В. В. Розанов.
Левитан и Гершензон
В. В. Розанов.
Левитан и Гершензон
Комментарии
Комментарии
Левитан и Гершензон, Розанов Василий Васильевич, Год: 1916
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Русские Пропилеи. Том 1. Материалы по истории русской мысли и литературы. Собрал и приготовил к печати М. Гершензон. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1915. С портретами В. С. Печерина и Н. М. Сатина.
Левитан. Очерк А. А. Ростиславова. СПб.: Издание Н. И. Бутковской, 1911.
‘Русские Пропилеи’ М.О. Гершензона как-то коронуют писательскую, издательскую, редактирующую деятельность московского историка и критика русской литературы. Вне всякого сомнения, вне всякого сравнения, он идет первым теперь в многочисленном сонме изъясняющих и рассказывающих прошлые судьбы нашей художественной, поэтической и умственной жизни. Он не только впереди всех, но и далеко впереди… Страницы книг его, изящные и спокойные, точно продушены запахом тех липовых садов и парков, где когда-то спорили герои и героини Тургенева. Но этого мало: Гершензон — великий мастер именно книги, ее компоновки, ее состава и, наконец, ее мелочей, где торопливо хочется отметить характер печати и бумагу (необыкновенно важно!). Он понял и догадался, что нельзя же печатать письма Natalie Герцен, Огарёва, комментарии к Киреевскому и Чаадаеву, — на глянцевитой торговой бумаге новых книг и брошюрок, и печатать их газетными тонкими шрифтами наших дней. Это же нестерпимо!! И вот, после монументальных изданий И.В. Киреевского и Чаадаева, он пишет ‘Жизнь Печерина’, московского профессора начала 40-х годов, бежавшего за границу, перешедшего в католичество и бывшего последние годы жизни ‘братом милосердия’ в Дублине, затем — ‘Образы прошлого’ и, наконец, всё увенчивает ‘Русскими Пропилеями’, два тома коих вышли, и, очевидно, это прекраснейшее издание с безграничными по самому заглавию рамками он может продолжать сколько угодно, и, право, ему нужно ‘испортить жизнь’, чтобы прекратить эти ‘Пропилеи’ и перейти к другим темам и задачам: ибо лучше, изящнее этого замысла и плана решительно нельзя ничего придумать. О нем, как о Саллюстии, хочется сказать с Кюнером: ‘Sallustius est elegantissimus scriptor, ejus libros lego libenter’ [Саллюстий — изящнейший писатель, книги которого читал с удовольствием — лат.]. Книги Гершензона по русской литературе нельзя забыть, и никогда не будет времени, когда бы к ним перестали обращаться. До того тут все умно, обдумано, полно, закончено.
Левитан истории русской литературы. Берешь одну книгу — и залюбовываешься… Берешь другую книгу — и залюбовываешься. Как у Левитана смотришь один пейзаж и восхищаешься, смотришь другой пейзаж и восхищаешься. А все скромно, смиренно, т. е. у Левитана, и все — не крикливо, не выдается — у Гершензона. Оба, и Левитан, и Гершензон, умели схватить как-то самый воздух России, этот неяркий воздух, не солнечный, этот ‘обыкновенный ландшафт’ и ‘обыкновенную жизнь’ (у Гершензона), которые так присасываются к душе и помнятся гораздо дольше разных необыкновенностей и разных величавостей. Замечателен ум обоих: как Левитан нигде не берет ‘особенно красивого русского пейзажа’ (а ведь такие есть), так точно Гершензон как-то обходит или касается лишь изредка ‘стремнин’ русской литературы, Пушкина, Гоголя, Лермонтова… Его любимое место — тени, тенистые аллеи русской литературы, именно — ‘Пропилеи’, что-то ‘предварительное’, вводящее в храм, а не самый храм. Мы чувствуем, что Левитан не мог бы написать: ‘Парк в Павловске’, ‘Озеро с лебедями в Царском Селе’. Отчего бы? Ведь так красиво. И это — есть, это — в натуре. Нет, он непременно возьмет бедное село, деревеньку, и лесок-то — всегда не богатый, не очень видный. Так точно Гершензон не начнет собирать переписку Гоголя, не возьмется издавать ‘Письма Пушкина’. Отчего бы? — Оба поймали самую ‘психею’ русской сути, которая конечно заключается в ‘ровностях’, в ‘обыкновенностях’, а отнюдь не в горних кручах, не в вершинах. Но эти ‘обыкновенности’ уже собственной работой они как-то возвели в ‘перл создания’, и Россия залюбовалась. Залюбовалась, и, конечно, вековечно останется им благодарна.
Замечательно, что на пейзажах Левитана мы наблюдаем собственно ‘la nature morte’, потому что этот пейзаж всегда — без человека. Вот ‘Весенняя проталинка’, ну — и завязло бы там колесо. Обыкновенное русское колесо обыкновенного русского мужика и в обыкновенной русской грязи. Почему нет? Самая обыкновенная русская история. ‘Прелестная проталинка’, — и ругательски ругается среди ее мужик, что ‘тут-то и утоп’. — ‘Ах… в три погибели ее согни’. — Да. Ho c’est mauvais genre [дурной вкус — франц.]. Как же это передать, как не несколько обезобразив ‘Проталинку’? Картина будет ‘уже не та’. Уже не ‘Левитан’, а ‘Репин’. Между тем Левитан, конечно, есть Левитан и репинских, ‘невоздержанностей’ он избежал. Поэтому
Эти бедные явленья
Эта тусклая природа[1]
обходятся у него везде без человека, или если ‘человек’ где и попадется, то миниатюрной фигуркой, меньше вершка, так что лица и костюма, а особенно лица — нельзя рассмотреть. Человек может быть, например, рябой, курносый, — и испортит ландшафт. Посему ‘люди’ сокращены или удалены вовсе у Левитана. Без них удобнее, легче, — и ‘тогда воздух так прозрачен’.
Я думаю — стремнин и крупных людей приблизительно по той же причине не берет Гершензон. ‘На крупном все видно’: а, например, Natalie Герцен, естественно, только прелестна и всегда прелестна. Поди-ка Пушкин: разберись во всей этой истории с Дантесом, с бароном Геккерном, с раздраженно-кровавыми письмами Пушкина… Грязь. — Грязь, мука и раздражение.
‘Кто прав?’ — ‘Как он дошел до судьбы такой?’ Да если в этом ‘разбираться’, то выйдет ‘испачканный надписями забор’, а не ‘Пропилеи’ в афинском стиле.
Вдруг ‘сивухой запахло’. В литературе-то? Литература должна быть благоуханна, и Саллюстий не только ‘erat scriptor elegantistimus’, — но тот древний Саллюстий и вообще все и всякие Саллюстии, сколько бы еще их со временем ни родилось, все ‘erunt (будут) elegantissimi’, и вообще литература и литературная жизнь ‘scribenda bene et pie et juste’ [Сочинительство прекрасно и благочестиво, и справедливо — лат.]. Она ‘долженствует быть чистой, спокойной и везде должна хорошо пахнуть’.
Оба, и Левитан и Гершензон, содержат в себе безотчетную реакцию против 60-х годов с тогдашним безумным ‘реализмом’, состоявшим в ‘вали сюда все’. Зачем же ‘все’?.. Нужно ‘выбирать’. И оба написали — один ‘избранный пейзаж’, а другой — ‘избранную литературу’. Вот секрет обаяния Гершензона (его книги решительно обаятельны). Он не все пишет. Он не обо всем упоминает. Как и у Левитана.
Эти тусклые селенья
— везде поставлены под хороший вечерний свет, спокойный вечерний свет. Они взяты ‘в лучший час дня’, когда печки уже истопились, дыма не идет из труб, трубочист — не нужен, и, с другой стороны, — никто еще не пьян, так, как это случается в дурной час ночи. ‘Дурные часы’ исключены у Левитана и Гершензона, и нельзя не сказать, что ‘Пропилеи’ Гершензона, будучи точны и верны с подлинной действительностью, тем не менее через устранение ‘дурных снов русской действительности’ (Глеб Успенский, Некрасов, Лесков) как-то очень уже ‘обафинены’ и ближе к Акрополю и Марафону, чем собственно к Москве или к Орловской губернии.
Но все это чуть-чуть заметно. Именно ‘Пропилеи’, а не ‘храм’. Храм? И значит, русская ‘суть’? — Ах, она мучительна. Ах, она страшна. До ‘Святой Руси’ народ дотащился сквозь чернь таких окаянных ‘труб’, с таким ‘скрежетом зубовным’, и стенаниями и вздохами… Они оба, пейзажист и историк, взяли ‘Власа’ вот собирающим копеечки[2] на блюдо для построения ‘Церкви Божьей’. Благочестивый вид и благообразное занятие. Но была история ‘до этого’, и вот на эту ‘историю’ оба накинули покров. Отчего как-то и заключаешь, что Русь не ‘кровная’ им, не ‘больная сердцу’. Ибо ‘родное’-то сердце всю утробушку раскопает, и все ‘на свет Божий вытащит’, да и мало еще — расплачется и даже в слезах самого историка или ландшафтиста ‘кондрашка хватит’.
Это мастерская ‘стилизация’ русского ландшафта и то же — истории русской литературы, и еще глубже и основнее — стилизация в себе самом — русского человека, русского писателя, русского историка литературы, русского живописца. Мастерство сказалось в том, что все точно и верно, но все несколько мертво, не оживлено. Нет боли, крика, отчаяния и просветления, не понятно, откуда вышли ‘русские святые’, потому что спрятан, а в сущности не разгадан и ‘русский грешник’. Греческие Пропилеи?.. Но у нас были только ‘проселочные дороги’, неудобные и мучительные. Гершензон ‘что-то такое сделал в воздухе’, — написав чарующие строки, страницы и книги, так что множеству русских читателей кажется, что все еще ‘стоит Греция’, с ее великолепными ‘Пропилеями’ и ‘Парфеноном’, и в них как-то заворачивают и даже с ними сливаются и в них переходят наши ‘проселочные дороги’ и довольно обыкновенные ‘домишки’. Стих Тютчева не показался верным или достаточно красивым Гершензону, и он его немного ‘подправил’, выкинув ‘Христа’ в конце и ‘эллинизировав’ в начале.
[1] Неточность цитирования начальных строк стихотворения Ф.И. Тютчева ‘Эти бедные селенья’ (1855) вызвала критическую реплику в газете ‘Речь’, на что Розанов отвечал письмом в редакцию газеты (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Д. 330), объяснял ошибку своей рассеянностью.
[2] Имеется в виду персонаж стихотворения Н.А. Некрасова ‘Влас’ (1855).
Печатается по изданию: В. Розанов. Левитан и Гершензон // Русский библиофил. 1916. No 1, янв. С. 78—81.