Лилии, Абельдяев Дмитрий Алексеевич, Год: 1914

Повесть
Время на прочтение: 94 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Абельдяевъ.

ЛИЛИ.

МОСКВА.
1914.

…И объ одежд что заботитесь? Посмотрите на полевыя лиліи, какъ он растутъ: не трудятся, не прядутъ, но говорю вамъ, что и Соломонъ во всей слав своей не одвался такъ, какъ всякая изъ нихъ, если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будетъ брошена въ печь, Богъ такъ одваетъ, кольми паче васъ, маловры!

(Отъ Матея. Гл. 6: 28—30).

…лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однакоже были одты такъ великолпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блеск, будутъ вырваны изъ почвы общества, разв только он захотятъ взять въ руки веретено, розъ, этихъ праздныхъ невстъ соловьевъ, постигнетъ такая же участь, соловьи, эти безполезные пвцы, будутъ прогнаны, и увы! изъ моей ‘Книги Псенъ’ бакалейный торговецъ будетъ длать пакеты и всыпать въ нихъ кофе или нюхательный табакъ для старыхъ бабъ будущаго…

(Гейне. ‘Лютеція’),

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Старое дворянское гнздо, генерала въ отставк, Василія Петровича Талызина, среди остальныхъ сосднихъ поблекшихъ и захудавшихъ дворянскихъ усадьбъ, казалось красивымъ оазисомъ. Садъ, прудъ, постройки, огромный двухъ-этажный домъ въ тнистомъ березовомъ парк,— все это было опрятно, красиво, на всемъ этомъ лежалъ отпечатокъ довольства и даже избытка. Генералъ имлъ хорошія средства и не нуждался. Командуя въ послднее время одной изъ крпостей въ юго-западномъ кра, онъ не поладилъ съ кмъ-то изъ вышестоящихъ — и вышелъ въ отставку.
Его вызвали въ Петербургъ для объясненій, и — желая приласкать его — предложили ему мсто въ Военномъ Совт.
Онъ усмхнулся.
…’Ну! сдать-то въ архивъ себя — это я, поди, сумю и самъ!’ — подумалъ упрямый старикъ про-себя и — сдлалъ движеніе встать:
— Виноватъ. Я всегда умлъ что-нибудь длать и никогда — совтовать. Это — не мое амплуа,— отозвался онъ вслухъ и откланялся…
Въ первое время его появленія въ деревн къ нему было приступили и здсь, прося его быть губернскимъ предводителемъ, но старикъ уклонился.
— Э, господа, легко сказать — ‘предводитель’! Въ оны годы мн приходилось, правда, командовать наступленіемъ, и ничего — сходило съ рукъ. А это, вдь, куда легче, чмъ умно отступить… Послдняго побаивался даже и Мольтке. А вдь вы, господа дворяне, сейчасъ именно это и длаете: вы отступаете, вы сдаете позиціи, и дай вамъ Богъ сумть умно это сдлать. А я… я — слишкомъ старъ и могу быть разв вотъ только созерцателемъ. Да и пора мн! Вдь мн уже седьмой десятокъ идетъ. Посидть на террас съ сигарой, посл обда, поворчать съ управляющимъ, перекинуть вечеромъ въ пикетъ съ своимъ сельскимъ учителемъ (славный онъ у меня парень!), а то и съ ружьемъ когда потаскаться,— вотъ! Это по-мн. А теперь вотъ — и двочки мои скоро изъ института прідутъ: на нихъ посмотрю и порадуюсь…
Генералъ говорилъ о двухъ своихъ дочеряхъ, которыя только что окончили въ этомъ году институтъ и должны были вотъ-вотъ пріхать въ деревню. Въ усадьб, къ прізду барышень, все было поднято на ноги. Все чистилось, убиралось и приводилось въ порядокъ, какъ къ празднику. Въ саду и парк равнялись дорожки, заново реставрировались бесдки, устанавливались новыя скамьи въ указанныхъ генераломъ мстахъ, а на пруду — блымъ парусомъ обтягивалась новая купальня для барышень.
Генералъ торопился и нервничалъ…
Багажъ барышень былъ уже присланъ. А вчера, съ ближайшей станціи, привели изъ Петербурга двухъ верховыхъ англійскихъ кобылъ, съ забинтованными ногами и бережно укрытыхъ попонами. Ихъ сопровождалъ бритый англичанинъ — берейторъ.
И каждый день, съ часу-на-часъ, ждали телеграммы отъ барышень…

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Эта незримо набгающая волна изъ синющей дали, залегшей надъ безконечной равниной волнующейся ржи,— волна, которая на своемъ вспненномъ хребт несла двухъ молоденькихъ двушекъ,— волновала и радовала все населеніе усадьбы. Съ пріздомъ барышень монотонная и однообразная жизнь генеральской усадьбы должна была вдругъ изломаться подъ напоромъ двухъ молодыхъ жизней — зазвенть радостнымъ смхомъ, закипть и запниться… По молчаливымъ террасамъ и скучающимъ окнамъ дома опять замелькаютъ силуэты граціозныхъ фигуръ, молодые голоса и звуки рояля разбудятъ уснувшее эхо сада и парка, которому, поди, давно уже надоло отзываться на старческій кашель генерала и монотонные звуки усадьбы. Въ пруду заплещутся снова русалки, и подъ взмахомъ весла ихъ опять заскользитъ по вод остроносая лодка. По влажнымъ песчанымъ дорожкамъ сада и парка оттиснутся слды крохотныхъ ножекъ. А у подъзда крыльца, на гладкой и ровной площадк, лягутъ кривыя слдовъ экипажныхъ колесъ, и сутулый садовникъ Семенъ Евстратьевъ каждое утро будетъ ровнять ихъ граблями. Въ каретныхъ сараяхъ по гулкимъ настиламъ половъ зазвучатъ конскія ноги, которымъ теперь не придется ужъ даромъ ронять своихъ слдовъ по тснымъ манежамъ, — он уже больше не будутъ застаиваться…
Огромная бригада служащихъ генеральской усадьбы: кучера, садовники, поваръ и цлая фаланга молоденькихъ служанокъ въ блыхъ, какъ снгъ, передникахъ,— вс они знали, что имъ теперь хватитъ работы, и, несмотря на это, вс были довольны и рады. Щедрыя ручки барышень, не считая, платили всмъ за услугу, а ихъ крохотные кошельки обладали чудной способностью — они никогда не бывали пустыми…
Одинъ только 90-лтній старецъ, пасчникъ Макаровичъ, который съ своимъ омшаникомъ и ульями ютился въ самомъ дальнемъ уголк сада, какъ разъ у самой плотины пруда,— только онъ одинъ и былъ недоволенъ и мрачно настроенъ. Ему не нравилось то обстоятельство, что каждый вечеръ (‘какъ т-то, скажи, принесли его окаяннаго!’), надъ старой, разрушенной мельницей, уныло кричалъ сычъ…
— Тянетъ и тянетъ за душу. Какъ на-пропасть, пусто ему будь, окаянному!— ворчалъ недовольно старикъ, видя въ этомъ дурную примту…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Но былъ и еще одинъ человкъ въ генеральской усадьб, въ грудь котораго больно плескала эта набгающая волна синющей дали. Это былъ сельскій учитель, Павелъ Гавриловичъ Голощаповъ, преподававшій въ генеральской школ и, въ качеств регента, за отдльную отъ генерала плату, завдывавшій церковнымъ хоромъ. Голощаповъ былъ своимъ человкомъ въ усадьб. Скучая въ долгіе зимніе вечера и не зная, съ кмъ перекинуть въ пикетъ, генералъ кончилъ тмъ, что перевелъ учителя изъ школы въ усадьбу и помстилъ его въ отдльномъ флигельк, который стоялъ на опушк березоваго парка. Церковь и школа были не дальше версты отъ усадьбы (сейчасъ же за паркомъ), и въ хорошую погоду учитель ходилъ въ школу пшкомъ, а нтъ — его отвозили и привозили обратно. И обдалъ, и ужиналъ онъ съ генераломъ, который сразу какъ-то привыкъ къ нему и привязался. Лтомъ, въ свободное время, Голощаповъ помогалъ управляющему по хозяйству, здилъ по дламъ генерала въ городъ, писалъ подъ его диктовку письма и исполнялъ разныя его порученія. Словомъ, онъ былъ совсмъ домочадцемъ. Онъ-то сейчасъ и волновался больше всхъ, не находилъ себ мста и жадно вперялся глазами въ кусочекъ синющей дали, видной съ террасы дома, и изъ таинственной, манящей глубины которой на него надвигалась что-то мучительно-радостное…
Осенью прошлаго года, когда по рекомендаціи земскаго врача Голощаповъ попалъ въ генеральскую школу, онъ (какъ-разъ передъ отъзздомъ уже) увидлъ дочерей генерала, и сразу, по первому взгляду, влюбился въ одну изъ нихъ — младшую, блондинку Леночку,— и съ тхъ поръ онъ только и жилъ мечтой о ней, только и думалъ, какъ-бы снова увидть эту своевольную, капризную головку, съ толстой льняной косой и синими, какъ небо, глазами…
Между картинъ и гравюръ, развшанныхъ по стнамъ генеральскаго дома, была одна, на которую онъ избгалъ и боялся смотрть. Это была картина Кабанеля — ‘Волна‘. На бломъ, вспненномъ хребт набжавшей волны, закинувъ назадъ чудныя руки, лежала нагая двушка, рожденная пной волны, брызги которой были взброшены вверхъ, въ вид цлой гирлянды амуровъ… И эта красивая греза художника, которую ему нашептала волна,— она была очень похожа на русоволосую дочь генерала. И Голощаповъ, всякій разъ, при взгляд на нее, отворачивался, блднлъ и торопился уйти отъ картины…
Голощаповъ былъ сирота. Сынъ заштатнаго дьячка, онъ, десятилтнимъ мальчуганомъ, остался безъ отца и матери, которая умерла вскор за мужемъ. Сироту пріютилъ у себя большесемейный дядя, священникъ (родной братъ его матери), и помстилъ его въ семинарію. Пробывъ тамъ года четыре, юноша самовольно бросилъ семинарію, такъ какъ безъ отвращенія не могъ себя представить въ ряс попа, и, сдавъ экзаменъ на сельскаго учителя, поступилъ въ земскую школу. Какъ лучшій учитель, онъ и былъ рекомендованъ генералу. Попавъ сюда, онъ свободно вздохнулъ, и затаенная и давняя мысль объ университет опять закопошилась въ голов Голощапова. Онъ сталъ тихомолкомъ готовиться на аттестатъ зрлости, стараясь попутно скопить и нужную сумму денегъ для жизни въ столиц. А именно туда его и тянулъ навязчивый образъ русой головки, которая задорно стояла передъ нимъ и то закрывалась рукой, какъ на картин Кабанеля, то усмхалась лукаво, увлекая къ далекому сверу — къ новой, невдомой жизни…
Да и вообще — вся обстановка богатаго барскаго дома тянула его въ иной міръ. Попавъ сюда, онъ въ первое время жилъ, какъ во сн. Но мало-по-малу, попривыкъ и освоился. Участливое и ласковое отношеніе къ нему генерала примирило его со всмъ окружающимъ и разогнало его недоврчивую настороженность. Онъ уже не глядлъ на все исподлобья и не озирался испуганно въ просторныхъ, свтлыхъ и непривычно-высокихъ комнатахъ генеральскаго дома, который окружалъ его никогда имъ невиданной роскошью обстановки — картинъ, статуй и мебели. Онъ присмотрлся. И его не пугалъ уже своей неожиданностью задыбившійся конь ‘Мднаго Всадника’,— композиція въ натуральную величину изъ вороненой стали, которая эффектно высилась въ огромномъ парадномъ зал,— его не заставляли уже стыдливо тупить глаза античныя тла обнаженныхъ Венеръ, Психей и Грацій, мраморныя статуи которыхъ стояли тамъ и сямъ по угламъ комнатъ, красиво выступая изъ зелени ихъ декорирующихъ пальмъ, онъ спокойно уже останавливался передъ копіями картинъ — ‘Фрины‘ Семирадскаго и ‘Русалокъ’ Маковскаго, любуясь красотой ихъ гибкихъ и стройныхъ тлъ, онъ улыбался уже на таинственный жестъ ‘Нимфы‘ Нефа, гадалъ на тни, вмст съ наивными двочками Пимоненко, на его ‘Святочномъ гаданіи’, и — замечтавшись — уходилъ по узкой дорожк въ рожь Шишкина…
Худощавый, но пропорціонально и сильно сложенный, съ блднымъ лицомъ и легкой тнью недавно заросшей русой бородки, онъ былъ бы почти красивъ, если бъ немножко повыше поднять его понурую голову и заставить не такъ ужъ всегда исподлобья смотрть его большіе, срые глаза, выраженіе которыхъ, въ связи съ слегка выдающимися впередъ подбородкомъ, привносило въ лицо Голощапова что-то настойчивое, жесткое и непреклонное. Черта эта скоро присматривалась: она была тмъ неувреннымъ оттискомъ ‘перваго впечатлнія’, которое, сразу что-то шепнувъ вамъ, пугливо потомъ исчезало и ужъ не бросалось больше въ глаза…
Синяя блуза, опоясанная широкимъ ремнемъ, и длинные волосы, скобкой, придавали ему студенческій видъ.
— Славный онъ у меня малый, этотъ мой ‘блузникъ’,— говаривалъ о немъ генералъ.— Сдержанный и дисциплинированный, но съ огонькомъ. Мн это нравится. На ногу ему не наступишь. И нагнети на него — онъ не согнется, а сломится. Славный парень…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Наконецъ-то…
Телеграмма, которую напряженно такъ ждали, пришла въ ночь. И утромъ слдующаго дня четверня вороныхъ, заложенная въ коляску, выхала въ уздный городъ, который и былъ ближайшей станціей желзной дороги. Это было верстъ за сорокъ. Другая четверня (срыхъ) пошла съ подводами — стать на подставку.
— Все, какъ-ни-какъ, а на цлый часъ раньше прідутъ!— говорилъ генералъ, которому не сидлось на мст и часъ казался вчностью.— Цлый вдь годъ не видалъ своихъ двочекъ!— оправдывался онъ, отдавая приказъ о ненужной подстав…
Ему не возражали. И закутанныя въ попоны лошади, удивленно осматриваясь и взыгрывая у раздлявшихъ ихъ слегъ, подъ крики конюховъ ‘балуй!’, скрылись за паркомъ…

ГЛАВА ПЯТАЯ.

…’Завтра вечеромъ!’ — трепетало въ груди Голощапова, когда онъ стоялъ у коляски, которую закладывали въ каретномъ сара.— ‘Она будетъ сидть здсь — на этихъ подушкахъ’…— заглядывалъ онъ въ глубь коляски, готовый припасть губами къ коричневому сафьяну этихъ счастливыхъ подушекъ и этому счастливому бархатному коврику, на которомъ будутъ стоять ея ножки…
Проводивъ глазами отъзжающую коляску, онъ прошелъ въ садъ, унося съ собой грезу о русоволосой двушк, и торопясь уйти отъ всхъ, чтобы остаться одинъ-на-одинъ съ своей грезой. Но греза эта сплеталась со всмъ, что его окружало: и эта тнистая аллея столтнихъ липъ, колоннада стволовъ которой уходила вдаль, и эти зовущія къ себ скамьи, и эти круглые столики, и неожиданные повороты дорожекъ, и залитыя свтомъ полянки,— все это будетъ видть ее, она будетъ ходить здсь, и къ ней будутъ тянуться эти зеленыя лапы деревьевъ…
Липы вверху шелестятъ вонъ…
Да, и она будетъ ихъ слушать. О, еслибъ шепнули он о томъ, какъ онъ безумно любитъ ее, и какою тоскою и болью замираетъ его грудь, затаившая въ себ эту сумасшедшую грезу о ней — дорогой и желанной и въ то же время — далекой, чужой и навсегда недоступной…
Онъ дошелъ до конца аллеи, свернулъ вправо, къ новой купальн, и — остановился. Зачмъ это онъ? Ахъ, да! генералъ просилъ его зайти и посмотрть — готово ли тамъ… Онъ торопливо сбжалъ по гладкимъ ступенямъ каменной лстницы, которая то затягивалась въ песчаную дорожку, то снова опадала внизъ и въ конц — красивымъ веромъ развернутыхъ ступеней — круто сбгала къ купальн…
Дуплистая, старая верба неуклюже гнулась къ вод и корявыми лапами жадно тянулась къ купальн, стараясь словно коснуться ея и заглянуть въ нее сверху,— и онъ понималъ ея тайную мысль, и завидовалъ ей… Онъ прошелъ по мосткамъ и отворилъ дверь. Да — все уже было готово. Столяръ и обойщикъ ушли. Голощаповъ прислъ на скамью и осмотрлся. Бархатный красный коверъ устилалъ полъ. Чугунная сквозная лсенка полого шла въ воду. Надъ широкими скамьями, затянутыми краснымъ сукномъ, сверкали никеллированныя вшалки. А напротивъ — висло большое овальное зеркало. Онъ заглянулъ въ него — и вздрогнулъ при мысли, что это стекло будетъ отражать ее всю… нагую, прекрасную!
Изъ-за борта купальни, съ угла, ласкаясь къ мокрой сверкающей сва, забугрилась легкая зыбь воды подъ набжавшимъ вдругъ втромъ — и на холщевой стн задрожали золотые рефлексы. Это былъ неслышный, ажурный смхъ свта и тни. И золотое кружево это (о, да! это будетъ!),— оно коснется и ея обнаженнаго тла и покроетъ его поцлуями…
Онъ созерцалъ это — и дрожалъ знобливою дрожью восторга и зависти…

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Наступило наконецъ и это роковое завтра… Поздъ приходилъ въ пять часовъ дня, и если барышни не задутъ въ номера, чтобы отдохнуть и переодться посл дороги, словомъ, если он не задержатся въ город (разсуждали на эту тему въ усадьб), то ихъ надо было ожидать часамъ къ 8-ми вечера.
Генералъ не сходилъ съ крыльца и все смотрлъ на часы.
Голощаповъ, котораго онъ не отпускалъ отъ себя, былъ блденъ, какъ смерть, и на обращенный къ нему вопросъ генерала: ‘что это съ нимъ?’ хотлъ было только отвтить, что ему нездоровится, какъ вдругъ ясно послышался глухой конскій топотъ, похрускиваніе рессоръ — и въ воротахъ зарисовалась четверня срыхъ…
Мелькнула вуалетка, широкополая шляпа…
Ближе, ближе… коляска ровнялась уже съ крыльцомъ. Голощаповъ видлъ дв вуалетки, дв шляпы, дв стройныхъ фигуры, и — не узнавъ, кто изъ нихъ она — незамтно подался назадъ и скрылся въ калитк сада. Онъ убжалъ къ себ въ комнату и заперся тамъ на ключъ. Онъ былъ готовъ кричать и прыгать отъ радости и въ то же время — бжать-бжать, безъ оглядки, куда глаза глядятъ… Онъ то торопливо причесывался, одергивалъ блузу, готовясь, словно, итти туда, то снова присаживался къ столу и, охвативъ голову, застывалъ въ неподвижной поз…
Онъ потерялъ сознаніе времени — и удивился, что стало темно. Незамтно подкралась ночь. А онъ все еще сидлъ и не зналъ, что съ собой длать. Изъ дома донеслись вдругъ звуки рояля. Онъ высунулся въ окно и жадно сталъ слушать эту невдомую ему мелодію, которая легко и свободно вязалась въ красивое кружево звуковъ и выпивалась ночью. Онъ слушалъ и — не умлъ понять этихъ звуковъ. А они о чемъ-то разсказывали, тосковали и плакали…
Кому? И — о чемъ?
Онъ старался подслушать ихъ тайну — и, затаивъ дыханіе, съ расширенными глазами, ловилъ эти звуки. Но кружево ихъ вдругъ оборвалось, простонавъ диссонансомъ, и — звзды только дрожали вверху да замирало и билось тревожное сердце…
Ночь словно задумалась. Монотонно кричалъ коростель въ пол. Воздухъ дрожалъ отъ мелкой трели кузнечиковъ. А по окраю неба (далеко!) кралась гроза, и вспышки ея говорили о чемъ-то тревожномъ и грозномъ…
Кому? И — о чемъ?
…’Зачмъ это все?— заныло въ груди Голощапова.— Я люблю и — боюсь. Чего? И зачмъ она здсь? О, я бы ушелъ, убжалъ отъ нея! Но разв жъ это возможно! Да и зачмъ? Вдь я ничего не скажу ей, и она никогда-никогда не узнаетъ! Я только буду смотрть на нее, такъ-же вотъ, какъ я смотрю на эти далекія звзды… Люблю! Милая!’…
Къ нему постучали…
— Кто тамъ?
А! это — за нимъ: зовутъ его ужинать.
— Нтъ, онъ не придетъ: ему нездоровится.
— Что это съ вами?— ласково спрашиваетъ Даша и подходитъ къ окну.
— Ничего. Голова вотъ только болитъ. Съ утра еще…— говоритъ онъ, и ему непріятно, что надо вотъ лгать, и что Даша стоитъ у окна и не уходитъ.
Эта некрасивая, но миловидная и симпатичная двушка, съ прекрасными черными глазами, которые заслоняли всю некрасивость ея смуглаго личика, давно уже смущала его выраженіемъ этихъ кроткихъ, тепломъ и ласкою сіяющихъ, глазъ. Онъ смутно догадывался о тайн этихъ глазъ — и ему всегда неловко было съ нею встрчаться. Даша завдовала столовымъ бльемъ въ дом генерала и ‘состояла при буфет’. И онъ каждый день встрчался съ ней въ дом и всегда избгалъ смотрть ей въ глаза. И кроткіе глаза двушки становились все боле грустными… И сейчасъ вотъ: Даша, видимо, медлила уйти отъ окна, а потомъ — отвернулась и сразу вдругъ пошла, граціозная, гибкая, въ своемъ свтломъ платьец и бломъ передник.
…’Вотъ кого мн надо было-бъ любить — и я былъ бы спокоенъ и счастливъ!’ — неожиданно, сказалъ самъ себ Голощаповъ, и оглянулся на домъ, огромныя окна котораго ярко сіяли огнями.— ‘А тамъ… (на окраин неба опять вспыхнула молнія), — что ждетъ меня тамъ?’…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Онъ облокотился на подоконникъ и, поджидая далекія вспышки молніи, угрюмо задумался, Огни въ дом погасли. Тихо было. Звзды только дрожали вверху. А на горизонт все еще перемигивались гнвливыя тучки. И онъ вдругъ вспомнилъ, какъ очень недавно года два-три назадъ это небо охвачено было отблескомъ иной грозы, когда зарева пожаровъ каждую ночь отливали по нему: это — закорузлая рука раба подняла свое ‘красное знамя’ и — коснулась имъ неба… По стран пронеслось дуновеніе бури — и все содрогнулось. Зашатались вковые устои. Вс ждали ‘девятаго вала’, чтобы онъ поглотилъ все. Но онъ не пришелъ. И рука раба уронила свой стягъ, а согнутая шея его снова покрылась привычнымъ ярмомъ…
…’Зачмъ не пришелъ этотъ валъ?’ — заныло въ груди Голощапова.— ‘Тогда бы все было не такъ, какъ теперь, тогда бы блыя ручки свтской барышни искали работы (какъ это было когда-то во Франціи), и онъ — смлъ бы любить эти ручки’…
Голощаповъ не читалъ Гейне, но какъ-то зимой управляющій генерала, Августъ Адамовичъ, сунулъ ему, смясь, въ руки книгу и сказалъ:
— Прочтите-ка, батенька, какъ красиво вретъ Гейне о томъ, что недавно предстояло и намъ: ‘по усамъ текло да въ ротъ не попало!’. Вотъ,— и онъ указалъ ему мсто въ книг…
И Голощаповъ прочелъ о томъ, какъ ‘мрачные иконоборцы’ (такъ Гейне величалъ коммунаровъ), достигнувъ успха, ‘грубыми руками’ ‘разрушатъ вс фантастическія игрушки искусства’, и какъ ‘лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однако же были одты такъ великолпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блеск, будутъ вырваны изъ почвы общества, разв только он захотятъ взять въ руки веретено’… И онъ тогда еще вспомнилъ о той, чьи блыя ручки не знаютъ ‘веретена’, и ему стало жаль, что все сложилось опять такъ, что ручки эти о ‘веретен’ и не думаютъ,— зачмъ оно имъ?..
…’А какъ-бы все хорошо могло быть!’ — мечталъ онъ, и милыя сердцу картины послушно мелькали одна за другой, и во всхъ этихъ картинахъ ‘веретено’ не разлучалось съ ‘блыми ручками’, которыя пряли и пряли ему безконечно-длинное счастье…
Гроза лукаво подмигивала…
‘Звзды трепетно въ бездну лучи свои сяли’…
— Хорошо!— шепталъ Голощаповъ.
Онъ приткнулся къ окну и — заснулъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Его разбудила волна предразсвтнаго втра…
Онъ вздрогнулъ, знобливо поежился, открылъ глаза — и не сразу сообразилъ, что это съ нимъ, зачмъ онъ здсь — у окна, а не въ постели? Въ комнат бродили бловатыя тни разсвта, а на порозоввшемъ неб угасали послднія звзды. Онъ оглянулся кругомъ — и вспомнилъ: какъ онъ замечтался здсь, у окна, какъ задремалъ, вспомнилъ даже и то — что ему снилось…
Снилось ему, что она — ‘лилія’ (она и была во всемъ бломъ), и что блыя ручки ея не знаютъ веретена. И вотъ: ночь, темно, гроза молчаливо подмигиваетъ, а она, вскинувъ руки, испуганно пятится отъ него, а онъ наступаетъ, все — ближе и ближе, и въ рукахъ у него… что? веретено? Нтъ. Но, что-же? Онъ помнитъ лицо ея, исковерканное ужасомъ, и то — что во всемъ этомъ было что-то непередаваемо-ужасное (какъ это бываетъ только во сн), чего потомъ, т.-е. проснувшись, не можешь ужъ вспомнить: свтъ дня гасилъ эти краски…
Голощаповъ силился вспомнить и возстановить эту тайну ушедшаго сна, онъ напряженно всматривался въ закрытые глаза этой тайны, но она не давалась ему, она уползала отъ него и притаилась гд-то въ тни, ‘подъ порогомъ сознанья’…
Онъ встряхнулъ головой, стараясь смахнуть отголоски трепетавшаго въ немъ впечатлнія, и — захвативъ полотенце — пошелъ искупаться въ рк…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Усадьба уже просыпалась.
У каретнаго сарая мыли и вытирали коляску. Въ конюшн шла уже обычная утренняя уборка. Навстрчу къ нему, по гладкому выгону, вели лошадей (вчерашнюю четверню срыхъ), и только что вымытыя въ рк лошади лоснились мокрою шерстью и казались стальными. Упруго ступая по росной трав, он оставляли за собой яркозеленый слдъ…
Рка дымилась розоватымъ туманомъ и, кутаясь въ дымку, дрожала знобливою рябью. Сонно склонялась къ вод осока, роняя жемчужныя капли росы. И неподвижнымъ часовымъ, на томъ берегу, въ заросляхъ плеса, четко рисовался стройный силуэтъ цапли.
Голощаповъ раздлся, и, снявъ, вмст съ одеждой, скромный обликъ сельскаго учителя,— все это осталось въ складкахъ его костюма, — превратился въ красиваго, стройнаго юношу, съ котораго можно было-бы лпить Адониса и снова заставить Афродиту и Персефену (гд он теперь?) тягаться изъ-за него передъ престоломъ Зевеса,— такъ былъ хорошъ онъ, сорвавъ съ себя рубище человческихъ путъ: этого парусиноваго пиджака, съ оттянутыми карманами, этихъ дурно скроенныхъ брюкъ и грубо сшитыхъ ботинокъ…
А потомъ, искупавшись и снова превратившись въ учителя, регента и поповича, онъ, торопливо вытирая на ходу полотенцемъ лицо и волосы, направился пить чай къ управляющему, домикъ котораго стоялъ въ сторон отъ построекъ — въ тни молодого сада.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

— Э-э, батенька, что это вы нынче такъ рано схватились, а?— встртилъ его Августъ Адамовичъ, высокій, костистый латышъ, съ красивымъ, выпуклымъ лбомъ и рыжеватой гривой волнистыхъ волосъ, съ улыбкой посматривая на входящаго къ нему по ступенямъ крыльца Голощапова.
— А такъ — не спалось что-то. Здравствуйте.
— То-то — не спалось! И ужинать вчера не пришли. Я былъ тамъ. Генералъ пригласилъ и меня. Ждалъ, ждалъ васъ… нту! Что? Барышень, поди, струсили — а?
Голощаповъ смутился…
— То-то вотъ оно и есть! Знаемъ мы васъ… Ну да и красавицы же, батенька мой! Тамъ и правда — есть чего струсить. И та, и другая — прелесть! Особенно — старшая. Младшая — та, знаете, на ангела ужъ больно похожа (я такихъ не люблю), и бестія… Языкъ — какъ иголка. А эта — боле уравновшена. И музыкантша. Въ консерваторію поступать хочетъ… А генералъ нашъ и ногъ подъ собою не слышитъ. Леночка что-то сказала о пар рыжихъ въ шорахъ (у какихъ-то тамъ знакомыхъ), и — что-жъ вы думаете? Гляжу: старикъ ужъ строчитъ что-то… Отзываетъ меня и — такъ и такъ: ‘Перешлите завтра въ Петербургъ 3000 руб. Вотъ и адресъ, а письмо — завтра утромъ въ кабинет возьмете. Пишу: выслать мн пару рыжихъ кобылъ, шарабанъ и шорную упряжь’… А? какъ вы думаете! И кучера, англичанина, выписываетъ. И вчера-же мн приказалъ: въ мсяцъ (по щучью велнью) отстроить отдльный флигель для двухъ англичанъ… Подите вотъ! Манежъ уже нашему берейтору не нравится (тсенъ), и мы будемъ строить другой. А теперь вотъ — прідетъ еще одинъ бритый джентельменъ — и еще что-нибудь выдумаетъ. Положимъ, и то сказать, надо-же куда-нибудь богатымъ барамъ двать свои деньги! А у генерала ихъ хватитъ. Такъ-то, батенька мой. И тамъ, пока-что,— усмхнулся латышъ: — а мы, до новой революціи, здсь цлый городъ отстроимъ…
— А вы думаете — какъ?— скоро это будетъ возможнымъ?— спросилъ Голощаповъ, и голосъ его дрогнулъ…
— Т.-е., что возможнымъ?
— А революція. Вы же вотъ говорите…
— Эко, хватили! Держите карманъ… Я — къ слову. Революція! Одну вонъ просвистали. А теперь и будемъ сидть у моря и ждать погоды. Куда намъ, батенька, революціями заниматься! Она у насъ заглохла въ писк мышиныхъ теорій! Насъ и смели… Вдь для того, чтобы сыграть ‘квартетъ’, не о мстахъ надо спорить (кому гд ссть), а — умть играть. Ну, а мы въ ‘музыканты’ не годились. Для этого, говорятъ, надо имть ‘уши понжнй’. А мы вс — ‘съ книжкой подъ мышкой’, и танцовать умемъ только ‘отъ печки’… Побждаетъ-же тотъ, кто идетъ сомкнутымъ рядомъ, а не дробитъ и не распыливаетъ себя на цлый ворохъ никому ненужныхъ ‘угловъ зрнія’. Это дло кабинетныхъ соображеній, а не массовыхъ выступаній. Тамъ болтать некогда, тамъ надо дло длать. А мы… насъ раздавила наша брошюрная мудрость. Э, чортъ! и говорить-то противно…— не говорилъ, а кричалъ ужъ вспылившій латышъ.
Въ балконную дверь постучали…
Мелькнула фигура въ бломъ, изъ-за драпировки протянулась блдная женская рука и въ слегка отворенную дверь послышался недовольный голосъ:
— Августъ, опять ты орешь! Ты дтей всхъ разбудишь. Неужели нельзя потише?— и дверь притворилась…
Латышъ недовольно поморщился:
— Фу, ты чортъ! Опять разбудилъ Маню!— буркнулъ онъ, вставая и берясь за фуражку.— Ну, мн — пора…
— Куда?
— А въ рощу: приторговать партію дуба. Генералъ не позволяетъ рубить у себя (и куда бережетъ!), а строительнаго матеріала потребуется много. Одинъ манежъ сколько пожретъ… Ну, а — вы? Что будете длать?
— А, право, не знаю. Довезите-ка меня до нашего лса. Вдь, вамъ по-дорог?
— Мимо хать.
— Такъ вотъ…

——

Лошади были давно уже поданы.
Свъ въ фаэтонъ, они быстро обогнули усадьбу, паркъ и выбрались въ поле. Шустрая тройка пошла ровной рысью. А управляющій все еще говорилъ на тему объ ‘упущенномъ момент’. Но Голощаповъ не слушалъ его. Его вдругъ потянула къ себ эта необъятная ширь поля, съ синевой ея горизонтовъ, съ ея неоглядно волнующейся рожью, по которой мягко скользили тни всколыхнутой зыби…
И, мало-по-малу, его охватило то умиротворяющее впечатлніе громады и неизмримости этой картины, въ которой тонуло все мелочное и временное, гд сглаживаются вс шероховатости, блднютъ и таютъ вс людскія условности, гд невозможное становится близкимъ, доступнымъ, и гд онъ — лицомъ къ лицу съ этой картиной — былъ уже не учитель, поповичъ и регентъ, а просто человкъ, молодой, здоровый и сильный, имющій право на вс блага міра: для него (какъ и для всхъ) было и это лазурное небо, и это яркое солнце, и эта неоглядная ширь, и этотъ ласковый втеръ… И кто могъ, кто смлъ мшать ему мечтать, глядя на эти синія дали, о ясной лазури двичьихъ глазъ, о прелести русой косы и нг ея жгучихъ объятій? Никто! И онъ гордо поднялъ голову и жадно вдыхалъ въ себя эту громаду Космоса, изъ рукъ котораго онъ вышелъ, и къ обладанію которымъ жадно тянулись его руки…

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.

Разставшись съ управляющимъ у свертка къ лсу, Голощаповъ зашагалъ по узкой полевой дорожк, которая гибко уползала въ высокую рожь. Васильки, какъ затерянныя голубыя звздочки, ласково высматривали изъ чащи колосьевъ, красноголовыя ‘татарки’ кивали ему поверхъ ржи, одтыя въ броню своихъ жгучихъ колючекъ, а нжно-блые колокольчики повилики цпко плели свои зеленыя путы. Дерзко кричалъ гд-то перепелъ, а въ неб дрожала немолчная псня весны,— и плъ ли то жаворонокъ, или это дрожали незримыя струны далекаго неба, Богъ всть, но только дрожь эта вливалась вкрадчиво въ грудь и трепетала тамъ жаждою счастья…
Голощаповъ вошелъ въ лсъ. Онъ начинался хороводами блыхъ березъ, а потомъ — наступалъ общей массой осинъ, липъ и дуба. Это былъ міръ зеленаго, вкрадчиваго шороха и острыхъ, влажныхъ запаховъ, ажурное царство свта и тни, въ которое сверху заглядывали голубые глаза неба, и гд солнце плело золотые узоры пятнистыхъ ковровъ… Здсь, съ каждымъ шагомъ впередъ, входящаго окружаетъ фантазма. Она дышитъ и ветъ въ лицо. Здсь все еще словно живутъ тни минувшаго. Здсь притаилась сказка. Осмотритесь: въ далекихъ просвтахъ дрожатъ неясныя тни, а граціозные силуэты женскихъ фигуръ киваютъ головками и нжно манятъ васъ руками, но стоитъ шагнуть къ нимъ — и стройныя фигуры станутъ стволами березъ, а ихъ нжныя руки — зыбкими втками, и только (слушайте!) шорохъ шаговъ и тихое похрускиваніе сучьевъ подъ чей-то ногой говорятъ вамъ о томъ, что вы не одинъ, что васъ обманули и притаились отъ васъ за другими стволами…
Что это — Дріады? Не знаю. Окликните ихъ — и одна изъ нихъ, болтливая нимфа, Эхо, отвтитъ за всхъ. Она здсь чужая. Одна изъ Ореадъ (дитя горъ), она не боится разбалтывать тайны ей чуждаго лса…

——

Голощаповъ долго бродилъ по лсу. Онъ любовался капризными эффектами свта и тни, всматривался въ неуловимые силуэты его обступавшихъ образовъ, заходилъ на знакомыя ему полянки и подолгу стоялъ тамъ, вслушиваясь въ молвь лса. Ему захотлось пить — и онъ спустился въ лсной оврагъ, къ холоднымъ родникамъ, которые, наполнивъ въ края старые, покрытые мхомъ срубы кристально-чистой водой, по гнилымъ желобамъ сбгали въ общій ручей, а тотъ, собравъ ихъ вс вмст, быстрымъ потокомъ уползалъ по оврагу и — опадая кое-гд водопадами — серебристо смялся, бугря свою гибкую спину…
По отмелямъ миніатюрнаго потока суетливо сновали муравьи. Пчелы жужжали у самой воды. А иногда, ‘безъ руля и безъ втрилъ’, съ убгающей водой, проносился ‘оторванный бурей листокъ’, и — обгоняя его — на гордо-изогнутомъ перышк невидимка-Эльфъ, смло правя игрушкой-челномъ, проплывалъ по стремнин и ниспадалъ въ миніатюрную бездну потока…
Голощаповъ полюбовался всмъ этимъ, прилегъ на трав и, закинувъ руки, долго прислушивался къ смху потока, пока не сталъ дремать… Смхъ потока то затихалъ, относился втромъ (словно — уходилъ отъ него), то опять приближался, становился громче, яснй и звучалъ у самаго уха. Шелестили деревья вверху. А онъ тонулъ все глубже и глубже въ зеленую траву, на которой лежалъ онъ — и… упираясь ногой въ корму игрушечнаго челна (онъ сталъ вовсе маленькій), вмст съ Эльфомъ, правилъ гордо-изогнутымъ блымъ перомъ и стремился по скользкой кривой водопада въ пучину потока (и это было вовсе не страшно), а тотъ смялся все громче и громче…
— Какъ это картинно!— говоритъ надъ нимъ грудной, нжный голосъ…
А потокъ смется и тихо поетъ:
Спи, младенецъ мой прекрасный,—
Баюшки — баю…
Тихо смотритъ мсяцъ ясный
Въ колыбель твою…
— Перестань, Лена!— говоритъ другой голосъ.
Голощаповъ вздрогнулъ, открылъ глаза… и — что это?— дв красавицы-амазонки, въ высокихъ мужскихъ шляпахъ и блыхъ вуалеткахъ, сидятъ на красивыхъ рыжихъ коняхъ, смотрятъ на него и смются… А одна изъ нихъ (съ голубыми глазами) наклоняется къ грив коня, хохочетъ и говоритъ что-то…
И онъ вдругъ узналъ это лицо. Онъ понялъ, что съ нимъ — и быстро вскочилъ…
Лошади испуганно шарахнулись въ сторону, и амазонки, подобравъ поводья, улыбнулись, раскланялись съ нимъ, повернули коней и —скрылись въ лсу…

ГЛАВА ДВНАДЦАТАЯ.

А часъ спустя, Голощаповъ, прогуливаясь съ генераломъ у крыльца дома, поджидалъ амазонокъ и слушалъ (ровно ничего не понимая), что ему говорилъ генералъ…
Послышался топотъ галопа — и къ крыльцу подскакали лсныя Дріады. Конюха и берейторъ торопливо бжали принять лошадей…
— А, здравствуйте!— говорила, смясь, та у которой были голубые глаза.— Вы узнаете, сударь, вашу няню, которая баюкала васъ въ тни лса — а? Вы такъ сладко спали и въ такой сказачно-прекрасной обстановк, что намъ было завидно смотрть. И вамъ, вроятно, снились прекрасные сны! Ну, чего же вы не идете ко мн и не поможете мн сойти съ лошади?..
Онъ стоялъ и молчалъ, какъ потерянный…
— Ну, зачмъ ты такъ смущаешь моего друга?— шутливо вступился за него генералъ, стараясь его выручить и дать ему время оправиться. Шагнувъ къ дочери, онъ помогъ ей сойти…
— Нтъ, нтъ, папа!— не унималась та.—Онъ долженъ умть это длать… Идите ко мн! Ну — давайте мн вашу руку. Ниже, ниже… Вотъ такъ!— и, опершись ножкой о его дрожащую отъ волненія руку, она быстро вскочила въ сдло.— Ну, а теперь — снимайте меня…
И опять, содрогаясь отъ счастья, онъ почувствовалъ въ рук ея маленькую, стройную ножку Вс говорили, смялись кругомъ, а онъ былъ, какъ въ чаду. Онъ только смотрлъ и замиралъ отъ восторга…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

Прошла недля, другая — и Голощаповъ, мало по-малу, научился владть собой. Онъ уже не роблъ и не терялся въ присутствіи барышень. Онъ запросто бесдовалъ съ старшей, Катей, и научился даже парировать остроумные и неожиданные по своей эксцентричности выпады той, голубые глаза и золотистые волосы которой заставляли его трепетать отъ счастья одного уже созерцанія…
Онъ каждый день катался съ ними въ коляск и лодк, сопровождалъ ихъ во время прогулокъ и цлыми часами просиживалъ съ ними въ саду или на открытой террас, исполняя вс ихъ капризы и прихоти, и не ршался только сопровождать ихъ верхомъ, не умя здить и не желая казаться смшнымъ. Онъ только издали любовался красотой амазонокъ, помогалъ имъ садиться и сходить съ лошади, и долго потомъ переживалъ эти блаженныя минуты мимолетныхъ прикосновеній стройныхъ ножекъ — что всякій разъ волновало его и заставляло дрожать его губы…
Сестры относились къ нему тепло и предупредительно. Онъ нравился имъ. Онъ забавлялъ ихъ угловатою искренностью своихъ сужденій и взглядовъ, своей непосредственностью, отъ которой вяло чмъ-то дикимъ и двственнымъ…
— Онъ ни на кого не похожъ,— говорила, смясь, Елена.— Онъ какъ степь, до которой не касалась еще сталь плуга. Отъ него такъ и ветъ прохладой оврага и этимъ красивымъ запахомъ полыни. Знаешь, Васнецовъ нарисовалъ-бы съ него Ивана-Царевича, верхомъ на сромъ волк (не даромъ-же онъ и не хочетъ садиться на лошадь), и я только очень боюсь, что мн пришлось-бы тогда явиться въ роли Жаръ-Птицы…
— Тише!— смясь, сказала ей Катя.— Я слышу шаги…
— Царевича?
— Да.
Бдный Царевичъ! Робкая тайна его преклоненія передъ золотистой косой была ужъ разгадана. И часто въ глазахъ Елены искрился лукавый смшокъ — и она возьметъ вдругъ и спроситъ:
— Павелъ Гавриловичъ, скажите: кто красивй — я или Катя?
Или:
— Вы могли бы мною увлечься — да? Я вамъ нравлюсь?
И онъ терялся, блднлъ и растерянно смотрлъ на своего прекраснаго мучителя. Старшая сестра всегда старалась сдерживать эти шаловливыя выходки младшей. Но та умла вносить въ свои шутки такъ много юмора, наивности и остроумія, что въ конц-концовъ увлекалась и Катя. И тогда — подъ перекрестнымъ огнемъ этихъ лукавыхъ намековъ — бдный малый спасался бгствомъ, и, оставаясь одинъ, переживалъ въ первый разъ острыя наслажденія вынесенной пытки…
Это была красивая жестокость колющихъ розъ…
А извстно: кто хочетъ любить ихъ, тотъ долженъ умть выносить и уколы шиповъ ихъ. Вдь, если терновый внецъ мученика намъ несетъ рука палача, то — обратно — язвящій шипами внокъ изъ благоухающихъ розъ на наше чело надваютъ лилейныя ручки милой намъ женщины…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Но не одни только уколы розъ, бывало и такъ, что разговоръ ихъ принималъ иногда неожиданный вдругъ оборотъ — и звучалъ драмой. Разъ въ лодк они опоздали до-темна. Барышнямъ хотлось дождаться восхода луны — и он медлили вернуться домой. Голощаповъ (какъ и всегда) сидлъ на веслахъ. Катя — у руля. А Елена, которая любила быть совершенно свободной, сидла на средней лавочк — лицомъ къ нему. Тихо было. Лодка неслышно скользила впередъ, и бугристыя волны отъ нея заставляли плясать въ вод отраженныя звзды…
— Смотрите,— сказала вдругъ Катя: — луна уже всходитъ… Нтъ! Это — не съ той стороны…
— Это — зарево пожара,— сказалъ Голощаповъ.
Онъ бросилъ весла — и они приковались къ красивому эффекту дышущаго огнемъ неба…
— Какъ это красиво!— сказала Елена.
Зарево разгоралось все больше и больше.
Розоватые блики легли на стройныхъ фигурахъ двушекъ, ихъ блыя платья порозовли, а на блдныхъ ихъ лицахъ легъ нжный румянецъ.
— Три года назадъ,—сказалъ Голощаповъ,— здсь каждую ночь небо свтилось пожарами…
— Это — въ революціонные годы?— спросила Катя.
— Да. Выйдешь, бывало, посмотришь — мстахъ въ двухъ, трехъ (а то и больше) отливаютъ пожары. Я былъ тогда учителемъ, верстахъ въ двадцати отсюда. И при мн громили одно большое княжеское имніе. Все сожжено было. Одинъ только каменный домъ оставался цлымъ. Но и его разгромили. Стекла оконъ были повыбиты. Мебель, картины, рояль — все это было разбито и поломано… Князь съ семьей едва усплъ убжать. Настала ночь — и на усадьб курились остатки пожара, а въ пустомъ дом выла забытая княземъ собака. Она осталась одна…
— Это ужасно!— содрогнулась Елена.
— Да. Нехорошо на душ было…
— Скажите: вы-бы хотли, чтобы опять была революція?— неожиданно спросила она.
— Да, Елена Васильевна, хотлъ бы. Я — мужикъ. И мои интересы съ ними…
— И вы бы хотли, чтобы у насъ все было сожжено и разгромлено — да? И вамъ было бъ не жаль нашей усадьбы?
Онъ не отвтилъ.
— Но, слушайте. Я знаю такой случай. Въ одной изъ богатыхъ помщичьихъ усадьбъ начинался погромъ. Они уже шли… И надо было послать гонца за ротой солдатъ (она была близко). Но никто изъ бывшихъ въ усадьб не хотлъ хать и звать… Скажите (ну, предположимъ, что это было бъ у насъ): вы… не похали бы — да?
— Нтъ! Я не могъ-бы быть предателемъ (даже если бы я и не сочувствовалъ). Я умеръ бы, защищая васъ… вашу жизнь,— оговорился онъ.— Но звать солдатъ я не похалъ бы…
— Знаете,— не сразу отвтила ему Елена: — это очень хорошо, что вы сказали сейчасъ. Но, въ то же время… какой вы чужой намъ!— и она отвернулась.
Въ груди у него захолонуло…
— Такъ вотъ вы какой!— добродушно сказала, смясь, Катя, стараясь смягчить сухость только-что сказаннаго.— Вы нашей смерти хотите!
— Не смерти, нтъ! — запротестовалъ онъ:— а вотъ… Это не моя мысль, это — мысль Гейне (я только запомнилъ ее): ‘Лиліи, которыя не занимались никакой пряжей и никакой работой и однакоже были одты такъ великолпно, какъ царь Соломонъ во всемъ своемъ блеск, будутъ вырваны изъ почвы общества, разв только он захотятъ взять веретено’… Вотъ! И я… я не хочу вашей смерти (я умеръ бы у вашихъ ногъ, защищая васъ),— я бы только хотлъ видть въ вашихъ рукахъ ‘веретено’…
— Браво!— захлопала въ ладоши Елена.— Это вамъ — за красоту и находчивость вашего отвта. Откуда эта цитата? Я не помню ее. А она прелестна!
— Не знаю. Я не читалъ Гейне. Эта фраза случайно попалась въ глаза мн — и я запомнилъ ее.
— Это изъ ‘Лютеціи’,— отвтила сестр Катя.
— Я вотъ не знаю даже, что значитъ ‘Лютеція’. Собственное имя?— съ горькой усмшкой надъ своимъ невжествомъ, спросилъ Голощаповъ.
— Да,— отозвалась Катя.— Это римское названіе Парижа.
— Такъ вы, значитъ,— засмялась Елена,— хотите насъ превратить въ Гретхенъ? Остроумно! Кат — нтъ, а мн-бы шло это: я блондинка…
— Я не знаю, Елена Васильевна, кто это — Гретхенъ…
— Та, которую любилъ Фаустъ…
— А, знаю! Это — Маргарита?
— Да. Вы больше читайте, Павелъ Гавриловичъ. И тогда…
— Что? Я не буду такимъ чужимъ вамъ?— тихо спросилъ онъ, и голосъ его дрогнулъ…
— Чужимъ вы будете всегда намъ. Вы вотъ — хотите сжечь нашу прекрасную усадьбу (и какъ вамъ не жаль!), а наши руки — огрубить ‘веретеномъ’…— беззаботно смялась Елена, скользнувъ по вопросу, и вся розовя подъ яркимъ пламенемъ пожара…
Голощаповъ, молча, взялъ весла.
Лодка пошла быстрй, и на всколыхнутыхъ волнахъ отъ нея легли кровавые блики…
— Смотрите: какъ кровь!— содрогнулась Елена.
Ей никто не отвтилъ.
Угрюмо стучали весла и липко хлюпала волна о носъ лодки…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

‘Чужимъ вы будете всегда намъ’…
Фраза эта камнемъ легла на грудь Голощапову. Онъ прекрасно понималъ, что не одна только соціальная рознь раздляла ихъ. Нтъ! Это — вопросъ угла зрнія. И чужой для нихъ нынче — завтра онъ могъ бы стать близкимъ, своимъ. Ихъ отецъ широко смотритъ на эти вопросы, и не разъ говорилъ, что онъ и вообще — вн круга соціальныхъ вопросовъ (онъ — только военный), но если бы стать выбирать, то онъ — за обновленный строй, и не противъ даже аграрной реформы.— ‘Всему свое время (разъ какъ-то сказалъ онъ).— Исторію нельзя импровизировать: она нчто закономрное. И не итти за потокомъ, а пытаться стать къ нему грудью — это значило бы быть опрокинутымъ’…
Такъ разсуждалъ генералъ. И вліяніе умнаго старика не могло не отразиться и на его дочеряхъ. Это было вопросомъ времени. Словомъ, эта стна была непрочна, да и была ли она? Ихъ раздляло нчто другое. Онъ былъ разночинецъ. Онъ былъ человкомъ иной касты. Его внутренній міръ былъ чужимъ для нихъ міромъ. Онъ не умлъ понимать ихъ Бетховена. Тягучая русская псня была ему ближе, понятнй всхъ этихъ Шопеновъ, Моцартовъ и какихъ-то тамъ Мендельсоновъ и Григовъ… Онъ не читалъ Гейне. Онъ не любилъ ихъ Байрона, который былъ для него куда хуже Некрасова и блднлъ передъ незатйливой псней Кольцова. И даже Шекспиръ, котораго онъ пробовалъ читать, казался ему высокопарнымъ, манернымъ и малоестественнымъ…
Одинъ только Гете былъ ему близокъ. И ему по-душ былъ образъ русоволосой Маргариты, ручки которой не боялись ‘веретена’,— и это, однако, ничуть не мшало ей быть поэтичной и покорить сердце Фауста… И Вертеръ,— онъ былъ ему ближе, понятнй всхъ этихъ эффектныхъ Манфредовъ, Гарольдовъ и Гамлетовъ… И ему часто казалось, что драма его очень похожа на то, что переживалъ когда-то и Вертеръ. И тотъ тоже любилъ, и та, которую любилъ онъ, была для него недоступна. Вертеръ — застрлился. А онъ? Чтобы онъ сдлалъ въ его положеніи?
Да, въ самомъ дл: что бы онъ сдлалъ?..

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

Коварный этотъ вопросъ неожиданно вдругъ появился на сцену, вынырнувъ среди бла-дня, по совершенно случайному поводу. И розовыя губки Елены лукаво спросили его:
— Какъ бы онъ поступилъ въ такомъ положеніи?
(На этотъ разъ дло шло не о Вертер).
Случилось все такъ.
Какъ-то, посл обда (генералъ ушелъ къ себ отдохнуть), на террас, за десертомъ, остались — барышни, Голощаповъ и докторъ. Докторъ, Павелъ Петровичъ Шлаковъ, служилъ земскимъ врачомъ, и рдкій день не бывалъ въ дом генерала. Это былъ человкъ, лтъ сорока, съ интеллигентнымъ, умнымъ лицомъ, коротко стриженной головой и удлиненной некрасовской бородкой. Выхоленная, коренастая фигура его, въ чесучовомъ пиджак, поверхъ благо пикейнаго жилета, не лишена была извстнаго лоска. Все, до изящныхъ ботинокъ включительно, было на немъ хорошо сшито и пригнанно…
— Если бы вамъ для домашняго спектакля,— шутилъ онъ самъ надъ собой: — понадобилась фигура Чорта, изъ ‘кошмара’ Ивана Карамазова, то я могъ-бы служить и безъ грима…
Начитанный и хорошо образованный, онъ обладалъ недюженнымъ умомъ, большою житейскою опытностью, и — какъ собесдникъ — былъ незамнимъ. Въ семь генерала онъ былъ своимъ человкомъ. По его-то рекомендаціи Голощаповъ и былъ приглашенъ сюда — въ школу…
Разговоръ случайно коснулся народной школы — и барышни, заинтересовавшись вдругъ, стали разспрашивать Голощапова о постановк дла народнаго образованія. Голощаповъ, затронутый за живое, горячо сталъ развивать ту мысль что надо-де удивляться талантливости и тароватости крестьянскаго мальчика, который, несмотря на вс отрицательныя стороны школьнаго преподаванія, все-же оказывается спосбонымъ въ такой, сравнительно, короткій срокъ, мало того, что научиться читать и писать, но пріобрсти попутно и цлую уйму фактическихъ знаній…
Мимо террасы, какъ-разъ въ это время, проходилъ сынишка ночного сторожа — одинъ изъ его учениковъ.
— Да вотъ (недалеко ходить), посмотрите на этого мальчугана: онъ хорошо уже читаетъ и пишетъ. А — что онъ? Всего только одну зиму и ходилъ ко мн въ школу…
Елена окликнула мальчика и позвала его на террасу.
Блобрысый, худой мальчуганъ послушно и смло взошелъ по ступенямъ…
— Здравствуй.
— Здравствуйте.
— Ты кто?
— Становой.
Неожиданность отвта заставила всхъ засмяться…
— Т.-е.— какъ это такъ: ‘становой’?— переспросила Елена.
— А такъ… Ребятишки у насъ, на людской, часто ссорятся. Онамедни вонъ — внчали мы Петра Савича (сынишку кучера Григорія) обаполо лаханки съ курицей, и — передрались. Опосля того и выбрали меня становымъ, чтобъ исчунять ихъ…
— Нтъ! Онъ невозможенъ!— хохотали барышни.
— Зачмъ внчать съ курицей? Да еще — около лаханки?— заинтересовался докторъ.
— А такъ — баловались…
— И какимъ это образомъ у Григорія можетъ быть сынъ ‘Савичъ’?— продолжалъ свой опросъ докторъ.
— Да это мы не взаправду! Его кличутъ Федька. А ‘Петръ Савичъ’ — это мы изнарочна. Прозвали его такъ. У него брюченки ‘навыпускъ’ (въ род — какъ изъ чиновниковъ), мы и прозвали — ‘Петръ Савичъ’. Въ городахъ все больше такіе…
— А ты бывалъ тамъ?
— Съ отцомъ ходили на заработки…
— А какъ тебя звать?— спросила Елена.
— Аниска.
— Ну, слушай: можешь ты мн разсказать своими словами то, что я прочту теб — а?
— Могу,— самоувренно отвтилъ Аниска.
— Ну, такъ — садись и слушай…
Онъ слъ. Елена взяла со стола книгу (это былъ Гейне) и, развернувъ на первой попавшейся страниц, раздльно и договаривая каждую букву, прочла:
Вставай, слуга,—
Коня сдлай…
Лети чрезъ рощи и поля
Скоре ко дворцу
Дункана короля…
— Понялъ?
— Понялъ.
— И можешь разсказать?
— Могу.
— Пожалуйста…
Аниска завозился на мст, откашлялся и началъ:
Вставай, слуга,—
Снаряжайся…
Позжай швыже —
Навскачки…
На Полянскіе —
Дворы —
Къ Дундику…
Взрывъ смха покрылъ его рчь…
Барышни хохотали до слезъ. И долго смхъ не утихалъ на террас. Аниск дали коробку конфетъ и отпустили его.
— Нтъ, знаете, онъ великолпенъ!— началъ докторъ.— Вдь, собственно говоря, онъ вполн исчерпалъ тему. Онъ не опустилъ ни одной подробности, сохранилъ весь колоритъ и смло живописуетъ картину. Конечно — усмхнулся онъ: — ‘рощи и поля’ передланныя въ ‘Полянскіе-Дворы’ (здсь недалеко есть такіе дворики), и особенно — ‘король Дунканъ’, передланный въ ‘Дундика’,— все это боле, чмъ смлый переводъ Гейне. Но, все-таки, я ничего подобнаго не ожидалъ…
— И какъ, право, жаль, что я не прочла дальше!— хохотала Елена.— Воображаю, что бы онъ наговорилъ намъ! Какъ-бы онъ обрисовалъ намъ драматизмъ положенія… Вы представляете?— обратилась она къ Голощапову.
Тотъ вспыхнулъ…
— Простите. Но я уже говорилъ вамъ, что я не читалъ Гейне. Я не знаю конца стихотворенія…
— Да? Но, оно великолпно! Прочтите, докторъ…
— Я знаю его наизусть — и могу вамъ сказать его.
Онъ всталъ. Лицо его слегка поблднло — и онъ (неожиданно для всхъ) талантливо и выразительно продекламировалъ:
Вставай, слуга,—
Коня сдлай…
Лети чрезъ рощи и поля
Скоре ко дворцу
Дункана короля.
Зайди въ конюшню тамъ
И жди. И если кто
Взойдетъ — спроси:
Которую Дунканъ
Дочь замужъ отдаетъ?
Коль чернобровую —
Скачи скорй назадъ!
Коль ту, что съ русою косой,
Спшить не надо, братъ…
Тогда — ступай ты на базаръ,
Купи веревку тамъ,
Вернися шагомъ и — молчи:
Я — догадаюсь самъ…
Докторъ продекламировалъ это съ такимъ подъемомъ и такъ хорошо, что всмъ захватило дыханье… Лица всхъ были блдны. А Голощаповъ, съ мертвенно-блднымъ лицомъ, такъ и впился сверкающими глазами въ доктора, наклоняясь впередъ и судорожно вцпившись за стулъ…
— Вы — декламаторъ, и очень талантливый!— сказала доктору Катя, ласково смотря на него.
— Т.-е., можетъ быть, когда-нибудь былъ имъ,— грустно отвтилъ ей Шлаковъ.— А теперь: все это было и ‘быльемъ поросло’…
— Почему же ‘было’ и ‘быльемъ поросло’?— тихо и, недоумвая, спросила Катя.— Это есть и теперь…
— А потому, Катерина Васильевна, что ‘молодое вино вливаютъ въ мха новые’. А я… моя псня спта,— грустно сказалъ онъ и потупился…
И чмъ-то бездольнымъ пахнуло на всхъ отъ этихъ словъ доктора. А Катя, встревоженно и удивленно (‘Что это съ нимъ?’), зорко всмотрлась въ него. Онъ ей показался вдругъ совсмъ не такимъ, какимъ она привыкла его видть и знать. Она переглянулась съ Еленой — и почему-то смутилась…
О Голощапов вс и забыли. А онъ — все еще не мняя позы, жадно вперялся глазами въ доктора. Губы его были судорожно сжаты, а подбородокъ непріятно заострился и ушелъ впередъ…
— Ну, а — вы?— неожиданно обратилась Елена къ нему, будя его отъ задумчивости.— Вы что намъ скажете, Павелъ Гавриловичъ — а? (Онъ вздрогнулъ).— Нравится вамъ Гейне?
— О, да! И если онъ весь такой — я буду его знать наизусть!
— Да? Ну, а что бы вы сдлали въ положеніи рыцаря?
— Я бы не сталъ посылать на базаръ за веревкой…
— А что бы вы сдлали?
— Не знаю, Елена Васильевна,— тихо сказалъ онъ, не спуская съ нея загорвшихся глазъ.— Я знаю только то, что я не уступилъ бы своего счастья. Нтъ! Я сталъ-бы бороться…
Она что-то сказала ему — но онъ не разслышалъ. Ему вдругъ вспомнился сонъ его (тотъ самый, который онъ видлъ въ ту ночь, когда она только-что пріхала). И странно: онъ вспомнилъ и то, что было въ рук у него, когда она, закрываясь руками, отступала назадъ, а онъ — наступалъ, на нее. Вспомнилъ — и задрожалъ мелкой дрожью…
То было не ‘веретено’, а — ножъ…
Голощаповъ растерянно усмхнулся, и — прикованный вдругъ къ созерцанію этой, неожиданно вставшей, подробности сна — тихо всталъ и ушелъ…
Вс удивленно переглянулись.
— Что это съ нимъ? Какой онъ нынче странный,— сказала Елена.
Ей никто не отвтилъ.
— Ну, а вы, докторъ?— заговорила она, стараясь замять впечатлніе странной бесды.— Вы что бы сдлали въ положеніи рыцаря?
— Я? теперь? въ свои 40 лтъ?— усмхнулся Шлаковъ,—Я самъ бы себ купилъ эту ‘веревку’ (если бы не сумлъ обойтись безъ нея), а фразу гонцу: ‘вернися шагомъ и молчи’ — я бы сказалъ самъ себ. Я ‘замолчалъ’ бы свою бду и никому бы о ней не сказалъ. Зачмъ быть смшнымъ и назойливымъ? Въ двери рая, милая барышня, грубо стучать неумстно. Эти двери… ихъ — или настежь отворятъ, или мимо нихъ надо пройти, почтительно обнаживъ голову…
… ‘Какой ты милый!’ — подумала Катя, ласково смотря на него.
Разговоръ оборвался.
Вс вдругъ притихли. За садомъ алла заря — и вс засмотрлись на этотъ нжный румянецъ заката. И мысли всхъ, торопливо снявъ маски, потянулись къ далекому небу…
…’Я измнилъ бы одно только у Гейне,— размышлялъ Шлаковъ.— Не съ русою косой (тогда — ‘скачи скорй назадъ!’), а — съ черною косой… Тогда — ‘ступай ты на базаръ’… А, впрочемъ, все это глупо. И не мн о томъ думать! Вдь, эти ‘бури тайныя страстей’ и ‘оглушающій языкъ’ ихъ,— они для меня уже прожиты. И я долженъ желать и любить:
Поутру — ясную погоду,
Подъ вечеръ — тихій разговоръ…
А все остальное — миражъ пустыни сороколтняго возраста. Красиво, и тянетъ, и умираешь отъ жажды… Но — что въ томъ? Опытный арабъ не потревожитъ коня, и продетъ мимо’…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.

Незамтно бжали дни и недли…
Затянутый въ водоворотъ его охватившей страсти, Голощаповъ не замчалъ ничего окружающаго. Онъ жилъ и двигался въ какомъ-то своеобразномъ и сказочномъ мір, который ютился у ногъ русоволосой двушки, съ голубыми глазами,— и она была центромъ всего, а все остальное — обстановкой и фономъ этой центральной фигуры. Рядомъ съ ней (въ силу одной механической близости) стояла ея сестра, Катя, съ задумчивыми, черными глазами и темной косой. И Голощапову часто казалось, что она-то и есть та ‘чернобровая’ дочь короля Дункана, всть о потер которой могла бы летть на крыльяхъ втра, лишь бы только гонцу — встнику не пришлось хать шагомъ и не затянуть, молча, поводъ коня…
(Но, нтъ! эту страшную сказку выдумалъ Гейне)…
Въ этотъ сіяющій міръ русоволосаго божества заходила иногда и стройная фигура старика генерала, въ сверкающемъ бломъ кител. И Голощаповъ обычно, какъ и всегда, говорилъ съ нимъ, шутилъ и смялся, исполнялъ его порученія, писалъ его письма, и про себя удивлялся ненужности всего этого, и особенно — тому, что это (мелочное и скучное) могло быть рядомъ съ тмъ (лучезарнымъ и радостнымъ), и никто не замчалъ этого…
Иногда отъ этого восхищеннаго созерцанія русоволосаго божества его неожиданно будило лобастое и хорошо ему знакомое лицо управляющаго (который казался ему сейчасъ жителемъ какой-то далекой планеты), и надо было длать, извстное напряженіе воли, чтобы впустить къ себ (въ своей замкнутый міръ) этого далекаго гостя, слушать его и умть впопадъ отвчать ему….
И только ночью,— когда онъ оставался одинъ, и все таинственно куталось въ бархатистыя тни, шелестилъ тихо паркъ, мерцали далекія звзды, и никто не мшалъ,— только тогда магическій кругъ его фантастическаго міра ломался, онъ приходилъ въ себя, и — задумывался…
Отрезвленная мысль его разгоняла миражи, и онъ пугался своего состоянія, пугался своего ‘завтра’, и ему начинало казаться, что онъ виситъ надъ какою-то пропастью, и — вотъ-вотъ сорвется и полетитъ внизъ… А онъ зналъ знобящій ужасъ этого ожиданія: онъ разъ испыталъ уже это!
Давно это было…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.

Ему было тогда лтъ 16. Онъ пріхалъ изъ семинаріи на лтнія каникулы — къ дяд-священнику. Въ сел ремонтировали церковь. Между прочимъ, надо было поправить и покосившійся крестъ колокольни. Предстояло взобраться на куполъ. Огромная лстница, поставленная на крышу центральнаго корпуса, едва достигала до карниза высокой колокольни. Что было длать? Кровельщики нершительно стояли на крыш, у лстницы, и о чемъ то переговаривались… Вдругъ одинъ изъ нихъ ршительно шагнулъ къ поставленной лстниц и — быстро ползъ вверхъ. Вс (а около церкви стояла толпа) напряженно слдили за нимъ. Высокій и гибкій малый, въ распоясанной красной рубах, подлзъ подъ самый карнизъ и — стоя на предпослднихъ ступеняхъ — сталъ осторожно выгибаться и тянуться рукой къ крыш… Потомъ, весь отогнувшись назадъ, онъ немножко помедлилъ — и быстро закинулъ туда и другую руку. Уцпившись за гребешки крыши, онъ шагнулъ на послднюю ступень лстницы и посунулся вверхъ. Голова и половина груди его выдавались надъ крышей, а пальцами босыхъ ногъ онъ упирался въ послднюю ступень лстницы. Онъ напряженно тянулся вверхъ — и, видимо, не ршался оттолкнуться отъ лстницы. Но возврата ужъ не было, и каждая минута промедленія напрасно только утомляла его — и ухудшала его положеніе…
— О, Господи!— прошепталъ кто-то сбоку…
Толпа стояла, какъ очарованная, созерцая съ блдными лицами эту молчаливую борьбу на высот… Человкъ тянулся вверхъ и напрягалъ вс силы, а карнизъ и край крыши отталкивали его выгнутое тло и роняли его внизъ… Вдругъ ноги его отдлились и, взмахнувшись, дали ему возможность быстро посунуться вверхъ,— еще и еще… Вс свободно вздохнули — и стали креститься. А онъ стоялъ уже на крыш и забрасывалъ конецъ веревки за шпиль…
Картина этой борьбы съ высотой поразила воображеніе мальчика. Она покорила его своимъ драматизмомъ, — и онъ почувствовалъ непреодолимое желаніе пережитъ эти минуты…
И вотъ — ночью (луна ярко свтила) онъ всталъ и пошелъ. Взобравшись на крышу центральнаго корпуса (высоко было и тамъ!), онъ снялъ сапоги и — ползъ… ‘Не надо — сорвешься’,— шепнуло въ немъ что-то. Онъ былъ подъ карнизомъ. Его окружила темная тнь — и онъ почувствовалъ вдругъ дуновеніе высоты… Она тянулась къ нему и ознобомъ ужаса бжала у него по спин и рукамъ. Веревка висла сбоку него, и говорила ему о побд человка и о ненужности подвига. Онъ оттолкнулъ ее въ сторону — и она, заколыхавшись и ниспадая, шепнула ему о высот, на которой стоялъ онъ… Онъ помедлилъ съ минуту и, избгая смотрть внизъ, влекомый демономъ-искусителемъ, ршился — и потянулся къ влажному отъ росы желзу крыши… Взявшись рукой за край желза, онъ почувствовалъ вдругъ, что и теперь уже (безъ риска — потерять равновсіе) трудно вернуться назадъ. Онъ стиснулъ зубы — и отдался страшной игр случая…
И онъ испыталъ этотъ моментъ борьбы съ отталкивающимъ карнизомъ, которой ронялъ его внизъ, когда все висло на волоск, когда надо было ршиться — оторваться отъ лстницы, не упустить момента — и дерзкимъ взмахомъ ногъ встолкнуть тло на крышу… Онъ пережилъ это. А потомъ — сидя на узкомъ и покатомъ выступ карниза, онъ гордо смотрлъ внизъ и торжествовалъ: онъ — побдилъ! Луна смотрла на него изъ-за креста колокольни. А у ногъ его — ниспадала бездна. Но онъ не боялся ее: онъ побывалъ уже въ ея ледяныхъ объятіяхъ, отъ которыхъ темнло въ глазахъ и спиралось дыханье…
Но потомъ — во сн — онъ часто переживалъ эту борьбу съ отталкивающимъ карнизомъ, и — содрогался отъ ужаса. Во сн онъ всегда обрывался и падалъ…
И вотъ, нчто подобное онъ переживалъ и сейчасъ.
Демонъ-искуситель толкалъ его куда то вверхъ. А внизу — была бездна. И у демона этого были голубые глаза и русые волосы… И за счастье обладанія этими глазами и этой русой косой онъ готовъ былъ рискнуть оборваться въ какую угодно бездонную пропасть…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.

— Вы больше читайте…— лукаво шепталъ ему русоволосый и голубоглазый демонъ, и онъ — съ головой погрузился въ причудливый и своеобразный міръ Гейне…
Посл ‘океанской волны’ Гете, ему казалось, что онъ вступилъ въ безконечный лабиринтъ горныхъ тропинокъ и заблудился въ нихъ, среди сверкающихъ водопадовъ, которые ‘трясли свои сдыя бороды’, оглушая его смхомъ и говоромъ. А блдныя губы поэта шептали ему странныя сказки, и он лукаво улыбались ему изъ за груды цвтовъ, среди которыхъ извивались умныя змйки, и змйки эти заползали къ нему въ грудь, ‘цловали ему сердце’ и отравляли его сладкимъ ядомъ. А звенящія струны поэта ‘рокотали’ съ соловьями, и ихъ ‘подслушивали розы’…
А въ открытомъ саркофаг лежалъ мертвецъ, ‘съ грустнымъ лица выраженіемъ’, и мертвецъ этотъ былъ — Гейне. И на гробниц его — ‘барельефы затяли ссору’… И это былъ споръ красоты и истины, и —
Моисея проклятья въ томъ спор слились
Съ бранью дикаго лшаго Пана…
Голощаповъ вслушивался въ эту ‘ссору барельефовъ’, онъ ожидалъ конца этого спора, но онъ былъ—‘безпредленъ’,—
Человчество будетъ разбито всегда
На дв партіи: варваръ и эллинъ…
Голощаповъ отталкивалъ книгу и жадно впивался сверкающими глазами въ лицо мертвеца, ища разгадки на этомъ блдномъ лиц поэта. Но то — безъ словъ говорило:
… не спрашивай, нтъ!
Допытайся, добейся отвта,
Что волна говоритъ набжавшей волн,
Плачетъ втеръ о чемъ до разсвта,
Для кого лучезарно карбункулъ блеститъ,
Для кого льютъ цвты ароматы…
И о чемъ говорилъ староцвтъ съ мертвецомъ —
Не пытайся узнать никогда ты…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.

Посл угловатой сцены на террас, по поводу вопроса Елены: ‘Что-бы вы сдлали въ положеніи рыцаря?’ (а сцена эта не прошла незамченной),— барышни стали боле сдержанными по отношенію Голощапова. Он уже не шутили надъ нимъ на извстную тему… Он почувствовали, что за блднымъ лицомъ и сверкающими глазами этого чуждаго для нихъ человка таится нчто такое, о чемъ гораздо удобнй не знать, а то, что успло изъ этихъ глазъ выглянуть,— завуалировать во-время шуткой и отстранить, какъ неумстную фамильярность, о которой надо забыть…
Сдлать же это было тмъ боле легко, что он о немъ и дйствительно на время забыли. Ихъ волновало полученное недавно отцомъ ихъ письмо отъ ихъ общаго знакомаго.— Кравцева. Кравцевъ былъ сынъ боевого товарища генерала, и онъ очень любилъ его. Кончивъ въ прошломъ году Военную Академію, Кравцевъ служилъ въ одномъ изъ конно-гвардейскихъ полковъ, не ршая еще пока вопроса о профессорской кафедр, которую уже предлагали ему. Онъ давно уже былъ неравнодушенъ къ Елен, и сейчасъ — его пріздъ къ нимъ въ деревню (а онъ писалъ и объ этомъ) радовалъ и волновалъ ее. Она втайн давно ужъ любила этого красиваго, стройнаго офицера, съ задумчивыми, синими глазами, которые такъ бережливо-нжно слдили за каждымъ движеніемъ ея. И внутреннее чувство подсказывало ей, что онъ наконецъ объяснится и попроситъ ея руки. Сестры никогда не говорили объ этомъ. Но Катя знала тайну сестры — и радовалась ея молодому счастью…
Словомъ, случайно попавшемуся подъ руки Елены стихотворенію Гейне суждено было стать роковымъ. Это была одна изъ тхъ коварныхъ случайностей, которыя иногда насмшливо скалятъ намъ зубы, предательски импровизируя свои совпаденія и бросая намъ подъ ноги свои каламбуры и шутки…
А Голощаповъ, который былъ всячески далекъ отъ мысли, что встникъ-судьба вотъ-вотъ затянетъ предъ нимъ поводъ коня — и онъ… догадается,— вслушивался пока въ ‘споръ барельефовъ’, и его молодая плебейская гордость неудержимо дыбилась подъ хлыстомъ грубаго сарказма поэта съ блднымъ лицомъ, для котораго споръ красоты и истины длилъ все человчество на ‘эллина’ и ‘варвара’. Онъ былъ одушевленъ страстнымъ желаніемъ стоять подъ стягомъ истины, и его оскорбляла шкура ‘варвара’, въ которую рядилъ его Гейне…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

Юрій Кравцевъ (какъ и Голощаповъ) былъ сирота, и его воспитала родная сестра его матери княжна З…. старая два, которая, въ послднее время, почти безвыздно, жила въ деревн, верстахъ въ 60-ти отъ имнія генерала Талызина. Она была очень богата, чопорна, и буквально молилась на своего племянника. Къ ней-то сейчасъ онъ и пріхалъ. Два года подъ рядъ, лтніе мсяцы Юрій проводилъ за границей, и вотъ — въ ныншнемъ году онъ уступилъ настояніямъ тетки и остался въ Россіи. Такъ это казалось княжн, которой очень хотлось такъ думать…
Она не знала о томъ, что голубые глаза Елены Талызиной, о которыхъ давно уже мечталъ и задумывался Юрій, были причиной сговорчивости ея племянника, который ршилъ провести это лто въ деревн…
Всть о скоромъ прізд Кравцева донеслась и до усадьбы генерала Талызина. Вчера, съ письмомъ отъ Юрія, привели изъ имнія тетки его верховую лошадь. А сегодня, къ вечернему чаю, онъ долженъ былъ пріхать и самъ.
Нкоторая изысканность въ костюмахъ барышень, ихъ нервная возбужденность за обдомъ, нетерпливость и самаго генерала,— все это говорило о томъ, что они ожидали желаннаго гостя. Одинъ Голощаповъ настроенъ былъ пасмурно. Болзненно-застнчивый, онъ зналъ, что присутствіе новаго человка будетъ его угнетать въ первое время и — что было особенно ему непріятно — лишитъ его общества барышень. И онъ ревниво наблюдалъ ихъ скрытую радость, тоскливо прислушиваясь къ ихъ разговору о гост. Он разсказывали о его привычкахъ, начитанности, образованности, красивой вншности, и о томъ, что онъ будетъ скоро профессоромъ, и о томъ, что онъ прекрасно здитъ верхомъ, и что теперь имъ есть, съ кмъ кататься…
Генералъ, пощипывая сдую бородку и щуря близорукіе, но все еще прекрасные, черные глаза (ихъ у него взяла Катя), съ улыбкой прислушивался къ ихъ щебетанью…
— Вы вотъ что скажите мн, двочки,— оказалъ онъ, лукаво посмиваясь:— какая изъ васъ полонитъ сердце этого будущаго профессора?— (Блдное личико Елены слабо вспыхнуло).— Дло въ томъ, что какъ-то разъ, за бутылкой вина, покойный отецъ Юрія сказалъ мн: ‘Знаешь, братъ, моя завтная мечта, чтобъ мой Юрка женился на одной изъ твоихъ стрекозъ’. И вотъ — мн почему-то сейчасъ это вспомнилось…
— Но, папа,— заговорила Катя:— можно ли объ этомъ спрашивать? Это — разъ. И два: полонить чье бы то ни было сердце — это далеко еще не значитъ быть и самой полоненной…
— Да, да… Ну, а теперь: ‘Что скажетъ мн дрожайшая вторая наша дочь?’ — усмхнулся старикъ, отъ котораго не ускользнуло смущеніе Елены…
— Серъ!— отозвалась ему въ тонъ Елена, привставъ изъ за стола:—
…съ сестрою
Одной породы и цны мы об:
На вс слова ея горячимъ сердцемъ
Даю я полное мое согласіе,
Съ однимъ лишь добавленіемъ. Я считаю
Себя врагомъ всхъ радостей земныхъ
И счастіе всей жизни вижу только
Въ моей любви къ высокому отцу…
Елена продекламировала все это съ такою милою жеманною скромностью, потупивъ внизъ глазки, что трудно было не захотть расцловать ее…
Генералъ это и сдлалъ:
— Иди, или сюда — сказалъ онъ, смясь и любуясь ею.— Я хочу поцловать твою милую мордочку…
Та подбжала къ нему и, обвивая прекрасными руками его шею, граціозно подставила ему для поцлуя щечку…
Голощаповъ видлъ все это, но онъ видлъ такъ же и то, какъ вспыхнуло лицо Елены при неожиданномъ вопрос генерала,— и ему показалось, что кто-то холодной рукой сжалъ его сердце…
Ему трудно стало дышать…
Онъ потянулся къ стакану съ водой и — опрокинулъ его…
— Браво!— сказалъ генералъ.— Это — Юрій спшитъ!— говорилъ онъ, все еще не выпуская Елену и цлуя ея обнаженныя ручки…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ.

Пріздъ Кравцева внесъ сильное измненіе въ порядокъ жизни Талызиныхъ. Рдкій день не устраивались поздки въ лсъ, въ которыхъ иногда принималъ участіе и самъ генералъ,— тогда въ лсу организовывались цлые праздники, съ пніемъ крестьянъ и хороводами нарядныхъ крестьянскихъ двицъ. Гд-нибудь на широкой полян разставлялись столы (для господъ и для народа), и все это — на фон обступавшаго лса — дышало какой-то фееріей, и казалось Голощапову сномъ или сказкой. Особенно — когда сгущалась ночь и зажигались костры, трепетное пламя которыхъ заставляло дрожать и двигаться лсъ, по которому испуганно метались черныя тни…
Въ лунныя ночи устраивались поздки на лодкахъ…
Смхъ, говоръ, стройныя фигуры женщинъ, въ свтлыхъ платьяхъ (что придавало имъ сходство съ русалками), ихъ оголенныя руки и посеребренные луной профили, ихъ непокрытыя головы, съ ореолами пышныхъ волосъ, насыщенныхъ мерцающимъ свтомъ луны, ровная гладь пруда и всплески веселъ, которыя превращали въ серебро маслянистую, черную воду, сонно дрожащую яркими бликами свта, таинственныя тни береговъ и курчавая наволочь неба, въ просвтахъ которой мерцали одинокія звзды,— все это возбуждало фантазію и уносило въ область мечты…
И центромъ всего этого были — голубые глаза и русые волосы. А рядомъ съ ними — стройная и гибкая фигура молодого офицера, въ сверкающемъ кител,— фигура, которая поражала Голощапова своимъ изяществомъ, выправкой и граціозной увренностью, съ которой она — то приростала словно къ сдлу на эффектномъ рыжемъ кон, то непринужденно двигалась, окруженная дамами и говорила красивыя фразы…
И Голощаповъ слушалъ, смотрлъ, наблюдалъ и — завидовалъ…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

По отношенію Голощапова Кравцевъ былъ изысканно вжливъ. Особенно — посл того, какъ разъ за обдомъ, непринужденно болтая съ барышнями и привычно пересыпая свою рчь французскими фразами, а потомъ и совсмъ перейдя на французскій языкъ, онъ обратился съ какимъ-то вопросомъ и къ генералу…
Генералъ отвтилъ по русски, и — не мняя интонаціи — пояснилъ:
— Мы здсь не вс говоримъ по французски, Юрій.
— Виноватъ, господа! — спохватился тотъ.— А вы, Павелъ Гавриловичъ, великодушно простите мн мою безтактность. Это — въвшаяся въ плоть и кровь привычка, очень дурная и вредная, и отъ которой надо стараться отвыкнуть. Мы, русскіе, и вообще хорошо говорить не умемъ, а тутъ еще и — это. Прибгая въ затруднительныхъ случаяхъ къ рессурсамъ чужого языка, мы, мало-по-малу, и совсмъ теряемъ ритмъ фразы и ту утонченную гибкость ея, которая и оттняетъ: вс нюансы и полутоны мысли…
— А теб то,— вставилъ генералъ,— какъ будущему лектору, это и особенно надо имть въ виду…
— Да, если я только когда-нибудь ршусь на этотъ рискованный шагъ!— отозвался, смясь, Юрій.— Безъ ужаса и трепета сердечнаго, я не могу и представить себя на каедр, передъ шумной аудиторіей бородатыхъ юношей!— поежился онъ — и выразительное лицо его, съ красивыми синими глазами, страдальчески сморщилось…
— Ну, это — дло привычки,— сказалъ генералъ.
И разговоръ вошелъ въ обычное русло…
А Голощаповъ, какъ очарованный, напряженно всматривался и словно изучалъ это подвижное лицо, которое такъ своеобразно мнялось, и то казалось совсмъ юнымъ, то — наоборотъ — старло на нсколько лтъ, оснялось мыслью, и въ такія минуты — ничего уже не было страннаго въ томъ, что Кравцевъ будетъ профессоромъ и заговоритъ съ каедры…
Не разъ и не два подмчалъ Голощаповъ въ близорукихъ глазахъ Кравцева и ту бережливую нжность, съ которой онъ иногда слдилъ за Еленой. Не ускользнуло отъ него такъ же и то, что и глаза Елены, смотря на него, часто свтились тою лучистою кротостью, съ которой на него, Голощапова, съ легкимъ оттнкомъ грусти, смотрли темные глаза Даши…
И онъ содрогался и ненавидлъ этого будущаго профессора въ нарядномъ кител. Ненавидлъ его свтскую непринужденность, его красивые глаза и бритый ротъ, его женственныя, отточенныя, холенныя руки, его манеру курить, улыбаться, его изысканную вжливость, его неизсякаемую находчивость, съ которой онъ, шутя, отражалъ остроумныя выходки Елены, и особенно — ту завидную способность его, съ которой онъ умлъ умно, ясно и образно говорить на серьезныя темы…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Одна изъ бесдъ на террас, которую случайно засталъ Голощаповъ, произвела на него особенно сильное впечатлніе и потрясла его своей неоожиданностью. Это было какъ-разъ посл обда. Генералъ ушелъ къ себ, а на террас оставались Кравцевъ и барышни. Голощаповъ пошелъ къ себ — принести прочитанныя имъ книги Гейне, и, возвращаясь, поймалъ съ полуфразы рчь Кравцева:
— …ну, ужъ это — какъ посмотрть! Вдь, собственно говоря, на эту тему такъ много ужъ сказано, что, право, трудно сказать что-нибудь новое. Хотя, съ другой стороны, нтъ ничего и настолько еще темнаго и неяснаго, какъ эта старая, какъ міръ, тема, о которой человчество никогда не перестанетъ говорить и спорить, внося въ обсужденіе этого остраго вопроса всю ту жгучую страстность, съ которой люди относятся всегда, разъ только дло касается ихъ непосредственно, затрогивая интимныя стороны ихъ личной жизни… Словомъ, этотъ вопросъ, несмотря на свои тысячелтнія сдины, всегда вчно новый. И разбираясь въ огромномъ ворох разнообразныхъ угловъ зрнія, трудно не согласиться съ покойнымъ Михайловскимъ, что — глубже, полнй и обстоятельнй всхъ на эту тему высказался Шопенгауэръ. Я не помню точныхъ выраженій этого, послдняго, но въ общемъ — онъ устанавливаетъ ту точку зрнія, что въ вопросахъ любви надо не смшивать два совершенно самостоятельныхъ момента. Это — интересы вида и индивида. Субъективныя переживанія послдняго, его личное счастье — мало интересуютъ мыслителя. Это, такъ сказать, провинціализмы, весь интересъ которыхъ замыкается въ личности. И только интересы вида имютъ нчто импонирующее и непреходящее. И это, послднее,— интересно, важно и цнно. Любовь вроломно врывается и въ кабинетъ ученаго, и въ келью монаха, и восторженно кружить голову юноши, не обращая вниманія на т двери, которыя властно отворяетъ она. Ей все. равно: идетъ ли это вразрзъ съ установленными принципами и обычаями, ломая вс нормы нашихъ многообразныхъ установленій. Ея интересы шире и глубже: она несетъ въ себ благо вида, которому совершенно безразлично — совпадаетъ ли это съ интересами личности, или та приносится въ жертву интересамъ вида. Сила эта ни передъ чмъ не остановится, и смло перешагиваетъ черезъ всякое препятствіе, не отступая даже и передъ преступленіемъ. И мы, отстаивая свои интересы и судя съ точки зрнія своихъ установленій, смотримъ на этотъ поступательный ходъ нашей приспособляемости не дальше даннаго момента, т.-е.— сквозь призму близорукихъ своихъ соображеній, и часто возмущаемся и возстаемъ противъ того или иного частнаго факта, не зная (да и не имя возможности знать) къ какимъ конечнымъ результатамъ приведутъ т или иные дефекты. Мы часто протестуемъ тамъ, гд боле умстно было бы торжествовать и апплодировать… Вдь, въ самомъ же дл, кто знаетъ — какими ломанными линіями и какими вроломными путями шли спариванія влюбленныхъ въ длинномъ ряд поколній нашихъ праотцевъ, чтобы въ конц-концовъ пріуготовить возможность рожденія Шекспира и Гете — этихъ титановъ, во имя появленія которыхъ (и съ точки зрнія того же самаго человчества) можно было бы заглаза пожертвовать сотнями жизней и тысячами загубленныхъ репутацій… Мы, конечно, не можемъ учитывать и считаться съ этимъ (въ силу даже полнйшей невозможности сдлать это),— мы влекомы своимъ компасомъ. Но — что въ томъ! Космическая воля, которая функціонируетъ въ каждомъ изъ насъ,— она считаться съ этимъ не станетъ. Она перешагнетъ черезъ всякое ‘нельзя’, и дерзко протянетъ руку къ счастью обладанія тмъ, что ей нужно…
И смотришь:
Былъ пажъ, блокурый красавецъ,
Онъ жизнь беззаботно любилъ,
И шелковый шлейфъ онъ повсюду
За юной царицей носилъ…
Ты знаешь ли старую псню?
Звучитъ такъ печально она!
Пришлось умереть имъ: любовь ихъ
Была черезчуръ ужъ сильна…
… И эта всепокоряющая сила страсти, закравшись въ мощную грудь, не передъ чмъ не остановится! Она все сокрушитъ и все сломитъ! И одною изъ лучшихъ иллюстрацій этой несокрушимой воли, и этихъ жадно протянутыхъ рукъ будетъ классическая пара — Леандръ и Геро. Этотъ удивительный Леандръ, который былъ ‘единственной мечтой Сестоса двы молодой’,— онъ, какъ извстно, не остановился и передъ бушующимъ моремъ: онъ переплывалъ Геллеспонтъ…
Бывало, только лсъ сгустится
И вщій факелъ загорится,
Тогда хоть втеръ и шумитъ,
Хоть море гнвное кипитъ
И съ пной къ берегу несется,
И небо тмится черной мглой,
И птицъ ночныхъ станица вьется,
Перекликаясь предъ грозой,
Но онъ смотрть, внимать не хочетъ,
Какъ небо тмится, валъ грохочетъ:
Все факелъ свтится въ очахъ
Звздой любви на небесахъ,
Не шумъ грозы, но томной двы
Ему все слышатся напвы:
‘Неси, волна, въ полночной тьм!
Скоре милаго ко мн!’…
Вотъ — старина. И намъ дивиться
Не должно ей: быть можетъ, вновь
Пылать сердцамъ велитъ любовь —
И эта быль возобновится…
— Браво!— захлопала въ ладоши Елена (къ ней присоединилась и Катя).— Если вы, будущій профессоръ будете читать подобнаго рода лекціи, вы скоро стяжаете себ громкую славу, и стны вашей Академіи не вмстятъ вашихъ слушателей…
— О, нтъ, Елена Васильевна! Мн тамъ придется читать на боле сухія темы,— смясь, отвтилъ ей Кравцевъ.
А Голощаповъ, которому ‘лекція’ эта захватила дыханіе, жадно вперялся глазами въ будущаго лектора, который и очаровывалъ его, и былъ ненавистенъ ему… Но (‘Чортъ съ нимъ!’ мысленно выругался Голощаповъ) онъ былъ обязанъ ему: сказанное имъ вносило такую желанную ясность во многое, что смутно ему рисовалось до этого,— оно освтило темные углы его мыслей. И онъ былъ готовъ кричать и прыгать отъ радости…
О, да! Онъ правъ, этотъ будущій профессоръ! Чувство страсти, ‘закравшись въ мощную грудь, ни передъ чмъ не остановится!’ Голощаповъ вспомнилъ вдругъ свою борьбу на высот съ отталкивающимъ карнизомъ (и — во имя чего? ради какой цли?), и ему стало смшно, что сейчасъ его могли, будто бы, остановить соображенія о томъ, что — ‘небо тмится, валъ грохочетъ’… О, какой Геллеспонтъ онъ не переплылъ бы, ради того, чтобы коснуться ‘жадными руками’ этой русоволосой Геро!…
Правда, къ ней тянутся вотъ и другія руки… Но разв жъ этотъ офицеръ страшнй Геллеспонта въ бурную ночь? страшнй высоты, которая зіяла за нимъ, когда карнизъ толкалъ его въ грудь? О, безусловно: онъ не уметъ быть такимъ изящнымъ, онъ дурно одтъ, не говоритъ по-французски, онъ не уметъ гарцевать на рыжемъ кон, который эффектно пнитъ удила… Но тамъ — на высот, въ борьб съ карнизомъ,— тамъ онъ не уступитъ ему! Тамъ — онъ не боится соперниковъ…
Глаза его мерцали, а по блднымъ губамъ бродила недобрая усмшка. Прищуренные глаза Кати давно уже слдили за нимъ, и ей не нравилось и это лицо, и то — что онъ былъ здсь и слышалъ сказанное Кравцевымъ. Катя имла что-то возразить Кравцеву, но, не желая затягивать бесду на эту неподходящую тему, заговорила совсмъ о другомъ…
— Юрій Константиновичъ, я къ вамъ съ просьбой. Выведите меня изъ неловкаго положенія. Въ послднее время Павелъ Гавриловичъ… (Тотъ вздрогнулъ, заслышавъ, что рчь о немъ),— зачитывается Гейне, и — съ его словъ — онъ мало склоненъ поврить въ искренность демократическихъ принциповъ поэта, онъ, между прочимъ, ссылается на одно изъ лучшихъ его стихотвореній… (Она потянулась къ принесеннымъ Голощаповымъ книгамъ и быстро нашла, что ей было нужно).— Вотъ,— указала она Кравцеву.— Я хотла бы ему возразить, и не умю этого сдлать…
— А! Знаю…— сказалъ Кравцевъ, быстро пробгая глазами указанное ему стихотвореніе.— Но, виноватъ, Катерина Васильевна, въ данномъ случа я не могу быть вашимъ союзникомъ. Какой же демократъ Гейне! Онъ былъ слишкомъ поэтомъ для этого. И Берне, и нашъ Герценъ не разъ его пробирали за это. ‘Промытый жидъ!’ это о немъ сказалъ Герценъ. Это грубо. Но стоитъ вспомнить только съ какою обязательностью Гейне посвящаетъ своихъ читателей въ такія, напримръ, подробности, что онъ, пожавъ руку ‘меньшому брату’, спшитъ омыть свои брезгливыя руки,— чтобы извинить Герцену запальчивость его выраженія. А что касается замаранныхъ рукъ — такъ, вдь, ихъ можно марать, прикасаясь и къ грязнымъ мыслямъ (и на этотъ разъ — даже и въ перчаткахъ)… И эти его ‘эллинъ’ и ‘варваръ’ — какъ результатъ спора ‘красоты’ и ‘истины’…— пожалъ плечами Кравцецевъ.— Вдь, собственно говоря, и Красота, и Правда, и Право, и Истина — все это одно и то же отвлеченіе. Только подъ угломъ зрнія художника, оно — красота, для моралиста оно — правда, а для законовда-юриста — право. А въ сущности: и то, и другое, и третье — одна и та же истина. И какъ истинное ‘право’ не можетъ быть неморальнымъ, такъ точно и ‘красота’ не можетъ заспоритъ (да еще — ‘безконечно’) съ ‘истиной’… У Гейне он, можетъ быть, и спорятъ, но здсь вина въ самомъ уже Гейне. Его ‘красота’ носитъ на себ своеобразный оттнокъ. Гейне былъ пчелой, которая собирала свой медъ съ разныхъ цвтовъ, подчасъ — и очень ядовитыхъ. Въ его ‘Мемуарахъ’ есть, помню, одна рыжеволосая дочь палача. Волосы у нея были кроваво-красные, и когда она обвивала ихъ вокругъ своей шеи, то казалось, что шея ея порзана и кровоточитъ… Двушка эта была ‘первой любовью’ поэта (!). Она понаразсказала ему много мрачныхъ сказокъ, и разъ — вынесла изъ кладовой страшной мечъ палача и, размахивая имъ, стала напвать ему:
Хочешь ли мечъ обнаженный лобзать,
Мечъ, ниспосланный Богомъ самимъ?…
…Отвтъ влюбленнаго поэта мн бы хотлось привести слово въ слово. Онъ очень характеренъ,— сказалъ Кравцевъ.
Голощаповъ, который торопливо рылся уже въ принесенныхъ имъ книгахъ, нашелъ это мсто и — протянулъ книгу Кравцеву:
— Вотъ,— указалъ онъ.
— Спасибо. Да, вотъ этотъ отвтъ:
… ‘Не хочу я цловать обнаженный мечъ — хочу цловать рыжую Зефтенъ’, и такъ какъ она, изъ боязни ранить меня страшною сталью, не могла сопротивляться, то допустила меня крпко обнять ея тонкій станъ и поцловать въ строптивыя губы. Да, несмотря на мечъ палача, которымъ была обезглавлена уже сотня горемыкъ, и вопреки безчестью, которому подвергаетъ всякое прикосновеніе къ членамъ позорнаго рода палачей, я поцловалъ прекрасную дочь палача…
Я поцловалъ ее не только по нжному влеченію, но и изъ презрнія къ старому обществу и всмъ его мрачнымъ предразсудкамъ, и въ эту минуту загорлось во мн первое пламя тхъ двухъ страстей, которымъ была посвящена вся моя послдующая жизнь: любовь къ прекраснымъ женщинамъ и любовь къ французской революціи’…
… Это — великолпно! И странная оппозиція предразсудкамъ! И еще боле странная призма для созерцанія красоты и истины… Все это онъ, изволите ли видть, понялъ и воспріялъ въ объятіяхъ дочери палача, волосы которой были похожи на кровь, а головка казалась отрзанной… И очень немудрено, что вынутыя изъ такой купели красота и истина у Гейне ‘заспорили’… Что же касается непосредственно истины,— усмхнулся Кравцевъ:— такъ она у Гейне раньше дерзко стучала въ двери, храма, а потомъ — оперлась о католическій посохъ, стала горбатой старушкой и поплелась въ тотъ же храмъ…
Кравцевъ умолкъ.
Голощаповъ, сверкая глазами, смотрлъ на него, и странное дло, восторгался имъ, и ненавидлъ его…
— А вы?— сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ.— Вы — демократъ?
Кравцевъ прищурилъ свои близорукіе глаза, и — не поднимая брошенной ему перчатки дерзкаго тона — спокойно отвтилъ:
— До тхъ поръ, пока вопросъ идетъ о насыщеніи массъ и уравненіи въ правахъ ихъ я — демократъ. А посл того, какъ все это будетъ закончено, я стану на сторону того ‘аристократическаго меньшинства’, въ рукахъ котораго истина (какъ врилъ въ это и Герценъ). Врю въ это и я.
— Но истина — она не можетъ быть только отвлеченіемъ,— дрожащимъ голосомъ сказалъ Голощаповъ.— Она должна быть реализирована. И такъ какъ хозяевыми ея будетъ ‘аристократическое меньшинство’, то, значитъ, оно-то и станетъ проводить ее въ жизнь… И такимъ образомъ, на шею массъ сядетъ не одинъ уже деспотъ, а — ‘аристократическое меньшинство’, да еще и съ истиной въ карман… Такъ?— злобно усмхнулся онъ.— А что касается Герцена, такъ — въ карманахъ у него, помимо истины, которой якобы обладалъ онъ, нашли себ мсто и сотни тысячъ его годового дохода… Онъ былъ милліонеръ.
— Да,— отвтилъ, не мняя интонаціи, но слегка поблднвъ, Кравцевъ.— Но, не будь этого, онъ не имлъ бы ‘празднаго досуга’ (а онъ былъ ему нуженъ), и принужденъ былъ бы стать зарабатывать себ хлбъ и быть… тмъ же регентомъ, т.-е. учить пть славословія Богу. А я бы хотлъ, чтобы онъ писалъ ‘Былое и Думы’, а камертонъ уступилъ бы кому нибудь другому. Намъ съ вами это было бъ невыгодно…
Глаза Голощапова сверкнули недобрымъ огнемъ.
Онъ что-то хотлъ сказать, но ему — помшали…
На террасу вошелъ генералъ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.

Генералъ, который своимъ неожиданнымъ появленіемъ помшалъ разыграться угловатой сцен, пришелъ сообщить всмъ пріятную новость…
Дло въ томъ, что извстный оперный артистъ, мстный помщикъ, неожиданно пріхалъ на лто въ свое родовое имніе, которое было верстахъ въ семи отъ узднаго города. Разссорившись съ администраціей театра, пвецъ ушелъ со сцены въ разсвт своихъ творческихъ силъ, и какъ бы разъ и навсегда покончивъ съ своей артистической карьерой, не выступалъ даже и въ концертахъ. Сперва поклонники его надялись, что эта блажь пройдетъ, но прошло нсколько лтъ — а онъ упорно стоялъ на своемъ…
Но стоило ему пріхать домой, какъ здсь его обступили съ мольбами и просьбами — дать съ благотворительною цлью концертъ въ родномъ своемъ город. И онъ оказалъ эту милость: уступилъ желанію всхъ и — согласился…
Послушать эту вчерашнюю знаменитость у себя дома — было большимъ искушеніемъ. Билеты были расхватаны въ нсколько дней. И одному изъ первыхъ четыре билета перваго ряда были присланы и въ домъ генерала…
Объ этомъ-то и пришелъ сказать генералъ. Генералъ знавалъ артиста еще молодымъ, и настоятельно рекомендовалъ дочерямъ похать послушать…
— Не знаю, право, можетъ быть, онъ теперь и спалъ съ голоса… Но его показной стороной и раньше — была не сила голоса, а та исключительная художественная обработка, и та (прямо скульптурная) пластичность, въ которую онъ облекалъ все, что-бы ни плъ онъ. Это — пвцъ-декламаторъ. Онъ не умлъ использовать своихъ силъ. Онъ не создалъ даже школы. Но, повторяю, это — талантъ. Это — художникъ и большой художникъ. Васъ здсь — четверо. Вотъ вамъ и четыре билета. И я послалъ уже въ городъ — прикупить и еще два билета: доктору (а онъ большой поклонникъ артиста), и — можетъ быть, надумаю прохать и я…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

Концертъ былъ дня черезъ два. И послушать артиста похали: барышни, Кравцевъ, Голощаповъ и докторъ. Генералъ не похалъ, и уступилъ свой билетъ Даш. Барышни, Кравцевъ и Даша похали въ четырехмстной коляск, а Голощаповъ и докторъ — въ фаэтон. Запасная четверня (какъ и всегда) ушла впередъ стать на подставу.
— На всякій случай,— сказалъ генералъ.

——

Голощаповъ волновался всю дорогу. Онъ никогда не слыхалъ артистическаго пнія — и ждалъ чего-то невдомаго. Что-то будетъ? Что дастъ ему этотъ знаменитый пвецъ? Отзовется ли его душа на это новое и неслыханное имъ? Или это только такъ говорятъ, и пніе (какъ и рояль) разочаруетъ его?..
Блдный, осунувшійся, съ напряженнымъ выраженіемъ въ глазахъ (что говорило о постоянной прикованности его мысли къ чему-то такому, что не разставалось съ нимъ и не выпускало его изъ своихъ цпкихъ лапъ), съ отросшей за это послднее время скобкой слегка волнующихся волосъ (что такъ украшало его),— онъ производилъ впечатлніе человка переутомленнаго и даже больного…
— Что это съ вами?— спросилъ его Шлаковъ.
— Переутомился, докторъ, за это время, сидя по ночамъ за учебниками… (Докторъ зналъ его мечту объ университет). Запустилъ немного, и тороплюсь наверстать…
Все это было очень похоже на правду — и Шлаковъ посовтовалъ ему беречь силы и не надсаживаться.
— Не торопитесь — успете. Спшить и вообще некуда. И университетъ, батенька, кончите,— а впереди все еще будетъ цлая жизнь. Времени хватитъ!— грустно сказалъ Шлаковъ и отвернулся.
Шлакову хотлось поговорить съ нимъ и объ его увлеченіи русой косой (онъ зналъ и объ этомъ), но не ршился. Ему было неловко касаться этой щекотливой темы. Онъ и самъ тоже былъ занятъ мечтой о темной кос, и ему было стыдно, что онъ не спохватился во-время и впустилъ въ свою старую голову запоздалую мечту о женщин…
…’Эко! старый дуракъ!’ — брезгливо ежился онъ и нервно курилъ папиросу за папиросой, недовольно посматривая на узжающую впереди нихъ коляску, въ которой сидла та, мечтой о которой сладко замирала его сороколтняя грудь…
…’И къ чему и зачмъ? Подумаешь: трубадуръ, съ лютней (или — съ чмъ они тамъ?) и… сороколтнимъ брюшкомъ! Эффектная пластика! Вотъ взять-бы да разбить эту лютню о лысый черепъ!’ — озлобленно ерзалъ онъ въ фаэтон и — не спускалъ глазъ съ коляски…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

Залъ Узднаго Земскаго Собранія, превращенный въ концертный, былъ довольно просторный, и мстный ‘Драматическій Кружокъ’ употребилъ вс силы и средства, чтобы эффектно обставить его. Квадратная эстрада для рояля и артиста обтянута была краснымъ сукномъ, стны декорированы большими внками изъ натуральныхъ дубовыхъ втокъ (и это такъ шло къ блымъ шпалерамъ), потолокъ — заново выбленъ. Наплывъ публики былъ такъ великъ, что стулья перваго ряда поставлены были на эстрад. И такимъ образомъ оставленные для генерала шесть билетовъ пришлись съ двухъ сторонъ рояля, по три въ рядъ. Барышни и Кравцевъ сли съ одной стороны, Голощаповъ докторъ и Даша — напротивъ.
…’И чортъ меня дернулъ согласиться взять этотъ насильно навязанный генераломъ билетъ и затесаться въ первый рядъ — напоказъ всмъ!’ — ворчалъ про-себя Голощаповъ, рзко выдляясь въ своей синей блуз, среди нарядныхъ костюмовъ его окружающихъ женщинъ и черныхъ сюртуковъ мужчинъ, между которыми попадались и блестящіе мундиры военныхъ…
Барышни Талызины, въ своихъ изысканно-простыхъ блыхъ платьяхъ, съ живыми розами у корсажей, бросались въ глаза своимъ изяществомъ и аристократичностью своихъ стройныхъ фигуръ. Войдя въ залъ, он обратили вниманіе всхъ. Ихъ непринужденныя манеры, ихъ античныя руки въ высокихъ блыхъ перчаткахъ, ихъ простыя прически и граціозныя движенія — выдлялись и очаровывали…
Голощаповъ никогда не видалъ ихъ такими. Онъ былъ блденъ, какъ смерть, и — самъ не зная того — былъ очень эффектенъ. Многіе спрашивали: ‘кто это?’, а ручки женщинъ потянулись къ лорнетамъ…
— Посмотри-ка,— шепнула Катя сестр:— какъ интересенъ сегодня нашъ ‘рыцарь бдный’! Онъ похожъ на Падшаго Ангела…
— Да,— согласилась Елена.— А вонъ (посмотри-ка на Дашу) и черные глазки Тамары. Какая она здсь миленькая! А докторъ… Право, онъ можетъ покорять сердца, затянутый въ этотъ черный сюртукъ,— усмхнулась чему-то Елена.— Корректный и замкнутый, съ холодной усмшкой на блдныхъ устахъ… И, знаешь, мн почему-то все кажется, что онъ увлекается кмъ-то, и (это — между нами, конечно) — не черными ли ужъ глазами моей великолпной сестры?…
Личико Кати слабо вспыхнуло…
— О, будь осторожна, моя милая сестренка!— не унималась Елена.— Эти 40-ка-лтніе Ромео — они мудры, какъ зміи, ихъ сердца таятъ въ себ много элегій (а это такъ трогаетъ!), а ихъ опытная рчь — остра, какъ клинокъ…
— А рчь профессора-юноши?— кольнула Катя.
— Она — сплошная молитва,— усмхнулась Елена.— Да! И наивна, какъ просьба ребенка…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

…’Когда-же это?’ — томился Голощаповъ, которому все казалось, что, вотъ-вотъ, случится что-нибудь (войдутъ и скажутъ, что артистъ боленъ), и онъ не услышитъ его. Но, нтъ,— невроятная эта возможность все наростала и приближалась. Вошелъ человкъ въ сюртук (распорядитель), открылъ рояль и зажегъ свчи.
Ушелъ — и опять никого…
…’Когда-же?’…
— Артистъ…— шепнулъ тихо докторъ.
И мимо нихъ, при взрыв апплодисментовъ, въ залъ вошли двое: высокій блондинъ, съ бритымъ подбородкомъ и мягко-выступающими впередъ свтлыми усами (‘это — онъ!’ — отозвалось въ душ Голощапова), а — рядомъ съ нимъ — смуглый брюнетъ, въ курчавой шапк черныхъ волосъ. Это былъ профессоръ Московской Консерваторіи — тоже мстный помщикъ, который согласился сыграть дв-три вещи и аккомпанировать пвцу.
Піанистъ слъ за рояль и, не спша, снялъ перчатки.
Артистъ, съ длинной лентой нотъ въ скрещенныхъ и опущенныхъ внизъ рукахъ, сталъ сбоку рояля. Тихо было. Сердце только стучало въ груди… Неясно заговорилъ о чемъ-то рояль — и вдругъ мягкій, грудной, низкій голосъ (издалека словно) сказалъ всмъ:
‘Чуютъ правду…’
Голощаповъ вздрогнулъ и такъ рванулся всмъ существомъ своимъ навстрчу этому голосу… А тотъ — грустно бесдовалъ съ загорвшейся въ неб зарей, въ лицо которой смотрлъ онъ. И это была ‘послдняя заря’,— впереди была пытка и смерть… И голосъ этотъ молился. Онъ просилъ ‘подкрпить его’. Онъ прощался съ зарей, и — содрогался отъ ужаса пытки и смерти.
И вотъ — все вдругъ смолкло и спуталось. Все вошло, тснясь, въ залъ, полный народа. И вс бсновались, кричали… А артистъ, съ блднымъ лицомъ и сверкающими отъ слезъ глазами, быстро сходилъ съ эстрады и, потупясь, шелъ мимо…
И не разъ, и не два человкъ этотъ, съ рзкимъ профилемъ и мягкими, свтлыми усами, появлялся на эстрад, и — расталкивая стны зала — вызывалъ фантастическія картины, отъ которыхъ леденла кровь… Онъ вскрывалъ темные гробы, и ‘въ двнадцать часовъ по ночамъ’ призывнымъ звукомъ трубы и грохотомъ барабана вызывалъ мертвецовъ изъ могилы… И человкъ, съ блднымъ лицомъ, на бломъ кон (онъ словно сходилъ съ полотна Мессонье), длалъ имъ смотръ, и — наклонясь къ одному изъ своихъ маршаловъ — говорилъ имъ ‘пароль свой и лозунгъ’, и блдныя губы его почему-то дрожали, когда онъ шепталъ про затерянный островъ среди океана,— откуда…
Подъемлясь изъ темнаго гроба,
Является Цезарь усопшій…
И опять (съ трескомъ и грохотомъ) стны зала становились на мсто, вспыхивала люстра, а онъ — уходилъ… Не затмъ ли, чтобъ пошептаться тамъ одному съ темными силами, и снова притти, и — погасить свтъ огней, и показать, какъ
…при свт луны,
Въ полуночный часъ, изъ могилъ подземельныхъ,
Толпою встаютъ мертвецы…
И это былъ страшный хороводъ желтыхъ, ссохшихся труповъ, въ истлвшихъ лоскутьяхъ оборванныхъ савановъ. И хороводъ этотъ кружился ‘при свт луны’, какъ желтые листья при втр, и вылъ, ‘какъ стая голодныхъ волковъ’…
И это было нчто ужасное!
Это былъ ‘сонъ наяву’…
А артисту все еще было мало. Онъ превращался вдругъ и самъ въ мертвеца — и заставлялъ всхъ выслушивать страшную исповдь о томъ, что онъ и тамъ (въ могил) живетъ и любитъ…
Коснется ль чуждое дыханье
Твоихъ ланитъ,
Душа моя въ нмомъ страдань
Вся задрожитъ…
Случится ль — шепчешь, засыпая,
Ты о другомъ,
Твои слова текутъ, пылая,
По мн огнемъ…
И эта могильная ревность влюбленнаго трупа была такъ ужасна, и въ то же время была такъ близка и такъ понятна ему, Голощапову (это — онъ самъ лежалъ подъ землей, въ тсномъ гробу, и содрогался отъ ревности), что — онъ началъ дрожать мелкой дрожью… Онъ задыхался. Ему было почти дурно. И онъ былъ радъ, что артистъ не явился на вызовъ рукоплесканій, и на эстрад его смнилъ піанистъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Онъ будетъ играть Грига — ‘Въ пещер Горнаго Духа’,— тихо сказалъ Шлаковъ.
Крышка рояля была приподнята. Піанистъ сидлъ къ нимъ лицомъ и Голощаповъ видлъ черные, лишенные блеска, глаза его. Они были задумчивы — и (странно!), глядя въ эти глаза, Голощаповъ, который не понималъ и не любилъ рояля, почему-то вдругъ поврилъ, что человкъ этотъ дастъ сейчасъ ему то, чего онъ досел не слышалъ.
Рзко и странно-обрывисто заговорилъ вдругъ рояль…
И, мало-по-малу, подъ темпъ этой судорожной музыки, стала зарисовываться озаренная неувренно-мерцающимъ свтомъ пещера Горнаго Духа. Неправильные изломы арокъ нависли сверху и уходили куда-то — въ темную глубь. На низкомъ, приземистомъ трон, покрытомъ зеленымъ бархатнымъ мхомъ, сидлъ носатый горбунъ, въ красномъ колпак и темнозеленой куртк, со множествомъ ярко-сверкающихъ пуговицъ. Изъ-подъ крутыхъ изломовъ выпуклыхъ бровей Горнаго Духа сверкали, какъ горный хрусталь, зеленоватые глаза его, широкій, уродливый ротъ его доходилъ почти до ушей, а острый, лишенный волосъ, подбородокъ выдавался впередъ. У ногъ его трона, въ разнообразныхъ позахъ, сидли такіе же носатые и большеротые горубны-гномы, въ такихъ же красныхъ колпакахъ и красныхъ, уродливо-большихъ башмакахъ. А передъ нимъ — подъ темпъ судорожной музыки — крутились въ дикомъ танц десятки крохотныхъ гномовъ, очень похожихъ на Горнаго Духа. Красные колпаки ихъ мелькали въ глазахъ, и казалось, что это былъ танецъ грибовъ, и только высоко взброшенныя кривыя ноги гномовъ мшали этому сходству…
Темпъ музыки становится чаще и рзче и звучитъ чмъ-то призывнымъ. И вотъ — изъ-подъ земли, толчками, стала вдругъ вырастать и выдвигаться тонкая, гибкая фигура полунагой Феи, окутанной въ зеленый газъ. Руки ея взброшены вверхъ, а русая головка полузапрокинута. Она вертится, словно волчокъ, и трудно было разобрать черты ея блднаго личика. Но Голощаповъ узналъ это личико — и замеръ отъ восторга… Да, это была она — прекрасная, полунагая. Судорожный темпъ музыки все учащается — и она вертится быстрй и быстрй. Легкій газъ обвиваетъ ее и поднимается выше и выше, и вотъ — онъ уже вьется надъ ней призрачнымъ облачкомъ, а она, божественно-нагая, залитая призрачнымъ свтомъ, порабощена отзванивающимъ ритмомъ танца…
Огромныя руки Горнаго Духа поднимаются и тянутся къ ней…
Онъ и самъ весь, съ низенькимъ трономъ, плыветъ къ ней — ближе и ближе… Его узловатыя руки касаются стройнаго тла и дрожатъ, а глаза горятъ зеленоватымъ огнемъ. Онъ обвиваетъ ея тонкую, блдную талію и тянетъ къ себ, грубо ломая гибкое, хрупкое тло. И вотъ — подбородокъ его касается своимъ остріемъ ея нжныхъ грудей, она перегнутая вся, и вдругъ (что это?) и тронъ, и Горный Духъ, и изогнутая Фея, которую онъ уже прижимаетъ къ себ,— все это, подъ судорожный ритмъ музыки, толчками, порывами, начинаетъ вростать и погружаться въ землю… Трамъ-трамъ-трамъ, тзынъ-тзынъ,— звенятъ струны — и Горный Духъ, сверкнувъ зеленоватымъ огнемъ торжествующихъ глазъ, скрывается съ Феей…
…Тзынъ-тзынъ,— звенятъ струны…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

Второе отдленіе концерта не произвело уже такого впечатлнія на Голощапова,— онъ не отдавался уже въ руки мага-артиста, который не раздвигалъ уже стнъ зала и не гасилъ огней люстры, хотя и плъ прекрасныя вещи: балладу ‘Хохотала’, отъ которой морозъ бжалъ по спин, а на голов шевелились волосы, ‘Я плакалъ во сн’, ‘Никому не скажу’, ‘Ты прости-прощай, сыръ дремучій боръ’, еще и и еще что-то… И наконецъ — ‘На старомъ курган въ широкой степи’..
И опять Голощаповъ пересталъ видть все окружающее, и передъ нимъ раскинулась необъятная степь, съ синевой своихъ далей, и онъ увидлъ этого раба-сокола… Онъ услышалъ звонъ кандальныхъ цпей окованной мысли, которая неудержимо рвется на волю. И — нтъ этой воли, и — ‘каплями кровь изъ груди вытекаетъ’…
И это — тысячу лтъ!
Звенятъ цпи рабства…
А кругомъ…
Плывутъ въ синев облака,
А степь — широка, широка…

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ.

У подъзда Земскаго Дома кишла толпа уходящихъ съ концерта. Стояли ряды экипажей, извозчики. Слышались смхъ, крики… Ярко свтила луна, обливая все зеленовато-серебристымъ, холоднымъ свтомъ. Прямо у крыльца стояла лихая тройка породистыхъ караковыхъ лошадей, заложенныхъ въ элегантную коляску на дутыхъ резинахъ. Пристяжныя, испуганно косясь на толпу, нервно переступали въ постромкахъ и порывались впередъ… Кучеръ едва сдерживалъ ихъ. Тройка эта принадлежала Кравцеву (она пришла за нимъ изъ Петербурга), и онъ нарочно вытребовалъ ее сюда изъ имнія тетки, для того, чтобы имть случай прокатить на ней Елену съ концерта…
— Докторъ, докторъ!— говорила, оглядываясь въ толп, Катя.— Подемте со мной. И вы, Павелъ Гавриловичъ, Елену уговорилъ Юрій Константиновичъ хать на его тройк — и я осталась одна… Даша, а ты — въ фаэтон…
Въ дверяхъ показались Елена и Кравцевъ.
— А, вотъ она, эта призовая тройка!— сказала Елена.— Посмотримъ. Прощайте, господа! Я не надюсь пріхать живой. Смотрите: ихъ едва держатъ….
— Идемте, идемте,— торопилъ ее Кравцевъ.— Не бойтесь: въ толп он всегда нервничаютъ. Сдерживай, Митрофанъ!— говорилъ онъ, подсаживая Елену въ коляску.— Ну, трогай!— сказалъ Кравцевъ, стоя еще на подножк…
Лошади растерянно задыбились и, осдая задами, снялись съ мста…
— И что за удовольствіе, право!— тревожно говорила Катя, безпокойно посматривая вслдъ отъзжающимъ…
— Ничего. Он обойдутся,— успокаивалъ ее докторъ, очень довольный, что такъ все устроилось.— Павелъ Гавриловичъ, гд вы?
— Здсь,— сухо отвтилъ тотъ, идя рядомъ съ нимъ и тоже смотря вслдъ уносящейся тройк…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ.

…’Откуда взялась эта тройка?’ — размышлялъ Голощаповъ, сидя въ коляск.— ‘Все было, конечно, подстроено раньше. И ты сейчасъ съ нею — ночью, одинъ… Нтъ! Я не уступлю ее, остроумный профессоръ. Ты ошибаешься. Даромъ ты ее не возьмешь… А теб это и въ голову, поди, не приходитъ! Да и кто у тебя можетъ стоять на дорог? Я? (усмхнулся Голощаповъ).— Но, что такое ‘я’ для профессора? Регентъ, поповичъ… Тотъ, кто за рубли учитъ школяровъ ‘славословить Бога’… Все такъ. Но почему же ты поршилъ, что я только это и умю длать? Потому, что тебя натаскали въ твоей Академіи? Потому, что ты имешь эти ‘рубли’ и теб не нужно ихъ зарабатывать? Потому, что все для тебя: и образованіе, и обезпечность, и науки, и искусства, и красавицы-двушки… Все! И ты ршилъ, что такъ и надо, что такъ должно и быть, что съ тобой никто не заспоритъ… А если ты ошибаешься, обладатель призовыхъ троекъ — а? Что если править судьбой немножко труднй, чмъ удержать возжи твоей нервной тройки? Ее вонъ — и Митрофанъ твой уметъ сдержать! А ты ршилъ, что и ‘личность’, со всми ея ‘хочу!’, ты тоже держишь въ узд? Идіотъ!’ — злобно усмхалась понурая фигура, сидя задомъ къ свту, въ тни широкополой черной шляпы…
Коляска мягко катилась впередъ…
…’О чемъ это они говорятъ?’ — заинтересовалась понурая фигура въ тни, и стала разсянно слушать.
— О, нтъ!— запальчиво говорила Катя.— Совсмъ не то. Для меня лично — вся драма персонажа баллады не въ томъ, что онъ любилъ недостойную двушку, и не въ томъ даже, что ‘красть онъ сталъ’ (это — аффектъ). А въ томъ, что онъ могъ любить, когда видлъ и зналъ, что его не любятъ. Въ этомъ. Потому что: какъ бы тамъ человкъ ни любилъ, какъ бы онъ ни увлекался,— онъ сразу долженъ отрезвть и очнуться, разъ онъ видитъ, что навстрчу къ нему не идутъ, не могутъ итти, и никогда не пойдутъ…
(‘Какъ бы не такъ!’ усмхалась фигура въ тни).
— Нтъ, вы не правы,— возразилъ и докторъ.— Любить и не любить — этого сдлать нельзя произвольно. Не тогда любятъ, когда хотятъ любить, а — когда любится. Вдь, это вн нашего сознанія. Это — стихійная сила. Это — алчущая потребность нашей ‘клточки’, которая не разсуждаетъ съ нами, а просто и безапелляціонно пишетъ свои декреты, и ничего и знать не хочетъ. Отсюда — и вс наши драмы. Вдь, хорошо, если рефлектирующая натура охваченнаго страстью человка суметъ, грабя себя (да — именно: грабя), затормозить этотъ порывъ и свернуть во-время въ сторону… А нтъ — и все полетитъ вверхъ ногами! Гранитная стна мола — прочный устой, а смотришь — удары шальной волны и смыли эту твердыню. И правъ Уордъ: не разумъ, а страсти правятъ міромъ…
(‘Врно, врачъ! Правильно мыслишь’…— согласилась фигура въ тни).
— И неужели вы думаете,— продолжалъ докторъ: — что тотъ, кто ‘изъ грязи ее подобралъ’, и ‘чтобъ все достать ей — красть онъ сталъ’, котораго ‘вели въ тюрьму’, а она — ‘хохотала’,— неужели вы думаете, что онъ только любилъ и любилъ, и не боролся съ собой, и не проклиналъ въ душ и себя, и свою страсть, что онъ не рыдалъ по ночамъ и не рвалъ въ отчаяніи волосъ съ головы, а — все только любилъ и, любя, подставлялъ палачу свою голову? Э, Катерина Васильевна!— взволнованно заговорилъ вдругъ докторъ: — въ томъ-то и ужасъ весь, въ томъ-то и драма, что онъ не хотлъ — и любилъ, и не могъ не любить… Онъ не могъ оторваться отъ созерцанія и страстной, непреодолимой потребности обладанія именно этой вотъ женщиной, этимъ цвтомъ волосъ, этимъ разрзомъ и выраженіемъ глазъ, этой улыбкой, этой родинкой на блдной щек, этимъ тембромъ голоса, который заставляетъ дрожать вс фибры его тла, будя въ немъ вс сложные комплексы его внутренней жизни, всю музыку его чувства, всю алчную потребность рыдающаго счастья….
(‘Да! да! Это — такъ!’ соглашалась фигура въ тни, судорожно сжимая руки и стискивая зубы…).
Катя растерянно смотрла на Шлакова — и не нашлась, что отвтить ему. Во всемъ сказанномъ имъ было столько беззавтной искренности и столько, видимо, лично имъ пережитаго, что она побоялась касаться этой больной стороны, и умолкла…
А коляска, похрускивая рессорами, мягко катилась впередъ…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.

А далеко впереди — скакала счастливая тройка…
Кучеръ былъ занятъ дорогой, а больше всего — лвой пристяжной, которую онъ неосторожно пустилъ въ гору, и она залегла сильно въ хомутъ, разгорячилась — и все время захватывала…
Онъ работалъ возжей, стараясь ее успокоить…
А сзади него, на мягкихъ подушкахъ коляски, сидли, прижавшись другъ къ другу, Елена и Юрій. Юрій обнималъ тонкую талію двушки, которая трепетала отъ счастья въ его тсныхъ объятіяхъ, и — цловалъ ее блдное личико, волосы и влажные отъ слезъ глаза…
Желая утомить нервную лошадь, кучеръ (въ томъ мст, гд большакъ становился немного песчанымъ и ровнымъ, какъ столъ), пустилъ рысака полнымъ ходомъ. Пристяжныя, какъ птицы, рванулись впередъ…
Все понеслось назадъ…
Это была бшеная скачка, отъ которой рябило въ глазахъ и спиралось дыханье…
— Милый, мн страшно!— шептала испуганно двушка, закрывая глаза и сама прижимаясь къ груди Юрія…
— Не бойся, не бойся,— задыхаясь, шепталъ онъ, обжигая ее поцлуями.— Это — не тройка, а само счастье несетъ насъ куда-то… Это — то, что потомъ никогда не вернется! А сейчасъ — оно съ нами и въ насъ, и мы живемъ и дышимъ этой минутой… Пошелъ!!!— крикнулъ онъ, прижимая къ себ это безвольное, гибкое женское тло…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

Разсвтало уже…
У крыльца освщеннаго дома остановилась четверня вороныхъ, на которой пріхали отставшіе отъ тройки — Катя, докторъ и Голощаповъ. Когда они вошли въ залъ, первое, что бросилось въ глаза имъ, это — счастливое лицо генерала. Онъ держалъ бокалъ въ рукахъ и нетерпливо кричалъ имъ:
— Идите, идите скорй! Яковъ, подай имъ шампанское… Ну-съ, господа! поздравьте сперва ихъ, а потомъ — и меня, старика. Они — женихъ и невста…
У Голощапова потемнло въ глазахъ…
Онъ видлъ растерянно-счастливое лицо Елены и блдное, сосредоточенное лицо Кравцева, глаза котораго сіяли восторгомъ… А потомъ — вс двинулись къ нимъ съ бокалами въ рукахъ, и — онъ тоже… Онъ облилъ шампанскимъ ручку Елены, которая все еще не снимала перчатокъ, и этимъ заставилъ ее снять ихъ… Онъ пилъ даже это шампанское. А потомъ,— когда вс пошли, говоря и смясь, къ столу (одн только сестры обнимались зачмъ-то и плакали),— онъ незамтно вышелъ изъ зала и ушелъ къ себ…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Дойдя, шатаясь, до своей комнаты, и разорвавъ на себ воротъ блузы (ему трудно было дышать), Голощаповъ легъ на постель и, закрывъ глаза, слушалъ, какъ больно трепетало въ груди его сердце,— слушалъ и безучастно смотрлъ (закрытыми глазами) на т обрывки мыслей и образовъ, которые тснились предъ нимъ и говорили съ нимъ вслухъ…
Вотъ — худой и блобрысый Аниска (какой онъ смшной!), почесываясь и взволнованно ерзая на стул, рзко выкрикиваетъ:
Вставай, слуга,
Снаряжайся…
Позжай швыже —
Навскачки —
На Полянскіе-Дворы —
Къ Дундику…
…’Да! да!— соглашается онъ,— король Дунканъ выдаетъ свою дочь — ту, ‘что съ русой косой’. Что-жъ теперь длать?’…
А длинныя, уродливыя руки Горнаго Духа тянутся и обвиваютъ блдную талію Феи. И Фея эта — она, та — что ‘съ русой косой’…
— Тзынъ-тзынъ,— отзваниваетъ сердце…
…’Да! да!— опять соглашается онъ,— и ее, и меня — все гнетъ и ломаетъ въ своихъ объятіяхъ что-то непреодолимое.— Судьба, которая даже и не ‘шагомъ’ подъхала (это — у Гейне такъ), а прокричала во все горло, съ шампанскимъ въ рукахъ: ‘идите! идите!’ Да и съ кмъ церемониться ей? Ужъ не со мной ли? Какое! Она насмшливо скалитъ мн зубы: она всунула бокалъ съ шампанскимъ въ руку и мн! А если этого мало — она всунетъ, поди, и ‘веревку’… О, нтъ! я оттолкнулъ эту веревку и тамъ — у карниза, и — потянулся вверхъ… Она висла сбоку меня и колыхалась надъ бездной. Зачмъ я тогда не сорвался?’…
— Тзынъ-тзынъ,— отзванивало сердце…
Вернися шагомъ и — молчи:
Я догадаюсь самъ!
…’Да, но это такъ — съ ‘рыцаремъ’, а у меня это — проще, грубй. Все это сперва ускакало на тройк, а потомъ уже встртило здсь и прокричало: ‘идите! идите!’ — Что-жъ теперь длать?’…
— Гранитная стна мола — прочный устой, а смотришь — удары шальной волны и смыли эту твердыню. И правъ Уордъ: не разумъ, а страсти правятъ міромъ…
…’Такъ говоритъ докторъ. Кто это — Уордъ? А, помню: ‘Психическіе факторы цивилизаціи’ (я это началъ читать — и не кончилъ: мн помшали). Тамъ еще эта мысль Спинозы (а я такъ-таки и не прочелъ его!): ‘Аффектъ можетъ быть ограниченъ или уничтоженъ только противоположнымъ ему и боле сильнымъ аффектомъ’. Ну-да: гранитную стну мола можно опрокинуть и смыть шальной волной…
— Тзынъ-тзынъ,— отзванивало сердце…
И вотъ — что-то безформенное, темное и знобливо-страшное тянулось къ нему и обвивало его шею руками… Онъ затихъ и, затаивъ дыханіе, смотрлъ въ закрытые глаза этого ‘что-то’,— не думалъ, не двигался и только смотрлъ… Сначала онъ вдругъ задрожалъ, а потомъ сталъ улыбаться нехорошей, растерянной, блдной улыбкой. Зубы его полуоткрылись, а подбородокъ ушелъ впередъ…
…’Да! да! сперва — это… (мысль его длала скачекъ — и, не называла того, черезъ что она перескакивала): — а потомъ онъ самъ обовьетъ руками это гибкое, блдное тло… Онъ видлъ и помнитъ его. Его ласкала волна Кабанеля. (А потомъ онъ видлъ его тамъ — въ купальн, давно), когда вода лизала мокрую сваю, и по холщевой стн бжали золотые рефлексы, и и онъ заглянулъ въ овальное зеркало… И недавно — сегодня — въ пещер Горнаго Духа… Да — онъ знаетъ его, онъ видлъ и помнитъ его, со всми подробностями его скрытыхъ прелестей… И онъ обовьетъ жадными руками это чудное тло, онъ упьется имъ (разъ и — навсегда!), и… выпуститъ изъ рукъ влажные гребни крыши, и — ринется внизъ…
— Тзынъ-тзынъ,— отзванивало сердце…
…’Это онъ — переплываетъ свой Геллеспонтъ и дотянется ‘жадными руками’ до своей Геро. О, она не зажжетъ ему факела. Она не станетъ пть ему::
Неси, волна, въ полночной тьм
Скоре милаго ко мн…
…’И не надо! Онъ найдетъ дорогу и самъ къ этой далекой башн Сестоса! Его не удержитъ то, что ‘небо тмится, валъ грохочетъ’… Нтъ! Онъ доплыветъ’…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Голощаповъ открылъ глаза, совсмъ уже было свтло…
Онъ привсталъ на постели, хотлъ закурить (у него пересохло во рту), но вдругъ почему-то прилегъ опять, и — моментально уснулъ…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.

Жизнь въ усадьб пошла ускореннымъ темпомъ. Вс какъ-то засуетились и заспшили куда-то… Писались письма, отсылались телеграммы, присылались откуда-то посылки, прізжали люди, которыхъ никогда раньше не видно было въ усадьб, на половин барышень привезенныя изъ города модистки торопливо шили что-то съ утра и до вечера. Генералъ то-и-дло звалъ къ себ управляющаго, и Августъ Адамовичъ рдкій день не здилъ зачмъ-нибудь въ городъ…
Свадьба назначена была черезъ нсколько дней (какъ только можно было успть), и молодые сейчасъ-же, посл внца, узжали въ Италію. Усадьба была охвачена разговоромъ и шопотомъ… Говорили о томъ, что генералъ даетъ за дочерью полмилліона и отдльно — сто-тысячъ на свадебную поздку и на устройство своего гнзда въ Петербург. Говорили о томъ, что княжна, тетка Юрія, отдаетъ сейчасъ-же, при жизни, племяннику вс свои пензенскія и саратовскія имнія и оставляетъ себ только то, въ которомъ живетъ. Говорили о какихъ-то лсахъ по Волг (которые одни стоили сотни тысячъ). И — т. д..
Голощаповъ замкнулся въ себя и какъ-бы притаился. Неопредленно улыбаясь и посматривая на всхъ прозрачными и ничего не выражающими глазами, онъ разсянно отвчалъ на обращенные къ нему вопросы, и все словно къ чему-то прислушивался…
Барышень онъ почти и не видлъ, встрчаясь съ ними только за чайнымъ столомъ и обдомъ. Он уже не гуляли, не здили верхомъ и не катались въ лодк (все это было забыто),— он не выходили почти изъ своей половины, гд — вмст съ ними — цлыми днями бывалъ и Юрій.
На другой же день, какъ онъ сталъ женихомъ, онъ ухалъ къ княжн — сказать о случившемся,— и черезъ день вернулся обратно. И не разъ, и не два узжалъ онъ зачмъ-то къ себ, и всякій разъ возвращался на слдующій день. Поздки эти вызывали обычные проводы. Тройка Юрія хала шагомъ, а онъ и барышни (брали съ собой и Голощапова) шли парами. Женихъ и невста шли впереди, Голощаповъ и Катя — сзади. Провожали до свертка на большакъ, у котораго Юрій прощался, садился въ коляску и узжалъ. А они, постоявъ и посмотрвъ ему вслдъ, возвращались домой. И опять: барышни уходили немного впередъ, а Голощаповъ (не желая стснять ихъ) шелъ сзади…
Юрій узжалъ всегда въ ночь, и они возвращались поздно. И вначал — проводы эти были мучительны и непріятны для Голощапова. Онъ хорошо понималъ, что его брали только затмъ чтобы дать возможность влюбленной парочк отдлиться и уйти впередъ. Да и запоздать съ нимъ было не страшно. Дорога шла старымъ, заброшеннымъ паркомъ, потомъ — черезъ плотину, которая отдляла прудъ отъ рки, спускалась въ оврагъ (гд вечерами бывало такъ жутко), и — примкнувъ къ большаку — скрывалась за лсомъ…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

Роковой день приближался…
Утромъ, какъ-то, Голощапова позвали въ кабинетъ къ генералу.
Генералъ что-то писалъ…
— Вотъ,— сказалъ онъ, протягивая ему два пакета.— Это — Августу Адамовичу. Пусть отошлетъ съ нарочнымъ. А вы, дорогой мой, прикажите запречь себ шарабанъ и позжайте къ священнику. Я (вотъ здсь) написалъ, что надо съ нимъ выяснить. Главное: это — вопросъ о пвчихъ. Сегодня, посл обда, я ду въ городъ (мн надо быть у нотаріуса), и Юрій тоже удетъ къ княжн. Онъ вернется ужъ съ ней… Не люблю! Чопорная двка… Такъ вотъ: какъ быть намъ съ пвчими? Я предлагалъ ихъ выписать изъ города, а они (молодежь) противъ. И они, собственно говоря, правы: на кой чортъ намъ все это! Но — княжна… Она религіозна, и ей можетъ быть непріятнымъ, если что-нибудь будетъ не такъ, какъ у нихъ принято. Скажите: успемъ мы что-нибудь сдлать съ своими? Знаете, эти кантаты тамъ — ‘гряди, гряди, голубица’… Что-то въ род этого…
— Да, есть такія ‘кантаты’,— сказалъ Голощаповъ, разсянно слушая генерала и внимательно всматриваясь въ красивый финскій ножъ, который лежалъ у него на стол, рядомъ съ карандашами и перьями. Ножъ этотъ заинтересовалъ вдругъ почему-то Голощапова, и онъ сдерживался, чтобы не потянуться къ нему и не взять его…
А генералъ продолжалъ говорить, но онъ не слышалъ его, а потомъ (какъ-бы испугавшись своего настроенія) постарался не отвлекаться и быть внимательнымъ…
— …пусть ужъ священникъ ршитъ,— поймалъ онъ конецъ его фразы.— Нтъ и — нтъ… И тогда: хочешь — не хочешь, а придется выписывать…
…’Это — про пвчихъ онъ’,— смекнулъ Голощаповъ.
— Такъ — вотъ. Пожалуйста. И если что — пусть онъ снесется съ Августомъ Адамовичемъ…
Генералъ всталъ, и Голощаповъ откланялся…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ.

И потомъ, сидя уже у священника и передавъ ему вкратц свой разговоръ съ генераломъ, Голощаповъ разсянно слушалъ своего собесдника и напряженно созерцалъ свою неподвижную мысль, которая вошла въ него вдругъ (тамъ еще — у письменнаго стола генерала) и, кутаясь въ тайну, не выходила наружу: она только высматривала… А ему хотлось вызвать ее и увидать ее всю. Онъ жадно всматривался въ нее, стараясь сорвать съ нея покрывало, а священникъ, словно назойливая муха, жужжалъ что-то сбоку — о генерал, о пвчихъ, и о томъ, что теперь уже поздно и ничего уже сдлать нельзя…
И не одинъ только священникъ,— мшали ему и другія ненужности: т случайныя и непрошенныя мысли, которыя приходили зачмъ-то къ нему и отвлекали его. Он выползали совсмъ неожиданно и, обрываясь, смнялись другими. Иногда выплывала и цлая картина (выхваченная изъ прошлаго) и, какъ страница разрозненной книги, не смыкаясь ни съ чмъ, жила своей самостоятельной жизнью. Иногда эти обрывки бывали красивы, иногда безразличны, а то и курьезны…
Вотъ — маленькая, кривая, шестилтняя двочка (дочь кухарки священника), Машка, съ чернымъ, какъ вишенька, глазкомъ, лукаво посматриваетъ на него, и на вопросъ священника: ‘Кто это?’, застнчиво пошевеливая грязными пальчиками пухлой ножонки, сипло отвчаетъ ему: — ‘Училиша’… И вс хохочатъ. И нельзя не смяться — такъ это было смшно и неожиданно. И Голощаповъ любуется этой картинкой и улыбается доброй и дтской улыбкой…
А священникъ жужжитъ сбоку:
— Знаете, это дло такое. Надо было-бы заблаговременно, а не такъ — разъ-два, и то, тово! И генералъ, и Юрій Константиновичъ — люди индифферентные къ вопросамъ религіи. Отсюда — и вся эта суетность. Конечно, княжна вотъ…— стуетъ батюшка, барабаня о столъ короткими пальцами…
Голощаповъ смотритъ въ упоръ на него — на его рябое, широкое лицо, низкій, жирный лобъ и быстрые, черные глазки, и не понимаетъ — о чемъ это онъ? И ему вспоминается вдругъ красивая фраза Кравцева о томъ, что истина Гейне стала старушкой и поплелась въ двери храма… ‘А вы? (злобно усмхается онъ): — не въ т-ли же самыя двери плететесь? И ‘кантаты’ даже понадобились — ‘гряди, гряди’… Это — Леандръ переплываетъ свой Геллеспонтъ и тянется къ Геро! Хорошъ Геллеспонтъ! И хороша башня Сестоса! Все это свободно помстилось подъ сапогомъ у этого попа, съ жирнымъ лбомъ и рябою мордой. Но, можетъ быть (кто знаетъ!) руки Горнаго Духа длиннй — и ты опоздаешь съ этимъ попомъ’…
— …а опоздаешь — потомъ и неловко!— жужжитъ сбоку батюшка. (‘О чемъ это онъ?’).— Теперь-то, знаете, къ длу… Храмъ нашъ небогатый. Чего-бы имъ стоило, въ память этого событія, оказать посильную помощь? Можетъ быть, вы, Павелъ Гавриловичъ, замолвите объ этомъ слово: такъ и такъ, дескать…
— О, нтъ, батюшка!— брезгливо поежился Голощаповъ, догнавъ батюшку въ его размышленіяхъ.— Нтъ. Это ужъ вы сами,— сказалъ онъ, вставая…
Тотъ только крякнулъ.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.

Вернувшись отъ священника, Голощаповъ зашелъ къ себ, прилегъ на постель и — погрузился въ свои думы… Сирень (она давно отцвла ужъ!) шелестила какъ-разъ у окна, и кружевная тнь ея листьевъ ложилась на край блой шторы, и все это было такъ мирно и ласково, и такъ не шло къ его настроенію и мыслямъ, которыя, кутаясь въ тьму, сторонились отъ свта…
Онъ отвернулся, закрылъ глаза и остался одинъ — самъ съ собой. И ему опять начало вдругъ казаться, что онъ виситъ надъ бездной и борется, грудь съ грудью, съ карнизомъ. Тотъ — роняетъ его, толкаетъ внизъ, а онъ — напрягаетъ вс силы и тянется вверхъ…
Нтъ, нтъ! Онъ не уступитъ! Это будетъ… Онъ прижметъ къ себ это тло, онъ припадетъ къ этой нжной груди, и, содрагаясь отъ жгучаго счастья, замретъ въ ея тсныхъ объятіяхъ… А тамъ, посл, потомъ — все, что угодно! Каторга, вислица, пытка… а то и просто — молчаніе смерти… Да, онъ это возьметъ! И трепетъ борьбы — о! это только усилитъ жгучую нгу обладанія… Онъ, какъ Горный Духъ, перегнетъ это хрупкое, блдное тло…
— Я вамъ нравлюсь?
— Вы могли-бы мною увлечься?
— Что-бы вы сдлали въ положеніи рыцаря?— лукаво язвитъ милый голосъ…
О, онъ скоро отвтитъ!
Онъ, улыбаясь, умретъ, выпивъ ядъ ея поцлуевъ…
…’А если помшаютъ? Тогда что? Тогда — она умретъ, вмст съ нимъ! Да, да! Такъ это и будетъ’…
Мимо оконъ флигеля послышался рокотъ колесъ и конскій топотъ. Это — генералъ узжалъ въ городъ. И тотъ тоже удетъ. Сегодня, вечеромъ. Они пойдутъ провожать — и…
…’Что ты сдлаешь съ Катей? Она будетъ тамъ — вмст съ вами. Какъ ты устранишь ее?’ — зашептала опять неподвижная мысль — и онъ приковался къ закрытымъ глазамъ этой мысли и снова затихъ…
Долго прошло такъ.
Тихо было. Жужжали мухи. Смялся кто-то за садомъ. Съ рки доносились удары валька. Чирикали воробьи у окна. А человкъ, съ блднымъ лицомъ, лежалъ неподвижно и — думалъ…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.

Въ окно къ нему постучали…
— Кто тамъ?
— Пожалуйте чай пить…
(Это была Даша).
— Сейчасъ,— отозвался онъ.
Голощаповъ всталъ, осмотрлся, выдвинулъ изъ-подъ кровати небольшой сундучокъ, порылся въ немъ и досталъ мшочекъ съ дробью. Ружье, которое подарилъ ему генералъ, висло у него надъ кроватью. Развязавъ мшочекъ, онъ отсыпалъ часть дроби, взвсилъ остатокъ въ рук и задумался. Потомъ вынулъ изъ чемодана шерстяные чулки, всунулъ мшочекъ сперва въ одинъ, потомъ въ другой чулокъ, досталъ полотенце, завернулъ въ него этотъ комъ и обвязалъ тонкой бичевкой. Полуаршинные концы полотенца оставались свободными. Онъ взялъ за концы и взмахнулъ этимъ самодльнымъ кистенемъ… Ударивъ имъ разъ и другой по ладони и опредливъ достаточную тяжесть и мягкость удара, онъ остался доволенъ…
— Ошеломитъ, но и только…— прошепталъ онъ и сунулъ кистень подъ подушку.
Выходя изъ комнаты, онъ что-то вдругъ вспомнилъ и — взглянулъ на ружье…
… ‘Да,— лучше теперь. Пріотворимъ дверь и себ. А то потомъ и помшать могутъ’…
Вернувшись къ столу, онъ досталъ перевязанную бичевкой коробку отъ гильзъ (тамъ лежали патроны), вскрылъ ее и, выбравъ съ крестикомъ,— что означало: ‘съ картечью’,— вложилъ два патрона въ ружье…
— Вотъ! Теперь — все,— сказалъ онъ вслухъ и осмотрлся…
И ему показалось вдругъ страннымъ, что комната его оставалась все той-же, что въ ней ничего не измнилось,— все оставалось такимъ-же, на тхъ же мстахъ, и только въ немъ что-то вдругъ измнилось, онъ вернется сюда уже посл всего… Посл того, какъ онъ зажметъ поцлуями ея трепещущій ротикъ и первый (онъ! и никто другой!) развяжетъ ея двственный поясъ… А потомъ — здсь, въ этой комнат, онъ скажетъ послднее ‘прости’ жизни, и — переплыветъ другой Геллеспонтъ…

ГЛАВА СОРОКОВАЯ.

Онъ входилъ уже въ домъ, какъ вдругъ неожиданно вспомнилъ, что ему надо было и еще что-то сдлать… Но — что? Онъ растерянно оглянулся кругомъ, и ему стало страшно, что онъ не можетъ вспомнить того, что забылъ… Онъ хотлъ ужъ вернуться назадъ, но, столкнувшись въ дверяхъ съ Яковымъ (камердинеромъ генерала), сразу вдругъ вспомнилъ, что ему надо зайти въ кабинетъ генерала…
— Куда-же вы, Павелъ Гавриловичъ? А — чай-то? Господа на террас,— ласково заговорилъ съ нимъ Яковъ, лысый, сутулый старикъ.
— Я, Яковъ Трофимычъ, забылъ у себя папиросы,— нашелся вдругъ Голощаповъ.
— Не извольте безпокоиться: я за ними пошлю…
— Пожалуйста. Он на окн…
— Слушаю.
Старикъ вышелъ изъ комнаты, а Голощаповъ быстро прошелъ въ кабинетъ генерала, взялъ со стола финскій ножъ, сунулъ въ карманъ и пошелъ на террасу.
Кравцевъ что-то разсказывалъ барышнямъ (и, вроятно, что-то смшное). Т слушали и, смясь, перебивали его. Афанасьевна (экономка), стоя у стола, хозяйничала у самовара и, завидя Голощапова, засуетилась съ стаканомъ. Голощаповъ второй уже день, какъ не лъ, и жадно выпилъ стаканъ чаю. Его мучила жажда — и онъ попросилъ дать ему молока…
Взявъ со стола книгу (это былъ Гейне), онъ развернулъ наудачу и машинально сталъ читать…
И отвтилъ рабъ: ‘Прозванье —
Магометъ, отчизна — еменъ,
Родъ мой — Азры, тотъ, въ которомъ
Кто полюбитъ — умираетъ!’
Стихотвореніе было подчеркнуто.
… ‘Произвело впечатлніе, значитъ,— усмхнулся Голощаповъ.— Понравилось. Хотлъ бы я знать — кому… Да, оно характерно. Такъ оно, поди, и бываетъ. Рабу и вообще любить трудно. Ему это дается не даромъ. Вотъ и я,— грустно вздохнулъ онъ:— полюбилъ — и умру’…
Ему вспомнилась вдругъ баллада ‘Хохотала’ и драматизмъ того, кто тоже: полюбилъ — и заплатилъ жизнью. А она — хохотала. И все же: онъ помнялся бы съ нимъ! Тотъ — ‘изъ грязи ее подобралъ’, и она принадлежала ему. Онъ обладалъ ею. Онъ изъ-за нее сталъ ‘красть’, попалъ въ тюрьму, его казнили. А она — хохотала. Она была тигръ. И что удивительнаго въ томъ, что когти тигра рвутъ и терзаютъ сердце! А — здсь? Здсь — лилія, и онъ не сметъ даже смотрть на нее. Она не хохочетъ надъ нимъ. Она просто не замчаетъ его. Какое! Его вонъ — зовутъ провожать. И Катя, ничуть не стсняясь (да и кого ей стсняться!), умышленно замедляетъ шаги, давая этимъ возможность тмъ отдлиться отъ нихъ и уйти немного впередъ. И какъ онъ порой ее ненавидлъ за это! Ему поручаютъ готовить ‘кантаты’ (ему!). И вс предупредительны, ласковы съ нимъ. И въ то же время — кладутъ его въ гробъ, и забиваютъ подъ нимъ вжливо гвозди…
Онъ просто — ‘рабъ’, его отчизна — еменъ, и полюбя — онъ долженъ умереть. За что?…
Голощаповъ закрылъ книгу и задумчиво сталъ смотрть на чистый уголокъ яснаго неба, который былъ виденъ съ террасы. И это было то самое мсто, откуда (и очень недавно!) на усадьбу набгала незримая волна съ свера, неся на бломъ хребт своемъ дв лиліи…
Тонкій ароматъ доплылъ вдругъ до Голощапова…
Это былъ совсмъ незнакомый ему запахъ духовъ, который онъ никогда здсь не слышалъ. Что это — галлюцинація? Откуда это? И онъ догадался. Запахъ этотъ шелъ отъ его правой ладони, которой онъ касался ручки клинка, спрятаннаго у него въ карман…
Голощаповъ вспомнилъ, какъ генералъ разъ какъ-то сказалъ ему, разрзывая этимъ ножемъ листъ бумаги, что этотъ клинокъ ему подарила одна красивая женщина, которой когда-то онъ увлекался.— ‘Это было давно, когда я былъ молодъ и покорялъ сердца женщинъ’,— вздохнувъ, сказалъ генералъ. И вотъ — ароматъ этой давней любви, которымъ пропитанъ былъ острый клинокъ, коснулся сейчасъ и его, и вкрадчиво что то шепталъ ему… Что? И гд теперь эта женщина? Жива-ли она? И зачмъ ея нжныя руки послали къ нему этотъ шепчущій нжно клинокъ? Можетъ быть, это — запахъ несчастной любви? И какъ странно: холодная сталь — и благоухающій шопотъ упрека…
Натянутые нервы Голощапова болзненно ныли. Его раздражалъ этотъ запахъ. Онъ не хотлъ его слышать: онъ стснялъ и мшалъ ему, какъ недавно мшали ему ажурныя тни сирени.

ГЛАВА СОРОКЪ ПЕРВАЯ.

Смеркалось уже, когда Юрій собрался хать и, вмст съ барышнями, направился въ паркъ. Голощаповъ сказалъ, что онъ пойдетъ — захватитъ пальто и догонитъ ихъ на плотин. Изъ каретнаго сарая вызжала давно уже запряженная тройка караковыхъ. Она шла первые 30 верстъ, и смнялась подставой…
И Юрій, и барышни были очень нервно настроены.
Елена и Юрій волновались близостью свадьбы, которая будила у нихъ цлый рой мыслей и грезъ… А Катя — съ грустью размышляла о томъ, что она остается одна. Сестра, посл свадьбы, удетъ въ Италію, и зимой только встртится съ ней въ Петербург. А это было очень нескоро. Но, не одно только это,— была и еще одна причина, которая тупила внизъ красивую головку двушки. Это — мысль о доктор. Она не могла не замтить того, что его отношенія къ ней измнились: они уже были не т. И она не знала — какъ быть съ этимъ? Ее и тянуло къ нему, и въ то же время она хорошо понимала, что онъ для нее былъ слишкомъ не молодъ. Ей — 20, а ему — 40 лтъ! И ей было жаль Шлакова. Она все больше и больше волновалась при встрчахъ съ нимъ, и знала, что рано — поздно, а имъ надо будетъ выяснить ихъ отношенія. И вотъ — сколько она ни размышляла по этому поводу, а не умла представить себ результатовъ этой бесды, которой она и боялась, и въ тоже время ждала и даже хотла…
Катя была натура созерцательная. Ее не захватывали бурные порывы впередъ. Она любила задумчивую осень больше весны, и оттого строй души Шлакова заставлялъ дрожать ея душевныя струны, сладко волнуя ее грезой о томъ, что, можетъ быть, она первая и заставила порывисто биться немолодое сердце этого умнаго и сложнаго человка, который покорно стоитъ въ сторон, не смя сказать ей того, что онъ любитъ…
И вотъ: она властелинъ положенія. Захочетъ она — и онъ ничего ей не скажетъ, и унесетъ отъ нея свою тайну. И при мысли объ этомъ — грудь ея замирала тоской… Неужели она оттолкнетъ эту молчаливую и робкую просьбу о счасть? ..
Завидя Голощапова, Елена и Юрій пошли впередъ, а она осталась ждать его на плотин. Сквозь тсно сомкнутые шлюзы плотины журчала и тихо смялась вода,— громадная водная масса, готовая ринуться внизъ и смшаться съ свободно текущей куда-то ркой, которая доходила до самой плотины и тихо шептала о чемъ-то, плескаясь о берегъ… Она была у ногъ окованнаго шлюзами пруда. Она что-то шептала ему: а онъ — смялся серебромъ своей чистой воды, не знавшей всхъ тайнъ того длиннаго берега, мимо котораго рка уносила въ синющую даль свои плески и думы…
И Катя задумалась…
Открыть-ли этотъ шлюзъ и смшать эти воды? Или (грустно вздохнула она) — пусть вкрадчиво шепчетъ, плескаясь о берегъ, рка, и тихонько смются въ отвтъ шаловливыя воды ключей…
Она оперлась о перила моста и, грустно улыбаясь, смотрла внизъ.
… ‘Да, он только напрасно волнуютъ своимъ пнистымъ смхомъ эту спокойную водную гладь влюбленной рки, и та — бугрится неровною зыбью’…
— Смотрите,— сказала она: — какъ это красиво!
Ночью свтлой, ночью блой
Любо волнамъ ликовать,
Извиваться влажнымъ тломъ,
Косы пнныя взметать,
Хороводомъ въ плавной пляск
Парусъ старый обходить,
За кормой играя въ прятки,
Вить серебряную нить…
Стройная, гибкая, задрапированная въ блыя ткани платья, она была такъ хороша съ этой мечтательной, грустной улыбкой, которая, лукаво поднимая ея короткую верхнюю губку, открывала сверкающіе зубки черноволосой и темноглазой двушки…
А онъ — смотрлъ на нее и ненавидлъ ее. Ему казалось, что она это нарочно стоитъ и держитъ его здсь, давая этимъ возможность уходить тмъ дальше и дальше…

ГЛАВА СОРОКЪ ВТОРАЯ.

Было темно уже, луна выглядывала изъ-за темной, разорванной тучи, которая надвигалась съ запада, когда Юрій, простившись съ сестрами и холодно пожавъ руку Голощапову (онъ не любилъ его), слъ въ коляску…
— До-завтра!— сказалъ онъ.— И какъ мн не хочется хать!
— А мн — оставаться!— сказала Елена.
— И какъ за то хорошо сознавать, что это — въ послдній разъ я узжаю одинъ…
Темная тнь шляпы закрывала верхнюю часть лица Голощапова. Онъ стоялъ въ сторон. И по освщеннымъ луной губамъ его изогнулась кривая усмшка…
Тройка снялась съ мста…
Сестры, обнявшись, стояли и смотрли ей вслдъ, пока она не скрылась изъ глазъ. А потомъ повернули назадъ и тихо пошли по дорог. Луна свтила имъ сзади — и длинныя, стройныя тни ихъ легли на дорогу. Голощаповъ (какъ и всегда) немножко отсталъ. Он о немъ и забыли, и, тихо бесдуя, медленно шагали впередъ…
— Хорошая ночь,— сказала Елена.— Ему хорошо будетъ хать.
— Да.
— Какъ это, Катя? Помнишь (изъ Шейлока)?
…Въ такую ночь, какъ эта,
Когда зефиръ деревья цловалъ,
Не шелестя зеленою листвою,—
Въ такую ночь, я думаю, Троилъ
Со вздохами всходилъ на стны Трои,
И улеталъ тоскующей душой
Въ станъ греческій, гд милая Крессида
Покоилась въ ту ночь.
…Какъ это хорошо у Шекспира!— растроганно сказала она.
— Да. Только я не люблю эту наволочь и эти бгучія тни…
— Что — он непріятно волнуютъ тебя?
— Да, въ этомъ есть что-то тревожное! Он словно крадутся… (Она помолчала).— А ты… теб тяжело было разстаться съ нимъ — да?
— О, нтъ! Вдь, это-жъ не надолго. А такъ, вообще — и этотъ крутой поворотъ въ жизни, и эта неизвстность, т.-е., неизвданность новой жизни (знаешь: она какъ будто сломалась), — все это невольно волнуетъ. Помнишь нашу первую ночь въ институт? И жутко, и ново все (нтъ няни Егоровны), и не знаешь — какъ будетъ завтра… Помнишь, ты все меня спрашивала, приподнимаясь съ подушки: не плачу-ли я?
— И ты отвчала сквозь слезы: ‘нтъ!’
— Да, да… Какія мы были смшныя! И какъ это было давно! Знаешь, какъ будто-бы даже это и не мы были, а кто-то другія… т — у которыхъ есть мама, и кто вовсе-вовсе маленькія. Помнишь ты маму?
Катя ничего не отвтила ей и только, молча, поцловала сестру…
— А теперь,— продолжала Елена (понявъ, что Катя хотла сказать ей своимъ поцлуемъ):— у меня — ты, вмсто мамы. И я буду скучать и плакать по своей милой сестренк. Я, вдь, такъ люблю тебя, Катя!— и голосъ Елены дрогнулъ.— Юрій знаетъ объ этомъ, и говоритъ, что онъ будетъ просить тебя на колнахъ — пріхать къ намъ черезъ мсяцъ. Ты, не откажешь, вдь, Катя — да?
Набгающая тнь скользнула по нимъ — и опять стало свтло, и опять стройныя тни отъ нихъ легли на дорогу…
— Какъ хорошо!— сказала Елена.— И какъ хорошо жить! Я такъ счастлива… Посмотри: какъ свтло! Помнишь?
…Въ такую ночь
Тревожно шла въ трав росистой Тизба
И, тнь отъ льва увидвъ прежде льва,
Вся ужасомъ объятая, пустилась
Стремительно бжать…
…Какъ это живо, и какъ страшно!
Она хотла что-то сказать, какъ сзади послышались чьи-то шаги — и третья тнь коснулась ихъ и тоже легла на дорогу. Тнь эта вытянула длинную руку — и — быстро опустила ее…
Катя вскрикнула, рванулась впередъ — и упала…
Елена отшатнулась въ сторону и — оглянулась. Передъ ней стоялъ Голощаповъ…
— Я… я — люблю васъ! Я не могу безъ васъ жить… Вы — все для меня!— отрывисто и хрипло говорилъ онъ, трепеща весь.— И я (поймите меня: я не могу!),— я не уступлю васъ… Я нынче-же покончу съ собой. А теперь — я возьму все! Васъ — всю васъ…— и онъ обнялъ ее…
— Помогите!!!— послышалось сзади.
Крикъ этотъ рванулся къ усадьб — и отозвался тамъ эхомъ…
Голощаповъ вздрогнулъ отъ неожиданности (онъ не сразу понялъ — кто это кричитъ), и — грубо оттолкнулъ подбжавшую Катю. Та отшатнулась, но снова бросилась къ нему и вцпилась въ него, стараясь оттащить его отъ Елены…
И опять — изступленный крикъ ея рванулся къ усадьб:
— Помогите!!
Голощаповъ понялъ, что онъ не возьметъ ужъ Елены (ему не дадутъ!), и — вырвавшись изъ рукъ Кати — схватился за ножъ…
— Тогда: ни я, и никто не будетъ владть ею!— шагнулъ онъ къ Елен…
А та, охваченная ужасомъ, все еще тихо пятилась назадъ, закрываясь руками…
… ‘Сонъ!’ — мелькнуло въ мозгу у него — и онъ занесъ руку…
Катя схватилась за эту руку. Но онъ сильнымъ толчкомъ въ грудь сбилъ ее съ ногъ, и ударилъ Елену ножомъ — разъ и другой… Та — пошатнулась и, застонавъ, упала навзничь. Голощаповъ бросился къ ней — и, осторожно поднявъ ея голову, припалъ къ ея открытымъ, дрожащимъ губамъ…
— Прощай! Я уйду за тобой… Прости! милая! счастье мое!…
Онъ всталъ, бросилъ ножъ и, шатаясь, какъ пьяный, пошелъ по дорог. Дыханіе его толчками, какъ лай, вырывалось наружу…
— Надо пойти — сказать. Послать къ нимъ… А потомъ (скорй только!) къ себ — въ комнату… За ней — вслдъ, чтобы вмст…— хрипло шепталъ онъ, натыкаясь и быстро шагая впередъ…

ГЛАВА СОРОКЪ ТРЕТЬЯ.

Въ поварской (куда, обыкновенно, собиралось привилегированное общество изъ служащихъ въ генеральской усадьб) на этотъ разъ было особенно людно и весело. Приказчикъ, Прохорычъ, бывшій солдатъ, бритый и усатый старикъ, съ ршительнымъ лицомъ, привелъ для забавы кривоногаго малыша, подпаска, Степку, показать — какъ онъ пляшетъ. Конюхъ Данилка, черномазый малый, игралъ на гармоник, а приземистый Степка комично топтался на мст, выдлывая разныя колнца, и заставлялъ публику помирать со смху…
— У, ядъ плясать, малый! Сыпь, Степка…— командовалъ приказчикъ.
— Батюшки-свты! Отцы мои родные!— кричала, захлебываясь отъ смха, худая и истощенная безпрерывными родами, прачка Матрена (которую вс звали почему-то ‘Сударикомъ’),— Смотрите: у него, оморока, портки ужо соскочили…
Хохотъ усилился.
Вдругъ дверь отворилась — и въ поварскую вошелъ Голощаповъ.
Лицо его было бло, какъ млъ. Онъ растерянно оглянулъ всхъ…
Вс сразу притихли.
— Идите скорй — надо поднять барышню (на дорог, за садомъ). Я — зарзалъ ее…
Вс оцпенли отъ ужаса…
Женщины подняли вой. Вс засуетились…
— Вяжите его!— крикнулъ приказчикъ.
Данилка и поваръ бросились къ Голощапову…
А тотъ, потупясь, не видя и не слыша ничего, неподвижно сидлъ на лавк — у двери…
Бросились къ Августу Адамовичу.
Поднялась суматоха. Вс кричали, бросались въ разныя стороны и только мшали другъ другу…

ГЛАВА СОРОКЪ ЧЕТВЕРТАЯ.

А часъ спустя, на простын принесли Елену. Она слабо стонала и истекала кровью. Катя истерически кричала и рвала на себ волосы. Ее вели подъ-руки…
Услали за докторомъ. Онъ былъ верстахъ въ пяти отъ усадьбы. Но посланный быстро вернулся и сказалъ (какъ это всегда и бываетъ), что доктора не было дома — ухалъ къ больному…
Августъ Адамовичъ, который услалъ уже верхового на ближайшую станцію (верстъ за десять), съ телеграммой къ генералу о всемъ случившемся, схватился за голову… Онъ не писалъ генералу о доктор, надясь, что онъ подъ рукой, и вотъ — его не было. Отославъ вторую телеграмму и приказавъ посланному загнать лошадь, но догнать перваго гонца (въ крайнемъ случа — послать вдогонку свою телеграмму), онъ разослалъ вс экипажи по окрестнымъ помщикамъ съ цлью найти доктора, и прося ихъ всхъ разослать и свои экипажи, и своихъ верховыхъ съ тою-же цлью…
Темное крыло ужаса охватило усадьбу… Вс жались другъ къ другу и не знали — что длать…

ГЛАВА СОРОКЪ ПЯТАЯ.

Случилось такъ, что одинъ изъ разосланныхъ во вс стороны гонцовъ (кто-то изъ чужихъ) нашелъ доктора въ двадцати верстахъ отъ усадьбы генерала. Получивъ всть о томъ, что одна изъ барышень Талызиныхъ зарзана, Шлаковъ бросился къ своимъ лошадямъ…
Старая, блая тройка доктора не знала устали. Онъ когда-то случайно купилъ ее у разорившагося помщика (завзятаго троечника), и не разлучался съ ней. Въ корню у него шелъ косматый киргизъ, а по пристяжкамъ — сухіе, поджарые донцы. Кучеръ Шлакова, Антонъ, служилъ у него лтъ двадцать. Онъ объздилъ съ докторомъ вс уголки и закоулки узда — и зналъ прекрасно дороги. Раньше онъ былъ гд-то на юг и возилъ казенную почту. Это былъ лихой здокъ, которому случалось бывать не въ одной передряг…
И вотъ: на этой-то тройк (про которую говорили, что она и ‘отъ зайца не отставала’), и съ этимъ-то кучеромъ Шлаковъ пустился въ дорогу…
Луна (какъ на зло!) закуталась въ темную наволочь. Накрапывалъ дождь. Было темно, словно осенью. И что-то жуткое было въ этой сумашедшей скачк въ карьеръ, не разбирая дороги, въ этомъ топот лошадей, въ этомъ иступленномъ крик человка…
Ужасъ сдоковъ сообщился и лошадямъ — и озврлая подъ кнутомъ тройка степняковъ неслась, какъ лавина…
— Пошелъ!!— жадно хватала и уносила ночь…

ГЛАВА СОРОКЪ ШЕСТАЯ.

Положеніе больной (и это понимали и ясно видли вс) было почти безнадежно. Дв раны въ животъ, одна около другой, говорили о порзанныхъ кишкахъ, и это, послднее обстоятельство, подтверждалось и тмъ, что, вмст съ кровью, вытекало и содержимое кишекъ. Раны вспухли и обложены были льдомъ.
Катя давно ужъ пришла въ себя, и не отходила отъ сестры.
— Катя, милая! я умру…— шептали блдныя губы Елены, лицо которой за это короткое время сильно осунулось и было мертвенно-блдно…
— Нтъ, нтъ! не умрешь ты!— ободряла ее Катя, цлуя ей руки и едва сдерживаясь, чтобы не закричать опять истерическимъ крикомъ, который (она знала это) потомъ не остановишь…
Больная томилась:
— А что же доктора нтъ? И папа? Дали знать Юрію? Я хочу его видть…
— Докторъ вотъ-вотъ прідетъ. И папа, и Юрій… Ко всмъ ужъ услали…

ГЛАВА СОРОКЪ СЕДЬМАЯ.

А на крыльц стояли и чутко вслушивались въ тишину ночи Августъ Адамычъ, Яковъ камердинеръ и нсколько женщинъ. Ждали доктора. И вс хорошо понимали, что каждая минута промедленія уноситъ жизнь больной. И эти минуты казались часами…
Порывы ночного втра колыхали старыя липы, которыя, какъ часовые, стояли съ боковъ крыльца, и листва ихъ тревожно шелестила о чемъ-то… А къ крыльцу, одна за другой, подходили молчаливыя фигуры живущихъ въ усадьб. Между другими, виднлось и бритое лицо англичанина — берейтора…

——

Было уже около двухъ часовъ ночи, когда у крыльца вс вдругъ встрепенулись. До слуха всхъ донесся далекій, неясный гулъ, который замтно приближался…
Вс застыли въ нмомъ ожиданіи.
— детъ кто-то!— тревожно сказали въ толп.— Генералъ…
— Нтъ!— отозвался приказчикъ.— Это — не съ той стороны… Вишь, вишь? Это — отъ села. Генералу не время. Дай Богъ — черезъ часъ бы…
— А подстава?
— Такъ что-жъ, что подстава!
— Подождите!— нетерпливо сказалъ управляющій, прислушиваясь къ наростающему гулу.
— О, Господи!— тихо сказалъ кто то въ толп. Теперь уже ясно было, что это — во весь каррьеръ несется тройка или четверня лошадей. До слуха всхъ донесся и иступленный, воющій крикъ человка…
— Это докторъ! Антошка кричитъ это…
Гулъ колесъ и топотъ лошадей былъ уже близокъ.
— Не дай, Царица Небесная, встртится кто…
— Во! На проспектъ ужъ взвалились…
Ближе, ближе. Отъ конюшни кто-то бжалъ съ фонаремъ — стать у воротъ, чтобъ не ошиблись какъ… И вотъ — въ тсномъ кружк свта зарисовались вдругъ блдные контуры трехъ конскихъ головъ…
— Докторъ!— радостно отозвалось у крыльца..
— Сторонись, сторонись! Стопчетъ…
А тройка, вытянувъ шеи, неслась уже по двору…

ГЛАВА СОРОКЪ ВОСЬМАЯ.

А Голощаповъ,— съ тхъ поръ, какъ его связали и привели въ его комнату,— неподвижно сидлъ на кровати и, не видя и не слыша ничего окружающаго, сосредоточенно (упорно и не отрываясь) созерцалъ вошедшій въ его сознаніе фактъ, которому онъ не находилъ какъ бы мста въ своемъ внутреннемъ мір — и все соотносилъ его, взшивалъ и старался понять…
Но тотъ не давался ему. Онъ расчленялся на длинный рядъ послдовательно мняющихся картинъ и плылъ передъ нимъ, какъ на экран волшебнаго фонаря, и — истощивъ свою пластическую образность — опять начинался сначала… Бывало и такъ, что, зацпившись за какую-нибудь подробность (иногда и совсмъ незначительную), серія этихъ картинъ застывала на мст, и онъ не скоро отрывался отъ созерцанія этой подробности, отдыхая на ней и отвлекаясь въ сторону. А тамъ — и опять: кто то незримый, начиналъ вдругъ мнять эти картины — и он трогались съ мста и безшумно текли мимо. И онъ не могъ оторваться от нихъ. Но, мало-по-малу, онъ сталъ раздвигать предлы этой послдовательной смны и начинать свой обзоръ все дальше и дальше сначала…
Онъ зарывался все глубже и глубже въ даль прошлаго, ища тамъ точки опоры — и… неожиданно вспомнилъ вдругъ добрые и плачущіе глава своей матери. Онъ вздрогнулъ и отвернулся отъ этого образа худой и блдной женщины, съ больной, впалой грудью… Онъ стискивалъ зубы и молилъ уйти этотъ милый и трогательный образъ, который во сн только и имлъ надъ нимъ власть: тогда онъ, незванный, являлся къ нему, подолгу бывалъ съ нимъ, и они обнявшись, плакали вмст. Во всякое же другое время — онъ убгалъ отъ него (память о немъ была слишкомъ мучительна!). Сейчасъ-же — онъ отшатнулся отъ него и, торопливо сорвавъ съ себя дтскую рубашенку, въ которую его одвала когда-то, одергивала и подпоясывала мать, говоря свое обычное: ‘смотри жъ, не марайся, Пашутка’… (прочь, прочь это!),— онъ оттолкнулъ отъ себя это прошлое и потянулся къ тому, что было посл, потомъ, когда онъ сталъ уже взрослымъ…
А что было посл?
Семинарія, богословскія разсужденія ‘о благодати’, и цлый ворохъ ненужной и закорузлой схоластики… Поздки ‘домой’ (т. е,— къ. дяд священнику), чужой хлбъ, и горечь упрековъ этимъ ‘хлбомъ’, который не шелъ въ горло… А потомъ: уходъ изъ семинаріи и разрывъ съ дядей. И вотъ — онъ сталъ на ноги (т. е.— сталъ учительствовать), и его окружили кудлатыя головки тхъ же ‘Пашутокъ’, которые смотрли на него рядами наивныхъ голубыхъ и срыхъ глазенокъ, и онъ плъ съ ними гласныя буквы и училъ ихъ писать эти буквы, и грязныя рученки ‘Пашутокъ’ выводили невозможныя каракули, сопя и мараясь чернилами. А потомъ — каракули эти становились стройнй и опрятнй, и онъ диктовалъ уже имъ: ‘Человку данъ разумъ, а птиц — крылья’… И фраза эта звучала ироніей, среди грязныхъ лачужекъ деревни, въ соломенныхъ нахохленныхъ шапкахъ. Лачужки эти иронически посматривали на диктующаго учителя, будящаго яко-бы разумъ, и не врили въ искренность его зати — разбудить этотъ дремлющій ‘разумъ’ въ кудлатыхъ, русыхъ головкахъ, стоя передъ которыми, съ камертономъ въ рукахъ, онъ, въ качеств регента, училъ ихъ пть не одн только гласныя, но и — ‘славословія Богу’. Это — онъ зарабатывалъ себ для университета. За это платили. И разв — одно только это? Мало ли ненужнаго, вздорнаго мусора вкладывалъ онъ въ эти кудлатыя головки? За все это платили — и онъ бралъ эту плату: эти ‘тридцать сребрениковъ’), и избгалъ смотрть въ глаза подслповатымъ хатенкамъ, мимо которыхъ онъ всегда проходилъ, идя и возвращаясь изъ школы…
Но, и помимо всего этого, онъ и тогда уже зналъ горькую фразу Фауста (онъ уже читалъ его):
…когда людей учу,
Я научить ихъ не мечтаю…
Но былъ одинъ моментъ въ его жизни, когда ему начало вдругъ казаться, что все вдругъ измнится, все ляжетъ въ иное русло, и грудь человка свободно вздохнетъ… Но и этотъ порывъ съ лихвой покрывался сарказмомъ того же Мефистофеля, которымъ онъ обмолвился въ бесд съ Духомъ Свта (Голощаповъ заучилъ эти фразы):—
Смшной божокъ земли и въ ныншнихъ вкахъ
Чудакъ такой-же онъ, какъ былъ съ начала вка.
Когда-бы ты его не вздумалъ одарить
Хваленой ‘искрой разумнья’,
Которую онъ радъ на то употребить,
Чтобъ изъ семьи скотовъ скотиной первой быть,
Онъ лучше-бъ жилъ стократъ безъ всякаго сомннья…
И этотъ мткій сарказмъ Мефистофеля до смшного обидно попадалъ въ цль. Да,— на глазахъ этого ‘божка земли’ (это было и легло на страницы исторіи!) была задушена стройная, черноволосая двушка — Революція, и ‘смшной божокъ’ видлъ все это и — безмолвствовалъ…
Голощаповъ пережилъ это, и — стиснувъ зубы — пошелъ дальше…
И вотъ онъ очутился въ дом генерала Талызина.
Здсь его встртилъ невдомый міръ, въ которомъ его окружили картины, статуи, книги. Онъ здсь свободно вздохнулъ. Горизонты его сразу расширились. Онъ, словно, взошелъ на высокую башню… Здсь онъ увидлъ и ту, ‘которая не знала никакой работы и одвалась какъ царь Соломонъ во всей своей слав’, и — потянулся къ ней…
А разв смлъ онъ тянуться! Онъ — жалкій поповичъ, которому ‘платили’, и который долженъ былъ исполнять черную работу для тхъ, кто захватилъ все: и картины, и книги, и красивыхъ женщинъ… Это они, избранные, будутъ цловать этихъ женщинъ, а онъ — долженъ готовить ‘кантаты’. Вдь, это — Герценамъ нуженъ ‘праздный досугъ’ (за это ему и милліоны!), а онъ долженъ быть регентомъ, пойти сказать — подавать лошадей, быть въ качеств провожатаго, и не переступать извстныхъ границъ. О, онъ хорошо помнитъ, какъ отъ него молчаливо отступились, когда онъ въ отвтъ на обращенный къ нему вопросъ: ‘Что бы вы сдлали въ положеніи рыцаря?’, осмлился отвтить, что онъ — сталъ бы бороться… Отъ него отвернулись, и не предлагали ему уже больше вопросовъ. Онъ слышалъ потомъ, какъ пространно говорилъ на ту-же тему и Кравцевъ — и ему аплодировали. Но, то — Кравцевъ! У котораго тетка — княжна, и лсъ — по Волг, и имнія въ Саратовской и Пензенской губерніяхъ. Онъ говоритъ по-французски, онъ кончилъ Академію, онъ будетъ профессоромъ, онъ лихо гарцуетъ верхомъ, у него — призовыя тройки. Ему — и русоволосую дочь ‘Дункана короля’!
Голощаповъ застоналъ и хрипло вскрикнулъ:
— Нтъ! Не уступлю…
Караульные (конюхъ Данилка и два работника) испуганно вздрогнули и покосились на связаннаго…
Одинъ изъ нихъ наклонился къ Данилк и тихо шепнулъ ему:
— Это у него кровь мшается…
И имъ стало жутко быть съ нимъ.
А Голощаповъ — все такъ же неподвижно сидлъ на кровати и жадно всматривался въ длинную смну картинъ, которыя мягко и безшумно скользили предъ нимъ на экран. Онъ вспомнилъ концертъ, и раздвинутыя стны зала, и магаартиста, который раскинулъ предъ нимъ необъятную ширь, гд —
На старомъ курган, въ широкой степи,
Прикованный соколъ сидитъ на цпи,
Сидитъ онъ ужъ тысячу лтъ,
Все нтъ ему воли, все нтъ…
А кругомъ —
Плывутъ въ синев облака,
А степь — широка, широка…
Онъ вспомнилъ эту картину, и этого сокола — и связанныя, затекшія руки его шепнули ему о томъ, что и онъ тоже сродни этому соколу. Онъ припалъ вдругъ къ подушк и тихо заплакалъ…
Караульные опять переглянулись — и тотъ-же работникъ наклонился къ Данилк и тихо шепнулъ ему:
— Это у него душа заходится. По грху скучаетъ…
Тихо было въ комнат.
Бловатый разсвтъ заглядывалъ въ окна…

ГЛАВА СОРОКЪ ДЕВЯТАЯ.

А у крыльца все еще толпились люди. Генералъ былъ долженъ вотъ-вотъ пріхать. И т, кто считалъ себя обязаннымъ быть здсь, приходили, уходили и опять возвращались. Одна только понурая фигура Якова камердинера неподвижно стояла на мст и терпливо ждала..
Около трехъ часовъ, изъ-за парка, послышался топотъ лошадей — и въ ворота влетла замыленная и дымящаяся четверня вороныхъ…
— Ну, что?— спросилъ генералъ у подбжавшаго къ нему Якова.— Жива?
Яковъ припалъ къ плечу генерала и, плача, сказалъ:
— Трудна, ваше превосходительство…
Генералъ пошатнулся и пошелъ вверхъ по ступенямъ крыльца…
У коляски суетились люди. Лвый дышловой ослъ задомъ и, удушливо дыша оскаленнымъ ртомъ, бился въ хомут и — не могъ уже встать…
— Отстегни нашильникъ!
— Снимай постромки…— суетились вокругъ него люди.
Коляску подали назадъ, и дрожащія лошади, уронивъ головы, шатаясь, пошли въ поводахъ, оставляя у крыльца все еще бившуюся на мст лошадь, которая смотрла имъ вслдъ…
— Ему надо помочь умереть,— сказалъ бритый берейторъ.— Онъ очень боленъ, и онъ уже не будетъ жить…
Онъ всунулъ лошади въ ухо револьверъ и, зажавъ раструбомъ уха стволъ (чтобъ заглушить выстрлъ), спустилъ курокъ…
Лошадь встрепенулась и — сразу затихла…

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ.

А въ дом, на груди у генерала, судорожно билась рыдающая Катя, охвативъ шею отца…
— Папочка! папочка! Лена умретъ…— кричала она, прижимаясь къ отцу и словно стараясь задушить на груди у него эту страшную правду.— Иди къ ней. Она ждетъ…
Генералъ, молча, ласкалъ ея волосы и, тихо отстранивъ ее, прошелъ къ больной. Когда онъ, неслышно ступая по ковру спальни, подходилъ къ кровати дочери, ему вдругъ показалось, что здсь — въ этой притихшей, пропитанной запахомъ лекарствъ и погруженной въ полумракъ комнат притаилась срая тнь смерти… Онъ видлъ лежащую навзничь фигуру въ бломъ, приподнятыя колна ея, и не находилъ лица дочери,— оно сливалось съ близной простыни и подушки. Онъ подошелъ ближе и наклонился надъ ней. Заостренное личико, съ окаменлыми чертами неподвижной маски и темными тнями подъ глазами, которые смотрли такъ безучастно,— оно удивило его и показалось чужимъ…
— Ты, папа?— тихо спросила больная.— Теб тяжело меня видть такой…
— Да, моя двочка,— ласково сказалъ онъ, нжно касаясь рукой ея волосъ и холоднаго лба…
— Папа, я умру. Я это чувствую. И все ждала тебя. Ты, папа, ничего не длай этому человку… Прошу тебя! Я, можетъ быть, сама виновата…
— Скажи мн, дточка: у тебя были какія-нибудь отношенія съ нимъ? Онъ имлъ право тебя ревновать?
— О, папа! Какой ты смшной! Разв-жъ это возможно! Но я знала (раньше, всегда знала), что онъ любитъ — и шутила надъ нимъ. А потомъ — не обратила на это вниманія. А нельзя было быть такой высокомрной. И я вотъ — все думала. Онъ не виноватъ. Онъ такой. И надо было сначала еще, и потомъ…
Она хотла что то сказать — но приступъ икоты не далъ говорить ей…
— Идите пока… Посл,— шепнулъ тихо Шлаковъ.— Ее будетъ рвать. Я потомъ позову васъ…
Генералъ вышелъ.
Уходя, онъ слышалъ, какъ докторъ громко сказалъ:
— Давайте-жъ шампанское! А гд же ледъ? ледъ гд?
Въ дверяхъ съ генераломъ столкнулась бгущая Даша, въ рукахъ которой была тарелка съ колотымъ льдомъ. Двушка испуганно отшатнулась — и нсколько кусковъ льда скользнули на паркетъ и раскатились по комнат. И въ этомъ было что то знакомое. Это ужъ было когда-то. Такъ же вотъ — кто то несъ ледъ, и столкнулся въ дверяхъ, и нсколько кусковъ скользнуло съ тарелки и раскатились по комнат…
Когда? Гд?…
И онъ вспомнилъ. Онъ былъ тогда молодымъ офицеромъ, и у него завязались очень странныя отношенія съ одной красавицей полькой — Лизой Азальской. Онъ и тянулся къ ней, и не ршался сказать ей послдняго слова. Что-то мшало ему… И вотъ, какъ-то утромъ, когда онъ пріхалъ проститься съ ней (онъ узжалъ въ полкъ), она ему подарила на память красивый финскій ножъ…
— Вотъ,— сказала она, улыбаясь.— Это — вамъ на память. И знайте: если вы когда-нибудь совсмъ меня разлюбите и увлечетесь другой (помните, сударь!), этотъ ножъ, рано-поздно, но принесетъ вамъ несчастье…
— Я не суевренъ,— отвтилъ онъ, и взялъ этотъ ножъ.
— А теперь — простимся съ вами, съ бакалами въ рукахъ!— сказала она, и позвала его въ столовую…
Тамъ былъ накрытъ уже завтракъ.
— Ахъ, Боже мой, льду нтъ!— заволновалась она.— И никого нтъ…
Онъ отворилъ дверь въ сосднюю комнату, чтобы позвать служанку, и — столкнулся въ дверяхъ съ ней. Она несла ледъ — и уронила нсколько кусковъ на полъ…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ПЕРВАЯ.

Генералъ прошелъ къ себ въ кабинетъ и прилегъ на диванъ.
Породистое лицо его, въ серебр красивыхъ сдинъ, рзко выдлялось на красномъ сафьян дивана. Онъ устало закрылъ глаза, и можно было-бъ подумать, что онъ спитъ, если бъ измученное лицо его не переставало жить выраженіемъ сознательной мысли, которая дрожала въ углахъ его рта, подъ сдыми усами, и хмурилась въ черныхъ, властныхъ бровяхъ…
Дверь отворилась — и вошелъ Шлаковъ.
— Докторъ,— сказалъ генералъ, смотря ему прямо въ глаза:— скажите мн: она умретъ? Я видлъ лицо ея. И я знаю это лицо. Это лицо смерти.
— Да, генералъ. У нея воспаленіе брюшины. Ей было возможно помочь или сейчасъ же, посл нанесенія ранъ (оперативнымъ путемъ), или — никогда. Надо было вскрыть животъ и наложить швы на кишки. Онъ нанесъ ей дв раны ножомъ… (Генералъ вздрогнулъ и оглянулся на письменный столъ: финскаго ножа не было).— А теперь…— и докторъ вздохнулъ…
— А теперь,— сказалъ генералъ глухимъ голосомъ:— помогите уснуть ей. Я не хочу, чтобы моя бдная двочка мучилась. Зачмъ? Дайте ей морфій. И если вамъ тяжело это сдлать — я пойду и дамъ изъ своихъ рукъ…
— Успокойтесь, генералъ. Все, что нужно, я сдлаю. И не дать надо, а — вспрыснуть. Положеніе больной безнадежное. У нея начались уже боли. И я пришелъ вамъ сказать, что…
— Такъ идите же докторъ! Бдная моя двочка! И какъ все это ужасно, докторъ! Идите.
Шлаковъ вышелъ.
….’Еслибъ не Катя,— пронеслось въ сдой голов генерала,— я бы ушелъ вслдъ за ней… Да и пора бы! Усталъ я’…
Онъ оглянулся на письменный столъ — и опять ему вспомнилась фраза Азальской. Темное крыло мистической мысли коснулось его. Но онъ сурово нахмурился и брезгливо отъ нея отвернулся…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ВТОРАЯ.

Часъ спустя, генералъ, опять заглянулъ въ комнату дочери. Тамъ было попрежнему тихо, и тотъ же полумракъ царилъ у постели больной. Генералъ подошелъ ближе и наклонился къ изголовью кровати. Блдное личико Елены разгладилось и спокойно дремало…
Она засыпала навки…
Катя стояла на колнахъ у ногъ кровати и сторожила каждое движеніе сестры. Она казалась Ангеломъ Хранителемъ неподвижно лежащей двушки въ бломъ, и старикъ-отецъ, сквозь слезы оглянувъ эту группу, понуро вышелъ изъ комнаты…
За нимъ вышла и Катя.
— Папочка, ей лучше! У нея и лицо измнилось…
— Да, дточка, лучше…— и старикъ отвернулся.
Онъ взялъ машинально фуражку и направился къ выходу.
Выйдя изъ дома, онъ постоялъ на крыльц, посмотрлъ на тихое, ясное утро (оно жило своей обособленной жизнью), вздохнулъ и направился къ одиноко-стоящему домику — гд жилъ Голощаповъ…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ТРЕТЬЯ.

Голощаповъ сидлъ въ той же поз и напряженно смотрлъ въ уголъ комнаты, упираясь глазами въ кусокъ доски полированнаго шкафа, въ которомъ висло его платье,— кусокъ этотъ, съ сложнымъ рисункомъ слоистаго дерева, былъ для него какъ бы точкой опоры и помогалъ ему думать. И всякій разъ, когда онъ случайно выходилъ изъ его поля зрнія, онъ начиналъ отвлекаться и безпокоиться, и только снова найдя его, среди всей этой ненужности прочихъ вещей, онъ успокаивался и погружался въ свой міръ…
Одно время онъ промнялъ было его на радужный кусочекъ свта отъ стеклянной граненой чернильницы, въ которой ломались лучи восходящаго солнца, но тотъ былъ очень подвиженъ: онъ отливалъ радугой, искрился и включалъ въ свой ореолъ массу предметовъ… Все это мшало — и онъ вернулся къ спокойной доск шкафа.
Но была и еще одна точка опоры — обрывокъ музыкальной фразы, которая вдругъ привязалась къ нему и была лейтмотивомъ его обособленнаго міра:
За кормой играя въ прятки,
Вить серебряную нить…
И ритмъ этой фразы, въ сотрудничеств съ гибкими слоями дерева, помогалъ ему думать. Мысль его, оторвавшись отъ прошлаго, упорно крутилась на двухъ-трехъ — рзко оттиснутыхъ въ немъ — впечатлніяхъ послдняго вечера…
… Катя стоитъ на плотин, опершись о перила, и декламируетъ, глядя внизъ — на серебристую пну убгающихъ волнъ, которыя ‘вьютъ серебряную нить’… Розоветъ заря. Вода смется внизу, подъ мостомъ, вырываясь сквозь шлюзы. А т, прижавшись другъ къ другу, уходятъ все дальше и дальше…
… Но, вотъ — свтитъ луна. Он идутъ по дорог, а онъ настигаетъ ихъ… Онъ помнитъ взмахъ руки и — крикъ Кати. Она упала… И онъ шагнулъ къ ней, руки его коснулись таліи Елены — такой тонкой и гибкой, что ее можно было бъ, казалось, сломать… И зачмъ этотъ крикъ сзади? Зачмъ ему помшали?…
… А потомъ — когда онъ занесъ надъ ней руку, и — сонъ смшался съ дйствительностью, и она упала, а онъ наклонился надъ ней и цловалъ ея открытыя губы (о, разв такъ онъ хотлъ цловать ихъ!),— тогда онъ почувствовалъ вдругъ, что жизнь его оборвалась, что все вдругъ стало ненужнымъ, все сразу куда-то ушло, и ужъ не будетъ больше этихъ радужныхъ зорь, этихъ синихъ ночей, этихъ голубыхъ дней, съ блыми тучами, этого яркаго солнца, шелеста листьевъ (ничего!),— все это уйдетъ вмст съ ней, и ничего-ничего не останется…
… И правда: остался какой то ненужный обрывокъ жизни, насильно втиснутый въ эту вотъ комнату, и завязанный въ узелъ спутанныхъ мыслей, въ эту усталость и тошнотворное сознаніе, и все еще дышишь зачмъ-то, видишь и слышишь ненужныя вещи. И руки связали, помшавъ ему разорвать эти загрязненные обрывки ‘серебряной нити’, которую все еще ‘плететъ’ кто-то, ‘играя съ нимъ въ прятки’…
Зачмъ это?…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ЧЕТВЕРТАЯ.

Дверь отворилась — и въ комнату вошелъ генералъ.
Караульные встали.
— Идите,— сказалъ генералъ.— Мн надо поговорить съ нимъ…
Т вышли.
При звукахъ голоса генерала Голощаповъ очнулся вдругъ отъ задумчивости. Словно, толкнулъ его кто…
Сердце его спазматически сжалось — и ему трудно стало дышать…
Онъ поднялъ голову — и глаза ихъ встртились…
— Вы? Зачмъ вы пришли?— хрипло сказалъ онъ.— Если затмъ, чтобы пристрлить — такъ скорй! Я бы даже просилъ васъ объ этомъ. Мн противно сознавать, что я вотъ живу. Это — нчто тошнотворное! А если не за этимъ,— уйдите. Я не хотлъ-бы васъ видть. Намъ не надо быть вмст…
— Зачмъ ты это сдлалъ?— тихо спросилъ генералъ, не замчая того, что онъ говоритъ съ нимъ ‘на-ты’.
— Я любилъ и надялся (я не сознавалъ этой надежды, но она была), что когда я окончу университетъ и выбьюсь изъ своего положенія (а я добился-бъ всего!),— тогда я стану къ ней ближе… А потомъ, когда пріхалъ Кравцевъ, я понялъ, что ничего этого не будетъ. И примириться я съ этимъ не могъ: я слишкомъ любилъ ее!
— И что-жъ ты ршилъ тогда?
(Глаза ихъ встртились).
— Что я ршилъ — вы это знаете. А потомъ — я ршилъ покончить съ собой. Въ ружь у меня приготовлены два заряда картечи. Но мн помшали. Связали вотъ руки… И еслибъ вы приказали меня развязать, я бы не сталъ медлить. Вы-бъ не дошли и до крыльца дома,— скоро…
— Это — здсь. А тамъ? Тамъ ты ршилъ изнасиловать мою дочь? (Голощаповъ молчалъ). И я радъ, что ты усплъ ее только убить! Она умираетъ…
— Да?— встрепенулся вдругъ Голощаповъ.— О, она теперь ничьей ужъ не будетъ! Радъ и я… Теперь мн все-равно!— ласково улыбнулся онъ.— Только-бъ вотъ руки…
— Мн хочется думать, что ты просто помшанный,— сказалъ генералъ, внимательно всматриваясь…
— Помшанный? Что-жъ,— разсянно усмхнулся Голощаповъ:— вамъ только это и остается думать! Вы у насъ отняли все: и землю, и хлбъ, и образованіе, искусства, науки, и нашъ досугъ, и наше достоинство человка (все!),— и вамъ все еще мало! Вы хотите отнять у насъ и наше право любить… И когда мы цпляемся за это послднее наше право, боремся за него,—тогда вамъ кажется, что мы сходимъ съ ума…
Голощаповъ усмхнулся, и продолжалъ говорить, какъ-бы забывая, что онъ не одинъ…
— Да. Но вы не учли того, что, уступивъ вамъ свои куски хлба, мы будемъ здсь меньше податливы. Ваши ‘лиліи, которыя не прядутъ’, слишкомъ красивы, и мы не уступимъ ихъ Кравцевымъ… Нтъ! Здсь мы заспоримъ. И пусть ужъ беретъ тотъ, кто переплыветъ Геллеспонтъ въ бурную ночь, кто положитъ къ ногамъ любимой женщины подвигъ, а не лса по Волг, и не пензенскія и саратовскія имнія (у насъ-же награбленныя). Я вотъ — къ ногамъ лиліи кладу свою жизнь. Развяжите мн руки — и я покажу вамъ, какъ это длаютъ! А — Кравцевъ? Онъ умретъ, схоронивъ свою лилію? Или пойдетъ къ другой лиліи, съ своими саратовскими и пензенскими имніями?..
Голощаповъ усмхнулся — и чмъ-то демоническимъ повяло отъ этой гримасы смха…
— Взвсьте нашу любовь, и скажите,— хрипло проговорилъ онъ:— чья перетянетъ? Рядомъ съ нимъ, въ своей блуз съ оттянутыми карманами и въ стоптанныхъ башмакахъ, я былъ, конечно, смшонъ. Но здсь, въ этомъ спор, на этихъ всахъ,— здсь я бы съ нимъ потягался!— гордо сказалъ онъ.
Генералъ угрюмо молчалъ.
Въ комнат стало тихо.
— Богъ мой!— простоналъ генералъ.— И какъ я могъ не разсмотрть этого раньше! Какъ я могъ быть настолько слпымъ, чтобы запустить къ себ въ домъ эту отрыжку революціи!
Голощаповъ вздрогнулъ.
— Отрыжку революціи? Но отрыжка бываетъ у тхъ, кто много усплъ проглотить, кто перелъ. А Революція въ Россіи не пировала и ей рыгать нечмъ. Вотъ т, кто проглотилъ лса по Волг, пензенскія и саратовскія имнія,— да, т могутъ рыгать, несмотря на всю свою благовоспитанность…
— Ну, и отнимайте у насъ эти лса и эти имнія!— дрожащимъ голосомъ сказалъ генералъ.— Но не смйте касаться вашими грязными лапами до нашихъ женщинъ! Все-равно, вдь, он брезгливо отъ васъ отвернутся! И вы только можете убивать ихъ, или пытаться зврски насиловать… Да и зачмъ он вамъ? Вдь, вы и ихъ обратите въ кухарокъ!
— А вы! Вы не обращаете нашихъ женщинъ въ кухарокъ? Было время, когда вы ихъ продавали на базарахъ, и заставляли кормить грудью вашихъ щенятъ! А мы мечтаемъ только о томъ, чтобы ‘лиліи, которыя не прядутъ’, взяли веретено въ руки…
Генералъ всталъ.
Онъ давно ужъ брезгливо не слушалъ…
— Вы уходите?— встрепенулся Голощаповъ.— Прошу васъ: прикажите развязать мн руки! Вдь, все-равно, меня будутъ судить вашимъ Военнымъ Судомъ и — повсятъ. Я не противъ мотка (онъ лучше жизни). Но, когда это будетъ? Пройдутъ недли… А удовольствіе жить я предоставляю г. Кравцеву. Прикажите. Неужели вамъ такъ хочется, чтобы меня непремнно повсили? И потомъ: вся эта исторія будетъ волочиться по всмъ этимъ судамъ и допросамъ.. Вы, генералъ, слишкомъ умны, чтобы не признать полную умстность моей просьбы. Вдь, единственно, что могло-бы васъ удержать въ данномъ случа, это — мысль, что я помшанный. Но вы видите, что этого нтъ…
Генералъ колебался — и отвтилъ не сразу:
— Да, ты правъ…
Онъ отворилъ дверь и позвалъ караульныхъ.
— Развяжите его!
— Спасибо!— сказалъ Голощаповъ, и глаза его сверкнули довольствомъ…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ПЯТАЯ.

Генералъ вышелъ.
И то-же погожее утро (которое вдругъ окружило его) настойчиво продолжало жить своей ко всему равнодушной, спокойной и обособленной жизнью. Нжно дрожали серебристыя гривы высокихъ тополей, унося свои заостренныя макушки къ влажному, ясному небу…
Генералъ вздохнулъ и зашагалъ къ дому.
Къ нему подошелъ управляющій и что-то сталъ говорить ему. Но онъ ничего не слышалъ и понуро шагалъ. Они уже подходили къ крыльцу, какъ сзади нихъ глухо грянулъ выстрлъ…
Генералъ вздрогнулъ и снялъ фуражку…
— Застрлился!— сказалъ онъ, и, дойдя до крыльца, грузно слъ.— Идите и посмотрите — что тамъ, и вернитесь сказать…
Управляющій побжалъ къ флигелю, а генералъ угрюмо потупился и все еще не покрывалъ головы. И недавнее чувство омерзенія и брезгливости къ ‘этому человку’, которое дыбилось въ груди генерала, смнилось вдругъ чувствомъ жалости и виноватости передъ этимъ, недавно еще говорившимъ съ нимъ юношей, съ мученическимъ, блднымъ лицомъ и связанными руками…
…’Зачмъ я сказалъ развязать ему руки?’…
— Ну, что?— спросилъ онъ у подходившаго къ нему управляющаго, лицо котораго нервно подергивалось…
— Застрлился… Это — ужасно! Онъ выстрлилъ въ голову — и выстрлъ разнесъ ему черепъ… Вотъ,— протянулъ онъ дрожащей рукой генералу листокъ.— Это лежало у него на стол…
Генералъ взялъ этотъ листокъ и прочелъ:
‘Я прошу одной милости. Похоронить меня — не рядомъ (объ этомъ я и просить не смю), а у ногъ той, которую я любилъ больше жизни. Если г. Кравцевъ изъявитъ желаніе занять это мсто (онъ, вроятно, любитъ не меньше меня),— тогда я беру свою просьбу назадъ. Голощаповъ’.
Слезы застлали глаза генерала…
— Такъ это и будетъ!— сказалъ онъ.— Я не откажу ему въ его послдней просьб, и онъ иметъ право на это…
Порывъ втра заколыхалъ вдругъ листокъ въ рук генерала, и старику показалось, что исписанный дрожащими каракулями листокъ слышалъ только-что сказанное — и шепчетъ ему свою благодарность…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ШЕСТАЯ.

А въ шесть часовъ вечера того-же дня, въ дом генерала Талызина, служилась первая панихида о ‘ново-представленной болярин Елен’. Стройная фигура мертвой поражала своей красотой и величаво-просто лежала на своемъ бломъ, усыпанномъ цвтами, лож.
Запахъ ладона, который курчавымъ дымкомъ выходилъ изъ кадила, фигуры священнослужителей, въ ихъ золоченыхъ, вычурныхъ ризахъ, и стройный хоръ дтскихъ голосовъ (не было только съ ними ихъ регента),— все это было такъ необычно въ огромномъ зал генеральскаго дома. Казалось, что фигуры картинъ испуганно и удивленно высматривали изъ своихъ наклоненныхъ массивныхъ рамъ, а эффектная композиція ‘Мднаго Всадника’, готова была вотъвотъ ожить и тяжелымъ галопомъ стальныхъ копытъ задыбившагося коня унести своего молчаливаго и гордо отвернувшагося всадника, который такъ не любилъ вс эти обряды. Въ отворенныя двери сосднихъ комнатъ видно было, какъ съ портрета смется мефистофельское лицо Вольтера, а — рядомъ стоящія съ нимъ — голыя Нимфы почувствовали вдругъ наготу свою и испуганно кутались въ свои покрывала. Одной только Венер нечмъ было прикрыться, помимо своихъ божественныхъ рукъ,— и она отвернулась отъ этого мрачнаго и чуждаго ей обряда Смерти, которая никогда не посметъ коснуться костлявой рукой холоднаго мрамора этой безсмертной..
Не по-себ было и ‘батюшк’, который всякій разъ, какъ обращался къ своей ‘паств’, недовольно обозрвалъ непривычную обстановку огромнаго зала, и ему все казалось, что онъ съ своимъ ‘причтомъ’ здсь не у мста….
…’Языческая кумирня!’ — недовольно хмурился онъ, и отвернувшись — взывалъ къ своему Богу…
Генералъ стоялъ, угрюмо потупившись. Юношески-стройная фигура его говорила о томъ, что онъ не сдается и, какъ старый солдатъ, стоически выноситъ удары судьбы. Но въ черныхъ и все еще красивыхъ глазахъ его свтилось недоумніе и даже протестъ…
…’Зачмъ? и кому это нужно!’ — безъ словъ вопрошало это лицо, угрюмо сдвинувъ властныя брови. А ярко-горящія свчи высокихъ Черновыхъ подсвчниковъ чадили, текли, и такъ-же безъ словъ отвчали ему, что все, что существуетъ, — горитъ, погасаетъ и замняется новымъ. Все течетъ и безпрерывно мняется и уносится въ гераклитовскомъ поток необходимости…
…’Но — зачмъ? и — кому это нужно?’ — упорно вопрошало лицо старика.
И ему хотлось раздвинуть эту ненужную необходимость вчно текущей смны вещей и задержать этотъ потокъ, въ которомъ тонула и эта, неподвижно лежащая, стройная двушка, вчера еще живая и веселая, а сейчасъ — окостенлая въ объятіяхъ смерти. Смерть эта дерзко вошла въ его домъ, со всми своими похоронными гимнами, попами, обрядами, ненавистными запахами, и неустранимо царитъ здсь…
Катя стояла сбоку Елены — и въ темныхъ глазахъ двушки притаились ужасъ и сдержанный крикъ… И она тоже хотла-бы вырвать Елену изъ ледяныхъ объятій смерти,— она хотла-бъ разжать эти сомкнутыя руки, заставить открыться эти глаза, и — поднявъ ее съ страшнаго ложа — увести въ поле и въ лсъ, къ свту солнца и нжно-лазурному небу, которое недавно еще (вчера!) отражалось въ голубыхъ глазахъ ея сестры и трепетало въ ея нжной улыбк… А непреклонно-холодная воля ‘чего-то’ (того, чего нельзя было видть, и что она не умла назвать) толкало въ грудь эти порывы и леденило ихъ короткимъ и властнымъ словомъ: нельзя…
Шлаковъ не спускалъ съ Кати глазъ,— онъ сторожилъ ее и боялся ея сосредоточенности и притихшаго ея настроенія. Онъ предпочелъ-бы слезы и крики, т.-е.— открытое горе, которое рвется наружу, а не остается внутри и не вьетъ себ въ сердц гнзда… Къ нему на грудь вылилось ея первое горе. Это было посл того, какъ онъ, соскочивъ у крыльца съ своей загнанной тройки, вбжалъ въ домъ — и Катя рванулась къ нему съ воплемъ: ‘Докторъ, докторъ! Лена умретъ’… Она рыдала и билась у него на груди. Онъ утшалъ и ласкалъ ее, какъ ребенка. Онъ разглаживалъ ея ароматные, вспутанные волосы. Онъ цловалъ даже ихъ. И не одно только горе и жалость говорили у Шлакова,— онъ былъ и счастливъ этою неожиданною близостью, и стыдился того, что не могъ заглушить въ себ тихой мелодіи чувства, которое пло ему не о смерти и гор этой доврчиво льнущей къ нему милой двушки, а о чемъ-то другомъ… И вспоминая объ этомъ, Шлаковъ страдальчески морщился: онъ не хотлъ этой контрабанды случайной ласки, этого аромата волосъ, этихъ наивно-доврчивыхъ дтскихъ объятій…
…’Какъ все это гадко и подло!’ — искренно возмущался онъ, стараясь солгать самъ себ и быть только докторомъ…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ СЕДЬМАЯ.

Хватающіе за душу напвы не переставали рыдать и дышать ладономъ. Залъ былъ полонъ народа. Окна дома были открыты и одна любопытная втка серебристаго тополя заглядывала въ домъ, и — словно не вря тому, что произошло здсь, что-то — вся трепетала и шелестила, шепча на своемъ серебристо-зеленомъ язык другимъ вткамъ, которыя не могли заглянуть въ окна зала. И шелестъ ея уширялся и росъ — и охватывалъ цлое дерево…
Въ конц службы съ двора донесся конскій топотъ и похрускиваніе рессоръ. Генералъ покосился на окно. Къ крыльцу подъзжала карета, съ княжескими гербами, заложенная прекрасной четверней вороныхъ. Это пріхали Кравцевъ и его тетка — княжна. Генералъ отвернулся. Ему непріятно было присутствіе въ дом въ такія минуты мало-знакомой княжны, когда и ему, и Кат хотлось остаться однимъ. Непріятно было ему такъ-же и то, что Юрій, знавшій о всемъ здсь случившимся (за нимъ, почти вслдъ, ускакалъ верховой), пріхалъ только сейчасъ. Генералъ догадался, что его задержала княжна. И то, что онъ могъ уступить ей,— генералу не нравилось…
Сзади него послышалось движеніе (это — вошли княжна и Кравцевъ), но генералъ не обернулся и сдлалъ видъ, что онъ не знаетъ объ ихъ присутствіи. Одна только Катя, завидвъ ихъ, пошла къ нимъ навстрчу…
Посл конца службы, генералъ сухо пожалъ руку Юрію и, поцловавъ руку княжны, на прекрасномъ французскомъ язык сказалъ ей нсколько обычныхъ въ такихъ случаяхъ фразъ, откланялся и прошелъ къ себ въ кабинетъ…
Юрій пошелъ вслдъ за нимъ.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ВОСЬМАЯ.

— Генералъ,— сказалъ онъ, входя въ кабинетъ.— Я вчера еще былъ счастливъ, а сейчасъ — жизнь моя разбита. Я — тряпка, никому и ни на что ненужная… (Онъ помолчалъ).— Тетушка везетъ меня на Волгу, въ одно изъ захолустныхъ, лсныхъ нашихъ имній. Она полагаетъ, что я тамъ обмогнусь и приду въ себя. Какъ будто это возможно!— пожалъ онъ плечами…
Генералъ молчалъ.
— Вчера я хотлъ прискакать сюда верхомъ. Но тетушка, съ которой случился нервный припадокъ (она субъектъ истерическій),— она не дала мн возможности оставить ее…
(Кравцевъ говорилъ по-французски).
А генералъ все молчалъ, и подъ сдыми усами его бродила недобрая усмшка. Онъ слушалъ — и невольно сравнивалъ то, что говорилъ ему Юрій, съ тмъ, что такъ недавно, нсколько часовъ назадъ, онъ слышалъ отъ человка, съ блднымъ, какъ млъ, лицомъ и связанными руками. И еслибъ Юрій взглянулъ внимательно въ лицо генерала, онъ пересталъ-бы сейчасъ говорить…
— И, Богъ мой!— продолжалъ онъ.— Все это свалилось, какъ снжный обвалъ: неожиданно и ужасно… И зачмъ я ухалъ тогда! И какъ я радъ, что я не засталъ этого негодяя въ живыхъ. Я застрлилъ-бы его, какъ собаку…
— Ну!— тихо сказалъ генералъ.— Для него ты едва-ли могъ быть страшнымъ. Человка, который самъ жадно рвется къ смерти, запугать мудрено! Я говорилъ съ нимъ. И онъ съ того именно и началъ, что просилъ ‘пристрлить’ его (ссылаясь на то, что жить ему не подъ силу), или — приказать развязать ему руки. И когда это сдлали,— я не дошелъ до крыльца, какъ сзади меня грянулъ выстрлъ… И вотъ — его послдняя просьба… (Генералъ, не торопясь, порылся въ карман, вынулъ клочекъ бумаги и протянулъ его Юрію).— Вотъ…
Тотъ торопливо взялъ и — съ злобнымъ подергиваніемъ въ лиц — прочелъ эти строки…
— Подумаешь! Тоже… — презрительно вскинулъ онъ плечи.— Семинарская сантиментальность трубадурствующаго поповича! Этого Марка Волохова лакейской нельзя было и пускать дальше передней вашего дома! Это — грязная накипь опавшей революціонной волны, озврлые бандиты дороги, по которымъ давно плачетъ вислица… Я бы на вашемъ мст не развязалъ-бы ему рукъ и не далъ-бы ему своимъ самоубійствомъ осквернять ружья (это его посвщало, такъ сказать, въ рыцари), а — предоставилъ-бы его рукамъ палача…
И странное дло: то, что сейчасъ говорилъ Юрій, что и самъ онъ недавно готовъ былъ сказать Голощапову (и почти говорилъ даже),— сейчасъ генералу казалось неврнымъ, противнымъ и грубымъ…
— Изъ личной бесды съ нимъ я вынесъ нчто иное,— сказалъ генералъ.— И мн стало ясно, что руки голодныхъ тянутся дальше тхъ кусковъ хлба, которыхъ они лишены… И мы стоимъ у рубежа. Мы наканун большой ликвидаціи… Я старикъ. Я человкъ прошлаго и не мн подводить эти итоги. Меня вотъ — коснулась кровавая драма задыбившейся воли одного изъ этихъ задленныхъ, и я стою у трупа дочери… Гримасой презрнія и сарказмами по адресу ‘трубадурствующихъ поповичей’ ты мн этихъ ранъ не залечишь! А аппеллировать къ прилавкамъ лакейской, въ которой давно никого уже нтъ, и куда никого не загонишь (да и доблести мало въ этихъ ресурсахъ прошлаго!),— все это по меньшей мр смшно… Феодалъ — вполн законченная фигура. И намъ съ тобой его дорисовывать нечего. Онъ давно уже въ музеяхъ. А оттуда, какъ съ погоста, назадъ не приходятъ. И выходъ изъ нашего положенія, конечно, не въ томъ, что давно и въ музеяхъ покрыто ужъ пылью… А въ чемъ?— развелъ онъ руками: — не мн о томъ думать. Мн пора умирать…
Юрій удивленно смотрлъ въ лицо генерала, и въ близорукихъ глазахъ его что-то сверкнуло…
— Но, позвольте, ваше превосходительство,— полуоффиціально началъ онъ.— Оставляя въ сторон вс эти принципіальныя положенія, о которыхъ говорить теперь намъ не время, я хотлъ-бы спросить васъ, что — примняясь къ данному случаю — вы (какъ?) сочли-бы возможнымъ и допустимымъ осквернить могилу моей невсты сосдствомъ съ этимъ… романтическимъ поповичемъ? Я лично, на правахъ жениха, считаю это недопустимымъ…
— Потише, юноша!— сухо сказалъ генералъ.— Дло идетъ о могил моей дочери… И я мало нуждаюсь въ чьихъ-бы то ни было указаніяхъ. Твои-же права жениха (которыя, конечно, могли-бы имть мсто при обсужденіи этого вопроса) сильно повывтрились… Съ того момента, какъ ты остался при нервномъ припадк твоей уважаемой тетушки, промнявъ на этотъ припадокъ постель твоей умирающей невсты,— съ тхъ поръ ты потерялъ право говорить, какъ женихъ. Ты просто остался нашимъ хорошимъ знакомымъ. И только. И въ данномъ случа — можешь только почтительно выслушать то, что скажутъ другіе, тотъ-же я!— непреклонно и гордо сказалъ генералъ.— А теперь — ступай къ нимъ. Я усталъ — и хотлъ-бы остаться однимъ…
Юрій всталъ и, молча, вышелъ.
Губы его нервно подергивались…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТЪ ДЕВЯТАЯ.

Генералъ всталъ съ кресла, прошелся взадъ и впередъ по кабинету, подошелъ къ окну (оно выходило въ садъ), посмотрлъ на мощную зелень липъ, которыя слегка шелестли повтру, на просвты безпечно-лазурнаго неба, на кусочекъ сверкающаго пруда, и — грустно вздохнулъ…
…’Да, вс вы… (онъ имлъ въ виду небо, липы и сверкающій кусочекъ воды),— правы! Какое вамъ дло до насъ и до нашихъ печалей? Колыхнулъ втеръ макуши — и шелестятъ липы. О чемъ? А такъ просто — вн всякой темы. Разошлись тучи — и глянуло чистое небо, обнаживъ свое тло вчности. Сверкаетъ на солнц вода, ложатся внизу тни,— и все это просто…
…’И все это говоритъ:
Подожди немного —
Отдохнешь и ты…
…’И тотъ тоже правъ (куда праве этого!). Бдный юноша! Любилъ и тянулся къ счастью. А оно не далось. И онъ — грубо и дико (посвоему), какъ умлъ, вцпился въ горло Судьбы, и сломалъ все, что стояло у него на дорог. Сломалъ — и самъ надорвался. Это — выпадъ стихійной силы, которая тмъ и хороша, что вполн искренна’…
Генералъ подошелъ къ столу и позвонилъ.
Вошелъ Яковъ.
— Управляющаго ко мн,— сказалъ генералъ, и — присвъ къ столу — сталъ что-то писать…
Минутъ десять спустя, вошелъ Августъ Адамовичъ.
— Садитесь. Вотъ — письмо къ губернатору. Вы отошлете его съ нарочнымъ, и — сейчасъ-же. Дло въ томъ, что я предвижу возможность нкоторыхъ формальныхъ затрудненій относительно похоронъ этого юноши, и — пишу вотъ… Губернаторъ — мой бывшій пріятель. Мы съ нимъ на-ты. Онъ създитъ тамъ къ архіерею и перетолкуетъ съ этимъ попомъ…
Управляющій взялъ письмо и выходилъ уже, но — нершительно запнулся у двери…
— Ваше превосходительство.
— Что?
— Карету княжны готовятъ къ отъзду. Ее запрягаютъ уже. И я слышалъ, что и княжна, и Юрій Константиновичъ сейчасъ узжаютъ…
— Да?— сухо усмхнулся генералъ.— А что-жъ! И хорошо длаютъ. Это — я съ этимъ будущимъ ‘профессоромъ’ поговорилъ сейчасъ не подъ-шерсть, т.-е.— попросту — сказалъ ему правду. Малый немножко зарвался и выступилъ изъ постромокъ. Ну, а я ввелъ его въ эти постромки… Оттого это такъ. Ну, и — скатертью дорога… Такъ вы — пожалуйста!— подтвердилъ онъ, давая этимъ понять, что онъ кончилъ.
Управляющій вышелъ.

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ.

Дверь отворилась — и въ кабинетъ вошла Катя.
— Папа! что это все значитъ?— сказала она, подходя къ отцу и обвивая его шею руками.— Они узжаютъ…
— И пусть. Вдь, онъ говорилъ тамъ, въ чемъ дло?
— Да. И мн хотлось-бы видть это письмо.
Генералъ указалъ ей на письменный столъ…
Катя взяла этотъ помятый листокъ, прочла и задумалась…
— Ну, что-же ты скажешь мн, двочка?
— Ты, папа, правъ,— тихо сказала она и, прижавшись къ отцу, стала ласкать его сдые волосы, нжно касаясь рукой его бороды и усовъ.— Я, папа, не люблю и боюсь того человка (пускай даже и нтъ его). Но, здсь,— указала она рукой на письмо,— онъ давитъ Юрія, здсь онъ выше его, и въ прав смотрть на него свысока…
Генералъ взялъ въ руки ея темноволосую голову и, любуясь блднымъ личикомъ дочери, поцловалъ ея бархатистые и влажные отъ слезъ глаза…
— Умная, славная двочка! Спасибо теб…— сказалъ гордый старикъ дрожащимъ отъ слезъ голосомъ…

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТЪ ПЕРВАЯ.

Настала ночь. Все какъ-то испуганно притихло и притаилось въ усадьб. Въ огромномъ зал, плохо освщенной тремя высокими церковными подсвчниками, свтъ которыхъ не достигалъ почти до отдаленныхъ угловъ, слышалось монотонное чтеніе дьякона. О чемъ онъ читалъ? И кто его слушалъ? Покрытая цвтами Елена спала непробуднымъ сномъ смерти, ярко освщенная съ трехъ сторонъ дрожащими огнями восковыхъ свчей, которыя чадили, текли и словно спшили сгорть… Черная фигура Мднаго Всадника такъ-же гордо смотрла въ сторону, величаво бросая отъ себя длинную темную тнь. Мраморныя статуи отчужденно ютились въ далекихъ углахъ и недоврчиво кутались въ сумракъ. А басистая хриплая рчь дьякона глухо рокотала въ пустомъ зал и словно искала слушателя…
Въ одной изъ отдаленныхъ комнатъ дома (куда не долеталъ голосъ дьякона) понуро сидлъ генералъ въ большомъ мягкомъ кресл и старался не двигаться: на плеч у него уснула измученная Катя, которая боялась остаться одна и все время ютилась къ отцу. Вспутанная темная головка ея устало запрокинулась, и старикъ — бережливо храня ея сонъ — въ полголоса переговаривался съ докторомъ, который тихо шагалъ по ковру комнаты. Прикрытая абажуромъ лампа разливала мягкій полумракъ. И докторъ, бродя взадъ и впередъ, не переставалъ любоваться съ разныхъ сторонъ картинною группой…
А далеко отъ дома, въ темной и забытой всми комнат обособленнаго флигеля, въ углу, на постели, неподвижно лежала, покрытая блой простыней, фигура мертвеца, съ туго забинтованной головой въ блую повязку, которую искусно сдлалъ докторъ, и которая была похожа на шлемъ съ откинутымъ забраломъ. Блдная полоса луннаго свта вливалась въ окно и освщало неподвижное лицо юноши…
На груди у него рыдала и билась гибкая фигура двушки. То была Даша. Она прокралась сюда темной тнью, отомкнула замокъ двери (благо одинъ изъ ея ключей пришелся къ замку), и вотъ — одна съ мертвецомъ (онъ не былъ ей страшенъ), она въ первый разъ шептала ему т слова, которыя давно трепетали въ ней и рвались наружу… Она цловала лицо его, руки, она прижималась къ нему, и то нжно ласкала его и говорила съ нимъ, то — снова билась надъ нимъ и, тихо раскачиваясь изъ стороны въ сторону, замирала въ протяжномъ, хватающемъ за душу во…
А въ окно любопытно смотрла луна, страдальчески сморща покатыя брови, и тихо шептались о чемъ-то далекія звзды…

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТЪ ВТОРАЯ.

Прошелъ мсяцъ.
Генералъ и Катя, вскор посл похоронъ Елены, ухали въ Италію. Ухалъ съ ними и Шлаковъ. И запустлый домъ угрюмо задумался. Все притихло въ усадьб. На одномъ только кладбищ, за паркомъ, стучали молотки каменьщиковъ,— тамъ шла заготовка благо камня на фундаментъ подъ мраморный памятникъ Елены, который генералъ долженъ былъ прислать изъ Италіи.
А пока — могила Елены и, недалеко отъ нея (у ногъ,— какъ и просилъ покойный),— могила Голощапова были скромными холмиками. И эта близость могилъ, и неожиданный отъздъ Кравцова, въ связи съ драмой усадьбы, которая такъ поразила всхъ, даже и самый пріздъ губернатора (который былъ на похоронахъ),— все это, вмст взятое, породило цлую массу предположеній и слуховъ. Особенно интриговала всхъ эта близость могилъ…
— Не спроста это…
— Конечно!
— Онъ былъ ея любовникомъ, и она передъ смертью призналась…
— Женихъ узналъ — и ухалъ.
— И потомъ: эта послдняя аудіенція съ генераломъ… Чопорный старикъ поставилъ ультиматумъ этому несчастному Донъ-Жуану: или убить себя самому, или его будутъ судить Военнымъ Судомъ…
— Да, да! Вотъ он — эти свтскія барышни.
Судачили дамы узда.
Ходили и въ народ глухіе слухи…
Одинъ только 90-лтній старецъ Макарычъ (тотъ самый, который былъ такъ недоволенъ унылымъ крикомъ сыча передъ самымъ пріздомъ барышень), отнесся къ этой исторіи глубже и шире: онъ видлъ во всемъ этомъ ‘перстъ божій’… И, мало-по-малу, красивая трогательность его соображеній, а прежде всего — его беззавтная увренность въ томъ, что онъ говорилъ,— все это сдлало то, что съ нимъ согласились…
Какъ-то вечеромъ (накрапывалъ осенній дождь, темно было, скучно, вс жались къ жилу), старикъ на людской разсказалъ всмъ, какъ давно-давно, при крпостномъ прав еще, при отц генерала,— ‘васъ и на свт въ т поры еще не было’,— въ усадьб случился ‘грхъ’… Полюбили другъ друга лакей и горничная, и попросили у господъ разршенія имъ повнчаться, а господа — не позволили. И сколько они ни молили, и сколько они ни валялись у господскихъ ногъ, а разршенія имъ не дали…
— Вотъ они и надумали,— повствовалъ Макарычъ.— Забрались они, стало-быть, на чердакъ господскаго дома, помолились Богу, простились другъ съ дружкой, да и покончили сами съ собой. Сперва — онъ ее зарзалъ, а опосля-того и на себя наложилъ руки… И вотъ: сколько ни прошло, а оглянулся Господь — довелось и господамъ то же извдать… Вишь вонъ — коли отрыгнуло! Кровь кровью омылась. И вотъ (попомните вы мое слово!) быть тому…— и старикъ понизилъ вдругъ голосъ и заговорилъ проникновенно.— Было, скажемъ, и крпостное право, да сплыло. Попились они нашей крови. А все ни къ чему! Не нынче — завтра, а оглянется Господь… Быть этому…
Рчь старика звучала чмъ-то пророческимъ — и захватила дыханіе всмъ. Глаза его сверкали. Сдая голова безсильно тряслась…
Вс угрюмо молчали.
О чемъ они думали?..

Конецъ.

Абельдяев Дмитрий Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Найденыш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1884
  2. Мать-мачеха, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1896
  3. Баловень счастья, Головин Константин Федорович, Год: 1897
  4. Младший брат, Анненская Александра Никитична, Год: 1889
  5. Маяк в тумане, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1933
  6. Алиса в стране чудес, Кэрролл Льюис, Год: 1865
  7. История Мурочки, Шиль Софья Николаевна, Год: 1907
  8. Москва и Тверь, Кельсиев Василий Иванович, Год: 1870
Электронная библиотека