ЛИНА
ЛИНА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Лина, Зайцев Борис Константинович, Год: 1910
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 1. Тихие зори: Рассказы. Повести. Роман.
М., ‘Русская книга’, 1999.
Евсеев пил кофе, читал газеты. Пробило двенадцать. ‘Пора!’ Он встал, на минуту остановился. Хотелось увидеть жену, но, наверно, она спит. Евсеев заглянул в спальню. Полутемно, теплый, знакомый запах. Лина действительно спала. Он приоткрыл портьеру и в бледном свете увидел это лицо, эту ногу,— как ему показалось,— победно выставленную из-под одеяла. ‘Что ей снится?’ Сон Лины был смутен. Что-то чужое проступало в ней. Евсеев знал этот могучий развал ее тела, силу, дышащую теплым вздохом.
— Моя!
Это радостно, страшно.
Вдруг Лина проснулась. Она вытянулась ровным, сильным движением, зевнула.
— Уходишь?
Евсеев подошел к ней. Она позволила поцеловать руку, опять зевнула. Ему показалось, что сейчас его сердце разорвется от любви. Он улыбнулся.
— Да, до обеда. Ты будешь дома, к пяти?
Лина нахмурилась.
— Не знаю.
‘Она всегда не знает,— подумал Евсеев, скрипнув зубами.— Всегда не знает’.
Одевшись, он вышел. Идя по своим делам, работая, он всегда думал одно: Лина. Где она, что она делает? Кто она, эта женщина, взявшая его жизнь?
Уже давно жил он в этом сладком — и мучительном — плену. То же было и нынче. Но сегодня острее обычного. Он работал, писал, говорил — и все видел ее, горячую, с чужим и жутким лицом.
В три часа Лина проехала в экипаже по улице. Евсеев вздрогнул. Куда это? И опять: что она думает, что прячет от него, в чем ее жизнь? Этого он не знал. У ней светлое тело, могучие бледные волосы, в страсти она закатывает глаза. Но — любит ли она его?
‘В этом всё! Если любит, то пустяк — что уехала неизвестно куда, что у ней свои знакомства. Тогда пустяк!’ Он улыбался. Ему казалось уже, что она его любит. Но через секунду с такой же силой подымалось другое: ‘Если бы любила, он узнал бы ее, она не пугала бы. Она раскрыла б ему душу — с каким восторгом принял бы он ее!’
Евсеев вздыхал. Все же он был несчастен. Вернулся домой он в пять. Лины не было. Квартира казалась ему пустынной, мертвой. С шестого этажа в окна был виден темнеющий город. Начинали зажигать огни. Они раскинулись золотыми сетями, опутывая город блеском. Евсеев вышел на балкончик. Теплый ветер трепал его волосы, и, глянув вниз, он ощутил легкое головокружение. ‘Высота высота!’ До земли, казалось, было с версту.
— Барин,— сказала прислуга,— вы здесь?
— Да.
— Барыня приказали одним обедать.
Евсеев ел щи, пил пиво. Злился на Нелидову. Нелидова была подруга Лины. Наверно, она ее утащила! Но ведь Лина уехала одна? Глупости, это ничего не значит. Наверно, это Нелидова.
Он спросил прислугу:
— А что, был у нас кто-нибудь?
Ему хотелось, чтобы она сказала: ‘Была госпожа Нелидова, увезли барыню’. Но Нелидова не приезжала.
— Так.
К концу обеда он уже страдал. Казалось, что Лина уехала совсем, никогда не вернется.
— Может, я болен просто? Дома сидеть не хотелось.
— Если придет барыня, скажите, что я в кафе. Тридцать три, двенадцать. Поняли? Вернусь в восемь.
Он шел по улице, среди шума. Все эти кинемо, трамы, автомобили раздражали. Все это было с Линой — против него.
‘Культура, черт бы ее взял… наслаждение жизнью. Скоро все в это обратится. Ничего не останется, слопают все..,’ Неизвестно, кто должен был лопать,— какой-то новый зверь, ясно ощущаемый. И Лина с ним, вот что хуже всего, именно с ним.
На углу он встретил Нелидову, в высокой шляпе. Как султан покорителя вились на ней перья. Евсеев смутился.
— Здравствуйте,— сказал он нетвердо.
— Ах, это вы! Что так бледны? У вас странный вид, в самом деле.
Была минута, когда он чуть не крикнул ей, что тоскует неизвестно отчего по Лине, что нет серьезного, но сердце болит,— но сдержался, сказал сухо:
— Нездоровится. А вы Лину не видели нынче?
— Нет,— Нелидова ответила простодушно.— Ну, она непоседа. Где-нибудь рыщет.
Евсеев отошел тихий, печальный. В ее словах, как будто и простых, он вдруг почувствовал подтверждение: сейчас, в этом проклятом городе, против него делают что-то ужасное.
В кафе был пустынно. Сидело несколько греков, шипела вольтова дуга. При белом свете завсегдатаи пили кофе, читали газеты. Евсеев взял журнал. Рассеянно листал иллюстрации, курил. Когда попадалась нагая женщина, это ударяло его, почему-то вспоминалась Лина. ‘Какая гадость.— Он морщился.— Гадость!’
Он отложил журнал. Задумавшись, глядел на черного старичка с горбатым носом. За ним, где-то на туманном фоне, виднелась Лина — опять нагая, могучая и страстная. Она улыбалась, говорила: ‘Ну, вот я, ну, вот, мне двадцать восемь лет, я хочу жить. Идите сюда все, пусть, я хочу. Все тут будете, никому не уйти’.
— А-а, галлюцинации.
Евсеев был злобен. Он не думал, что кафе, такое мирное место, где урчит кот, так тихо и сонно все — чтобы и оно было против.
Он ушел. Долго слонялся он по улицам, бешенство давило его. Мог ли бы он убить? Если бы встретил ее с т_е_м (кто был тот? он не знал) — убил бы. Какая радость залить кровью свою боль! Против убийств, страстей пишут те, у кого нет нервов. Так настроенный, он возвратился. Было девять. Конечно, Лина не вернулась. Как он мог сомневаться?
Долгие часы затем он страдал. Обыкновенно, когда мучился, ложился на диван, подпирал щеку, недвижно оставался часы. Теперь так же. Но лежать хорошо, когда боль окаменяет, а она налетала, терзала, смолкала — он не мог найти одного типа сопротивления. Поэтому и ходил, и сидел, лежал, стонал.
В одиннадцать подошел к окну. Вспомнил, как сегодня, выходя из квартиры, поцеловал Лину. Показалось, что это было уже с год,— в какое-то необычайно прекрасное время. ‘Тогда еще я мог ее целовать, она была теплая, розовая со сна, а теперь я сижу в этом ящике, в поднебесье, кругом тьма, ветер… И что, что с ней происходит?’ Это он спрашивал у себя в сотый раз.
‘Просто она в гостях. Из-за чего кипятиться?’ Но тут налетало, и метало его по комнате, ибо он знал, что в эти минуты происходит непоправимое, уничтожающее.
Около часу позвонили. Он чуть не упал. Огненным хвостом ударило в мозгу: ‘Вдруг ничего?’ Он перевел дыхание, вышел. Почтальон! Он не видел расписки, что-то нацарапал, ему хотелось убить этого почтальона. Почтальон опасливо на него покосился.
Появления Лины Евсеев не заметил. Он сидел в кресле, в полусне, и не слышал звонка. Но — сквозь больное забытье— сразу почуял платье, шаги, духи. Он вскочил.
— Лина!
В спальне она раздевалась.
— Ну?
Он вошел. Лина стояла без корсета — высокая, в низковырезанной сорочке, прямая, холодная.
— Что тебе? Что ты на меня смотришь?
Евсеев хотел что-то сказать, но не мог. Захватило горло. Он сел.
— Что с тобой? — Лина начала раздражаться.
— Лина,— он остановился,— где ты была? Я тебя ждал… Почему ты так поздно?
Лина распустила волосы.
— Была по делам. Потом у Нелидовой. Ужинали в клубе.
— С кем?
— Ну, там много народу было.
Минуту он молчал, потом спросил,— и не узнал своего голоса:
— Ты мне не изменила?.. Нынче? Лина отвела глаза.
— Сумасшедший.
Она говорила покойно. Но отчего у ней неверное лицо? Почему она не смотрит? Что видит там, в стороне? Почему не обнимет, не скажет: ‘Милый, я мучусь, что причинила тебе боль. Это — твое бедное сердце. Вот тебе душа, ты видишь, кроме любви, восторга, в ней нет ничего’. Он бы поверил! Целовал бы, плакал, просил прощения. Сказал бы, что если она полюбит, пусть говорит,— он не помешает, уйдет.
Лина молчала. Бог мой, дай сил!
— Слушай, Лина… Ну, может быть, это глупо. Но я весь день страдал, так страдал. Бог знает, что мне казалось…
Он подходит, хочет обнять. Если бы взгляд! Один взгляд. Лина отвертывается.
— Не хочешь сказать… Лина, за что?
— Да что я сделала-то?
— Не понимаешь?
Он сидит молча, закипает. Трудно сдержать себя.
— То сделала, что я тебе не верю,— он багровеет,— … заставлю сказать правду… Если не скажешь, если…
— Невыносимо! Ты с ума сходишь.
‘С ума?’ Стало холодно. Собственно, что такое? К кому он ревнует? Что же она сделала, действительно-то?
Она права. Конечно, сумасшедший. Он сложил руки за спиной, несколько раз прошелся по комнате. Лина сидела теперь совсем раздетая. Вот сейчас она ляжет, потушит свечку, и как прекрасный зверь будет спать, в полумгле, при лампаде.
‘Да, я знаю, ты ждешь минуты, ты спрячешься — и с тобой все уйдет… вся ты, грех, тайна. Вы будете во мгле’.
Проходя, он вдруг быстро наклонился к ней, поднес к глазам огонь, взглянул. Лина испугалась.
— Что тебе…
Он держал ее крепко, обхватив правой рукой. Черный, тяжелый, он давил ее взглядом. То, что прочел он, было ужасно. На минуту Лина растерялась. Потом овладела собой.
— Если хочешь насилия,— делай. Ты сильней.
Он выпустил ее.
— Нет. Не насилие.
Передохнув, он сказал:
— Ты все лжешь. Я узнал по глазам.
Лина повернулась спиной.
— Оскорбляешь меня — ты. Это подло.
— Ты мне изменила.
— Нет.— Она сказала это равнодушно.
— Да. И, вероятно, изменяла раньше.
Лина потушила свет.
— Если ты не уйдешь, я начну кричать.
‘Ну, вот, теперь кончено’. Он опустил голову, стоял. Лина неясно белела на кровати. Окна были черны. Евсеев не уходил. ‘Вот теперь-то конец. Уж теперь конец’.
Прошло пять минут. Лина позвонила
— Проклятая квартира,— сказала она.— Нельзя даже запереться.
‘Что же, меня выведут?’
Он вышел. В столовой встретил сонную прислугу.
— Идите спать. Я подал барыне, что нужно.
Он погасил свет в столовой, кабинете, прихожей. Казалось, что в темноте легче нести позор.
‘Я ничего не узнаю от нее больше,— думал он.— Это ясно. Если при свете она не сказала ничего,— теперь она в своем мире. А, все вы против меня, все вы вместе’.
Начиналась его последняя стража. Тихо ходил он по квартире, иногда натыкался. Что-то шептал себе. Увидевший со стороны принял бы его за безумного. Но он вовсе не был безумен. С ясностью, твердостью он размышлял о своем горе. Оно непоправимо, он знал. Уже давно началось это — Лина ускользала от него. Шло, шло, и теперь созрело. ‘Глупы люди, думающие, что мужчины сильней. Будто бы у них есть дело, своя жизнь — что эта жизнь…’ Он не досказывал. Он знал, что его жизнь без любви Лины есть ничто, а она его уже не любит, и жизни его нет.
Он вышел на балкончик. Когда-то, очень давно, он стоял на нем. Это было сегодня в сумерки, когда он страдал и еще надеялся. Так же город лежит внизу — союзник Лины. Теперь он еще черней, злобнее рвет в вышине ветер, быть может, он хочет притиснуть к земле все это дикое скопище людей?
Если шагнуть, то в ночной тьме никто не заметит падения. Разбитое, будет лежать тело до утра. Он содрогнулся. Захлопнув дверь, возвратился, сел в кресло. Так он пробыл долго и потом прошел к Лине. Она спала, слегка храпела даже, он сел у ее постели, прислонил к ней голову, молчал. Странная тишина нашла на него. После всех волнений, страхов дня, он почувствовал кроткую усталость. Как будто не замученное сердце было в его груди — такой широкой и сильной — а душа женщины. ‘Все равно,— говорил он себе,— я ее прощу. Почему она должна любить меня? Что я такое?’ Он казался себе ничтожным, а Лина представлялась божеством, спокойно идущим на зов. ‘Ее зовет жизнь, она будет взята, она пройдет свой путь страсти, любви, наслаждений. А я сяду у ее ложа, вечно я буду страдать, но не в том ли и состоит любовь, чтобы жертвовать?’
Лина повернулась во сне, вздохнула, стащила с себя одеяло. Видимо, ей было жарко. Нагая она была еще проще, прекраснее. Ее вольное тело не знало тьмы. Она должна была пронести его через жизнь как чашу, полную наслаждений, всегда ровную, покойную, мощную.
В семь она проснулась. Светало. Евсеев сидел у ее ног по-прежнему. Вытянувшись, она сказала:
— Ты еще здесь? Всё здесь? — И улыбнулась.— Иди спать.
Он встал, покорно вышел.
1910
Литературный сб. ‘Друкарь’. Под ред. Н. Д. Телешова. М.: Изд-во Вспомогательной кассы типографов, 1910. На титуле пометка: ‘Весь сбор поступит на устройство в Москве Инвалидного Дома имени Ивана Федорова для тружеников печатного дела’. Печ. по этому изд.