* При такой неясности образа человека, бесспорно, некоторое время поставленного на челе народа, конечно, было бы драгоценно всякое новое свидетельство современников, касающееся его биографии. И вот в прошлом? 1870 году в I книге ‘Чтений Императорского московского общества истории и древностей’, мы с жадностью бросились на статью под названием: ‘Следственное дело о князе Дмитрии Михайловиче Пожарском во время бытности его воеводою во Пскове’. В предисловии к этому делу, написанном действительным членом общества П. Ивановым, сказано: ‘Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, посланный в 7136-м (1628) воеводою во Псков, был обвинен, вместе с товарищем своим князем Даниилом Гагариным, во время своего управления в разных злоупотреблениях власти. Почему в 7139-м наряжено было над ним особое следствие. Следователями назначены были новые воеводы: князь Никита Михайлович Мезецкий и Пимен Матвеевич Юшков, при них для делопроизводства находился дьяк Евстафий Кувшинников. Следствие продолжалось целые восемь месяцев (с декабря по июль включительно). В продолжение этого времени городские и пригородные жители всех сословий, духовенство, служилые люди, посадские и крестьяне собираемы были для показаний в съезжую избу’.
Из напечатанного дела оказывается, что князя Дмитрия Пожарского обвиняли в разных злоупотреблениях, совершенных во время его двухлетнего воеводствования во Пскове, которые сводятся главным образом к трем видам преступлений: к обращению в свою пользу казенного интереса, к составлению лживых актов (записывание лиц, обращенных в своих холопей, на имя других) и к притеснениям посадских и волостных людей, находившихся под его управлением.
Относительно первых двух видов преступлений спрошенные лица не показали ничего обвинительного. Не то оказалось по поводу третьего вида — притеснения подчиненных. Правда, духовные и служилые люди не показали и здесь ничего, но городские сотни (исключая одной, отозвавшейся неведением) показали, что оба воеводы, Пожарский и Гагарин, наносили им большие притеснения и оскорбления, как-то: заставляли извозчиков возить свои поклажи без денег, брали у рыбных ловцов даром для себя рыбу, брали у купцов даром товары из лавок, брали взятки с тех, которых отпускали изо Пскова для торговли, заставляли работать на себя разных ремесленников, зазывали к себе на обед посадских и брали с них за то по полтине или по рублю, а с иных и более. Тех посадских, которые не хотели исполнять таких несправедливых приказаний, воеводские люди били и сажали в тюрьму. Кроме того, воеводы притесняли и подгородных крестьян.
Написавший предисловие к этому ‘следственному делу’ г. действительный член П. Иванов силится доказать, что Пожарского следует извинить тем, что ведь тогда допускалось кормление и пр. Притом же, замечает г. Иванов, ‘следствие над Пожарским и его товарищем осталось без последствий, и Пожарский сохранил до смерти расположение государя и, переведенный из Пскова, немедленно получил в управление Поместный приказ’. Хлопоты г. Иванова по защите ‘освободителя нашего отечества от поляков’ пропали даром. Дмитрий Михайлович Пожарский не был тогда воеводою во Пскове и не получал в управление поместного приказа. Прежде чем составлять предисловие и заглавие к делу с именем князя Дмитрия Михайловича Пожарского, надобно было заглянуть в первый и второй тома дворцовых разрядов, там на стр. 10301 тома, стоит следующее: ‘того ж года (7136) августа в 21 день указал государь быть в Великом Новеграде боярину и воеводам князь Дмитрию Михайловичу Пожарскому да Моисею Федорову сыну Глебову’, а на стр. 87-й 2-го тома, напечатано следующее: ‘Того ж года (7137) годовали бояре в Новегороде боярин и воеводы князь Дмитрей Михайлович Пожарский, да Моисей Федоров сын Глебов, да дьяки: Григорей Волков да Рохманин Болдырев. Во Пскове князь Дмитрий Петрович Лопата-Пожарский, да князь Данило княж Григорьев’, и т.д.
Итак, несомненно, что князь Дмитрий Пожарский, над которым производилось следствие, был не князь Дмитрий Михайлович Пожарский, а князь Дмитрий Петрович Пожарский-Лопата, также участвовавший некогда в ополчении против поляков вместе с Дмитрием Михайловичем Пожарским и ранее последнего прибывший под Москву с своим отрядом. Самое следственное дело, изданное в ‘Чтениях’, очень любопытно как по многим чертам нравов и быта, так и потому, что оно доставляет материал для описания города Пскова и его состояния в XVII веке.
______________________
Несколько яснее представляется нам образ другого знаменитого деятеля конца Смутной эпохи, неразлучного в нашей истории с Пожарским, — Козьмы Минича Сухорукого, известного под сокращенным прозвищем Минина (по общеупотребительному у великорусов способу называть людей по отчеству — Иванов, Петров, Лукин, Силин и т.п.). Благодаря некоторым, хотя коротким и отрывочным, но резким и характерным признакам мы можем, хотя приблизительно, составить себе представление об этой личности как о живом человеке. Нам прежде всего помогает известие о том, как во время первого собрания нижегородцев по случаю чтения грамоты, присланной троицким архимандритом Дионисием, Минин заявил народу, что ему были видения: явился св. Сергий. ‘Не было тебе никакого видения!’ — сказал соперник его Биркин, как бы холодною водою окативший восторженное заявление Козьмы Минина. ‘Молчи!’ — сказал ему Козьма Минин и тихо пригрозил объявить православным то, что знал за Биркиным, и Биркин должен был замолчать.
Достоверность этого сказания с первого взгляда не без основания можно подвергнуть сомнению. Если Минин произнес свои слова Биркину тихо, то кто же слышал их и каким образом они сделались известными и попали в исторический источник? Но, с другой стороны, рассмотревши обстоятельства дела, мы должны будем признать, что это было возможно. Биркин заявил свое сомнение в справедливости чудесных видений Минина гласно, все это слышали, но вслед за тем после короткого тихого изречения, сказанного ему Мининым, может быть, даже после одного слова, сопровождаемого взглядом, который Биркин должен был понять, это сомнение уже не раздавалось. Знавшие, кто такой Биркин, или считавшие его человеком с предосудительными поступками сейчас поняли, в чем тут дело, наконец, и сам Минин своим приятелям мог впоследствии сказать, что заставил Биркина замолчать. Остается необъяснимым одно — почему Минин не обличил Биркина тогда же, если знал за ним дурное? Можно допустить несколько причин и соображений, одинаково вероятных. Как бы то ни было, мы не видим необходимости отрицать фактическую верность этого известия, тем более что и выдумывать его не было причины и повода. Оно не служило ни к пользе, ни ко вреду Минина. Тот, кто сообщил о сомнении Биркина и о тайном замечании, сделанном ему Мининым, не заподозревал через то добросовестности заявлений Минина о виденных им знамениях. Весь склад этого сказания показывает, что оно составлено во время, близкое к описываемым событиям. Мы видим в Козьме Минине человека тонкого и хитрого, сознававшего, что он по уму стоит выше той толпы, на которую вознамерился действовать. Он избрал верный путь овладеть этою толпою: надобно было ухватиться за ее благочестивое легковерие, надобно было показать себя человеком, осененным благодатию религиозных видений, навести на слушателей обаяние чудесности и, таким образом, внушить уважение к своим речам и советам и заставить покоряться своей воле. Так поступал когда-то иерей Сильвестр с немногоумным царем Иваном Васильевичем, и Курбский оправдывал его примером тех родителей, которые приказывают стращать детей вымышленными пугалами. Умные люди старого времени не считали безнравственным делом подчас обманывать людей чудесами для хорошей цели. Так поступил и Минин с целью двинуть и повести народ на великое и благое дело спасения земли Русской. Не он был первый. Чудесные видения были тогда в большом ходу, несмотря на то, что о вымышленности некоторых тогда же узнавали. Измученный народ уже не доверял человеческим силам, ожидал помощи только свыше и не стал бы слушать никакого умного совета и увещания, если не видел на нем печати чудесности. Минину для успеха непременно было нужно начать с того, с чего он начал. Минин, как видно, хорошо и в разных видах понимал человеческую природу и сообразно этому взвешивал шаги свои. Он знал, что значит расположение толпы: она увлечется его речами, поверит его видениям, слепо отдастся ему на волю и последует за ним, но потом, когда почувствует неизбежную тяжесть от его руководства, тогда, по наущению какого-нибудь Биркина, отстанет от него, изменит общему делу. Нижегородцы просили его быть над ними старшим человеком, но Минин сообразил, что следует поставить их в большую необходимость избрать его старшим и повиноваться ему. Он сначала предложил в предводители будущей ратной силы князя Дмитрия Михайловича Пожарского, мы думаем, что Минин уже прежде сносился с ним, по крайней мере несомненно знал его близко. Пожарский, как известно, соглашаясь принять начальство, заявил о необходимости избрать выборного человека для сбора казны и прямо указал на Минина. Тогда нижегородцы, избрав Пожарского, естественно, не только расположены были, но уже должны были выбрать того, кого желал приглашаемый военачальник. Принялись просить Минина. Минин отказывался для того, чтоб его более просили и тем более предоставили ему власти, наконец он согласился не иначе, как выговоривши себе крепкую диктатуру.
Кому не известны много раз повторенные в разных книгах слова, произнесенные Мининым при первом возбуждении нижегородцев: ‘Животы, дворы наши продадим, жен и детей в кабалу отдадим’. Некоторые считали эти слова одним риторством. Нам кажется, эти слова имели действительный, буквальный и притом тяжелый смысл, они объясняются тем, как поступал Минин после того, как Пожарский согласился принять начальство над предполагаемым ополчением, а Минин был избран выборным человеком. Он потребовал рукоприкладства в том, чтобы слушаться во всем его и князя Пожарского, ни в чем не противиться, давать деньги на жалованье ратным людям, а если денег не будет, то силою брать животы и продавать, даже жен и детей закладывать.
Здесь открывается нам еще новая сторона характера Минина. Это был человек с крепкою волею, крутого нрава, человек в полном значении слова практичный — один из тех типов политических деятелей, которые избирают самый ближайший и легчайший путь, ведущий к цели, не останавливаясь ни перед какими бы то ни было тягостями и бедствиями, могущими от этого возникнуть для других, не заботясь о том, что произойдет после, лишь бы скорее была достигнута намеченная цель. Выгнать поляков — то была цель, для нее необходимо было войско, а на войско необходимы были деньги. Если они у кого были, то разве у богатых купцов и вообще посадских, но в те времена, как нам известно, люди, копившие деньги, скрывали их, прятали в земле, а сами ходили и жили черно, показывая вид, что у них нет богатства, — иначе либо власти отнимут, либо воры и разбойники похитят, в Смутное время подавно денежным людям надобно было так поступать. Но как вытянуть денег от таких людей, чтобы потом пустить в оборот для общего дела? Добровольно отдадут немногие из них, а насильно взять нельзя, потому что они у них зарыты где-нибудь в земле. Раздражать богачей было бесполезно, да притом и сам Минин, очевидно, принадлежал к их среде, он был ‘говядарь’ — гуртовщик, продавец скота, а этот промысел отбывался людьми зажиточными. Минин обложил всех пятою деньгою (по некоторым, даже третьего), т.е. пятою (или третьего) частью состояния, но этого было мало, потому что ему, конечно, не удалось бы взять от богачей положенной части: богачи без крайней нужды не покажут, сколько у них есть того, о чем, кроме них, никто не знает, самопожертвование могло быть уделом только немногих, вроде той вдовы, которая своею искренностью, по выражению источников, всех в страх вложила, но у большинства человеческая природа должна была брать верх. И вот Минин для приобретения денег пустил в торг бедняков: за неимением у них денег, оценивали и продавали их имущества и отдавали их семьи и их самих в кабалу. Кто же мог покупать дворы и животы, кто мог брать людей в кабалу? Конечно, богатые люди. Этим путем можно было вытянуть от них спрятанные деньги. Само собою разумеется, имущества и люди шли за бесценок, потому что в деньгах была нужда, а выставленного товара было много. Конечно, нужно было, чтоб покупать и брать в кабалу было для богачей очень выгодно, только тогда они решатся пустить в обращение свои деньги. Такая мера влекла за собою зловредные последствия, изгнавши чужеземных врагов, Русь должна была накатить на себя внутреннее зло — порабощение и угнетете бедных, отданных во власть богатым. У нас под руками нет достаточного количества материалов, которые бы разъяснили нам основательно, насколько эта мера в свое время принялась и как отразилась на народной жизни в последующие времена, но известия о множестве беглых кабальных людей в царствование царя Михаила Федоровича и о тесноте, которую в посадах бедные люди терпели от ‘мужичков-горланов’, должны состоять в связи с теми средствами, к которым прибегал Минин для составления ратных и ведения войны. Вообще рука этого выборного человека была тяжела: он не жаловал ни попов, ни монастырей, хотя, как заверял, ему и являлись святые. Круты и жестоки были меры Козьмы Минина, но неизбежны: время было чересчур крутое и ужасное, нужно было спасать существование народа и державы на грядущие времена.
Если бы мы позволили себе делать заключение об отсутствии того в действительности, чего отсутствие находим в источниках, то, не видя за Пожарским никаких признаков, возвышающих его личность над уровнем дюжинных личностей, мы пришли бы к такому заключению, что Минин умышленно пригласил предводителем малоспособного князя, чтобы удобнее было самому безусловно всем распоряжаться, тем более что этот говядарь, несколько прежде ознакомившись с военным делом, показывал способности военного человека. Под Москвою в то самое решительное время, когда козаки покушались отбивать неприятельский обоз на Замоскворечье, Минин смекнул, что надобно побеспокоить литовское войско с другой стороны и развлекать неприятельские силы: он выпросил у Пожарского небольшой отряд, пригласил с собою передавшегося поляка Хмелевского, ударил на неприятельские роты у крымского двора и сбил их, содействуя, таким образом, главному делу, совершаемому козаками. Под Москвою, в битве, Минин выказал себя более Пожарского. Но признавать несомненным фактом предположение о такого рода побуждениях Минина в избрании Пожарского, при всей его вероятности, мы считаем несообразным с осторожностью, необходимою при составлении исторических выводов.
Уже указанных нами черт достаточно, чтобы признать в Минине человека большого ума и крепкой воли, человека необыкновенного. Но этим почти и ограничиваются наши сведения об этом человеке. Недавно нам досталось любопытное сведение, касающееся биографии Минина. За Волгою, против Нижнего, в нынешнем Семеновском уезде, был монастырь Толоконцевский (теперь там село Толоконцево), построенный при великом князе Василии Ивановиче бортниками. Монастырь был самостоятелен и получил от царя Ивана Васильевича жалованную грамоту. Но позже, при царе Федоре Ивановиче, игумен этого монастыря Калликст ‘проворовался и пропил всю монастырскую казну и все грамоты и документы отдал Печерскому монастырю’. С тех пор Печерский монастырь противозаконно завладел Толоконцевским. В Смутное время толоконцевские бортники жаловались на такое неправое завладение в Приказ Большого дворца Борису Михайловичу Салтыкову да Ивану Болотникову. Февраля 22-го 1612 года послан был произвести обыск некто Антон Рыбушкин. По обыску оказалось, что толоконцевцы были вполне правы, монастырь был государево строенье, а не Печерского монастыря, но нижегородские посадские старосты Андрей Марков и Кузьма Минин Сухорук, ‘норовя Феодосию, архимандриту печерскому, по дружбе и посулам, опять отдали Толоконцевский монастырь Печерскому’. При Михаиле Федоровиче бортники жаловались снова. Если верить этому документу, то Минин, как русский человек того времени, не изъят был от пороков кривосудия и посуловзимательства*.
______________________
* За сообщение этого сведения приношу благодарность Павлу Ивановичу Мельникову.
______________________
Кроме этого известия, мы не знаем ничего о его прежней, ни о его последующей жизни, не знаем, как он относился к медленности Пожарского, на которую жаловались троицкие власти, неизвестны нам способы обращения его с казною, которая была ему вверена, множество вопросов готовы явиться к нам на глаза, и на них мы не в состоянии отвечать. Мы не можем воссоздать себе вполне ясного, выпуклого образа этого замечательного человека.
Скажем еще о четвертой личности, мимоходом промелькнувшей при самом окончании Смутной эпохи, — об Иване Сусанине. Мы уже изложили свое мнение насчет этой личности в статье, напечатанной в I томе Исторических Монографий и, сверх того, в качестве дополнения к означенной статье в примечании, напечатанном в 3 части сочинения ‘Смутное время Московского государства — Московское разоренье’*. Мы бы не воротились к этому предмету, если бы не появлялись в изданиях, специально посвященных русской истории, статьи, изъявляющие притязание на открытие новых, до сих пор неизвестных источников. Во 2-й книжке ‘Русского Архива’ 1871 года г. Владимир Дорогобужинов рыцарски восстает на нас за Ивана Сусанина, возмущаясь ‘покушением отнять у народа кровную заслугу его’, и требует оставить ему и другим ‘веру в Сусанина’. Если бы шло дело об одной ‘вере’, то и возражать было бы неуместно. Отчего ж не верить, если от этого тепло и приятно? Но когда собственную веру выдают нам за правду о Сусанине и когда поэтому приводят новые факты в качестве исторических, то мы считаем обязанностью подвергнуть их критике и сообразить: можно ли в самом деле признать их достоверность.
______________________
* См. также ‘Вестн. Евр.’. 1867. Сент., 36 с.
______________________
Г-н Дорогобужинов сообщает записку протоиерея села Домнина Успенской церкви Алексея Домнинского. В ней сообщаются следующие ‘народные предания’, послужившие источниками для составления рассказа о Сусанине, приложенного под названием ‘Записка, или Свод преданий’.
1) В село Домнино приезжали паны с собаками погубить царя Михаила Федоровича (к этому сделано примечание: приезжали не на санях и не в телегах, а на лошадях верхом, с собаками такими, кои по обонянию могут отыскивать след человеческий).
2) Царь Михаил Федорович спасся от панов на дворе под яслями коровьими.
3) Крестьянин Иван Сусанин был старостой в господском доме лет тридцать (протоиерей прибавляет к этому от себя, что Сусанин был старостою, это полагаю справедливо, потому что первоначально о сем слышал я от престарелого села Станкова священника, который родился и был воспитан в доме своего деда, домнинского священника Матвея Степанова, а сей был внук домнинскому же священнику Фотию Евсевьеву, самовидцу описываемого события. Он в жалованной грамоте значится дьячком и наименован Фтором. Это я знаю потому, что от того же родоначальника происхожу и имею на то документы. Домнинские старые крестьяне тоже говорили, что Сусанин был старостою).
4) Паны его мучили и кроили из спины ремни, чтобы он сказал им про царя Михаила Федоровича, но он их обманул и провел лесами и оврагами на Чистое Болото к селу Исупову.
5) Там его изрубили неприятели на мелкие части.
6) Царь Михаил Федорович сам складывал в гроб изрубленные части.
7) Сусанин погребен под церковью, и туда каждого дня ходили в старину петь панихиды.
Дочь Сусанина Степанида каждогодно ездила в город Москву в гости (протоиерей замечает, что, вместо Антониды, молва ошибочно называет ее Степанидою).
9) Крестьянам тогда житье было самое хорошее.
10) Мать царя Михаила Федоровича наказывала молвитинским крестьянам не обижать ее крестьян.
11) Ах, матушка наша была Оксинья Ивановна!
12) Царя Михаила Федоровича провожали крестьяне из Домнина в обозе с сеном (из опасения, замечает отец протоиерей, чтобы на дороге не случилось такой же смертной опасности, как и в Домнине).
13) Много припасено было Сусаниным про царя Михаила Федоровича ям, то есть тайных мест в земле.
14) Царь Михаил Федорович закрыт был от панов в сгоревшем овине (здесь о. протоиерей присовокупляет: ‘Должно быть и у зятя Сусанина в деревне Деревнище приготовлено было место в земле для укрывательства от набегов неприятельских. В истории о Костроме князя Козловского (1840 г., с. 157) напечатано: ‘В одной древней рукописи, находящейся у издателя ‘Отечественных Записок’, сказано, что Сусанин увез Михаила в свою деревню Деревнище и там скрьш его в яме овина, за два дня перед тем сгоревшего, закидав обгорелыми бревнами, а по-моему, за два дня перед тем сгорел овин не случайно, а нарочно зажжен, увез в свою деревню Деревнище, по-моему, Сусанин, явившийся к великой старице, вскоре по прибытии ее из Москвы в Кострому с отчетами вотчинными, нашел ее в смертельном страхе по случаю прибывших в Кострому поляков и, узнавши все ее тесные обстоятельства, сам выпросил Михаила Федоровича к себе в Домнино с клятвою сохранить его во что бы ни стало, а, привезя в Домнино, наказал зятю своему перевезти его, когда откроется удобный случай, из Домнина в Деревнище. ‘За два дни сгоревшего пред тем’ — это, кажется, означает, что Сусанин привез Михаила Федоровича только за два дня до прибытия поляков, и притом так скрытно, что никто про него не знал, кроме зятя и дочери.
15) Сусанин, по прибытии панов в Домнино, угощал их хлебом-солью.
16) Сверх того, недавно слышал я от одного старика следующий рассказ. Хотели было убить царя Михаила Федоровича паны и гнались за ним от Москвы до Костромы. ‘Там сказали ему: никто, кроме Ивана Сусанина, тебя спасти не может’. И приехали было паны в село Домнино с собаками, спрашивали Сусанина про царя Михаила Федоровича, мучили его и кроили из спины ремни, но он им не сказал про него и увез в лес да в овраги, а оттуда на Чистое Болото, там бросился было он чрез реку, но враги схватили его и изрубили на мелкие части.
Народные предания, переходя из уст в уста, от поколения к поколению, подвергаясь влиянию фантазии и случайным переделкам вследствие запамятования, сами по себе есть такой источник, который более важен для определения народного воззрения на события, чем для узнания фактической правды. В последнем отношении ими можно пользоваться только с самою крайнею осторожностью.
Каким путем переходили вышеприведенные известия о Сусанине, которые названы народными преданиями?
Тот же о. протоиерей ‘неизлишним делом считает сказать, что крестьяне села Домнина все суть недавние жильцы оного, они все переселились в него из разных селений после перехода монастырских имений в государственное ведомство, а прежде сего перехода в селе Домнине крестьян не было, зато священники в нем были тутошние все уроженцы, и притом с незапамятных времен от одного рода, а потому неудивительно, что сии предания перешли от них к крестьянам. Родитель мой (говорит о. протоиерей в выноске) и его предместник происходили от двух братьев, священствовавших в Домнине около 1700 г., Матфея и Василья Стефановых, из коих первый, Матфей, первому (родителю автора) был прадед, а второй, Василий, предместнику родителя автора был дед, а оных священников дед, тоже домнинский священник, Фотий Евсевьев, был самовидцем описываемого события’.
Значит, крестьяне села Домнина в своих народных преданиях повторяют только то, что слышали, как думает о. протоиерей, от священников, которые все происходили от одного рода.
Мы не в состоянии поверить генеалогии и последовательности священников села Домнина, но верим на слово о. протоиерею, тем более что верим и в его добросовестность: происходя из того же рода, из которого перешли в народ предания он, однако, ничего не получил от членов своего рода относительно Сусанина и его подвигов, кроме того что слыхал от двоюродного деда своего, что Сусанин был вотчинным старостою. И более ничего. Сам г-н Дорогобужинов говорит: ‘Родитель (отца протоиерея) относился довольно безучастно к подвигу Сусанина, спросили у него крестьяне — он рассказал им, что знал, не спрашивал сын смолоду, пока жив был отец, — последний не счел и нужным по собственному побуждению говорить ему об этом’. Если б нынешний отец протоиерей был менее добросовестен, ему ничего бы не стоило сказать: так я слыхал от отца и деда — и делу конец. Тут было бы фамильное предание, но он этого не говорил, он передает только то, что слыхал в качестве народных пересказов, и только полагает, что последние перешли к крестьянам от священников. Но странно! Если у священников села Домнина было так мало интереса к памяти Сусанина, что сын не слыхал о нем подробностей от отца, то как могли быть счастливее и любознательнее в этом отношении крестьяне? Если только преемственность священнического сана в селе Домнине, оставаясь в одном роде, что-нибудь да значила для сусанинской истории, то рассказы о ней должны были переходить от отцов к детям, мы же, напротив, встречаем то многознаменательное обстоятельство, что один из членов этого рода, желая сказать что-нибудь о Сусанине, должен ловить рассказы крестьян и почти ничего не в силах вынести из своей фамильной сокровищницы. Кто же поручится, что и прежние священники села Домнина передавали своим ближайшим потомкам более сведений о Сусанине, чем мог получить от своих родных почтенный отец протоиерей Алексей? Если же сомнительно, чтобы предания о Сусанине в одном и том же роде переходили от старших членов рода к младшим, то сомнительно, чтоб они и сохранились в этом роде. Сам г-н Дорогобужинов, выставив, как оружие против нас, возможность преемственного сохранения преданий о Сусанине в роде, из которого лица были священниками в с. Домнине, очень добросовестно поражает тем же оружием себя самого. Он говорит: ‘Глядя на современных нам стариков из духовенства по деревням, легко представить себе, как узко кругозором и бедно научными интересами должно было быть развитие заурядных сельских священников в конце минувшего столетия’. При таком положении всего вероятнее, что если в селе Домнине и священнодействовали лица из одного рода один вслед за другим, с самого Михаила Федоровича, то все-таки, будучи ‘бедны научными интересами’ и поэтому мало находя интереса в исторических вопросах, не могли не утратить воспоминания о старине, которой свидетелями были их предки: следовательно, уже по той причине, какую привел г-н Дорогобужинов, едва ли у них могло сохраниться предание о Сусанине. Притом сам отец протоиерей Алексей очень неясно представляет нам сведения об источниках преданий, слышанных им от крестьян. Он сообщает, что эти предания известны ему большею частью от крестьян села Домнина, ‘наипаче же таких, кои близко были расположены к его родителю (утопленному раскольниками еще в 1814 г.) и к его предместнику’. Слова большею частью наипаче показывают, что отец Алексей не все предания слышал от тех, которые были близки к его родителю и его предместнику, если так, то, следовательно, не все эти предания могли исходить из архива фамильных воспоминаний священнического рода, и хотя отец Алексей полагает, что эти предания перешли к крестьянам от лиц того рода, к которому он сам принадлежал, но это не более как предположение, тем более что добросовестный отец Алексей хотя и заметил, что многие, говорившие с ним о Сусанине, были близки к его родителю и его предместнику, однако не уверяет нас положительно, что они от последних слышали то, что рассказывали.
Читатели ясно могут видеть, что источник преданий очень мутен и неясен. Рассмотрим сами предания по их содержанию.
Отец протоиерей, говоря, что все крестьяне села Домнина недавние жильцы, и прежде сего в селе Домнине крестьян не было, объясняет, что и при Сусанине в селе Домнине не было крестьян. Г-н Дорогобужинов, ухватившись за это. говорит: ‘Вот и ответ на слова г-на Костомарова: если поляки пришли в село Домнино, где находился в то время царь, то уж конечно нашли в этом селе не одного Сусанина, который был притом житель не самого села, но выселка. В таком случае они пытали бы и мучили не одно лицо, а многих’. Отчего же не допустить, замечает г-н Дорогобужинов, что в момент подвига Домнино было не село с десятками или сотнями жильцов, а просто помещичья усадьба, приказанная одному крестьянину Сусанину? Но разве была возможность, чтобы в помещичьей усадьбе тогдашнего знатного боярина был всего-навсего один человек и чтобы при этом там находился сам боярин, да еще какой боярин — тот, кого избирали в цари! Это утверждать было бы до крайности нелепо, и вот думают замазать эту нелепость другой. В ‘Записке, или Своде преданий’, составленном отцом Алексеем, рассказывается, что Михаил Федорович был в Костроме (где ему и подобало быть по истории), вдруг ‘враги царства русского’ прибыли в предместье Костромы, и в это время явился Сусанин, управитель-староста домнинской вотчины, и сказал Марфе Ивановне: ‘Отдай мне Михаила Федоровича, я сохраню его для святой России’ и пр. Михаил Федорович с согласия матери, в крестьянской одежде выехал из города и прибыл в Домнино ночью же, без всякой огласки. Здесь он тотчас скрылся на дворе в подземном тайнике и закрыт был коровьими яслями, а Сусанин каждый раз с самого раннего утра до позднего вечера уходил в лес рубить дрова. Мы не знаем — предание ли это или это, как и вероятно, комментарии отца Алексея на предания (в числе преданий это не помещено), во всяком случае измыслить такой исторический роман могли только люди, мало сведущие в истории. Едва ли сообразно с бытом и обычаями времени, чтоб от опасности бежали из города в необитаемую усадьбу, тогда как, наоборот, заслышавши о приближении врагов, люди из сел и деревень бежали в города? Сообразно ли с здравым смыслом, чтобы мать юноши, кандидата в цари, отпустила его с одним крестьянином Бог знает куда? И когда это было и какие это были враги? В ‘Записке, или Своде преданий’ говорится, что это происходило после того, как ‘в Москве все чины соединились в одну думу: быть царем Михаилу Федоровичу Романову, весть сия о предназначении Михаила Федоровича на царство скоро донеслась в неприятельскую армию’, не опуская из виду главной цели: покорить Россию польской державе, там, в воинском совете, положили послать отряд смелых охотников в Кострому для погубления Михаила Федоровича, и эти ‘известия как о назначении Михаила Федоровича на царство, так и о посланных польских злодеях для погубления его, дошли до Марфы Ивановны в то самое время, когда враги царства Русского прибыли уже в предместье Костромы и чрез своих доброхотов изыскивали средства к исполнению своего намерения’. Но после избрания Михаила (22 февр.) до прибытия послов в Кострому (10 марта) никак не могла дойти весть в Польшу (а неприятельской армии в России не было), не могли, вследствие этого, послать в Кострому отряд смелых охотников, и смелые охотники не могли дойти до Костромы, наконец, нам достоверно известно, что Марфа Ивановна получила весть об избрании сына чрез послов, прибывших в Кострому с значительным отрядом, который был бы в состоянии защищать новоизбранного царя удобнее, чем крестьянин Сусанин. Если б все это было в самом деле народное предание (в чем мы сомневаемся), то оно не имело бы никакой фактической достоверности, а если это комментарий, то он показывает столько же невежество, сколько большую несообразительность его составителей.
В так называемых ‘народных преданиях’ мы видим четыре признака подобных, но не тождественных, явно относящихся к одному и тому же главному моменту и взаимно себя уничтожающих. No 2 народных преданий (см. выше) говорит, что царь Михаил Федорович спасся от панов на дворе под яслями коровьими, No 12 говорит, что царя Михаила Федоровича провожали крестьяне из Домнина, в обозе с сеном, No 13 говорит о тайных ямах, вырытых Сусаниным в земле заранее про царя Михаила Федоровича, No 14 говорит, что царь Михаил Федорович был закрыт от панов в овине. Отец Алексей в своем своде преданий прибегнул к способу, крайне несостоятельному с точки исторической критики. Он сближает два из признаков в один момент — коровьи ясли и ямы, а остальные прикидывает к различным, вымышленным для этой цели, событиям, между тем для всякого, кто будет смотреть на это беспристрастно, без заранее предвзятой веры, слишком ясно, что все это не более как видоизменения одного и того же представления, которого смысл состоит в том, что царь Михаил Федорович по приближены врагов куда-то спрятался, затем уже та и другая фантазия, по своему вкусу, сочиняла для этого и коровьи ясли, и обоз с сеном, и ямы, и овины. Такие варианты — самое обыкновенное и почти неизбежное явление в народных пересказах. Простодушный составитель свода преданий, наперед задавшись слепою верою в несомненную достоверность того, что говорят ему предания, заботится только о том, чтоб каждому признаку отвести приличное место, но историческая критика не может удовлетворяться таким произволом. Это в некотором роде напоминает особенности древней римской истории, где подобные составители сводов преданий создавали различные события, похожие одно на другое, однако наука, разработавшая римскую историю в лице Нибура и его ученых преемников, не иначе понимала подобные сказания, имевшие вид различных событий, как видоизменения одних и тех же первоначальных представлений.
Несообразность с истиной народных преданий о Сусанине, с которыми нас знакомят во 2-й кн. ‘Русского Архива’ 1871 года, видна во всем. ‘Паны мучили Сусанина и кроили у него с спины ремни, чтоб он им сказал про царя Михаила Федоровича, но он их обманул и провел лесами и оврагами на Чистое Болото к селу Исупову’. Есть ли какая-нибудь физическая возможность человеку, с которого кроили ремни, ходить несколько верст! Статочное ли дело, чтобы в боярской усадьбе не было, как толкуют, живой души, кроме Сусанина? Если бы Сусанин был так близок царю Михаилу Федоровичу, возможное ли дело, чтоб царь только через восемь лет наградил семью его и притом таким скудным образом? А каждогодние поездки дочери Сусанина в Москву в гости? К кому она ездила в гости? К царю? Здесь чересчур видно крестьянски-патриархальное представление об условиях жизни! Обратим, наконец, внимание на то, что ‘Сусанин погребен под церковью и туда каждого дня ходили в старину петь панихиды’. Если так, то, значит, под церковью был погреб. Действительно, о. протоиерей говорит: ‘С южной стороны под придел Успения Божией Матери построен был только вход, дверь коего от долговременности так была угружена в землю, что при сломке церкви виден был верхний косяк. Предание же говорит, что туда подцерковь ходили петь панихиды’. И в самом деле, после разборки церкви, под приделом Успения Божией Матери, в том же 1831 году при взрытии могилы для умершего младенца в глубине земли открыт был гроб и в нем остатки мужеского тела: ‘Череп и волосы были целы, а в изголовье была найдена фарфоровая чашка с яркими на выпуклости цветами. Думать должно, что тело сие было похоронено у самой церковной стены, при распространении же церкви закрыто было приделом Успения Божией Матери. На всем пространстве, какое занимала церковь своим зданием, кроме означенной, ни одной могилы не открыто’. Отец протоиерей не говорит нам прямо, что это Сусанин, но оставляет читателям самим догадаться. ‘Что касается могилы, найденной мною в 1831 году, — замечает он, — то совершенно не лгу, и сохрани меня Боже лгать при конце жизни на истину, хотя на историческую’. Но если это Сусанин, то как попала в гроб его чайная чашка? В то время не только у крестьян — у бояр не было такого рода вещей, да и не было в них нужды! Очевидно, могила — времени более позднейшего. Заметим, что если над могилою Сусанина служили панихиды, а потом перестали, то это значит, что и воспоминания о нем исчезли у священников.
Нельзя не поблагодарить отца Алексея за сообщение публике этих преданий. Повторим, что нимало не сомневаемся в его добросовестности не только относительно преданий, но и относительно составленной им записки, или свода преданий. Веря им вполне, он сшивал их произвольно, починял заплатами собственные измышления и поступал добросовестно: не его вина, что он не умел иначе относиться к этим материалам и обращаться с ними, не его вина, что распространить короткие и отрывочные сказания силою своего воображения для него не значило ‘лгать на истину, хотя на историческую’.
Но какого рода эти предания: древние ли они или сравнительно позднейшего изобретения и могут ли они в какой бы тони было степени указывать на действительно совершавшиеся факты?
Г-н Дорогобужинов сильно хочет опровергнуть высказанное в статье ‘Иван Сусанин’, напечатанной в I томе ‘Исторических Монографий и Исследований’, мнение о том, что книжные вымыслы могли распространяться в народе. Но он неточно говорит будто в этой статье вообще ‘предание о Сусанине’, если оно есть в народе, непременно признается пришедшим из книг, разобранных по отношению к Сусанину в этой статье. Не о предании вообще там говорилось, а о том образе, в каком излагалась в книгах история Сусанина.
Предания, сообщенные о. протоиереем, отличны от этой истории и не заимствованы целиком прямо из тех книг, о которых шла речь, но и это не упрочивает, однако, за ними древности, не освобождает их от влияния книжности на их составление и еще более — не дает им никакого права занять место между источниками русской истории. За происхождением их нет ни признаков, ни доводов древности, они не истекают из архива фамильных преданий священствовавшего рода, иначе отцу протоиерею нечего бы упираться на них: ему достаточно было привести то, что он слыхал не от крестьян, а от своих родных, да, наконец, мы думаем, что если бы предания о Сусанине интересовали членов священствовавшего рода, то ранее отца Алексея нашелся бы кто-нибудь из этого рода, который написал бы то, что знал, если не для себя, то для других. Не заимствовавши этих преданий из фамильных родовых воспоминаний священников, крестьяне села Домнина не получили их и в качестве местных воспоминаний от своих предков, сам же о. Алексей полагает, что они, как люди недавние, могли слышать об этом только от священников.
Жители окрестностей Костромы, естественно, должны знать имя Сусанина. Во-первых, существуют крестьяне, пользующиеся льготами за подвиг Сусанина, во-вторых, в Костроме есть памятник с барельефными изображениями события в том виде, в каком его рассказывали книжники. Конечно, очень многие из окрестностей бывали в Костроме и видали этот памятник, слыхали, что такое он означает и для чего поставлен, а тем самым знакомились, хотя в основных чертах, с историей Сусанина. Всякий, учившийся на Руси истории, наверно знает о Сусанине, а в Костроме, где с его именем соединяется местный интерес, вероятно, знает о нем всякий грамотный, от грамотных узнают и неграмотные… Тут не нужно никакого Макферсона, как говорит г-н Дорогобужинов. Проникая в сельский народ, эта история, естественно, облеклась в образ предания и видоизменилась сообразно крестьянским представлениям: ясно, что ясли, обоз с сеном, овин, собирание собственными руками царя частей тела, поездки Степаниды в Москву в гости — все это измышления крестьянской фантазии при неизбежном влиянии крестьянского кругозора.
Итак, после напечатанной во 2-й кн. ‘Р. Архива’ статьи ‘Правда о Сусанине’ мы знаем об этом лице не больше того, сколько прежде знали, а именно: что в 1619 году Богдан Сабинин получил от царя Михаила Федоровича обельную грамоту за своего тестя Ивана Сусанина, которого польские и литовские люди пытали, желая доведаться от него, где находился царь Михаил Федорович, и, не допросившись, замучили до смерти*. Затем всякие подробности, выдуманные и, как оказывается, до сих пор выдумываемые, следует выбросить из истории, — подобно тому, как и многое еще придется выбросить из отечественной истории, если дружно приняться чистить авгиеву конюшню.
______________________
* Известный наш этнограф С.В. Максимов, сам будучи родом из Костромской губернии, сообщал нам, что слышал на своей родине такое предание о Сусанине, что злая судьба постигла его не в Домнине, а где-то на дороге, по которой он шел в гости к своей дочери, отданной замуж куда-то в иную сторону. Поляки встретили его, стали допрашивать и замучили. Это предание приблизительно согласуется с тем предположением, которое высказано было нами в III части сочинения ‘Смутное время’, именно, что Сусанин скорее мог быть замучен не вблизи Костромы, а где-нибудь поближе к Волоку, где зимою 1612/1613 гг. несколько времени находился польский лагерь, из которого, по военному обычаю, посылались разъезды — хватать ‘языков’ и собирать вести. Впрочем, мы не выдаем своих предположений за несомненные факты. Предположения бывают полезны только как нити, по которым, при удаче, можно иногда добираться до истины.
——————————————————————————————-
Опубликовано: Собрание сочинений Н.И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М.Стасюлевича, 1903. Книга 5, Т. 13. Личности смутного времени. С. 467-491.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_lichnosti_smutnogo_vremeni.html
