова’, а в той форме, в которой она додана, могущею быть принятою за издание самого Союза и просят комитет заявить в газетах, что означенная брошюра издана г. Поповым без ведома комитета и суда чести’. Комитет не счел возможным удовлетворить просьбу гг. Скабичевского и Оболенского, так как брошюра подписана самим г. Поповым, и сомнений в ее происхождении быть не может. Выступать с своим мнением о брошюре г. Попова комитет также не счел возможным, так как подробности судоговорения ему неизвестны. При этом, однако, не касаясь дела по существу, комитет ‘находит, что а) г-жа Попова, в качестве члена Союза подчиняя свое дело решению суда чести, обязана подчиняться и всем существующим на сей предмет правилам, и прежде всего уставу Союза, б) 28 устава допускает печатание приговоров Суда чести только по просьбам сторон, обращенным в комитету, и о разрешения сего последнего, в) что выход г-жи Поповой из состава Союза, когда дело ее уже было рассмотрено, не может освобождать ее ни от одного из обязательств, принятых ею на себя в то время, когда она состояла членом Союза, и г) что в виду этого г-жа Попова не имела права разрешать своему поверенному, каким продолжает себя называть автор брошюры, печатать таковую, что, по мнению комитета, является со стороны г-жи Поповой неправильным до отношению в Союзу поступком’. Это постановление комитета было прочитано в ближайшем общем собрании членов Союза писателей.

Затем в газетах появились следующие документы:

К решению суда чести по делу г-жи Поповой с сотрудниками ‘Нового Слова’.

Председатель комитета союза взаимопомощи русских писателей П. Н. Исаков просит нас напечатать письмо к нему непременного члена суда чести при союзе К. Б. Арсеньева и объяснение В. Д. Спасовича но делу г-жи Поповой с сотрудниками ‘Нового Слова’.

М. г. Петр Николаевич. Суд чести при союзе взаимопомощи русских писателей, рассмотрев в заседании 28-го октября обвинение, взведенное в брошюре г. Попова на одного из членов суда чести по делу г-жи Поповой с гг. Абрамовым и Скабичевским, В. А. Манасеина, в предложении одному из свидетелей ‘наводящих’ вопросов, просил председательствовавшего по этому делу, В. Д. Спасовича, изложить письменно те обстоятельства судоговорения, по поводу которых возиикло вышеозначенное обвинение.

Написанное, вследствие этого, заявление В. Д. Спасовича, подтвержденное третьим судьею, П. П. Фан-дер-Флитом, суд чести в заседании 5-го ноября постановил передать в комитет союза с просьбою принять меры к оглашению его в печати.

Исполняя это постановление суда, имею честь препроводить при сем заявление В. Д. Спасовича, а также выписку из журнала заседания суда чести, 28-го октября.

Примите и пр.

К. Арсеньев.

6-го ноября 1897 г.

II.

В суд чести союза взаимопомощи русских писателей.

В апреле и мае сего года в суде чести С. В. Р. П. производилось дело по жалобам сотрудников журнала ‘Новое Слово’ Я. Абрамова и А. Скабичевского на бывшую издательницу этого журнала О. Н. Попову, которой поверенным и представителем по делу явился муж ее, полковник Попов. Сей последний, оставшись недоволен решением суда чести 12-го мая и получив от меня, как председательствовавшего на суде, копию сего решения, ‘решился’ апеллировать к суду общественного мнения и издал особую брошюру, в которой хотя и поместил в конце ея приговор суда чести, но предпослал ему свое собственное изложение процесса по документам, будто бы находящимся в распоряжении суда чести. На стр. от 12-й до 15-й брошюры, озаглавленной: ‘Вопрос о четырех нравственных основаниях перед судом чести’. Петербург. 1897 г., г. Попов поместил ту заключительную речь пред судом чести, которую он, будто бы, произнес 9-го мая. В составе этой речи имеются, на стр. 24-й и 25-й, следующие слова, направленные против одного из членов суда, В. А. Манасеина, и содержащие неблагоприятную оценку его образа действий при даче показаний на суде С. Н. Кривенко: ‘После ряда наводящих вопросов, предложенных членом суда г. Манасеиным, он, г. Кривенко, уже обнаружил колебание и допускал возможность иного толкования’. В той же речи, на следующий 26-й стр. брошюры, помещены слова, которые усугубляют неблагоприятное для В. А. Манасеина значение выражения ‘наводящих’, употребляемего на стр. 25-й: ‘интересно было бы знать, рядом каких наводящих вопросов можно было бы довести г. Кривенко и в этом случае до отрицания им высказанного’.

В качестве лица, председательствовавшего на суде чести по деду г-жи Поповой, считаю долгом заявить мой протест против брошюры, напечатанной г. Поповым, и возразить: 1) против утверждаемого им нахождения в суде документов, которые могли бы послужить к разъяснению дела и 2) против приписываемого брошюрой В. А. Манасеину неблаговидного образа действий его на суде.

Суд чести имел в своем распоряжении документы, представленные ему либо сторонами, либо допрашиваемыми свидетелями. Свидетельские показания сам я записывал, они имеются при деле, но относительно неверной их передачи к приговоре не заявлено никем возражений. Что касается доставленных документов, суд извлек из них все то, что он счел относящимся в делу, и поместил в приговоре, самые же документы он возвратил тем лицам, от которых они были получены, и в числе которых имеется и сам г. А. Попов.

Что касается подробностей допроса С. Я. Кривенко на суде, то сам г. Попов признает в брошюре нижеследующие обстоятельства. Г-жа Попова назначила окончательным сроком для развязки вопроса о передаче журнала 1-е февраля. 24-го января г. Кривенко, имея в виду выгодную комбинацию, просил отсрочки до 26-го (а потом и до 28-го) января. А. Попов ответил ему письмом от 25-го января, что излишне говорить об отсрочке до конца января, когда срок назначен на 1-е февраля, против чего Кривенко не возражал на письмо. В приговор суда занесено (стр. 59 брошюры, что в заседании суда 29-го апреля Кривенко не мог объяснить, имел ли он в виду, когда писал свое письмо от 24-го января, отдалить срок развязки за 1-е февраля. Из сопоставления этих обстоятельств вытекают нижеследующие выводы:

1) что, так называемые г. Поповым, ‘наводящие’ вопросы были предлагаемы судом в полном его составе. Предлагал их, между прочим, и г. Манасеин, но они одинаково интересовали весь состав суда, так как необходимы были в визу странного и бросавшнгося в глаза обстоятельства, как мог г. Кривенко, располагая более дальним сроком, хлопотать об отсрочке до момента, предшествующего сроку более дальнему, который несомненно ему принадлежал,

2) что, коль скоро на вопросы суда г. Кривенко не дал никакого ответа, то возможно ли говорить о том, что он ‘обнаружил колебание’ или что он ‘допустил возможность иного толкования’. На письмо А. Попова Кривенко, не возражая, молчал, из какового молчания г. Попов выводит, конечно, не толкование, а только заключение, что, должно быть, Кривенко соглашается. 29-го апреля на суде г. Кривенко объяснений не дал, значит, одно и то же, что молчал. Из двух молчаний г. Кривенко можно делать какие угодно заключения, например, что он не хотел или что он не мог дать объяснение усмотренной судом несообразности, но нельзя никак установить, что он колебался или что разно одно и то же положение толковал, когда он никакого положения и не ставил.

Г. Попов помещает выражение о ‘наводящих вопросах’ В. А. Манасеина в речи, якобы им произнесенной в суде 9-го мая. Как председательствовавший на суде, я заявляю, что ничего подобного г. Попов в заседании 9-мая не произносил, что если бы эти слова были произнесены, то все члены суда не потерпели бы такого оскорбительного порицания, направленного против одного из ннх, и либо потребовали бы, чтобы г. Попов взял свои слова назад и извинился, либо прекратили бы заседание, устранив поверенного стороны, очевидно, не понимавшего, как держать себя на суде. Очевидно, что слова, относящияся к г. Манасеину, сочинены были автором брошюры после произнесения судом приговора, вследствие чего она имеет в том виде, в каком напечатана, значение не защитительной речи, а апелляции к общественному мнению, которую г. Попов счел целесообразным принести.

В. Спасович.

Октября 30-го 1897 г.

В ответ на это разъяснение В. Д. Спасовича, г. Попов поместил в No ‘Новостей’ от 25 ноября письмо в редакцию, из которого видно, что им была приготовлена записка, но читал он ее на суде в сокращенном виде. ‘В настоящее время — пишет г. Попов — не берусь восстановить, что было опущено и что прочтено полностью. Для существа дела не важно, к какому времени относится мое заявление о ‘наводящих вопросах’, но не имею оснований утверждать, что высказанное мною по поводу вопросов, предложенных членом суда В. А. Манасеиным г. С. Кривенко, могло относиться к прочим гг. судьям. Были ли ‘колебания’ или их не было, имели ли некоторые вопросы, предложенные ‘свидетелю-обвинителю’ г. Кривенко, характер наводящих вопросов или нет,— этим частностям процесса, вероятно, суждено остаться в числе спорных пунктов, и предоставим разрешить их совести участвовавших в суде лиц. ‘Сочинять’ ничего не сочинял ни до, ни после произнесения приговора, а изложил все согласно документам и тому, чему был очевидцем’.

——

Г. Льдов счел нужным заявить, что ‘ни разу в жизни не видел (курсив г. Льдова) не только г-жи Поповой, но и г. Попова, не только г. Кривенко, но и г. Абрамова, не только г. Скабичевского, но и г. Щепотьева, не только г. Рубакина, но и гг. Поссе, Яроцкого, В. и К. Тимирязевых, Фан-дер-Флита’. В этом мы должны видеть залог нелицеприятного отношения г. Льдова к делу. Я должен сознаться, что таких залогов беспристрастия я, со своей стороны, представить не могу. Напротив, почти всех действующих лиц занимающей нас истории в знаю более или менее хорошо, а с некоторыми из них был даже очень близок и стоял у одного с ними дела. На это имеются указания и в брошюре г. Попова. Он пишет: ‘Скорбный лист журнала ‘Новое Слово’ необходимо начать с воспоминаний о журнале ‘Русское Богатство’, в, котором доверительница моя принимала участие до приобретения ею ‘Нового Слова’. Этим участием О.Н. Попова была обязана С.Н. Кривенко, пригласившему ее в число пайщиков ‘Русского Богатства’. Весною 1895 г. недоразумения среди участников в ‘Русском Богатстве’ достигли размеров, вызвавших кризис. Вопрос о продолжении сотрудничества С.Н. Кривенко был поставлен ребром и разрешился его выходом из журнала’. Вместе с г. Кривенко из нашего журнала вышли и некоторые другие сотрудники, вышла и г-жа Попова, принимавшая в журнале участие в качестве издательницы: сняла свою подпись и без всякого спора полностью получила обратно затраченные ею деньги. Таким образом, мы единовременно расстались с г-жей Поповой, и с г. Кривенко, которого г. Пощэв считает главным виновником неприятностей, пережитых г-жею Поповой. Думаю, что это гарантия нашего беспристрастия не менее значительна, чем незнакомство г. Льдова с г. Кривенко и г-жею Поповой. К этому надо прибавить, что личные мои добрые отношения с г-жею Поповой не прерывались и с выходом ее из ‘Русского Богаства’, — не счел бы нужным об этом упоминать, если бы на эти добрые отношения не было указаний в той же брошюре г. Попова, о чем мне придется еще говорить.

Итак, я не имею никаких оснований класть лишние гири на ту или другую чашку весов суда чести, разбиравшего дело г-жи Поповой и сотрудников ‘Нового Слова’. Я отнюдь не заподозреваю и беспристрастие г. Льдова, но то непостижимое уму виденье, которое сожгло его душу, стоит между ним и истиной, заслоняя и извращая ее.

Я приведу целиком то место брошюры г. Льдова, в котором он, опираясь на брошюру г. Попова, определяет мою роль в деле:

‘В списке свидетелей, приводимом г. Поповым на стр. 2-й брошюры, не упомянуто одно лицо, сыгравшее видную роль во время судопроизводства. Лицо это — г. Н.К. Михайловский. На стр. 35-й брошюры г. Попов сообщает, что суд чести пригласил Г. Михайловского, в качестве эксперта (курсив г. Льдова), для определения различия в направлениях журнала ‘Новое Слово’ для прежней и новой редакциях’. ‘Н.К. Михайловский — говорит г. Попов, — высказал мнение и по существу дела. Передачу журнала лицам другого направления г. Михайловский признал неправильным действием, но совершенным при обстоятельствах, уменьшающих вину г-жи Поповой. Полагаю, — добавляет г. Попов, — что такая предупредительность со стороны Н.К. Михайловского не могла входить в круг действий экспертизы’. В мотивированном приговоре мы находим подтверждение этих слов г. Попова, хотя там г. Михайловский назван не экспертом, а свидетелем (курсив мой, Н.М.). ‘По мнению г. Михайловского, — говорится в приговоре, — г-жа Попова, вероятно, не знала, какого направления г. Семенов. Он (г. Михайловский) полагает, что передача журнала марксистам была действием неправильным, потому что существует острая и принципиальная разница между народниками и марксистами, но он признает, что имеются и смягчающие вину О.Н. Поповой обстоятельства, заключающиеся во 1) в объявлении Поповой, предлагающем подписчикам возврат им подписных денег за время до 1-го октября 1897 г., во 2) в наших литературных нравах допускающих совместное постоянное сотрудничество одних и тех же писателей в журналах весьма различных направлений, в 3) наконец, в том, что она не знала, какому собственно направлению принадлежит г. Семенов’. Свойство мнения, выраженного г. Михайловским, совершенно соответствует понятию об экспертизе. Если к этому присоеднить показание г. Попова, что ни одна из сторон не вызвала г. Михайловского свидетелем (курсив мой, Н.М.), выяснится с еще большей наглядностью, что тут, в самом деле, налицо не свидетельское показание, а экспертиза, да еще с предрешением приговора. Приговор гг. Манасеина и Фан-дер Флита является ничем иным как распространенным повторением экспертизы г. Михайловского, а последняя часть ‘особого мнения’ г. Спасовича — ее опровержением’. (‘Вопиющее дело’, 20—21).

Не буду останавливаться на том, что в мотивах приговора есть пункты, которые совершенно отсутствуют в выраженном мною мнении, которые были известны суду, но не были и не могли быть известны мне (‘бескорыстная затрата крупных сумм на издание журнала’, ‘несколько беспорядочное, по-видимому, ведение сотрудниками хозяйственной части издания’). Не буду останавливаться и на том, что, по г. Льдову, ‘свойство мнения, выраженного г. Михайловским, совершенно соответствует понятию об экспертизе’, а, по г. Попову, ‘такая предупредительность со стороны Н.К. Михайловского не могла входить в круг действий экспертизы’. Гораздо интереснее упоминаемое г. Льдовым ‘показание г. Попова, что ни одна из сторон не вызвала г. Михайловского свидетелем’. Такого показания нет в брошюре г. Попова, как может удостовериться каждый читатель: г. Льдов сочинил это показание. Верно, однако, что на стр. 35-й своей брошюры г. Попов утверждает, будто на суд я был ‘приглашен в качестве эксперта’, и это есть ‘неточность’, влекущая за собой, как сейчас будет видно, довольно важные последствия.

В сохранившемся у меня приглашении председательствовавшего на суде В. Д. Спасовича, помеченном 5-м мая, значится: ‘Суд чести союза взаимопомощи русских писателей признал необходимым при разбирательстве дела между гг. Я. В. Абрамовым и А. М. Скабичевским и г-жею О. Н. Поповою, о другой стороны, спросить Вас в качестве свидетеля‘. Согласно с этим, и в приговоре суда, и в особом мнении г. Спасовича я называюсь ‘свидетелем’, и только г. Попов называет меня ‘экспертом’. Кем я был вызван,— одною из сторон или обеими, или самим судом, натолкнутым ходом дела на необходимость выслушать мои свидетельские показания,— я не знаю. Я отвечал на вопросы обеих сторон и членов суда. В числе ответов были и те, которые приводит г. Попов, а за ним и г. Льдов, и которые, пожалуй, имеют характер экспертизы. Но ведь вызван я был все-таки в качестве свидетеля и давал свидетельские показания. Почему же об них умалчивает г. Льдов? Может быть, потому, что ему так нужно в виду его собственной цели, а, может быть, потому, что об них умалчивает и г. Попов. Однако в брошюре последнего можно найти указания на те вопросы, которые мне задавались, как свидетелю.

В брошюре целиком напечатано заявление гг. Абрамова и Скабичевского, поданное ими в комитет Союза для передачи в суд чести. И там, между прочим, читаем: ‘Недоумевая по поводу этой продажи, противоречившей всем предыдущим переговорам, один из сотрудников, г. Оболенский, 8 февраля поехал к г. Попову и услышал от него, что относительно продажи журнала все решено бесповоротно. Затем г. Максимов счел необходимым, по личному своему побуждению, также съездить в гг. Поповым с целью сделать еще одну по пытку предотвратить такой неожиданный исход деда, но я он услышал от гг. Поповых, что все дело кончено бесповоротно, и что они считают свои действия правильными, в виду того, что они действовали в этом случае будто бы по совету и с одобрения писателя H. К. Михайловскаго’ (стр. 11). В мотивах приговора, также целиком напечатанных г. Поповым, между прочим, говорится: ‘По вопросу о том, держали ли Поповы в тайне свое намерение продать журнал г. Семенову, имеются в деле следующие данные… Встретив в Союзе писателей Н. К. Михайловского, О. Н. Попова на вопрос его о продаже, факта продажи не отрицала, но не считала эту продажу конченною. Того же числа, в пятницу (7 февраля), зная, что уже разгласилось, что ‘Новое Слово’ должно перейти к марксистам, О. Н. Попова письменно обратилась в Н. К. Михайловскому, как к лицу особенно ею уважаемому, с объяснениями о г. Семенове, как о покупщике журнала, который поехал теперь в Москву и тогда (т. е. по возвращении) приобретет ли он журнал или нет — даст ответ’ (стр. 62—63). И далее: ‘Из показания свидетеля H. К. Михайловского оказывается, что 7-го февраля в Союзе взаимопомощи О. Н. Попова пришла в смущение на вопрос его: точно ли она продает журнал марксистам, и отвечала, что г. Семенов не имеет ничего общего с марксистами, что и подтверждала в письме Михайловскому того же числа (пятница 7 февраля)’ (стр. 64). Наконец, в особом мнении В. Д. Спасовича, в числе ‘обстоятельств в пользу О. Н. Поповой’, поминается, что г-жа Попова ‘совсем не знала 4-го февраля, обязуясь продать журнал, г. Семенову, что он марксист, она была встревожена 7-го февраля, когда узнала о том в союзе взаимопомощи, и писала под этим впечатлением письмо в H. К. Михайловскому’ (стр. 73).

Из всего этого видно, что мои свидетельские показании и представленное в подтверждение их письмо г-жи Поповой играли немаловажную роль в деле. Они были нужны для разъяснения показания г. Максимова, слышавшего от гг. Поповых, что продажа журнала совершилась по моему совету и с моего одобрения. Еслибы этот факт на суде подтвердился, то, конечно, это была бы еще одним мотивом для приговора в пользу г-жи Поповой. Но ни в приговоре, ни в особом мнении г. Спасовича этот мотив не указан. Значит, факт не подтвердился, но г. Попов в своем изложении дела совсем обходит этот эпизод, хотя и упоминает (стр. 29), что г. Максимов ‘желал получить сведения от гг. Поповых’. Точно также обойдена в изложении г. Попова и моя беседа с О. Н. Поповой в Союзе писателей 7-го февраля и ее письмо во мне от того же числа. А, между тем, обстоятельства эти очевидно, имели для суда важное значение, ибо они неоднократно упоминаются и в приговоре, и в особом мнении В. Д. Спасовича. Очевидно, далее, что, утверждая, что я был приглашен ‘в качестве эксперта’, г. Попов впадает в ‘неточность’, а следом за ним идет г. Льдов, игнорируя мои свидетельские показания и уже прямо от себя сочиняя ‘показание г. Попова, что ни одна из сторон не вызвала г. Михайловскго свидетелем’.

Повторяю, из всего делопроизводства я знаю только ту долю, в которой мне лично пришлось участвовать. Но могут спросить, — почему же я так долго молчал о касающейся меня ‘неточности’? Пламенный г. Льдов уже через три недели после выхода в свет брошюры г. Попова считал возможным опираться на данные брошюры, ‘как на материал вполне основательный’, потому что, дескать, никаких указаний на фактические неточности не было. Почти столь же пламенный г. Quidam в ‘Московских Ведомостях’ говорит о ‘скандальном молчании суда чести’. Суд чести молчал по той простой причине, что судьи (и, главным образом, председательствовавший по делу г-жи Поповой г. Спасович) отсутствовали. А мне, в свою очередь, казалось, что до того или иного отклика суда чести не следует касаться брошюры г. Попова, ибо только суду известно дело во всех его подробностях. Суд чести нашел нужным обратить внимание только на один пункт брошюры, бросавший незаслуженную тень на одного из членов суда. Об этом можно пожалеть, хотя, с другой стороны, нельзя не пожалеть и судей, которым пришлось бы вновь пересматривать все дело. Но, и помимо необходимости выждать заключения, к которому придет суд чести, я, признаюсь, и теперь с большою неохотою взялся за перо, чтобы писать о деле г-жи Поповой. Я думаю, всякий, кому дорого достоинство литературы, согласится с тем, что лучше было бы, если бы это дело совсем не возникало. Я не о суде чести говорю, — он вел себя безупречно, и этому ни мало не противоречит разногласие судей. Что же касается поведения обеих сторон и их взаимных отношений до суда, то я и теперь, по возможности, обойду его молчанием. Тем более, что и материал для суждения обо всем этом имеется слишком односторонний. Меня занимают, главным образом, те общие выгоды из процесса г-жи Поповой, которые с такою настойчивостью делаются и развиваются г. Льдовым и ‘Московскими Ведомостями’ под предлогом рыцарской защиты правды, потерпевшей в лице г-жи Поповой. ‘Дело г-жи Поповой еще не кончено’, настойчиво утверждают эти рыцари правды и, действительно, не дают кончиться, если не ему самому (оно давно кончено), то разговорам об нем. Я не надеюсь, разумеется, прекратить эти разговоры настоящей статьей, но, быть может, мне удастся пролить некоторый свет на побудительные причины рвения, с которым рыцари ухватились за дело г-жи Поповой.

Вернемся к тем моим ответам на вопросы сторон и членов суда, которым может быть приписан характер экспертизы. Г. Льдов полагает, что приговор есть лишь распространенное повторение моей экспертизы, а особое мнение г. Спасовича — ее опровержение. О первой половине этого предложения я уже говорил: в мотивах приговора приведены факты, которых я не имел,— а отчасти и не мог иметь в виду по незнакомству с делом. Что же касается особого мнения г. Спасовича, то я решительно не понимаю, как можно увидеть в нем только ‘опровержение’ высказанных мною мнений. Все три указанные мною ‘в пользу О. Н. Поповой’ обстоятельства г. Спасович принял во внимание и только признал их не ‘смягчающими’, а ‘вполне извиняющими’ (Попов, 73). Едва ли это может Назваться опровержением. В полном согласии с выраженными мною общими положениями, г. Спасович высказывает, однако, отличный от моего взгляда на данный именно случай. Он пишет в своем особом мнении: ‘Литература, конечно, требует, чтобы писатели были устойчивы в своих убеждениях, чтобы они их не меняли неискренно из за личных видов, чтобы они не переходили из одного лагеря в другой, прямо ему враждебный, но это начало относится к главным идейным течениям, непримиримым между собою, а не к разновидностям одного и того же течения, расходящимся не в целях, которые, может быть, одинаковы, а в путях для достижения этих целей’, (Попов, 72—73). И далее г. Спасович выражает мнение, что направления старой и новой редакций ‘Нового Слова’ представляют собою именно такие ‘разновидности’ одного и того же течения. Стало быть, если бы г-жа Попова продала ‘Новое Слово’ хоть тому же, например, г. Льдову, то и г. Спасович нашел бы это действие неправильным (вопрос о формальном праве издательницы распоряжаться своею собственностью стоит вне опора). Г-н Льдов, опираясь на мнение г. Спасовича, воздавая хвалу его логичности и добросовестности, иронизирует по адресу других ‘литераторов, участвовавших в разбирательстве дела’, так: ‘По их мнению, издатель, не желающий подвергнуться осуждению в трибунале чести, не имеет права отказаться от дальнейшего ведения убыточного дела. Продать журнал он может только правоверному члену своего прихода, да и то собрав тщательные справки, нет ли какого либо изъяна в его profession de foi. Не мешает в таком случае прибегнуть и к авторитетной экспертизе. Союз, конечно, учредил бы и бюро для подобной экспертизы — если бы имелась какая-нибудь возможность найти хотя двух единомысленных ‘высоко даровитых’ и ‘глубоко-чтимых’ публицистов. К сожалению, как раз самые ‘именитые’ из них ни в чем не сходятся друг с другом,— где один говорит ‘да’, другой говорит ‘нет’ (Льдов, 43—44).

Г. Льдов ошибается. Оставляя в стороне вопрос об ‘именитости’ того или другого из ‘литераторов, участвовавших в разбирательстве дела’, все они, насколько можно судить по брошюре г. Попова, вполне согласны относительно значения того, что г. Льдов называет ‘приходами’.

Разногласие только в подробностях. Г. Спасович считает направления старой и новой редакции ‘Нового Слова’ лишь разновидностями одного и того же течения, а, например, сама г-жа Попова смотрит на это дело иначе. Из приговора и из особого мнения г. Спасовича видно, что г-жа Попова, узнав о направлении, которое должен принять журнал в руках новой редакции, ‘пришла в смущение’, ‘была встревожена’ (Попов, 64, 73). Г. Попов, правда, протестует против самой постановки вопроса о направлении, но, во первых, и он опирается при этом на тот факт, что ‘редакция нового состава до сих пор не погрешила против интересов общественных и не обнаружила ретроградности’ (ib. 36), а во вторых, в данном случае гораздо важнее мнение самой г-жи Поповой: она была ‘смущена’, ‘встревожена’. И это совершенно понятно. Г-жа Попова не просто издательница, берущаяся за литературное предприятие о целью получения дохода. Суд, близко ознакомившийся с делом, признал ‘бескорыстную затрату г-жею Поповой крупных сумм на издание журнала’. В журнале она принимала участие не только капиталом без всякого рассчета на доход, но и как сотрудник, а отчасти, по-видимому, и как редактор. И во всей брошюре г. Попова нет следа каких бы то ни было идейных разногласий г-жи Поповой со старой редакцией ‘Нового Слова’: она одного с ней ‘прихода’, как сказал бы г. Льдов. Она даже крепче держалась этого ‘прихода’, чем некоторые члены редакции и ближайшие сотрудники старого ‘Нового Слова’. Г. Попов сообщает, что она была недовольна сотрудничеством г. Абрамова за неразборчивость, с которою тот участвует в органах различных направлении, и негодовала на г. Оболенскаго за его участие в ‘Неделе’, негодовала, наконец, и на г. Кривенко за его равнодушное отношение к этим ‘приходским’ непорядкам. Из совокупности этих данных следует, что г-жа Попова никаким образом не может стоять на точке зрения своего пламенного защитника, г. Льдова.

В вопросе о направлении, поскольку он мог интересовать суд по делу г-жи Поповой, ‘прогрессивность’ и ‘ретроградность’, мне кажется, совсем не причем. Я, по крайней мере, смотрел на дело гораздо проще, когда излагал свое мнение суду. Мнение это напечатано г. Поповым, и здесь я приведу только ту иллюстрацию, которую предложил на усмотрение суда. В течение нескольких месяцев в объявлениях ‘Нового Слова’ значилось в числе постоянных сотрудников почтенное имя г. Николая — она (я взял для иллюстрации это имя, как незамешанное в суде, г. Николай — он не подписывал коллективного заявления сотрудников о выходе из журнала и держался, по-видимому, совершенно в стороне от редакционных недоразумений), и читатель, подписывавшийся на ‘Новое. Слово’, рассчитывал получить статьи, между прочим, и г. Николая — она и людей, близких ему по образу мыслей. Но вот, в один прекрасный день читатель получает книжку ‘Нового Слова’, в которой не только нет того, что ему было обещано, но есть, напротив, в высшей степени резкое осуждение взглядов г. Николая — она, равно как и прочих сотрудников. В ‘прогрессивную’ ли или ‘ретроградную’ сторону подался при этом журнал, это безразлично для тех двух последствий, которые несомненно вытекают из такой резкой перемены. ‘Читатель-друг’ прямо обманут и оскорблен в своих идейных симпатиях, читатель безразличный еще более утверждается в своем безучастии к различным течениям общественной мысли. И г-жа Попова, так сливавшаяся душою со старой редакцией, так ревниво оберегавшая этот ‘приход’ и ради него именно предпринявшая журнал, меньше, чем кто-нибудь, могла бы протестовать против выраженного мною на суде мнения.

Но, признав продажу журнала при данных условиях поступком неправильным, я счел долгом указать на обстоятельства, говорящие в пользу г-жи Поповой. На первом месте здесь стоит возвращение денег подписчикам. Если этим не устранялся грех относительно читателей безразличных, то по крайней мере ‘читатели-друзья’ старой редакции получили некоторое удовлетворение. Затем г-жа Попова могла бы сослаться на пословицу: ‘с волками жить — по волчьи выть’. У нас ныне до такой степени распространена между господами писателями прискорбная неряшливость в выборе органов печати для сотрудничества, что и г-жа Попова — все-таки не писатель по профессии — могла ею заразиться. Третье соображение в пользу г-жи Поповой состояло в том, что она, может быть, не знала, в чьи именно руки переходит журнал. Я выразил на суде эту мысль в виде предположения, а суд, имевший возможность ближе узнать вое подробности дела, пришел на этот счет к более решительному заключению. Г. Спасович в своем особом мнении говорит: ‘совсем не знала’ (Попов, 73), а гг. Манасеин и Фан-дер-Флит говорят о ‘недостаточном знакомстве г-жи Поповой с тем, какого направления будет держаться новая редакция ‘Нового Слова’, и могут ли принять участие в журнале прежние сотрудники’ (75).

Итак, моя ‘экспертиза’, во первых, вовсе не опровергается по существу особым мнением г. Спасовича, а во вторых, находится в полном согласии с образом мыслей самой г-жи Поповой, поскольку он выясняется брошюрой г. Попова.

——

В брошюре г. Попова есть два загадочные места. На стр. 18 читаем: ‘Доверительница моя, ‘страстно, горячо любя дело, увлеклась только моральным в нему отношением’ и, не имея ни с чьей стороны предупреждения, что лицам, занимающим ‘двойной положение’, следовало бы остерегаться вступать в Союз русских писателей, чтобы не создавать ни для себя, ни для кого другого ‘психологической путаницы’,— отзывчиво отнеслась к злобе дня и вступила в Союз в числе учредителей’.

Поставленные здесь г. Поповым в кавычки слова заимствованы им ив письма г. Оболенского к г-же Поповой. До письма этого нам нет дела, как и вообще до подробностей тех недоразумений, которые существовали между г-жею Поповой и сотрудниками,— мы имеем для этого слишком недостаточный и односторонний материал. А то, что нам в данном случае нужно, объясняется следующими словами г. Попова. ‘Все шансы на проявления всякого неудовольствия были не на стороне моей доверительницы. Вступая в Союз русских писателей, она гнала, что двойственность ее положения (положения издательницы-писательницы), отмеченная г. Оболенским, может смутить и других членов союза, не допускающих предвзято никаких соглашений между интересами издатели и писателя’ (27).

Сопоставляя эти две цитаты, читатель должен придти в некоторое недоумение. В самом деле,— знала г-жа Попова или не знала, что, в качестве издательницы-писательницы, ее ждет в Союзе какое-то особенное, и именно невыгодное положение? По второй цитате выходит, что ‘знала’, а по первой — что не имела ни с чьей стороны предупреждения’ на этот счет. Но загадочность обеих цитат этим не исчерпывается. Прячем тут вообще Союз писателей? За мнения г. Оболенского, лично им выраженные, правильны они или не правильны, Союз вовсе не ответствен. Далее, в составе Союза есть не мало людей, занимающих ‘двойственное положение’ издателей и писателей, так что и с этой стороны по малой мере странно противопоставлять г-жу Попову Союзу иди Союз г-же Поповой. Г-жа Попова была до своего выхода из Союза таким же его членом, как и гг. Нотович, Суворин, Филиппов, Гуревич, А. Острогорский, кн. Ухтомский и другие издатели-писатели, как гг. Кривенко, Скабичевский и прочие сотрудники ‘Нового Слова’ старой редакции, и как главные сотрудники ‘Нового Слова’ новой редакции (гг. Поссе, Струве, Туган-Барановский). Орган Союза — суд чести не имел никаких оснований предпочитать интересы одних членов Союза интересам других. Судьи чести суть избранники общего собрания, в том числе и г-жи Поповой, и других издателей-писателей, и представителей старой и новой редакции ‘Нового Слова’. Конечно, и суд чести, подобно всякому другому суду, может впасть в ошибку. Но даже и в этом случае Союз, как целое, не подлежит никаким нареканиям. Помимо автономного положения, занимаемого судом чести в Союзе, в этом смысле можно, пожалуй, признать даже счастливым обстоятельством разногласие судей в деле г-жи Поповой: ведь г. Спасович есть такой же представитель Союза, как и гг. Манасеин и Фан-дер-Флит. Таким образом, намеки г. Попова на какое-то ‘предвзятое’ отношение Союза к делу г-жи Поповой лишены самомалейшей тени основательности.’

А следом за г. Поповым идут г. Льдов и ‘Московские Ведомости’.

Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление собственно от дела г-жи Поповой.

В No 313 ‘Московских Ведомостей’ напечатана следующая заметка, подписанная Quidam:

‘Юмористическое учреждение, именующее себя Союзом русских писателей, занялось, обсуждением вопроса: следует или не следует нам заключать с Францией литературную конвенцию. Как тема для болтовни, это подходящая тема. Отчего ‘союзникам’ и не потолковать насчет конвенции? Хотя большинство членов ‘Союза’ принадлежит к числу тех иксов и игреков, которые менее всего достойны названия писателей, хотя эти иксы и игреки на добрую половину являются счастливыми обладателями превосходных, чисто еврейских, фамилий, однако возможно, что и —

Кто-нибудь проболтается

Добрым словцом.

Короче говоря, против принципиального обсуждения вопроса о конвенции в недрах ‘Союза’ возражать нет причины. Но ‘Союз’ принципиальным обсуждением вопроса довольствоваться не хочет. Он заявляет с полной откровенностью, что ему нужно во чтобы то ни стало занять тут самую важную, первейшую позицию. Он уполномачивает кого следует хлопотать, чтобы в деле заключения и применения конвенции ему, Союзу, предоставили исключительные права. Он будет посредником, супер-арбитром, и уж не знаю кем и чем еще — в сношениях русских литераторов и издателей с французскими и французских с русскими.

Стремясь к подобной узурпации, Союз, разумеется, знает, что делает. Хотя в состав его входит около трехсот человек, однако эта цифра далеко не представляет всей массы пишущих. Даже в количественном отношении Союз не имеет вида авторитетного учреждения. Касательно качественного отношения нет надобности и речи поднимать. Заправилами Союза являются люди одной, резко определенной, литературной партии. Каким же образом такой самозванный ‘Союз русских писателей’ может претендовать на главенствующую роль в деле, обнимающем интересы действительно всей литературной братии, без различия направлений? Мы находимся здесь пред лицом не только крайне претенциозного, но прямо-таки нахального сборища. Это сборище, состоящее из либералов и радикалов, кричащих о свободах, независимости и прочих громкозвучащих для профанов вещах, требует для себя положения беспримерного.

Трудно сомневаться в полном фиаско, которое неминуемо потерпит домогательство Союза. Однако не характерны ли эти домогательства? Не показывают ли они, что наша ‘передовая’ писательская группа все больше и больше распоясывается, становится все циничнее и циничнее в своих требованиях?

Возмущаться распоясанностью наших ‘прогрессистов’ я отнюдь не намерен, потому что слишком хорошо их знаю. Они действуют, если угодно, с полною логичностью. Было время, когда им удавалось добиваться успеха улещиванием и умасливанием. Это время проходит. Значит, надо переменить прием и, вместо улещивания, брать напролом. Авось удастся.

‘Действительно, чем рискует ‘Союз’ в том случае, если его домогательства провалятся? Да решительно ничем! Наоборот, если домогательства увенчаются успехом, то выигрыш останется крупный. Ведь посредничество ‘Союза’ в сношениях с французскими авторами и книгоиздателями поставит в зависимость от него решительно весь наш прикосновенный к литературе мир. А Союз в этом выгодном положении будет брать взятки… борзыми щенками. Драматурги дают уже все взятки (припомните дело г. Щеглова), будут давать и романисты, и поэты, и ученые.

Махинация тонкая и хорошо рассчитанная. В изобретательности гг. ‘прогрессистам’ отказать нельзя. Одно их только, надо полагать, смущает: не разрешенное еще дело г-жи Поповой. Ах, сколько оно им уже доставило неприятностей! Ах, сколько оно доставит еще в будущем!!’.

Непристойность этой заметки, нисколько, впрочем, не удивительная на столбцах ‘Московских Ведомостей’, не требует доказательств. Но приходится указать на ее лживость. Лживо утверждает мало почтенная московская газета, будто Союз ‘заявляет, что ему нужно, во что бы то ни стало, занять тут важную, первейшую позицию’, будто ‘он уполномачивает, кого следует, хлопотать, чтобы в деле заключения и применения конвенции ему, Союзу, предоставили исключительные права’, будто он хочет быть ‘посредником, супер-арбитром в сношениях русских литераторов и издателей с французскими и французских с русскими’. Все это — неправда, и когда одна петербургская газета назвала нелепостью и вздором сообщение г. Quidam, он в No 319 ‘Московских Ведомостей’ победоносно сослался на репортерский отчет ‘Нового Времени’ об одном из общих собраний Союза писателей. Свою первую заметку г. Quidam называет при этом ‘заметкой о новых притязаниях Союза писателей, требовавшего, чтобы ему, в случае заключения конвенции с Францией, были предоставлены права единственного посредника (курсив г-на Quidam) в сношениях между иностранными и русскими писателями’. А из отчета ‘Нового Времени’ г. Quidam приводит следующие слова: ‘При этом намечались, как наиболее главные, пункты, чтобы комиссия в случае принятия конвенции у нас, в России, выработала положение о том, что посредником между иностранными и русскими писателями в данном отношении является единственный в России ‘союз писателей’‘.

Последний курсив тоже принадлежит г-ну Quidam, и если читатель потрудится сравнить два его курсива, то, без сомнения, полюбуется фокусническою ловкостью, с которою на его глазах ‘единственный в России Союз писателей’ превращается в ‘единственного посредника между иностранными и русскими писателями’. Союз писателей пока, действительно, единственный в России, но это отнюдь не значит, что Союз домогается положения единственного посредника. И если г. Quidam приставляет прилагательное ‘единственный’ совсем не к тому существительному, к которому оно относится в отчете ‘Нового Времени’, то это свидетельствует либо о слабости его собственного понимания, либо о злонамеренном расчете на слабость понимании читателей. Предоставляю ему выбрать любое из этих объяснений. Но и помимо передержки о прилагательным ‘единственный’, г. Quidam совершенно напрасно ссылается на сообщение ‘Нового Времени’, которое, дескать, ‘не вызвало со стороны комитета Союза никаких поправок или оговоров’. Комитету и нечего было оговаривать иди поправлять, из сообщения ‘Нового Времени’ отнюдь не следуют на выводы, которые делает г. Quidam. Вопросом о конвенции занимались два общих собрания членов Союза, а в третьем (28 ноября) была избрана специальная комиссии для разработки вопроса. Заключений своих ком-миссия еще не представила Союзу, который, следовательно, никаких постановлений и не мог еще сделать. В общих же собраниях говорилось разное, и за конвенцию и против нее. Говорилось, между прочим, и о возможности для Союза стать посредником между русскими и иностранными писателями. Я лично, такой мысли не выражавший, не вижу в ней, однако, ничего преступного или ‘беспримерного’, ‘нахального’ и даже думаю, что по отношению, по крайней мере, к своим членам Союз обязан будет взять на себя роль посредника, в случае заключения конвенции. Как бы то ни было, но Союз ответствен только за постановления общего собрания, а отдельные мнения, выражаемые по тому или другому поводу членами Союза, на их ответственности и лежат. А так как до сих пор по вопросу о конвенции происходил лишь обмен мнений между членами Союза, то все рассуждения г. Quidam о домогательствах Союза суть по истине вздор и нелепость.

Интересно, что и вторая заметка г. Quidam оканчивается напоминанием о деле г-жи Поповой. На этот раз г. Quidam кивает в сторону ‘Сына Отечества’, в числе сотрудников котораго есть несколько лиц из бывшей редакции ‘Нового Слова’, призвавших г-жу Попову к суду чести. Эго еще понятно, но когда гг. Quidam и Льдов делают из г-жи Поповой какого-то козыря, которым побивают Союз, то приходится только руками разводить. Г. Quidam называет Союз ‘сборищем, состоящим из либералов и радикалов, кричащих о свободе, независимости и прочих громкозвучащих для профанов вещах’. Допустим, что это определение, своею нескладностью свидетельствующее о чрезвычайном волнении чувств автора,— совершенно верно. Но, ведь, г-жа Попова была одним из членов-учредителей Союза, следовательно, тоже ‘кричала о громкозвучащих вещах’. Жаловались на нее тоже кричащие о громкозвучащих вещах, хотя она передала журнал в руки тоже членов Союза и, следовательно, опять таки кричащих о громкозвучащих вещах. Очевидно, что это умножение всех трех элементов задачи на равную величину кряков о громкозвучащих вещах ничего объяснить не может, а потому надо, казалось бы, оставить ‘громкозвучащие вещи’, совсем в стороне. Однако, ‘Московские Ведомости’ усиленно напирают на эту сторону, да и г. Льдов энергически громит ‘гнилостное разложение’ в среде ‘либеральной’, ‘передовой’, ‘наиболее влиятельной’ журналистики. Пусть так, но Союз — опять-таки тут непричем.

До сих пор я не упоминал еще об одном органе Союза — комитете. Быть может, он вел себя в этом деле как-нибудь не корректно. На это в брошюре г. Льдова есть довольно таки не тонкий, но совершенно неосновательный намек. По окончании деда в газетах появилось следующее сообщение (г. Льдов приводит его из ‘Казанского Телеграфа’): ‘Суд чести при Союзе писателей, под председательством г. Спасовича, в составе двух судей, рассматривал жалобу Скабичевского и Абрамова на бывшую издательницу ‘Нового Слова’ Попову, обвинявшуюся в продаже ею издания без окончательных переговоров с главными сотрудниками и без их согласия. Двое судей признали Попову виновной, но заслуживающей снисхождения. Председатель остался при особом мнении’. Г. Льдов недоволен редакцией этого сообщения и мечет громы в ‘неизвестного злоумышленника’, пустившего это сообщение в оборот. Не будучи столь подозрителен или проницателен, как г. Льдов, я не думаю, чтобы тут был злой умысел, но, конечно, сообщение составлено дурно и двусмысленно: оно оставляет слишком большой простор догадкам относительно характера особого мнения г. Спасовича,— может быть, оно состояло в отрицании смягчающих обстоятельств. Г. Льдов интересуется вопросом, откуда же взялось это двусмысленное сообщение, и хотя принужден остановиться на ‘неизвестных злоумышленниках’, но иронизирует при этом так: ‘появилось сообщение очевидно само собою, так оказать, безлично, по воле стихий, без всякого участия чьей-либо преднамеренной руки… а резолюция все-таки перекочевывает из архивов союза на столбцы всероссийской прессы’ (62—63). Спрашивается, почему, г. Льдов думает, что революция суда перешла на столбцы всероссийской прессы ‘из архивов Союза’. Резолюция была сообщена обеим судившимся сторонам, у сторон есть, конечно, знакомые, интересующиеся исходом дела, у этих знакомых еще знакомые, а затем следует обыкновенная механика распространения слухов, попадающих и в печать. 28 устава Союза писателей гласит: ‘Если примирение сторон не состоялось, суд чести постановляет решение, которое по желанию одной из сторон или обеих может быть опубликовано через комитет, буде этот последний не найдет к тому препятствий’. Ни одна сторона к комитету не обращалась, и он совершенно одинаково отнесся к обеим, помимо него появившимся публикациям,— ‘неизвестного злоумышленника’ и г. Попова. О первом он не имел никакого суждения, не имел бы его и о втором, еслибы не вышеупомянутое ходатайство гг. Скабичевского и Оболенского. Ходатайство эго, как уже оказано, комитет отклонил, равно как и вообще отказался от выражения какого бы то ни было мнения о брошюре г. Попова, так как подробности дела известны лишь суду. Правда, комитет довел до сведения общего собрания, что признает ‘неправильным поступком’ опубликование г-жею Поповой (в лице ее доверенного) решения суда помимо комитета, а ‘неизвестному злоумышленнику’ никакого порицания не выразил, но ведь этот неизвестный злоумышленник неизвестен даже проницательному г. Льдову, и комитет рисковал получить от него совершенно справедливый ответ: ваш 28 параграф обязателен для г-жи Поповой, как члена Союза, но вовсе не обязателен для меня, неизвестного злоумышленника, для которого, подобно гг. Льдову, Quidam и проч., ваши законы не писаны.

Г. Quidam пугает Союз ‘неразрешенным’ делом г-жи Поповой. Нет, это дело разрешено, оно никакому перерешению не подлежит и никаких ‘неприятностей’ Союзу не принесет. Пусть даже бывшие сотрудники ‘Нового Слова’ вполне заслуживают того освещения, которое бросает на них брошюра г. Попова (я вовсе не выступаю их адвокатом), это не имеет никакого отношения к Союзу писателей. И конечно, г. Попов в принципе совершенно прав, говоря, что, ‘если бы даже престиж некоторых членов Союза русских писателей и мог пострадать, то кто же решился бы этих ‘некоторых’ отождествлять со всеми русскими писателями’ (стр. 2). Правда, г. Quidam имеет в виду не всех русских писателей, — в высшем благородстве, например, г. Льдова он также уверен, как г. Льдов уверен в высшем благородстве г. Quidam’a — а только скопище ‘кричащих о громкозвучащих вещах’, ну, а этот народ стоит вне закона, с ними церемониться нечего. И вы понимаете, что дело г-жи Поповой есть для г. Quidam’a именно только козырь, которым он думает побить ‘кричащих о громкозвучащих’, будто бы овладевших Союзом. И так как ему дела нет ни до здравого смысла, ни до истины, ни даже до верной передачи прилагательного ‘единственный’, то, надо думать, он еще много раз осчастливит г-жу Попову своею защитой.

Не устанет и г. Льдов, как он уже и теперь сообщает: нас ждет еще, по крайней мере, одна его брошюра, посвященная все тому же делу г-жи Поповой. Но г. Льдов, даже превосходя г. Quidam’a пламенною энергией своего красноречия, вместе с тем осторожнее его в одном отношении. Хотя и он говорит о виновности Союза и тех, которые ‘кричат о громкозвучащих вещах’, но в выражениях не столь определенных. Он не только laisse quelque chose deviner, но, по-видимому, и сам еще не докопался до корня зла. Он говорит о какой-то ‘указке властного эксперта’, о какой-то ‘темной, лгущей силе, препятствующей выяснению правды, о каком-то ‘властном персте, дерзко пригрозившем органам русской печати’, словом, о каком-то ‘непостижимом уму виденьи’, связанном с Союзом и ‘кричащими’, но не тождественном с ними. Борьба с этим видением и составит содержание следующей брошюры Г. Льдова. Боюсь только, что к тому времени дело г-жи Поповой до такой степени всем надоест, что и новый подвиг г. Льдова не принесет ему лавров.

Николай Михайловский

Литература и жизньО деле г-жи Поповой и о союзе писателей.

Читайте также:

Литература и жизнь
О деле г-жи Поповой и о союзе писателей.