Лифляндия, Куприн Александр Иванович, Год: 1914 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.

Пенза, 2015.

ЛИФЛЯНДИЯ

Ч. I. Латыши.

В мой теперешний приезд я совсем не узнал Риги. Раньше это был веселый, шумный, живой, богатый город, один из самых прелестных торговых портов России. Я до сих пор помню, как на Двине стояли тесно сотни пароходов и парусных судов: огромные стройные трехмачтовики, мощные двухтрубные океанские пароходы, сотрясавшие воздух своим глубоким, волнующим ревом, неуклюжие черные, степенные баржи с лесом и хлебом, и как между ними сновали туда и сюда хлопотливые, запыхавшиеся паровые катера, и плавно, точно лебеди, скользили, едва наклонившись набок, изящные белые парусные яхточки. Я помню целый лес мачт и снастей, точно перепутавшихся между собою. Помню ряд могучих пароходных труб — белых, черных, желтых, красных, с опоясочка-ми наверху…

Часами следил я, бывало, за пароходом, грузящимся куда-нибудь в Англию, Испанию или Америку. Ловкие, мускулистые, крепкие матросы разворачивают на палубе просмоленный бунт каната. С визгом и грохотом идет вверх якорная цепь. По сходням, как муравьи, ползут грузчики, обремененные страшными грузами… Свистки, звонки, команда, окрики, ругань, песня… Медленно движутся в воздухе целые штабели досок, подхваченных кривым хоботом лебедки. Суетня, толкотня и гам на набережной. Сердце сжимается от сладкого волнения, от беззлобной зависти, от страстного желания плыть морем, далеко, в чужой край…

Теперь на Двине нет кораблей. Большинство ушло тотчас же по объявлении войны. Те, которые не успели погрузиться или задержались по другим причинам, отведены куда-то в безопасный залив, под надежное прикрытие. Остались всего только два-три плохоньких суденышка, и на каждом из них дежурит какой-нибудь старик, заплесневелый, глухой и ворчливый — именно тот, который во время рейсов был лишним бременем.

И рижских домов не узнаешь. Почти во всех домах на окнах, на каждом стекле расклеены вкось, аккуратно, по-немецки белые полоски бумаги. Это значит, что квартиры сдаются. Раньше этого не бывало. Обыкновенно к этому самому горячему торговому времени, квартиры брались нарасхват… Ах, есть ли на свете зрелища печальнее опустелых домов, вымерших портов и остановившихся заводов?

Рига — сердце Прибалтийского края. Не бьется сердце — немеют руки и ноги. Но это кажущееся бездействие обманет лишь поверхностного наблюдателя. Под внешним спокойствием совершается теперь во всем крае героическая, может быть, последняя схватка. Видали ли вы когда-нибудь тот решительный, страшный момент состязания, когда борцы, опоясав друг друга руками, замирают неподвижно, точно каменная группа? Все мускулы напряглись, как клубки корабельных канатов, ступни ушли по щиколотки в тырсу арены, на лбах вспухли ижицей синие жилы, зубы стиснуты, пальцы рук побелели, и только слышатся хриплое дыхание и хрустение костей… Именно в этом состоянии максимального, но со стороны незаметного напряжения сил находятся теперь бароны и латыши, господа и вчерашние рабы, праздные землевладельцы и люди, оросившие каждый клочок бесплодного края своим потом и унавозившие его своею кровью и трупами.

Сейчас латыш идет на войну, как на настоящее, серьезное дело, которое обеспечит его маленькому народу земельный простор и участие в великом деле всероссийской гражданственности. И как идет! С тем же невозмутимым деловым видом, с тем же каменным упорством, с той же непреклонной волей, с какой он корчует болотистый лес под пашню или среди песков выгоняет в оранжереях абрикосы и раннюю землянику.

За эти три дня мне удалось поговорить с несколькими местными людьми, знающими хорошо Прибалтийский край: с латышами, немцами, русскими и евреями. Все, что я слышал интересного, попробую передать.

Заранее извиняюсь в моем невежестве: я совсем не знал латышской истории. Да и вряд ли кто ее знает по-настоящему. А она страшна и кровава, как длинный исторический кошмар.

Вот что мне рассказал о ней интеллигентный латыш — присяжный поверенный.

В самом начале XIII столетия, кажется, около 1201 г., крестоносцы завоевали Лифляндию, и все местное население сделалось полной собственностью пришельцев. Если раб-латыш убегал, то к нему применялась очень простая мера: ему отсекали ногу…

Король Стефан Баторий признал, что крестьяне-латыши чрезвычайно угнетены. Он собирался было улучшить их положение, но не успел, потому что вскоре умер.

Шведы после поляков принялись за реформы.

Густав-Адольф запретил дворянам налагать произвольно взыскания на крестьян за разного рода проступки, подчинив эти проступки юрисдикции земского суда. Вместе с тем крестьянам предоставлено было право жаловаться на притеснения и вымогательства дворян.

После Густава-Адольфа горячее участие в судьбе латышей принял Карл XII. Он указал дворянству на необходимость отменить крепостное право, объявив его противным человеческому достоинству, но дворянство упорно, вопреки воле короля, стояло за свои железные привилегии (1681 г.).

В 1710 г. Остзейский край перешел во власть России, а в 1764 г. Екатерина Великая предприняла путешествие по Остзейскому краю и предложила рассмотреть вопрос о принятии мер к прекращению угнетения и разорения, причиняемых крестьянам.

Результат был очень краток: воспретили продажу крестьян на рынках и супругов врозь, а также было обеспечено за крестьянами право собственности на движимое (корова, лошадь) имущество.

Дальше идет история латышей при Александре I, которого давно уже мы рассматриваем до Наполеона и после Наполеона, или, вернее сказать, Александра — светлого, кроткого, любвеобильного юношу, друга Новосильцева и Чарторыжского, и Александра — мрачного мистика, ученика баронессы Крюндер, архимандрита Фотия и Аракчеева.

Для того чтобы не быть голословным, я приведу указы Александра I от 1804 и 1819 гг.

В 1804 г. за крестьянами было обеспечено потомственное пользование землей за известное вознаграждение, но личной свободы у народа не было.

В 1819 г. была дарована крестьянам личная свобода, но отменено положение 1804 г.

Итак, раньше они пользовались землей, но не имели свободы, потом им дали свободу, но отняли землю. Злая шутка истории!

Великая эпоха освобождения крестьян от крепостной зависимости совсем не коснулась латышей. Призрачную свободу они имели и раньше, а землей их все-таки не наделили, не считая жалких клочков среди песков и болотистых пространств. Их фактически лишили даже права арендовать землю. Если хочешь заработать кусок хлеба, иди на мызу, в батраки, за нищенское вознаграждение и скверную пищу (исключительно картофель и то жидкое молоко, которое остается после маслобойных сепараторов, нечто вроде сыворотки, по-русски ‘обрат’).

У баронов главный принцип: никогда не продавать на сторону ни клочка земли. Но без латыша им все-таки не прожить, это

— почти даровая сила. Латыш способен работать более чем за двух лошадей. Он нетребователен, по внешности покорен, силен, вынослив и умеет сокращать свои жизненные потребности до поразительно малых размеров. ‘Это наш рабочий скот’, — говорят про него землевладельцы, твердо убежденные в том, что ‘человек начинается с барона’. После 1905 г., напуганные латышским движением (в котором, кстати, не было ничего революционного,

— все волнения происходили исключительно на почве земельной тесноты), а также в наказание латышам бароны выписали из Германии рабочих на свои мызы. Но те предъявили такие высокие требования в смысле еды, комфорта и вознаграждения, что бароны ахнули, схватились в ужасе за головы и … опять обратились к своему латышскому скоту, хотя тот недавно осмелился заговорить человеческим языком.

Почти повсюду в Прибалтийском крае господствует майоратное право. Землею владеет наследственно старший в баронском роде. Остальные члены семьи идут в ‘отхожие промыслы’, конечно, в Россию и главным образом на хлебные и влиятельные должности. Правда, иные, неудачники, выбирают скользкие карьеры международных шпионов (особенно шпионок), шулеров и подставных титулованных ‘лиц без речей’ в темных биржевых операциях, держат игорные притоны, меблированные комнаты, дома свиданий и даже прямо публичные заведения (баронесса Т.). Но зато другие достигают значительных бюрократических степеней, с высоты которых они могут и умеют влиять на судьбы Русской империи. Надо ли говорить о том, что сердцем, душою, плотью и кровью они остаются теми же остзейскими баронами, которым интересы родных гербов и фамильных замков бесконечно дороже всей этой огромной, несуразной, дикой, чужой им и по вере русской земли. Таким-то образом несколько десятков баронских родов (горожане-немцы не в счет, их всего насчитывается около 750000 чел.) фактически попирают железной господской пятою исконное бесправное десятимиллионное население Прибалтийского края, связывая его тесными путами.

Но и среди немцев, однако, находились изредка люди с честью и совестью, которые поднимали слабые голоса в защиту угнетенных латышей.

Сейчас я назову три имени: барон Сивере, Фелькерзам и Меркель. Великодушные люди имели смелость преодолеть личный шовинизм и сказать, что надо, наконец, обратить внимание на положение латышей.

Из них Сивере был объявлен изменником, Фелькерзам был утеснен и разорен как помещик, а Меркель провел остаток своих дней в Америке как изгнанник.

Теперь надо только представить себе, какими удивительными путями настойчивости, терпения и суровой бережливости сумели латыши не только сохранить за собою жалкие земельные наделы, но даже и расширить их, округлить и упорным трудом поднять их культуру до высокой степени! Поистине это — какое-то чудо человеческой энергии, поразительный пример стихийного, вековечного тяготения к земле!

Как-то само собой случилось, что латыши однажды поняли, что колотить друг друга палками по головам и распарывать ножами животы при дележе земли — нерасчетливо и неубедительно. Тогда от своих бывших, а фактически и теперешних господ они переняли обычай майората. Владелец землею — старший в роде, а пасынки судьбы идут во внутренние губернии, переселяются в Америку. Кому неизвестно, что латыши — лучшие в России садоводы и огородники? Но и другими окольными путями они умудряются то там, то здесь скупать небольшие земельные участки и соединять их вместе. Народился уже тип богатого латыша-землевладельца, которого иронически именуют ‘серым бароном’. Однако, этих домодельных баронов земляки не очень одобряют: уж очень в них ярко сказывается пренебрежительное равнодушие разъевшегося мужика к своим и льстивое тяготение к немцам.

‘Правда, — прибавляет мой собеседник, — мы добились многого. Мы поголовно грамотны, жилища наши чисты и удобны. Мы со скромной гордостью стремимся стать в ряды европейских наций, и что самое важное — главный наш враг — алкоголь — почти побежден, и побежден не мероприятиями правительства, а личным народным самосознанием. Но все-таки часто становится больно и обидно, когда задумаешься над тем, что же, наконец, выше: культура рода или культура труда? Подумайте, в какое положение ставят нас немецкие бароны. Они до сих пор относятся к нам так же, как относились в XIII столетии. Они повсеместно пользуются правами охоты, рыбной ловли, винокурения и т. д. Мы же несем одни тяжелые земские и иные повинности. Как батраки на мызах, мы — средневековые рабы. Нам чинят утеснения и несправедливости на каждом шагу, а мы не смеем и пикнуть.

Представьте себе положение крестьянина, который любовно и терпеливо ухаживает за землей.

Его хозяин и сосед — барон, крестьянский начальник — двоюродный брат барона, в городе, в полиции, в губернаторском управлении — троюродный брат, а четвероюродный сидит высоко, в Петрограде, и выходит то, что немец немца тащит кверху за хвост, а самый близкий к ним немец жмет латыша в своих когтях.

Вот вам пример: выборы в Государственную Думу. Как бы мы ни старались, мы наперед знаем, что непременно пройдут немцы, и мы здесь бессильны: немец — домовладелец, и он всегда может показать, что дом построен им в компании на паях с сорока человеками. А все городское немецкое население, бюргеры, лежит перед баронами в таком же раболепном страхе, как, скажем, прусские мещане перед лейтенантом.

Таким образом, получается большинство голосов. Если и посылают в Государственную Думу латыша, то он непременно прихвостень, лизоблюд, тот самый ‘серый барон’, о котором говорилось раньше.

Обратите внимание на события самых последних дней.

Мы первые в Риге устроили общество для вспомоществования вдовам и детям воинов. Поглядите, какая картина. Я являюсь в канцелярию губернатора, но меня не принимают и говорят, что сейчас идет фильтровка германских подданных. На другой день то же самое. Я думаю: разрешат ли нам или не разрешат собрание нашего общества? Прихожу на четвертый день. Ну, конечно, губернатор не принимает. Через два дня приехал генерал, очень быстро разобрался в нашем деле, и собрание было разрешено с опозданием на месяц.

Это пустяки, а вот что интересно. Наша студенческая латышская корпорация первая устроила госпиталь из своих помещений. Польская и немецкая корпорации опоздали на два дня. У нас уже были подготовлены врачи, санитары, носилки. После этого все корпорации получили благодарность, кроме нашей.

Или вот еще неприятность.

На днях Государственный банк дал ссуду Рижскому банку в размере десяти миллионов рублей. Латышские кооперативные общества не получили из них ни копейки. Местная учетная комиссия, состоящая сплошь из немцев, обслужила немецкие учреждения — биржевой, коммерческий и учетный банки, а о латышах точно забыла. А у нас дело молодое, едва только наладившееся, ему всего только пять лет от роду. Многие из обществ приносили уже дивиденд, около 10% (потребительные, магазины сельскохозяйственных машин, строительные и т.д.), а теперь приходится уплачивать по счетам, суетливые члены требуют назад свои взносы, и прекрасному делу, может быть, грозит разорение…

Таково отношение к нам немцев. Они не только боятся нас, трудолюбивых и скромных латышей, как конкурентов в торговле и промышленности, они ненавидят нас, как вчерашних рабов, которые сегодня осмелились проснуться, прозреть и поднять головы. Они никогда не останавливались перед клеветой против нас. Так, в 1905 г. все наше аграрное брожение они услужливо приписали крайним и опасным революционным идеям. Так и теперь перед нынешней войной они наводнили наш край брошюрами, призывавшими латышей от имени латышей к общему революционному восстанию. Знаете ли, кто оказались инициаторами, авторами и распространителями этих прокламаций? Два остзейских барона. Оба теперь схвачены и спрятаны куда надо.

Мы, латыши, твердо верим в близкое торжество русского оружия. Мы верим, победа над Германией собьет с наших баронов их чванливую спесь и надменную жестокость. Мы верим, что голоса и влияние четвероюродных баронских братцев в Петрограде не будут заглушать истинного голоса латышского народа, который всегда хотел и хочет быть не пасынком, а сыном великой России. Оттого-то мы вовсе и не рвемся в бой, как принято теперь говорить, а идем отвоевывать свое право на жизнь и честь, идем решительно, спокойно и просто, как идет мужик на пахоту’.

Когда он произносил последние слова, я подумал: ‘Уж и правда, как на пахоту’. Я вспомнил то, что мне (приблизительно) рассказывали порознь два офицера, которые вернулись с войны, один лечиться от ран, а другой — за огнестрельными припасами.

— Черт их побери, этих латышей! Хоть бы когда-нибудь он рассердился или взволновался. Нет, прет себе вперед, молчит и сопит, как медведь. Другие солдаты торопятся стрелять как можно чаще… все-таки шум выстрелов немного заглушает страх… А этот уляжется в цепи, умнет под собою аккуратно валик из скатанной шинели, целится-целится, точно на учебной стрельбе, просто терпение лопнет смотреть… ‘Бац’ — и опять методически целится. А стрелки, надо сказать, они все первоклассные, обученные еще у себя дома, в вольных стрелковых обществах. И потом еще очень трудно его заставить отступать. Не подталкивать его приходится, а останавливать.

Вот так-то этот молчаливый, угрюмый, корявый народ и отстаивает свою самостоятельность и право свободно дышать воздухом своей неприветливой земли.

Ч. II. Немцы.

Выслушав нескольких латышей, этих холодно-пылких и разумно-фанатических патриотов своего маленького отечества, я счел нужным повидаться и с немцами, представителями торговой и интеллигентной буржуазии.

Вот, например, г. X., один из деятелей промышленного мира. Высокий обнаженный лоб, длинное благообразное лицо, прямая, правильная седеющая борода, голубые, чуть блеклые глаза смотрят устало и внимательно. Разговор сдержанный и осторожный, каждое слово взвешено.

— Мне до сих пор и в голову не приходило, — говорит он тихим голосом, — подчеркивать для самого себя то, что я немец. Я очень долго жил в Москве, женат на русской, за мои политические симпатии к России я давно считаюсь в Риге ‘левым’. Объявление войны я принял, конечно, не с радостью (да и вряд ли хоть одному разумному человеку пришло бы в голову радоваться в эти дни), но с сознанием роковой необходимости этой войны, неуклонной ее неизбежности. Война России с Германией давно уже назрела, она, так сказать, висла в воздухе, — это было ясно для каждого мало-мальски наблюдательного ума. И вернее — война не с Германией, а с Пруссией, которая как впала с 1870 года в шовинистическое военное безумие, так из него и не выходила до сих пор. Бряцание шпор надменного прусского лейтенанта чересчур дорого обходилось Европе, — и сгущенная, напряженная атмосфера вечных военных приготовлений должна была когда-нибудь разрешиться.

Но теперь дело приняло другой оборот. Мы уже слышим о священной войне, нам навязывают мысль не о политической распре между соседями, а о великой, последней, решительной борьбе между славянской и немецкой расами. Я — лояльный человек и настоящий русский верноподданный. Но в такую минуту отказаться от сознания, что и я, ведь, немец, я считал бы признаком низости и слабости духа. Да! Первые слова, услышанные мною от матери и произнесенные мною, были немецкие, первую молитву я пролепетал на немецком языке, первые детские игры, радости и маленькие огорчения были связаны с родным мне языком, с родным строем фразы и мысли. И вот по-прежнему, не изменяя моим верным чувствам к России, я с гордостью говорю и думаю: ‘Да, я немец’.

Мы коснулись взаимных отношений остзейских землевладельцев к латышам, и на несколько секунд мой собеседник разгорячился.

— Я еще до войны много раз говорил и даже неоднократно писал о том, что политика баронов всегда была без нужды надменной, близорукой и для них же невыгодной. 1905 год — не единственный пример, когда прибалтийские владыки раздували в глазах правительства маленькое аграрное недоразумение до размеров целого революционного бунта и заливали страну огнем и кровью. Так было, например, в конце сороковых годов. В целях скорейшей русификации края, уже не знаю, по чьему мудрому совету, правительство направило тогда в Лифляндию отряд миссионеров для обращения латышей из лютеранства в православие. Дело шло довольно туго до тех пор, пока какой-то злой демон в образе человека не посеял из-под полы слуха о том, что всех новообращенных православных латышей правительство одарит бесплатно землей. Переходить в новую церковь латыши стали гораздо охотнее, пожалуй, даже с излишней торопливостью, но зато сначала робко, а потом все тверже и, наконец, совсем решительно потребовали фантастической награды. Это естественное волнение народа, дрожащего над каждым вершком никуда негодного болота, было представлено и разъяснено в Петрограде, как вооруженное восстание, как что-то в роде латышской Жакерии, и в результате — грандиозное усмирение со всеми его ужасами. Нечего и говорить о том, что слухи о земельных наделах были пущены из баронского лагеря. И такие примеры не единичны.

— Говорят, — вставляю я, — говорят, что и теперь, перед нынешней войной, среди латышей распространялись прокламации из того же источника.

Г. X. занавешивает ресницами свои усталые глаза.

— Не будем говорить об этом… Но я никогда не мог постигнуть вот чего. По одному из прошлых опросов, произведенных в начальных школах, оказалось что для 70% учащихся материнским языком был немецкий. Последние опросы показывают все меньшие и меньшие проценты. Из этого можно твердо заключить, что немецкие помещики, — захоти они идти путем ума, справедливости и сердца, — могли бы без труда онемечить и мирно завоевать весь край. Но они предпочитают дорогу надменности, презрения и утеснения, и вне этой дороги ничего не видят. И вот между двумя народностями все выше воздвигается стена взаимно-враждебного недоверия, увеличенная, с одной стороны, бедностью угнетенного, а с другой — боязнью угнетателя.

Редактор газеты ‘Rigasclie Rundschau’ г. Руэтц.

Таким я всегда воображал себе редактора или главного корреспондента видной английской газеты. Все в нем, начиная с ровного пробора в темных волосах над безукоризненно выбритым свежим лицом и кончая лакированными туфлями, из которых выглядывают черные шелковые чулки, от сдержанных манер до приятного и дельного разговора, — полно элегантности, простоты и достоинства настоящего джентльмена. Газета его — самая распространенная во всем Прибалтийском крае. Ее читают и бароны и плебс. И, пожалуйста, не подумайте, чтобы эта газета была консервативна… Нет, для Остзейского края она левого, и даже очень левого, направления. Ну, вот как в государственной Думе октябристы… чуточку поправее.

— Вы прекрасно владеете немецким языком, — говорил мне любезно г. Руэтц, — но, должно быть, очень давно не практиковались в разговоре. Я говорю по-русски еще хуже. Но для того, чтобы ввести вас в курс наших здешних мыслей, мнений и настроений, я познакомлю вас по этой вот корректуре с одной из моих будущих статей.

Дело в том, что одна узко-националистическая германская газетка однажды обмолвилась впопыхах мнением, что Рига, этот немецкий кремль, ядро Прибалтийского края, представляет собою город, который даже не нужно завоевывать, потому что он есть не что иное, как открытые ворота для германцев, в виду, якобы, всеобщих пангерманских рижских симпатий. Статья была довольно ничтожной по своему содержанию и достаточно неуместной, потому и не стоило бы на все тратить лишних слов, но ‘Новое Время’, не разобравшись в ней, взяло и, на основании этой статейки, в большой статье приписало всему рижскому населению пламенную готовность упасть в объятия прусского владычества.

И вот мне, вовсе не любителю журнальной полемики, пришлось возразить на артикль ‘Нового Времени’ целой специальной статьей.

Ни в политическом, ни в стратегическом, ни в моральном, ни даже в экономическом отношениях для нас не только не выгоден, но даже опасен был бы такой шаг, потому что, во-первых, подав руку германцам, мы создадим себе конкурента, которого одолеть мы не сможем, как более культурного, энергичного и беззастенчивого работника.

Затем, стратегические соображения: признав прусское владычество, мы станем вечным буфером между Германией и Россией, — буфером, который непримиримые враги будут нажимать все время и с той, и с другой стороны, пока не расплющат нашей самобытности, обагрив всю страну и своей и нашей кровью. А ведь, мы — вовсе не воинственное племя. Мы — мирные, честные купцы, и только…

Что касается экономической стороны, то потрудитесь посмотреть цифры ввоза и вывоза товаров, которые проходят через Ригу.

	Ценность ввозимых морским пут. тов. в милл. р.	Ценность вывозимых морским пут. тов. в милл. р.	Общая сумма внешней торговли Риги в милл. р.
1886-90 средн.	21	53	74
1900	59	71	130
1910	144	192	336
1913	179	216	405

Ввоз + вывоз Риги составили:

В 1911 г.— 14 S

В 1912 г.— 16 S

В 1913 г. — 17 % (процентов общей суммы внешней торговли Европейской России)

Подумайте только: семнадцать процентов всей внешней торговли России!

Если и мы вообразим себе Прибалтийский край, покоренный германцами, с сухопутной границей и с таможнями в Двинске и других городах, то неизбежно упадет материальное благополучие Риги, и из прекрасного порта, из богатого торгового города она обратится в маленький рядовой городок, а вместе с ней упадет и все благополучие Прибалтийского края, для которого Рига — то же, что сердце для живого организма.

— Кроме того, — прибавил г. Руэтц, — я умышленно оставил под конец самую главную причину нашей верности русской державе, это — моральные основания.

Мы связаны словом, верноподданническим обещанием, которое для нас, — торговых людей, — стоит гораздо больше любого векселя.

А что касается наших местных желаний, то они очень скромны.

Пусть нам только разрешат в городских училищах и в гимназиях хоть до четвертого класса учить детей на своем родном, немецком языке. Ведь, материнский язык для ребенка — его естественная, природная музыка. И в эти годы, когда человек наиболее впечатлителен, развиваются в нем, благодаря языку, те лучшие стороны души, которые, конечно, есть в каждой нации.

Также мы не отказались бы от земского самоуправления, хотя бы в такой форме, в какой оно существует в центральной России. На прощанье я спрашиваю:

— А что вы скажете об отношениях баронов к латышам?

Г. Руэтц пожимает мою руку и уклончиво-мягко улыбается.

— То, что в деревне считается маленьким соседским неприятным разговором, превращается здесь, в больших городах, в политические ураганы. Очень советую вам: возьмите завтра автомобиль и поезжайте по окрестным, мызам, фермам и деревням. Я охотно дам вам рекомендации… Впрочем, вам трудно будет без языка… А что касается баронов… то разве мы вами не читаем каждый день в газетах о том, что их сыновья умирают героями на поле брани?..

Ч. III. Евреи.

Вы сами знаете, что где бы люди ни дрались, где бы ни происходило международное недоразумение, всегда достается нам, евреям.

Поэтому мы — убежденные противники войны.

Да и благодаря нашей десятитысячелетней религии, у каждого из нас в крови живут боязнь крови и брезгливость к ней, хотя нас и обвиняют даже в совершении ритуальных убийств.

Но если бы вы посмотрели на нас в великий день объявления войны! (так рассказывал мне местный еврей, видный адвокат). Не только синагога, но и вся площадь перед нею и все окрестные улицы были переполнены еврейским народом.

И смотрите, насколько это было серьезно.

Мы, евреи, охотно шутим и острим и на свадьбах, и на похоронах. Острота, меткое словечко — всегда ценятся в нашем обиходе, хотя от некоторых шуток мороз пробегает по спине.

Если еврею трамвай отрежет руку, он, несмотря на боль, все-таки найдет в себе столько присутствия духа, чтобы пошутить:

— А все-таки, слава Богу, я владею еще одной рукой. Повторяю, это — в духе народа.

Но когда вышел раввин и в нескольких горячих словах произнес благословение русскому оружию, то случилось, точно чудо. Видали ли вы когда-нибудь плачущего еврея? Ведь, никогда?

— Никогда.

— Да. Мы это предоставляем женщинам и детям. А в этот день я видал вокруг себя мужские лица, орошенные слезами…

Сейчас же, не сходя с места, еврейская община собрала пятьдесят тысяч рублей в пользу жен и сирот запасных и устроила на свои средства два лазарета. В самой синагоге, — обратите внимание: в синагоге, — с величайшим подъемом был пропет русский гимн. Чуть ли не впервые за всю печальную историю еврейства стены нашего храма услышали песнопение на чужом, не древнееврейском языке.

— Наши потомки, — продолжал он, — будут нам удивляться: ‘Неужели вы утратили всю свою энергию, весь гений расы, всю свою образованность и национальную дисциплину только на то, чтобы дать еще одному еврею право жить вне черты оседлости?’.

Но и с этим мы миримся. Если нас спрашивают:

— Кто вы? Мы отвечаем:

— Русские евреи. Потому, что и в Петрограде, и в Нью-Йорке мы помним и тоскуем об этих захолустных местечках, где нам позволено жить, и где мы родились, помним первый поцелуй матери и помним маленькие еврейские кладбища со скромными камнями, под которыми похоронены наши предки.

— Есть ли у вас какая-нибудь надежда на расширение прав? — спрашиваю я своего собеседника.

— Конечно, есть. Что может быть ужаснее потери надежды? У нас даже есть традиционное полушутливое пасхальное приветствие: ‘Дай Бог нам встретиться на будущий год в Иерусалиме’. Может быть, при лучших условиях и нам выпадет счастье скромно, без преследований справлять нашу субботу и есть нашу фаршированную рыбу-фиш. Но если бы и не было никакой надежды, — все равно, мы также безропотно идем на войну и посылаем туда своих сыновей, как делали бы это, видя впереди золотые горы. Ах, может быть, нам поверят, наконец, что мы — более верноподданные Царю и России, чем патентованные патриоты, делающие темную карьеру на кровавых клеветах и призывах к насилию.

Обидны мелочи: в то время, когда Пуришкевич целует Тору, в то время, когда Замысловский объявляет себя другом еврейства, в это время один военный доктор-еврей, который опять отправился на войну, имея уже два ордена, заслуженные в боксерское восстание и японскую кампанию, и вдобавок посылает двух своих сыновей на этот ужас, — обращается с просьбой в министерство о принятии его двух маленьких детей, вне процентной нормы, в гимназию, и ему отвечают холодным словом: ‘Отклонить’. А еврейские семьи, бежавшие из разоренных германцами городов внутрь России, опять возвращают через полицию в черту оседлости, не смотря на то, что их главные кормильцы находятся сейчас на войне.

Когда же поймут, что сейчас встала против жестокости и безумия Германии вся разноликая, пестрая, но единая великая Россия!…

Ах, не надо забывать, что теперь вся страна, от Печорской губы до Черного моря и от Варшавы до Читы, требует наибольшая напряжения сил, а не мелких бюрократических придирок и прижимок.

Мы переходим в разговоре к местным рижским коммерческим интересам.

— Из рук вон плохо, — говорит адвокат. — Рига бездействует, и все купечество, особенно еврейское, сидит, сложа руки. Многие успели разориться за это время. У меня есть один знакомый. Он торгует лесом. До войны его годовой оборот достигал 60-70 тысяч рублей. А на днях он приходит ко мне и боязливо, на ушко, просит: ‘Одолжите мне пятьдесят рублей. Не на что на базар послать’.

Ч. IV. Русские.

Это — местный архитектор. Человек еще молодой, но обладающий той быстрой практической сметкой, которая так естественно приобретается в строительном деле, и той немножко лукавой, острой наблюдательностью, по которой узнаешь ярославца. Я делюсь с ним своими впечатлениями. Он внимательно слушает и тонко улыбается.

— И, конечно, немцы среднего класса говорили вам о лояльности рижской буржуазии? — спрашивает он.

— Да.

— По-моему, это вовсе не лояльность, а равнодушие купцов к политике. Вообще же, они — слепое орудие в руках баронов. Прибалтийское баронство — это страшная, могучая, тесно сплоченная семья. Члены ее — повсюду: в банках, в петроградских сферах, в городской думе и в Государственной, а самое важное — во главе всех дворянских и земских учреждениях. Они — настоящие полные правители и хозяева губернии и смотрят на себя, как на то же правительство, связанное с Россией только договором побежденного с победителем.

— Вот замечательное выражение! — продолжал г. В. — Беру его из этой книжки, которую принес с собою, и предлагаю вашему вниманию. Она называется: ‘Земское хозяйство Прибалтийского края’, а цитируемые слова принадлежат официальному исследователю лифляндских земских учреждений г. Яновичу. Правда, Янович писал о восьмидесятых годах, и с тех пор многое переменилось, но и до нашего времени бароны считают себя лишь вассалами русской власти. Насколько сильно их влияние в стране, — видно из следующих слов покойного лифляндского губернатора Зиновьева: ‘Ландрат, это как бы второе правительство, с той же сферой деятельности и, если не de jure, то de facto, с тою же, а иногда и большей властью, нежели та, которая была предоставлена генерал-губернаторам и губернаторам’ (‘Опыт исследования земского устройства Лиф&lt,ляндской&gt, губ.’, М. А. Зиновьев, 1906 г., стр. 19).

Что думают и чего хотят дворяне, — мы не знаем. Их ландтаги собираются обыкновенно раз в три года. Тайна этих собраний ревностно охраняется, и закон особо оговаривает, что прокурор на них не присутствует. Участники собраний обязаны хранить полное молчание о всем, происходившем на ландтагах.

Мы, — сторонние наблюдатели в крае, — в состоянии только отмечать факты. Так, мы знаем, например, что граф Цеппелин, женатый па лифляндке, баронессе фон-В., имел в ее приданом существенный ресурс для постройки своих первых воздушных сигар. Знаем, что многие из сыновей родовитых остзейских фамилий получили военное воспитание в Пруссии и теперь состоят офицерами германской армии. Знаем, что некоторые прибалтийские поместья принадлежат, по праву майората, подданным враждебной страны. Знаем и еще много того, что, кажется, вовсе не подлежит оглашению в печати.

Надо сказать, что высшая богатая финансовая буржуазия тянется за баронами. Они стремятся воспитывать своих детей в Германии, а если это почему-либо неудобно, то, во всяком случае, обзаводятся всеми учебными пособиями и книгами германского происхождения. Очень часто разбогатевший рижской негоциант выгодно прекращает свое дело, передав его германскому подданному, а сам навсегда переселяется в Германию и предается отдыху где-нибудь на берегах Рейна, в роскошной вилле.

1914 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Общее название цикла, в который вошли очерки: ‘Латыши’, ‘Немцы’, ‘Евреи’, ‘Русские’. Очерки печатались в газете ‘Русское слово’ (1914. — 29, 30 октября). Вошли в сборник ‘Прибалтийский край и война’ (Петроград: изд. А. П. Тупина. 1914). Очерк ‘Латыши’ опубликован в книге: Цветков А.А. Ключи к тайнам Куприна. — Пенза, 2011.

Произведения написаны по следам поездки в конце сентября 1914 г. по прифронтовым городам Западного края (Двинск, Вильно, Ровно) и посещения Риги.

— Лифляндия — немецкое название Ливонии, в начале XX в. официальное наименование территории северной части Латвии и южной части Эстонии. Лифляндская губерния, образованная в 1796 г., включала прибалтийскую территорию Российской империи с городами Рига, Пернов, Дерпт (Юрьев) и др. С приходом советской власти в 1918 г. была разделена и вошла в состав Эстонии и Латвии.

— лимитрофные государства — пограничные, образованные из окраин бывшей царской России, главным образом, из западных губерний (Эстония, Латвия, Финляндия). Совокупность государств, образовавшихся после 1917 г. на территориях, входивших в состав Российской империи. Группа стран единого геополитического центра, части которого оказались привязанными друг к другу в системе международного разделения труда, связанными в единый народнохозяйственный комплекс.

— в тырсу арены — смесь песка и опилок, которыми посыпают арену цирка.

— мыза — в Прибалтике отдельно стоящая усадьба с хозяйством, хутор.

— остзейский край — от немецкого названия Балтийского моря — Ostsee. Прибалтийский край, совокупное название трех прибалтийских губерний Российской империи (Лифляндия, Курляндия, Эстляндия).

— ижица — буква старой русской азбуки, изображалась в виде ‘V’

— дивиденд — часть прибыли, распределяемая между акционерами.

— в роде латышской жакерии — Жакерия, название крупного крестьянского восстания в Западной Европе 14 в. Наименование получило от распространенного во Франции имени Жак.

— ‘Новое время’ — ежедневная русская газета (СПб, 1868-1917), имела репутацию реакционной прессы.

— Замысловский Г. Г. (1872-1920) — российский политический деятель, участвовал в патриотических организациях.

— Пуришкевич целует Тору — Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870-1920), российский политический деятель, монархист, участник убийства Григория Распутина (1916), депутат III и IV Государственной думы, публицист.

— Тора — (евр.) учение, закон, священное Писание в иудаизме.

— боксерское восстание — или ихэтуаньское (от китайск. цюань — кулак) массовое движение в Китае в 1900 г. против иностранного вмешательства в экономику и политику страны.

— японская кампания — Русско-японская война 1904-1905 гг.

— ландтаги — собрания.

— граф Цеппелин, первые воздушные сигары — изобретатель дирижабля, (по внешнему виду — сигара), получившего имя создателя.

— негоциант — купец.

Печатается по сборнику ‘Прибалтийский край и война’ (Петроград: изд. А. П. Тупина. 1914).